Валентин Аркадьевич Просвин вылил на горячие чёрные камни воду из деревянного ковша. Вода громко зашипела, превращаясь в клубы горячего пара. Чем жарче, тем лучше – так любил Валентин Аркадьевич. Он мог просиживать в парилке минут по двадцать за раз. Всё его лысое тело покрылось крупными каплями пота. Ртуть на градуснике на деревянной стене поднялась выше отметки в «девяносто». Валентин Аркадьевич поправил налезшую на лоб банную шапку и вытер пот со лба пухлой ладонью. «Пора выходить», – подумал он. Это был уже его четвёртый заход за вечер. Открыв тяжёлую дверь, он вышел в душевую, снял шапку и повесил её на крючок. Подняв ведро с ледяной водой, опрокинул на себя; громко вскрикнув, он взял полотенце с полки, вытерся. Всё-таки хорошую баню он себе отстроил, двухэтажную, на втором этаже – бильярд и бар. В просторном предбаннике было прохладно и спокойно. На деревянном столике стояла большая кружка с пивом с плотной белой пеной, ещё не тронутая. Рядом – миска с варёными горячими креветками, блюдце с нарезанной тонкими ломтиками селёдкой и маленький, покрытый инеем графинчик со ста пятьюдесятью граммами водки. Всё только что приготовленное и принесённое. Валентин Аркадьевич натянул белый банный халат и сделал несколько жадных глотков.
– Ох, как хорошо, – прокряхтел он и сел на диван у столика.
Выбирая по одной креветке из миски, он отрывал ей голову и высасывал сок, потом выедал икру на брюшке, отрывал лапки и снимал панцирь со спины. Отломив хвостик, он отправлял в рот мягкое мясо и с удовольствием его пережёвывал. Валентин Аркадьевич расслабился; тело размякло, руки стали тяжёлыми, дышалось легко. Съев все креветки из миски и допив пиво, он налил себе ещё пятьдесят грамм ледяной водки, выпил, закусив кусочком аппетитно лоснящейся маслом селёдки. «Надо бы покурить», – подумал он. Вставая с дивана, он нащупал в кармане халата пачку сигарет и зажигалку. Выйдя на хорошо освещённую веранду, он смотрел в холодную темноту, воцарившуюся на участке. Мягкий снег лежал на газоне, поблескивая под светом фонаря. Чуть вдали, на другом конце участка, на первом этаже огромного дома работал телевизор, за занавесками в зажжённых окнах мелькал силуэт жены.
Пар смешивался с дымом сигареты и растворялся в чёрной темноте. Валентин Аркадьевич медленно курил, думая о своей жене, любовнице Лизоньке и о жизни в целом. «Надо бы в церковь в воскресенье сходить», – подумал он. Подул ветер, шевеля голые ветки кустов. Валентин Аркадьевич закрыл глаза, вдыхая ароматный сигаретный дым. Послышался шорох. Валентин Аркадьевич не обратил внимание. Шорох повторился, уже громче. Казалось, что кто-то бежит по асфальту, стараясь ступать так, чтобы его не услышали. Валентин Аркадьевич затянулся, снова воцарилась тишина, только тихо шипела догорающая сигарета. Вдруг послышался рёв двигателя, через забор хлынул поток света. На другом конце участка заскрежетал гнущийся металл. Всё пространство быстро заполнили люди в чёрном с автоматами и лицами, спрятанными за балаклавами; на касках отчётливо виднелись эмблемы гвардии Пахана. Они быстро передвигались несколькими змейками. Первая направилась прямо к дому. Входная дверь вылетела, с громким стуком ударившись о каменное крыльцо; из дома послышались крики жены и ор гвардейцев. Вторая змейка из десяти человек направилась к бане.
Первый гвардеец, вбежав на веранду, наступил на непотушенный бычок и прижался к стене у плотно закрытой входной двери. Второй выбил ее ногой. Дерево с треском сломалось. Рукой он вырвал сломанную дверь из рамы, пропуская третьего, четвёртого и пятого. Те, на полусогнутых ногах, держа автоматы наизготовку, вбежали в прихожую. Четверо, один за другим, побежали на второй этаж. «Всё чисто», – вскоре раздался оттуда голос одного из гвардейцев. Тогда остальные стали осматривать пространство внизу. В первого же гвардейца, который повернул из прихожей налево, в предбанник, полетел маленький графинчик с водкой. Графинчик разбился о каску, водка быстро впиталась в балаклаву, потекла по форменной куртке. Облитого водкой гвардейца оттолкнул с пути следующий за ним и направился прямо к Просвину. В его лицо отправилась миска с потрохами креветок.
Просвину повезло, что гвардейцам была отдана команда «не стрелять», а все автоматы были заряжены холостыми – на всякий случай...
Валентин Аркадьевич ринулся к выходу сквозь не ожидавших от него такой прыти гвардейцев. Будучи человеком размеров, больше среднего, он смог повалить нескольких и пробраться в прихожую. Там по лестнице со второго этажа спускались ещё четверо. Просвин метнулся на улицу, гвардейцы, опешившие от такого отпора, за ним. Валентин бежал быстро, через весь участок. Но силы были явно не равными, и уже скоро его нагнали. Втроём гвардейцы повалили распаренную тушу Просвина в снег, заломили руки за спину. Просвин орал и дико матерился. Его подняли и повели к джипу, проломившему металлические ворота.
– Вы арестованы за превышение полномочий и хищения в особенно крупных размерах. – Сказал командир гвардейцев, ожидавший его у джипа.
– Опять, ёб твою мать, – вырвалось изо рта Просвина вместе с набившимся в него снегом.
* * *
В это самое время пьяный Фёдор Покрошин тряс официанта в караоке-баре дорогого ресторана ”Poy-Pey”. Он, после очередного полулитра водки настаивал, что его очередь петь прошла три песни назад. Официант этого не отрицал; только он, официант, за караоке не отвечал. За караоке отвечает другой сотрудник ресторана, который ставил заказанные песни, и Покрошину нужно говорить с ним, а не с официантом. Но до Фёдора это никак не доходило.
– Хорошо, хорошо. Вы – следующий, сказал напуганный до смерти официант. Покрошин его отпустил, и тот метнулся в сторону.
– Нет, ну что за херня, – сказал Покрошин, разливая водку в рюмки и проливая на стол. – Я, бля, спеть хочу, ну. Моя же очередь...
Покрошина, и, правда, уже три раза звали к микрофону, но у него, пьяного, включалось удивительное умение блокировать определённые окружавшие его шумы и поэтому он уже трижды пропускал свою очередь.
– Твоя, твоя, – соглашался с ним Громов, заталкивая в рот сочный солёный помидор, – никто не отрицает.
Стройная, даже худая молодая женщина в длинном платье истошно завывала про любовь пьяным голосом, не попадая в ноты и путая слова.
– Бля, если я не следующий, я, сука, удавлю кого-нибудь, – возмущался Покрошин, опрокидывая очередную рюмку.
В караоке-баре было полно народу: компании хорошо одетых молодых людей, был даже кто-то из шоу бизнеса. Место дорогое, элитное. Громов не очень любил караоке, не умел петь, но не мог упустить возможность провести время с другом. В этот раз Покрошин предложил встретиться, чтобы обсудить, как идёт расследование обстоятельств, связанных с взрывом машины Громова. И вот они уже заказывали второй литр водки на двоих в одном из самых престижных ресторанов столицы.
– ****ь, да я их найду, – Покрошин говорил, должно быть, уже в одиннадцатый раз.
Громову надоело отвечать, и он просто кивал, продолжая жевать.
– Вот увидишь, – продолжал Покрошин, – мы их повяжем.
– Я уверен, – отрезал Громов.
Обсуждение происшествия перешло в дикую попойку в тот момент, когда Громов стал рассказывать Покрошину о перестановках в аппарате управления страной и о возможном переводе Покрошина, если, конечно, тот захочет. На какую должность рассчитывает сам Громов, Покрошин ещё не знал.
– ****ь, ты не волнуйся. Тебе вообще ничто больше не угрожает, – продолжал неугомонный Покрошин. – И Церберев тебе не угрожает. Я не знаю, что на него нашло, честно, – он развёл руками.
Девять человек, сидящие за длинным столом, зааплодировали и засвистели. Покрошин резко на них обернулся, выматерился. За общим шумом в зале никто ничего не услышал. Покрошин обернулся опять к Громову, разливавшему водку.
– С Церберевым, считай, покончено. На пенсию его отправят, да и всё.
Они снова выпили. Заиграла музыка. Покрошин посмотрел на место в зале между двумя колонками, куда выходили петь. Он замер в оцепенении. В приглушённом разноцветном свете стоял опрятный, гладко выбритый мужчина в синем пиджаке с чёрными уложенными волосами и что-то пел, весело поглядывая в зал узкими глазами, выдававшими его нерусское происхождение.
– ****ь, ну я же следующий, – процедил Покрошин сквозь зубы, – я же просил…
– Ты – следующий, – заверил его Громов.
– Нет, я сейчас. После той ****и пьяной. Я же, *****, попросил. – Он завертел головой в поисках официанта. – Я же сейчас должен был, ну что за нахер.
– Хули ты ноешь, – пропел в микрофон мужчина, широко улыбаясь, отчего его глаза сузились ещё больше.
Покрошин в момент перестал вертеть головой и тупым, яростным, злобным взглядом уставился на сцену. В зале послышался смех.
– Хули ты ноешь, а? – Пропел ещё раз мужчина.
Громову показалось, что тот смотрит и обращается прямо к Покрошину. Тот побелел. В зале начали громко смеяться, кто-то зааплодировал. Громов не успел понять, что происходит, как Покрошин заорал.
– Ты, чё, сука, охуел?! – Он бросился прямо к мужчине. В прыжке повалив его, он ухватился за шею и крепко её сдавил.
Пение прекратилось, музыка ещё продолжалась.
– Узкоглазая тварь, – орал Покрошин. Первый удар он нанёс мужчине по носу. Не смотря на то, что Покрошин был уже сильно пьян, кулак попал прямо в цель и разбил нос. Кровь хлынула на пиджак, закапала на пол. Люди повскакивали со своих мест. Мужчины что-то кричали, женщины визжали.
– Это я, хули, ною! Чурка ****ная! Это ты – мне?!
К Покрошину бросились несколько мужчин, видимо друзья певца. До того, как они к нему подскочили, Покрошин вторым ударом выбил певцу челюсть. Его с трудом оттащили, начали бить ногами. Громов спокойно встал, музыка перестала играть. Из внутреннего кармана чёрного пиджака он достал удостоверение сотрудника Комитета. Грубо растолкал всех дерущихся. Одного из мужчин, избивающих Покрошина, Громов сильным боксёрским ударом, с правой руки в челюсть, уложил на пол. Второй, оторвавшись от Покрошина, толкнул Громова. Тот раскрыл красную книжечку удостоверения и показал, держа её прямо перед глазами обидчика. Пока тот, прищурившись, рассматривал удостоверение, Громов сделал резкое движение головой и лбом сломал ему нос. Мужчина упал, держась за лицо обеими руками; сквозь пальцы потекла кровь. Третий, всё ещё избивавший Покрошина, замер. Покрошин вскочил. В потасовке он, как ни странно, совсем не пострадал, только его белая рубашка немного помялась и испачкалась: на ней кое-где были видны следы грязных подошв. Покрошин, видимо, решив, что последний удар должен быть за ним, дал последнему нападавшему в живот; тот сложился пополам.
– Чё, кто тут ещё хочет сказать мне, что я ною?! – Заорал он на весь ресторан. В зале воцарилась полная тишина. Все гости замерли, официанты не двигались, даже охранники не решались подойти к Покрошину с Громовым.
– Я так и думал, – громко сказал Покрошин.
Он вернулся к столику.
– Ты же петь хотел? – Спросил Громов.
– Да не хочу я уже ничего, – отмахнулся Покрошин. Он взял со стола бутылку водки, достал несколько купюр, бросил их на стол и направился к выходу.
На улице было совсем не холодно. На Саввинской набережной на фоне оранжевого света от фонарей шёл снег. Падая на чёрный тротуар, он моментально таял. Громов натянул серое пальто; Покрошин – чёрную меховую куртку.
– Вот, сука, всего-то спеть хотел. Никогда сюда больше не пойду. – Сказал он и сделал глоток из бутылки. – Дерьмо, а не ресторан.
Они медленно брели по набережной. Снег падал на плечи и волосы, таял, стекая холодными струйками за воротник. Громов закурил и протянул руку Покрошину – за бутылкой. Тот передал её приятелю. Громов запрокинул голову и стал выливать содержимое бутылки себе в рот.
– Мне-то оставь, – попросил Покрошин.
Громов передал ему бутылку. Вдруг зазвонил телефон. Громов долго смотрел на широкий экран, раскачиваясь и прищурив один глаз. Наконец, ответив на вызов, он стал слушать. Пока Громов боролся с телефонной трубкой, Покрошин прошёл несколько шагов вперёд. Он остановился, только заметив, что Громова рядом с ним нет.
– ***во, – серьезно сказал Громов, – очень хуёво. – Он некоторое время молча слушал. – Нет, сейчас не надо. Завтра сам позвоню. – Сказал он ещё через некоторое время и нажал кнопку отбоя.
– Что случилось? – Спросил Покрошин, медленно моргая.
– А то, Феденька, – злобно сказал Громов – что Следственный Комитет совместно с Гвардией Пахана только что арестовали уважаемого бизнесмена и государственного деятеля Валентина Аркадьевича Просвина по обвинению в хищениях в особенно крупных размерах и злоупотреблениях полномочиями.
Лицо Покрошина резко поменялось. Он насторожился и нахмурился.
– Ты, что, думал. Я не узнаю? – спросил Громов свистящим шёпотом, медленно подходя к нему.
– Саня, я не причём, – Покрошин всполошился, – честно.
– Ты, что, меня сюда специально вытащил? – Громов подходил всё ближе и ближе.
– Да, Сань, какой специально, я же не знал.., – Покрошин попятился, – это, должно быть, Церберев, он в конец рехнулся… Я, правда, не знаю…
– Ты же сказал, что он в отставку подал?
– Ну, подал, да… Но ещё ведь не ушёл. Я не знаю Сань.., – отнекивался Покрошин.
–Это что же, Следственный Комитет теперь и моих друзей сажает?
– Сань, да он и не знал, что вы друзья…
Громов обозлился. Он толкнул Покрошина, тот чуть не потерял равновесие, но устоял на ногах, не упал.
– Сань, да я не при делах, вообще… Церберев со мной не общается… Он знает, что мы с тобой кореша. Я завтра всё устрою, честно…
Громов перестал на него надвигаться.
– Не дай Бог, если я узнаю, что ты в этом замешан, Покрошин, – сказал Громов. – Дай водку, – он протянул руку.
Громов допил водку из протянутой Покрошиным бутылки.
– Я.., хер знает, что происходит, честно.., – жалобно скулил Покрошин.
* * *
– Что… – сказал Начальник, рассевшись в кресле у себя в кабинете. Несмотря на сильнейшее похмелье, Громов приехал в Комитет рано. – Обиделся он. – Начальник говорил спокойно, уверенно. – Решил силу показать. Землю за собой выжигает. Хочет как можно больше людей с собой утащить.
Похмелье и недосып давали о себе знать. Громов потел, руки дрожали, стеклянные испитые глаза пялились на Начальника, но толком ничего не видели. «Приступ паранойи?» – подумал Громов.
– А что, если он и меня за собой утащит? – Дрожь перешла на всё тело.
– Ты вчера много выбухал? – Недовольно спросил Начальник.
– Покрошин не нашел тех, что машину мою взорвали, – промямлил Громов.
– И не найдет, – спокойно сказал Начальник.
Громов ничего не ответил. Он очень плохо соображал и абсолютно не понимал, почему так спокоен Начальник. Ему сейчас хотелось одного: вернуться к себе в кабинет и лечь на диван.
– Сомневаюсь, что он тебе что-то может сделать. – Продолжал Начальник. – Денег ведь у тебя нет? Нет. Вот видишь, как хорошо. – Он развёл руками. – А вот некоторым нашим знакомым.., – он сделал паузу, – вот им надо будет позвонить.
– Знакомым? – Переспросил Громов.
– Вот Просвина Валентина Аркадьевича, – сказал Начальник задумчиво, – не получится в Администрацию пропихнуть.
– Я хочу в Администрацию, – выдавил из себя Громов.
– Это ты вчера придумал? – Начальник нахмурился. – Пока водярой заливался?
Громов снова ничего не ответил.
– Ладно, – сказал Начальник, хлопнув ладонями о стол, и встал, – об этом мы позже поговорим. Сейчас у меня есть срочные дела. После Вали наш совсем оборзевший Церберев может ещё дров наломать. Ты, Сашенька, не волнуйся. Ну и пей поменьше, – он сказал заботливо, – ладно? А то, ну какая тебе Администрация, когда ты такой синий. А я поеду к Пахану, приведём во исполнение отставку Церберева, так сказать.
Громов кивнул.
У себя в кабинете он сбросил ботинки и свернулся калачиком на кожаном диване.
* * *
Тем временем все федеральные информационные каналы трубили об аресте известного бизнесмена и чиновника. Церберев не разочаровал обывателя, и поставил качественное шоу. Заголовки трубили: «Проворовавшийся чиновник-бизнесмен убегал от правосудия в банном халате», «Связан ли коррупционер Просвин с сумками денег, найденными в квартире сотрудника КНОПБа?», «Гвардия Пахана схватила коррупционера «горяченьким» «Твёрдая рука Пахана выносит мусор» и прочее в таком же роде. Корреспонденты брали интервью у экспертов-политологов. Те долго рассуждали на тему: что всё это может значить, кого арестуют следующим и почему вдруг Пахан отвернулся от своего старого знакомого. Все пришли к выводу, что мудрость Пахана невозможно понять и что это – один из его очередных великих и сложных планов.
К середине дня, Начальник доехал до Пахана. Громов как раз перевернулся на другой бок на диване в своём кабинете.
Ну а следующую, как и предсказывал Начальник, арестовали Лизоньку, которая ещё не была в курсе ареста своего любовника Просвина. Она вообще не любила читать или смотреть новости. И так уж вышло, что никто не позвонил, не предупредил. К ней бойцы Гвардии Пахана явились в тот момент, когда она, полная творческих замыслов, рисовала на занятии в художественной студии. Гвардейцы, осторожно ступая, окружили здание. Красной и розовой гуашью Лизонька по-детски тщательно выводила лепестки цветка, поставленного в сине-зелёную, чуть кривоватую вазу, и, так же по-детски, радовалась своему творению. Через полминуты тюбики с краской полетели в гвардейцев, за тюбиками – кисточки, палитра. Немного дав ей побегать, Гвардейцы поймали её, как курицу для бульона. Она брыкалась, кричала. Но когда её вывели из здания под вспышки телекамер, она быстро успокоилась и даже улыбалась, правда, как-то растеряно. А репортёры с удовольствием снимали со всех возможных ракурсов гвардейцев, перепачканных красной и розовой гуашью. «Второй громкий арест за день», – трубили в новостях, «Виктор Церберев выполняет годовой план по арестам за один день в преддверии отставки с поста руководителя СК», «Дело Елизаветы Буровой часто упоминается в связи с именем Валентина Просвина, задержанного этим утром», «Роман коррупционеров»… И снова эксперты-политологи по всем каналам.
Громов проснулся в четвёртом часу. Он чувствовал себя намного лучше, чем утром: голова не болела, руки не дрожали. Он взял со стола переговоров графин с водой и жадно выпил не меньше половины. Усевшись в кресло, он связался с секретаршей: четырнадцать пропущенных звонков. Страх опять сжал все внутренности: что-то снова случилось, пока он спал. Больше половины звонков – от Просвина. Что хотел – примерно можно представить. Несколько раз от Лизоньки. Громов понял, что её тоже арестовали. Но почему она звонила ему? «Пусть в СК звонит», – подумал он. Побродив минут пятнадцать по кабинету и убеждая себя, что самому звонить ей не стоит, он всё-таки не выдержал и набрал её номер.
Теперь он не мог до неё дозвониться потому, что в это самое время она уже сидела в зале суда и выслушивала принятую меру пресечения. Лизоньку посадили под домашней арест; пока она проходила как соучастница преступления по делу Просвина.
«Вот же ****ь», – подумал Громов. Вдруг телефон снова зазвонил. Взволнованный голос её адвоката тараторил что-то о возбуждённом деле, уголовной ответственности и сроках, просил срочно приехать.
Через час Громов стоял посередине просторной гостиной в десятикомнатной квартире, и рассматривал коряво нарисованную сине-зелёную вазу с розово-красными цветами. В соседней комнате уже не первый час рыдала Лизонька. Когда Громов ехал сюда, он хотел быть резким и неприклонным: он ничего сделать не может, и, даже если смог бы, то не будет, на уступки не пойдёт. Долго говорить не хотел, планировал всё ей высказать и удалиться. Если сказал – нет, значит – нет.
В комнату влетела Лизонька, с глазами, запачканными потёкшей тушью. И красным от слёз лицом. Одета она была по-домашнему, в розовом спортивном костюме. За ней вошёл сотрудник ФСБ, Громов где-то его видел пару раз, вроде, даже на даче у Лизогуба; следом ещё двое молодых людей. Молодые люди представились юристами, ФСБ-шник кивнул и пожал Громову руку.
– Саша, ты обязан что-нибудь сделать, – сказала она сквозь слёзы.
Для Громова такой приём был неожиданным, он почему-то не думал, что она сразу перейдёт к делу.
– Обязан? – Переспросил он.
– Саша, а по чьей вине всё это? – Она подошла к нему, уперев руки в бёдра.
– Секундочку, – одёрнул её он, – какого хера я должен всё это разгребать?
Все присутствующие опустили головы. Громов понял, что перед тем, как начать предъявлять претензии ему, она уже успела перессориться со всеми присутствующими.
– А какого хера, – она повысила голос, – я должна сидеть за ваши с Алексеем проёбы?
– Ты и Валя, – пошел на конфронтацию Громов, – прекрасно знали, чем занимаетесь. Вы этим, ****ь, всю жизнь занимались.
– Значит так, Громов, – перебила она его, – мне всё равно, что ты там себе думаешь. Но ты сделаешь всё, чтобы меня никто и пальцем не тронул. И Валю тоже, – добавила она.
– Не буду я ничего делать, – злобно сказал Громов. – Я тебе что, ****ь, золотая рыбка? Или щука? Нет уж. Ко мне твои проблемы не относятся. – Он понял, что сказал всё это слишком злобно, – даже если бы и захотел, не смог бы, – добавил он чуть мягче.
– Громов, ты что думаешь? Я тупая? – Спросила она. – Я что, не знаю, чем вы там, в Комитете занимаетесь? Да для вас законов вообще нет, опричники ****ные. Под вами же все ходят. Ты что цену себе набиваешь? – Она уже билась в истерике. – Если, ****ь, меня посадят, я вас всех, сволочей, за собой потяну. И тебя, сука, и начальника твоего. Всех, вообще всех.
Громов смотрел на неё холодным взглядом, не говоря ни слова.
– Лиз, – тихо сказал ФСБ-шник, он подошёл и взял её за локоть.
– Не трогай, блин, меня, – она дернула руку и повернула к нему распухшее от слёз лицо. – Ты тоже бесполезный.
Она отошла и села на диван, закрыв лицо руками. Все молчали. Двое молодых людей, те, что представились юристами, переглянулись. Никто не хотел первым возобновлять разговор. Наконец один заговорил.
– Есть несколько вариантов. Теоретически через какое-то время можно передать дело в Комитет, и тогда Александр Сергеевич, – он робко перевёл взгляд на Громова, – может взять его под свой контроль.
– Может.., я не знаю, – сказал она, убирая руки от лица, – берите денег, сколько хотите, и собирайте команду. Делайте, что считаете нужным. Только чтобы был результат. Когда же Валя позвонит? – Она потёрла ладонью шею.
* * *
Валя в это время, переливисто храпя, спал у себя дома на диване. После его задержания на даче случилось следующее.
Через час после ареста Просвин, всё ещё в халате, оказался в кабинете заместителя Церберева, Аркадия Вениаминовича Глухового, который следил за операцией и, несмотря на поздний час, всё ещё сидел на рабочем месте. Просвин не понимал, что происходит, но решил не обнаруживать своего сильного замешательства. Глуховой передал ему стакан коньяку, чтобы тот согрелся. Просвин залпом выпил.
– Ну, Валечка,– сказал Глуховой, – разговор есть.
– Начинай тогда, мне тут в халате, вообще-то, не охуенно. – Просвин сам налил себе в стакан ещё коньяку. – Я тут, вообще, какого хера?
– Ты бы не очень увлекался, – сказал Глуховой, садясь в кресло. – Тебе в таком виде ещё в суд идти.
Просвин замер, не донеся стакана до рта. Он старался держаться. Дрожащие руки или голос ему совсем не нужны. Всё это как-нибудь да попало бы в новостные сводки. Видеть себя в виде дрожащего от страха проворовавшегося бизнесмена, да ещё и в халате, ему не хотелось. И так унизили.
– Ты что, издеваешься? – Серьезно спросил Просвин.
– Ничуть, – улыбнулся Глуховой. – Мы тут с тобой поговорим немного, а с утра в суд.
Просвин помотал головой, выпил коньяк, налил ещё.
До последнего времени он неплохо относился к Цербереву. Они даже когда-то, много лет назад, дружили, работы какие-то совместные проводили. Но сейчас это уже не имело значения. Просвину было абсолютно всё равно, кто затеял этот конфликт, но ему было чрезвычайно важно занять правильную позицию.
– Тебе немного осталось, – сказал Глуховой. – Мы про тебя всё знаем. И про тех, с кем ты работаешь. И про Алексея Алексеевича всё знаем. – Он сделал сильное ударение на «тех», давая понять Просвину, что этот конфликт уже захватил в свою орбиту самых высоких чинов.
Просвин, на удивление Глухового, оставался спокойным. Ему казалось, нет, ему очень хотелось, чтобы Просвин опешил, смутился, испугался. Но тот был невозмутим. Он уже выучил: жизнь так уж устроена, что в ней все про всех всё знали. Вопрос, когда использовать информацию против соперника, являлся только вопросом времени.
– Вот так, из бани вырвать, – сказал Просвин, – прям в халате. Подло даже как-то. Виктор Павлович сам всё придумал? Или вы ему помогли?
Глуховой сидел молча, с натянутой улыбкой. Часы подбирались к двум ночи. Уж очень ему хотелось домой, а тут ещё Просвин шутит.
– Аркадий Вениаминович, – продолжил Просвин, – я не знаю, что вы там затеяли, но вам Начальника не скинуть. Это я тебе точно говорю. Заканчивали бы вы ерундой-то маяться. Вы как себе вообще всё это себе представляете?
– А ты идиота не включай. Всё ты прекрасно знаешь. Снова пришло время. Как семь лет назад. Ты же помнишь. – Просвин помнил, – Это же бизнес, ничего личного. Вот лучше, посмотри, – продолжая улыбаться и не моргая, он достал из ящика стола несколько листов бумаги и протянул их Просвину. Несколько бывших коллег Просвина давали против него показания. Только одного не хватало на этих бумагах – даты, её можно вписать в любой момент.
– Это всё против тебя. У нас ещё и распечаточки всякие есть. Всё вместе лет на пятнадцать точно хватит. Но у тебя есть шанс: напиши такую же против Алексея Алексеевича, и отправляйся с Богом.
Просвин понял, что операция разрабатывалась давно, раз уж и распечатки прослушки есть. И операция направлена совсем не против него самого. К нему интереса нет. Видимо, показания дали за несколько недель до ареста. Капнули глубоко, готовились долго. Будут действовать холодно и расчётливо. Все хреново. Надо выбирать, на чью сторону вставать.
– Ну что? – Глуховой злобно улыбнулся.
– Ничего, – нахмурившись, ответил Просвин, – когда там суд, ты сказал?
– Утром, – холодно сказал Глуховой и посмотрел на Просвина с издевательской ухмылкой, – в девять.
– Прекрасно, – сказал Просвин и резко встал, бросив бумажки на стол Глуховому. – Вот пусть там и решают, виновен я или нет.
Подобное поведение Глуховой принял за глупость. Неужто Просвин думает, что из этой ситуации для него может быть хоть какой-то нормальный выход? «Ну да ладно, чище воздух будет», – подумал он.
На следующее утро, без нескольких минут девять, перед зданием суда остановился чёрный минивэн. В десятке метров, за забором, стояла толпа журналистов с камерами и фотоаппаратами. Они запечатлевали Просвина в халате (ему даже не дали переодеться и привезли в суд прямо из кабинета Глухового), сопровождаемого двумя сотрудниками СК. Журналистов не пустили в здание, и они послушно ждали у выхода, поминутно отряхивая с камер падающий снег. Просвина не стали сажать в стеклянную клетку. Он сидел на первом ряду стульев, предназначенных для публики, спиной к немногочисленным участникам процесса. После трёх часов заседания судья вынесла меру пресечения: два месяца домашнего ареста с запрещением пользоваться мобильным телефоном, компьютером. Выходить на улицу тоже нельзя, никаких прогулок. После вынесения приговора он ни с кем не общался и отправился прямо домой. Его адвокат пытался дозвониться Лизоньке. Выяснив, что она тоже задержана, он начал названивать Громову, но Громов спал в кабинете.
Больше всего Просвину хотелось переодеться. Он больше никогда не наденет этот дурацкий банный халат! После душа он, как и Громов, вырубился на диване.
Просвин проснулся через пять часов. Его адвокат уже связался с адвокатом Лизоньки. На тот момент ей уже вынесли меру пресечения. Он долго думал, что ему делать. Его успокаивало, что, по крайней мере, пока она в безопасности. Домой к Просвину наведались адвокаты, обсуждали возможную стратегию поведения. Просвин попросил одного из них набрать Начальника, потом вырвал у него трубку. Он быстро рассказал всё, что надумал после того, как проснулся; он говорил, не подбирая слов – телефоны адвокатов не прослушивались. Начальник, как всегда, был спокоен. Просвина он заверил, что ситуация разворачивается так, как должна, и что он всё держит под контролем. Слушая монолог Просвина, Начальник взглянул на свой список лиц, подлежащих отставке. Как и предполагалось, имена всех, кто дал показания против Просвина, красовались этом списке.