(осень 2009 года)
При покупке билетов нам сказали: полет в Тель-Авив через Будапешт. С ожиданием шесть часов. Действительно, вышли в какой-то зал, и ждали там, и улетели потом. Но откуда мне знать, что это была столица Венгрии? Вид на аэропорт через стекла, сиденья со спящими, читающими, разговаривающими и юзающими ноутбуки пассажирами, дьюти-фри с товарами для богатых дикарей, кафешки с чаем за пять евро – это ж везде такое. Нет, нет, не знаю. Может, нас вовсе не в Будапеште держали, а в какой-то безымянной пространственной щели для транзитных бродяг.
Взволнованные, ожидая каверзных вопросов, вытряхивания чемоданов и досмотра с микроскопом, на рассвете вывалились мы в теплый воздух аэропорта Бен-Гурион. И нас подобрал мой дядя Гена. Я обнял его могучую спину, и мы сели в поезд, который повлек нас на север. В окнах проносились назад холмы, кусты и пальмы, металлические заграждения, нечитаемые надписи и невысокие дома. Страна постепенно принимала нас в свое нутро.
На втором этаже центрального универмага (Генка зовет его каньон), гордо именуемого «Лев Кармиэль», мы подошли к прилавку. Окруженная телефонными трубками девушка разговаривала по телефону. По-русски. Мы подождали минут пять, потом знаками показали, что нам нужно. Прижав трубку плечом к уху, она знаками предъявила весь ассортимент. Я выбрал и знаком показал. Не прекращая разговора, она ловко выхватила из моей руки телефон и зарядила в него карточку, чего-то набирая и проверяя.
– Извините, – сказала она в конце концов, – это международный разговор с мамой, я не могу прервать.
Показав знаками, что мама – это святое, я заплатил и отошел от нее, вдобавок попросив передать маме привет.
А потом была поездка по прекрасным шоссе. И был город Акко с древней крепостью, лужами, узкими торговыми проходами меж домами, с пряностями и рыбой, задумчивыми кошками. Но где же долгожданное море? «Выход к морю, – бормотал я про себя, гуляя по Яузе, – мне нужен выход к морю» (Ю. Коваль). Море не заставило себя ждать. Оно било в камни, брызгалось и восхитительно пахло йодом. Стало ясно, что лето улетело из Киева и осело здесь на зимовку.
В Кармиэле погода взбесилась. Дождь и жара, солнце и град, ветер и духота сменяли друг друга каждые пять минут. Но мы мужественно ездили на дядиной машине по окрестностям. Мне понравилось вечером в Наарии, на набережной, где от ветра свалилась лавка, и матерчатый ее навес выгнулся парусом. Лавке надоело стоять, она хотела умчаться прочь, но зацепилась за камни. Волны бушевали в теплой темноте и не хотели фотографироваться. А кофе в забегаловке оказался очень вкусным.
На следующий день Генка повез нас на озеро Кинерет, в город Тверию и потом в Цфат. Тут нужно лирическое отступление. Накануне в Киеве мы смотрели прогноз погоды, и Ты попросила меня положить в чемодан резиновые сапоги. Я положил. Мы задумчиво уставились на них. Нет. Какие такие сапоги?! Слишком не сочетаются они с футболками, майками и кроссовками. И потом, это же Израиль! Мы оставили сапоги дома.
А зря.
Дождь спокойно и терпеливо заливал озеро, церковь на его берегу и нас, пожелавших подобраться к берегу по камням. Разве можно побывать у этого озера и не потрогать его рукой, не попробовать на вкус? Попробовали. Красноватая глина вцепилась в наши туфли и джинсы, как бы говоря: а вот не надо лазить куда ни попадя.
Мы поехали на Мертвое море. Если остановиться, чтоб размять ноги, бедуинские дети тут же подбегают и пронзительно кричат «Чекель! Маня!» Они могут это делать пять минут, десять и не прекращают, даже если им дать монет. Программа воплей запускается остановившейся машиной, а закрывается лишь с исчезновением туристов за горизонтом.
Мертвое море лежит ниже уровня моря на несколько сот метров. Когда-то оно было на высоте, а потом стало опускаться все ниже, ниже... В конце концов пало очень низко, ударило лицом в грязь, потеряло связь с другими морями. И умерло, не вынеся позора. От этого оно такое густое и соленое. А люди цинично используют его грязь и радуются.
Мы должны были попасть в Иерусалим до шести вечера, чтобы успеть на автобус в Ткоа. Это такое место «на территориях». Автобусом от Иерусалима час, машиной пятнадцать минут. Пока Генка клеил и заматывал изолентой сломанную его могучей дланью ручку Юлиного чемодана, я сидел и думал, что же такое страна Израиль. Все смешалось в моей голове: погода, люди, границы, события.
Иерусалим. Лабиринты города и лабиринты подсознания смыкаются. Во сне, случается, блуждаешь: ищешь своих, или это они тебя ищут. Снятся бабушки и дедушки, ушедшие родители. Каменные лазы и арки, лестницы и тесные щели-проходы Иерусалима тебе давно знакомы – по снам. Та же путаница мест, только в снах тревожно, а здесь спокойно. Потому что ты не блуждаешь, не ищешь – ты уже нашел. Себя. Сидеть на каменных ступенях за неизвестно каким по счету поворотом, в неизвестно каком, но удобном месте – это как в детстве, у дедушки на коленях. Хорошо и надежно. Перед тобой пейзаж Иерусалима с бесконечными сотами человеческих строений, он вселяет уверенность в бессмертии. В эту минуту любишь каждого ближнего с таким самодостаточным всепрощением, словно ты и есть Бог.