Второй семестр пролетел так же быстро, как и первый. Занятия с утра до вечера, долгая дорога домой.
Помню, как стояла на остановке у Северянинского моста и плакала – из-за мороза троллейбусы перестали ходить, а те редкие автобусы, которые проезжали мимо, были заполнены до отказа – люди стояли на подножке, двери не закрывались.
У меня были холодные осенние сапоги, ноги мёрзли, пешком пройти через мост было нельзя – его ремонтировали расширяли, все тротуары были снесены. Те адские три часа после полного дня занятий в институте я вспоминаю до сих пор (особенно, когда покупаю себе дорогие теплые сапоги или шубку).
В этом семестре я полностью поменяла свой подход к обучению. Конспекты вела более детально, задания делала более старательно. Зная, что необходимо для успешной сдачи сессии, я заранее натаскивала себя на ответы на мелкие вопросы, которые задавались обычно на экзамене.
Родители полностью отстранились от моего обучения. Мать уже не могла мне в чём-то помочь, а отец практически полностью переключился на воспитание моего брата и свои увлечения. Я стала считаться достаточно взрослой, чтобы учиться, хоть и недостаточно умной, чтобы оставаться без контроля во всех остальных областях жизни.
Даже несмотря на такой подход, я чувствовала свободу. Это чувство усиливалось книгами Франсуазы Саган, которую я заметила в руках своей одногруппницы. Циничные, равнодушные к чужим страданиям люди, независимые и свободо-мыслящие, лишённые всяких условностей, персонажи Франсуазы, погружали меня в сложное депрессивно – циничное состояние. Я и сама как будто научилась быть равнодушнее и циничнее. Всё это умножалось на мой острый язык и некое ощущение превосходства, которое я испытывала периодами.
Однако, был один предмет, который портил мне всю жизнь – черчение.
Этот последователь стереометрии, суровый в прямизне своих линий (которые я даже по линейке чертила криво), в наклоне своих букв, в каждой проекции объёмных фигур, отравлял моё почти беззаботное существование.
Я часами возила карандашом по листам, часами тёрла ластиком кривизну, всплывающую то там, то тут, миллионы раз переписывала спецификацию. Бесполезно. Черчение мне не давалось.
Голубоглазый престарелый преподаватель, жуткий алкоголик, постоянно жующий жевачку, чтобы не распространять амбре, долго и задумчиво смотрел в рисунки, которые я считала почти совершенными.
Потом он сначала печальным взглядом поднятых на меня глаз, а потом и вслух задавал мне один и тот же вопрос: «Девочка (долгая пауза, вздох), что это?». «Чертёж»,- говорила я. «Нет, это не чертёж, это туалетная бумага»,-устало вздыхал он.
Самые сложные чертежи изготавливались в два этапа. Сначала их чертил Олег – мой одногруппник и вечный конкурент по высшей математике(об этом в следующих отрывках). Потом чертёж забирался у Олега, относился домой. Там его «стеклила» мама. Сама я стеклила так же, как чертила – через пень колоду.
Летом после занятий мы прогуливались с Настей по всему Ленинскому проспекту, обсуждая события дня и жизнь, которая была у нас до поступления. Мы смеялись и болтали, поедая пироженые или мороженое, купленное в ларьке у площади Гагарина.
Так было и в тот день, солнечный и радостный. Мороженое я ела с особым удовольствием – в детстве мне его есть было нельзя. Считалось, что у меня слабое горло, даже было собирались вырезать гланды (правда, потом врачи сами отговорили маму, ссылаясь на теорию, что без гланд недалеко и до заболеваний сердца), поэтому сливочную массу мне никогда не покупали (исключением была Польша, но и там каждый стаканчик мне давался с боем). Это не слишком меня заботило, так как, в отличие от брата, сладкое я не особо любила.
В институте же я полюбила абсолютно всё, что мне было до этого нельзя. И вообще подоборзела- обесцветила волосы, проколола вторую дырку в левом ухе. Ну и начала красить ногти в ярко-красный.
Откусывая очередной кусочек сливочной массы и продолжая идти и болтать с подругой, я заметила, как кусочек шоколадной глазури отвалился с палочки и упал куда то вниз. Я не придала этому значения.
Дома, развернув чертёж, мы с мамой увидели огромное шоколадно – масляное пятно прямо посреди основной проекции детали. Маме пришлось стеклить два экземпляра чертежа, а я не знала, куда деть глаза, когда объясняла Олегу, почему его чертёж теперь начерчен не его рукой. Олег, к моему величайшему удивлению, отнёсся к новости довольно спокойно. За это спокойствие он мне очень нравился все пять лет, что мы провели в институте.
Зачетную выпускную работу я чертила дольше всех - ровно два часа. Перечертила два раза, не показывая преподавателю. И полчаса потом сидела и проверяла, правильно ли я выполнила разрезы. Посмотрев на работу, голубоглазый поднял на меня глаза, сказал:”А чё весь семестр тупила?”. И вывел в ведомости “Хор”. В коридоре я расплакалась от счастья. Кто-то из одногруппников взял из моей руки открытую зачётку, посмотрел, задумчиво сказал:”****ь прогресс....А ты упорная”.