Татьяна отказалась пойти со мной, сославшись на дурное настроение и плохое самочувствие. Я не стал настаивать, поскольку не был уверен в пользе её знакомства с Гошей. И, несмотря на то, что затевался некий творческий вечер, а Татьяна старалась участвовать в любых мероприятиях, которые можно было бы осветить в её культурных обзорах, я подумал, что предстоящая встреча – скорее объект для иных тематических колонок.
Гоша давно и странным образом вошёл в круг моих знакомых. У нас не было почти ничего общего, он был старше меня лет на пятнадцать. Мы случайно познакомились и ещё более случайно периодически пересекались. Но при очередной встрече могли провести вместе достаточно долгое время. Мы были абсолютно непохожи, но ничему не обязывающее общение было взаимно интересно. Гоша считал себя очень молодым человеком, запросто и на одном уровне мог общаться чуть ли не с подростками. Активно мимикрируя под среду, носил какие-то сползающие джинсы, толстовки и куртки с капюшоном. И только седая трёхдневная щетина выдавала в нем человека старше среднего.
На самом деле Гоша был Григорием Станиславовичем, не бедным и, в общем, не последним человеком в деловой среде. Днём Григорий Станиславович, обыкновенно облачённый в хороший костюм, дорогие часы и правильный парфюм, органично смотрелся в ином своём воплощении – в качестве гендира какого-то холдинга и председателя советов директоров дюжины дочерних компаний. А вечерами и на досуге Гоша позиционировал себя как свободного художника, рубаху-парня и мецената. Он активно помогал юным дарованиям, оплачивая небольшие тиражи их поэтических сборников. Чаще всего Гоша появлялся на молодёжных тусовках со своими подопечными – эффектными поэтессами. Его умница-жена выработала философски безразличное отношение к проявлениям Гошиного кризиса среднего возраста. Впрочем, десять месяцев в году она проводила за границей и общалась с мужем по телефону.
Гоша считал себя творческой натурой, в далёкой юности хотел стать писателем, но был отчислен со второго курса столичного Лита и подался в торговлю. Из крайности в крайность. С тех времен у него осталась необъяснимая, патологическая тяга к простым карандашам – инструменту пиита и графика. Он покупал их россыпью и упаковками, в невероятных количествах, и остро, как заправский художник оттачивал. Это был своего рода ритуал, и я думаю, если копнуть глубже, – какое-нибудь подавленное тёмное Гошино бессознательное. Со временем он начал рисовать. Совершенствовал своё мастерство всего в двух сюжетах и исключительно на обнажённой натуре: нехудых дамах раннего бальзаковского возраста и маленьких мальчиках в образе купидонов.
Гоша вел насыщенную жизнь стареющего ковбоя. Считал происходящее характерными явлениями текущего жизненного этапа и пытался уловить энергию "последнего пинка", который дает жизнь в виде кризиса среднего возраста. Сам он, витийствуя по этому поводу, говорил: "Понимаешь, этот возраст и это состояние [кризис] приводят тебя к мысли, что ещё немного и трындец. Всё… Фенита ла комедиа. Тут болит, там чешется. И ты думаешь: А кто я, чего достиг, чего добился? А что ещё могу? Девчонку склеить слабо? А пятьдесят раз отжаться? А литр в одно лицо? А стихи написать или там картину? А трое суток на энергетиках по клубам? И начинаешь себя проверять. Что-то получается, а где-то лажаешь. И не фатально, в общем, а в голове застревает и сверлит: а раньше ты это мог на раз, на щелчок пальца. Этот кризис, он, как инъекция адреналина в остановившееся сердце, – либо застучит, либо ты конченый жмур. Как последний пинок жизни, – и ты либо летишь птицей, хоть и жопа трещит, либо прилетит вскользь, по касательной, и ты крутишься на одном месте. Но жопа всё равно трещит. Потом он что-то объяснял про сенсорную депривацию, которая оправдывала его разветвлённые знакомства и количество "поэтесс", но я не дослушал. Таким образом, у Гоши "трещало", но он вроде бы летел.
Гоша, не понятно чем руководствуясь, пригласил меня в ирландский паб, где в "узком кругу" намеревался провести презентацию только что изданного сборника очередного открытого таланта. Заведения для "презентаций" Гоша выбирал очень точно – третьеразрядные. Большинство, знавших его по основному месту работы, не задумывались о их существовании, а если и забредали по ситуации, то сами старались быть не слишком заметными. Круг оказался более чем узким, кроме Гоши, его спутницы – автора сборника – и меня, никого не было. И не ожидалось.
Он помахал мне из глубины зала и представил свою подопечную: "Сеня". Она в качестве приветствия протянула мне тоненькую книжку, на глянцевой обложке которой было лаконично обозначено "Сенцова Ксения. На острие любви". Гоша и Сеня пили дорогущее шампанское, я заказал традиционный джин с тоником. Сеня подарила свою книжицу и предложила мне её подписать, я согласился. Мне всё равно, не жалко. Разговор не ладился. Когда Сеня ушла "пудрить носик", я спросил Гошу:
– Слушай, где ты их берёшь? Не думал, что так богата талантами земля наша.
– Смотря о каких талантах мы говорим. Эта – очень талантлива.
Я наугад открыл страницу книжицы:
Ах, мне бы узнать,
Как же себя познать,
Как же тебя забыть
И по теченью уплыть*.
– Гоша, это же полный бред! Моветон: чистейшая глагольная рифма! Кроме того, в данном случае правильно будет "по течению", а не "по теченью"!
– Не бери в голову. Эту я подобрал в сауне.
– Она что, банщица?
– Проститутка, – ответил Гоша просто и честно.
– Однако… – хотя это вполне в его стиле. Я подумал, что едва ли когда-нибудь познакомлю Татьяну с Гошей и его спутницами.
– На самом деле это любопытно, но каждая седьмая из них пишет стихи, а каждая четвёртая ведёт дневник.
– Статистика, – нейтрально заметил я и подумал, что где-то подобное наблюдение мне уже встречалось.
– Я сам считал. Это так, в среднем, – Гоша настоял на своём авторстве наблюдения и репрезентативности выборки.
– Хобби специалистов по организации досуга?
– Нет, Алекс! Это стремление повысить самооценку и придать смысл своему бессмысленному, будничному существованию. Все, так или иначе, этим заняты. Вот ты – пишешь стихи?
– Нет.
– А как ты повышаешь самооценку?
– У меня, знаешь ли, нет такой проблемы, я всем доволен. Без комплексов.
– Проблема есть и существует со времён изгнания из рая, когда у человека открылись глаза и он понял, что наг то есть, открыт, беззащитен, слаб; когда он понял, что с этого дня вынужден в трудах, горе и нужде добывать хлеб свой; когда он понял, что его, как щенка вышвырнули и, на самом деле, он совсем не крут, потому и возникла потребность подняться над этим всем. Способов много. И её вариант не худший. Она что-то там сочиняет, пишет. И то, что это полный бред и пачкотня, не важно. Она их пишет не для тебя и меня, не для критиков и поклонников. Она не претендует на славу и известность. Она их пишет для себя. Кроме неё самой, никто не считает это стихами. Если кто-то видит только глагольную рифму, это его проблемы. Понимаешь?
– Ну, предположим, – хотя на самом деле мне казалось, что в отношении Сени это все немного надуманно.
– Нет, не понимаешь! – Гоша окликнул официанта и заказал водки. – Эта Сеня в свои двадцать два седьмой год была на панели, пила запоями, пропустила через себя не одну тысячу мужиков и начала понимать, что такое "выйти в тираж". А теперь пишет стихи.
– А в профессиональном плане?
– Я её вытащил. Теперь она, может быть, станет человеком! – Гоша произнёс это как тост и выпил.
– Благородно.
– Пустое. Мы с ней друзья.
– А жена? Не мешает дружить?
– Нет, это разные вещи. Она у меня умница. Я жену очень люблю. Да ты же знаешь, она у меня постоянно в заграницах. А с этой… (Я мысленно поправил его иносказательное единственное число на множественное "этими"). А с этой только сплю. И, знаешь, не напряжно. Никаких обязательств, и потом все эти Сени, если их сразу правильно поставить, не мешают, не лезут в душу и не претендуют ни на что, кроме заранее определённой платы и времени суток. Я их вытаскиваю из дерьма, в которое они вляпались, и даю им как бы ещё шанс. Я для них – Бог. Но в отличие от него, – он поднял палец вверх, – не несу за них никакой ответственности. Не дети. И, знаешь, не все выпутываются. Некоторые возвращаются на прежнюю стезю, так сказать. Но это уже не моё дело. Мы расстаемся, когда я понимаю, что знакомство исчерпано и всё самое лучшее в нашем общении позади. Это как страница календаря: день прошёл и ты сделал для него всё, что мог, ну, или хотел. И он тоже, день, то есть она. Ну, в общем, как-то так. Я не так молод, как хотелось бы, и оттого склонен, особенно когда выпью немного, к сантиментам и ностальгии. А правильная ностальгия возможна только в случае, если воспоминания легки и приятны.
А Сеня что? Сеня – девушка из района. Небольшой рабочий городок. Вырвалась. У нее жизненной силы на троих. И жизней – девять, как у кошки. Её дважды калечили, раз чуть не убили, а мелких мерзостей она насмотрелась столько, что пижонам типа нас, и за три жизни не увидеть. Она не морочится по пустякам, не ведётся на красивую обёртку, не строит никаких иллюзий по поводу своего будущего. Своего рода мудрость. Жизненная. Жестокая, не без того. И знаешь, если нам всем придётся выживать в какой-нибудь непростой ситуации, когда шансов меньше, чем соискателей, она с этим справится легко. Даже если кого-то придется "слить" оттолкнуть, утопить, убить. А ты говоришь, как там, "по течению"?
Я пожал плечами: может быть и так.
Гоша не дал мне уйти от дискуссии:
– Вот ты разбираешься в женщинах?
– Вопрос риторический. Слишком сложный и многогранный предмет. К тому же в отсутствие устойчивых логических связей и моделей поведения…
– Херня! – Гоша поморщился. Всё просто. Результат определяет искатель. Женщину нужно не понимать, а чувствовать. Тогда всё просто. Чувствовать. Вот, например, дрессировщик… Он же не понимает, о чём там тигр рычит и тем более чего он там себе думает в полосатой своей башке. А облажаешься – кранты. Откусит чего-нибудь.
– Ну, он же, в смысле тигр, хвостом машет, или глаза сужает, или в стойку становится – известно, что за этим следует, – я вынужден был поддерживать беседу. Гоша часто, выпив, впадал в философское настроение и принимался с жаром рассуждать о чём-либо. Нередко выводы, к которым он приходил, противоречили анонсированным им же в начале логической цепочки посылам. Но Гоша не слышал и не принимал возражения. Ни поэтессы, ни сотрудники не рисковали перечить ему.
– Это да. Я не об этом. Смысл в том, что дрессировщик и животные говорят на разных языках и важно почувствовать зверя. Потому что сегодня он тебе машет хвостом и даёт себя погладить, а завтра машет тем же хвостом и ломает тебе хребёт. Так и женщина. Сегодня она тебе улыбается и ложится с тобой в кровать, а завтра с улыбкой всыплет тебе яд в вино. И так же улыбаясь будет смотреть, как ты загибаешься. Так что нужно чувствовать, какой частью своего женского естества она тебе улыбается – белой или чёрной. Женские реакции не сложнее мужских, они просто более многочисленны.
Всё, Гоша добрал градус, и теперь общение с ним будет нелёгким. Вернулась Сеня и мы перевели разговор в обычную суету и пустоту. Спустя полчаса мы простились, как обычно: "Созвонимся".
Я шёл домой и думал, что в отношении женских реакций Гоша не прав. Женщины, возможно, упрощают внешние проявления своих специфических свойств в общении с мужчинами, как с детьми, чтобы передать, донести хоть часть, то основное и существенное, без чего никак не обойтись. А мелкие эмоциональные детали и тонкие смысловые оттенки остаются для взаимодействия с равными, имеющими две Х-хромосомы.
Гошины знакомые – один типаж, они чередуются, как фото на страницах мужского журнала, и, по сути, представляют собой собирательный образ, порождённый коллективным спросом покупателей этого глянца. Гоша тоже покупатель. Потребитель. Он, как цветное стекло, пропускает лучи только одного цвета. И кредо обыкновенно окружающих его дам – монохромное следствие и продолжение Гошиного "Я". Возможно, исключение – его дистанционная жена, с которой я не знаком и о которой я ничего не знаю.
Хотя я выпил всего один коктейль, Татьяна, видимо, сочла меня пьяным и надулась. Я обнял её за плечи, поцеловал в шейку, прижал к себе: не сердись. Не помогло. Она отстранилась, ушла в спальню, забралась на кровать под покрывало и взяла журнал. Открыла и стала в него смотреть. Именно смотреть, а не читать. Мои вопросы и высказанные вслух предположения о возможной провинности не удостоились ни ответа, ни комментария. Мне, конечно, приходилось иметь дело с женщинами в дурном расположении духа, и у них были на то причины, пусть по-женски иррациональные. Невыполненное обещание? Было пару раз, равно как и опоздание. Я становился объектом и субъектом причин и следствий, обид и претензий. Моё недостаточное внимание, показавшаяся обидной шутка, забытая дата дня рождения её хомячка, безосновательные подозрения, не замеченная вовремя новая причёска (платье, маникюр, сережки) да, было. Было и "ты меня не любишь", и непостижимый, как песня шамана, ПМС, и прочие женские прелести. Но так, на ровном месте... Хотя как ещё может быть?
– Что случилось? Ты сердишься?
Молчание.
– Я звал тебя с собой, ты не захотела пойти. Я пришёл вовремя, как обещал, нигде не задерживаясь.
– Зато я задержалась! – она отложила журнал и смотрела на меня снизу вверх, получалось исподлобья и оттого как будто со злостью. На глазах блеснули слёзы.
– Ты-то куда задержалась? Ты же дома была?
– Не куда, а на сколько.
– Не понял. А на сколько?
– На неделю.
– Я решительно ничего не понимаю. Что было неделю назад? Ничего такого вроде...
– У меня задержка – неделя.
– Задержка? Какая? Упс… – до меня дошло. – Это типа ты… Это что, точно?
– Точно. Я… Я купила тест.
– Я в этом не очень понимаю, но экспресс-методы могут давать некорректные результаты (успокоил), но в любом случае… – я не успел договорить.
– Я не хочу "любого случая", это ты у меня – "любой случай"! – Татьяна осеклась, но тотчас продолжила, перенося акцент и уходя от допущенной бестактности, – я не та, которая может это себе позволить. Я сейчас не готова. Я не хочу! У меня столько планов! А это всё, конец! Прощай, молодость! Беременная самка! Бабская доля! Свадьба с пузом?! Как дура! По залёту! Пелёнки-какашки-соски-бутылочки. Четыре стены. Мамаши в парке с колясочками. "Ой, а у вас уже сколько зубиков?" Всё из-за тебя! – Она была близка к истерике. – Не прикасайся ко мне! Не хочу тебя видеть! – упредила она мой порыв снова обнять и попытаться успокоить её.
Только что открывшийся мне лик Татьяны Шустовой, мягко говоря, давал повод для разочарований. Это что, конец романтического периода? Переход к суровой прозе постоянных отношений? Сверкающий идол, изваянная мной из самого лучшего, чистого, светлого, всего, что во мне нашлось, любимая мной, самая лучшая женщина на свете на деле истеричка и эгоистка? Я тоже начал злиться: "Из-за меня! Так-так, а я, значит, "любой случай"… Это что, следовательно, всё с самого начала ложь? Выйти замуж за любого, назло, – обычное дело? Я – любой? Ново… А полученный результат, между прочим, наше общее достижение. Нет. Стоп. Так нельзя. Она просто напугана и растеряна. Не понимает, что говорит. Она не виновата. Это шок для неё. Для меня, в общем, тоже. Но… Детёнок – это же здорово. Пацан. Наследник! Или маленькая принцесса – ничуть не хуже. Зря она так, жизнь на этом не кончается. Наоборот, начинается. Новая жизнь. Нет… Это не я. Это… Это не со мной…" Я оглянулся посмотреть в зеркальную дверцу платяного шкафа. В отражении – я. А рядом плачущая женщина. В моём доме, на моей кровати. Моя женщина. Спокойно! Всё пройдёт, наладится и будет хорошо. Разболелась голова. Эмоциональное похмелье…
– Не уходи, я сейчас.
Я вышел на кухню, распахнул форточку, закурил. Спохватился – нельзя: малышу может повредить. Включил воду, затушил сигарету под струёй. Затем выпил стакан воды. Налил ещё один и понёс Татьяне. Остановился, выпил и этот стакан. Снова наполнил и пошёл к ней. В голове роились мысли, сталкивались, высекая искры: "Вот попал!" и "А как назовём?", "Теперь, как порядочный человек, я должен жениться…". Сквозь все эти шоковые всполохи начинали выстраиваться какие-то планы, точнее отдельные "надо будет то…", "надо будет сё…". Я решил, что буду примерным (несмотря на гены) отцом. Мы переступили черту, за которой всё будет по-другому. Две черты…
– Я тебя люблю. Давай не будем напрасно нервничать. Пока ничего ещё не ясно. Так? Хочешь, я схожу в аптеку. Куплю ещё один тест. Давай завтра сходим к доктору. Успокойся, тебе нельзя волноваться… – я замолчал. Перестарался. Татьяна держала стакан двумя руками.
– Ты, правда, меня любишь?
– Да! – мне припомнились Гошины рассуждения по поводу тигриных хвостов. Я вздохнул.
– Почему ты вздыхаешь? Ты думаешь, что готов стать отцом? Я не так всё это себе представляла. Я вообще никак это не представляла.
Она встала и начала переодеваться. Я молча смотрел на её стройное, безупречное, молодое тело. Тело, которое преподнесло неожиданный сюрприз. У меня не получалось представить себе, как оно может измениться в ближайшее время. Хотя в теории всё было понятно, и под этой тонкой и нежной кожей в глубине женского естества совсем скоро станет различимым биение ещё одного сердца. Татьяна накинула блузку и начала застегивать маленькие жемчужинки-пуговицы. Да не в ту петельку. Я расстегнул, поправил воротник и начал застегивать правильно. Она попыталась отстраниться. Сдалась, безвольно опустила руки и стала смотреть в потолок, стараясь снова не расплакаться. Я привлёк её к себе. Её тепло, знакомый запах волос наполнили меня нежностью. Будущую мать моих детей била мелкая дрожь. "Замёрзла?" – она покачала головой: "Нервы".
– Хочешь чаю?
– Хочу.
– Давай успокоимся и дождёмся утра: оно, принято считать, мудренее. Будет день – будет солнце. Всё наладится. Вот увидишь.
– Что может наладиться? Что ты вообще в этом понимаешь? Я женщина, и всё это мне придётся вынести.
– Ну, почему же тебе? У тебя есть я. Я помогу.
– Помог уже…
– Прости, я не специально, – я сморозил глупость, но Татьяна чуть заметно улыбнулась.
– Точно не специально?
– Честное слово. Зуб даю.
– Я пойду…
– Куда?
– Не знаю, к маме.
– Нет.
– Почему?
– Я тебя не отпущу. На ночь глядя. Снимай это и надень что-нибудь тёплое, – я снова начал расстегивать пуговицы.
Полночи мы пили чай. Искали или придумывали причины ошибки теста. Выяснив, что поскольку солёного ей не хочется и её не тошнит, я предложил считать, что ещё не факт. Татьяне хотелось как раз наоборот, и как раз нашлась привезённая ею же банка маминого земляничного варенья, и неизменный бельгийский шоколад.
Татьяна ушла спать, а я (в совместном ложе мне было отказано) кое-как устроился на маломерном диване в кабинете. Никак не мог уснуть. Эта ночь стала одной из самых длинных в моей жизни. Я не понимал, откуда в мою голову, наполненную до краёв тягучей, как кленовый сироп, мигренью, приходят мысли и темы, существовавшие раньше где-то на другом краю вселенной. Картина мира дала трещину и свернулась, как тёмное от времени полотно неведомого художника. Рама изменила форму, и в ней обнаружился чистый холст. Всё оказалось совсем иначе. И оказалось, что в жизни много ненастоящего. И выяснилось, что жизнь немного сложнее, чем представляется молодому человеку, не обремененному обязательствами длиною ровно в эту самую жизнь. Всё теперь изменится. И в первую очередь я. Предстоит сделать многое. И многое понять для начала. И действовать. Не терять времени. Начну завтра же. В краткое и блаженное небытие сна я погрузился с мыслью о том, стоит ли надеть галстук, когда я пойду, решительно и бесповоротно объявлять о моих "серьёзных намерениях" Ивану Петровичу Шустову.
Наутро Татьяна, запершись в ванной, кому-то звонила, а затем неожиданно собралась ехать с мамой погостить пару недель у какой-то маминой подруги. Мы простились молча. На моё "береги себя" Татьяна не ответила. Я боялся, что она может что-нибудь сотворить с собой или (только не это!) с ребёнком, и не хотел её отпускать. Внизу, у нашего, теперь рассекреченного, приюта её ожидала машина. Та самая, с тонированными стёклами. Холодный, дежурный поцелуй. Она взялась за ручку двери: "Не провожай". Я спросил: "Всё будет хорошо?" – она нехотя ответила: "Не беспокойся, со мной мама".
Она ушла. Вечером этого же дня я ехал к профессору Шустову, повторяя про себя, как студент перед экзаменом, придуманные для знакомства слова. С третьего раза мой мысленный монолог прозвучал напыщенно, но слитно. Собиралась гроза, небо опускалось, нависая надо мной свинцовыми тучами. Символично. Не вымокнуть бы. Глупо будет явиться в мокром костюме для столь судьбоносной беседы. Положительное первое впечатление – половина дела.
На следующее утро Татьяна позвонила и сказала, что всё хорошо, что она зря испугалась и такое бывает, и мои предположения по поводу экспресс-методов были верны. Детскую тему мы закрыли на эпиграфе, не пролистнув даже пролог. Татьяна была счастлива оттого, что "обошлось". Я слушал её голос, весёлый и счастливый, слова "прости" и "я тебя люблю" и согласно кивал. Но мне стало грустно. От неожиданного и неслучившегося. И, кроме того, в минуты душевной слабости ко мне теперь будет приходить злое слово "любой". Про визит к профессору я умолчал. Приедет – расскажу. На пальце остался крохотный след ланцета – чёрная точка, и такая же чёрная точка сомнения и разочарования появилась в душе, на белом листе нашей, пока ещё не печальной, но уже не такой весёлой повести.
(из тетради Августа II)
…
Когда он спросил: "Что ты мыслишь о женщине?", я ответствовал: "А что о ней известно нам? Многое ли?". "Ой ли…" – поддержал он наши усилия по прерыванию тишины сотворяемыми словами. "Да, мон шер".
– Как нам осмыслить и постичь её?
– А зачем, мон ами?
– Чтобы понять себя. Думаю, таковая возможность имеет место?
– Уи, бьен сюр.
– Э…?
– Да, конечно.
– А что это мы всё по-иноземному, по-хфранцузски?
– Так тема, знаете ли, располагает.
– Не вполне обучен.
– Признаться, тоже.
– Итак?
– Уразуметь сердечное устройство женщины возможно лишь в двух ея душевных обнажениях.
– Осмелюсь просить вербализовать.
– Любовь.
– И?
– Ненависть.
– Претенциозно…
– Отнюдь.
– Звучит, как тост. Водки?
– Не опечалю Вас отказом.
– Хоррроша, отрррава!
___________________________
*Ответственно заявляю, что автор прототипа этой строфы не имеет никакого отношения к содержанию главы и амплуа персонажа
Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/02/05/2365
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/02/11/1815