Дед громко, как на митинге, рассказывает о том, как меня выгнали из пионеров. Аня смотрит с недоумением. Юля хохочет.
- Меня не могли выгнать из пионеров, - возражаю я.
Дед раздражённо вздыхает.
- Думаешь, на тебе свет клином сошёлся? - говорит он зло. - Никого больше не существует?
Я ухожу, а он всё говорит и говорит, а Юля смеётся словно над анекдотом, начиная и меня раздражать. И чего это дед такой разговорчивый? Возраст?
Позднее Аня объясняет, что дед говорил о своём сыне.
- У него есть сын? - удивляюсь я. - Никогда о нём не слышал.
- Он давно умер, связался с дурной компанией, попал в тюрьму... - Аня задумывается, - слушай, а помнишь, мы с тобой передачу смотрели? Там ещё была семья, которая своих детей взаперти держала.
- Это здесь при чём?
- Те родители рассказали, что не хотели выпускать детей на улицу, чтобы защитить их от зла окружающего мира. Может, и дед боялся, что с тобой что-нибудь плохое случится.
- И поэтому он меня так гнобил? Слова доброго не говорил?
- Я думаю, он просто не хочет к тебе привязываться, ведь терять того, кого очень любишь, намного тяжелей. А у него столько потерь было в жизни...
- Какая-то извращённая любовь получается, больная...
Если дед и любил меня, то я этого не замечал и временами просто ненавидел деда. После того как на глазах у всех он протащил меня по городу, я со страхом шёл в школу. К моему удивлению никто о произошедшем не вспомнил. Крайнов дружески потрепал меня по плечу, а обычно скупой Нефёдов угостил жевачкой и никто ни слова не произнёс о вчерашнем позорном купании.
Позже я стоял у доски, надувал щёки, боясь открыть рот, и класс валился на пол от смеха.
- Если тебе нехорошо, можешь выйти, - смилостивилась наконец Люсенька. - Завтра ответишь.
И поставила напротив моей фамилии жирную точку.
Почему я родился с этой дурацкой особенностью проникать в окружающий мир, а не с особенностью, скажем, передвигать предметы, плеваться огнём или читать мысли. Вот бы я показал всем этим скалящим свои издевательские улыбки! Такие мысли приходили мне в голову, когда я стоял в туалете перед зеркалом и рассматривал своё унылое бледное лицо.
- Ты никогда не думал, зачем в туалете окно? - на подоконнике сидел Яшка и стучал ногой по батарее. - Зачем его делать, а потом замазывать белой краской, чтобы с улицы не было видно? А?
- Не знаю, - растерянно пробормотал я, - может, раньше здесь не было туалета?
- А где тогда?
Я пожал плечами. Как я мог забыть про Яшку? Буквально пять минут назад я стоял у Люсенькиного стола и видел под стеклом рядом с расписанием уроков фотографию с улыбающейся Яшкиной физиономией. Рыжие волосы задорно торчали вверх, веснушки осыпали лицо, и одет он был точно так же, как сейчас в старую школьную форму с октябрятской звёздочкой на груди.
- Ты чего так вырядился? - спросил я.
- А что? Запрещено?
- Нет, - смутился я, - просто...
- Сейчас же каждый может ходить в чём хочет. Правда? - Яшка соскочил с подоконника. - А я вот так хочу!
Поднял вверх руки как в испанском танце и покрутился, показывая свой наряд.
- Что у тебя случилось-то? Плакал что ли?
- Ничего и не плакал! Что я маленький?
- Разве только маленькие плачут? - Яшка подошёл ближе, впился взглядом в лицо. - У тебя глаза как у кролика красные. И ничего стыдного в этом нет.
Я не хотел, но отчего-то вдруг взял да и выложил всё о своих странных способностях, о том, как сильно иногда давит на меня мир. Оглушает пронзительными звуками, слепит яркими цветами, убивает сложностью и многослойностью.
- А я сразу понял, что ты особенный, - Яшка улыбнулся. - Повышенная чувствительность к мирозданию.
- К какому-такому зданию?
- К мирозданию, дурья твоя башка! Зданию мира, то есть!
Ерунда какая-то. Толку от того, что мою способность обозвали умным словом. Делать с ней что? Яшка словно прочитал мои мысли.
- Ты в следующий раз стенку перед собой строй, мысленную. Кирпичик за кирпичиком. Или купол над собой представляй! - посоветовал он.
- Помогает? - засомневался я.
- С цыганками помогает. Я один раз шёл по улице, а они навстречу. Окружили толпой, верещат. А я не дурак, давай стенку строить. Так они меня и не загипнотизировали!
Яшка прямо лучился весь, радуясь своей изобретательности. В коридоре застучали каблуки.
- Ой, это мама! Пришла проверить, не грохнулся ли ты в обморок, - испугался Яшка. - Ей меня никак нельзя видеть!
- Приходи на перемене, я тебе такое покажу! - пообещал он, прячась в крайней кабинке.
Тяжело быть одиноким человеком. В этом видится что-то неестественное. Посторонним кажется, что одиночество клеймит неуживчивого злого человека, с которым никто не хочет иметь дела. В моём одиночестве и правда присутствовала некая ущербность, неумение выразить свои мысли, боязнь и излишняя стеснительность. Но я бы не назвал себя плохим человеком, просто другим. Не лучше и не хуже остальных.
Дед никогда не отличался разговорчивостью. Меня он и вовсе игнорировал. Пашке было важно говорить самому, а не слушать собеседника, а Крайнов с его шайкой к содержательному разговору склонны не были и при общении обходились простыми фразами. Только с Яшкой я мог расслабиться и быть самим собой. Говорить о чём хочется, не притворяясь и не просчитывая результат сказанного — огромное наслаждение, не всегда доступное в жизни.
Школа наша, как я уже сказал, была построена в форме квадрата с просторным залом в центре и выстроившимися вдоль стен классами. Из дальнего её угла вытянулся короткий коридорчик. С одной его стороны смотрели на двор окна, с другой образовывали глухую стену вечно закрытые двери. Как-то раз я заглянул в одну из замочных скважин и сумел разглядеть затянутые паутиной сваленные в неровные кучи столы и парты. Но была там одна дверь, хранившая за собой уходящую вниз лестницу пожарного выхода. К ней и привёл меня Яшка.
- Там, за плинтусом гвоздик, - сказал он. - Подними его и вставь в замок. Потом нажми тихонько вниз.
Я послушался. Замок щёлкнул, и дверь отворилась. Мы просочились внутрь. На лестнице было прохладно и удивительно тихо. Пахло пылью и сырой штукатуркой. Я поднял голову. Ступеньки уходили выше второго, как мне казалось верхнего, этажа.
- Чердак, - пояснил Яшка. - Только там наглухо заперто, не откроешь.
- Жалко, - вздохнул я.
- Да там, может, ничего интересного и нет. Здесь разве плохо? - Яшка уселся на ступеньку. Я опустился рядом.
Много времени мы провели позже в этом оторванном от людей и времени месте. Не играли, а разговаривали. Много и обо всём. Не имея других тем для разговора, я рассказывал о домашних. О Пашке, который рвался посвятить жизнь живописи, но всё равно вернулся на оживший завод. Поделился смешной историей о том, как Голиков прикатил тележку на четырёх колёсах, а в ней — восемь трёхлитровых банок берёзового сока. Оказалось, его нужно пить, а не любоваться стоящим на витринах. Надя выдула целых два литра и потом весь вечер оккупировала туалет.
Яшка знал Голикова. Он работал учителем труда и выполнял обязанности завхоза. Как-то раз поздно вечером он менял в кабинете лампы, а оставшиеся на продлёнке дети включили рубильник, и Голикова здорово тряхнуло.
- Даже со стремянки грохнулся! - хохотал Яшка. - Думали, прибьёт. А он ничего, засмеялся.
А ещё Голиков был влюблён в нашу Люсеньку. Приходил, стягивал с головы вечную кепку, прятал за спину руки с узловатыми пальцами и, уставившись в пол, интересовался, не нужно ли что по мужской части.
- Починить, - тут же добавлял он, боясь быть неправильно понятым.
Чаще всего Люсенька с лёгкой улыбкой качала головой, а иногда просила о чём-то, как о той злосчастной лампе. Всё равно Голиков заходил почти каждый день. Потом прошло. И из школы он уволился, пребывая на «вольных хлебах», как поговаривала Нина Васильевна.
Никогда не думал, что Голиков может влюбиться. Не похож он на страстного влюблённого. Да и Яшка обладал слишком буйным воображением. В его рассказах концы с концами не сходились. Когда это он успел ударить Голикова током, если мы с Яшкой учимся всего четыре года, а Голиков ушёл из школы много лет назад. Врун Яшка и ничего больше! Но врун обаятельный и очень непосредственный. Ещё странный с быстро меняющимся настроением.
Яшка много и с улыбкой говорил о маме. Трещал без умолку, а потом вдруг останавливался, тень пробегала по его лицу, и он вздыхал:
- Бедная мама! Жалко её!
Я не понимал, почему нужно жалеть Люсеньку. В последнее время я даже начал её ненавидеть. Не только за то, что она пытала меня у доски, когда мне было так плохо. Не любил я её из-за своего нового друга. Сколько раз я видел идущего рядом с мамой Яшку, грустного, поникшего, чуть в стороне от неё. А она даже головы не поворачивает, смотрит себе вперёд, будто и нет у неё никакого сына. На перемене стоит в коридоре. Яшка рядом, а ей всё равно. Даже внимания не обращает. Не нужен ей Яшка. Вот и всё. А он любит и страдает. Смотреть на эти его страдания было невыносимо.
Он улыбался, когда рассказывал, как его отец, бывший директор школы, мастерил разные безделушки вроде кособокого кленового листа над дверью.
- Ему всегда казалось, что у него хорошо получается, - говорил Яшка. - Никто и не возражал. Считали его хорошим и очень добрым. А потом он маму бросил.
Яшкино лицо потемнело.
- Бабушка говорила, что мужчины всегда жён бросают, когда горе случается, потому что они слабые и трудностей не переносят.
- Но мы же такими не будем? - спросил я.
- Ты не будешь...
Странный Яшка. Будто только мужчины боятся трудностей! Женщины тоже. От Профессора жена ушла. Сначала пилила, что мало денег зарабатывает. И допилила наконец. Профессор из школы ушёл, занялся бизнесом, закупал на оптовой базе вещи и продавал. Я видел его на рынке. Была зима, и он стоял у небольшого прилавка в вязаной шапочке с ушами и подпрыгивал на месте, пытаясь согреться. Не знаю почему, но мне стало ужасно стыдно, хотя ничего постыдного в работе продавца нет, но Профессор так не подходил этому месту, что хотелось схватить его за руку и увести обратно в кабинет с книгами и настенными плакатами с математическими формулами.
Бизнес у Профессора не задался. Деньги рекой не текли, и одним весенним днём я столкнулся в коридоре с его женой, волочившей за собой два огромных чемодана. Она кричала, что не подписывалась жить с нищебродом, а он даже не вышел её остановить.
Профессор запил. Сначала, чтобы согреться во время стояния на рынке. Потом, чтобы зашлушить тоску. Он очень хотел вернуться обратно в школу, но считал себя опозоренным. Ему казалось, что ученики начнут показывать на него пальцем и смеяться, называя торгашом.
Пьяный, он болтался по дому, заваливался в чужие комнаты и совал в лица соседей тетрадку с непонятными формулами и чертежами.
- Я совершил гениальное открытие, - утверждал он. - Великое открытие!
Его успокаивали, гладили по голове и отводили спать. Пашка утверждал, что всё пройдёт, что Профессор переболеет. А тётя Лена считала, что он просто-напросто сопьётся.
Яшка сказал, что его отец тоже пил, а потом ушёл от мамы и перестал.
- Весёлый теперь ходит, - зло выдал он. - Смеётся, у него жизнь наладилась, семья новая, а ей плохо...
Больше всего Яшка любил слушать про Надю.
- Что она ещё отчебучила? - первым делом спрашивал он при встрече.
Я говорил, что тётя Лена удвоила энергию в поисках мужчины её мечты. Каждый день таскает кого-то домой, а нас с Надей выставляет на улицу.
- Идите погуляйте! - говорит она и суёт нам деньги, якобы на мороженое. Иногда мне кажется, что она совсем не бывает в магазинах — денег, что она даёт не хватит даже на одну порцию. Поэтому мы с Надей отыскали красивую коробочку из-под чая и решили копить на что-нибудь большое и нужное. На что именно, мы пока не решили. Сейчас у тёти Лены друг по имени Рудик. Надя надеется, что именно он станет её папой, потому что ей нравится его имя. Я объяснил ей, что выбирать папу по имени глупо, а она вздохнула и совсем не по-детски сказала, что ей надоело ждать, когда мама успокоится и у неё будет нормальная семья.
Гулять мы ходили через дорогу. Там во дворе, зажатом облезлыми двухэтажками, сохранилась детская площадка с кривыми лесенками и металлической каруселью. Её деревянные сиденья давно сгнили, оставив уродливый, местами ржавый корпус. Выглядела карусель ужасно, но крутилась хорошо. А что ещё надо? Надя цеплялась за металлические перекладины, я раскручивал карусель, а потом отбегал в сторону. Проклятая «повышенная чувствительность к мирозданию» не выносила круговых движений, вызывая невыносимую тошноту и головокружение. Смотреть на карусель и то было тяжело. Но Надя кататься обожала. Она сидела на карусели, запрокинув голову и пела: «Вон дантист-надомник Рудик. У него приёмник Грюндиг. Он его ночами крутит, ловит, контра ФРГ». Наслушалась! Тётя Лена, как услышала, побелела, чуть в обморок не грохнулась. Побежала с Голиковым разбираться. Пригрозила разломать молотком его магнитофон, а Наде строго-настрого запретила запоминать «эти ужасные» песни. Наде попробуй запрети! Трещит, не останавливаясь. Пока самой не надоест, не перестанет.
А мне нравилось. Надя смеялась, и я смеялся. Она единственная вызывала у меня смех, добрый и беззаботный. Пусть с ней нельзя было говорить о серьёзных вещах как с Яшкой, но ей нравилось общаться со мной. И когда Надя просовывала свою маленькую ладошку в мою, я чувствовал себя очень счастливым.
Продолжение - http://www.proza.ru/2018/02/27/52