Перед выездом с восьмой вахты месторождение шумело новостями – американскую компанию, в которой мы все работали, «выдавили» из России, якобы из-за нарушения правил “по экологии”. Это был адский ****ёж, потому что в то время как все российские компании рвали пласты гидроразрывом, в ХМНГГ использовали только нежные реагенты.
В моём химико-аналитическом центре было стерильно как в операционной, все приборы поверены и стоял такой порядок и чистота, каких я не видела никогда в жизни.
Компанию и месторождение отжал Лукойл. Объявили, что все сотрудники будут в новую компанию. Те, кто не захотят переводиться, будут сокращены. Эта новость взволновала и встревожила абсолютно всех.
Помню испуганные лица лаборанток – они с невероятной силой боялись потерять свои рабочие места.
Потом вахта закончилась, я снова поехала домой. Мне перечислили деньги за больничный лист. Сумма составила около 3 тысяч рублей. Я восприняла это как плевок. Выбесилась.
На следующей вахте месторождение приехала комиссия из Лукойла. Они ходили по всем помещениям, знакомились с персоналом, переписывали инвентарные номера на оборудовании.
Марина Владимировна начала мини-акцию по вывозу ценных вещей с месторождения. Вывозилось всё, что было не переписано и не отмечено в журналах – баллоны с газом, некоторая оргтехника. В список на вывоз попали почти все телефонные аппараты, которые стояли у нас по всем комнатам химико-аналитического центра.
Остался только один, в моём кабинете. Я жутко возмущалась этой тихой подпольной работе.
Помню, как перед тем, как погрузить баллон с гелием на тележку, которая должна была отвезти его к вертолётной площадке (летом на месторождение можно было попасть только на вертолёте), мы с мастером ТВС, желая хоть как-то развлечься, раздобыли в шкафу с новогодними украшениями цветные шарики. И вдыхали через них газ в лёгкие, разговаривая потом смешными мультяшными голосами.
От работы оставалось всё больше времени. Чтобы не ходить неприкаянной между шестью зданиями месторождения, я научилась водить фургончик геологов.
Везде гудело от слухов и новостей. Кто-то рассказывал, на каких условиях мы будем работать в новой компании. Говорили, что всё поменяется, что американская компания покажется нам раем, когда новое руководство примет бразды правления в свои руки. Пугали постоянными проверками, запретами на звонки домой, на интернет, на свободное перемещение по месторождению в вечернее время. Никто не верил - оставить людей без связи с домом казалось просто насилием над психикой.
Женщина из комиссии ходила за мной с секундомером – они замеряли эффективность каждого сотрудника, записывали его обязанности, изучали должностные инструкции. Это было очень утомительно. Мне всё очень не нравилось. Появилось ощущение, что я больше не хочу всей этой возни. Мне хотелось поскорее вернуться домой.
В конце вахты ко мне зашёл попрощаться оператор узла Дмитрий. Он сказал, что его переводят в Урай, так как наше месторождение переходит в другую организацию. По сути, Лукойл избавился от контролирующего качество нефти независимого органа. Теперь в трубы можно будет качать любое сырьё. Дмитрий сказал, что лучшим инженерам химикам будет предложена вакансия в этом же городе, предположил, что меня обязательно позовут.
Потом в лабораторию зашли, мы распрощались в спешке. Он оставил свой электронный ящик. Я написала ему письмо, желая удачи. Написала в конце: «До свидания». Он ответил, что хорошо, что «до свидания, а не прощай».
В самом конце вахты на общем собрании, перед выездом, нам объявили, что следующая вахта будет последней для всех, кто не напишет заявление о переводе в новую компанию. Эти люди будут уволены по сокращению с выходным пособием, которое будут выплачивать до тех пор, пока не истечет срок в полгода или не будет найдена новая работа.
Я всерьёз задумалась о том, что сокращение – это очень хороший вариант. Впрочем, работа мне очень нравилась, поэтому я решила пока не принимать решение, а подумать обо всём, когда буду в Москве.
В середине августа я поехала домой.
Матери становилось хуже. Я боялась, что зарабатывая деньги на лечение неизлечимого, я теряю что-то более важное - последние месяцы с ней. Стало абсолютно ясно, что работать на Севере больше нельзя.
На месторождении творились необычные перемены: в столовой, где раньше можно было съесть шедевральный обед с кальмаровым салатом, из настоящих же кальмаров, стали давать жидкие водянистые супы и каши из непросеянной крупы. Повара сказали, что столовую перевели с первого разряда на третий. Извинялись за качество еды.
В лаборатории заканчивались реагенты, а новые не привозили. Начиналась жуткая тягомотина с заявками на них, всё утверждалось через сотню людей, которые не могли даже правильно произнести название реагента.
Говорили, что новое руководство ходило с комендантом по общежитию во время рабочего дня. Они заходили в комнаты работников – проверяли, что лежит в тумбочках и правильно ли лежит. Говорили, что надо держать вещи в определённом порядке – сначала расчёска, потом зубная паста и щётка, потом шампунь. Места для курения убрали.
Через какое-то время выключили интернет, спутниковый телефон оставили только в здании администрации. Каждый день туда выстраивалась очередь из людей, желающих хоть как то узнать, как обстоят дела у близких и родных. Я задыхалась от этих нововведений.
Объявили, что скоро приедет комиссия из отдела кадров для подписания перевода в новую фирму всех желающих. Люди, живущие на Севере, обсуждали, что всё это свалилось им как снег на голову – почти никто не успел найти новую работу за месяц отдыха – рынок труда был переполнен будущими безработными.
Потом приехала комиссия, всех стали вызывать по одному в кабинет и спрашивать о дальнейших планах. Некоторые писали заявление о сокращении. Вызвали и меня, предложили вакансию в Урае, обещали квартиру, которая станет моей после 3х лет работы. Я отказалась, сказав, что даже если бы личные обстоятельства мне позволили, никогда бы не согласилась работать в таких рабских условиях. Написала заявление.
На следующий день я пошла в здание администрации, чтобы позвонить домой. Дверь была закрыта, у неё стояли двое мужчин – сотрудники механического цеха - сторожили замок.
Я подошла ближе, спросила, что происходит. Они развели руками. Тогда меня прорвало. Я говорила, что им должно быть стыдно – они закрывали от своих же друзей и коллег то, что для них было самым ценным вдали от дома. Кричала, говоря, что они сами помогают руководству устанавливать рабский порядок. Они смотрели на меня ошарашено – молодая девушка говорила им то, в чём им было стыдно признаться самим себе. Потом я ушла.
Через 15 минут ко мне пришёл мастер ТВС, он сказал, что меня зовут к зданию администрации. Когда я туда пришла, никого не было, дверь была открыта. Я позвонила домой, предупредила, что возможно буду без связи оставшиеся дни вахты. Маме было совсем нехорошо, брат сказал, что договорился, чтобы её положили в больницу на поддерживающий курс.
На следующий день на двери повесили замок, от которого ни у кого не было ключа, я махнула рукой.
Последние дни моей вахты были очень сложные. Я изнывала без разговоров с домом. Сходила с ума, не зная, что там происходит, от одиночества, тоски, безысходности этого вяло текущего пребывания в закрытом пространстве.
Несколько лет спустя мне позвонили из одного эйчар агентства. Они занимались набором инженеров в нефтяные компании. Шлюмберже, Лукойл, какие-то ещё. Когда мне гордо сказали, что получили отзывы о моей работе в ХМНГГ и готовы позвать сразу на встречу с моим будущим начальником отдела в крупнейшей российской компании Лукойле, я сухо ответила:”Мне это не интересно”. И повесила трубку.
Теперь при слове Лукойл меня передёргивает.