Часть первая.
1.
Сегодня произошло то, что всегда рано или поздно происходит между любящими друг друга людьми в момент их наивысшего блаженства. Сегодня их духовная близость дополнилась еще и близостью физической. И если еще несколько дней назад Веру пугала сама мысль об этом, хотя и стукнул ей уже двадцать один год, то сейчас она была неимоверно счастлива своей решимостью, и в упоении обнимала, целовала, ласкала близкого и любимого ею человека. Наверху блаженства был и Сергей. Наконец ему встретилась такая девушка, которую он искал, которую часто видел в своих снах и мечтаниях. И, вероятно, сама судьба подводила его к этой командировке в Югославию, коль в своей родной России он оставался одиноким.
Они лежали уставшие, но улыбающиеся. Потянуло ко сну. Но, борясь с сонливостью, Вера встала и, набросив теплый, хотя и довольно уже потертый халат, побежала на кухню.
- Я сейчас сварю кофе.
Она загремела посудой, включила воду, а затем послышался глухой звук ручной кофемолки. Сергей лежал, отрешенный от всего. Он забыл, что находится в чужой стране. Ему казалось, что он в родном Смоленске на своем старом любимом кожаном диванчике, а на кухне возится не любимая женщина, а обожаемая им мать.
- Сергей, поди сюда, - наконец донесся с кухни звонкий голос Веры.
Но Сергей медлил. Ему не хотелось вставать, ему жаль было расставаться со своими мыслями.
- Ну, что же ты? – Вера неслышно подошла и села на край кровати, принеся с собой приятный запах настоящего кофе. – О чем задумался?
- Да так, о жизни, - открыл он глаза и глянул на подругу.
Та опустилась на колени у его изголовья и чмокнула Сергея в щеку.
- О нашей жизни?
А он молчал. Стыдно было признаться, что он в такой момент думал не об "их" жизни. С ним иногда случалось такое – неожиданно отключался от бытия – и баста.
- Что же ты молчишь?
- Извини, Вера, который час?
- Неужели для тебя это так важно сейчас? – искренне удивилась она. – Помнишь, у вашего замечательного писателя Грибоедова, есть такой афоризм – счастливые часов не замечают.
- Я просто боюсь, что придет кто-нибудь из твоих братьев и застанет нас в таком виде.
- Не придут. Они оба в командировке.
Сергей поднялся и, наспех одевшись, протопал на кухню. А она тут же стыдливо прикрыла одеялом красное пятно на простыне. То, что она стала женщиной, Вера поняла, но не могла понять, почему к этому действу так тянет других женщин. Может быть, она не вкусила еще всех его прелестей?
- Сергей, а у тебя были женщины на войне? – она тоже пришла на кухню и, сняв с плиты готовый кофе, повернулась и взглянула на Сергея.
- Если бы мы там только и делали, что из пушек стреляли, то давно сами бы превратились в груду никому не нужного железа, - усмехнулся Сергей, наблюдая, как Вера разливает из турки кофе в чашки.
Вера насупилась. В ее душе зародилась жестокая ревность к неизвестным ей распутным женщинам, нижняя губа, как и всегда в минуты волнений или гнева, оттопырилась.
- И много среди них попадалось девушек?
Сергей удивленно поднял глаза и поймал на себе пристальный взгляд Веры.
- Что за дурацкие вопросы? – сердито буркнул он, но тут же не выдержал и рассмеялся: до него лишь сейчас дошло, что имела ввиду Вера.
Девушка обиделась и с трудом сдерживала себя, чтобы не заплакать. Сергей сквозь смех наблюдал за ней и необыкновенная нежность приливала к его сердцу. Это чудо, а не девушка! И как только ей удалось сохранить такую целомудренность и наивность в это страшное, кровавое время? Он встал, подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в повлажневшие глаза.
- Чудачка! Я же пошутил. Неужели ты поверила в то, что я способен на все это?
Она обвила его шею руками, уткнулась в его широкое плечо и расплакалась.
- Я глупая, глупая. Прости меня. Давай лучше пить кофе.
А на следующий день они все-таки поссорились. Поссорились из-за пустяка, из-за глупого, случайно вырвавшегося из уст Сергея слова, из-за ее легко ранимой души и способности принимать близко к сердцу все, сказанное в ее адрес. Она разрыдалась, прогнала Сергея (в первый раз прогнала!) и корила, кляла себя за то, что была такой глупой и отдалась. Как же ей теперь после всего этого жить?!
Сергей пытался извиниться, заигрывал с ней, подарил роскошный букет роз, клялся, что говорил все это, не задумываясь, поэтому и не смог следить за собой и своей речью. Но все было тщетно. Она не захотела его слушать.
На том они и расстались.
2.
27 марта 1948 года.
Сталин мерно прохаживался по своему просторному кабинету в Кремле, украшенному коричневыми деревянными панелями. Сквозь наполовину зашторенные окна прорывался с улицы сумеречный вечерний свет. Трубка, которую он по давней привычке держал в левой, почти всегда согнутой руке, давно погасла. Рука эта, сильно поврежденная в детстве, была на несколько сантиметров короче правой и именно так, сгибая руку, он скрадывал свой недостаток. Поэтому и любил ходить с трубкой. Даже в часы, когда он, собрав волю в кулак, пытался бросить курить. Надолго, правда, ему этой воли не хватало. К тому же, с трубкой ему легче думалось. А думать ему всегда было о чем. Чем ближе он подходил к крайней границе своей жизни, тем становился более сомневающимся, более подозрительным, более недоверчивым. Повсюду и во всем ему мнились заговоры, которые он тут же решительно уничтожал. Благо, преданных уничтожителей в его распоряжении было достаточно. Да, он сомневался во всех, даже в ближайших соратниках, и мучительно, проницательно всматривался в них, пытаясь по их виду, по тому, как они прячут от него свои глаза, определить степень их вины перед ним, Сталиным. Потому и арестовывал их жен, чтобы удержать на коротком поводке – Калинин, Молотов, Буденный, даже его давний личный секретарь Поскрёбышев умоляли его выпустить жен на свободу. Он же лишь усмехался в ответ.
Сталин остановился у стены, на которой висел портрет Ленина. Постоял немного. Подошел к своему столу, раскрыл красную кожаную папку, взял в руку лист бумаги, пробежал его глазами, положил назад, закрыл папку, снова пошел небольшими шажками по кабинету. Он настолько ушел в свои мысли, что даже забыл, что в едва приоткрытую дверь втиснулся Поскребышев, доложивший, что прибыл Хрущев. Сталин кивнул, приглашая того к себе, и тут же совершенно об этом забыл. Хрущев неслышно появился в кабинете, тихо притворив за собой дверь (Сталин не любил, когда дверью хлопали), и замер в ожидании, когда Сталин обратит на него внимание. Но тот в последнее время порою начинал терять над собою контроль. Вот и сейчас и задумался настолько, что начал размышлять вслух, пытаясь кому-то невидимому доказать правоту своих мыслей. Хрущев попал в очень неловкое положение: прервать мысли вождя он не решался, выйти же из кабинета незамеченным он уже не смог бы.
Наконец, окончив спор с невидимым оппонентом, Сталин замолчал, приходя в себя. Взял в рот трубку, всасывая в себя воздух, тщетно пытался ее раскурить. Затем еле слышно, невнятно пробормотал:
- Ну, я совсем готов. Никому не доверяю. Даже самому себе.
Обрывки этих слов донеслись до ушей Хрущева. Тот моментально выпрямился, решившись, наконец, к действию. Но едва он приоткрыл тяжелую, дубовую половинку двери, чтобы, чуть прихлопнув, закрыть ее, Сталин, как ни в чем не бывало, повернулся к нему.
- Проходите, товарищ Хрущев. Я вас жду, - Сталин несколько оживился, расправил плечи. – Здравствуйте.
Все так же медленно, степенно он подошел к Первому секретарю ЦК КП(б)У, протянул ему руку для приветствия и заглянул в круглые глаза Никиты Сергеевича, пытаясь по его взгляду угадать: слышал ли он бормотание вождя или нет.
- Проходите, садитесь, - Сталин жестом указал на место, будучи недоволен тем, что в глазах этого щирого толстяка невозможно было ничего прочитать.
Хрущев подошел к длинному пустому столу, отодвинул крайний стул и сел.
Сталин остановился у висевшей на стене еще со времен войны огромной карте Советского Союза, внимательно окинул ее своими цепкими, с желтоватым отливом глазами и повернулся к Хрущеву.
- Как дела на Украине?
- Что вас конкретно интересует, Иосиф Виссарионович? – Хрущев ответил не сразу, несколько замявшись.
Было видно, что этот вопрос для него неожиданен, как неожиданен был и сам его нынешний вызов в Кремль. Он не стал сразу отвечать, понимая, что Сталин ждет конкретного ответа на какой-то, пока только ему одному, Сталину, известный конкретный вопрос. И вождь, еще раз попытавшийся заглянуть в глаза Хрущеву, еле заметно кивнул и уточнил.
- Как у вас идут дела с созданием совместной с югославской стороной судоходной компании по Дунаю, которую должны были учредить, согласно Постановлению Пленума?
Хрущев наконец-то начал догадываться, что явилось причиной его появления здесь. Сталина все больше начинала бесить несговорчивость Тито и нежелание последнего всецело подчиняться воле Москвы. Понимая, какой ответ нужен Сталину, Хрущев сжал обе свои толстые ладони в кулак и положил их на стол перед собой. Ему даже выдумывать ничего не пришлось, поскольку дела с созданием совместной дунайской судоходной компании не шли вообще никак.
- Товарищ Сталин! Хочу сразу отметить, что наши специалисты, разработавшие концепцию данной компании уперлись в стену непонимания со стороны югославских товарищей. И мне непонятна причина такого отношения к нам. Или мы не помогли югославам победить фашистов? Или они не строят социализм?
Хрущев попал в самую точку. Сталин довольно отметил про себя, что еще не потерял нюх на нужных ему людей. И это еще более укрепило его в мысли перевести Хрущева в Москву, поближе к себе. Несмотря на свою простоватость и чрезмерно рекламируемую близость к народу, Хрущев оказался неплохим дипломатом, да и, судя по всему, трусоватым человеком: значит, ни в каких заговорах против него, Сталина, участвовать не способен, более того, он скорее доложит ему о подобном заговоре.
Сталин быстро поменялся в лице и направился к своему столу.
- Именно по этому поводу я и вызвал тебя, - Сталин взял в руки красную папку, раскрыл ее и протянул Хрущеву.
- Вот копия письма, адресованного Тито. Ты его читал?
Хрущев взял папку в руки и вознамерился было раскрыть рот для ответа, но Сталину его ответ был не нужен. Он резко и решительно, как и всегда в минут гнева, произнес:
- Стоит мне только пошевелить мизинцем и Тито исчезнет. Он будет уничтожен.
Хрущев понял, что Сталину нужно выговориться. Ему не важен был сейчас факт слушания, важен был факт говорения. Это в последние годы иногда случалось со стареющим Сталиным. Поэтому Хрущев и устремил свой взгляд на бумагу, одновременно, между тем, напрягая слух, дабы не пропустить наиболее важные моменты из речи вождя и не попасть впросак, если тот потребует его мнения. А Сталин говорил, четко выделяя, однако, каждое слово.
- С самого начала я питал недоверие к этим югославам. Как видно, не зря. Нельзя было доверяться Димитрову и допускать, чтобы Тито возглавил компартию Югославии. Я еще тогда, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, подозревал его в связях с Троцким, Бухариным и другими уклонистами, ревизионистами и шпионскими службами Запада. Неужели того не замечал и товарищ Димитров?
- Но, может быть, действительно, для КПЮ Йосип Броз-Тито тогда был единственным выходом, Иосиф Виссарионович? Вы же помните, какие тогда шли в Югославии гонения на коммунистов, а он не побоялся явиться на суд, - робко возразил Хрущев, оторвавшись от чтения письма.
- Как может быть шпион мирового империализма единственным выходом для коммунистической партии!? – резко и недовольно обрезал Сталин и Хрущев заметил, как в его глазах вспыхнули желтые огоньки раздражения.
- Простите, я не знал, что он шпион.
Ответ Хрущева был столь же нелеп, сколь нелепо было и его положение в этой ситуации.
-Не нравится мне его своенравное поведение. Жалею, что им в свое время вплотную не занялся аппарат НКВД.
Сталин замолчал, взглянул на часы и направился к своему столу.
- Вы можете быть свободны, Никита Сергеевич. Идите работайте.
- Хорошо, Иосиф Виссарионович, - Хрущев закрыл папку, поднялся, придвинул стул на место.
Сталин, не говоря больше ни слова, сел за стол и начал что-то писать. Хрущев покинул его кабинет. Он был в смятении. Он еще не осознавал до конца, что произошло, но понимал, что произошло нечто ужасное. Сталин по своей давней привычке сначала знакомил со своими идеями каждого члена политбюро поодиночке. Хрущев это понимал, но, естественно, не знал, кто уже читал данное письмо и с кем можно было бы в неофициальной обстановке перекинуться по этому поводу хоть парой слов. Но ему показалось, что Сталин потерял чувство реальности. Написать ТАКОЕ письмо Тито, человеку, первому во всей оккупированной Европе (еще до 22 июня 1941 года) поднявшему (под социалистическими лозунгами, между прочим!) на вооруженное восстание против фашизма (и итальянского, и германского) всю страну, весь народ, благодаря чему Советский Союз жил без войны на целый месяц больше, ибо Гитлер вынужден был именно из-за югославского вооруженного восстания передвинуть начало операций по осуществлению плана "Барбаросса" с 15 мая на 22 июня. Сталин забывает, что сейчас не тысяча девятьсот тридцать седьмой год, когда от одного движения его мизинца лишались жизни тысячи лучших сынов партии и народа; что сейчас не тысяча девятьсот тридцать восьмой год, когда можно было одним движением сталинского мизинца сокрушить целую компартию когда Сталиным была практически ра-зогнана находившаяся и без того в подполье югославская компартия. Сейчас год тысяча девятьсот сорок восьмой! И, что касается Тито, Хрущеву не без оснований казалось, что здесь недостаточно движения не только сталинского мизинца, но и всей маленькой пятерни. Тито был прочней мизинца. Тито выстоит! На чем зиждется эта уверенность Хрущева? На том, что Тито имеет ныне за своей спиной не только одну лишь партию, но целое государство и весь его народ, прошедший через горнило трудной борьбы за освобождение и независимость. И в этом кроется корень будущего поражения Сталина. Неужели он не понимает этого?
Очевидно, не понимал. Потому и шел, как и всегда, хоть и исподтишка, но напролом.
3.
Сразу по окончании второй мировой войны Георгий Димитров вернулся к своей довоенной мечте – созданию Балканской Федерации, под знаменем которой должны были объединиться все братские южнославянские народы – сербы и болгары, хорваты и словенцы, македонцы и черногорцы. Идея о подобной федерации родилась в самый разгар поголовного увлечения концепцией панславизма славянских народов в середине XIX века и нашла свое выражение и обоснование в трудах сербского социалиста Светозара Марковича и его болгарского единомышленника Любена Каравелова. Но сейчас, в середине ХХ века, концепция федерации была несколько пересмотрена. В объединение славянских народов двух стран – Болгарии и Югославии – предлагалось войти и потомкам иллиров – албанцам.
Загоревшись этой идеей, Димитров уже в 1945 году убеждал в ее реальности и жизненности Тито и тот, хоть и не сразу, согласился с этим. Однако Сталин категорически возражал, называя подобный союз неестественным и искусственным. Почему возражал? Вероятно, боялся, что подобная федерация станет для него чувствительным противовесом, с мнением которой придется считаться самым серьезным образом. Но постепенно, помимо его воли, авторитет Тито в Европе возрастал, а по мере этого возрастала и его самостоятельность как политика. Он боялся, что за Тито, за Югославией последуют и другие страны народной демократии. Он искал пути препятствия этому и не нашел ничего лучшего, как в феврале 1948 года ультимативно потребовать у Димитрова и Тито приступить к созданию … Балканской Федерации. Чем был вызван этот ультиматум? Какие цели преследовал? Желанием "обуздать" дальнейшее углубление и расширение самостоятельности Тито. Снова начались заглохшие было полностью переговоры между болгарской и югославской сторонами. Но ситуация за истекшие три года резко изменилась. Тито теперь решительно возражал против создания такой федерации, верно просчитав замысел Сталина. И тот понял, что начал терять бразды правления в балканских делах. Он искал повод, чтобы снова вмешаться в них самым решительным образом. И повод этот нашелся довольно скоро.
Ситуация резко изменилась в январе 1948 года, когда Георгий Димитров отправился с визитом в соседнюю Румынию. По окончании визита он устроил пресс-конференцию для журналистов, на которой ему задали и такой вопрос:
- Поговаривают о скором создании Балканской федерации. Речь идет о федерации балканских народов и федерации целых областей восточной и юго-восточной Европы, которая охватывает и Венгрию, и Чехословкаию и Польшу. В случае создания подобного объединения, будет ли возможно и другим странам этого региона войти в него?
На это Димитров ответил:
- Вопрос о федерации или конфедерации для нас является преждевременным вопросом. Его нет сейчас в повестке дня и поэтому этот вопрос не должен являться предметом дискуссии на нашей конференции. Когда вопрос созреет, а он, безусловно, созреет, тогда наши народы, народы стран народной демократии – Румынии, Болгарии, Югославии, Албании, Чехословакии, Польши, Венгрии и Греции ( запомните – и Греции!) – решат его. Именно они решат, что это будет – федерация или конфедерация, и когда, и как она будет оформлена. Я могу сказать, что то, что вершат сейчас наши народы, в большой мере облегчает решение этого вопроса в будущем. Точно так же могу подчеркнуть, что, когда начнется создание такой федерации или конфедерации, наши народы не будут спрашивать империалистов и не будут принимать во внимание их апелляции, а сами решат вопрос, исходя из своих собственных интересов во взаимосвязи с интересами других народов и необходимого для них международного сотрудничества.
Подобное заявление Димитрова удивило и обеспокоило, в первую очередь, югославов, поскольку оно показалось им в то время совершенно нереальным. Кроме того, они понимали, что подобное заявление может вызвать недовольство Сталина и советского правительства, с которым отношения и так становились все более натянутыми. А это больше всего и беспокоило. Ведь мелкие стычки и споры с тысячами советских специалистов, гражданских и военных, помогавших восстанавливать разрушенное войной хозяйство Югославии, становились правилом. Собранные воедино, эти стычки и споры рождали гнетущую атмосферу. Конфликты были во всем, по всем вопросам – советское правительство требовало повысить зарплату гражданским и военным специалистам, которые и так порою получали больше денег, чем отдельные югославские директора и даже министры. Посыпались обвинения в том, что югославы не слушают советов этих специалистов, а всё делают по-своему. Кроме того, высказывались несогласия и в связи с разработкой и принятием югославским правительством первого пятилетнего плана 1947-1951 годов. Исходя из всего этого, югославское правительство, не дожидаясь реакции Кремля, сообщило и советскому, и болгарскому правительствам о том, что концепция федерации, о которой заявил Димитров, является для него неприемлемым, и оно считает его нереальным. Но пружина уже раскрутилась. Сталин направил в Софию и в Белград довольно сердитые письма, в которых он, от имени советского правительства, отвергает предложение Димитрова и остро критикует его. Одновременно были получены и приглашения направить в Москву партийно-правительственные делегации для того, чтобы окончательно покончить с этим вопросом.
Правительство Югославии приняло это предложение сразу, но вдруг на заседании политбюро ЦК КПЮ возник вопрос: стоит ли Йосипу Броз-Тито отправляться в Москву в качестве главы делегации? Вопрос был резонным, ибо никто не мог гарантировать, что он благополучно вернется из Москвы в Белград. Возникла дискуссия, в результате которой победило мнение, что, принимая во внимание возможный нажим и давление на югославскую делегацию, а также неопределенность ее положения, Тито лучше оставаться на родине. Тито поначалу возражал, но потом согласился с доводами товарищей. Возглавить делегацию было поручено второму лицу в государстве, заместителю Тито в правительстве и министру иностранных дел Эдварду Карделю. В состав делегации также вошли Милован Джилас и Владимир Бакарич, члены политбюро и правительства.
Напутствуя своих соратников перед отъездом в Москву, Тито сказал:
- Запомните, товарищи! Вопрос о федерации не подлежит декретированию. Это вопрос не сентиментальный, не зависящий от настроения души и расположения духа. Нет. Вопрос о федерации – это очень серьезная работа. Здесь должны приниматься во внимание экономическое и политическое оправдания такого союза, его полная целесообразность. И стремление народов к федерации должно быть обоюдным. Несмотря на все это, руководители Советского Союза вопрос о федерации между Югославией и Болгарией уже полностью включили в свои планы и комбинации…
4.
Во вторник, 10 февраля 1948 года, в Москву прибыли обе делегации – югославская, в составе Карделя, Джиласа и Бакарича, и болгарская, которую представляли Георгий Димитров, Василь Коларов и Трайчо Костов. Встреча делегаций и переговоры были назначены на 9 часов вечера в Кремле. Но Сталин в раздражении вышагивал по своему кабинету: он был зол на югославов за то, что не приехал Тито, и поэтому, в какой-то степени, смысл переговоров терялся. Он хотел даже отказаться от встречи, и министру иностранных дел СССР Вячеславу Молотов стоило больших усилий уговорить Сталина ничего не отменять.
- В конце концов, Кардель – второе лицо в государстве, Джилас – третье. И они вполне полномочны говорить от лица ФНРЮ и Тито, в частности.
- Но почему товарищ Димитров счел нужным лично прибыть в Москву, а товарищ Тито – нет? - не успокаивался Сталин.
- Если разрешишь, я встречусь с Карделем перед переговорами и спрошу его об этом лично?
Еще с дореволюционных времен Сталин с Молотовым были на "ты", к тому же, именно Сталин впервые возвысил Молотова до уровня секретаря ЦК по организационной работе. С тех пор у них и сохранялись доверительные отношения, которые, впрочем, не помешали Сталину арестовать жену Молотова Полину Жемчужникову, и последнему стоило немалых усилий, чтобы уговорить Кобу ос-вободить ее.
- Хорошо, - кивнул Сталин, давая понять, что разговор окончен.
Молотов пригласил Карделя в свой министерский кабинет за полчаса до начала переговоров. Тот ехал к Молотову не без некоторой опаски. Но Джилас постарался успокоить его.
- Вячеслав Михайлович вполне вменяемый политик и тебе нечего бояться, Эдвард. Возможно, он хочет уточнить кое-какие детали наедине с тобой, чтобы не случилось недоразумений уже в процессе официальных переговоров.
- Боюсь, что его больше волнует вопрос, почему не приехал Йосип, - ответил Кардель.
- Возможно, и это! – согласился Джилас. – Тогда тебе будет еще проще.
- Ты прав, Милован. По крайней мере, своими "коктейлями" он в меня бросаться не будет, - улыбнулся Кардель.
- Скорее, он предоставит этот шанс Сталину.
Они рассмеялись и пожали друг другу руки на прощанье.
Джилас был прав: именно вопрос о причине отсутствия Тито и был главным при встрече Молотова с Карделем.
- Товарищ Броз-Тито, к сожалению, не смог прибыть в Москву по уважительной причине – он заболел воспалением легких и врачи не рекомендовали ему эту поездку.
- Ну что ж, причина, действительно, весьма уважительная, хотя, не буду скрывать, товарищ Сталин весьма недоволен этим обстоятельством и вопрос вообще стоял об отмене переговоров. Мне стоило больших трудов отговорить его от этого и все-таки возглавить советскую делегацию.
- Спасибо, Вячеслав Михайлович, я обязательно сообщу об этом товарищу Тито по возвращении в Белград.
- Надеюсь, все-таки, болезнь товарища Тито не вызвана неприятием Балканской Федерации? – хитро прищурил глаза Молотов, сверля Карделя своими маленькими глазками, спрятанными за линзы оч-ков.
- К сожалению, воспаление легких – это не насморк, проявляющийся у человека в самый неподходящий момент, но и так же быстро улетучивающийся. Что же касается федерации, то вы, вероятно, помните, товарищ Молотов, что товарищи Тито и Димитров вели переговоры об объединении сразу после войны, когда товарищ Сталин даже и слышать об этом не хотел.
Молотов при этих словах нахмурился, но оставался таким же спокойным, даже не шелохнувшись. Карделю почему-то при этом вспомнилось, что Молотова за его многочасовые сидения и выдержку Сталин прозвал "каменной задницей".
- Ну что же, тогда от меня лично пожелайте товарищу Тито скорейшего выздоровления.
- Непременно.
Молотов посмотрел на часы и поднялся. Следом за ним встал и Кардель. Но, к его удивлению, Молотов направился не к основному выходу, а к потайной двери. Подойдя к ней, Молотов остановился и увидев на лице Карделя некоторое замешательство, кивнул ему, приглашая следовать за собой. Они вошли в туалетную комнату и, подходя к кабинке, Молотов улыбнулся.
- Облегчитесь, товарищ Кардель. У нас это называется – отлить перед вливанием.
Тогда Кардель не понял смысла этих слов, но позже, проведя в зале для переговоров много часов безвылазно, он в душе несколько раз поблагодарил советского министра иностранных дел.
Ровно в двадцать один ноль-ноль двустворчатые двери открылись и в зал вошли сразу обе делегации, болгарская и югославская. Их встречали Сталин, Молотов, Жданов, Маленков, Суслов и Зорин. Здороваясь со Сталиным Эдвард Кардель почувствовал, что тот все-таки затаил обиду, что не приехал Тито. Вероятно, точно такие же мысли побудили переглянуться и Молотова с Маленковым. Однако Сталин внешне никак не показывал, что придает этому какое-то особое значение. Получив приглашение сесть, все три делегации подошли к длинному столу и расселись по заранее составленному протоколу – гости, то есть, члены обеих делегаций, по левую руку Сталина (сначала болгары, за ними югославы), члены советского руководства – по правую. Окинув гостей недовольным взглядом, Сталин дал молчаливый знак Молотову начинать, а сам уткнулся в свою исписанную записную книжку.
Молотов сразу же заговорил о том, что существуют серьезные расхождения между Советским Союзом, с одной стороны, и Югославией и Болгарией, с другой, и что это недопустимо и с партийной, и с государственной точки зрения. Молотов, начав перечислять причины такого расхождения, мельком взглянул на Сталина. Но тот сидел, нахмурившись, и, не поднимая головы, занимался своей трубкой.
- Во-первых, советское правительство рекомендовало югославскому и болгарскому правительствам воздержаться от подписания всяческих соглашений, пока не истекут ограничения по мирному договору. Однако, эти два правительства подписали соглашение о таможенном союзе, а советское правительство узнало об этом только из газет…
Здесь Сталин еле слышно прихлопнул ладонью по столу и поднял глаза. Молотов тут же замолчал. Сталин начал резко, без вступления. Сразу перешел к сути дела. Это говорило о его плохом настроении и недовольстве гостями.
- Мы видим, что товарища Димитрова слишком заносит на пресс-конференциях, он не следит за тем, что говорит. А все, что он говорит, все, что говорит Тито, за границей воспринимается так, словно все это сказано с нашего ведома. Вот, например, были тут у нас поляки. Я их спрашиваю, что вы думаете о заявлении Димитрова? А они говорят: "Умная вещь". А я им говорю, что это не умная вещь. Тогда они говорят, что и они думают, что это не умная вещь, если таково мнение советского правительства. Они думали, что Димитров сделал это заявление с ведома и по поручению советского правительства, поэтому и одобряли это заявление. А это заявление явно отдает политической наивностью. Товарищ Димитров попытался это заявление некоторым образом исправить посредством сообщения Болгарского Телеграфного Агентства. И этим исправлением он ничего не исправил. Он утверждает даже, что Австро-Венгрия воспрепятствовала унии между Болгарией и Сербией. Из этого каждый может сделать заключение: "Это значит, что раньше немцы препятствовали, а теперь русские".
Димитров слушал молча, опустив голову, почти не возражая. За пятнадцатилетнее непосредственное общение со Сталиным он привык к его критике и грубому тону, доминирующему в разговоре Сталина с подчиненными, и поэтому воспринимал все это внешне спокойно. Димитров осмелился поднять глаза, лишь когда Сталин окончил свою речь. Странно было видеть и слышать, как признанный в международном коммунистическом движении авторитет, убеленный сединами и умудренный жизненным и политическим опытом человек, робко, как новичок, отстаивал свою идею, боясь переусердствовать в этом своем отстаивании и тем самым рассердить сурового учителя.
- Это точно, что меня немного занесло на пресс-конференции, - начал было Димитров, но Сталин его довольно грубо прервал:
- Вы хотели заблистать какими-то новыми словами. Это все насквозь ошибочно, так как новая федерация неосуществима…
- Я хочу подчеркнуть, Иосиф Виссарионович, что я говорил только об идее, - защищался Димитров, - только о возможной концепции, а не о каком-то конкретном и обязательном для всех предложении. Разумеется, я должен был бы как-то более ясно осветить эту свою идею. Что ж, это моя недоработка. По существу же вопроса, между внешней политикой Болгарии и Советского Союза нет различий…
- Есть крупные различия! – снова прервал его Сталин. – И это не нужно скрывать. Ленинская практика всегда учила, что нужно вскрывать ошибки и как можно быстрее ликвидировать их.
- Да, вы правы, мы ошиблись. Но мы учимся и на этих ошибках во внешней политике.
- Чему вы хотите у меня научиться, - Сталин раздражался все больше. – Вам уже шестьдесят лет, чему вы можете еще научиться? Вы старый политический деятель и занимаетесь политикой более сорока лет. А сейчас вы хотите исправлять ошибки. Речь идет не о ваших ошибках, а о несколько ином понимании, чем наше.
Димитров не решался более возражать Сталину, боясь окончательно вывести его из себя. Он опустил голову и молчал. Молчали и другие члены болгарской делегации. Югославы же еле сдерживали себя от накопившихся эмоций. Кардель в этот момент подумал, насколько они были правы, что не пустили на эти переговоры Тито, ибо тот не утерпел бы подобных унижений своего болгарского друга, и мог бы вспылить. В данной же ситуации необходимо соблюдать хладнокровие и спокойствие.
Сталин поднялся. Размеренными шагами начал ходить по кабинету. Он любил ходить, когда другие сидели. Таким образом, он, человек маленького роста, получал возможность смотреть на своих собеседников сверху вниз. Наконец, он заговорил о том, ради чего и прибыли в Москву обе делегации.
- То, что на сегодняшний момент единственно реально и необходимо, и что стало бы первым шагом на пути объединения социалистических государств, это федерация между Югославией и Болгарией. Эта федерация должна быть основана как можно быстрее и без каких бы то ни было излишних переговоров. А таможенное соглашение между Румынией и Болгарией следует разорвать.
Тон, каким была произнесена эта фраза, отвергал всякие возражения и, тем не менее, Василь Коларов осмелился заговорить:
- Нужно заметить, товарищ Сталин, что румыны тоже согласны с таможенной унией с Болгарией. И я не вижу, в чем ошибся товарищ Димитров, поскольку мы послали проект соглашения советскому правительству и оно не сделало нам никаких замечаний по поводу формуляции о таможенной унии, а только по поводу определения наступающей стороны.
Эти слова заставили Сталина остановиться и повернуться к Молотову.
- Это правда, что они послали нам проект соглашения?
- Да, но… - Молотов замялся, но Сталину было достаточно и такого ответа.
Он сердито нахмурился.
- И мы иногда глупости делаем.
Ободренный этими словами, снова заговорил Димитров:
- Это и было причиной моего заявления, поскольку проект мы послали в Москву.
- А вы и побежали, как комсомолец… - Сталин снова сел на свое место. - Мы, коммунисты, не смеем вести себя, как баба на базаре: что ей взбредет в голову, то у нее и с языка слетает.
Димитров снова опустил глаза и замолчал. Тишина длилась целую минуту, пока Сталин прикуривал свою трубку. Прикурив, снова продолжил:
- Вы хотели удивить мир, словно вы все еще Председатель Коминтерна…
Сталин немного помолчал и впервые глянул в сторону Карделя, решив сменить направление разговора.
- Не только Болгария, но и Югославия не ставит нас в известность о том, что она делает. И мы должны обо всем узнавать на улице, поставленные уже перед фактом.
Кардель понял, что Сталин теперь переключился на недавно заключенный югославско-болгарский договор о сотрудничестве, согласно которому Федеративная Народная республика Югославия отказывалась от положенных ей по мирному договору репараций и контрибуций со стороны Болгарии на огромную сумму в 25 миллионов долларов. Глава югославской делегации тут же включился в разговор, с помощью болгар найдя слабое звено в цепи рассуждений Сталина:
- Должен заметить, товарищ Сталин, что проект югославско-болгарского договора также был послан советскому правительству. Это было сделано еще до подписания договора. Советское правительство сделало только одно замечание – что срок договора должен быть двадцать лет, а не "на вечные времена", как это было предусмотрено в первоначальном проекте.
Сталин снова сердито посмотрел на Молотова и тот виновато пожал плечами, подтвердив слова Карделя. При этом Вячеслав Михайлович вытащил из очешника тряпочку, став усиленно протирать вмиг запотевшие стекла очков.
- И, кроме этого замечания по договору, - Кардель воспользовался молчанием Сталина и продолжил свою мысль, - я не вижу, чтобы существовали какие бы то ни было расхождения в политике между Югославией и Советским Союзом.
- Существуют расхождения, и при том глубокие, - Сталин будто бы удовлетворенно взмахнул рукой и благодарно посмотрел на Карделя. Он снова оказался в седле своего любимого конька. – Что вы скажете об Албании, товарищ Кардель? Вы без каких бы то ни было консультаций с Советским Союзом формируете федерацию с Албанией, хотя такая политика в отношениях с Албанией может привести к серьезным осложнениям на Балканах.
Сталину казалось, что он выложил перед югославами такой козырь, покрыть который им будет нечем. И Кардель, поняв это, насторожился. Слова Сталина задели его за живое. Во-первых, потому, что Сталин ВПЕРВЫЕ в открытую критиковал югославских руководителей. Во-вторых, потому, что всего лишь три года назад Сталин решительно воспротивился созданию федерации с Болгарией и, наоборот, всячески подталкивал Тито к как можно скорейшему объединению с Албанией.
Глядя с высоты прошедших лет на те события, следует признать, что заигрывание Тито с албанцами стало одной из главных его ошибок. Так же, как большевики в России после прихода к власти, упразднили губернии, наделив наиболее крупные российские народы правами национальной автономии, что потом дало повод этим народам стремиться к национальной самостоятельности и развалу великой страны, так и Тито решил пойти на поводу у своих эмоций и собрал разбросанных по всей Югославии албанцев в одном месте – в Косове и Метохии (кстати, именно в Косове изначально поселились впервые появившиеся на Балканах сербские племена, потом уже заняв и другие близлежащие районы, поэтому у сербов есть все основания считать своей прародиной именно Косово), на границе с собственно Албанией, придав этому региону статус автономного края. Тогда в Косове пропорции жителей были следующими: девяносто процентов – сербы, десять процентов – албанцы. Что произошло спустя пятьдесят лет – все известно. И ни один демограф не объяснит феномен перевертыша, случившийся в Косове: в 90-х годах ХХ века пропорции жителей взаимообразно перевернулись. В этом виновата только политика, точнее – политики. В итоге же получилось то, что получилось. И сербы за это должны винить, в первую очередь именно Йосипа Броз-Тито. Но тогда он хотел, как лучше.
- Должен сказать, - как можно более спокойно ответил Кардель, - что мы вообще не форсируем создание никакой федерации с Албанией. Это верно, что мы вели с албанцами переговоры, но только в рамках элементарного обмена мнениями, без принятия каких бы то ни было конкретных договоренностей и соглашений.
- Но является фактом, что вы не консультировались с нами по поводу посылки двух югославских дивизий в Албанию.
- Да, это правда, что не было консультаций между югославским и советским правительствами по поводу посылки этих дивизий в Албанию. Но никакого определенного соглашения о посылке этих дивизий еще не заключено. Наше правительство еще не определилось с датой посылки этих частей, - парировал Кардель. – Да и этот шаг югославского правительства не является никакой угрозой миру. Это сделано лишь ради защиты независимости Албании от внешних угроз. Еще раньше албанское правительство просило нас послать в Албанию один авиационный полк Югославской народной армии, что и было сделано, и не было никаких международных осложнений. Это были только шаги в рамках договоренной и четко очерченной политики, и поэтому мы не считали необходимым отдельно консультироваться по таким вещам. Но, кроме этого случая, я не припомню ни одного другого подобного вопроса из области внешней политики, по которому бы югославское правительство не консультировалось бы с советским правительством.
- Нет, вы больше ни по каким вопросам не консультируетесь с нами, - выслушав Карделя до конца, возразил Сталин. – Вы все делаете по-своему и одновременно нас обязываете. Если вы хотите иметь нашу поддержку, тогда нужно кончать с такой практикой. Вы должны понимать, что без нашей поддержки империалисты вас очень быстро уничтожат.
Поняв, что спорить далее бессмысленно, Кардель замолчал. Сталин же снова обратился к Димитрову.
- Хочу вас предупредить, товарищ Димитров, что согласование экономических планов Болгарии и Румынии – это бессмыслица, так как вместо подобного сотрудничества возникнет лишь конфликт между Болгарией и Румынией. Единственно реальной и необходимой в данный момент является федерация между Болгарией и Югославией, - снова повторил Сталин и повернулся к Димитрову. – Болгария и Югославия хоть завтра могут ее создать.
На висках у Карделя заискрились, переливаясь в свете люстр, капельки пота. Стекла круглых очков также запотели, но Кардель не решился их снять и протереть. Глотнув побольше воздуха и стараясь не смотреть в лицо Сталину, он поспешил возразить:
- Руководство нашей партии принципиально смотрит на формирование федерации с Болгарией, как на реальную историческую перспективу. Однако, это процесс, требующий времени. По нашему мнению, условия для федерации были более благоприятными в 1945 году, нежели в нынешнем, сорок восьмом. В сорок пятом году обе страны только начинали свое социалистическое строительство, а сейчас они уже оформились как самостоятельные государственные единицы, со значительными различиями в некоторых политических сферах, что могло бы стать источником внутренних трудностей в будущем объединенном государстве. Поэтому, по нашему мнению, было бы правильней идти к сближению постепенно, так, чтобы сначала между двумя странами установить таможенное соглашение, различные формы тесного экономического сотрудничества и т.д. Дальнейшее объединение зависело бы от опыта предыдущего периода.
И югославы, и болгары затаили дыхание. Они с ужасом смотрели то на Карделя, то на Сталина, резко изменившегося в лице. Вероятно, от волнения Кардель не замечал реакции Сталина на его слова. И только самому Сталину было известно, сколько у него ушло сил на то, чтобы сдержаться и не запустить в этого строптивого словенца каким-нибудь предметом. Если бы это произошло до войны, можно предположить, что следы Эдварда Карделя затерялись бы где-нибудь в бесчисленных островах архипелага ГУЛАГ.
- Ваше руководство неправо! – раздраженно прикрикнул Сталин. – Давно уже пришло время прекратить ваши колебания и замыкания в себе. На федерацию нужно идти сейчас же. Чем раньше, тем лучше. Это уже созрело. Сначала должны объединиться Болгария с Югославией, а потом к ним присоединится Албания.
Кровь прилила к вискам Карделя, но он знал, что если он сейчас уступит, ему этого не простят ни Тито, ни правительство.
- Наша делегация не уполномочена принимать решение по этим вопросам. Мы известим нашу партию и руководство страны, которое и примет окончательное решение, - упрямо возражал Кардель.
На том и закончился первый день переговоров. В тот же вечер, устроив в честь гостей ужин, Сталин пригласил на него только членов болгарской делегации.
Впрочем, и югославы не остались без ужина. Их на следующий день пригласил к себе Георгий Димитров, где и пытался уговорить их образовать федерацию. Но Кардель и его товарищи были непреклонны.
Единственное, чего удалось добиться на этих переговорах, так это склонить югославов к подписанию договора о взаимных консультациях по внешнеполитическим вопросам между правительствами СССР и ФНРЮ. Однако подписание этого договора прошло не без трагикомизма.
В ночь с 11 на 12 февраля, то есть за несколько часов до отлета югославской делегации из Москвы, а точнее, около часу ночи, Карделя разбудил телефонный звонок. Его немедленно требовал к себе Молотов. Наскоро собравшись, Кардель приехал на специально посланной за ним машине в Кремль. Все еще бодрствовавший Молотов без лишних слов положил на стол перед Карделем два листа бумаги в голубой папке. Бросив на них взгляд, Кардель понял, что это текст договора о взаимных консультациях.
- Подпишите это, - произнес Молотов.
Эдвард Кардель смотрел на эти листы бумаги, и в душе его все больше росло возмущение против того, что даже такой момент, как подписание межправительственного договора, против которого не возражала и югославская сторона, проходит в такой обстановке и в такой форме. Все это унижало, возмущало и волновало его. Кроме того, сказалась усталость от перенапряжения двух прошедших суток. Все это и привело к тому, что произошел редчайший дипломатический казус – Кардель поставил свою подпись на том месте, где должен был подписаться советский министр иностранных дел. Ошибка обнаружилась не сразу. И еще полдня, 12 февраля, ушло на переподписывание договора.
Лишь после этого обе делегации покинули Москву.
6.
- Если мы будем работать такими темпами, товарищи, то мы ни за что к концу года не выйдем на запланированный рубеж в десять тысяч тонн чугуна. А это грозит и срывом пятилетнего плана.
Николай Николаевич Уваров, советский директор-консультант, заканчивал планерку не на мажорной ноте, однако все понимали, что он прав. Производительность труда в последние месяцы неожиданно снизилась, возросла текучесть кадров. Причем, уходили не только новички, но и опытные металлурги. Большинство из них подалось в Зе;ницу, где возглавлял металлургический комбинат еще один советский специалист-консультант Иван Федотович Дятлин. Условия труда там лучше, да и платят больше.
- Я думаю, товарищ Уваров, что мы в ближайшие же месяцы положительно решим финансовый вопрос, а возрастет зарплата – уменьшится текучка, - ответил сербский директор Миодраг Протич.
- А мне кажется, что дело здесь не только в деньгах, - неожиданно взял слово Сергей Петров, советский специалист-инженер. – Люди ничего, кроме домен, не видят. Им клуб нужен, где можно было бы хорошо отдохнуть, хороший ресторан, где можно было бы хорошо поесть…
Сидевший напротив Сергея инженер Предраг Николич, начальник одного из цехов, поднял вверх большой палец, одобряя слова своего друга, и тут же поддержал его вслух:
- Правильно говорит товарищ Петров.
- И я тоже считаю, что правильно, - согласился Уваров. – Рабочие должны видеть, что о них за-ботятся. Вот вам, товарищ Протич, и информация к размышлению.
- А мы изберем товарища Николича председателем профсоюзного комитета завода, пусть тогда сам и занимается предложениями своего друга, - парировал Протич.
Все засмеялись. На том планерка и закончилась.
Сергей с Предрагом покидали кабинет директора вместе. Полтора года совместной работы невероятно сблизили и сдружили их. Даже выходные они порою проводили вместе. Не последнюю роль здесь сыграло и то обстоятельство, что оба обладали легким, общительным характером, да и судьбы их были в чем-то схожи: матери у обоих погибли во время бомбежек в сорок втором году. Правда, у Сергея погибла при этом и единственная сестра, а у Предрага брат и сестра остались живы. Отцы же их погибли на фронте.
Полгода назад Предраг пригласил Сергея к себе домой и познакомил со старшим братом, офицером Югославской народной армии Владо, и с младшей сестрой – студенткой пединститута Верой. Николичи всегда были рады такому гостю, а Вера и вообще все чаще стала смотреть на Сергея не просто, как на гостя. Правда. неделю назад у них произошла размолвка, и с тех пор они не виделись. Оба мучились из-за этого, но никто не хотел первым сделать шаг к примирению – оба были гордыми.
- Завтра день рождения Владо и Вера приглашает тебя, - тронув Сергея за рукав, произнес Предраг, и тут же облегченно вздохнул – свою миссию миротворца он выполнил.
Ох, до чего же он не любил быть посредником во всяких любовных делах. Пора уж и самому жениться, а он все роль холостого кума играет.
- Правда? – Сергей остановился и повернул Предрага к себе лицом. – Значит, она уже все забыла?
- Э-э, об этом она мне не сообщала, - отмахнулся Предраг и продолжил свой путь. – Вот придешь, и сам у нее спросишь. Взяли моду козлов отпущения искать.
Сергей улыбнулся.
- Спасибо, Предраг. Передай Вере, что приду обязательно, а Владо пусть простит, что без подарка.
- Нужны ему твои подарки. Он что, баба?
Сергей был счастлив.
7.
1 марта 1948 года.
На этот день Тито назначил заседание политбюро ЦК КПЮ, на котором должны быть рассмотрены итоги визита и переговоров югославской делегации в Москве и окончательно решен вопрос о федерации с Болгарией. Югославские коммунисты впервые официально должны были решить: подчиниться Сталину или идти своим путем. Огромного труда стоило Тито переубедить большинство членов ЦК, ибо многие из них, напуганные необычайным гневом Сталина и пребывавшие в полном недоумении о причинах этого гнева, готовы были подчиниться его требованию. Выступая неоднократно в Народной Скупщине, югославском парламенте, Тито, используя весь свой ораторский дар, объяснял причины, мешающие Югославии на данном этапе объединиться с Болгарией.
- Несмотря на тяжелые исторические разногласия между Болгарией и Югославией, а особенно между Болгарией и Сербией, - говорил он, - все эти трудности можно преодолеть и тяжелое прошлое забыть. Но это может произойти лишь спустя немалый период времени и лишь благодаря нашему искреннему братскому сотрудничеству с болгарским народом. Югославии все еще не удалось залечить тяжелые раны, нанесенные ей войной. Одновременно в стране развернулась индустриализация и электрификация. Поэтому образование в это время федерации с другой, еще более отсталой, страной легло бы на нас тяжелым экономическим грузом и поставило бы под вопрос осуществление нашего пятилетнего плана.
Общая культурная, экономическая и политическая жизнь в Болгарии развивалась и развивается в несколько ином, чем в Югославии, направлении и поэтому, в первую очередь, необходимо в тесном обоюдном сотрудничестве устранить все то лишнее, что позднее может иметь роковые последствия.
Эти слова смогли убедить людей. Теперь оставалось закрепить это в партийных документах, что в те годы в социалистических странах было равносильно государственному закону.
Во второй половине дня 1 марта члены политбюро потянулись на Румынскую улицу, в дом номер 15, где находилась белградская вилла Тито. Там в то время и позже часто проходили заседания политбюро и ЦК. Небольшой, но довольно просторный и уютный двухэтажный дом этот до войны принадлежал какому-то инженеру и заметно отличался от близлежащих домов и вилл архитектурой и беломраморным цветом. В октябре 1944 года, когда части Народно-освободительной армии Югославии при содействии Красной Армии освобождали Белград, в этом здании временно разместился штаб одного из корпусов НОАЮ. Позже туда переехал и Верховный штаб НОАЮ, который возглавлял маршал Тито. После войны штаб переместился в другое место, а Тито, которому понравился этот особняк, в нем и остался.
От ворот к дому вела выложенная камнем дорожка, длиной около тридцати метров, ведущая через небольшой садик. По краям дорожки росли невысокие, но старые деревья, кроны которых так переплелись, что над дорожкой высился настоящий зеленый свод. Вход в виллу как раз и располагался в самом конце дорожки. Сразу за входной дверью начинался просторный холл, стены которого были украшены искусной резьбой по дереву с цитатами из сербских народных песен, вырезанными старинной славянской азбукой из Мирославова евангелия. Это память о старом хозяине. Тито это необычайно нравилось и он запретил трогать стены, когда делали ремонт. Слева от холла была столовая; справа – рабочий кабинет Тито. Деревянная лестница вела на второй этаж, где были, так сказать, жилые комнаты. Именно в рабочем кабинете и должно было состояться заседание политбюро. Кабинет был довольно большой. В одном углу стоял письменный стол Тито, в другом устроен уголок отдыха для гостей. Посередине стоял большой длинный стол для заседаний, окруженный двенадцатью стульями с кожаными сиденьями.
На заседании политбюро присутствовали все его члены. Кто просто сидел и слушал. Двое записывали ход выступлений в свои блокноты (на память). Тито не возбранял этого. Понимал, что, возможно, когда-нибудь эти записи станут ценнейшими историческими документами той, послевоенной, эпохи. Одним из записывающих был Сретен Жуйович, талантливый полководец национально-освободительной войны, воевавший под именем Генерал Черный. В последнее время с ним творилось что-то неладное. Он как-то постепенно отдалился от всех членов ЦК. Замкнулся в себе. Поддерживал с ними только служебные контакты на заседаниях правительства и Скупщины. Перестал ездить на охоту, хотя слыл искусным и заядлым охотником. Даже на бильярде с Тито играть отказывался. Перестал высказываться и на заседаниях ЦК и политбюро, хотя Тито было заведено, чтобы на этих заседаниях свою точку зрения высказывал каждый член. Но Жуйович молчал. Молчал и все протоколировал.
На этом заседании Кардель с Джиласом отчитались о ходе переговоров и их результатах, о требовании Сталина и уговорах болгар создать Балканскую Федерацию.
После этого слово взял Тито. Говорил он негромко, но твердо и решительно:
- Мы во время войны боролись за идею федерации с Болгарией. И нужно постоянно над этим работать. Но целесообразно ли сейчас ставить вопрос о федерации? Созрели ли для этого условия? Есть еще много препятствий, которые нужно преодолевать! Мы должны были бы создать с болгарами и единую партию. Наша сила заключается в единстве воли и действия. Мы бы осложнили себе жизнь, поскольку идеологически они от нас отличаются. Это был бы троянский конь в нашей партии и в нашей стране.
Тито замолчал, посмотрел на своих друзей и соратников. Они внимательно слушали и одобрительно кивали.
- Югославия подтвердила свой путь к социализму. В России возникают чудные восприятия, и они на национальный вопрос смотрят иначе, чем мы…
Тито снова помолчал, затем взмахнул рукой, словно разрубая воздух, и голос его возвысился:
- Но мы не пешка на шахматной доске. Пока мы не увидим, как будет проясняться эта ситуация, никакой федерации быть не может. Дальше. Экономическая ситуация еще не созрела. У нас сейчас полным ходом идет выполнение пятилетнего плана, и Болгария стала бы для нас сейчас лишним грузом. Это бедная страна, а кроме того, она обязана выплачивать репарации Греции. А они такие же, какие болгары должны были выплатить и нам – это сорок пять миллионов долларов…
Убеждать членов политбюро в нереальности создания федерации с Болгарией больше не надо было. Все были против этого. Гораздо более сложным оказался вопрос, как к этому упрямству отнесутся в Кремле? Ведь в Кремле не привыкли к подобному ослушанию.
- Я не верю, что русские остановятся лишь на экономическом давлении на нашу страну, - снова заговорил Джилас. – По моему мнению, основной вопрос состоит в том, будет социализм развиваться свободно, или при помощи расширения границ СССР.
- Да, возврата из этой ситуации уже нет, - поддержал Джиласа Кардель. – Я хорошо знаю русских… Я изучил их логику. Они способны провозгласить нас даже фашистами, лишь бы создать перед миром морально-политическое оправдание для борьбы с нами…
Кардель глубоко вздохнул и выдохнул. Говорить такое ему, разумеется, было нелегко.
- Если бы они могли, они бы нас и физически уничтожили. Но я не верю, что они на это решатся только по внешне-политическим причинам.
Тито горько усмехнулся. Ему уже докладывали о попытках покушения на него, но пока он приказал никому об этом не говорить, чтобы не будоражить людей: ведь была вероятность ошибки, что покушались именно на него.
ЦК КПЮ единогласно поддержал это решение и отверг ультиматум Сталина. Воздержался лишь один Жуйович. На следующий день, в полдень, проезжая мимо советского посольства, Джилас увидел стоящую там машину Сретена Жуйовича. Не спроста, видать, он так тщательно все протоколировал. Об увиденном Джилас тут же доложил Тито. От Жуйовича потребовали объяснений. Тогда Жуйович отделался общими фразами о том, что его пригласил советский посол Лаврентьев посоветоваться по поводу начала строительства гидроэлектростанции на Дрине, эти вопросы как раз и курировал Жуйович. Тито не хотелось верить в предательство своего боевого товарища и, на первый раз, он ему поверил.
Разумеется, руководство Югославии отдавало себе отчет в том, что Сталин будет весьма недоволен занятой компартией Югославии позиции. Однако даже в самом кошмарном сне югославам не могло присниться, что сталинская реакция будет такой острой и решительной. Как казалось Белграду, расхождения в позициях КПЮ и ВКП(б) не были столь серьезными, чтобы могли послужить началом конфликта и даже разрыва не только на партийном, но и на государственном уровне. Но для Сталина такие решения политбюро ЦК КПЮ означали усиление независимой от Москвы политической позиции Югославии. Значит, наступила пора для самых решительных действий.
В качестве первого шага 18 марта глава советской военной миссии в Югославии генерал Барсков передал руководству ФНРЮ депешу маршала Булганина, тогдашнего министра обороны СССР, в которой предписывалось всем военным советникам и инструкторам в ближайшее же время покинуть Югославию. На следующий день, 19 марта, последовало и второе решение – советник-посланник Армянинов передал Тито телеграмму, в которой сообщалось о прекращении работы в Югославии всеми советскими гражданскими специалистами.
20 марта глава югославского правительства Йосип Броз-Тито направил в Москву на имя Молотова письмо, в котором, в частности, говорилось:
"Восемнадцатого марта генерал Барсков сообщил нам, что он получил депешу от маршала Булганина, в которой сообщается, что правительство СССР решило сразу отозвать всех военных советников и инструкторов с мотивировкой, что они окружены недружелюбием, т.е. что к ним в Югославии относились недружески.
Разумеется, правительство СССР может, когда захочет, отозвать своих военных специалистов, но на нас поражающе подействовала мотивировка, которой правительство СССР объясняет это свое решение. Проверив на основании этого обвинения отношение руководителей низшего звена нашей страны к советским военным советникам и инструкторам, мы пришли к глубокому убеждению, что нет места глубокой мотивировке их отозвания, что за все время их пребывания в Югославии отношение к ним было не только хорошее, но действительно братское и самое гостеприимное, какое вообще и принято в новой Югославии к советским людям. Поэтому для нас это весьма удивительно, непонятно и глубоко нас обижает неизвестная причина подобного решения правительства СССР.
Из всего этого проистекает, что вышеизложенные обстоятельства не являются причиной такого шага правительства СССР и нашим желанием было бы, чтобы правительство СССР откровенно сообщило, в чем суть дела, и указало нам на все то, что, по его мнению, не соответствует хорошим отношениям между нашими двумя странами. Мы считаем, что такой ход вещей ущербен для обеих стран и что рано или поздно должно быть устранено все то, что мешает дружественным отношениям между нашими странами…
Примите и на этот раз выражение моего уважения".
8.
Иван Федотович Дятлин, советник-консультант одного из крупнейших металлургических заводов Югославии в городе Зенице, восстановленном после войны с помощью советских специалистов с удовольствием сидел на заднем сиденье трофейного "Мерседес-Бенца" кофейного цвета, и крутил головой, рассматривая окрестности. За рулем был Душан Радованович, тридцатидвухлетний светловолосый парень, возглавлявший один из цехов на заводе в Зенице. Они настолько сблизились, что Душан не раз приглашал его в гости к себе домой. А буквально вчера предложил прокатить его в Белград и в горы Копаоник – одно из лучших мест отдыха в Сербии. Душан родился в Земуне, пригороде Белграда, позднее вошедшем в черту югославской столицы и любил все свое свободное время проводить именно там, несмотря на то, что судьба и профессия забросили его ныне в боснийскую Зеницу. Дятлин не стал отказываться от поездки, несмотря на определенный риск, учитывая политическую составляющую. Но, с другой стороны, он понимал, что уже больше никогда не сможет снова посетить эту чудесную, сказочную страну. И пусть пока еще раны, нанесенные Югославии войной, полностью не зажили, пусть треть страны пока еще находится в руинах – это все восстановится, на то и существуют люди. А природа – самое главное богатство этой страны, и ее не смогли уничтожить ни немцы, ни итальянцы, ни венгры, ни болгары, воевавшие в этих местах.
Весна брала свое в этом южном крае. Голубое небо без единого облачка, изумрудный Дунай и широкая Сава – главный здешний приток главной реки Европы. Весенние трели птиц, парение орлов и беркутов. Восстанавливаемые города и села. Все это пробегало и оставалось позади быстро мчащейся машины. Наконец Душан остановился, прижавшись к самому подножию горы, и повернул голову назад, улыбнувшись.
- Предлагаю выйти прогуляться.
Дятлин кивнул и открыл дверцу. В этом месте крутой серпантин дороги несколько расширялся, получалась некая смотровая площадка.
- Я обещал показать вам самое чудесное место в горах, - снова улыбнулся Душан. – Мое мнение, что лучше вот этих гор и вот этого ущелья вы не найдете нигде.
Дятлин повертел головой и удивленно зацокал языком. Прозрачный разреженный воздух бальзамом заполнял его легкие, протравленные постоянной работой с расплавленным металлом. Дышалось глубоко и с наслаждением. Он сделал несколько шагов вперед, глядя куда-то в даль и Душан даже вынужден был попридержать его рукой.
- Осторожнее, Иван Федотович! В горах нужно смотреть не только наверх, но и под ноги.
Дятлин глянул вниз и ахнул. Там, под ними, рассекало гору огромное и глубокое ущелье с беснующейся в самом низу горной речкой. Зелень лесов, голубизна неба и бриллиантовое ожерелье речки, отливающее на солнце всеми цветами радуги, – все это создавало картину неописуемой красоты.
- Какова глубина этого ущелья? – спросил Дятлин.
- Сейчас уже точно не помню. Но в голове отложилась цифра в один километр. Однако, обратите внимание, Иван Федотович – это же не просто ущелье. Вам это не напоминает норвежские морские фьорды?
- Скорее, Большой американский каньон.
- К сожалению, я не был в Америке, - пожал плечами Душан. – А в Норвегии даже повоевать пришлось.
- Зато я не был в Норвегии, а Америку посетил десять лет назад, когда мы строили на Урале металлургические заводы и ездили в США набираться опыта.
- Ну, тогда мы с вами квиты, товарищ Дятлин, - улыбнулся Душан.
Дятлин тоже засмеялся, и они хлопнули друг друга ладонью о ладонь.
Они простояли молча на краю ущелья довольно длительное время, думая при этом каждый о своем. Мимо них дважды пронеслись по серпантину машины: одна – легковушка, другая – грузовик. Сколько нужно было сказать друг другу, но никто первым не решался начать этот разговор. И тут пришел на помощь тот самый грузовик, наполовину набитый людьми в рабочих фуфайках. Видимо, рабочих повезли на очередную стройку.
Глядя вслед машине, Душан спросил:
- А вы слышали когда-нибудь сербские поговорки, Иван Федотович?
- Да как-то не приходилось, Душан. Мы же все больше на производственные темы общаемся, да партийные дела обсуждаем.
- А хотите, одну прямо сейчас скажу?
- Буду признателен.
- Нас и Руса – двеста милиона, нас без Руса – пола камиона.
- По-сербски это звучит весьма забавно и складно, - Дятлин глянул на своего спутника. – Но я, к сожалению, пока еще не настолько овладел сербским языком, чтобы понять особенно вторую часть по-говорки.
- Нет проблем, я переведу. По-русски это звучит приблизительно так: "Нас и русских – двести миллионов, нас без русских – пол-грузовика.
Дятлин сразу понял, что хотел этим сказать его молодой сербский друг, и в ответ лишь крепко сжал его локоть.
- Спасибо за чудесную прогулку, Душан. К сожалению, постоянная работа не давала возможности отдохнуть. А вот сегодня, мне кажется, набрал кислорода за все эти полгода, что я здесь, сразу.
- Вы когда уезжаете?
- Думаю, на месяц еще задержусь, если посольство не будет настаивать. Все-таки дел еще много осталось.
- Можно я вам буду писать в Россию?
Дятлин закашлялся, словно вдохнув излишек свежего воздуха. Оглянулся по сторонам. Естественно, никого вокруг не было и быть не могло, но осторожность никогда не помешает. Вытащил из кармана пальто пачку сигарет, достал одну, закурил. Выпустил пару раз дым изо рта.
- Душан, дорогой мой, я бы тебя и у себя дома принял, как родного сына. Но, думаю, и для тебя, и для меня пока лучше забыть друг о друге. Надеюсь, что не на всю жизнь расстаемся. Еще свидимся.
- Дай бог! – произнес Душан, глядя вниз на бушующий поток.
Потом поднял глаза на Дятлина и спросил:
- Поедем дальше?
- Поедем! – кивнул тот. – Только не дальше, а назад, в Зеницу.
- Как скажете.
Душан поднял с земли средних размеров камень, размахнулся, сделал шаг вперед, и бросил его вниз. Вдвоем они провожали летящий камень до тех пор, пока тот не исчез из поля зрения в глубокой бездне.
9.
Сретен Жуйович тайно приехал в штаб 3-ей танковой дивизии. Командир дивизии – его хороший друг и единомышленник, бывший его, генерала Черного, начальник штаба, полковник Павлович. Выйдя из машины, внимательно осмотрелся. Вот, метрах в ста от КПП дивизии в тени платанов укрылась черного цвета, ничем не примечательная "эмка". Жуйович удовлетворенно кивнул сам себе. Значит, тот, с кем назначена встреча уже прибыл и ждет его.
Увидев высокого гостя, солдат на КПП стал по стойке "смирно" и отдал честь, затем хотел было сообщить по телефону дежурному по части, но Жуйович жестом руки остановил его.
- Не надо никому ничего сообщать. Командир дивизии никуда не уезжал?
- Никак нет, товарищ… - замялся солдат, не зная, как обратиться к гостю, но Жуйович, не останавливаясь, уже прошел на территорию части и уверенным шагом направился в штаб.
Увидев его из окна, Павлович пошел навстречу. Они обнялись, как старые верные друзья, похлопали друг друга по спине.
- Рад тебя видеть в здравии, Ивица, - отстранившись от полковника, сказал Жуйович.
- Взаимно, Сретен. Хотя, честно говоря…
Жуйович приложил к губам указательный палец и огляделся по сторонам.
- Здесь все спокойно, - переходя на шепот, произнес Павлович.
- И, тем не менее, - пожал плечами Жуйович. – Не уверен, что за мной не следят. Гость прибыл?
- Да, и ждет тебя.
- Отлично! Веди меня к нему.
Они прошли через просторный кабинет комдива и полковник завел Жуйовича в свою комнату отдыха. Постучался два раза, открыл дверь. Навстречу им поднялся советский советник-посланник Армянинов, одетый в добротно сшитый серый в полоску костюм местного производства, дабы не привлекать излишнего внимания.
- Я вас оставлю, товарищи. Не буду мешать. Да и дел у меня полно, - стал прощаться полковник.
- Конечно, конечно! – кивнул головой Лаврентьев. – Спасибо товарищ Павлович.
- Здравствуйте, товарищ Армянинов,- протянул для приветствия руку Жуйович. – Спасибо, что правильно поняли мою просьбу.
- Вы уверены, что вас стали в чем-то подозревать?
- Да! Милован Джилас видел мою машину у вашего посольства. Доложил Тито. Тот заставил меня объясниться. Вроде бы моим объяснениям он поверил, но я не уверен, тем не менее, что он не дал команду следить за мной.
- Понятно! Ну, что ж, я предлагаю создать немножко неформальную атмосферу нашего общения, - Армянинов указал рукой на стол, накрытый легкими закусками и чудесным хорватским белым и красным вином, а также несколькими бутылками местной водки-ракии. – Наш гостеприимный хозяин позаботился об этом. Вы, кстати, ему доверяете?
- Целиком и полностью. Это мой самый близкий друг.
- Великолепно! Тогда нам бояться нечего.
Они прошли к столу. Сели друг против друга, положили в тарелки закуски. И тут Армянинов несколько замялся. Не знал, что предпочесть из спиртного.
- Давайте начнем с красного вина, - предложил Жуйович. – Оно здесь великолепное.
- Не возражаю.
Выпили без тоста. Какое-то время молча пережевывали пищу. Наконец, Армянинов откинулся на спинку стула, вытер рот салфеткой посмотрел в лицо собеседнику. Тот выдержал взгляд, понимая, что пришла пора поговорить.
- Записи заседания политбюро, которые вы представили в прошлый раз, очень высоко оценили в Москве, - негромко заговорил советник-посланник. – Вы даже не представляете, какая вы для нас находка.
- Почему же не представляю, - улыбнулся Жуйович. – Однако, я это делаю из чисто идеологических соображений. Мне не нравится политика, которую начал проводить в Югославии маршал Тито. И только именно поэтому я пошел на сотрудничество с вами.
- И мы это ценим, товарищ Жуйович. Чуть ранее я хотел сказать именно это, и только. Впрочем, вы также должны отдавать себе отчет, что, в случае, если вам будет грозить опасность со стороны Тито и его людей, мы, к сожалению, ничем не сможем вам помочь. В любом другом случае мы будем вас информировать о предпринимаемых нами мерах заранее.
- Я все прекрасно понимаю. И, кстати, могу вам сообщить, что по стране уже прокатились первые аресты недовольных политикой Тито.
- Вот как? – удивился Армянинов. – И каковы же последствия для арестованных? Нам это важно знать, чтобы иметь возможность сообщить об этом миру.
Жуйович понимающе кивнул, но, прежде, чем ответить, пригубил бокал вина.
- Пока арестованных держат в тюрьме, но уже известно членам политбюро, что ждет их в дальнейшем.
- И что же ждет их в дальнейшем? – полюбопытствовал Армянинов, также делая глоток вина.
- Есть в Адриатическом море небольшой островок. Точнее даже не островок, а голая каменистая скала, торчащая из морских глубин, как некий парус яхты. Называется эта скала Голи оток. Голый остров по-вашему.
- Да, да, я понял, товарищ Жуйович. Скажите, а среди членов политбюро, коль вы уж об этом заговорили, есть еще ваши единомышленники?
Жуйович в упор посмотрел на Армянинова. Откинулся на спинку стула в раздумьях: стоит ли об этом говорить. Армянинов не торопил. Вынул серебряный портсигар из внутреннего кармана пиджака, щелкнул зажигалкой. Закурил.
- Есть! – наконец выдохнул Жуйович.
Армянинов продолжал молчать, давая возможность Жуйовичу закончить свою мысль. А тот понял, что, сказав "А", следует сказать и "Б". К тому же, Андрия не будет на него в обиде, он знает, что тот сам искал контактов с русскими.
- Андрия Хебранг, - совершенно спокойно произнес Жуйович.
- Ну, что же, значит, нам нужно будет включить в список людей, нами охраняемых, еще и товарища Хебранга. Но было бы желательно, чтобы среди ваших сторонников было больше членов ЦК. Тогда, возможно, не потребуется силового вмешательства с нашей стороны. Все, что зависит от нас, мы сделаем.
Жуйович поднял глаза, встретившись взглядом с Армяниновым. Обмен взглядами продолжался всего несколько секунд, но он сказал о многом.
- Будут ли еще какие-то просьбы ко мне с советской стороны? – спросил Жуйович.
- На данный момент нет… Если не считать, конечно, просьбы товарища Лаврентьева, передать вам от него пламенный коммунистический привет.
- Спасибо, - улыбнулся Жуйович, поднимаясь.
Нужно было уходить, дабы не вызывать ни у кого никаких подозрений. Даже здесь, на территории воинской части, которой командует его друг, нельзя быть слишком спокойным. Он уйдет первым, Армянинов – спустя какое-то время.
Прощаясь, они пожали друг другу руки. И Армянинов слегка придержал ладонь Жуйовича в своей.
- Сретен, чисто по-дружески хочу вас попросить не ездить в Загреб в конце месяца. Я знаю, что Тито пригласил вас туда, к себе, на Тушканец.
Жуйович с искренним удивлением посмотрел на Армянинова: ничего себе у русских работает контрразведка! Впрочем, русская контрразведка всегда считалась одной из лучших в мире.
- Хорошо! Надеюсь, у вас информация из достоверных источников?
- Из очень достоверных, - кивнул Армянинов и улыбнулся.
На том они и расстались.
10.
Раннее утро 28 марта 1948 года.
Уютная двухэтажная вилла Тито в Загребе, на Тушканце. Тито любил здесь отдыхать. Словенец по матери, по отцу он был хорватом, потому и считал Загреб, хорватскую столицу, своей малой родиной. Любил проводить здесь с друзьями такие ранние рассветные часы, когда еще окна зашторены и сквозь щели пробивается тонкий, бледный луч не то умирающей луны, не то рождающегося солнца. Сегодня у него были секретарь-референт Йованка Будисавлевич, которая в ближайшее время станет его женой, и боевой соратник, заместитель министра иностранных дел и член правительства Борис Кидрич. К сожалению, не смог приехать Сретен Жуйович. Но он, вообще-то, в последнее время стал вести себя как-то странно. Тито и хотел вывезти его сюда в надежде, что на природе он либо расслабится и придет в себя, либо объяснит ему, что с ним все-таки происходит. Но Жуйович сослался на то, что разбередил старые раны и вынужден срочно лечь в больницу. Пусть полежит. Возможно, больничная койка сейчас как раз то место, какое ему сейчас нужно в самый раз.
Вся троица сидела в комнате на втором этаже, украшенной скромно и неброско.
В это время в квартале от виллы остановился мотоциклист в черной одежде и со спортивной сумкой, заброшенной за спину. Заволок мотоцикл в темную подворотню соседнего дома. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что в эти ранние сумерки каждый нормальный человек досматривает последний сон, а значит, его никто не увидел, мотоциклист перебросил сумку с одного плеча на другое и неспешным, но твердым шагом направился в известном только ему одному направлении.
Тито обнял за плечи Йованку, красивую личанку (женщины, родившиеся в одном из горных хорватских районов, на восток от хребта Велебит, носившем красивое историческое название – Лика, с полным основанием считаются в Югославии самыми красивыми женщинами), и откинулся на спинку кожаного дивана, закинув нога на ногу. Напротив них, в таком же кожаном кресле сидел Борис Кидрич. Они молчали, думая каждый о своем. Затем Тито встал, прошелся по комнате. Остановился у окна, слегка отодвинул штору. Он был в военной гимнастерке, опоясанной ремнем, и в сапогах, начищенных до блеска. Отдых пошел ему на пользу. Свежее, чуть смуглое лицо этого невысокого человека отливало здоровьем. Высокий лоб, продолговатое лицо, сильные, волевые скулы, густые каштановые волосы выдавали сильный и решительный характер югославского лидера. Голубые, проницательные глаза, ка-залось, способны были заглянуть в самое нутро собеседника.
- Нехорошее предчувствие у меня, друзья. Слишком красным на восходе было солнце, хоть я и не суеверный человек.
- Все образуется, Старик, - ответил Кидрич, назвав Тито одной из подпольных партийных кличек. – Если они приказали своим специалистам покинуть Югославию, это еще ничего не значит. Просто запугать хотят.
- Я тоже так подумал, когда генерал Барсков передал мне депешу Булганина. Но после визита Армянинова я засомневался в своем оптимизме. Ведь это уже наводит на нехорошие мысли. Это уже не запугивание, а угроза.
- И все-таки я в худшее не верю, - сказал Кидрич.
- Мне тоже не хотелось бы, - вздохнул Тито и снова сел на диван. – Тем более, что с Россией у меня связаны самые теплые воспоминания. Я был в России и Россию полюбил, понимаете? Ведь и я проливал кровь за советскую власть.
Да, Йосип Броз-Тито в самом деле гордился тем, что был непосредственным участником, как это называли большевики, "триумфального шествия Октября" по необъятным просторам бывшей Российской империи.
В 1914 году его, двадцатидвухлетнего подданного австро-венгерской короны, призвали в армию и сразу же отправили воевать на русский фронт. В апреле 1915-го его там тяжело ранило, и он в бессознательном состоянии попал в плен. Валяясь в русских лазаретах и госпиталях, он не только лечился, но и подвергался усиленной обработке мозгов большевистскими пропагандистами и агитаторами. Заодно и учил русский язык, который, впоследствии, знал в совершенстве.
Из госпиталя Йосипа Броза отправили в лагерь для военнопленных в городок Кунгур под Пермью, где он и встретил Февральскую революцию. До войны, в родной Хорватии, Йосип Броз работал слесарем-механиком в мастерских. Прознав об этом, лагерное начальство направило его на кунгурскую станцию работать по своей специальности. Там он познакомился с одним русским инженером, через которого связался с рабочими железнодорожных мастерских. Он часто приходил к ним, слушал их разговоры о сверженном царе, о революции, о Ленине. Их разговоры пересказывал вечером в лагере. Подобная деятельность Броза не прошла незамеченной в лагере. К нему прилепились шпики, которые вскоре и арестовали молодого хорватского рабочего-военнопленного. Это было в июне 1917 года. Через несколько дней после ареста Йосип Броз бежал из лагеря и стал пробираться в Петроград, мечтая устроиться на Путиловский завод. Добрался до столицы в самый разгар июльских событий, когда большевики неудачно пытались совершить государственный переворот. Рабочие демонстрации будоражили весь город. Броз с ходу подключился к одной из них. Войска Временного правительства демонстрацию разогнали. Начались аресты и расправы над демонстрантами. Броз бежал в Финляндию, но не зря о царской охранке гуляла слава, как об одной из самых искусных сыскных служб мира – его и там выследили и арестовали как "опасного большевика". Три недели провел он в грозной Петропавловской крепости. Когда разобрались, что это военнопленный, отправили его назад, в Кунгур. Это было уже осенью 1917-го.
По дороге туда Йосип Броз снова бежал и стал пробираться, где пешком, где поездом в Екатеринбург. Приехал туда днем и сошел на станции. Но там произошло совершенно неожиданное…
В это время человек в черном спортивном костюме и со спортивной сумкой в руках добрался до места назначения. Остановился перед высокой каменной оградой. Потрогал ее руками. Осмотрелся по сторонам. Послышался легкий топот каблуков по бетонной дорожке. Человек в момент отпрыгнул в сторону и через несколько секунд уже стоял, спрятавшись под сенью раскидистого дуба. Шум шагов исчез в полумраке рассвета. Черный человек снова подошел к стене, но уже более осторожно. Оценив обстановку прошел налево шагов двести, выбрал удобное место, поставил сумку на землю, расстегнул ее, достал веревку с железными крючками на одном конце. Раскрутил веревку и перебросил ее через забор. Крючки зацепились за стену. Человек убедился, что веревка не сорвется, снова забросил сумку за спину, слегка подпрыгнул и полез по стене, упираясь в нее ногами. Через несколько секунд он уже был наверху. Опытным взглядом оценил обстановку: вокруг было тихо и спокойно. Перенес веревку на внутреннюю сторону и легко и бесшумно, по-кошачьи спрыгнул на землю.
В этот момент в доме заволновались собаки – немецкие овчарки, недавно приобретенные службой охраны. Видимо, человек об этом не знал и спокойно юркнул в заросли, окружавшие виллу. Тревога собак насторожила и охранников. Они вышли во двор, светя фонариками.
Подобравшись поближе к дому, черный человек взобрался на дерево, как раз напротив окон комнаты отдыха. Видимо, расположение комнат на вилле для него не являлось секретом, как и распорядок дня хозяина виллы. Достал из сумки разобранную винтовку, стал собирать ее. Совсем бесшумно это сделать не удалось. Раздалось несколько щелчков соединяемых частей. И тут собаки залаяли. Человек вздрогнул и едва не сорвался с ветки. Дал возможность успокоиться и себе, и собаке с охраной. Приложив к глазу окуляр оптического прицела, навел его на зашторенное окно, где дрожали тени от ходившего по комнате человека.
В этот момент собаки, наконец унюхали непрошенного гостя и готовы были едва ли не запрыгнуть на дерево, где тот сидел. Но раздался щелчок и одна из овчарок свалилась замертво – винтовка была с глушителем. Однако это все, что успел сделать черный человек: в следующий миг его взял на прицел один из охранников и выстрелил.
Все находившиеся в доме вздрогнули. Тито тут же выскочил в коридор. Ему навстречу уже шел начальник службы охраны.
- В чем дело?
- Товарищ Тито, извините за шум. Уложили проникшего на территорию виллы человека.
- Убит? Ранен?
- К сожалению, убит, - развел руками начальник службы охраны.
- Непрофессионально работаете, товарищи. Впрочем, я и так знаю, кто его подослал.
Тито пошел назад. Его встретил встревоженный Кидрич. Обменявшись взглядом с Тито, Кидрич все понял.
- Второй? – спросил он.
Тито отрицательно закачал головой.
- Уже третий.
Да, это была уже третья попытка Сталина физически уничтожить Тито. Всего таких попыток будет семь. Но это будет чуть позже. А пока два друга вернулись в комнату и продолжили разговор, как ни в чем не бывало.
- Да и меня, признаться, слишком многое связывает с Россией, с Советским Союзом, - Кидрич, так и не сев, прохаживался по комнате. Вдруг остановился, улыбнулся и повернулся лицом к Тито. – А помнишь, Старик, во время войны я любил напевать песенку о моей любимой, свободной Словении: "Словения, свободной, советской будешь ты!.."?
Кидрич запел и глаза у него заблестели, а потом они оба с Тито засмеялись.
- Да, ты тогда смотрел далеко вперед, Борис, - сквозь смех произнес Тито.
- У нас в Лике тоже подобные песни пели, - вставила Йованка.
- Было дело, было, - Тито, перестав смеяться, хлопнул себя ладонью по колену. – Во время войны много хороших песен пелось и верилось в самое светлое будущее.
Тут в проеме открытой двери появилась фигура секретаря Милана. Тито сразу же перевел взгляд на него.
- Товарищ Тито, - сказал он, - прибыли советский посол Лаврентьев и советник-посланник Армянинов.
Тито встал и резко переменился в лице. Он все последние дни ждал этого.
- Неужели предчувствие меня не обманули? – голос его тут же осел и от ушей присутствующих не ускользнула тревожная нота.
Взгляд его мельком скользнул по застывшему на месте Кидричу и остановился на Милане.
- Пусть дожидаются внизу, я сейчас спущусь.
Секретарь ушел, предусмотрительно закрыв дверь.
- Это что-нибудь серьезное? – встревоженно спросила Йованка.
- Надо думать, если они нашли меня даже здесь, в Загребе, и в такую рань, - ответил Тито, и тут же посмотрел на Кидрича. –Хотел бы я знать, что они на сей раз принесли с собой. Или просто прибыли проверить, как сработал их наемный убийца?
- Мне не ходить? – спросил Кидрич.
- Пожалуй, не надо.
Тито вышел в соседнюю маленькую комнату, подошел к шкафу, открыл его и достал полувоенный китель защитного цвета. Когда он начал застегиваться, подошла Йованка, расправила все складки на спине и нежно положила сзади руку на плечо Тито. Он вздохнул, похлопал по ее ладони своей, и пошел к лестнице.
На душе у дипломатов было мрачно. Не пожелали бы они подобного и своим врагам. В каком нелепом положении они сейчас оказались: задание, поставленное Хозяином в Кремле, вновь не выполнено, значит, гнев Сталина на свою голову они уже заработали. С другой стороны, второй вариант развития событий, исполнить который они в данном случае и прибыли сюда, однозначно взбесит Тито, с которым, по большому счету, они где-то даже сдружились за те несколько лет, что служили в советском посольстве. Но оба, и посол, и советник-посланник во главу угла всегда ставили интересы своего государства, которые они здесь представляли. Каждый из них сейчас думал об одном и том же, но высказывать свои мысли вслух не решался – и у стен бывают уши. Впрочем, они хорошо знали друг друга и относились друг к другу с симпатией, а в этом доме стены были глухими: в этом можно было не сомневаться. И Лаврентьев, ища в товарище сочувствия, посмотрел грустными, слегка выпуклыми глазами на Армянинова и тихо произнес:
- Искренне тебе завидую. Ты будешь молчать во время всей этой церемонии.
- Да, ведь это, по сути, объявление тихой войны, - так же негромко ответил Армянинов. – Но и я, осмелюсь напомнить, Анатолий Иванович, десять дней назад хлебнул из этой чаши.
Чувства советских дипломатов легко понять, если вспомнить, что всего лишь каких-нибудь несколько месяцев назад Тито пребывал в невиданной фаворе у Сталина. Это ни для кого не было секретом. Когда в начале июня 1946 года умер "всесоюзный староста" Михаил Иванович Калинин, в Москву на похороны съехалось много правительственных делегаций. Югославскую делегацию возглавлял Тито. И вот, в день похорон, как это и принято было в Советском Союзе, на трибуне мавзолея разместилось советское руководство во главе со Сталиным, а на гостевых трибунах на Красной площади – все прочие делегации. И тут произошло то, чего никогда не происходило ни до, ни после этого: Сталин пригласил на трибуну ленинского мавзолея Йосипа Броз-Тито. Таким образом, Тито стал единственным руководителем иностранного государства, поднявшимся на трибуну мавзолея. Впрочем, Сталин славился своим своенравным восточным коварством. И нередко пользовался своим излюбленным приемом: прежде, чем уничтожить человека, он его возвышал и обласкивал. Тем не менее, в тот момент никто, естественно, не думал ни о каком коварстве вождя.
Но и это еще не все! Когда решался вопрос о создании, взамен распущенного в 1943 году Коминтерна, новой организации, объединившей бы под своими знаменами все страны народной демократии, то есть, практически всю Восточную Европу, а также крупнейшие компартии Запада – итальянскую и французскую (не зря же Сталин считал себя "отцом всех народов", а коли есть отец, должна быть и семья) – Информационное Бюро коммунистических и социалистических партий, то ни у кого не возникало никакого сомнения, где должна быть расположена штаб-квартира Информбюро. В Белграде и только в Белграде, в столице титовской Югославии.
И вдруг такой резкий поворот в политике, означавший конец беззаботной жизни советских дипломатов, на которых теперь здесь стали смотреть не как на ближайших друзей, а как на злейших врагов и шпионов.
Заметив спускающегося по лестнице Тито, дипломаты замолчали и повернулись в его сторону. Лица их были хмуры и холодны, и Тито сразу все понял.
- Здравствуйте, господа. Чем обязан столь раннему и неожиданному визиту?
Тито всегда называл Лаврентьева "господином", но в нынешнем обращении было что-то нарочито подчеркнутое. Лаврентьев выступил на шаг вперед.
- Мы уполномочены Советским правительством вручить Вам официальное Письмо ЦК ВКП(б).
Посол, крупный, седоватый мужчина с невыразительным, типичным лицом дипломата, протянул Тито папку в красном кожаном переплете. Глава Югославии взял ее в руки, открыл и тут же прочитал первые строки:
"Тито, Карделю. Секретно.
По поручению ЦК ВКП (б)
В. Молотов, И. Сталин".
Тито оторвал взгляд от папки и холодно, оценивающе-официально посмотрел на дипломатов.
- Садитесь, господа! – предложил он, но те, не шелохнувшись, продолжали стоять.
Тито углубился в чтение. Читал письмо молча и быстро, по диагонали. Ему важно было сейчас уловить суть этого послания, напечатанного на шести страницах, чтобы знать, как реагировать на слова советских дипломатов, все это было подобно грозе, разразившейся в ясный день. Но, собрав в кулак всю свою волю, Тито ничем не выдал своего волнения. А Анатолий Иванович Лаврентьев одновременно следил за реакцией Тито, глядя на него осторожно, слегка исподлобья. Он уже несколько лет близко знал Тито, несколько раз плавал с ним на его огромной белой яхте "Галеб" ("Чайка" – по-русски) по Адриатике, и ему импонировали рассудительность и остроумие, воспитанность и эрудиция Йосипа Броза, который навсегда вошел в историю под именем Тито, именем странным и непривычным для славянского уха. Настолько непривычным, что во время войны партизаны и бойцы народно-осовободительной армии часто спорили о происхождении этого имени. Чаще всего давали такую версию: Йосип Броз – иностранец, и говорит на хорватском языке (т.е. на своем родном языке) с трудом. И поэтому он, отдавая команды, был краток: "Ти сделай то, а ТИ ТО". Хотя югославским коммунистам это имя стало известно еще в 1934 году, когда Йосип Броз впервые подписал им свою статью.
Свою версию имени ТИТО, кстати, давали и четники – члены сербских вооруженных формирований, воевавших на стороне фашистов. По всей Сербии они разбрасывали листовки, в которых убеждали сербов, что никакого Тито не существует, что это сплошной коммунистический обман, что под этим именем действует Тайная Интернациональная Террористическая Организация, которая хочет продать страну коммунистам. Впрочем, тут же, в конце этого послания, объявлялось, что тот, кто совершит поимку этого самого ТИТО, получит солидный куш.
Сын мелкого служащего из Хорватии Фране Брозе и словенки Марии Явершек, Йосип Броз с юных лет часто общался с рабочими, знал обо всех их бедах и убеждениях. А после того, как он оказался в России и вплотную столкнулся с марксистским учением, он окончательно понял, что эти идеи близки и его мироощущению. После возвращения в 1920 году из красной России на свою родину, к тому времени изменившую и свое название, и свою территорию, полиция сразу взяла его на заметку, как, впрочем, и всех бывших военнопленных, возвращавшихся из русского плена. Широкий нос, голубые открытые глаза, пышная каштановая шевелюра и широкий подбородок делали его лицо по-мужски привлекательным и даже красивым. Но сейчас, когда он читал письмо Сталина, оно было напряженным и строгим.
"Ваши ответные письма от 18 и 20 марта получены, - читал Тито. – Ответ мы считаем неправдивым и потому совершенно неудовлетворительным…" Основной упор в письме Сталин делал на идеологии. Он писал: "… В своем письме Вы выражаете желание, чтобы мы Вам сообщили (и другие) факты, которые вызвали недовольство СССР и которые ведут к ухудшению отношений между СССР и Югославией. Такие факты, действительно, существуют и, хотя они не связаны с отзывом гражданских и военных советников, мы считаем необходимым сообщить их Вам:
Во-первых. Нам известно, что среди руководящих товарищей в Югославии кружат антисоветские заявления, как, например, что "ВКП(б) вырождается", что "в СССР господствует великодержавный шовинизм", что "СССР стремится экономически завоевать Югославию" … Эти антисоветские заявления обычно прикрываются левыми фразами о том, что "социализм в СССР перестал быть революционным", что только Югославия является истинным носителем "революционного социализма"…
Мы, безусловно, признаем право всякой компартии, в том числе и югославской компартии, критиковать ВКП(б), а также и право ВКП(б) критиковать какую бы то ни было другую компартию. Но марксизм требует, чтобы критика была открытой и честной, а не закулисной и клеветнической, когда критикуемый лишен возможности ответить на критику. Однако критика со стороны югославских руководителей не является открытой и честной, а является закулисной и нечестной и, одновременно, двуличного характера, так как дискредитируя своей "критикой" ВКП(б) из-за спины, они неофициально фарисейски ее восхваляют и возносят до небес. Именно из-за этого подобная критика превращается в клевету, в попытку дискредитировать ВКП (б) – в попытку детронизовать советскую систему.
Мы не сомневаемся, что югославские партийные массы с негодованием отбросили бы эту антисоветскую критику, как им чуждую и враждебную, если бы знали, что она существует. Мы думаем, что именно поэтому названные югославские руководители стараются вести эту критику тайно, из-за кулис, за спинами масс…
Во-вторых. Нынешнее положение компартии Югославии вызывает у нас опасение. Необычное впечатление создает тот факт, что компартия Югославии, будучи правящей партией, все еще полностью не легализована и все еще находится на полулегальном положении. Решения органа партии, как правило, не публикуются в печати. Не публикуются также и сообщения о партийных заседаниях.
В самой компартии Югославии не чувствуется внутрипартийной демократии. ЦК в своем большинстве не выбран, а кооптирован. Нет критики и самокритики в партии, или почти ее нет. Характерно, что секретарь партии по кадрам является министром государственной безопасности, другими словами, партийные кадры поставлены под надзор министра государственной безопасности…
Разумеется, что мы не можем считать такую организацию коммунистической партии марксистско-ленинской, большевистской.
В югославской компартии не чувствуется дух политики классовой борьбы. Возрастание капиталистических элементов в селе, а точно так же и в городе идет полным ходом, а руководство партии не предпринимает меры, чтобы ограничить капиталистические элементы. Коммунистическая партия Югославии убаюкивает себя гнилой оппортунистической теорией мирного врастания капиталистических элементов в социализм, позаимствованной у Бернштейна, Фолмара, Бухарина.
Согласно теории марксизма-ленинизма, партия считается основной руководящей силой в стране, которая имеет свою особую программу и не растекается во внепартийной массе. В Югославии, напротив, основной руководящей силой считается Народный фронт, в то время как партию пытаются растворить в Народном фронте. В своей речи на втором съезде Народного фронта Югославии товарищ Тито сказал:
"Имеет ли Коммунистическая партия Югославии какую-то вторую программу, отличную от программы Народного фронта? Нет. Коммунистическая партия не имеет другой программы. Программа Народного фронта – это ее программа".
В Югославии считают, как оказалось, эту необычную теорию партии какой-то новой теорией. На самом же деле здесь нет ничего нового. В России еще сорок лет назад одна часть меньшевиков предлагала, чтобы марксистская партия растворилась во внепартийной рабочей массовой организации и чтобы первую заменить второй, а другая часть меньшевиков – чтобы марксистская партия растворилась во внепартийной трудовой рабоче-крестьянской массовой организации, и чтобы первая заменила вторую. Как известно, Ленин тогда охарактеризовал этих меньшевиков, как пакостных оппортунистов и ликвидаторов партии…"
Окончив чтение, Тито взглянул на дипломатов.
- Благодарю, господа. Можете идти, - с железным оттенком в голосе произнес он.
Лаврентьев слегка склонил голову.
- Как мне доложить в Москву? Будет ли ответ от господина маршала?
- Посмотрим.
Тито дал понять, что разговор окончен. Дипломаты слегка склонили головы и вышли. Тито еще не-сколько секунд постоял, словно глядя им вслед, затем поднялся по лестнице на второй этаж. Увидев его искаженное от злости лицо, Кидрич с Йованкой встали.
- Что случилось, Йосип?
Тито протянул Кидричу папку с письмом.
- На шести страницах он выдвигает обвинения против нас, - упавшим голосом сказал он.
Кидрич начинает читать. Йованка, без лишних слов поняв, что она сейчас здесь лишняя, молча вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
- Впрочем, Сталин дает нам шансы остаться в милости Кремля, - продолжал Тито. – Но для этого мы должны: отказаться от собственного пути в социализм; перестроить структуру партии, превратив ее из партии народных масс в бюрократическую касту власти; уничтожить наш штаб социалистической революции…
Тито ходит по кабинету, останавливается у окна, скрестив руки на груди. Затем выпрямляется и говорит решительным тоном:
- Но этому никогда не бывать!.. Я знаю, чего добивается Сталин. Я знаю, что он мне еще с сорок первого года не может простить того, что я начал вооруженное восстание против гитлеровской Германии сам, не дождавшись согласия Москвы и лично Сталина.
- Почти наверняка берусь утверждать, - Кидрич оторвался от письма и на минуту опустил папку, - что такого согласия Сталин бы не дал. Вспомни Варшавское восстание. Он всю войну скептически и недоверчиво смотрел на способность коммунистических партий Европы в условиях гитлеровской оккупации поднять широкие массы на вооруженную борьбу и довести эту борьбу до победы.
- Но это все-таки удалось сделать КПЮ! – Тито резко и решительно разрезал рукой воздух.
- И не потому ли родилось это письмо?
- Мне кажется, что это письмо является результатом страшной клеветы, ошибочных сообщений, - голос Тито стал тихим, задумчивым. – Ведь речь здесь идет не о каких-то теоретических дискуссиях, не об ошибках КПЮ. Наша партия чиста, как солнце…
Мгновение помолчали. Затем Кидрич снова углубился в чтение и, наконец, произнес:
- Нет, ты только послушай, какой демагогический конец сего послания: "Задача всех здравомыслящих членов КПЮ состоит в том, чтобы заставить своих нынешних руководителей открыто и честно признать свои ошибки, чтобы их сменить и выдвинуть новое, интернационалистское руководство Коммунистической партии Югославии".
Крупная голова Кидрича затряслась от негодования. Тито взял у него из рук папку, еще раз пролистал письмо.
Кидрич некоторое время молча смотрел на Тито, собираясь с мыслями. Он, Кидрич, а также Джилас, Ранкович и Вукманович-Темпо названы в этом письме "сомнительными марксистами". Не зная, как лучше отреагировать на это, он все-таки решился обратиться к Тито:
- Старик, если ты считаешь, что нам четверым, названным здесь поименно, следует подать в отставку, я готов это сделать тотчас же.
- Э-э, нет, - выпрямился Тито. – Они хотят разбить наш ЦК! А какого черта я буду здесь делать, если вы уйдете?
У Кидрича отлегло от сердца, ибо он не представлял себе другой жизни, чем эта.
Тито отложил письмо. Заглянул в глаза Кидричу.
- Садись, Борис, за стол. Будем писать ответ Кремлю. Йованка затем перепечатает. В такой ситуации всегда нужно действовать смело и решительно.
Кидрич подошел к письменному столу, на котором стоял старинный письменный прибор. Выдвинув стул, Кидрич сел. Тито положил перед ним чистые листы бумаги. Все было готово для письма. Тито на минутку задумался. Медленно прошелся взад-вперед и начал диктовать тихо, постепенно повышая голос.
"Товарищам И.В. Сталину
В.М. Молотову.
Отвечая на Ваше письмо от 27 марта 1948 года, мы должны прежде всего подчеркнуть, что нас страшно удивили тон и содержание письма. Мы считаем, что причиной такого содержания письма, то есть обвинения и позиции по отдельным вопросам, является недостаточное знакомство с положением у нас. Мы не можем объяснить Ваши выводы иначе, чем тем, что правительство СССР получает неточную и тенденциозную информацию от своих органов, которые, из-за неосведомленности, могут черпать такую информацию от разных людей, будь то известные антипартийные элементы, будь то чем-то неудовлетворенные…
Как бы кто из нас не любил первую страну социализма СССР, он ни в коем случае не смеет меньше любить свою страну, которая также строит социализм. В данном случае, Федеративную Народную Республику Югославии, за которую погибли сотни тысяч самых лучших людей. Мы очень хорошо знаем, что так это воспринимается и в Советском Союзе…"
Слова рождались сами собой и лились из глубины души на бумагу. И только небольшие паузы, которые делал Тито, чтобы перевести дух, да заметное волнение его выдавало важность совершаемого. Письмо получилось большим – тридцать две страницы частого машинописного текста, но зато оно вобрало в себя все мысли, все переживания югославского лидера. И Борис Кидрич едва поспевал записывать эти мысли и переживания.
"Несмотря ни на что, мы не свернем с избранного нами пути. Мы желаем быть хозяевами в своем доме. Мы уверены, что наш путь непременно приведет нас к социализму, чего бы это нам ни стоило. Даже под угрозой разрыва с Советским Союзом мы заявляем, что мы не желаем оплачивать чужие счета, мы не желаем быть разменной монетой, мы не желаем, чтобы нас вмешивали в политику раздела мира на сферы интересов…"
11.
Секретарь Милан сообщил Тито, что к нему в очередной раз обратился советский директор-консультант металлургического комбината в Зенице Иван Федотович Дятлин с просьбой принять его.
- Где он сейчас?
- В приемной, товарищ маршал.
Тито удивился и задумался. Чем вызвана эта просьба? Желанием просто нанести прощальный визит или перед отъездом хлопнуть дверью? Тито припомнил, как два года назад он принимал Дятлина и других его советских коллег, приехавших тогда в Югославию с искренним желанием помочь братскому народу побыстрее разделаться с послевоенной разрухой и неустроенностью, побыстрее наладить народное хозяйство, восстановить старые и воздвигнуть новые заводские корпуса. Многие из этих специалистов сейчас уже покинули Югославию, считая ее врагом номер один для СССР. Дятлин же не побоялся в открытую прийти к нему, Тито.
Одним из таких советско-югославских детищ и явился металлургический комбинат в Зенице. Дятлину, директору одного из крупнейших металлургических заводов Урала, удалось довольно быстро найти контакт и с администрацией, и с рабочими, и дело споро пошло на лад… Кстати, уже тогда, во время первой встречи, Тито показалось знакомым лицо этого большого, высокого и плотно сбитого человека, особенно его живые и необычные серые глаза с коричневыми накрапинами у самых черных зрачков.
- Ну что ж, если человек настаивает на встрече… Пригласи его, Милан. Только предупреди, что у него есть ровно пять минут.
И едва Дятлин вошел, Тито, встретивший его у порога и протянувший руку для приветствия, сразу заглянул в его глаза. Но, к его удивлению, коричневых накрапин в глазах у Дятлина на сей раз он не заметил. Зато прочел в больших серых глазах своего гостя невыразимую печаль.
- Я прошу прощения, товарищ Тито, что оторвал Вас от важных государственных дел и попросил принять меня, - в голосе Дятлина чувствовалась скованность и даже виноватость.
- Я всегда рад встретиться с советскими людьми, - как можно более официально ответил Тито, и Дятлин, уловив это, совсем замялся.
- Посол Лаврентьев на днях вызвал меня к себе и ознакомил с телеграммой министра, в которой предписывается мне и моим коллегам в двадцать четыре часа покинуть Югославию… - Дятлин взглянул на Тито, но тот, не глядя на гостя, молчал. – Уже прошло три дня… Я не мог уехать прежде, чем передать все дела, высказать все мои наблюдения, планы, предложения, хотя я и понимаю, что все мои слова уже будут восприниматься не так, как хотелось бы. Но я считал и считаю, что долг гражданина должен быть превыше каких бы то ни было человеческих чувств. Тем более, когда тебе эти чувства навязывают.
Тито продолжал молчать и Дятлин, не сводя с него глаз, после короткой паузы добавил.
- Я не мог уехать, не поговорив с Вами с глазу на глаз, хотя понимаю, чем это может кончиться для меня после возвращения в Россию, - и тут Тито впервые посмотрел на своего собеседника: а ведь, действительно, Дятлин сильно рискует. – Ведь мы с вами уже достаточно пожилые люди. Обоим под шестьдесят. И не известно, свидимся ли еще когда.
- Что ж, я готов Вас выслушать, Иван Федотович.
Тито показалось, что Дятлин обрадовался тому, что он назвал его по имени-отчеству. Это говорило о том, что Тито его помнит, и разговор сразу же заметно оживился.
- Хочу поделиться с Вами, товарищ Тито, своими соображениями. У меня там, в Зенице, один начальник цеха был, Душан Радованович. Так вот, по моему глубокому убеждению, парень, несмотря на молодость, уже вырос из своей должности. Пора ему завод доверять. А то ведь засидится – перегорит, и для металлургии потерянным будет.
- Хорошо, я передам Ваши соображения товарищу Кидричу, - Тито что-то записал у себя на листке перекидного календаря. – У Вас всё?
Вопрос этот для Дятлина прозвучал неожиданно и он сбился с мысли, смутился и покраснел.
- Да, в общем-то все… - Дятлин поднялся. – Я просто хотел у Вас еще спросить…
- Спрашивайте, если хотели.
Голос Тито прозвучал довольно мягко и Дятлин решился.
- Вы меня совсем не помните?
- Отчего же! Два года назад я принимал Вас в этом кабинете.
- Я не о том, товарищ Тито. Мы виделись с вами и раньше. Гораздо раньше.
Тито задумался. Ему снова показалось знакомым лицо этого человека. Он встал, вышел из-за стола, подошел к Ивану Федотовичу, взглянул в его глаза и… снова заметил в них коричневые накрапины. И в этот момент Тито представил на этой большой лысой голове густую каштановую шевелюру, а на этом округлом лице пышную черную бороду. И Дятлин, словно угадав его мысли, стал к нему боком, вытянул руки, будто держа винтовку наперевес, и во весь голос крикнул:
- Оська, куда ты?
Оба весело, сердечно засмеялись и бросились друг другу в объятия. Услышав крики из кабинета, испуганный Милан тотчас же открыл половинку двери, но тут же закрыл ее, увидев обнимающихся Тито и его гостя.
Да, это была та самая неожиданность, которая поджидала Йосипа Броза на железнодорожной станции в Екатеринбурге.
На станции была большая лестница. Стал Броз подниматься вверх по ступенькам и вдруг видит – навстречу ему спускается большой бородатый солдат Иван Дятлин, который служил конвойным в кунгурском лагере для военнопленных, и лично знал Броза. Ведет Иван Дятлин с винтовкой наперевес какого-то австрийского пленного, и идет прямо на Броза. Сердце у того сжалось. Как хотелось ему тогда превратиться в невидимку и исчезнуть. Но… Оставалось надеяться лишь на то, что солдат его не узнает – ведь он был в штатском.. Броз бочком, бочком, отвернув лицо поднимался вверх. Но Дятлин узнал его и закричал:
- Оська, куда ты!
А Оська, дав ногам ходу, бросился вверх по лестнице и убежал.
- Я ведь тогда обрадовался, что знакомого встретил, - смеясь, произнес Дятлин.
- Я это только потом понял, уже едучи в поезде в Омск.
- А что дальше-то было с Вами? Помните ли?
- Как не помнить, - вздохнул Тито. – Время-то ведь какое было – революция. На всю жизнь в память врезалось… - Тито прошел к кожаному дивану, сел, удобно устроившись, и жестом руки пригласил Дятлина сесть рядом. - А дальше было вот что: из Екатеринбурга я отправился в Омск. Долго ехал. В поезде шла драка. Солдаты выкидывали из вагонов офицеров. Приехали ночью. Только я сошел с поезда и сразу меня задержал солдатский патруль.
- Куда?
- В город.
- Откуда?
Я решил сказать правду и ответил, что я военнопленный и бежал из лагеря.
- Ну, ничего, товарищ, - смеются они. Теперь Советская власть! Все в порядке!
Смотрю я на них и вижу: красные звездочки на шапках. Так я узнал, что произошла Великая Октябрьская социалистическая революция.
И даже потом, когда Тито тепло попрощался с Дятлиным, воспоминания, так неожиданно нахлынувшие, не покидали его. И он с удовольствием окунался в них.
Там же, в Омске, вступил Тито в интернациональный отряд красной гвардии, формировавшийся из бывших военнопленных. Отряд этот одним из первых принял бой с белочешским корпусом, заполонившим тогда почти всю Сибирь. В этом отряде был принят в ряды РСДРП(б). А однажды вступил в бой с белогвардейцами. Бой продолжался четыре дня. Силы были неравными и красный интернациональный отряд оказался разгромлен. Йосип Броз убежал в соседнюю деревню. Но туда вступил казачий карательный отряд, вылавливавший красных, и Броз вновь бежал. На этот раз в киргизское село верстах в шестидесяти от Омска. Устроился там механиком на мельницу, принадлежавшую богатому киргизу Исаю Джаксенбаеву.
Там же, в Омске, и жену себе нашел – семнадцатилетнюю Пелагею Белоусову.
Не сложилась, однако, совместная жизнь у Йосипа с Пелагеей или, как он ее называл, Пелкой. В октябре 1920-го он привез ее к себе на родину, в маленький горный хорватский городок Кумровец. Там Пелагея родила первенца-сына, но ему суждено было прожить всего два дня. Потом у них еще были дети – дочь Златица, сыновья Хинко и Жарко. Но словно злой рок витал над семьей Брозов: Златица умерла через два года от дифтерии, Хинко – от дизентерии спустя всего неделю после рождения. И только Жарко суждено было пережить отца.
В начале тридцатых годов вернулась Пелагея в Россию, где впоследствии довелось ей отведать и вкус казахстанской ссылки только за то, что была когда-то женой непокорного Йосипа Броза.
При воспоминании о первой жене, Тито вздохнул и вдруг подумал о Йованке. Да, Йованка красивее Пелагеи, но у русской женщины сердце было добрей и душа щедрее. Судьбе было угодно, чтобы пути их разошлись…
12.
Капитана Владо Николича вызвал к себе полковник Пипер. Они знали друг друга еще с сорок первого года, когда оба освобождали Ужице и маршировали в праздничных колоннах в первом на территории оккупированной Европы освобожденном от фашистов городе, отмечая таким образом двадцать четвертую годовщину Октябрьской революции. Владо тогда был совсем мальчишкой, а Стеван Пипер командовал небольшим тогда еще партизанским отрядом.
Вчера дивизию, которой командовал Пипер, покинул последний советский военный инструктор и полковник, прежде, чем собрать весь штаб, решил поговорить о дальнейших действиях с каждым из офицеров в отдельности. Николича, как старого фронтового товарища, он вызвал одним из первых.
- Ты, Владо, как думаешь, что было причиной такого решения Москвы? – с Николичем Пипер мог позволить себе начинать разговор без раскачки.
- Ты же знаешь, Стево, я и раньше был слаб в политике. Мое дело – выполнять приказ.
Пипер понимающе кивнул.
- Мы здесь одни, Владо, и мне действительно хочется услышать твое мнение обо всем происходящем.
- И что именно тебя интересует?
- Ультиматум Москвы и отзыв русских советников.
Владо помолчал немного, собираясь с мыслями. В душе он, конечно же, был сербом, а значит, и Югославия была ему ближе. Но ведь он понимал, что ни с того, ни с сего такой сыр-бор разгореться не мог. И здесь он, с детства воспитываемый в любви и вере в непогрешимость и святость первой страны социализма, был на стороне России. У нее большой опыт в строительстве социализма, а значит, и есть право учить других, указывать на их ошибки.
- Даже не знаю, - наконец произнес он. – Что-то здесь не так. Мне кажется, чтобы судить об этом, нужно знать всю подноготную.
- Ты прав, Владо, - согласно кивнул Пипер. – И все же, кое-что объяснить можно уже сейчас. Мы окрепли. Встали на ноги. И не нуждаемся более в таких постоянных и довлеющих над нами консультациях и указаниях, а товарищ Сталин, очевидно, этого не видит. Точнее, ему, по всей вероятности, что-то не так докладывает, например, тот же генерал Барсков и ему подобные.
- А может быть, ошибаемся как раз мы, а не Сталин? – возразил Николич. – Ты не подумал о таком варианте, Стево? Не может товарищ Сталин, с его-то опытом, даже и находясь в тысячах километрах от нас, ошибиться в таком вопросе, как политика, политическая направленность нашей страны. Свидетельство тому – десятки примеров…
Владо подумалось, что отец, Драган Николич, член партии с 1920 года, испанец-интербригадовец, был бы доволен этим его ответом и поддержал бы его слова. Но Пипер не сдавался.
- Значит, ты хочешь сказать, что ошибается товарищ Тито? Наш прославленный маршал? Я не согласен с тобой. И потом, ты уверен, что дело именно в политике?
- Повторяю, не зная всю подноготную, я не могу с большой долей вероятности сказать, кто больше здесь прав – Тито или Сталин; в чем здесь дело – в политике или в чем-то другом. Но я уверен в одном – у Сталина значительно больше политического и, самое главное, практического опыта в строительстве социализма.
- Это не совсем так, - заколебался полковник. – Но у каждой страны есть свои специфические условия развития, и, следовательно, каждая страна имеет право идти своим путем.
У Стевана Пипера партийный стаж был гораздо меньшим, чем у Николича, зато взгляды на жизнь и реальную политику у него были твердые, основанные на практическом опыте, а не на партийной зашоренности.
- Куда идти? Куда идти, Стево? Мне кажется, ты ошибаешься в ключевом вопросе. Да, у каждой страны есть своя историческая специфика, и она предполагает свой путь развития, но… до определенной стадии, - Николич перевел дыхание, закурил предложенную Пипером сигарету и, выпустив несколько колец дыма, продолжил:
- Как только та или иная страна вступает на путь социалистической революции, экспроприирует экспроприаторов, национализирует частную собственность, провозглашает диктатуру пролетариата, наконец, у нее нет другого пути, кроме того, по которому успешно идет вот уже тридцать лет под руководством лучшего ученика Ленина товарища Сталина великий Советский Союз.
Пипер, укутавшись клубами сигаретного дыма, следил за каждым жестом своего фронтового товарища и чувствовал растущую к нему неприязнь. Ему вдруг подумалось, что Николич ломается, работает явно на публику, хотя прекрасно понимает, что он, полковник Пипер, единственный здесь зритель. А может он и ошибается. Западные коммунисты, не затравленные и не запуганные "великими чистками" и "процессами века", не потеряли пока еще светлую веру в коммунистическое будущее, в мировую революцию и непогрешимость Иосифа Сталина. Им только еще предстояло все это пережить и испытать. Ведь и он, Пипер, колебался в своем отношении к ультиматуму Кремля. И все-таки пока он не мог согласиться с доводами Владо.
- Но ведь и в этом случае специфическое историческое развитие той или иной страны не исчезает вмиг и бесследно, - спорил полковник с капитаном. – Возьми ту же Чехословакию…
- И во что вылилась эта ее специфика? – прервал своего командира Ниолич. – Если бы не решительность Готвальда и не опытность советских советников, не известно, кто победил бы в феврале. Это лишний раз подтверждает мою мысль о том, что у социализма нет альтернативных путей. Не может быть и вариантов типа – либо Сталин, либо Тито…
- Значит, ты…
- Значит, я стою за такую линию: И Тито, и Сталин.
- Сейчас, однако, на мой взгляд, речь идет именно о первом варианте: либо-либо, - полковник встал, тяжело выдохнул всю накопившуюся за время разговора горечь, прошелся по кабинету. – И нам с тобой, и другим нашим товарищам придется выбирать.
- В таком случае, я свой выбор, как коммунист, сделал, - резко произнес Николич. – Хотя считаю, что до подобного выбора дело еще не дошло, и дойдет не скоро.
Николич тоже поднялся и повернулся лицом к полковнику.
- Разрешите идти?
Полковник мягкой, не свойственной для кадрового военного, походкой подошел к Николичу, заглянул в его глаза, слегка похлопал ладонью по его предплечью и, обнажив в улыбке желтые прокуренные зубы, сказал:
- Дай-то бог, Владо, дай-то бог. В противном случае, нам всем придется очень тяжело и нам, военным, не в последнюю очередь. Разве мало страдала наша родина?
Он немного помолчал, задумавшись о чем-то своем, затем еще раз взглянул на Николича, и направился к своему столу.
- Вы можете быть свободны, капитан.
13.
30 марта 1948 года.
Эдвард Кардель сидел в своем кабинете в здании Народной скупщины, обложившись папками и бумагами, с двумя телефонными аппаратами на столе, то и дело унимая волнение и дрожь в теле сигаретами. Круглые очки, плотно сидевшие на переносице, поэтому постоянно запотевали и Карделю приходилось их то и дело снимать и аккуратно протирать. Узнав о случившемся, он часами ходил по кабинету и под негромкие звуки симфоний Бетховена (Кардель любил думать под музыку – для этих целей в его кабинете специально стоял граммофон) размышлял обо всем этом. Размышлял о будущем, не о прошлом. В голове у него всплывали все возможные цитаты из произведений Маркса и Ленина, предупреждавших о том, что и при социализме возможна диктатура одного человека, если ей дать возможность развиться. Но тогда, в довоенные годы, когда Кардель с такими же молодыми товарищами, как и он сам, читали это, им казалось, что это лишь сугубо теоретическая возможность. Но вот сейчас эти предвидения вождей марксизма воплотились на практике. И нужно было искать способы, как с этим бороться.
И Кардель, и Тито, и все остальные прекрасно понимали, что самая трудная проблема была в них самих. С юношеских лет, рискуя жизнью и собственной свободой, все они участвовали в коммунистическом движении и без раздумий привыкли доверять Советскому Союзу и Сталину. Все они проходили науку не на одних марксистских курсах и их вера в марксизм, в коммунизм не была голой верой, она строилась на теоретической базе. Сейчас же именно с этой страной и с ее вождем зарождался не просто спор, а такой конфликт, во время разрешения которого, как говорится, средств не выбирала ни одна из сторон.
В кабинете Карделя сидели Борис Кидрич, только сегодня вместе с Тито вернувшийся из Загреба в Белград, и Милован Джилас, председатель Народной скупщины (парламента) Югославии. Все трое пребывали в одинаковом состоянии шока.
- Какой ужасный удар обрушился на нашу страну, - покачал головой Кидрич, закончив рассказывать соратникам о своих впечатлениях по поводу посещения послом Лаврентьевым загребской виллы Тито.
- Трудно даже поверить в это, - маленькие, коротко подстриженные усики Карделя каждый раз вздрагивали, когда их хозяин в волнении говорил что-либо. – Трудно поверить в то, что поиски собственного пути в социализм, стремление идти к той же цели, но своим путем, могли привести к такому конфликту, к разрыву. Ведь это разрыв.
- Несомненно! – кивнул Кидрич. – Но все же я считаю, что причины этого разрыва лежат гораздо глубже… Только вот… Только вот понять их я пока не в силах.
Кидрич замолчал, словно продолжая поиски причин разрыва. Наступила неловкая пауза, которую прервал телефонный звонок. Кардель снял трубку и тихо кому-то что-то отвечал. После нескольких фраз он попрощался и положил трубку. Устало провел ладонями по лицу, затем достал пачку сигарет и закурил.
- Зачем нам нужно противиться Сталину? – подал голос Милован Джилас. – Ведь Советский Союз тридцать лет идет по пути строительства социализма. Его система проверена практикой.
Это был переломный момент для судеб многих государственных деятелей. Некоторые из них не выдерживали, откалывались от курса, проводимого Тито. Джилас в то время всецело был на стороне Тито, в отличие, от, например, члена ЦК КПЮ и политбюро Сретена Жуйовича. Но червь противоречия уже тогда прокрадывался в его душу. Позднее червь этот выползет наружу, и Джиласа объявят предателем югославской революции. Но это будет позднее.
- Ну, во-первых, ты тоже прекрасно знаешь, какова она была, эта практика. А во-вторых, КПЮ после прихода к власти, установила систему, подобную советской, как ты знаешь, Джида, - ответил ему Кардель. – Однако тут же появились и тенденции сопротивления этой системе, ибо она не соответствует не только национальным традициям народов Югославии, но и противоречит чаяниям широкого фронта народных масс, совершивших революцию.
Специфика югославской революции состояла в том, что еще в 1944 году, за полгода до окончания войны и за год до провозглашения Народной республики (а это значит, что и до официального прихода к власти КПЮ) было образовано Антифашистское вече народного освобождения Югославии (АВНОЮ), взявшее на себя руководство страной. Это было настоящее народное, а не партийное правительство, участие в котором принимали некоторое время даже члены эмигрировавшего после начала войны в Англию королевского правительства. Это наложило определенный отпечаток и на последующее государственное устройство ФНРЮ. Но пока разрушенная военным лихолетьем экономика Югославии почти полностью зависела от помощи Советского Союза, невозможно было целиком опираться на что-то новое, то есть исконно свое. Да и опасно было опираться – на Западе ведь только и ждали повода, чтобы снова вернуть эту страну в лоно буржуазной демократии. Однако уже в конце сороковых годов все более реальной становилась концепция рабочего самоуправления. Над ней-то как раз и начали работать, начали разрабатывать ее Эдвард Кардель и Борис Кидрич. И сейчас, в неожиданно возникшем споре с Джиласом, им впервые пришлось отстаивать и защищать свое детище.
- Концепция самоуправления, которую мы сейчас разрабатываем, является для нас жизненно необходимой, Джида, - вступил в спор Кидрич. - Это живой и объективный процесс борьбы трудового народа с сетью экономических, политических, идеологических и других монополий, находящихся в руках централизованных и иерархически организованных центров управления, стремящихся властвовать над людьми, в то время, как самоуправление стремится ослабить их мощь и расширить общественные границы ассоциации свободных людей, прежде всего – рабочих-производителей.
- Вы хотите сказать, что советская система управления экономикой и страной переросла в бюрократическую? – спросил Джилас.
- Именно! – воскликнул Кардель.
- И тем не менее, - не сдавался Джилас, - благодаря именно этой системе в СССР построен социализм. Значит, аппарат управления там совершенен.
- Никакой совершенный бюрократический аппарат, какое бы гениальное руководство не стояло во главе его, не способен построить социализм, но социализм может произрасти только из инициативы миллионных масс трудящихся, - разрубал словами воздух Кардель.
- Конечный результат конфликта бюрократического аппарата с объективными экономическими законами неизбежно проявится в экономическом застое и деградации общества, - добавил Кидрич, даже сам не предполагая, насколько впоследствии история подтвердит правоту его слов.
В этот момент в кабинет вошел Тито, но все были настолько охвачены спором, что не обратили на него внимания. Пришедший по делу, Тито хотел было заговорить, но тут же, быстро оценив ситуацию, передумал и, неслышно подойдя к окну, оперся плечом о стену за спинами спорящих и молча слушал.
- Значит, вы категорически против плановой экономики, как следует из ваших слов? – не унимался Джилас.
- Нет, зачем же, - возразил Кидрич. – Но я считаю, что любые планы могут быть успешными только в том случае, если они будут поставлены под контроль и корректировку объективных экономических закономерностей.
- Не знаю, может ты и прав, Борис, - Джилас встает, делает несколько шагов по кабинету, затем возвращается на свое место и опирается ладонями о спинку стула. – Но можем ли мы, пигмеи, противиться воле ВКП(б)?
Тут Тито вздрогнул, выпрямился. На лице его выступили красные пятнышки гнева.
- Подобные высказывания просто потрясают человека, - сказал он тихо, но четко, выделяя каждое слово.
Это было настолько неожиданно, что Кардель с Кидричем привстали со своих мест, Джилас же повернулся лицом к Тито и поймал на себе его гневный взгляд.
- Как мы, пигмеи, можем противиться воле ВКП(б)? – повторил Тито вопрос Джиласа. – И мы отдавали жизни за эту страну… Целью и стимулом в социализме является не присоединение к СССР, а братское и равноправное сотрудничество и самостоятельное развитие каждой страны в этом братском лагере. И в этом мы расходимся с ВКП(б).
Гнев наполнял душу Тито. Он взволнованно ходил по кабинету.
- Принять содержание письма ВКП(б) – это заблуждение. И они должны понять, что это заблуждение. Принять содержание письма – значит, быть подлецом, признать то, чего нет. Я думаю, что мы имеем право разговаривать с Советским Союзом на равных… У них существует глубокое непонимание того, что происходит у нас. Наша партия чиста, как солнце…
Здесь Тито остановился, обвел всех взглядом своих умных голубых глаз и закончил свою мысль словами:
- Товарищи, наша революция не ест собственных детей. Дети этой революции честные.
Наступила короткая пауза, которую прервал нерешительный голос Джиласа:
- Но что мы можем? Что собой представляет Югославия?
- Югославия может что-то в мире представлять лишь в том случае, если она будет едина, - уверенный голос Тито отметал всякие сомнения в правоте его слов. – И ты прав, товарищ Джилас, если она будет разрозненна, она ничего собой представлять не будет. А это была бы самая страшная трагедия. Мое самое заветное желание, и в этом направлении я постоянно работаю, чтобы Югославия всегда была единой, монолитной, чтобы наши народы жили в согласии.
- Значит, ты, товарищ Тито, считаешь, что наш разрыв с ВКП(б) – это для нас не самая большая опасность?
Вопрос, поставленный Джиласом, был довольно серьезным, и Тито не решился тут же на него ответить. Он понимал, что подобный вопрос могли задать ему и Кардель, и Кидрич, и другие товарищи. Поэтому ему было необходимо хотя бы несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Он медленно ходил взад-вперед, пока, наконец, не остановился напротив Джиласа.
- Что ж, если вы хотите услышать от меня, какая самая большая опасность нам сегодня угрожает, я могу вам ответить. Все другие опасности гораздо меньшие и гораздо ничтожнее, чем та, которая будет угрожать нам в случае, если мы позволим кому бы то ни было разбить наше внутреннее единство. Поэтому все те элементы, которые попытались бы это сделать – в нашей стране или за рубежом, должны натолкнуться на самый жестокий отпор всех честных граждан нашей социалистической родины.
- И наша задача состоит в том, добавил Кардель, - чтобы донести эти мысли в массы. И, тем более, не стоит заниматься дискуссиями по этому поводу нам, ядру ЦК.
- Да, да, товарищи! – Тито согласно кивнул головой. – Для нас сейчас, в первую очередь, важны единство и сплоченность нашего ядра, нашего штаба революции. Только в этом случае мы сможем дать отпор Сталину и его сторонникам внутри нашего ЦК, а они, как теперь уже очевидно, есть.
14.
Сергей и Вера долго и молча сидели на диване, обнявшись, осмысливая все происшедшее за последние полмесяца в их странах. Неужели все кончено? Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что невозможно было воспринять это наяву. Им казалось, что их страны погрузились в кошмарный сон. Позавчера Сергею было заявлено, что он обязан покинуть Югославию с течение тридцати шести часов. В то же время Вере в институте дали понять, чтобы она немедленно порвала всякую связь с русским шпионом (то есть с Сергеем Петровым). Приказать можно, однако, человеку; сердцу приказать трудно.
- Что теперь будет, Сергей? – со слезами в голосе прервала, наконец, тягостное молчание Вера. – Что теперь с нами будет? Как же так? Как же можно было вот так, сразу?..
Тут Сергей словно проснулся. Глянул в ее серые печальные глаза, погладил по голове, окунувшись в аромат ее волос.
- Успокойся, милая, ничего с нами не будет. Я уже все решил.
- Что ты решил? Неужели можно что-то решить в такой ситуации?
- Да, я решил, - Сергей решительно поднялся, сделал несколько шагов по комнате, вернулся к Вере, взял ее за руки, поднял и прижал к себе. – Мы с тобой поженимся, Вера.
- Но ведь…
Вера попыталась отстраниться и заглянуть Сергею в глаза, но тот не выпускал ее из объятий.
- Мы с тобой поженимся! Сегодня же распишемся и поедем ко мне в Смоленск. Мужем и женой. Надеюсь, твои браться нас поймут.
Вере наконец удается отстраниться от него.
- Как быстро ты все решил. И за себя, и за меня. Но ты подумал, что я таким образом расстанусь со своей родиной, с моей Югославией. И, возможно, навсегда. И с моими братьями тоже.
- Вера, но я не хочу тебя терять, я люблю тебя.
- Я тоже тебя люблю, Сергей, - она снова прижалась к нему.
- Ну, хочешь, я останусь здесь, в Югославии, с тобой? – произнес Сергей после небольшой паузы.
- А как же тогда твоя родина?
- Для меня родина – это то место, где я нашел счастье. А счастье я нашел здесь.
- Но родина у человека может быть только одна, как мать. Ведь ты там родился.
- А разве я сказал, что больше не люблю свой Смоленск? Но для меня этого мало. Кроме теплых чувств, меня с родиной больше не связывает ничего. Мать с сестрами погибли от бомбежки, отца убили на фронте. А больше у меня никого нет… Кроме тебя. Но ты ведь здесь.
- Хорошо, Сережа, я согласна, - неожиданно быстро согласилась Вера, а потом, немного помолчав, вздохнула и продолжила:
- Я согласна поехать с тобой, милый. Жена всегда должна следовать за мужем, а не он за ней… Но я боюсь… Боюсь, как к этому отнесутся твои товарищи?
Ей хотелось выяснить все до конца. Ведь все было очень серьезно: женитьба на Вере, подданной страны, с которой рвались все отношения, могла осложнить жизнь Сергею, а она этого не хотела. И Сергей, кажется, понял ее.
- Большая часть моих товарищей уже вернулась в Советский Союз и мы с ними вряд ли когда встретимся. Остались здесь пока лишь Уваров, я, да еще двое. Но и им не до меня… Чувство у всех прескверное: будто тебя сначала кипятком ошпарили, а потом тут же поставили под холодный душ.
- Да, вам сейчас не сладко, - вздохнула Вера.
- Но, в конце, концов, почему это должно волновать тебя или меня!? – Сергей вдруг рассердился, а это означало, что он занервничал. – При чем здесь мои товарищи, когда речь идет о нас с тобой, о нашей жизни или смерти.
Они вновь заглянули друг другу в глаза, и снова молча сели на диван. Кровь прилила к голове и словно молотком стучала в виски.
- Наверное, нужно торопиться, - Вера порывалась встать, но Сергей удержал ее.
- Куда?
- Мы же должны сегодня расписаться и не опоздать на поезд. Во сколько поезд на Москву?
- Но мне нужно сначала увидеть твоих братьев. Где они сейчас?
- Не знаю. Три дня их не видела.
- Я тоже Предрага не видел несколько дней. Исчез куда-то. Я уж на заводе всех опросил. Но не могу же я уехать, не попрощавшись с ними и не объяснив им нашу ситуацию.
- Но мы можем опоздать.
Вера вдруг забегала, засуетилась, начала собирать вещи.
- Помоги мне, что же ты стоишь.
- А что делать?
- Там, под кроватью Предрага, чемодан. Достань-ка его.
Сергей подошел к старой железной кровати, аккуратно покрытой потертым серым одеялом, встал на колени, заглянул под кровать. Нащупал рукой чемодан, потянул его к себе. В это время стукнула входная дверь и послышались чьи-то шаги в прихожей.
- Это Предраг! – выпрямилась Вера и бросилась навстречу брату.
Они столкнулись у самой двери в комнату Предрага.
- Вера!.. – начал было Предраг, но тут же взгляд его упал на Сергея, отряхивавшего брюки от пыли, рядом с которым стоял их старый чемодан. – Это кто с тобой, Вера?
Всегда аккуратный и подтянутый, Предраг сейчас не был похож на самого себя обросший трехдневной щетиной, с синими кругами под глазами, весь какой-то взъерошенный и растерянный. Но ему в этот миг меньше всего хотелось жалости к себе, особенно в присутствии человека, ставшего ему (Предрага заставила в это поверить административная пропаганда) по духу чужим. Но Сергей, казалось, не удивился вопросу друга. Он подошел к нему и протянул ему руку для приветствия:
- Мы так давно с тобой не виделись, что ты даже успел забыть меня? – невесело улыбнулся Сергей. – Здравствуй, Предраг.
Но Предраг обошел Сергея стороной и остановился у противоположной стены, устало облокотившись о нее.
- Вера, что делает этот тип в нашем доме, да еще и в моей комнате?
- Этот… тип нам с тобой ничего плохого не сделал, Предраг, - слезы неожиданно брызнули из глаз Веры, нижняя губа оттопырилась.
- Не знаю, как тебе, но мне… вернее, нам… всем…
- В таком случае, Вера, - прервал его Сергей, чьи нервы также были напряжены до предела, - нам действительно нечего больше делать в доме этого… типа. Пойдем! У нас поезд в половине одиннадца-того.
- Нет, Сергей! Никуда мы не пойдем. До отъезда поезда еще шесть часов. Этот дом построили мои родители, а значит, он принадлежит мне так же, как и Предрагу. Пойдем в мою комнату.
- Что все это значит? – непонимающе протянул Предраг.
- А это значит, что Сергей мой муж и отец моего будущего ребенка, и без меня он отсюда никуда не уйдет.
Решительность Веры поразила не только Предрага, но и самого Сергея. К тому же он не ожидал от Веры признания при брате. Он даже непроизвольно улыбнулся. Тут Вера подошла к Сергею и закрыла его своей спиной от брата. Предраг минуту удивленно смотрел на них, затем неспешно обошел эту парочку со всех сторон.
- Как… вы уже?.. Когда же вы успели? – Предраг был настолько растерян, что не находил слов.
- Мы любим друг друга уже давно, и ты, кстати, прекрасно знаешь об этом, - отрезала Вера, по-прежнему продолжая прикрывать собой Сергея.
- И-и… А-а… А ты подумала, с кем ты связала жизнь? Он ведь сложит чемодан и… ищи ветра в поле. А ты… А нам потом нянчись.
- Ты ошибаешься, Предраг, - Сергей, наконец, отодвинул рукой Веру в сторону и сделал шаг вперед.
- Ты ошибаешься, Предраг, - Вера снова встала впереди Сергея. – На сей раз чемодан складываю я и уезжаю в Россию.
- Куда-а? – вскрикнул Предраг, схватившись за голову. – Боже мой, и зачем я вас тогда познакомил… Черт меня дернул!
Он нервно заходил по комнате взад-вперед и, наконец, остановился перед Сергеем.
- А там Уваров тебя обыскался. Чуть не всю Югославию на ноги поднял.
В глазах Предрага Сергей уловил недобрые огоньки. А Предраг с несвойственным ему ехидством начал копировать голос Уварова:
- Вы специально похитили Петрова, чтобы потом меня шантажировать!.. Как же, очень ценный субъект, этот Петров… Он тут в поцелуйчики играет, его похитишь… из-под бабьей юбки. А-а, я понял! Тебе, Верка, его приказали заманить в свои любовные сети, чтобы потом можно было шантажировать Уварова.
- Прекрати, Предраг! – закричала Вера, закрывая ладонями уши.
- А я считал тебя хорошим парнем, Предраг, и своим настоящим другом, - спокойно произнес Сергей.
- Я тоже считал вас хорошими парнями.
- Тебя кто обидел, оскорбил из наших?
- Не меня, всю страну, весь наш народ оскорбили, - приложил правую ладонь к сердцу Предраг.
- Тогда позволь мне от имени моего народа и моей страны принести извинение тебе лично, твоему народу и твоей стране.
Сергей открытым, светлым взором смотрел в глаза Предрагу, но тот отчаянно махнул рукой и закричал:
- Да что я! Вы товарища Тито обидели.
- Если надо, я и перед Тито извинюсь за свой народ.
- Да при чем здесь твой народ! – уже мягче произнес Предраг. – Не он клеветал на Югославию, не он оскорблял ее чувства.
- Тогда кто же это сделал?
- Я думаю, ваш посол… Лаврентьев. А за ним и… Точнее, нет, а перед этим – Сталин.
- Если это и сделал товарищ Сталин, - Сергей даже покраснел от напряжения, - то по глубокому неведению и наветам.
- Я это и хотел сказать. Я тоже думаю, что к этому приложили свою руку и некоторые ваши специалисты, враги нашей родины, которым что-то здесь не понравилось или которых чем-то обидели.
Счастливые, наивные люди. Однако их наивность способна вызывать не только умиление, но и страх. Даже в роковые минуты испытаний, зашоренные усиленной пропагандой "великих идей социализма", они верили в непогрешимость своих вождей. В то время весь мир (будь то Запад или Восток) воспринимал действительность сквозь призму всего двух цветов – черного и белого. Все, что хорошо – это сделал любимый вождь; все, что плохо – дело рук его врагов.
- Так, значит, ты не принимаешь моего извинения?
- Ах, оставь! – махнул рукой Предраг.
Вера все это время молча следила за разговором, переводя взгляд с брата на Сергея и обратно. Ей очень хотелось вмешаться, помирить дорогих ей мужчин, но она не решалась этого делать, поскольку боялась, как бы затухающая уже ссора не вспыхнула вновь.
- Тебя действительно обыскался Уваров, - безразлично произнес Предраг, устало прошел к своей кровати и, не разуваясь и не раздеваясь, лег, свесив ноги на пол.
- Уварову я сейчас позвоню, - Сергей направился в прихожую, где на стене висел телефон, и набрал номер коммутатора.
- Алло, девушка! Соедините меня с Уваровым… Николай Николаевич? Добрый день! Это Петров… Живой, конечно, а что со мной может случиться?.. Да что вы сразу кричать… Да, знаю, что был приказ готовиться к отъезду… Да что вы ерунду говорите, Николай Николаевич… Простите, я не хотел вас этим обидеть, но вы… Да если бы меня хотели убить, они бы это прекрасно сделали и полгода, и год назад… У друзей… Я вам скажу, Николай Николаевич, что можно приказать покинуть страну, но приказать порвать с друзьями, это…
Предраг и Вера внимательно слушали, находясь рядом с Сергеем. Вера изредка согласно кивала головой, а Предраг с сигаретой в зубах в возбуждении ходил взад-вперед.
- А я вам говорю, что это несерьезно… Я вас прошу не кричать на меня, а выслушать. Я возвращаюсь в СССР не один, а с женой… Со своей, конечно… Нет, она сербка… Да не надо меня пугать госбезопасностью.
Предраг остановился. Кровь прилила к его лицу. Он схватил сестру за руку и резко потащил в свою комнату, плотно прикрыв дверь. Дальнейшего разговора Сергея с Уваровым они уже не слышали, да он уже был им и не интересен. У них состоялся свой разговор.
- Этого никогда не будет! – крикнул Предраг. – Я тебя никуда не отпущу. Мы с Владо обещали маме…
- Нет, будет! – оборвала его на полуслове Вера. – Я уже не маленькая девочка и сама могу за себя решать.
- Ты понимаешь, чем в нынешней политической ситуации грозит тебе поездка в Россию?
- Я в России буду жить с русским мужем, - упорствовала Вера.
- В таком случае, ты мне не сестра!
В этот момент в комнату вошел Сергей, взволнованный, со взбившейся прядью волос. Услышав последние слова, он решительно шагнул к бывшему другу.
- Предраг, не пори горячку! Помни, Вера – твоя единственная сестра.
Ссора готова была вспыхнуть вновь, но помешал этому внезапно появившийся Владо. Он был в парадной форме, с боевыми наградами и чемоданом в руке.
- Чувствую, страсти не на шутку накалились. Уж не перед прощаньем ли? Тогда, боюсь, как бы я не явился тем маслом, которое подливают в огонь.
Все дружно оборачиваются к нему, но напряжение не спадает. Чувствуя это, Владо ставит на пол чемодан и подходит ближе к мужчинам.
- Ну, привет, брат, - Предраг протянул Владо руку для приветствия, но тот сначала пожал руку Сергею, а потом обнялся с братом. После этого Владо чмокнул в щеку Веру.
- Ты куда это при всем параде? – поинтересовался Предраг.
- Я же говорю, попрощаться зашел. Уезжаю.
- Опять в командировку? Надолго? – спросила Вера.
- Надолго ли? – Владо на мгновение задумался. – Не знаю. Как обстоятельства сложатся. Думаю, что все произойдет довольно быстро. Уж если Сталин Гитлеру, на которого вся Европа работала, свернул шею всего лишь за четыре года, то на Тито, я думаю, понадобится гораздо меньше времени.
От этих слов все отпрянули и удивленно-непонимающе взглянули на Владо, а он, между прочим, продолжал свою мысль:
- Надо же, я столько лет слушал его приказы, ради него рисковал жизнью, в он… он продался империалистическим шпионам, почти погубил социалистическую революцию, начал возвращать предприятия частным лицам…
- Владо, ты… ты о ком? Ты о нашем Тито? – Предраг тяжело, прерывисто дышал, гнев переполнял его душу, но шок мешал четко сформулировать мысли.
- О нашем Тито! – скривился Владо. – Может, он и ваш, но не мой, и не вот его, - кивнул он на Сергея. – Ты, кстати, когда уезжаешь, Сергей? А то может вместе? Вдвоем, как говорят у вас в России, веселее.
- Ты, капитан Югославской народной армии, смеешь говорить такое о своем маршале?! – с ненавистью бросал слова Предраг. – Ты смеешь утверждать, что он продался империалистическим шпионам? У тебя есть доказательства? Да как ты… - Предраг с такой решительностью стал подступать к Владо, что тот сделал несколько шагов назад и машинально потянулся к кобуре. – А сам ты не продался ли каким-нибудь шпионам?
- Но, но ты, хлюпик! – опомнился Владо. – Смотри, пеной изойдешь… Я хотел тебя, как брата, на путь истинный наставить, о будущем твоем и Веры позаботиться. Иначе не завидую вашей судьбе. Эти дни я имел возможность самолично общаться общаться с двумя титоистами. Тоже навроде вас – патриоты не известно, какого отечества… Вы что, не слышали последнего выступления товарища Жуйовича? Не знаете, что он быстро набирает силу? Вы подумали, что с вами станет, если Тито свергнут? А ради успеха нашей революции, Тито должен уйти с политической сцены. Его роль кончилась.
- Владо, что ты говоришь? – тихо произнесла Вера. – Ты, герой войны, веривший в непобедимость маршала Тито, не проигравшего ни одной крупной битвы, неужели ты думаешь, что он проиграет эту?
- Не сомневаюсь, - презрительно ответил Владо.
- О боже, какое счастье, что до этого не дожил папа.
- Я думаю, что отец понял бы меня и поступил бы точно так же.
- А я думаю, что у вас с ним слишком различные понятия о патриотизме, - снова заговорил Предраг.
- И я не сомневаюсь, - наконец подал голос и Сергей.
- Ну, вот видите, - обрадовался Владо.
- Не сомневаюсь, что Тито победит, - продолжал Сергей, - если на его стороне стоят такие преданные люди, как Предраг и Вера.
- Как, и это говоришь ты, советский гражданин? – растерялся Владо.
- Да, это говорю я, советский гражданин, решивший посвятить себя борьбе за лучшее будущее Югославии, во главе которой будет стоять маршал Йосип Броз-Тито.
Решение остаться в Югославии пришло неожиданно, в процессе этого разговора, но оно было окончательным и бесповоротным, хотя Сергей и понимал, какими неприятностями ему это грозит.
- Я передумал возвращаться в Россию, которая способна принимать в объятия таких людей, как ты, Владо. В данном случае, мне стыдно за мою Россию.
- Ты еще пожалеешь, Сергей, о своих словах. Я сделаю все, чтобы ты о них пожалел. И вы все пожалеете! В ногах у меня будете валяться.
Владо подхватил свой чемодан и вышел. Сергей, Предраг и Вера молча проводили его до порога не понимающими взглядами. Как он мог так измениться за считанные дни?
- И этот человек был моим братом. Подлец! – в сердцах воскликнул Предраг.
Сергей повернулся к Вере, обнял ее за плечи, ласково щелкнул по носу и улыбнулся.
- Вот так, дорогая. Сейчас я все улажу.
Он подошел к телефону, набрал номер.
- Девушка, соедините меня с Уваровым… Николай Николаевич? Это опять Петров… Да… Николай Николаевич, я хочу сделать официальное заявление – я остаюсь в Югославии… Что же вы замолчали? Алло, Николай Николаевич, вы меня слышите?... Да, очень серьезно подумал… О родственниках? У меня нет родственников, но даже, если бы они и были, они здесь ни при чем… В МГБ разберутся? Пусть разбираются. Я ведь родине не изменял, никого не предавал и никем не подкуплен… Что доказать? Что не предавал или что не подкуплен? Да я не собираюсь никому ничего доказывать… Не надо меня упрашивать, Николай Николаевич… Именно потому, что я уже не дитя неразумное. Я все твердо решил и обсудил… С кем обсудил? Это неважно… Человек с такой профессией и таким опытом, как у меня, нужен и в Югославии. Прощайте, товарищ Уваров. Прощайте и, как говорится, не поминайте лихом и не держите на меня зла.
Сергей повесил трубку, достал из кармана брюк носовой платок и стал вытирать вспотевшие лицо и шею. Вера все это время стояла, едва дыша, сжав свои маленькие ладошки в кулачки. Предраг тут же шагнул к Сергею, крепко пожал ему руку и улыбнулся.
- Ну что ж, дорогой шурин, вот теперь – здравствуй!
Они обнялись. Радостная Вера захлопала в ладоши, подбежала к мужчинам и жарко поцеловала каждого в щеку.
Часть вторая.
1.
Сретен Жуйович и Андрия Хебранг в последнюю неделю ни минуты не засиживались в Белграде. Они ездили по городам и весям, выступали перед рабочими и крестьянами, перед партийными и государственными функционерами с изложением своей позиции и очень быстро набирали очки. На их стороне была и история взаимоотношений сербского и черногорского народа со своим старшим братом – народом русским. Тито понимал, что его загоняют в угол и чем дольше продлится нынешнее состояние югославского общества и компартии Югославии, тем меньше у него шансов будет победить. И пусть Тито до конца верил в свой успех, на душе у него было мрачно и беспокойно. Ведь страна оказалась в настоящей блокаде, равной, пожалуй, той, какую довелось выдержать России после вооруженного переворота, совершенного большевиками в октябре семнадцатого года. С той лишь разницей, что тогда на Россию ополчились капиталистические правительства, а сейчас, наряду со странами Запада, под давлением Сталина, против Тито выступило и все рабочее движение в Европе.
Он решил сыграть на опережение и назначил на 12 апреля очередной пленум ЦК КПЮ, на повестку дня которого вынесен всего один вопрос – позиция югославских коммунистов в отношении письма ЦК ВКП(б). На этом пленуме и должно решиться, за кем пойдет КПЮ – за Тито, или за Сталиным, в лице его местного представителя Сретена Жуйовича.
Оставшись наедине со своими мыслями, Тито думал обо всем происходящем, оценивая его с разных сторон. Такой анализ невозможен был без заглядывания в прошлое и без обрисовки общей картины конфликта. Самому-то себе Тито мог признаться в том, что конфликт этот не был так уж неожидан и родился не вдруг, хотя внешне все обстояло именно так. Тито понимал, что, начав противодействие Сталину, этим самым нанес последнему страшный удар под дых. Ведь Сталин в послевоенный период, явно охладев к Димитрову, неспроста из европейских деятелей коммунистического движения возвышал именно его, Тито. Ярчайшее свидетельство тому – приглашение югославского руководителя на трибуну мавзолея на Красной площади. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять подлинную причину этого возвышения. В 1933 году Димитров совершил, казалось бы, невозможное – из обвиняемого на Лейпцигском процессе по поводу поджога райхстага он превратился в настоящего обвинителя и поверг в своем обвинительном запале самого прусского премьер-министра Германа Геринга. После этого коммунистом Димитровым стал восхищаться весь мир. И Сталину было важно, чтобы Димитров приехал в Москву. Он и приехал в Россию вместе с двумя своими товарищами, также бывшими подсудимыми на Лейпцигском процессе, также болгарскими коммунистами Поповым и Таневым. Но судьба у трех боевых соратников оказалась разной: прокатив их по советской России на белом коне восхищения, Димитрова Сталин вернул в Москву и поставил во главе Коминтерна, а Попова с Таневым отправил в колымские дебри ГУЛАГа, из которых удалось выбраться через пару десятилетий только первому. Именно благодаря Димитрову отношение Коминтерна к социал-демократии изменилось коренным образом (как говорится, лучше поздно, чем никогда). Но ведь ни для кого в мире не было секретом, что фактическим руководителем мирового коммунистического движения, которое и олицетворял собой Коммунистический Интернационал, созданный в 1919 году Лениным, был Сталин. Таким образом, фигура Сталина затмила собою возвышенную им же фигуру Димитрова. Время шло, история Лейпцигского процесса забывалась, а имя Димитрова стало восприниматься только в соот-ветствии с именем Сталина, хотя внешне авторитет Димитрова не оспаривался никем.
После войны же штормовые волны народных революций в Европе выбросили на берег коммунистического движения новую фигуру – Йосипа Броз-Тито, который и стал олицетворением новой эпохи. В нем те же страны народной демократии видели образ несгибаемого, бесстрашного военачальника, поднявшего свой народ на борьбу с фашизмом, практически один на один, и выстоявшего в этой борьбе и, даже более того, – победившего. Поэтому Сталину и важно было тоже возвысить эту фигуру, чтобы потом, как и в случае с Димитровым, затмить его собою, незаметно подмять под себя, не ломая его авторитета.
И вдруг такое предательство! Тито не пожелал быть затменным.
Это лишнее подтверждение того, что Сталин был всесильным ворожителем душ только в границах Советского Союза. И ворожение это основывалось на запугивании и терроре. Мне могут возразить: а как же страны восточного блока и прокатившиеся там в конце сороковых-начале пятидесятых годов волны репрессий и громкие судебные процессы? Да, в Венгрии был процесс Ласло Райка, в Чехословакии – процесс Сланского, В Болгарии – Костова. Были процессы в Румынии и Албании. Однако деятели, стоявшие во главе названных стран, долгое время жили в Советском Союзе и прошли отличную школу сталинских процессов (суд над Трайчо Костовым состоялся уже после смерти Димитрова) и знали, что это такое. Знали они, что такое возражать Сталину. Поэтому они не в счет. Поистине же сильные личности, возглавлявшие свои страны, были либо сильнее его интриг (Тито в Югославии, Гомулка – в Польше, и, в какой-то степени, покинувший Москву после войны и возглавивший Болгарию Димитров), либо попросту хитрее (ярчайшие пример – Адольф Гитлер. Разумеется, эта фигура в нашем сознании не вписывается в реестр перечисленных выше имен, но у Сталина ведь было несколько иное понимание событий, и Гитлер в тридцатые годы для него был гораздо менее одиозной фигурой, чем, скажем, Вилли Мюнценберг, близкий соратник Ленина и Карла Либкнехта, основатель Коммунистического ин-тернационала молодежи – КИМа, основатель и бессменный руководитель Межрабпома, организатор в Лондоне лейпцигского контрпроцесса, доказавшего на фактах, что истинными виновниками поджога райхстага были сами нацисты, и, добавим, долгое время бывший членом Исполкома Коминтерна и членом ЦК компартии Германии). Но тогда с такими людьми Сталин начинал беспощадную борьбу, выказывая по отношению к ним абсолютно ничем не прикрытые чувства ненависти и враждебности. От поражения в борьбе с Гитлером (а вслед за поражением моральным, должно было неминуемо последовать и физическое, ибо Сталин попросту в первые дни войны растерялся, испугался и ждал, что его придут и арестуют) "вождя народов" спасли невероятная самопожертвованность и сверхусилия его рядовых соотечественников, которые спасали от порабощения и гибели не его, вождя, а себя и свою родину. От возможных, в принципе, поражений Димитрова и Гомулку спасла смерть (в первом случае – самого Димитрова, во втором – Сталина). Случай же с Тито оказался несколько иного плана.
Еще в тридцатые годы Тито проявил характер и настоял на том, чтобы ЦК КПЮ руководил югославскими коммунистами не из далекой Москвы, как это делали руководители других компартий Европы, а находился (пусть и на нелегальном положении) непосредственно в стране. Правда, здесь очень помог Димитров. Сталин проглотил эту горькую пилюлю внешне спокойно. Но рубец в памяти остался. Благодаря этому шагу, Тито удалось убить сразу двух зайцев после того, как он возглавил компартию Югославии и перевел ее штаб-квартиру на родину: во-первых, не было незаконно репрессировано ни одного члена ЦК; во-вторых, неизмеримо возрос авторитет коммунистов, которые после начала агрессии Германии и Италии на Югославию и возглавили вооруженную борьбу с фашистами. Это (и только это, ибо королевская югославская армия капитулировала на двенадцатый день войны, то есть даже раньше, чем польская армия) спасло Югославию от такого разгрома, какому подверглась Польша по вине Сталина, распустившего в свое время компартию Польши.
Даже в такое грозное время Сталин был верен себе – он не желал официально признавать партизанскую армию Тито, мощнейшую антифашистскую силу Западной Европы. Вплоть до 1943 года Сталин поддерживал отношения с эмигрировавшим в Лондон королевским правительством и его военным министром Драже Михаиловичем, возглавлявшим вновь созданную королевскую армию в Югославии, которая еще с 1942 года начала сначала тайное, а потом и все более открытое сотрудничество поначалу с итальянцами, а затем и с немцами. От Михаиловича после этого отвернулся даже премьер Британии Уинстон Черчилль. Но Сталин по-прежнему помогал оружием Михаиловичу, оставляя все просьбы Тито без внимания. И лишь спустя несколько месяцев после того, как при армии Тито появилась военная миссия англичан, Сталин как Верховный главнокомандующий приказал отозвать военную миссию из армии Михаиловича и ввести ее в армии Тито во главе с генерал-лейтенантом Корнеевым.
Сталин молча проглотил и эту пилюлю, но рубец в памяти остался.
Тито сидел в своем рабочем кабинете вместе с Борисом Кидричем и молча курил. Вспоминал свои последние поездки по стране и выступления перед народом. В целом, он был доволен тем, как держались простые югославы перед лицом неожиданно возникшей опасности. Ведь на Западе появилась информация, которую там пытались всячески поддерживать на официальном уровне, что русские готовятся к интервенции. Приходилось успокаивать людей и одновременно принимать из министерства обороны и госбезопасности тревожные донесения о передислокации болгарских и венгерских частей и подтягивании к югославским границам советских частей, расположенных в пограничных странах. На венгеро-югославской, румыно-югославской и болгаро-югославской границах участились случаи вооруженных столкновений, имелись и жертвы. Все это скрыть от народа было довольно трудно. Нужно было предпринимать и какие-то ответные шаги. И из министерства обороны разошелся по всем воинским подразделениям и частям приказ о приведении их в состояние полной боевой готовности.
Получил такой приказ и полковник Пипер.
- Неужели же мы начнем войну с русскими? – схватился за голову полковник. – Такого ведь еще не было в нашей истории. Наоборот, мы гордимся тем, что являемся единственной страной, всегда принимавшей сторону России.
- Надеюсь, что до войны дело не дойдет, - ответил Пиперу командир корпуса генерал Живкович. – Но если она и случится, то виноваты в этом будут только русские.
- Нет, нет, - покачал головой полковник. – Это невозможно. В это невозможно поверить.
- Дорогой Пипер, жизнь наша как раз и интересна тем, что в ней чаще всего случается невозможное.
И все же, немало было и тех, кто не скрывал своего враждебного отношения к нему, Тито, лично и к проводимой им политике. Были даже попытки расправиться с ним. Пришлось прибегнуть к крайним мерам. Не легко далось Тито это решение. Ведь он прекрасно знал, во что вылилось узаконение репрессий Сталиным в России, видел это собственными глазами, испытал на собственной шкуре. Это была оправдываемая сторонниками Тито борьба за стабильность внутри страны. В Югославии начались массовые аресты "сталинских шпионов". Наступил тот самый период, который был в России десять лет назад и за который полную ответственность несут два человека: Сталин и Тито. Ибо не может быть никаких оправданий тому, что уничтожались, порою лишь с видимым юридическим обоснованием, не самые плохие люди страны, а порою и цвет нации. И если в России "иностранных шпионов" отправляли в страну дикого холода – Сибирь и Заполярье, то в Югославии – в самое пекло, на адриатический остров Голи оток, где не было ни одного деревца сплошной камень, раскалявшийся на солнце до пятидесяти градусов, и укрыться от этого зноя было практически невозможно. Вдобавок к этому, часто дули пронизывающие, сшибающие с ног ветра. Люди страдали от обезвоживания организма, работая по двенадцать и больше часов в каменных карьерах. Причем, как и в тридцатые годы, нередки были случаи повторного осуждения людей за одно и то же "преступление", и в этом случае судьба, как их называли, "повторников" была еще более ужасной. Не многие выдерживали до конца: бывали случаи, когда люди бросались вниз головой в каменные джунгли острова, а то и в яму с гашеной известью, или пытались броситься со скалы в море. Однако не было ни одного случая спасения.
Люди гибли не только от страшных избиений, до полусмерти, начинавшихся еще во время транспортировки по морю. На самом острове новичкам не раз приходилось проходить сквозь строй своих же собратьев по несчастью, желавших доказать таким образом, что они уже "осознали" свои ошибки и "перевоспитались". Причем, бить должен был каждый, иначе отказника затем самого пропустят сквозь тот же строй. Гибли люди на Голом отоке и от неоднократных эпидемий: дизентерии или тифа. Правда, к счастью для югославов, весь этот лагерный кошмар, в отличие от сталинского, длился меньше десяти лет.
2.
В последний раз выпустив изо рта дым, Тито потушил сигарету о дно фарфоровой пепельницы и взглянул на Кидрича. И тут же глаза его расширились.
- Боже мой, Борис! Видел ли ты себя в зеркале?
- А что такое? – встревожился Кидрич.
- Месяц назад я у тебя столько седины не видел.
- Не от хорошей жизни, Йосип, головы наши убирает седина.
- Да, - вздохнул Тито. – Ты прав, Борис. Нам сейчас очень трудно. Нам сейчас труднее, намного труднее, чем в сорок первом году. Не знаешь, к кому можно обратиться за помощью. Все коммунисты считают нас предателями, а для капиталистов, естественно, мы все еще такие же опасные коммунисты, как и сталинисты. Никто не понимает смысла нашего спора. Демократизация социалистического мира – кого это касается!
- Подумать только, - сокрушался Кидрич. – Обвиняют нас в том, что мы кулаки, террористы,троцкисты, фашисты… Сколько громких и злобных эпитетов! Как на это ответить? Ведь мы остались совершенно одни: с востока – блокада, с запада – блокада.
Вопрос Кидрича не был праздным – в тот период Югославия, действительно, оказалась в полной изоляции, ибо Запад ее еще не признавал, как уже не признавали и страны народной демократии, вынужденные под давлением своего могучего соседа разорвать с ней все отношения. Правда, произошло это не сразу и не повсеместно. Но вопрос Кидрича был и прямым обращением к Тито, который должен был подсказать, как в сложившейся ситуации действовать дипломатам. В данном случае в Кидриче заговорил заместитель министра иностранных дел.
- Ничего! – решительно произнес Тито. – Это все настолько бессмысленно, что лучше молчать. Особенно вы, дипломаты, будьте крайне сдержанны. Пускай печать отвечает понемногу, а вы – молчите.
Дверь кабинета Тито открылась и вошли Кардель с Джиласом. Тито встал, подошел к ним, молча пожал руки и пригласил сесть.
- Знаете, меня на днях обвинили в том, что мы по отношению к СССР заняли чересчур острую позицию, - вспомнил один свой недавний разговор с восточноевропейским дипломатом Борис Кидрич. – Это, мол, потому, что США вернули нам золото королевского государственного банка. Я им ответил, что это было наше золото, и нет в мире такого золота, за которое можно было бы купить нашу Югославию.
Действительно, в 1940 году по приказу короля в США, подальше от длинных рук Гитлера, вывезли золото королевского государственного банка Югославии стоимостью приблизительно 50 миллионов долларов. Еще в 1945 году, сразу по окончании войны, народное правительство Югославии потребовало у США вернуть это национальное достояние. Соединенные Штаты, однако, не торопились этого делать. Выжидали. Вели политическую игру в своем стиле. И только в 1948 году, когда Югославия оказалась в политической и экономической блокаде стран восточного блока, золото было возвращено. Но в данном случае США несколько просчитались – Югославия не повернулась к ним лицом, сделав главный упор на политику неприсоединения ни к одному из блоков.
Кардель вдруг вспомнил в этот миг последние майские дни 1944 года, когда немцы высадили мощный десант на городок Дрвар, где в то время размещался Верховный штаб Народно-освободительной армии Югославии. Целью этого десанта было – захватить в плен или уничтожить руководителей НОАЮ, и, в первую очередь, Тито. Руководил операцией небезызвестный мастер супер-похищений штандартенфюрер СС Отто Скорцени, знаменитый человек со шрамом. Казалось, спасения не было. Но весь штаб югославской армии, во главе с Тито, вырвался из окружения и ушел целым и невредимым. В утешение, десантникам попала в руки лишь маршальская форма Йосипа Броз-Тито, которую и доставили Гитлеру. Кардель улыбнулся этим воспоминаниям и произнес:
- Не впервые нам, товарищи, попадать в окружение. Но вспомните, из всех окружений нас благополучно выводил товарищ Тито, который ни разу не сдался, не сложил в бессилии руки.
- И сейчас не сдамся, - Тито решительно разрубил рукой воздух. – Выберемся и из этого окружения…
В те же весенние дни 1944 года райхсфюрер СС Генрих Гиммлер выступал в Растенбурге перед высшими офицерами III райха. Он, в частности, там сказал: "Я хотел бы привести вам еще один пример упорства – упорства маршала Тито. Должен признать, что этот старый коммунист, господин Йосип Броз, крепкий человек. Он действительно заслужил звание маршала. Если нам удастся его схватить, мы его тут же убьем. В этом вы можете быть уверены. К сожалению, он наш враг. Но я хотел бы иметь хотя бы дюжину Тито в Германии, то есть людей, которые были бы настоящими вождями и которые имели бы такую решительность и такие крепкие нервы, чтобы не сдаваться никогда. Даже в том случае, если бы были полностью окружены. У этого человека не было ничего, абсолютно ничего. Его всегда окружали, но ему всегда удавалось выскользнуть из окружения. Он никогда не сдавался…" И здесь нельзя отказать нацисту в проницательности.
- Мне, товарищи, сейчас, как никогда, нужна ваша поддержка, поддержка партии, всего нашего героического народа.
Тито с надеждой посмотрел на своих ближайших друзей и соратников, и он в них не ошибся.
- На нас можно положиться, - заверил Кардель.
- Товарищ Тито, мы тебе клянемся, что с твоего пути не свернем, - словами из известной партизанской песни поддержал Тито Кидрич.
- Значит, я смело могу теперь сказать Сталину: "Нет!" – облегченно вздохнул Тито.
- Вся наша партия скажет "нет!" Сталину, - подхватил Кардель, - ибо голосовать за Сталина, значит, голосовать против Тито.
Кардель протянул вперед правую руку. Тут же на нее легла ладонь Кидрича, за ней – Джиласа. Тито стоял немного в стороне и счастливо улыбался. Наконец, он подошел к смотревшим на него в ожидании друзьям и положил свою ладонь сверху.
В это время появился секретарь. Все оглянулись на него, и пирамида рук распалась.
- Товарищ Тито, приехал Димитров.
- Кто-о? – улыбка исчезла с лица Тито мгновенно. – Георгий Димитров?
- Он самый! Спрашивает, примете ли вы его?
Все оживленно зашумели. Возбуждение еще больше усилилось. Да и то сказать: глава соседнего государства тайком посещает опального руководителя опальной страны. Что бы это значило?
- Вот так новость! – воскликнул Джилас.
- Хотел бы я знать, от Хозяина он прибыл, или сам по себе? – ни к кому не обращаясь, произнес Кардель.
Тито задумчиво зашагал по кабинету. Он почему-то верил Димитрову. Верил в его честность, в то, что не стал бы Георгий Михайлович ехать к нему по заданию Сталина. Димитров был одним из немногих иностранных товарищей, с которым Тито по-настоящему дружил и питал к нему, взаимно, теплые чувства. Эта дружба зародилась еще в Москве в теперь уже далекие тридцатые годы, когда оба они работали в Коминтерне. И немалая заслуга Димитрова состоит в том, что именно Йосип Броз возглавил КПЮ в 1937 году.
Тито вдруг вспомнил один из разговоров с Димитровым, состоявшийся в Москве в 1935 году, в тот период, когда подпольная КПЮ была на грани провала и развала. "Скажи, Вальтер, есть ли вообще у вас партийная организация?" – спросил тогда Димитров. "Есть", - не задумываясь, ответил Тито, работавший в Коминтерне под именем Вальтер. "Но я получаю такие сообщения, что у меня создается впечатление, будто в вашей стране партийной организации не существует". "Товарищ Димитров, - решительно запротестовал Вальтер, - Вы не должны судить о нашей партии на основании докладов руководства в Вене. В нашей стране, в низах, существуют организации, люди изо всех сил борются, гибнут. Я получаю об этом сообщения, я знаю этих людей. Это настоящие работники. Но я должен Вам сказать, что партийная организация в нашей стране полностью утратила доверие к руководству…" Димитров удивленно покачал головой, но все же, после некоторого раздумья, поверил Вальтеру и поддержал его идею перед Сталиным.
- Проси его, Милан, не держи такого человека в приемной, - обратился Тито к секретарю.
Димитров вошел в распахнутом плаще, держа в левой руке широкополую бежевую шляпу. Его встретила настороженная тишина. Впрочем, иной реакции на свой неожиданный приезд в такое время он и не ожидал. И все же, он остановился поначалу в нерешительности у самой двери, словно бы собираясь с силами. Возможно, не ожидал увидеть в кабинете Тито такого количества людей. И затем, через минуту с небольшим, решительными, уверенными шагами направился к Тито, протягивая ему руку для приветствия.
- Здравствуй, дорогой Вальтер!
Тито настороженно пожал Димитрову руку и вопросительно заглянул ему в глаза. И не увидел в них того, чего не хотел увидеть, и чего никогда не простил бы своему старшему товарищу и другу. Глаза Димитрова смотрели на Тито смело и, как и прежде, тепло и ласково, и от этой теплоты сердце Тито растаяло. Они улыбнулись друг другу и тут же бросились в объятия. В этот момент отлегло от сердца и у всех присутствующих. К ним приехал не подозревающий их в чем-то инспектор, а доверяющий им во всем друг.
- Здравствуйте, товарищи!
Димитров подходит к каждому и крепко пожимает руки.
- Здравствуйте! Здравствуйте, товарищ Димитров! Раздевайтесь, Георгий Михайлович.
- Нет, нет! У меня и без того мало времени, чтобы тратить его еще на такие пустяки, как раздевание.
- Но как вы оказались в Белграде, товарищ Димитров? – удивленно спросил Тито.
- Мы направляемся в Прагу подписывать договор о дружбе. А поскольку поезд наш едет через Белград, я и решил использовать получасовую стоянку и заглянуть к вам.
- А у нас большие неприятности, товарищ Димитров, - негромко произнес Кардель.
- Знаю, товарищи. Я слышал о Письме ЦК ВКП(б). Должен вам сказать, что кое с чем в письме я не согласен.
Сейчас, в этот волнующий момент, никто из присутствующих не уловил (они заметят это позже), после слов Димитрова, какую политическую бестактность (скорее всего, конечно же, не случайно) совершил Сталин. Копии письма к Тито он направил одновременно всем лидерам компартий Европы.
За эти три послевоенные года Георгий Димитров заметно постарел и очень сдал физически. В последнее время часто болел. Его некогда пышная черная шевелюра сейчас поредела и стала почти совсем серебряной. И все же, он даже в этом возрасте не растерял такого замечательного качества, как излучать энергию и заражать ею людей. Вот и сейчас это почувствовал на себе Тито и все его соратники.
- Держитесь крепче! – твердым голосом произнес Димитров.
- У нас, югославов, крепости в изобилии, - заверил его Тито. – Но будете ли вы что-нибудь предпринимать?
- Главное, чтобы вы держались крепко, а остальное придет само по себе.
Димитров ответил дипломатически-уклончиво, словно бы не поняв вопроса Тито. Ведь его положение было гораздо более сложным, нежели положение Тито и его соратников. С ними все было ясно – они попали в опалу, и внешний мир для них на какое-то время перестал существовать. Но Димитров стоял во главе государства, которое пока всецело доверяло и преклонялось (в хорошем смысле слова) перед своим могучим старшим братом – Советским Союзом. Но у Димитрова, кроме всего прочего, был еще огромный и вполне заслуженный политический авторитет. Это признавал даже Сталин. Поэтому идти на разрыв со Сталиным Димитрову было нельзя – это бы означало раскол в только набиравшем силу восточном блоке, что было бы на руку Западу. Но и с Тито ссориться он не хотел – чувствовал своим сердцем, что все это не надолго, все это недолговечно. Вот и решил он на свой страх и риск, понимая, что может случиться, если об этом проведает Сталин, по пути из Софии в Прагу сделать короткую остановку в Белграде, и хотя бы морально, одним своим присутствием поддержать югославов, дать им понять, что они не одни.
Но Тито был настойчив. Он снова повторил свой вопрос.
- Хотелось бы все-таки узнать, какую позицию в этом случае займет Болгария?
Ну что ж, если Тито настаивает, то он, Димитров, ответит ему откровенно, беря на себя полную ответственность за эти слова.
- Могу вас официально заверить, что существующие дружественные отношения между Болгарией и Югославией не изменятся ни на йоту. Мы будем и дальше, рассчитывая на полную взаимность, продолжать наше сотрудничество с вами. И, как и до сих пор, так и в дальнейшем, болгарское правительство будет воздерживаться от какого бы то ни было вмешательства во внутренние дела Югославии.
- Спасибо, Георгий Михайлович! – облегченно вздохнул Тито. – Гора с плеч у меня свалилась. Сознание того, что не все подчинились диктату Сталина, вселяет в нас новые силы для дальнейшей борьбы.
- Но будьте осторожны, - предупредил Димитров. – Сталин не любит прощать упрямцев, идущих против его воли.
- Знаю это на личном опыте, - спокойно ответил Тито. – Ведь я провел в Москве с тридцать пятого по тридцать восьмой год и хорошо помню это время. Я видел много несправедливостей. Люди в Москве старались избегать друг друга, избегать даже разговоров. Все время были аресты. Потом арестовывали и тех, кто до этого сам арестовывал. Люди исчезали по ночам и никто не осмеливался спрашивать, куда их уводят. Все и так все понимали. Запомнился мне такой эпизод. Однажды утром в отделение милиции пригласили одного югославского работника, жившего много лет в СССР и работавшего на заводе, и его жену, и сообщили им, что он осужден на восемь лет ссылки в северную Сибирь, а она на пять лет в южную Сибирь. Им даже одеться домой не разрешили пойти, и так и отправили в Сибирь. И никто не посмел спросить, в чем их обвиняют… Я тоже тогда каждый вечер ждал: придут или не придут за мной. Тогда ведь в каждом югославе подозревали троцкиста.
Страх перед арестом Йосип Броз заглушал тогда книгами и алкоголем. Все свободное время проводил он в своем номере в московской гостинице "Люкс", где жили почти все иностранные работники Коминтерна, не выходя даже на прогулку, потому что боялся встретиться на улице с кем-нибудь из знакомых, и тем самым навести на себя подозрение. Он пил и читал, читал и пил…
- Да, твое счастье, Вальтер, что ты все-таки остался на свободе.
- За это я должен благодарить, в первую очередь, Вас, Георгий Михайлович, - Тито благодарно склонил голову перед Димитровым.
- Да и мне приходилось не сладко, - отмахнулся от его благодарности Димитров. – Ты же знаешь, жена моя, Людмила, выбросилась из окна гостиницы "Люкс". А сколько седых волос и нервов мне стоило укрывание в моей квартире от органов НКВД моего зятя Вылко Червенкова.
Но тут вдруг Тито загадочно усмехнулся.
- И все-таки тридцатые годы в России были для меня не самыми страшными. Заговорили мы о Сибири, и я вспомнил один эпизод, случившийся со мной вскоре после Октябрьской революции именно в Сибири. Вот когда жизнь моя была на волоске…
- Почему же ты никогда никому об этом не рассказывал, Йосип? – удивился Кардель.
- Да все как-то не к месту было… Так вот, гражданская война тогда полыхала вовсю, а меня судьба забросила на одну мельницу, куда я бежал после разгрома нашего отряда, и где работал механиком. Осенью 1919 года в нашей деревне начали появляться карательные отряды. Мы их называли дворянскими карательными отрядами, потому что они в основном состояли из помещиков, тащились в обозе колчаковских армий и зверствовали. Мы поняли: раз они пришли, значит, фронт дрогнул, отступают белые. И действительно, скоро к нашему селу придвинулся фронт. Белые меня арестовали. Видят – человек не похож на крестьянина, сомнительный. Механик? Значит, рабочий? Ага, большевик! И арестовали. Посадили под стражу в дом, где помещался штаб колчаковской дивизии. Там среди агентов охранки был один рыжий. Помещик. Он все время делал вид, что говорит по телефону с фронтом. "Итак, - говорит, - наши наступают? А, отбросили красных к Александровскому? Блестяще! Значит, завтра перейдем в общее контрнаступление". В это время он наблюдал за мной, как я буду реагировать. Я понял, чего он хочет, и сижу никак не реагирую. В военных делах я тогда немного разбирался и знал, что все это обман. Колчаку теперь ничто не может помочь, даже иностранные батальоны, - Тито на мгновение замолчал, затем радостно улыбнулся. – До сих пор не могу понять, почему они меня сразу не расстреля-ли?.. А когда фронт подошел к самому селу, моя стража, ночью, сбежала.
Все несколько оживились. Димитров вынул из нагрудного кармана часы, открыл крышку, взглянул на циферблат.
- Мне пора, товарищи. Примите мой братский привет и наилучшие пожелания.
- Спасибо, товарищ Димитров, - ответил за всех Эдвард Кардель.
Димитров направился к двери, остановился и последний раз повернулся лицом к присутствующим.
- Самое главное – держитесь крепче! – Димитров сжал руку в локте и ладонь собрал в кулак.
В следующий миг он вышел.
Дружба лидеров двух соседних стран продолжалась и дальше. Чуть более, чем через полтора месяца после этой неожиданной встречи, 25 мая 1948 года, в свой пятьдесят седьмой день рождения Йосип Броз-Тито получил единственную поздравительную телеграмму из-за рубежа. Эту телеграмму послал Георгий Димитров: "Братский привет и наилучшие пожелания по случаю Вашего дня рождения".
Более того, в Югославию был отправлен болгарский юноша, который от имени болгарской молодежи и спортсменов передал Тито эстафетную палочку. 17 июня 1948 года, в день рождения Георгия Димитрова, Тито послал ответную телеграмму: "Примите мои сердечные поздравления и самые теплые пожелания по случаю дня рождения". А в Софию прибыла делегация югославской молодежи. Один из членов делегации поздравил Димитрова и передал ему подарки югославской молодежи, и тот, взволнованный до глубины души, подошел к этому юноше, обнял его и воскликнул: "Мне приятно здесь, в Софии, обнимать представителя титовской молодежи".
Через одиннадцать дней после этого, в Бухаресте, была подписана пресловутая Резолюция Информбюро "О положении дел в югославской компартии".
Такой обмен визитами, такие контакты в то время были настоящим подвигом.
И все-таки слишком болезненно-слабым уже был Георгий Димитров. Вскоре он, тяжело больной, уехал на лечение в Советский Союз, где и умер (как считают некоторые, при не совсем выясненных обстоятельствах) 2 июля 1949 года.
3.
Долго еще после ухода Димитрова не могли успокоиться Тито и его соратники. Его неожиданный приезд был вроде каплей от сердечных болей. Наконец все более-менее успокоились и расселись. Тито подошел к двери и приоткрыл ее.
- Милан, сделай-ка нам, пожалуйста, еще кофе, покрепче.
Повернувшись лицом к соратникам, он улыбнулся и добавил:
- Эти проклятые турки приучили нас пить кофе, а сами перешли на чай.
Все засмеялись, согласно кивая головой. Тито мерным шагом подошел к окну, глянул на улицу из-за штор. Город жил своей обычной жизнью. Сновали туда-сюда автомобили, большей частью трофейные, немецкие и итальянские, и дареные – советские. Спешили люди. На безоблачном лазоревом небе воссияло раннее апрельское солнце. Кое-где на деревьях уже лопались почки и рождались маленькие, липкие, бархатисто-зеленые листочки…
Отвлек Тито от миросозерцания резкий, нервный голос Милована Джиласа. Он вскочил со своего места и возбужденно начал мерить шагами кабинет. Тито повернулся спиной к окну.
- Как же так, товарищи?! – восклицал Джилас. – У меня слезы на глаза навернулись, когда я услышал, что меня в глаза назвали троцкистом. Меня, который всегда беспощадно критиковал позицию Троцкого!
- Дорогой Милован, - горько усмехнулся Кардель. – Мы чувствуем себя не лучше, ибо и мы все оказались троцкистами.
Джилас неожиданно вспомнил одну свою недавнюю встречу со Сталиным.
- Боже мой, какими же мы были наивными! – воскликнул Джилас вслух, перестав метаться и обхватив голову руками.
В своих мемуарах он, впоследствии, писал: "Помнится, это был ясный весенний вечер. Мы вышли от Сталина, даже не заметив, что пробыли у него полтора часа. Нам казалось, что это продолжалось одно лишь мгновение, но оно настолько было заполнено, а по содержанию было таким глубоким, что оно, единственное в жизни, заменяло всю жизнь. Чувство было такое, будто ты только что родился. Нам казалось, что мы идем не по каким-то определенным улицам, не по Красной площади, а купаемся в лучах солнца на недосягаемых вершинах, но не на тех, что рисует нам воображение, а на твердых, гранитных вершинах. Нам казалось, что мы идем сквозь историю, сквозь ее суть и ее смысл. Мы шли и жили, по-существу, словами Сталина, его мыслями…
Уходя от Сталина, живого, обычного, бессмертного, гениального человека, мы верили, что когда-нибудь пройдет это трудное время послевоенной разрухи. Он все сделает, чтобы оно прошло. И птицы снова начнут петь людям, а солнце будет лучше их согревать, цветы начнут благоухать для них, дети будут беззаботно играть, ученые погрузятся в тихую, непередаваемую красоту библиотек и институтов, а писатели загорятся огнем творческого созидания. И во всем этом, в счастье людей, в их любви друг к другу будет Сталин, все будут петь о нем и, радуясь жизни и безграничному человеческому счастью, люди будут радоваться ему и для НЕГО…"
А что теперь? Мир перевернулся!
Еще в фашистском логове, в гитлеровской Германии гремели последние залпы войны, а в Москву прибыла югославская делегация во главе с Джиласом. Делегацию принял Сталин, а затем первый заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров, народный комиссар иностранных дел Вячеслав Молотов. Речь шла о будущем государственном устройстве Югославии. Как частный, рассматривался и вопрос о выборе места для размещения посольства Югославии. Гостей возили по всей Москве и предлагали разные здания. Но все было не то, все чем-то не устраивало гостей. И тогда свернули на Большую Молчановку. У живописного серо-зеленого бывшего особняка демократического миллионера Арсения Морозова машина остановилась. Гости засмотрелись на здание необычной архитектуры. Некоторым членам делегации здание это было хорошо знакомо – ведь до войны здесь располагалась Балканская секция Коминтерна.
Перехватив восхищенный взгляд гостей, сопровождавший их член ЦК улыбнулся.
- Что же, более лучшего здания для вашего посольства и не придумаешь.
- Нет, что Вы, что Вы, - отрицательно покачал головой Джилас. – Мы страна маленькая, зачем нам такая громадина.
- Ну что ж, - вздохнул сопровождающий, - поехали дальше.
Следующая остановка была в Хлебном переулке...
Вошел секретарь Милан, неся на подносе чашечки с уже разлитым дымящимся кофе. Он поставил поднос на стол и тут же вышел. Кидрич и Кардель протянули руки к подносу и взяли себе кофе, оставив на подносе две чашечки для Тито и Джиласа. Не спеша, оба сделали по нескольку глотков и отставили чашечки в сторону. Помолчали. Закурили.
- Я до сих пор так и не пойму: что за причина, какой повод мы дали Сталину для этого спора и разрыва? – первым после паузы заговорил Джилас.
- Повод для спора весьма прост, - решительно заявил Тито. – Поводом являются агрессивные стремления в отношении Югославии. И причины этих стремлений не за семью печатями. В СССР произошел застой в общественном развитии, победили государственно-монополистические тенденции. Более того, внутри страны рабочие стали почти бесправными рабами, обострился национальный вопрос, а на внешнеполитическом плане – явное стремление подчинить своей воле рабочие и коммунистические партии. Все это является следствием политики, которую проводил Сталин в тридцатые годы, ознаменованные разгулом таких лиц, как Ежов и Берия. Сталин превратил Советский Союз в огромную державу страха. Он не желает понимать, что социализм и свобода личности – понятия тождественные. Наоборот, Сталин пошел по пути подавления свободы. А я решил сказать "нет!" такому пути. Для меня социализм – это прежде всего благо человека. Сталин же этого не потерпел.
- Но не равен ли отрицательный ответ Сталину самоубийству? – обеспокоенно спросил Джилас.
- Нет! – все так же решительно говорил Тито. – Это единственный реальный шанс сохранить самостоятельную политику.
- О какой самостоятельной политике может идти речь, если народ слышит от нас одни лишь пропагандистские лозунги, а никаких действий не видит? – возражал Джилас.
- Заводы рабочим, землю крестьянам – это не пропагандистские лозунги, это программа, которая должна быть осуществлена, если мы хотим построить социализм.
Наступила тишина, которую прерывали лишь клаксоны автомобилей на улице.
- У меня в России много друзей, - прервал паузу Кидрич. – Хороших друзей. Как же теперь быть? Порвать с ними?
- Прошу вас, товарищи запомнить, - ответил Тито, - уяснить себе и растолковать другим товарищам, что мы порываем со Сталиным, а не с русским народом. Русские – это наши единокровные братья, которым мы многим обязаны. Придет время и Сталина не станет. Русский же народ останется. И нам нужно в этот сложный для нас период сохранить корни нашей дружбы с русским народом, а из корней этих в недалеком будущем, я уверен, снова вырастут здоровые ростки общей нашей судьбы.
12 апреля 1948 года на Пленуме ЦК КПЮ подавляющее большинство делегатов проголосовало за линию Йосипа Броз-Тито.
6 мая были выведены из состава ЦК, исключены из партии и арестованы за антиюгославскую и антигосударственную деятельность Сретен Жуйович и Андрия Хебранг.
4.
Два года назад Карло Штайнер, бывший директор издательства и типографии Коминтерна, бывший член ЦК компартии Югославии, был осужден лагерным судом за старые "преступления" и получил еще раз десять лет лагерей. Таким образом, у него шел уже двенадцатый год заключения, до окончания срока которого он и не чаял больше дожить.
В том же, III лагпункте Норильского лагеря отбывал срок и старый знакомый Штайнера (еще с двадцатых годов) Йозеф Бергер, один из основателей компартии Палестины. Бергер работал на кирпичном заводе, а Штайнер был диспетчером железнодорожной станции Норильск-2. И вот, в один из летних дней 1948 года, когда Штайнер как раз заканчивал оформлять товарные документы, зазвонил телефон. Он снял трубку и услышал знакомый голос Йозефа.
- Произошло нечто невероятное! – воскликнул тот.
- Что произошло? – переспросил Штайнер.
- Я не могу говорить об этом по телефону.
- Говори по-немецки.
- Нет. Достань сегодняшние газеты. То, что ты там найдешь, можно сравнить лишь с началом мировой войны или с октябрьской революцией.
Штайнер выскочил из помещения и помчался в ближайший отдел торговли норильских предприятий. Ему сейчас было все равно, что может случиться на станции, его захватила лишь одна мысль: где достать газеты? У него было несколько знакомых из вольнонаемных, получавших газеты. К одному из них, Плоткину, он и направился. По дороге же туда он гадал, какое же событие можно сравнить с октябрьской революцией? Может, Сталин умер? – пронеслось в его голове.
Плоткин стоял в окружении каких-то людей и говорил с ними о работе. Штайнер удивился, что никто не говорит об этом событии. Когда Плоткин остался один, Штайнер попросил одолжить ему газету. Тот сразу же все понял.
- Что же это за люди, если они осмеливаются так поступать? – произнес он, протягивая Штайнеру газету. – Хорошие люди!
Штайнер отошел в угол, сел на корточки и начал читать. То, что он вычитал, действительно оказалось таким событием, о последствиях которого в первую минуту трудно было и предположить. Карло был счастлив, что его партия, что именно его товарищи сказали Сталину "нет!".
Когда он вечером вернулся в лагерь, говорили только об Информбюро, Тито и Югославии. Мнения о последствиях югославского отпора были различными, но все радовались этому историческому событию. Особенно были счастливы старые коммунисты, многие из которых уже потеряли веру в социализм. Теперь же они увидели, что есть на свете силы, восставшие против тирании Сталина. Всем было ясно, что Сталин не отнесется к этому спокойно. Сталин мог проглотить все, в чем его обвиняли враги, но спокойно отнестись к тому, что кто-то из своих же сказал ему "нет!", он не мог. Значит, платить за это вновь придется и политическим заключенным. Так было всегда. Когда ухудшились дела в Испании, в первую очередь, это ощутили на себе политзаключенные, режим которых был устрожен. Когда Красная Армия отступала перед напором гитлеровцев, снова политические должны были подставить свои спины под плети надзирателей. Почему сейчас должно быть иначе?
Но Штайнер осознавал, что именно ему придется сейчас особенно трудно – ведь конфликт был с Югославией, а он являлся членом ЦК КПЮ. И он стал ждать первого удара.
Последовали одна за другой несколько комиссий, прибывших из Москвы, после отъезда последней из них отдельные лагпункты стали очищаться от людей, а заключенных рассредоточивали по другим отделениям. Зэки стали поговаривать, что некоторые лагпункты переоборудуют в тюрьмы, и заключенных в этих тюрьмах на работу водить не будут. Другие говорили, что новые лагеря предназначены не для них, а для осужденных военных преступников. Говорили даже о некоторых деталях режима, который будет там установлен. В частности, говорили о том, что заключенных там, как в царской России, закуют в цепи, прикрепленные к тачке, и таким образом будут водить на работу. Что из этих "параш", как называли в лагере каждую новую весть, было правдой, а что вымыслом, никто не знал. Атмосфера была наэлектризована до предела. "Параша" следовала за "парашей". Страх охватил и вольнонаемных, отсидевших уже свой срок. Говорили, что будут арестованы все, когда-либо сидевшие в лагерях. Беспокойство усилилось, когда стало известно, что администрация всех предприятий Норильска получила инструкцию, согласно которой нужно было составить списки тех заключенных, без которых нормальная работа предприятий будет невозможной. И это уже был не слух, а реальный факт, из которого можно было заключить, что что-то готовится.
Во второй половине августа Штайнера вызвали в канцелярию III лагпункта. Начальник отдела труда сообщил, что завтра ему выходить на работу не нужно, и предупредил, чтобы он не покидал барака и ждал вызова. Состояние нервозности, царившее последние недели в лагере, охватило и Штайнера. Приказание не покидать барака возбудило его еще больше. Он постоянно думал над тем, что бы это значило. Расспрашивал знакомых, получил ли еще кто-нибудь подобное приказание. Таким образом, он хотел выяснить, касаются эти меры группы заключенных или только его. Но никого из знакомых Штайнера в канцелярию не вызывали.
В семь часов утра появился надзиратель, чтобы проверить, все ли готовы к выходу на работу. Не забыл он еще раз предупредить и Штайнера, чтобы тот оставался в бараке и к восьми часам подошел в канцелярию, что, разумеется, тот и сделал.
Начальник отдела труда позвонил по телефону в караулку и спросил, готов ли конвой для оперативного отдела. Услышав это, Штайнер сразу понял, куда его отправляют – снова в ненавистное здание городского управления МВД. Через несколько минут зазвонил телефон. Дежурный сообщил из караулки, что конвой готов. Начальник отдела труда велел Штайнеру идти в караулку, не заходя в барак. Но тут же передумал и приказал одному из своих подчиненных из вольнонаемных:
- Проводите его к выходу и передайте конвою.
5.
Карло Штайнера неожиданно перевезли из Норильска в Москву, в Бутырскую тюрьму. Впрочем, неожиданность эта нисколько не удивила Штайнера, ибо это вполне оправдывалось внешнеполитической ситуацией, связанной с разрывом с Югославией. Газеты он читал регулярно и поэтому знал подробности.
Переброска в Москву произошла после того, как Берия приказал полковнику Поликарпову отыскать какого-нибудь авторитетного югослава для особо важного задания. Таких осталось в живых очень мало, и поэтому фигура Штайнера была едва ли не самой подходящей для дела, задуманного Берией.
И вот Штайнер сидел на стуле перед полковником и с любопытством разглядывал его кабинет. За почти двенадцатилетнюю жизнь политического заключенного зрение его обострилось и он подмечал каждую деталь, даже самую незначительную. Заметил даже тщательно скрываемую полковником плешину на самой макушке. Уже несколько минут Штайнер сидел в этом кабинете, а полковник все не начинал допроса, лишь заполнил для протокола анкетные данные. Полковник рылся в толстой папке – очевидно, его деле, догадался Штайнер. И еще он подумал, что полковник ждет кого-то, потому и не начинает допрос. И вскоре предположение Штайнера оправдалось. Дверь открылась и в кабинет вошел невысокий, плотно сбитый смуглый мужчина с кавказскими чертами лица и тяжелым двойным подбородком. Черные редкие волосы были слегка посеребрены сединой. Был он в обычной гимнастерке, без погон, опоясанный кожаными ремнями. Должно быть, важная птичка, подумал Штайнер. И на этот раз не ошибся. Чутье не подвело его – это был Берия. Он молча, не здороваясь и не говоря ни слова, прошел в угол, где для него уже был приготовлен стол со стулом, и сел. И тут же полковник Поликарпов начал допрос.
- Как вы себя чувствуете? – спросил Поликарпов.
- Удовлетворительно.
- Ах, даже удовлетворительно? Я не ожидал этого от вас. Вы где работали?
- На железной дороге.
По первым же вопросам следователя Штайнер понял, что сейчас что-то произойдет. Никогда его еще не допрашивали таким образом.
- Как долго вы находитесь в заключении? – неожиданно вступил в разговор Берия.
- Почти двенадцать лет, - ответил Штайнер.
- А какой у вас срок?
- Два раза по десять лет.
- Как это два раза? – Берия изобразил на лице искреннее удивление.
Штайнеру пришлось коротко рассказать, как в 1936 году в Москве его осудили на десять лет, обвинив в шпионаже "в пользу гестапо" и в участии в организации "убившей Кирова", а затем, как в 1943 году лагерный суд приговорил его еще к десяти годам. От всего этого Штайнеру стало противно, поскольку он понимал, что они здесь прекрасно знают всё, что он говорит. И для чего было ломать эту комедию?
- Сейчас у вас появилась возможность освобождения. И полностью от вас зависит, воспользуетесь вы этой возможностью или нет, - произнес Поликарпов.
Он помолчал, изучая реакцию допрашиваемого, и удовлетворился, увидев удивленное лицо Штайнера.
- Откуда вы знаете Тито и других югославских руководителей?
Штайнеру было очевидно, что полковник прекрасно осведомлен о том, откуда он знает руководство КПЮ (и не потому ли его и привезли сюда из такой глуши?), но ему пришлось отвечать на вопрос. И Штайнер стал рассказывать о своей довоенной деятельности в Югославии. Полковник прервал его и попросил рассказать как можно более подробно, со всеми даже мельчайшими деталями, о его пребывании в Югославии, о вождях югославской компартии, о встречах с югославскими партийными функционерами за границей и в СССР.
- Вы прочитали резолюцию Информбюро?
- Да.
- Что скажете?
- Я заключенный, и мое мнение не важно.
- Если я спрашиваю ваше мнение, значит, я ожидаю от вас откровенного ответа, - полковник все еще говорил слащавым голосом.
- На этот вопрос я не могу ответить, так как не следил за ходом событий, а обо всем этом узнал лишь из газет. Но ведь некоторые сообщения, о которых я ничего не знаю, были и раньше.
- Вы верите тому, что прочитали в газетах?
- Вы слишком многого хотите от меня. Вы офицер НКВД, а я заключенный. Мое положение мешает мне говорить об этом искренно.
- Я заявляю вам, что вы ничего не должны бояться, - уже довольно холодно произнес полковник.
Бросая одну фразу за другой, Поликарпов незаметно косил глазом влево, где сидел Берия, но тот молча и, казалось, отрешенно слушал, не выказывая никаких эмоций, с застывшей маской на лице.
А Штайнер пытался понять, чего он от него хотят, но никак не мог собраться. Прервал его размышления очередной вопрос полковника:
- Не хотите ли чаю, или чего-нибудь перекусить?
- Чай я выпью с удовольствием, но есть не хочу, - настороженно ответил Штайнер.
Девушка принесла три чашки чая с лимоном. Это был первый лимон, который Штайнер увидел за последние больше, чем десять лет.
Подождав, пока Штайнер допил чай, Поликарпов стал рассказывать о том, что он бывал в Югославии и что он знает многих ее руководителей. Наконец он сказал:
- Банда, продавшаяся империалистам, долго у власти не продержится. Югославский народ на стороне Советского Союза, во всех концах Югославии пылают восстания. Дни титовской банды сочтены.
Штайнер слушал его и молчал. Говорил он штампованными фразами, читанными много раз в газетах, и поэтому для Штайнера он не открыл ничего нового. Окончив свои разглагольствования, Поликарпов спросил:
- Готовы ли вы нам помочь?
- Я не знаю, чем я могу вам помочь.
- Мы добиваемся от вас заявления о том, что эти люди уже в то время были связаны с полицией.
- Я не могу сделать такого заявления, поскольку мне известно как раз обратное. В то время, когда мне пришлось покинуть Югославию, Тито и другие товарищи находились на каторге в Лепоглаве.
- Это не важно. Если вы хотите нам помочь, вы не должны думать о таких пустяках.
- Я потерял свободу, но пока еще не потерял совесть.
- Неужели вы не верите советскому правительству? – сурово спросил полковник.
- Я приехал в Советский Союз именно потому, что верил советскому правительству.
- Советское правительство говорит вам, что руководство компартии Югославии является бандой агентов империализма. Вы этому верите или нет?
- Но и меня осудили, как агента, хотя я никогда в жизни не имел никаких связей с гестапо.
- Сейчас речь идет не о вас, а о вождях югославской компартии.
- Я не знаю, что произошло с этими людьми за прошедшее время, поэтому и не могу судить о том, что сейчас там происходит. Я знаю лишь то, что в то время, когда у меня были с ними контакты, они были честными коммунистами.
- Я повторяю, что сейчас у вас есть возможность выйти на свободу. Дни югославских изменников сочтены. Вы знаете, что мы расправились с таким колоссом, как гитлеровская Германия. С Югославией будет покончено за несколько часов.
- Я не могу вам помочь, - упрямо твердил свое Штайнер.
- Подумайте. Мы еще раз с вами побеседуем. А пока вас трогать не будут. Отдыхайте.
Полковник понял, что сегодня большего ему выжать из Штайнера не удастся.
- Может быть, лучше вы бы отправили меня назад в лагерь? Мне тяжело сидеть в камере.
- Нет! Пока вы будете сидеть в камере.
Полковник позвонил. Вошел дежурный офицер и вывел Штайнера из кабинета.
- Твердолобая курва, - Берия поднялся и смачно выругался.
- Сломаем, - заверил полковник. – Не таких ломали.
- Только ломайте быстрее. Хозяин торопит.
Тут же в кабинете зазвонил телефон. Поликарпов поднял трубку.
- Поликарпов. Да… - лицо его вытянулось, и он машинально поднялся. – Да, у меня… Пожалуйста, - полковник протянул трубку Берии и шепотом произнес:
- Вас, Лаврентий Павлович. Поскрёбышев.
Берия взял трубку.
- Слушаю!.. Хорошо, сейчас буду.
Положив трубку и не сказав полковнику ни слова, Берия вышел. Впрочем, лишние слова тут и не нужны. Коль звонил Поскрёбышев, было ясно, что Берию вызывал Сталин.
Едва министр вышел, в кабинет к Поликарпову вошел майор Грабарь. В руках у него была черная кожаная папка.
- Николай Константинович, тут у меня вчера был один капитан, точнее, бывший капитан Югославской народной армии, выехавший из Югославии, как он заявил, по убеждению. Так вот, в процессе разговора он предложил нам свои услуги. Я попросил его изложить все это письменно, в виде заявления. И вот что он сегодня принес…
Грабарь взглянул на усталое, отрешенное и бледное лицо Поликарпова и в нерешительности задержал руку с папкой.
- Разрешите, Николай Константинович? – спросил он.
- Ну, давай, что у тебя там, - безразлично произнес после глубокого выдоха Поликарпов.
Грабарь открыл папку, вынул оттуда два листа бумаги с написанным от руки заявлением и положил их на стол перед полковником. По мере того, как Поликарпов углублялся в чтение, лицо его принимало свойственный ему цвет, куда-то исчезла мрачность и злоба, появились хорошее расположение духа и злорадство. Поликарпов читал:
"Я, Владо Николич, капитан Югославской народной армии, член коммунистической партии Югославии с 1942 года, сын известного югославского партийного функционера Бранимира Николича, члена ЦК КПЮ с 1934 года, сражавшегося в Испании в составе республиканских интербригад в 1936-1937 гг. и погибшего в 1943 году во время облавы фашистов в Белграде, сим заявляю:
1. Я по глубокому политическому убеждению решил покинуть мою Родину Федеративную Народную республику Югославию в связи с тем, что руководство страны, руководство партии и правительства свернуло с правильного пути, ведущего к победе социализма;
2. Я не одобряю процессы, имеющие место в последнее время в моей стране, ведущие ее экономику к так называемому рыночному социализму, несовместимому с самим понятием чистого социализма;
3. Я не одобряю политику руководства КПЮ и, в частности, И. Броз-Тито, ревизующему великое учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и толкающего свою страну не путь конфронтации со странами народной демократии.
В связи с этим я заявляю, что готов приложить все силы для борьбы с ревизионистами и уклонистами, внедрившимися в руководство КПЮ и порочащими славное имя и дела моей родной партии, моей родной Югославии. Поэтому прошу мне поручить определенный участок работы, сообразный с данным заявлением и моими возможностями и могущий ускорить падение режима проклятых изменников делу социализма и империалистических шпионов Тито-Карделя-Джиласа.
Считаю своим долгом также заявить, что некто Петров Сергей (отчества не знаю), советский специалист-инженер Белградского металлургического комбината из-за своих похотливых побуждений (но не исключаю, что здесь были и политические мотивы) решил отказаться от возвращения на свою родину, в Советский Союз, и остаться в Югославии, тем самым опозорив самоё имя советского гражданина и, кроме того, оскорбив мои чувства истинного интернационалиста.
С уважением, Владо Николич, коммунист-интернационалист, капитан ЮНА".
Поликарпов поднялся, радостно ухмыляяясь, и, поправив сзади китель, стал радостно потирать руки.
- Этот человек мне очень нужен, Грабарь. Он сейчас где?
- Сидит в приемной.
- Зови его сюда! А этот Штайнер пусть катится в свой Норильск, к чертовой бабушке!
6.
Cталин стоял у окна, укрывшись за штору, и смотрел на улицу. Берия сидел за столом и, не поворачивая головы, следил за всеми его перемещениями. В который уже раз Сталин вызывает его по поводу Тито. Требует конкретных акций. Видимо, для него это сейчас важнее, чем процесс над Кузнецовым и Вознесенским. А что он, Берия, может сделать еще? Ни один из посланных им в Югославию людей не вернулся и не выполнил поставленной перед ними цели – убить Тито. Если бы Тито был в России, как эти двое, тогда другое дело. Да и то сказать: за короткий промежуток времени в типографиях различных издательств одна за другой печатались книжонки, типа той, которая сейчас лежала на столе у Сталина – "Банда Тито – орудие англо-американских военных подстрекателей", или творение Ореста Мальцева "Югославская трагедия", за которое Сталин вручил автору премию своего имени; пускались в обиход и распевались в домах культуры песенки, наподобие этой:
"Тито, Тито, дорогой наш Тито,
далеко подался ты,
до самого Уолл-стрита.
Дальше некуда бежать,
Должен Тито погибать".
Но Сталину этого было мало. Он требовал физических действий. Вот и сейчас Сталин говорил об этом.
- Мне все больше не нравится этот Тито. Он ведет себя слишком вызывающе. Так недолго потерять контроль и над Адриатическим морем.
- Мы делаем все возможное, - коротко бросил Берия.
- Запомни, Лаврентий, - Сталин не спеша прошелся по кабинету и остановился у противоположного от Берии края стола, - чем скорее мы с ним разделаемся, тем легче будет нам и всем остальным. Как только этот выскочка будет отброшен с нашего пути, мы сможем начать разговор о воссоединении с нашими далекими братьями, южными славянами. И у Димитрова отпадет всякое желание создавать свою Балканскую федерацию.
Он немного помолчал, потом невнятно пробормотал, словно бы для себя:
- Югославия-Болгария, Чехословакия-Польша, Румыния-Венгрия. Это мне нравится…
Сталин снова прошелся по кабинету и теперь уже остановился напротив Берии и заглянул ему в глаза.
- Чего ты ждешь? Почему ты это дело все оттягиваешь?
- Все готово. На этот раз должно получиться.
- Хорошо. Иди, работай.
Встав и задвинув за собой стул, Берия вышел. Сталин несколько секунд стоял молча, затем подошел к своему столу и сел. Выдвинул ящик стола, вынул оттуда черную кожаную папку, раскрыл ее и взял в руки небольшой лист бумаги. Еще раз глазами пробежал по нему, вчитываясь в каждое слово, в каждую букву.
"Сталин,
Ты послал уже семь человек, чтобы убить меня – с револьверами, бомбами, ядом. Если я пошлю одного, то второго мне уже посылать не придется.
Йосип Броз".
Что он этим хотел сказать? Угроза это или просто запугивание? Но откуда у него такая вера в себя и в своих людей? Нет, надо еще раз поторопить Берию.
Никто не может сказать, почему Сталин сохранял в своем архиве такие документы, как эту записку Тито, или, например, как знаменитое ленинское "Письмо к съезду". Так был уверен в своей исторической безупречности? Или был настолько труслив, что даже не решался сжигать эти бумажки? Впрочем, нужно сказать ему за это спасибо.
7.
Милку Жицину, автора нашумевших в Югославии в середине тридцатых годов романов "Путь Каи" и "Девушка для всего", взяли, как ей показалось, из-за пустяков. Но в те годы пустяков не было. Резолюция Информбюро, принятая 28 июня 1948 года, резко разделила Восточную Европу на два лагеря – титоистов и сталинистов. И если во всех странах восточного блока, разумеется, по строгому указанию Сталина, хватали, арестовывали, судили и ссылали в тюрьмы и на каторгу первых, то в Югославии под жесточайший удар попали вторые. Причем, и в первом, и во втором случаях, нередко перегибали палку. Все средства массовой информации мира сообщали о грандиозных процессах, происходящих в Москве и Будапеште, Бухаресте и Тиране, Праге и Софии. Был и в Белграде большой процесс – над "русскими шпионами". Главными подсудимыми на нем стали видные общественные деятели Воя и Драгица Срзентичи и Милка Жицина. Первый получил шестнадцать лет, вторая – десять, а Жицина, осужденная по двум статьям, получила восемь лет. Что же вменялось ей в вину? Во-первых, "сербский национализм", во-вторых, "подрывная деятельность с целью расчленения Югославии" – за это она получила четыре года. И еще четыре года "полагалось" ей "за шпионаж в пользу русских и враждебную агитацию и пропаганду".
Что касается первой статьи, то Милка считала это обвинение настолько бессмысленным, что и не пыталась его опровергнуть. Ну, в самом деле, разве можно обвинять в национализме за литературную критику? Она усмотрела в рассказе партизанского писателя Йоже Хорвата "Сербский ключ" явное уничижение сербов. Этого было достаточно, чтобы получить четыре года. Что же касается второй статьи – шпионаж в пользу русских –, то Милка лишь беспомощно развела руками. Она вспомнила события 1937 года. Тогда к ней на пляже Джачкого купалишта, где она любила отдыхать, неожиданно подошел Милован Джилас и, еще более неожиданно, предложил ей прокатиться на лодке. Догребя до середины реки, Джилас сложил весла, несколько минут помолчал, ловя на себе удивленный взгляд спутницы, а затем строго предупредил Жицину, что партия осуждает ее поведение и бойкот Советской России, что если она не прекратит сомневаться в справедливости московских процесов, коммунисты провозгласят ее троцкисткой и антисталинисткой…
Милку Жицину и еще пять женщин везли с железнодородной станции в крытом грузовике под охраной милиционера с пулеметом в тюрьму в Стоце, где содержались женщины, обвиненные и осужденные за поддержку Резолюции Информбюро.
Милка высунула голову из-под покрытия, желая рассмотреть места, по которым их везли. Но тут же глаза ее наткнулись на милиционера, стоявшего небрежно расстегнув китель и опершись о кабину спиной. Заметив Милку, милиционер направил на нее ствол укрепленного на кабине пулемета и закричал:
- Голову вниз!
Милка вспыхнула.
- Коммунисты и при социализме должны оставаться такими же, какими они были и в борьбе за него? – одними губами, вдруг пересохшими от увиденного, прошептала она и исчезла за брезентовым покрытием.
Женщины подхватили ее под руки.
- Зря такие слова говоришь. Отвечать за них придется. Там товарищи такие слова не прощают.
- Ну и пусть! Я не вижу здесь товарищей. Кто товарищ? Тот, который стоит здесь с пулеметом? Нет, он мне не товарищ. Так же, как и тот, кто его сюда поставил. А значит, все пропало.
Милка немного помолчала, а потом закричала во все горло:
- Эй, вы, храбрецы! И не стыдно вам? Направили дуло пулемета на шесть беззащитных слабых женщин, да? Ну что ж, честь и хвала вам!
Остаток дороги ехали молча. Машина несколько раз подпрыгнула на ухабах и остановилась.
- Эй, вы там, спускайтесь все с вещами! – раздалась команда.
Узницы поднялись и, не спеша, по одной, подходили к борту машины.
Еще находясь в пересыльной тюрьме в Пожаревце, Милка впервые услышала о тюрьме в Стоце. Одна узница, тоже политическая, рассказывала, что в Стоце есть настоящий клуб со сценой и зрительным залом. И действительно, пройдя через ворота тюрьмы, осужденные двинулись по ухоженной, посыпанной песком дорожке, с обеих сторон которой были разбиты цветочные клумбы с большими кустами гвоздик. Милка еще способна была чувствовать запахи и у нее в памяти навсегда осталось, что гвоздики эти испускали необыкновенный аромат.
Вновь прибывшим узницам приказали положить вещи на землю. И пока они это делали, они почувствовали, что кто-то начал сильно толкать их в спину. Тут же, вслед за этим, на каждую женщину посыпался град ударов. Их толкали, щипали, пихали, налетали на них одновременно и спереди, и сзади. Милка упала. Она больше не ощущала ударов. Словно сквозь толстую стену, до нее долетали лишь хриплые выкрики:
- Так мы встречаем бандитов!
Глаза ее налились кровью и повлажнели. Солено-горький привкус собственной крови во рту снова привел ее в чувство. Им приказали подняться. Направляемые ударами дубинок, они дошли до какого-то барака. Заведя их туда, им приказали раздеться догола. У каждой за спиной стояла надзирательница с дубинкой. Потом их подвели к какому-то баку, доверху наполненному теплой водой для купания. После купания их остригли наголо. Из-за вшей, как им сказали. Затем им выдали тюремную одежду и повели, как сообщили, на оформление. Их выстроили в ряд перед толстой женщиной, заместителем начальника тюрьмы. Она тут же вскочила со своего места, подбежала к ним и истерически начала каждую по очереди хлестать по щекам.
Тут, в тюрьме, Милка встретила и Драгицу Срзентич, ходившую на прогулку с обязательным транспарантом на груди: "Я страшная бандитка, гадина и хамелеон". Это был обязательный удел всех политических, получивших срок по статье о Резолюции Информбюро. С тех пор они всегда были вместе. Всегда сидели рядом на холодном каменном полу в полутемном углу и ели из какой-то расколотой миски одной деревянной ложкой. Но смотреть друг на друга им было категорически запрещено, потому что бандиты должны смотреть всегда только перед собой.
- Куда глазеет эта банда? – издевались над ними уголовницы.
- На Россию?
- Сквозь облака.
Во время первой же встречи начальник тюрьмы сказал Милке:
- Говори всё, всё, всё. Иначе от следователя будешь возвращаться, как выжатый лимон. И ему ты скажешь все. Все, все, все! Ты здесь расскажешь все. Даже что тебе снилось! И что на обед ела твоя тетя в прошлую пятницу. В протоколе должно быть записано все до мелочей. Все, все, все! Или говорить правду, или молчать – середины нет! Твоя ложь здесь никому не нужна.
И она говорила все, все, все. Но только не о том, не о самом наболевшем. О самом наболевшем она говорила тихо, про себя, только самой себе:
- Если я, маленький человек, нашла в себе силы признать ошибку, то почему в будущей социалистической демократии такой великий организм, как государство, не имел бы силы так же признать свои ошибки и несправедливые поступки? Пятна стираются лишь после того, когда с достоинством признаешь свои ошибки.
Они даже в заключении оставались верны своим идеям, своей идеологии: те, которые вступали в партию не карьеры ради, а для борьбы за светлое будущее всего человечества.
А каторга становилась все более невыносимой. В любую погоду, а в жару это было особенно тяжко, нужно было дробить камни киркой, а то и тяжелым молотом. А за спиною все это время стояли надзиратели. И кое-как работать не давали, поучали, не выбирая средств:
- Разбивай камни, бандитка! Ты должна раздробить вот этот, большой.
- Бей, сука! – пинок под зад, и Милка едва не уткнулась лицом в этот самый камень.
- Замахивайся сильнее, - удар кулаком по голове. – Мы тебе покажем, что такое наглость! – удар в спину. – Бей сильнее! Вот так! – снова удар по голове. – Ничтожество! Подлюга! Сволочь! Негодяйка вонючая! Не так бьешь! А-а, не умеешь даже камня разбить, твою в душу мать.
- Ничего, за восемь лет научишься! Бей с края, гадина! Эй, посмотрите, как эта идиотка долбит камень! Что ты его гладишь? Сильнее бей, как врага! Выпрямись, подними свою грязную морду! Расставь ноги пошире, идиотка, чуть приподнимись, кирку высоко над головой… Теперь бей!
К концу рабочего дня не чувствовалось ни рук, ни ног, но отдыхать не давали. Наступало время уголовниц, воровок и убийц. Они встречали политических у ворот с выкриками:
- Мы крали и убивали, но мы никогда не предавали свою страну и партию!
А дальше начинался "спектакль", во время "просмотра" которого надзиратели и охранники аж рыдали от смеха.
Уголовницы поджидали Драгицу с Милкой у ворот, во всю ширину которых было написано: "Возвращаемся в партию!". Тут же в лицо обеим подругам летели обрывки мокрой красной и синей бумаги (это цвета национального флага). Вслед за этим на голову Драгицы водружали большую корону, сделанную из разного вонючего тряпья, скрепленного проволокой. На короне краской было написано: "Королева информбюровского бала". А Милке, как королевской фрейлине, надевали на голову большую шапку из разноцветной бумаги. На плечи им, в качестве воротников, приспособили мешки, в руки сунули, вместо цветов, по букету крапивы, на ноги натянули туфли с отвалившейся подошвой, на которых можно было еще различить выгравированную надпись: "Made in USSR". Закончив этот туалет, толпа женщин с визгами, хрипом и улюлюканьем сопровождала их до самого барака.
- У-у-а, у-а! Банда! Вы здесь никто и ничто. И любая баба может сделать с вами, что пожелает.
Милке еле удавалось сдерживать в груди рыдания. Она знала, что и там, в бараке, им еще долго не будут давать спать. Запекшаяся кровь вновь начинала растекаться по лицу от горьких слез, орошавших его. Она взглянула на свою, такую же униженную и измученную подругу, и выдавила из себя глухим, огрубевшим голосом:
- За что меня вообще осудили на восемь лет? За обычные слова и разговоры. На допросах я поняла, что меня считают русской шпионкой. А если это так, то тогда восьми лет мало! Со мной нужно поступить так же, как в России поступили с Борисом Пильняком.
- А кто это? – спросила Драгица.
- Это русский писатель. Его расстреляли, в газетах писали, как японского шпиона.
Драгица немного помолчала, задумавшись. Для нее и ее подруги уже не существовали сопровождавшие их по-прежнему дикими выкриками уголовницы. Они в мыслях перенеслись в другой, совершенно иной мир. Остановившись у самого барака, Драгица обняла Милку за плечи и сказала:
- И все-таки мы не должны вести себя, как уголовницы. Нужно держаться, как это и подобает коммунистам, любящим социализм и считающим это общество своим. Признаем, что мы ошиблись, и нам останется только пересмотреть свои ошибочные взгляды. Методы и режим нашего Второго отдела – это дело нашей партии и нас самих. Если она где-то и ошибается, придет время и исправления ошибок!
8
28 июня в столице Румынии Бухаресте состоялось очередное совещание руководителей стран- участниц нового политического объединения стран народной демократии – коммунистическое Информбюро, заменившего собой распущенный в 1943 году Коминтерн. Информбюро объединяло руководство коммунистических и рабочих партий стран так называемой «народной демократии», то есть, вступивших на путь социалистического развития. Совещание прошло без участия югославской делегации. В резолюции, принятой на этом совещании, руководству Югославии вменялись в вину: мелко-буржуазный национализм, контрреволюционный троцкизм, меньшевизм, ликвидаторство, авантюризм, бюрократизм, ревизионизм и левацкая демагогия. А компартии Югославии называлась кулацкой партией, где господствует турецкий, террористический режим. А членов КПЮ призвали свергнуть руководство партии, если оно не подчинится данной Резолюции Информбюро.
В ответ на это, через месяц, с 21 по 28 июля в Белграде состоялся V съезд КПЮ, делегаты которого выразили сожаление по поводу принятой Резолюции Информбюро. В своем докладе на съезде Тито охарактеризовал акцию руководства СССР во главе со Сталиным следующими словами:
- Это, товарищи, выпад не только на руководство нашей партии. Это выпад на единство нашей партии, это выпад на кровью добытое единство наших народов, это призыв ко всем деструктивным элементам разрушить все то, что мы до сегодняшнего дня во благо наших народов создавали; это призыв к гражданской войне в нашей стране, призыв к уничтожению нашей страны…
Резолюция, принятая на этом съезде всецело поддержала линию, проводимую Тито, а сам пред-седатель партии (позднее переименованной в Союз коммунистов Югославии), не желая все же идти на полный разрыв со Сталиным и конфронтацию с Советским Союзом, завершил свою заключительную речь словами:
- Да здравствует Советский Союз! Да здравствует наш великий вождь и учитель Иосиф Сталин!
Однако, это не помогло. Сталин уже принял решение в отношении Югославии.
В течение 1949 года с ФНРЮ странами восточного блока разрывались культурные, дипломатические и экономические отношения. Следовали обоюдные отзывы послов. Впрочем, в некоторых странах югославским дипломатам везло меньше: их попросту арестовывали под надуманными предлогами. Венгрия прекратила выплату послевоенных репараций, Албания разорвала все экономические договоры и соглашения и прекратила с Югославией все экономические связи. Остальные социалистические страны также постепенно отзывают свои договора о дружбе и сотрудничестве с ФНРЮ.
29 ноября 1949 года в том же Бухаресте, куда из Белграда переехала штаб-квартира Информбюро, была принята вторая антиюгославская резолюция, в которой говорилось, что «коммунистическая партия Югославии находится в руках убийц и шпионов», что борьба против нее – «международная обязанность всех коммунистических и рабочих партий». Внутреннее устройство Югославии, согласно этой Резолюции, - фашистское, а ее внешняя политика – политика агрессии против восточных стран в союзе с США.
Подобная выкладка Сталина уже говорила о том, что он готов перейти от слов к действиям. Начиная с августа 1949 года, к венгерско-югославской границе начали подтягивать несколько советских бронетанковых дивизий, дополненных венгерскими, польскими и чехословацкими частями. В газете «Правда» от 21 декабря 1949 года Вячеслав молотов опубликовал статью, где подчеркивал, что «уже недалек тот час, когда предательскую клику Тито… постигнет позорная судьба преступных наемников империалистической реакции…».
И все же Сталин не решился на вооруженную интервенцию. Видимо, понимал, что с Тито будет справиться нелегко. Тем не менее, отказываться от вооруженных провокаций на границе, в которых гибли югославские пограничники, он не собирался. В два-три раза были увеличены вооруженные силы в соседних с Югославией Венгрии, Румынии и Болгарии (причем, в данном случае были грубо попраны и международные обязательства). Продолжали изгоняться из Румынии и Венгрии представители югославских национальных меньшинств. Более того, в 1950 году была полностью установлена экономическая блокада страны. Румыния прервала железнодорожное сообщение с Югославией. С другой стороны, выдвинули территориальные претензии к Югославии Болгария, претендовавшая на Македонию, и Албания, положившая глаз на Косово.
Именно тогда Тито и определился окончательно со своей внешней политикой. На заседании Скупщины в апреле 1950 года он, в частности, заявил:
- Наше правительство будет прилагать все пропагандистские усилия, и на всех международных форумах будет выступать против создания блоков и сфер интересов, так как глубоко оно убеждено, что подобные разделы мира действительно представляют постоянную опасность военных столкновений и катастрофу для человечества.
Тем временем, в мире стали более объективно относиться к событиям на Балканах. Постепенно страны Западной Европы и США поняли, что от восточного блока можно отцепить целую страну. И экономическая изоляция Югославия дала трещину: с Запада пошла гуманитарная и финансовая помощь. А в конце 1949 года пришло время и политической поддержки правительства Тито. Так, вопреки воле и давлению Советского Союза, на заседании Генеральной ассамблеи ООН осенью 1949 года, ФНРЮ была принята в Совет безопасности ООН. Нормализовались отношения с Грецией, Австрией и Турцией. В 1951 году Югославию посетил с визитом генеральный секретарь ООН Тригве Ли.
9.
Полковник Пипер только что сошел с трибуны, разгоряченный своей пламенной речью и последовавшей за нею бурной овацией многотысячного митинга. В этот день в Пятом районе Белграда, в Славии проходил пятнадцатитысячный митинг бывших фронтовиков, на котором присутствовали и Предраг с Верой. В конце митинга его участники одобрили текст телеграммы, направленной потом на имя Сталина:
"Наш дорогой товарищ Иосиф Виссарионович Сталин! С нашего большого митинга Народного фронта Пятого района мы посылаем тебе, а в твоем лице и всему Советскому Союзу наши сердечные поздравления.
Товарищ Сталин, мы глубоко уверены в том, что ты сделаешь все возможное, чтобы снять несправедливые обвинения, брошенные в адрес всей нашей страны, нашей партии и нашего Центрального Комитета.
Наша любовь к Тебе, ко всему Советскому Союзу, ко всему тому, что вы сделали для всего человечества, безгранична, как безгранична и наша вера в то, что Ты сделаешь все, чтобы в ближайшее же время восторжествовала справедливость.
Да здравствует нерушимое братство Советского Союза и ФНРЮ!
Да здравствует наш учитель, прививающий нам любовь к СССР, товарищ Тито!
Да здравствует наш великий друг Иосиф Виссарионович Сталин!"
"Нет, такому народу ни один черт не страшен!" – с такими мыслями полковник Пипер покидал митинг. На душе у него было легко и празднично.
По окончании митинга Вера с Предрагом направились на улицу Теразие, где они договорились встретиться с Сергеем, которого сегодня вызвал к себе посол Советского Союза Лаврентьев. Понимая, что из здания советского посольства его уже не выпустят, Сергей отказался приезжать туда и Лаврентьев согласился встретиться с ним в знаменитом белградском кафе "Три шешира" ("Три шляпы") на Змай-Йовиной улице, бывшем прибежище белградской богемы. Они устроились за пустым столиком в затемненном углу, заказали пиво и тихо, вполголоса, разговаривали. Посол требовал, чтобы Сергей вернулся в Союз (даже с женой), просил, угрожал, наконец. Играла живая музыка – музыканты в национальных сербских одеждах пели народные песни.
- Поймите, Анатолий Иванович, я не вернулся в СССР не потому, что изменил своей родине. Нет, я ее буду любить всю жизнь. Я ведь за нее кровь проливал на войне. Но здесь, в Югославии, я нашел свое счастье, любовь, семью. Чисто по-человечески вы меня можете понять? – Сергей был спокоен, но вместе с тем непоколебим.
- Чисто по-человечески могу, - ответствовал Лаврентьев. – Но вы не просто человек, вы – гражданин Советского Союза, вы коммунист, наконец.
- Но и здесь, в этой стране, правящей партией является коммунистическая, - не сдавался Сергей.
- Являлась, являлась коммунистической, Сергей Иванович. А сейчас – ревизионистская.
- Я инженер, и слаб в философии и вопросах партийного строительства, и мне трудно различить, в чем состоит ревизионизм Тито. Однако я прекрасно вижу, как его поддерживает и любит народ. Значит, и в его ревизионизме есть что-то положительное.
- Хорошо, - вздохнул посол и, положив свою ладонь на руку Сергея, понизил голос почти до шепота. – Тогда я предлагаю вам сотрудничество.
- То есть? – не понял Сергей.
- Я предлагаю вам сотрудничать с нами, с нашим посольством.
- И что я должен делать?
- Ничего. Пока ничего. Просто ходить, общаться, наблюдать и обо всем, достойном внимания, сообщать нам.
- Значит, вы предлагаете мне стать шпионом? – повысил голос Сергей и хотел было встать, но лежавшая на его руке ладонь посла удержала Петрова.
- Не в ваших интересах, Сергей Иванович, поднимать сейчас шум. Югославы в последнее время стали подозрительны и, если они узнают, что рядом с ними сидят русские, последствия могут быть самыми неожиданными.
Они оба, словно сговорившись, тут же окинули взглядом зал, но, к счастью, на них никто не обращал внимания, увлекшись либо едой, либо пением, либо собственными разговорами.
- Я не согласен на это, - уже спокойно и тихо произнес Сергей.
- Подумайте, не отказывайтесь сразу. Ведь материально вам сейчас не сладко…
- Нечистым способом я деньги зарабатывать не привык.
На том и расстались. Сергей шел по Теразиям в глубокой задумчивости и даже не видел, что уже в каких-то трехстах метрах от него были Предраг и Вера. Вера, наконец, решилась сообщить брату свою новость.
- Знаешь, Предраг, я ходила к бабке-гадалке. И она нагадала нам с Сергеем мальчика.
- Поздравляю, если твоя бабка не ошиблась, - Предраг с улыбкой взглянул на вдруг покрасневшее лицо сестры.
- Мне сказали, что она практически никогда не ошибается. Знаешь, она привязала на нитку мое обручальное кольцо и покрутила его перед животом. И оно встало ребром. Говорят, это к мальчику. Ну, там еще и другое гадание было.
Предраг поймал взглядом фигуру Сергея и взял Веру под руку, кивнув в сторону мужа.
- Что-то твой муж не спешит к нам.
- Может, с ним что-то случилось? – встревожилась Вера. – Пойдем скорее к нему.
Но тут произошло совершенно непредсказуемое. По улице на большой скорости мчалась голубая "Победа", обгоняя другие машины и справа, и даже слева, вопреки всем дорожным правилам. И вот, во время очередного такого обгона слева впереди едущая машина притормозила и водитель "Победы", пытаясь избежать столкновения, не сбавляя скорости, крутанул руль вправо и "Победу" вынесло на тротуар как раз в том месте, где в этот момент шел, задумавшись, Сергей. Удар был настолько сильным, что Сергея сначала подбросило вверх, резко развернуло вокруг оси, а затем отшвырнуло на несколько метров. Он упал недалеко от фасада одного из домов, не успев издать ни звука. Машина же буквально через тридцать секунд, свернув за угол, исчезла. Проходившие мимо люди в ужасе застыли на месте. Затем несколько женщин завизжало не своим голосом, но и этот визг перекрыл страшный крик Веры Николич. В следующий миг она потеряла сознание, и Предраг едва успел подхватить ее на руки.
На третьем перекрестке дорожной милиции все же удалось остановить машину нарушителя и убийцы. Им оказался вдребезги пьяный молодой человек, спешивший в Нови Сад на похороны своей матери.
Спустя неделю после митинга в Славии поздней ночью полковника Пипера арестовали в собственном доме и тут же доставили во внутреннюю тюрьму управления госбезопасности. На первом же допросе ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу русских, мотивировав это частыми (и без присутствия посторонних) встречами с изменником родины капитаном Владо Николичем, который и завербовал полковника. Никакие доводы и убеждения Пипера не смогли поколебать следователя. Во время третьего допроса, когда Пипер продолжал все упорно отрицать, к нему впервые применили физические меры воздействия. В конце концов Пипер сломался и сознался во всем, что ему предъявляли.
Его, как и всех осужденных по статье "Информбюро", отправили в лагерь на Голи оток, где под палящим, беспощадным адриатическим солнцем заключенные должны были "перевоспитываться", изо дня в день дробя в каменоломнях никому не нужные камни и изнывая от побоев надзирателей и собственных товарищей, пропускавших наиболее непокорных сквозь строй. Там это называлось – добиваться эффекта "теплого зайца".
Эпилог
1.
Практически сразу после смерти Сталина в марте 1953 года новое советское руководство стало делать первые шаги к примирению с руководством Югославии. 6 июня 1953 года председатель Совета министров СССР Георгий Маленков ответил положительно на заявление югославских руководителей о желании нормализовать отношения. Было предложено для начала обменяться послами. 14 августа Маленков выступил перед Верховным Советом СССР с предложением о нормализации отношений с ФНРЮ. Практически сразу же обменяться послами предложили Венгрия с Болгарией, в ноябре месяце то же самое сделала и Албания. С Румынией было заключено Соглашение о регулировании вопросов судоходства по Дунаю.
Однако главное событие в процессе нормализации советско-югославских отношений – это, конечно же, визит правительственной делегации Советского Союза в Белград с 26 мая по 3 июня 1955 года.
В погожий теплый день 26 мая 1955 года в 17.00 по среднеевропейскому времени на старый Земунский аэродром под Белградом приземлилось сразу два самолета Аэрофлота с партийно-правительственной делегацией СССР на борту. Первой официальной советской делегацией спустя долгие семь лет политических сумерек. Прилетели по инициативе советской стороны. Делегацию возглавляли Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев, Председатель Совета министров СССР Николай Александрович Булганин и первый заместитель Председателя Совета министров Анастас Иванович Микоян. В составе делегации были многие политические, партийные и государственные деятели советского государства, ученые, министры и другие. В состав делегации входил и заместитель министра черной металлургии, личный знакомый Тито Иван Федотович Дятлин, которого включили в состав делегации по настоянию самого Хрущева. На аэродроме в Земуне их встречали Тито, Кардель и другие лица. Борис Кидрич не дожил до этого дня. Умер в 1953-ем. Не было в составе встречающих и Милована Джиласа. Он уже был выведен из состава политбюро и ЦК и исключен из партии за антигосударственную деятельность. Правда, находился не в тюрьме, а под домашним арестом: времена несколько изменились.
После того, как была произведена традиционная церемония встречи, обойден строй почетного караула, Хрущев подошел к установленному прямо на взлетной полосе микрофону и заговорил, как всегда, без бумажки.
- Дорогий товарищ Тито! Дорогие товарищи члены правительства и руководители Союза коммунистов Югославии!
Дорогие товарищи и граждане!
Момент был волнующий – шло примирение на государственном уровне, и поэтому голос Хрущева дрожал от волнения.
- От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских социалистических республик, Правительства Советского Союза и Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, от лица советского народа приветствую вас, а также трудящихся славной столицы Югославии – Белграда, все братские народы Югославии!..
С неменьшим волнением слушали слова примирения и югославы. Не легко им дались эти семь лет. Сколько человеческих судеб было сломано, сколько семей разрушено, сколько слез пролито.
- Мы искренне сожалеем о том, что произошло, и решительно отметаем все наслоения этого периода.
Со своей стороны, к этим наслоениям мы с несомненностью относим провокаторскую роль, которую сыграли в отношениях между Югославией и СССР ныне разоблаченные враги народа – Берия, Абакумов и другие. Мы обстоятельно изучили материалы, на которых основывались тяжкие обвинения и оскорбления, выдвинутые тогда против руководителей Югославии. Факты показывают, что эти материалы были сфабрикованы врагами народа, презренными агентами империализма, обманным путем пробравшимися в ряды нашей партии.
Мы глубоко убеждены, что период, когда наши отношения были омрачены, остался позади. Со своей стороны, мы готовы сделать все необходимое, чтобы устранить все препятствия, мешающие полной нормализации отношений между нашими государствами, укреплению дружественных отношений между народами…
Тито выслушал речь спокойно и с достоинством. Выступать с ответным словом не стал. Вместо этого любезно пригласил руководителей советской делегации в свою машину.
В июне того же года была подписана Белградская декларация, которая, дополненная еще и Московской декларацией 1956 года, стала залогом новых отношений двух стран.
Привезя гостей на свою беломраморную белградскую дачу, где их встречала жена Йованка, Тито сначала с удовольствием играл роль гостеприимного хозяина, а затем напомнил Хрущеву его слова, сказанные в аэропорту Земуна о готовности устранить препятствия, мешающие полной нормализации отношений.
- Я от своих слов не отказываюсь, - решительно произнес Хрущев.
- Тогда вот вам список югославских граждан, арестованных при Сталине. И постарайтесь, Никита Сергеевич, как можно скорее выпустить на свободу оставшихся еще в живых.
Хрущев бегло пробежал глазами отпечатанный на машинке список на одном листе, подозвал к себе министра внутренних дел и передал ему бумагу.
- Я вам обещаю, что реабилитированы будут все, живы они или уже нет, - Хрущев посмотрел в глаза Тито и протянул ему руку для пожатия.
2.
В один из морозных зимних дней 1955 года Карло Штайнер, как и всегда, спешил на работу. Однако, подойдя к зданию Норильского городского управления внутренних дел, он заметил большую группу людей, окруживших только что прибывший грузовик. "Что это? – заинтересовавшись, Штайнер остановился, затем подошел поближе. – Надеюсь, это не новых ссыльных привезли?" Вокруг стояло человек двадцать мужчин, женщин и детей. Солдаты, конвоировавшие их, подавали им с машины чемоданы с вещами.
- Откуда вы приехали? – спросил также подошедший ссыльнопоселенец.
Но ему никто не ответил.
Одна из прибывших женщин обратилась с вопросом к выходившему из здания офицеру. По-русски она говорила с легким грузинским акцентом.
- Это грузины! – тут же определили любопытные.
Поначалу все предположили, что этих грузин сослали сюда в связи с попыткой восстания в Грузии приверженцев Сталина. Но загадка разрешилась быстро. Выгрузка чемоданов закончилась, прибывших построили в одну шеренгу, офицер взял в руки список и стал читать фамилии.
- Берия!
- Я! – вперед выступил невысокий, плотный мужчина и назвал свое имя.
Эта фамилия прозвучала еще несколько раз. Затем вызвали Гегечкори.
И тут всем все стало ясно: это были родственники растрелянного недавно Лаврентия Павловича Берии. Отныне они должны были разделить судьбу жертв главы семьи. Интерес к приехавшим сразу пропал. Никакой жалости к ним у политических ссыльнопоселенцев не возникло. А кто-то даже зло произнес и сплюнул при этом:
- Они прибыли сюда не как мы, с узелком, а с множеством чемоданов.
Но в том была не их прихоть – не за горами был новый, 1956-й год и во главе страны стоял уже не Сталин. Семьи ссыльных снова собрались вместе, чтобы проститься со старым годом. Настроение было лучшим, чем когда бы то ни было прежде. Некоторые знакомые, которые еще в прошлом году разделяли с ними предновогодние хлопоты, уже снова вернулись в те края, откуда их много лет назад насильно увезли. А остававшиеся пока в Норильске с полным основанием надеялись, что скоро настанет час, когда и они смогут выбирать себе место жительства по собственному желанию.
Жена Штайнера Софья подготовила мужу, которого ждала целых двадцать лет, к Новому году настоящий волшебный подарок: 1 января ему вручили телеграмму следующего содержания: "Военный прокурор обжаловал приговор военного трибунала".
2 апреля 1956 года пришла новая телеграмма от жены: "ПОЗДРАВЛЯЮ ПОЛНОЙ РЕАБИЛИТАЦИЕЙ ТЧК Я СЧАСТЛИВА КАК НИКОГДА ТЧК СОНЯ".
Штайнер дождался этого дня. Он остался жив. И теперь был безмерно счастлив.
Конец.