Воспоминания... Книга 1 глава 5 Священный Огонь
"ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН" (Отредактировано)
Том 1
"ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"
Книга 1
"ДУ-РА"
Глава 5
"СВЯЩЕННЫЙ ОГОНЬ"
Так через тьму, в толпе людской
друг друга крепко за руки держа,
Саманди и аптекарь подошли к стене.
Нащупав в ней проём, где дверь,
сокрытая от любопытных глаз за статуей была,
Адонис аккуратно отодвинул
из мрамора холодную ладонь Амура.
Она легко так поддалась, и в щель за ней
аптекарь вставил медный ключ и провернул.
И двери тайные
открылись без труда и скрипа, тихо.
Саманди и аптекарь сразу же вошли туда,
и двери были заперты надёжно изнутри.
Глухая тишина вонзилась в уши.
Холодное пространство без стен и потолка,
без дуновенья ветерка
и ощущенья тверди под ногами.
Ни зги не видно. Тьма!
Адонис тихо шарит по стене рукой,
Второю — крепко держит малое дитя.
Саманди:
«Мне кажется, я здесь уже бывала.
Всё так знакомо… пусто и темно.
Как будто снова я
в театре Диониса в Парфеноне.
Двуликая Геката умертвить желает Элевсис,
а он так борется за жизнь
и говорит возлюбленной своей,
что спущены уже уродливые псы.
Летели так с калеками повозки.
И говорилось пьесе так же,
что будто нужен анкх иль нож,
чтоб двери к Свету в лабиринте отпереть.
Какой на этот раз мне нужен?
И здесь их было, верно, четверо,
как тех, что с факелами у дороги...
как странных действующих лиц,
что при касании распались в дым.
В толпе как будто был
тот странный разноглазый человек…
Он выглядел как злобный пёс Гекаты.
Так чудно складывается всё…
Сейчас Наталья с белым волком обернётся,
и с нею голубой огонь вернётся,
горящий в Чаше Вечной Жизни.
И всё свершится точно, как тогда.
Она подскажет точно так же,
где верный нужно ключ искать,
А после, как проснусь,
со мною будет рядом мама».
— Как мы найдём дорогу дальше, Террий?
Зажечь бы факелы сейчас.
Вы их во тьме найдёте?
А есть у Вас с собой огниво?
Адонис:
— Огнива нет.
В ночь Персефоны
здесь в храме
всем огням гореть запрещено.
Воспользуемся этим мы с тобою.
И, шаря по стене рукой,
прошли по коридору пять шагов.
Нащупав,
лекарь отодвинул кожаную занавесь в стене,
нашёл широкий сетчатый сосуд.
Встряхнул, и светлячки в нём оживились.
Зелёно-голубым свеченьем осветились
ниша и длинный узкий коридор-проход.
— О, как красиво, Террий!
Зелёные жучки!
— Саманди, тиш-ше.
— Да, да. — Саманди зашептала, —
Хотела лишь сказать Вам, Террий,
Что в моих краях в домах священных
используют жрецы так белый фосфор или ртуть.
И вечным светом Ра, в сосуды заключённым,
так ярко освещают пирамиды
на вершинах и внутри.
Адонис улыбнулся.
— Смышлёная.
Ты многое видала,
и знаешь много. Вижу.
Я думаю, что был всегда доволен
твой учитель-звездочёт.
Пойдём, я покажу тебе другое,
но ты храни молчание и делай так,
чтобы тебя никто увидеть
и услышать бы сейчас не смог.
— Да, хорошо.
Я так умею, если очень-очень нужно.
И, взявшись крепче за руки,
они пошли вперёд.
За коридором — коридор.
За входом — вход.
За поворотом — поворот.
И вот послышалось шуршание,
и ощутилась плотность тишины,
наполненной страданьем
и ожиданьем чуда.
Адонис отставил в пустую нишу светлячков,
задёрнул малый полог бычьей кожей,
легонечко закрыл рукой Саманди рот
и пригласил пройти, не торопясь, вперёд.
Храня молчанье, она кивнула, что готова.
Вот Террий выдохнул и затаил дыханье сам,
чуть приподнял тяжёлую завесу
и проскользнул в священный зал.
Так очутились тайно
за статуей богини Персефоны.
Саманди присмотрелась:
— «Преогромный храм».
По кругу люди в тишине и нишах,
закрыв глаза повязкой плотной,
дремлют, но не спят.
— «Рабы и слуги.
А где же жрец и мисты?
Что здесь в безмолвьи происходит?» — подумала она.
Глаза закрыла, поняла,
что видит всё в ином сияньи-свете.
— «Они мертвы и живы.
Их здесь тела лежат во тьме
и на полу сплелись, как змеи,
а дух витает где-то очень далеко.
А где? Мне любопытно знать».
Здесь каждый видит лишь своё.
Своё лишь представляет знание о смерти.
Там дальше жрец верховный и помощники его,
крестом солярным вчетвером
лежали ниц перед Великою Деметрой,
ожидая возвращения Духа
в Аид сошедшей дочери её.
Молитвы возносили бесконечно
о возвращенье Жизни и Весны.
Саманди о воскрешенье знать желала.
Тихонько на колени села, встала,
глаза закрыла, замерла, дыханье задержала
и Дух её от тела сам собою отделился.
Пошёл легко невидимою зыбкою тропой
туда, где вдоль дороги
каменный тоннель открылся вверх,
а в нём сиянье тусклое возникло.
А глубоко внизу
меж двух потоков мрачных Стикса и Леты
у врат в Аид расположились перепуганные души
пока что не умЕрших спящих мистов,
встречавших Дух великой Персефоны.
Здесь в темноте, в углу, у входа в Ад
издалека мерцал небесный синий свет.
В пространстве бесконечном и холодном
между священных красных двух колонн
огромных семь ступеней разноцветных находились.
А у преддверья бесконечной Тьмы
на этих каменных ступенях у тоннеля
на разных лодках восседали девы —
три Мойры — три бессмертные сестры
и рукодельем тонким занимались.
Серебряную нить одну втроём плели.
И в Хаосе той паутиною переплетались
и свод, и стены, и колонны —
ВСЁ МНОГОМЕРНОЕ ПРОСТРАНСТВО
меж рек, трёх факелов и лодок, и тоннелей.
И не понятен был сестёр тех век.
У первой, той, что в белом тонком одеянье
отроковицы иль старухи
с чёрной длинной шёлковой косой
в руке над головой был куб священный.
Она его вертела взглядом осторожно,
глядела вверх на тонкий луч,
что ниспадал и проникал в него
из полушара свода неба, водных туч,
и изредка бросала взгляд из новой лодки
на двух других сестёр.
А паутина света новая едва ли различимо
от звёздных ртутных фонарей
сквозь куб сама сочилась еле-еле.
И отражаясь многократно
в многранных зеркалах пещеры,
соединялась неразрывно
с закономерностей потоком ярким
— сине-белым.
На прялку сбоку
струился тонкий лунный бело-жёлтый луч.
И нити звёзд, и Лун печальных трёх
в девичьих чистых пальчиках соединялись,
сплетая Заново Рождённых две нити —
ЖИЗНЬ и ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ — в одну.
Клото эту белу Бого-деву звали.
Там на шести хрустальных гранях
сакральной геометрической фигуры —
как будто в тонких хрупких зеркалах —
мелькали прошлые людские судьбы:
Семь-Я, родители, любовь и цели,
паденье иль величье Духа,
ошибки, достиженья, пораженья…
Последняя минута биенья сердца. Смерть-умиротворенье.
И важная причина, по которой
все эти Души отчаянно желали воплотиться
из родительского дома семьи единой
из бесконечной Материи живой.
Именно на Землю торопились.
Вторая женщина за прялкой
сидела в лодке красной и большой,
вертела Колесо Судьбы ногой босой,
похожее на солнца диск блестящий.
Сансарою-Лахесис эту Бого-деву звали.
В одной её руке сияла, пела Жребий-нить
такая тонкая живая.
А во второй — она вдруг становилась
крепкой, гладкой, но простой.
Веретеном служили времени песочные часы,
что сотворены из каменного Древа Жизни,
что будто ускорялись иль замирали
в руках её, то работящих, то ленивых.
Та дева в красном была мила и терпелива,
скромна и весела, но слишком горделива
изящным золотом во властном перстне.
Тщеславием дрожал рубин на указующем её персте.
И рыжий завиток у шеи вертела дева без конца,
запутав вышивку ковра-судьбы в серебряном станке.
В одеянии тёплом, тонком, шерстяном
она была красива, молода, свежа,
но за нитью длинной едва ли поспевала.
А нить то путалась, то выскользала.
То падало веретено с колен чрез борт ладьи,
и по ступеням в пыль на пол катилось.
А дева то огорчалась, то хохотала
и вновь садилась неохотно к прялке в лодку,
ожидая, когда же ветер сам
наполнит красный мёртвый парус
и унесёт её к счастливым берегам.
И, обтерев небрежно веретёнце,
наматывала нити с пылью, с кровью кое-как,
засматриваясь в зеркальца правдивое оконце.
И зеркало безжалостно показывало ей
то молодость, то старость, то счастье, то болезни.
Ковёр Судьбы забытый, старый
пылился долго-долго в стороне.
Но красавице с золотисто-рыжею косой
так было всё равно, что она не замечала,
как с кровью, болью
теряет время и здоровье, и красивое лицо.
Любуясь отражением прекрасным,
передавала дева в красном
другой сестре серебряную путанную нить,
порой, не оглядываясь и не отвечая
на неудобные вопросы — старшей Бого-девы:
«Зачем, сестра, любовь мужскую ты презрела?
Как долго будешь оставаться одинокой
и любоваться в зеркале собой?
Так быстротечна цветенья женского пора
Зачем не поднимаешь жизни крепкий парус…
веретено для чад своих не бережёшь,
с душой цветной ковёр судьбы не ткёшь?
Уйдёт впустую время долгой жизни?
Подумай, дева, что нужно нынче сделать,
чтоб не наплести кровавые и грязные узлы
и не обрезать золотые в пояс косы,
чтоб после вдовьи не скрывать короткие власы?
Уж сколько раз, Лахесис, поступаешь так же?»
Одна рука второй сестры была сильна, упруга.
В проворных тонких пальцах торопилась нить.
Вторая — слабая. Роняла всё, что брала.
И эта дева так легко за все оплошности себя прощала,
но бранилась часто, грубо на других своих сестёр.
Одна — уж слишком уж больна, глуха, нетерпелива.
Другая — слишком молода, глупа и незаслуженно красива.
А третья Мойра — Айса — их сестра
была слепой согбенною старухой.
Пустых глазниц незрячий свет, провальный ужас
скрывался под её простым, залатанным плащом.
Истерзанной душой своей и белым глазом
глядела в душу тех она,
кто, ожидая Высшего Суда,
пришёл сюда, окончив путь по Тверди Яви.
Всё-ё видела незрячая старуха:
сияние души и черноту поступков.
Молчала и кряхтела от старости своей,
перебирая пальцами-крючками узлы,
несотканных Сансарой гобеленов и ковров.
Испачканную, путаную нить судьбы чужой
распутать больше Мойра не пыталась.
Больными и дрожащими руками
не обронить кривые ножницы старалась,
что стали черезмерно тяжелы
в её натруженных руках,
чтоб не отрезать ненароком раньше срока
чью-то тоненькую шёлковую нить.
И лишь кивала древняя старуха,
всем тем, кто только что погиб
или несчастным в горе из-за Сансары умер:
«Да, да… Я знаю, знаю…
Так времени вам было мало,
чтоб вспомнить о Любви».
И нити жизни, проливая слёзы скупо, обрезала,
подчиняясь приказаньям Высшего Судьи.
Из трёх сестёр — Атропа — согбенная старуха
лишь глаз всевидящий имела —
Сердце одинокое и мудрое под рубищем души.
Седые пряди тонкие, немые губы, рот беззубый,
и боль сухих ослабленных колен —
не скрыть плащом почти истлевшим.
Так скорбь Души,
что для Любви в свой час не отдалась
и слёзы Сердца,
что после охладело к детям,
не прекращая капали, лились
из глаз её старушечьих слепых.
На камне, в луже горькой чёрной
зеркала немого
босой сидела, маясь Вечной Жизнью,
не сирота, не дочь и не жена, не мать.
Другие сёстры —
зрячие с глазами ясными и голубыми —
те были глухи, слепы к мольбам детей,
что никогда не родились от них.
Не ошибались дети их,
не шумели, не смеялись и не жили,
и не любили родителей своих.
Так на Мидгард Земле благословенной
нерождённые они — и не познали
ни красоту, ни жизнь,
ни Света в сердце, ни себя.
Их просто не пускали в плоть спуститься.
Когда же улыбалась третья Мойра?
Говорили Видящие Люди, будто —
увидев сердце любящей души,
отца счастливого иль брата,
иль матери, иль мужа, иль сестры —
держа в руках такой ковёр цветной и настоящий,
она разглядывая пальцами те завитки-узоры,
сама вдруг становилась юной девой на мгновенья,
улыбалась тонким ртом морщин, как милое прекрасное дитя
и с нетерпением ждала скорейшего решенья
Справедливого и Вечного Судьи.
И, обрезая быстро нить такую — крепкую, тугую —
ножом наточенным серебряным своим,
а не заржавленным тяжёлым инструментом боли —
светилась Мойра счастьем воскрешенья скорым
Души возлюбленной, счастливой, светлой.
И не ждала её сюда так быстро к переходу
в следующий раз к вратам, на Высший Справедливый Суд.
Но тосковала очень,
вспоминая долго их наполненных, счастливых.
Да-а… Так жили вечно
от рожденья горя женского три Мойры, три сестры.
Меняя тело каждый раз,
старуха девой в лодке проявлялась.
За куб она бралась
и удивлялась счастью жизни новой.
Взрослела юность, девой красной становясь,
и забывала нежные порывы:
найти, любой ценой воссоединиться
со своею второй, мужскою половинкой сердца,
что разделена была когда-то Зевсом
в двуликом Андрогине.
Садилась в лодку средняя сестра,
ленилась, Колесо Судьбы ногой вертя,
и ожидая тёплый и попутный ветер в парус,
теряла драгоценность — время веретено-часов.
Уже совсем не красная девица — баба,
подрастеряв года, мечты — дряхлела.
Удерживая тоненькую нить чужую,
её воспоминаниями жила, мечтала.
И вспоминала жизнь свою — пустую.
Так одиночество и слёзы отбирали
последнее желанье видеть, знать и жить.
Старухой став, всё чаще ножницы она искала
и, отыскав под древнею лодьёй своей,
брала и обрезала жизнь-лохмотья, годы-платья,
укутываясь в длинный ветхий плащ
из паруса желаний, давно истлевшего на ней.
Девица красная, так никому не нужной и не став,
от горя поседев, и, немочью прикованная к лодке,
всё сёстрам донести старалась
мысль и мудрость, рождённую в страданьях и слезах.
Указывая длинным пальцем вверх,
стенала громко бабка днём, и ночью:
«О, сёстры! Берегите время! Берегите жизнь!
Живите сами и любите
И дайте жизнь от той любви другим!»
Но две сестры не слушали старуху
и знали точно, как нужно жить им — молодым.
Её не замечая — собою девы любовались.
И так старуха и ослепла, замолчала.
А выплакав в безмолвии глаза,
пыталась лелеять и беречь,
то, что у неё ещё осталось —
крупицы времени, остаточки души,
надежду быть услышанной
когда-нибудь хоть кем-то.
И, умирая будто
в ночи глухой, безлюдной, одинокой,
себе в последнюю минуту
эта Мойра — Айса — бесконечно обещала:
что в новом молодом упругом сильном теле,
конечно, вырастет счастливой и живой
девицей, дочерью, сестрицею, женой.
Зажжёт очаг Семь-Я, родит здоровеньких детей
Всех тех, кого Отец и Мать Небесные
по щедрости своей через неё пошлют.
Встречать с любовью деток будет,
Душой согреет нежно единственного мужа...
И доброй мудрой бабкой станет после,
чрез много-много долгих и счастливых лет,
рассказывая внукам в свете очага
Сансары Колеса единственный секрет.
Так, сидя в лодках,
как за глухой стеною только своего огня,
Три девы-Моры соединялись
крепкой нитью общей крови,
но были молчаливы, вечно одиноки.
Одна – прекрасное счастливое дитя.
Вторая – ум и зрелость женской плоти,
А третья – Мудрость, горький жизни опыт.
Саманди всё на бабушку глядела
и слышала сестёр извечный спор.
Старуха Мойра, почувствовав,
что наконец пришла ей смена,
обрадовалась приближенью Смерти
и, скрипя душой, её рукой скорей призвала.
Привстала, разжала пальцы и...
не жалея упустила ножницы и нить.
Саманди поспешила, подошла
и подала их бабке снова в руки.
А Мойра удивилась и испугалась теплоты.
«Как можно быть такой здоровой и живой?
По доброй воле в междумирье оказаться?»
— Как жаль, что ты не Смерть моя!
Зачем ты здесь, коль ты жива, дитя?
Отроковица рассказала в двух словах.
Потом тихонечко спросила:
— Скажи мне, бабушка яга, (Яга - сухая, тощая женщина)
как долго жизнь моя продлится?
Старуха улыбнулась ей беззубой тьмою рта:
— Жизнь — это главное, поверь.
И времени всегда не много.
Ты, дева, торопись её прожить
и всё успеть свершить, что дОлжно.
— А возрожденье? В чём оно, скажи?
— В любви! И в детях повториться.
Благо дарю за то, что ты спросила.
Жизнь, детка — главное.
А драгоценность — Время.
Его прибавить не могу,
но ты ведь можешь не терять его.
Теперь вставай, иди, пора тебе,
поторопись уйти отсюда.
Пусть Персефона не увидит лика твоего,
не то прервётся жизнь до срока.
Она так ярко светится в тебе!
Не расплескай на алтари чужие.
— Я поняла.
Благо дарю ТЕБЕ, за мудрость,
за добрые слова...
старушка, милая Яга.
И та в улыбке губы растянула.
Саманди Мистов увидала:
— А что же мисты, что пришли сюда?
Им видеть Персефону можно?
Яга ей строго отвечала:
— Едва хоть кто-то из мужей глаза откроет —
Тот час обрежу его жизни нить!
Никто не вправе из мужчин
увидеть зрячими глазами,
каким ключом открыть врата в Аид,
как в обнажённом теле предстаёт
пред Матерью в родильных муках Персефона.
Они слепыми и должны уйти отсюда.
Так чудо воскрешенья Коры подтвердит закон,
о том,
что Души крУжит колесо Сансары до тех пор,
пока страдаем мы — три Мойры, три сестры.
— Сансары?
— Да. Сестры моей второй.
Во-он той, что в красном одеяньи. Видишь?
— Вижу.
— А души мистов просто будут знать,
где прибывали в ночь Священную сию.
И возвратятся за ново-рождённой Девой в Явь
со знанием твёрдым, но тяжелым:
о том, как нужно жизнь прожить,
и чем в ней дорожить,
чтоб не умолять меня потом повременить
и подарить хотя б ещё мгновенье,
чтоб завершить ковёр-предназначенье.
Я — лишь слуга!
И я... устала.
Вы — все молитвы направляйте Богу Ра!
И нечего его за тридевять земель бежать, искать.
Он в сердце челевечьем вашем.
Ты так и знай, невинное дитя.
Теперь иди.
Тебе не время переходить рубеж межмирия.
— Конечно. Хорошо, Яга. Благо дарю.
— Ты так внимательна, добра, Саманди.
Я отплачу тебе с лихвой
услугой за услугу, от бабушки слепой
за то, что помогла
и говорила со старухой тёплою душой.
Коль хочешь знать,
я имя прежнее твоё скажу,
чтоб вспомнила скорей предназначение.
И имя той любви твоей,
которой жить тысячелетья.
Открыть тебе его?
— Да, да!
— Тогда запомни, Самандар:
Ты Тарою всегда была — богиней вод,
что чистоту Души через века хранит, несёт.
Последним при рожденье имя было Санти.
И получила имя Падме – Лотос
в обученьи знаньям волшебства
к Природе и Любви.
До срока смерть тогда пришла
стрелою через спину прямо в сердце.
Совсем недавно.
Всего лишь сорок с лишним лет назад.
О да-а, я помню твою Душу!
Ты приходила многократно
и освещала этот тёмный водный свод.
Всегда сильна, светла, красива и вольна!
Твоей любви святое имя в прошлой жизни
Маг-волхв — Деметрий,
второе имя — витязь Ставр.
Я точно знаю, как пришёл он в этот раз.
Зачем молил Родителей Святых родиться,
и чем пожертвовал за право
раньше срока в любую плоть спуститься.
Ты хочешь знать его сейчас?
— Конечно, да!
— Прямым не будет мой ответ.
Запрещено — таков Завет,
но... я — намекну немного,
а ты — ищи его сама.
Ему дала ТЫ имя в этой жизни.
Оно созвучно памяти твоей о нём,
и о Любви прекрасной и взаимной.
Но сердце девы юной спит до срока,
любви мужской не зная.
Так дОлжно быть,
чтоб Рода чистоту сберечь.
Пока ты Веста и не его жена —
любовь томится в детском теле,
ожидая пробуждения в крови.
Ещё ты не созрела для любви и свадьбы.
Ну всё, для разговоров наше время вышло.
Быстрее уходи!
Пора пришла очнуться ото сна.
Сюда идёт богиня Кора. Слышу.
Уж утро. Эя входит в новый звёздный дом
И набирает силу Рождество.
— Но я хотела бы помочь тебе.
— Помочь? Ха-ха...
А сил на это хватит?
— Попробую.
Что нужно сделать? Расскажи.
— Разрушить вора Времени — зеркало Сансары!
Чтоб Колесо она своё вертела вдохновенно,
сохраняя без узлов светящуюся нить ковра.
— А как?
— Родясь — расти, живи счастливой,
не плачь от горя никогда,
до срока не уходи сама из жизни длинной.
И так, познай себя в родительских зерцалах,
и в мужа любящих глазах,
в потомках мудрых, малых, зрелых
— в настоящем отражении своём.
И проявляйся в Мире Яви полно — сердцем.
Пройдя весь путь и став старухой древней —
светись, заканчивая кружева ковра.
Когда ж я в руки нить твою возьму
ты с радостью и уходи на светлый путь
в объятиях детей счастливых, внуков…
чрез небеса в наш общий Отчий дом,
чтобы когда-нибудь Саманди-Тара
счастливой воплотилась вновь
и светлый путь свой в Яви Тверди
повторила дважды.
— Так мудрено ты говоришь, ведунья.
Ведь это означает просто жить.
— Да. Так всё просто есть.
Да только никто и никогда,
Ни девы красные, ни крепкие мужи
ни разу, тем более не дважды
так и не смогли пока
счастливыми пройти сей путь —
и тем разрушить чары
зеркальца самовлюблённой горестной Сансары.
— Спасибо, бабушка, за добрые слова.
Я очень постараюсь вам помочь!
Саманди, оглянулась, увидала,
как в стороне открылась бездна
из красного огня вдруг поднялась богиня Кора
в венце из дюжины бело-золотистых роз
и одеяньи из волос густых, босая.
А её встречала здесь уже другая,
пришедшая иным путём — чрез твердь небес —
чьё тело соткано из многомерной смеси Света,
и ртутных бледных звёзд.
Та, что Саманди знакомой сразу показалась.
Да, то была Наталия — богиня Рождества.
В складках платья тонкого она скрывала
клубок из пряжи прочной красной,
Третью Божественную нить Солара Ра
— Свободный Выбор.
В руках её была большая глиняная чаша-тара,
в которой воссиял вдруг с новой силой
огонь священный белый — Жизнь, Весна.
И тут же рядом с нею находился
Могучий верный страж и охранитель —
крылатый белый волк — Семаргл.
Вот Кора и Наталья рядом встали.
И Кора тару слабою рукой приняв,
вдруг Персефоной обновилась,
и волос чёрный длинный
красным светом солнца засиял.
Но всё ж глаза девица не открыла.
Осталась спящим тонким Духом.
Так обе девы и богини сонно тихо
пошли на лунный свет в тоннеле,
что за пределом силы врат в Аид.
И мисты оживились в сиянии огня,
что в Персефоне стал гореть едва-едва
огнём нетленным голубым - неопалимым.
Молчали души мистов, соблюдая тишину,
тихонько шли за ними, возвращаясь в тело,
чтобы не разбудить до срока деву.
Иначе спустится она опять в Аид
и возрожденье Коры в Яви не свершится.
Лишь увидав перед собою первой Мать,
и ощутив тепло её дыханья и любви
дочь тут же пробудится ото сна,
вздохнёт, глаза откроет, оживится.
И с первым вдохом так свершится
предназначение её — живой родиться.
Так в Элевсисе возродится Жизнь-Весна.
Саманди возвратилась первой,
глаза открыла и ждала,
что будет с Корой дальше.
Восстали мисты в темноте,
и сели в плотный круг кто где.
И жрицы каждому вручили мёртвый факел.
Тела четырёх иерофантов
крестом лежали точно в центре залы.
Они очнулись, поднялись
и главный Иерофант-Судья
принял от жрицы главной
ещё один носитель для огня
— медовую свечу из воска.
И высоко над головой её держа,
он подошёл к священной Персефоне.
Немного помолчал и,
выдохнув себя богине в ноги,
надолго задержал дыханье,
будто умер.
Колени преклонил,
свечою начертал священный знак,
вдохнул всей грудью воздух,
надрывно громко прошептал:
«Гори!
Гори сейчас!
Вовеки не прекращай гореть, светить,
Святая жизнь!
Священного огня ждёт Элевсис
и весь народ эллинский!
Пришло уж время!
О, Персефона, ВОЗРОДИСЬ!»
И подхватили мисты:
«Огня! Огня!
Священного огня!
О, Персефона,
возродись!»
Но ожидаемого чуда не случилось.
Застыла, как замёрзла тишина.
Иерофант-Судья смутился, задрожал.
и видно было, испугался.
Глаза опять закрыл, вдохнул поглубже
и, веруя в закон преображения богини и природы,
усердней помолился Персефоне.
Саманди сызнова глаза закрыла
и в полной тьме вдруг увидала,
как Наталья — богиня Рождества —
уснувшей вечным сном богине Коре,
дыханием милосердным и с любовью
зажгла огонь в душе сама.
Священный Выбор Ра — клубок
— вложила нежно в руку.
Раздался лёгкий треск, и в тёмной зале
в руке у статуи богини Персефоны
вдруг вспыхнул белый неопалимый пламень.
Что означало: Выбор к жизни Корой сделан.
Казалось,
статуя из камня белого сама вздохнула
и в зале облегчённо задышали все:
рабы и мисты, жрецы и жрицы
Адонис лекарь и счастливое дитя.
— Жива! Жива богиня Персефона! —
Воскликнул Иерофант-Судья.
От пламени холодного её
зажёг он новую свечу из воска
и восхищённо обернулся
и показав всем мистам,
что этот огнь священный
живую плоть его не жжёт.
— Хвала богине Персефоне
и слава матери её —
Великой Матери Деметре!
Священного огня дождался Элевсис!
Берите пламя, мисты, размножайте
и раздавайте щедро повсеместно всем!
Распахните двери шире!
Пусть целый мир узнает, что сегодня ночью
вновь совершилось чудо Персефоны!
Хвала Деметре, златовенчаной матери её!
— Хвала-а!
— Хвала-а!
Разноголосьем восхваляли люди и дочь, и мать.
И пламя в факелах размножили так быстро,
что скоро весь огромный зал сиял!
Казалось, ожили колонны, задрожали,
и задышал небесный свод под потолком.
И отсвет на круглых зеркалах из бронзы
мелькал, метался, освещал огнём
всё обновлённое пространство храма.
Засовы дрогнули в руках рабов
и двери настежь распахнулись быстро.
И мисты хлынули неудержимою рекой,
ручьями щедро разливая повсеместно,
Надежду, Свет и Жизни Возрожденье.
Адонис Террий:
— Ну вот и всё!
Свершилось Чудо, наконец! Пора.
Мы возвратимся в город тайным ходом,
которым и пришли сюда.
В толпе мы не найдём друзей твоих никак.
Я обещал, и я исполню слово.
Дай руку мне, держись покрепче, Самандар,
и береги в свече огонь неопалимый.
— Хвала-а! Хвала-а! — воодушевлённо кричали люди.
— Да будет жи-изнь!
— Хвала Деметре Персефоне-е!
И, сбросив разом чёрные хитоны,
весь человечий сонный океан
вдруг бурно задышал и ожил,
огнями возле храма воссиял.
И щедро пролилась и побежала
от врат волна хвалений, радости и счастья.
Опережая Гелиоса свет и восхожденье Эи,
воспылали факелы, лампады, лампы, свечи.
Народ кипел и ликовал:
— Хвала! Хвала!
— Весна! Весна!
— Хвала Деметре Персефоне!
— Мы дождались Священного Огня!
Скорее к морю процессия пошла и побежала,
срывая по дороге одеянья чёрной скорби.
Из храма выйдя тайным ходом,
аптекарь ловко подсадил себе на плечи деву,
чтобы в толпе смогла найти друзей быстрей.
Не чуя веса, Адонис нёс на шее лёгкое дитя.
Смотрел под ноги, на одежды, камни на дороге.
Она нашла, и разыскала.
С улыбкой громко восклицала,
подавая знак огнём свечи друзьям:
— Сатир, Арэс, Таг-Гарт, вот я!
Хвала Деметре, Иа!
Мэнес, вот неопалимый наш огонь,
держите!
Иа:
— Хвала, хвала!
Саманди, расскажи,
ты всё видАла? Всё успела?
— Да! Да, видАла! И это счастье, Иа!
Я так легка сейчас, Таг-Гарт, Сатир, Мэнес...
чего и вам по щедрости души своей желаю!
Таг-Гарт:
— Так в чём есть чудо Персефоны, знаешь?
— Теперь, конечно, да!
Любите матерей и жён своих
и берегите жизнь детей!
Секрет Великой Персефоны прост,
но труден в исполненьи.
Друзья обнялись и расцеловались,
объятые величьем Жизни Рождества.
Огнём и поделились щедро с каждым.
Саманди села на коня перед Сатиром.
Взаимное тепло и возвращенье. Радость!
Адонис, прежде не видал подобных связей
между друзьями, госпожой, охраной.
Был поражён теплом их отношений.
Весь день за ними наблюдал и подмечал.
Лишь к вечеру он осознал
отчего так в первый день знакомства с Самандар
не к месту пробудилось вожделенье —
Саманди источала чистую любовь.
Как дочь, как мать и как сестра — все сразу.
И у любви той не было границ.
Секвестра — дочь его — была другой.
Любви дочерней нет, не излучала.
Всё жаловалась и сокрушалась,
и мать частенько огорчала.
И оттого жена Аврора
не светилась счастьем, редко улыбалась.
Он, как отец, нуждался в пониманье,
в любви дочерней, преданной и нежной.
И стало вдруг Адонису так ясно...
Саманди в эту ночь ему, чужому —
доверилась и распахнула сердце.
И вспомнил, как милосердно, просто
она простила за греховный пыл
и пред охраною своей о том смолчала.
Как жизнь отца своею мудростью спасала,
Как матерью своею дорожит…
Теперь Адонис Террий
в глаза других людей глядел
и сам делился счастьем сердца прежде не скупого.
В ночь следующую,
разделив с возлюбленной Авророй ложе,
дыханием и телом слившись нежно с ней,
к утру другого дня
он делал вместе с нею ранний завтрак.
А у огня в глазах Авроры свет увидев,
он улыбался счастью жизни, как подросток,
вкусивший первый чистый поцелуй любви.
Жена, расцветшая от бурной этой ночи,
приняла под сердце третьее дитя.
Итак…
Отвлёкся автор.
Продолжаю.
Рассвет Дня Воскрешенья Персефоны.
Паломники и гости разных мест
все дружною весёлою толпой,
и в белых одеяньях Света
в одном порыве щедрости души,
теперь входили в тёплые Эгея моря воды.
Вздымая руки кверху, громко восклицали:
— Зачни-и!
Зачни-и, о, царь великий, Гелиос!
Зачни хлеба!
И в воздух семена овса бросали.
Задорно пели, прыгали, плясали,
на радужное солнце утра глядя:
— Пусть будет до-ождь!
— Роди-ится добрым хле-еб!
Пусть снова приумно-ожится пото-омство-о!
— Пусть будет щедрым урожа-ай,
и добрым ми-ир и го-од!
— Да будет счастье, люди!
— Хвала Деметре и утру!
— Хвала и Персефо-оне!
И щедро улыбаясь,
в священный хоровод шеренгой шли.
Танцуя зажигательно с огнём сиртаки,
сливались дружною семьёй
в ручьи, квадраты, косы и круги.
Фанфары им ничуть не уступали.
И трагики играли ярко Жизнь,
срывали резко маски Смерти
и пафосно под ноги всем бросали.
Друг другу люди раздавали
оливки, сыр и щедрые объятья,
и вина тёрпкие с усладою вкушали.
И после повели свиней, овец и коз на алтари,
и гимны жизни бурно воспевали.
Там жертвенную кровь на камни
изливали жрицы и жрецы.
Все, кто имел на это средства —
щедрой данью отдавали
Аиду обещанных животных.
Ведь так скреплён теперь священный договор
между Богами и людьми.
Лишь к вечеру того же дня
усталая голодная когорта
вернулась в дом Адониса и там,
вкусив обед и ужин разом,
вина горячего напившись вдоволь,
устало разлеглась вповалку по местам
и в забытьи уснула.
Саманди, слова не сказав,
ушла с Мэхдохт из-за стола гораздо раньше.
У матери на любящих руках вздохнула.
Рубина крепко телом после обняла, уснула.
И в мускусных обьятьях пса и друга
проспала почти что сутки.
Ей снилась Мойра — старшая сестра —
и девочка душой её жалела.
Во снах безоблачных летая,
вспоминала мудрые слова
иссохшей в горе вещунии-старухи:
о любви, что будет вечной в этом мире,
и о прежнем имени своём — СантИ.
Ей странно снилась белая волчица
с расшитым оберегом на груди.
Саманди называла её Облак
и всей душой любила, как Рубина.
И кто-то снова звал её из облаков:
«Санти-и, Санти-и…
Верни-ись, о Падмэ-Лотос!».
Звучал надрывный плач над головой.
Саманди плакала во сне, искала…
но так и не смогла
ни вспомнить, ни увидеть, ни найти
того, кто звал её по имени СантИ.
Лишь тенью быстрой промелькнул
там юноша длинноволосый,
И чёрный быстроногий конь
в горящий дымный лес его унёс.
Там два дракона старинных мудрых
на побережье у каменных Златых Ворот
в пещере светоносной жили.
И с кузнецами вместе закаляли,
из звёздного железа волшебные мечи.
И улыбались щедрою улыбкою драконы,
когда Санти-Саманди - дева маленькая Тара
обеими руками крепко их за шеи обнимала,
называя Матерью Великой хранящей знанья Рода (Бог Род)
и Кладезь Мудрости,
Всёзнающий Грандхам-Отец. (Грандхам - библиотека духовных знаний)
Она играла в водах моря и купалась
с их четырьмя крылатыми детьми,
и братьями по тёплой крови называла.
Там было бесконечным и прозрачным море.
И Ра сиял над головою так же высоко,
как в египетской Александрии, дома.
В благословенных этих райских землях
цвели и плодоносили леса, сады.
Селенья, грады и богатые дома стояли.
Озёра с лотосом и всякой рыбой.
Источники и водопады повсеместно
струились с дивных синих гор.
И девы-милолики в белых длинных одеяньях
на праздник в них резвились и купались.
Там соколом крылатым
взлетала живо в небо мысль.
И с высоты полёта быстрой зоркой птицы
разглядывала дева восхищённо
великолепье этих чистых горных мест.
Тринадцать идолов-камней священных
стояли дружным кругом на поляне.
В народе их с почтеньем называли:
Отцов Небесных Вечный Круголет.
Ожидая первое дыханье утра с моря,
с цветами в белёсо-золотистых волосах,
едва дышал и стар, и млад, и маленькие дети.
Костры Священных Свадеб на бреге догорали.
Детишки прыгали чрез огнища, играли.
И дружным хороводом встречая из-за моря солнце,
кричали девы, дети, жёны и мужи, увидев Ра:
«Хо-о Ра-а! Хо-о Ра-а!»
Бросали в небо зрелые колосья, семена.
Венки из трав, цветов
девицы по волнам с огньом пускали,
И, погружаясь в воды сами, пели,
восхваляя молодое, ласковое солнце:
«Зачни-и! Зачни-и! ЖИ-Ива ЖивА-А!»
Так вспомнила Саманди дом свой прошлый
и ощутила радость, счастье бытия.
Увидела знакомый лес бескрайний и высокий,
непуганых зверей, пернатых в небесах.
И голубые горы, что разнотравием цвели,
целебным духом наполняли Свет и Душу.
Прекрасный этот мир
все люди с ясными глазами
Святою Таврикою называли.
И прошептала дева,
ушедшая во сне так далеко:
«Тартария, Тартария моя!…»
и улыбнулась вольному житью.
Улыбке дочери во сне
Мэхди ответила улыбкою любви.
Расчёсывая нежно гребнем золотые косы,
она не знала, где сейчас витает дочь,
но сердце матери легко ей подсказало:
Саманди счастлива теперь.
Продолжение в главе "ЯЗЫК".