Петра Шутова друзья прозвали рубахой-парнем, коротко Рубой оттого, что у него была всего одна рубашка на латунных кнопках вместо пуговиц, раньше такие батником величали. Она была белая в красных петухах и носил он ее постоянно, изредка меняя на черную майку, когда любимый предмет одежды стирался и сушился. Не потому, что бедно жил, а по любви. Рубашке было лет сорок, не меньше, дедова еще, царствие ему небесное. Она была нейлоновая и совершенно не убиваемая. Иногда приятели Петра пеняли на то, что он не купит себе новую, но Руба только отмахивался, говоря каждый раз, что в нынешнее мутное время таких добротных вещей уже не делают.
С самого детского сада Петра, конечно, дразнили Шутом, что мальчику совершенно не нравилось . Только когда ребенок превратился в подростка, его мать, Анастасия Евграфовна торжественно вручила ему обновку, приговаривая, что это наследство, мол. Рубашка села на пацана, как влитая, и старое ненавистное прозвище постепенно забылось, что Петеньку радовало несказанно.
Как то раз один мерзкий сосед, ровесник Степан, отважился в лицо Петру назвать замечательный предмет гардероба «петушиным», имея в виду веселый рисунок, так радующий взор, да видать еще и имя Рубы, данное тому при крещении. Очень для Шутова было огорчительно такое слово. Петр был в своем праве порезать шутника безо всяких разговоров, но по незлобливости своей только двинул идиоту прямой в глаз, отчего Степа сперва упал, а затем недели две ходил с огромным заплывшим фингалом, напоминавшим необычайных размеров сливу, которая выросла на диво какому-нибудь старательному садоводу в награду за его беспрестанные труды на ниве плодородия. Настолько огромную, что сорвав ее, счастливец ни сам ее не съел, ни детям ни отдал, ни жене. И как почтенное семейство не облизывалось на этакое чудо природы, скушать его не решилось, опасаясь гнева родителя и мужа, отличавшегося недюжинными кулаками и крутым нравом. Так что эта ягода, или, судя по величине, настоящий фрукт, скукожился да и сгнил на блюдечке с синей каемочкой в красном углу под образами, куда хозяин поместил его для сохранности, под укорительные взоры ликов на иконе Всех святых, молчаливо упрекающих скрягу за такую несусветную жадность. Отпробовали гиганта только осы да мухи, на которых управы не сыщешь.
Ну да Бог ему судия, плюшкину этому.
А Степана, дурака, после драки, если можно назвать так это происшествие, все в поселке стали называть не иначе, как Запасной глаз. И сколько он не бранился, и ни дрался с пацанами, прозвище так и прилипло, как банный лист к срамному месту. Ладно, бы только дети да мужики, на них укорот найдешь, но не будешь же со стариками воевать, которые упорно только так его и кличут?
В конце концов, даже собственная мать Степы стала его Глазом называть. Ну он и привык со временем к этому наименованию, да еще и откликаться на него стал. Так подтвердилась мудрая русская пословица, что не рой другому яму, сам в нее и упадешь!
Незадачливый критик был посрамлен, а победитель возвышен в глазах населения маленького подмосковного поселка, в котором жили оба участника конфликта.
Руба работал, в основном, по электричкам.
Ходил по вагонам с напарником по прозванию Шкаф, так что внешность того описывать совершенно излишне. Со школы они были с Петром неразлучны. И первую бутылку портвейна, и первую девку делили по- братски. Поверх рубашки Шутов, в зависимости от времени года, накидывал болотного цвета брезентовый плащ, или черное драповое пальтишко с серым каракулевым воротником, оставшиеся от покойного родителя, царствие ему небесное. Матушка Петра, Анастасия, которую соседки Графиней прозвали за аккуратность и отчество Евграфовна , когда сын это пальто одевал, говаривала:
- Ну ты вылитый генерал, Петенька!
К изнанке этих на диво удобных вещей была приторочены петельки из прочной, некогда белой, а теперь бурой тесемки, которые она заботливо пристрочила в стародавние времена, когда был жив еще ее муж, на древней, со стершейся о машинке зингер, с незапамятных времен обретающейся в семье. В эти ушки Рубаха-парень вешал дедушкин, царствие ему небесное. Евграфу Тимофеевичу, туристский топорик с полотном из блестящей нержавеющей стали и острейшим лезвием. Деревянное, покрытое облупившимся лаком топорище было очень удобным, точно по руке Рубы.
Поздним вечером запоздавшему пассажиру или девице было достаточно молча показать инструмент, слегка откинув полу. Терпилы сами и совершенно добровольно отдавали все, что у них было в карманах, а так же телефоны, кольца, серьги и прочее золотишко. В ход топорик не пускался не разу. То ли оттого, что и сам Петр, и его друг Шкаф были добрейшей души людьми, которые и мухи не обидят. А может быть, потому, что никто и не трепыхался, убежденный таким внушительным аргументом. История, впрочем об этом умалчивает. дорогой читатель.
Так что Руба никого не рубил не разу, уж ты поверь!
Правда говорят, что в наше время никому, кроме себя, верить нельзя.
Но вот ты ответь мне на вопрос, только положив руку на сердце, а кто помнит другие времена?
Они всегда такие.
Петр не был жадным, иногда он оставлял некоторым, с позволения сказать, жертвам, чаще пригожим молодкам, все украшения, если они вдруг начинали рыдать. Женских слез, как настоящий мужик, Шутов не переносил, от слова вовсе. Деньги и телефоны, правда брал обязательно, не скрою.
Однажды, на работе он познакомился с девушкой из Люберец, пухленькой и симпатичной. Сразу запали ему в душу изящные ручки ее, на которых ноготки были розовым и зеленым лаком покрыты через один. И глазки зеленые у нее в тон, а курточка розовая. Вкус у телочки есть, сразу внимательному человеку видать.
Звали ее Оля.
Ничего у нее Шутов не взял. Шкаф потом всю плешь Рубе проел из за такого поступка, образно выражаясь.
Кто кому чиркнул номерок телефона, уже забылось сейчас, но с первого же свидания они стали неразлучными, поскольку оказалось, когда она сняла белые носочки, что у нее такой же разноцветный педикюр.
А спустя год они, как водится, поженились и повенчались. Да иначе и нельзя было, ведь понесла ненаглядная. Красиво было, когда над ними во время таинства венцы позолоченные держали Шкаф и подружка детства невесты Светочка - Золотой зуб. Стали они жить, да поживать в доме мамы Рубы под Балашихой. У Оленьки было бы тесно с ее родителями в однокомнатной квартире.
У Шутовых заведено, как у людей. Куры свои, грядки с клубникой, морковкой и зеленью, дворняга Сечка в будке, которую Петр сколотил сам, ведь не безрукий же. Не подумайте только, что в насмешку над одним известным руководителем назвали. Избави Бог от любой политики, к бесу ее совсем. Просто собака до самозабвения кашу из этой крупы любила, особливо с костьми говяжьими сваренную. Да и сука она была, ну в смысле девочка, эта псина. В положенное время родился у супругов сын, очаровательный бутуз, назвали его Петром, в честь деда. Но папа кликал младенца спиногрызом, а Олечка, бабы ласковее же, тугосерей.
По весне, вскопав землю под картошку, любил Петя завести на старой магнитоле пластинку с одной песней:
Облака плывут,облака.
Не спеша плывут, как в кино.
Я цыпленка ем табака.
И коньячку принял полкило.
Остальные песняки с этого диска он не уважал, но эта прямо за нутро брала. Присядет Петр на крылечко, расстегнет до пупа любимую и единственную рубашку с петухами, так что крест серебряный из под нее виден, золото Петя не терпел, на работе надоело. На супруге и матери он его терпел и даже дарил им эти рыжие цацки. Сидит Руба, слушает и вздыхая, смотрит вверх. Ласковый ветерок пот трудовой сушит, С совхозного поля, так его по старой памяти зовут, навозом густо пахнет. Запах мешается с ароматом персидской сирени у окна, открытого настежь и душистой сигареты марки Петр Первый. Черная пачка ему по душе была. Смолит Шутов цыгарки одну за другой, жена даже ворчит иногда, что он весь дом ими провонял, но радости лишить не смеет, знает дуреха свое место.
Благолепие!
Кончится музыка, Руба жаворонков слушает, кудахтанье кур, мычание коров да далекий перестук колес электричек, Оленька, умница, граненый стаканчик ледяной водочки принесет. На закуску бутербродик розового сала в красных мясных прожилках на бородинском хлебушке, да с лучком с собственного огорода, ядреным до слез. Хорошо то как! Махнет правильный парень беленькой, занюхает бутербродом и отложит его на потом. Русские после первой не закусывают! Сосед Запасной глаз с завистью из за забора зыркает, у него мать, все ведомо, строгая. А Руба все глядит в синее небо. Там и вправду плывут тучки, одна на граммофон похожее, другая на щуку. А третье вылитый петух, как на рубашке у него. Сквозь них лучиками светило золотит изумрудный лужок поодаль у речки Переплюйки, купола и кресты белоснежной церквушки на пригорке горят ярким пламенем. И желтенькие островки одуванчиков с солнечными полянками в пятнашки играют. И думаешь, что есть Господь и все по милости Его, а не по грехам нашим. И мир наш устроен правильно и разумно, и находится в нем место всякому человеку и любой животине, и любит Бог тварей всех своих без различия, поголовно, поскольку сам эту землю и всех, на ней обитающих и создал такими, какие они есть. И правда, конечно существует, но ее только воры знают, из настоящих, старых, которые не апельсины, звание свое не купили, да батюшка Серафим из нашего прихода. И царствие небесное близко, ибо всяк живет в последние времена, а жизнь коротка и печальна, радости и счастья на всех не хватает, как и денег. Потом Оленька подсядет, если ребеночек спит. старушка за ним присмотрит. Все равно чаи с вареньем вишневым, своим любимым, гоняет с утра до вечера. Большая она до них любительница. Сперва нальет из чашки в блюдечко, затем подует, чтобы остудить и прихлебывает не спеша. А на коленях у нее полотенце белое с петухами красными по краям, любимый Петенька вручил на семидесятилетие в прошлом году, специально позаботился, для чтобы маме было чем пот с лица вытирать. Чай же горячит, оттого и полезен. Глянет Анастасия Евграфовна на ковер с белыми лебедями на стене, мужем на свадьбу подаренный, которую сыграли сразу отсидки жениха. Пять лет она его ждала, долгих пять лет для суженного себя хранила в целости, все слезы выплакала. Смотрит бабушка на ковер и кажется ей, что петухи это, а не лебеди, как на полотенце и рубашке сыновьей. Вздрогнет, поморгает и дальше пьет, пока в животе булькать не начнет. А что еще делать? Куры с раннего утра накормлены, полы выметены и помыты, грязное белье замачивается в ванной, а голосистый и драчливый петух Петька, с огненно алым хвостом, дремлет на штакетнике, голову под крыло положив, внучка он не разбудит, кукарекая. Снится петуху сон, будто от кота он удирает соседского, сущего разбойника, по прозвищу Пиночет, да никак взлететь не может, крылья не держат, будто воздух плотен, как вода стал, а хищник безжалостный все ближе и ближе, вот вот схватит меня и конец счастью жизни. Дернется Петька, проснется на секунду, голову из под крыла вынет, ан нет никакого кота. Ну и дальше спать и греться на солнышке. Потом выйдет Оленька, съест бутерброд мужнин, лакомка она у меня. Ничего, потом еще принесет, куда торопиться? Вся жизнь впереди. Присоседится рядышком и обнимет нежно ручками с разноцветными ноготками. Ладошки у нее теплые и мягкие. От них будто ток исходит. Так бы и сидел вечно с женушкой, на мир глядя, да дивился творению. Но нельзя, а почему, известно, наверное, только Господу, да ангелу- хранителю моему.
Оля с пониманием относилась к тому, что работа у мужа нервная и без всяких возражений принимала нередкие запои Петра, во время которых он ее поколачивал, но не до смерти, меру знал. Уж очень любила Оленька его, больно красив был супруг: глаза синие, волосы светло-русые да еще и косая сажень в плечах. Нисколько не портил, а скорее добавлял мужества Шутову косой шрам через всю правую щеку, который он получил по малолетке в подростковой зоне на Икше, что под Дмитровым. Не сидел, а выживал пацан там. И попал Руба за сущую ерунду в неволю, безвинно совершенно. Хулиганка, одним словом. Окна в школе выбил да и поджег ее в отместку тупому директору, который маму за драку на уроке к себе вызвал. Еще и зачинщиком обозвал. Понятно же каждому, что малой тогда Шутов был совсем, безмозговый. Кроме шрама татуировки мужественности добавляли. Их две: на безымянном пальце правой руки пять точек синих. Четыре квадратом, а в центре его еще одна, что для знающего человека означало «Один в четырех стенах». Хоть в одиночке и не сидел Руба, но с подростка какой спрос? Не звезды же воровские набил, в конце концов. А на левом плече, правда корявенько, но зато гордо было выведено большими черными буквами слово СЛОН, то есть «Смерть легавым от ножа». Посидят так супруги на крыльце и в свою комнату, любиться пойдут.
Хорошая у них семья, дружная.
И не подумайте, упаси Боже, что они была бескультурные. Петр в церковь ходил исправно на Рождество и Пасху, Исповедовался и причащался, как все. Молитвы «Отче наш» знал и «Богородица, Дева радуйся» наизусть. Оля с же сыночком и свекровью каждые выходные в храме бывали, но Петр на это смотрел с пониманием, всякая баба дура же, это и ежу понятно.
Еще Петр любил кино и музыку. Слушал группы «Бутырка», «Воровайки» и Михаила Круга, а фильм «Жмурки», наверное, раз сто смотрел, Оленька же предпочитала «Русское радио» , читала взахлеб женские романы про любовь в мягком переплете, но только с розовыми обложками брала, привередница и душеспасительные книжки, которые покупала в церковной лавке.
После декретного отпуска Оля вышла на работу. В РЭУ на свое законное место диспетчера, так что времени на культуру хватало. Купит девушка с утра большую коробку конфет шоколадных в азербайджанском магазине у дома, там, где муж добычу сбывал, да и лопает их на работе весь день. Особенно с белой сливочной начинкой конфеты были вкусные. А чего экономить? Муж хорошо зарабатывает и заначек от жены не делает. Золото, а не мужик.
Для начала на службе со слесарями и электриками полается для бодрости, потом над брошюрками божественными повздыхает, над женским романом всплакнет, а на звонки жильцов злым голосом ответит, заявку записывая. Ну и, конечно, после корит себя за гневливость, грех же это. Незаметно время летит, глядишь, вечер уже, пора домой.
Евграфовна не ленилась изучать все инструкции к бесчисленным лекарствам, коих немало покупалось, даже дорогущих. Сыночек-то помогал деньгами, любил и жалел старушку. Смотрела она по телевизору шоу «Пусть говорят», да про здоровье передачу, как там это ее ведущую зовут? Да не важно, память у Анастасии Евграфовны уже не та, что в молодости. Оленька же любила сериал про Спартака «Кровь и песок», больно в нем мужики красивые, да мускулистые, даже снятся потом в мокрых снах, как она их про себя называла. Но от мужа налево почти не ходила, верная Оля была. Ну разве пару раз, но ведь это не в счет. Молодая же еще, не догуляла. Да и на работе не считается, так, баловство одно, ничего серьезного. Еще с Магомедом правда, хозяином продуктового магазина недолго было, с полгода где-то. Это и вовсе по пьянке началось, что для любой девке извинительно. Да и происходило все почти на бегу, то есть по дороге с работы домой.
Матушке, впрочем сериал про гладиаторов тоже нравился, но почему и что снилось после ей, она, как и невестка, помалкивала.
Минуло незаметно три года, сынок уже в детский садик пошел. Говорить стал и разборчиво, как взрослый. Один раз, увидав маму свою с бутылкой пива, вопрос задал:
-Ой, пивко, а где же водочка?
Как все смеялись тогда! Анастасия Евграфовна чуть ли не до сердечного приступа хохотала. Насилу откачали болезную супруги Шутовы.
Так и жили бы они вчетвером долго и счастливо, но наколочка Рубы на пальце пророческой оказалась - четыре точечки не стены, а семья, видать, значили по Божьему промыслу, а посредине одна точка - беду. И попал Петр со своим другом Шкафом как-то на наряд полиции на работе, и повязали с поличным сердечных, не отвертишься. Какой-то чернявый и бородатый мужик, да еще и в шляпе, интеллигент, наверное, заголосил так, топор увидев, будто его жаренный петух в жопу клюнул. А менты, оказывается, в соседнем вагоне были. Шкаф недоглядел, зараза жирная, положил с пробором на свою обязанность поляну сечь, расслабился. Навесили на друзей все, что они делали и не делали. Даже несколько нераскрытых убийств. Это дикость, конечно, всякий согласится. Шкаф оказался трусливой сукой и пошел на сделку со следствием, вложив Петра по полной, так что сам отделался десяткой строгача. А вот Рубу, который из за подельника шел на пожизненный срок, за борзость в тюрьме зарезали, когда он в очередной раз попытался защитить свою честь и достоинство в беседе с каким-то совершенно синим от татуировок молодчиком, сказавшим глупость за рубаху, Смерть арестанта, конечно, была досадным недоразумением, как потом решил смотрящий по хате.
В бреду, когда Руба отходил на тонком, как лист бумаги и вонючем матрасе без простыни в тюремном лазарете, все мерещились подследственному облака да петухи красные.
На третий день бедолага умер, царствие ему небесное.
Оля, узнав о кончине супруга, поплакала-поплакала с месяц, а потом стала погуливать. То с одним, то с другим. Не так чтобы часто, просто для хорошего настроения. По прошествии некоторого времени она вновь вышла замуж за хорошего пацана, который, конечно, не чета Петру, но где же такого-то мужика найдешь? Один раз бабе в жизни везет. Неприятно было только, что после свадьбы выяснилось кое что о новом защитнике и кормильце молодой мамы и малыша. Оказывается, Олега с детства прозвали Гунявым за скверную привычку постоянно ковырять в носу и есть козявки. С Олей он поначалу стеснялся, а потом, пообвыкнув немного, перестал скрывать любимое свое занятие. Ну зато у ребенка отец есть, сиротой не вырастет! Плохо то, что Запасной глаз после смерти Шутова стал гоголем ходить, ну да черт с ним, малахольным придурком!
Бедная матушка Рубы часто ездит на могилку сына за три километра в соседнее село Троекурово, В поселке, где они живут, своего кладбища нет. Гордо шествует от дома до остановки автобуса, спину прямо держит, без скидки на пожилой возраст, Не зря Графиней все называют. А у оградки захоронения сгорбится, здесь не перед кем красоваться. Оля походила — походила на погост, да и перестала. Мать же, хлопотунья, летом и осенью цветочки из своего сада в белую пластмассовую вазочке поставит, травку серпом скосит, зимой снег лопаткой уберет. Лежит теперь Руба под простым деревянным крестом рядом со своим отцом бок о бок. Два Петра Петровича, как горошины из стручка похожи они на лицо были. Папа Анастасии, который тут же, рядом. правда Евграфом звался, но ведь нет в мире совершенства, так ведь? Может и правда из графьев родитель старушки был? Мама Анастасии Евграфовны, покойница Олимпиада Васильевна, царствие ей небесное, когда еще жива была, поведала маленькой Насте, что он вроде из бывших, ну дворян. Но тогда об этом только шептаться можно было и то под одеялом, как говорится.
Подойдет бедная Евграфовна к могиле, новости мужу, сыну и родителям своим о внучке расскажет, на невестку и нового зятя пожалуется, после постоит молча, слушая шум листьев березы над головой да грай ворон и, поплакав от души, глядит на большое фото под целлофаном, на котором сыночек любимым, кровинушка единственная, в рубахе с петухами по пояс запечатлена. Вздохнет тяжело и поплетется домой, забыв про осанку, к радости своей последней, внучку Петрушеньке.
Ждет, болезная, пока он вырастет и для него вещи Рубы хранит: плащ брезентовый да пальто драповое с петельками, которое ей вернули из СИЗО. И рубаху белую в красных петухах отдали, ироды служивые. Пока она с нее кровь отстирала, все руки в тазу стерла. Прореху от заточки тщательно заштопала, рукодельница. Пусть лежит батник, вещь то ценная, наследство единственное и память, ну пальта и плаща не считая. Топорик ладный гады зажали, в вещьдоках остался у ментов проклятых. Ну да не беда, авось внучек сообразит, чем заменить, когда вырастет. Только на него теперь надежа. Бог милостив, авось доживу, - думает она.
А большой серебряный крест с Иисусом Христом и вовсе пропал. И цепочка тоже.
Говорят, не было.
Вот чего больше всего жаль.