1992 – 1996 годы несли на себе множество признаков ирреального существования, временами переходившего в подлинный сюрреализм. Выражалось это в том, что все привычные жизненные установления были поставлены под вопрос, что в каждый момент, как твоей личной жизни, так и жизни твоего города, или даже страны, могло произойти все, что угодно, причем не только то, чего ты желал или боялся, но и совершенно неожиданное и непонятное. Это было особенно некомфортно для человека моего возраста (за пятьдесят), поскольку у меня уже сложились жизненные привычки, которые было невозможно изменить, и стало трудно поддерживать.
Главной из них была следующая: каждый день от 8:15 до 16:45 заниматься своей профессиональной деятельностью – ничего другого я не умел, - и я не изменял своему образу жизни, несмотря на то, что поддерживать свое биологическое существование становилось, чем дальше, тем труднее. Дело в том, что сотрудникам института, где я проработал всю жизнь, постоянно задерживали выплату зарплаты (примерно на полгода), а когда ее, наконец, выплачивали, то она оказывалась сильно обесцененной из-за гиперинфляции. После этого зарплату индексировали, но опять не платили, и обесцененные деньги нужно было растянуть до следующей выплаты, что, правда, облегчалось тем обстоятельством, что для моего изрядно похудевшего организма требовалось уже гораздо меньше еды. Следующий цикл невыплаты зарплаты тоже сопровождался ее индексацией, но она компенсировала инфляцию не полностью, так что покупательная способность зарплаты от цикла к циклу снижалась, что, однако, компенсировалось все возраставшим умением на всем экономить, превращавшимся в подлинное искусство. Если кассовый разрыв все же возникал, я его закрывал, продавая в подмосковных электричках книги своей личной библиотеки.
Все эти компенсаторные механизмы позволяли мне сохранять привычный образ жизни за одним серьезным исключением. К моим зрелым годам я привык проводить свои отпуска и выходные, путешествуя по стране, а теперь у меня на них не было денег, и это делало меня несчастным. Но и здесь я нашел, наконец, для себя выход, задумав проект: «Ознакомление с архитектурными памятниками Подмосковья», в заданных обстоятельствах полностью решивший мучившую меня проблему.
Во-первых, в Московской области насчитывается не менее 600 населенных пунктов, где имеются поставленные на учет архитектурные памятники, так что поле деятельности скорым исчерпанием мне не угрожало.
Во-вторых, транспортные расходы оказалось возможным свести к нулю. У меня сохранилось множество просроченных «билетов выходного дня», которые были действительны на все направления подмосковных электричек; требовалось лишь счистить старые даты, и нарисовать новые. Я завел себе шариковую ручку, в точности воспроизводившую цвет чернил, и располагал твердой рукой рисовальщика, так что всегда мог себе выправить очередной проездной документ. Правда, однажды контролер мне сказала: «Уберите свою фальшивку! Лучше прямо скажите: денег нет, а ехать надо!» Так, что я не знаю, сколько контролеров не замечали подделку, а сколько – делали вид, что не замечают; - однако, не все ли равно, если меня ни разу не сняли с поезда. С местными автобусными линиями дело обстояло хуже: в них проехать «зайцем» было невозможно, поэтому все автобусные маршруты пришлось преодолевать пешком. Ничего не поделаешь: любовь к архитектуре, - как и к искусству, требует жертв.
Так, реализуя этот проект, я пять лет проблуждал по дорогам Подмосковья, заменяя хранившиеся в памяти фотографии архитектурных памятников на их реальные образы, и в тот миг, когда они предо мной открывались, я видел, что они, как фокальные точки, организовывали вокруг себя окружавшие их ландшафты, наделяя их смыслом, и испытывал радость художника, вставляя их - каждый на положенное ему место - в мозаику моей картины мира.
От Наро-Фоминска до Каменского – 18 километров, но погода была отменная, и дорога - очень красивая, и они мне дались без труда. Сначала (примерно полпути) шоссе шло берегом Нары, потом, отдалившись от реки, двинулось через лес, из которого вышло в поля, окружающие Каменское. На окраине села, у самого шоссе, на фоне рощи я увидел маленькую церквушку. Благородная простота ее формы безошибочно свидетельствовала, что ей не меньше 600 лет; о том же говорили ее стены, на не оштукатуренной неровной поверхности которых проступал рисунок белокаменной кладки. Единственным украшением церкви был позолоченный шлемовидный купол. Храмом было трудно не залюбоваться: от него на окружающие поля нисходило настроение умиротворенности и смирения; он меня как бы увещевал: прими все, что тебе выпало, без ропота, и возрадуйся!
Вдохновленный увиденным, я не заметил, как промелькнул мой обратный путь; только вернувшись на железнодорожную станцию, я обнаружил отсутствие рубашки, которую, раздевшись до пояса, я запихнул в сумку, и она оттуда выпала где-то по дороге. Хотя рубашка была не новая, мне ее было жаль, однако с потерей пришлось смириться – ведь не мог же я, на ночь глядя, пуститься на ее поиски по уже дважды пройденному мной пути!
Путь к селу Уборы, где находится Спасская церковь – выдающийся памятник Московского (Нарышкинского) барокко, проходил по заливному лугу в излучине Москвы-реки. По дороге я не спускал глаз с необыкновенно стройного четырехъярусного храма, украшенного изысканным белокаменным кружевом, рельефно прорисованным на краснокирпичном фоне. Церковь распространяла по окружающей местности праздничное настроение, с которым контрастировал монотонный фон одиночных ударов колокола, раздававшихся окрест. Перейдя реку по деревянному мосту, я подошел к храму, и осмотрел его вблизи, подивившись его необыкновенной экспрессии – он рвался ввысь, как многоступенчатая ракета, а затем отправился по той же дороге обратно. Войдя в село Успенское, я понял, что монотонные удары колокола исходят от Успенской церкви XVIII века, которую тоже надумал осмотреть, но, выйдя к ней, остановился: она была окружена большою толпой. В сторонке, на траве лежала в обмороке молодая женщина в черном платье, около которой хлопотали подруги. Повсюду расхаживали крупные мужчины в черных костюмах; площадка была заставлена сверкающими лаком лимузинами, среди которых затесался автобус с надписью КИНОХРОНИКА. Стало ясно, что здесь отпевают какую-то VIP – персону. «Кого хоронят?» спросил я старушку в платочке, которая здесь была явно посторонней – видимо, местная крестьянка, но она ничего не ответив, только мотнула головой. И лишь когда я услышал донесшийся из церкви голос священника, который произнес примерно такие слова: «Бог милостив: ходатайствуйте перед ним за грешную душу своими молитвами, и вы поможете ей обрести спасение…», до меня вдруг дошло, что хоронят авторитетного бандита, и тут же смылся.
При приближении к усадьбе Петровское ориентиром служил цилиндр колокольни с восьмиколонной беседкой, венчавшей ее полусферический купол, поднимавшийся над кронами деревьев. Когда я подошел к ней вплотную, стало видно ее основание, по всем четырем сторонам украшенное двухколонными портиками, и рядом обнаружилось здание церкви, низкорослое и неказистое. К счастью, церковь была лишь прелюдией к главному зрелищу – собственно усадьбе, постройки которой проглядывали в прогалины между деревьями. Я последовал дальше, и вскоре моему взгляду предстал удивительный пейзаж. Посреди заброшенного парка, в котором сравнительно молодые сосны, ели и березы почти полностью заменили липовые аллеи, от которых сохранилось лишь несколько двухсотлетних деревьев с ветхими, изломанными кронами, стоял архитектурный ансамбль, состоявший из четырех одинаковых двухэтажных зданий, поставленных по углам квадрата, и окружавших руины большого двухэтажного дворца. Судя по характеру его разрушения, дворец послужил источником щебня для местного населения. Кирпич выламывали из стен как понизу, так и, обрушивая их сверху, из-за чего контур каркаса здания выглядел как бы обгрызенным: где-то сохранялись карнизы, а где-то - стены были разрушены до высоты первого этажа. Каким-то чудом почти нетронутыми остались четырехколонные портики дорического ордера, через которые можно было смотреть на небо, что придавало руинам сходство с памятниками античности. Была у них еще одна удивительная особенность: поскольку щебень от разрушаемых стен тщательно собирался и увозился, гладкие травяные лужайки подходили вплотную к руинам с обеих сторон – как снаружи, так и изнутри здания, создавая впечатление, что они, как бы раздвинув почву, выросли из самой земли, что создавало аллюзию на доисторическую древность. Входившие в антураж дворца две пары сильно пострадавших обелисков довершали картину останков ушедшей в небытие цивилизации. Полная тишина и отсутствие свежих следов человеческого пребывания обостряли ощущение покинутости этих мест и бренности всякого существования; от картин повсеместно царившей банальной хозяйственной разрухи этот пейзаж отличался пронзительною красотой увядания, навевавшей сладкую печаль.
До церкви Рождества Христова в селе Беседы я дошел быстрее, чем предполагал, и долго любовался ее стройным шатром, поставленным на низкий восьмерик, подпертый двумя рядами необычно крупных кокошников.
Вокруг храма росли большие яблони, усыпанные плодами. Я, было, сорвал один из них, и попробовал; зря обрадовался – на вкус они были, как трава: яблони оказались дикими.
До Балашихи я мог бы дойти пешком из дома, и поэтому все время откладывал визит «на потом», и собрался только летом 1995 года, отправившись в этот город на электричке от станции Новогиреево. В Реутово поезд свернул на боковую ветку, и долго шел задами какой-то огромного предприятия, чьи корпуса зияли разбитыми окнами, а дворы были завалены какой-то рухлядью, среди которой из-за своей характерной формы и больших размеров угадывалась накрытая чехлом космическая ракета. Дальше электричка вошла в подмосковный лес, и вскоре въехала в длинную выемку, на крутых склонах которой росли большие березы, чьи кроны, склонившись над путями, превратили одноколейную железную дорогу в зеленый туннель.
Выйдя в Горенках, я прошел через парк к имению Разумовских, где на берегу пруда стоял дворец, некогда большой и величественный, но с трудной судьбой – он часто переходил из рук в руки, и неоднократно перестраивался, а в советское время был изрядно запущен, но, если его окинуть общим взглядом, в композиции дворца проступало величие первоначального замысла, чему немало способствовала великолепная, хотя и поздняя (начала XX века) колоннада из 14 колонн.
Пройдя по Балашихе в восточном направлении, я дошел до усадьбы Пехра-Яковлевское, чья нарядная Преображенская церковь под большим полусферическим куполом, снабженная башенкой с часами, у которых был элегантный черный циферблат, привлекла мое внимание еще много лет назад, когда я ее увидел из окна автобуса с Нижегородского шоссе. Усадебный дворец, как и в Горенках, оказался интересен своими колоннадами. Если бы не колоннады, то чем бы могла прославиться Балашиха? Пожалуй, что ничем.
Ярополец был самым отдаленным из пунктов моих подмосковных странствий: сначала надо было доехать до Волоколамска, что не близко, а оттуда 18 километров идти по шоссе через поля от деревеньки к деревеньке, и, погрузившись в монотонность тамошней неброской природы, я вдруг вышел на целую россыпь архитектурных сокровищ. Ибо в Яропольце имеются аж две сильно между собой различающиеся усадьбы, которые расположены в полукилометре друг от друга.
Первой передо мной открылась усадьба Гончаровых (сюда, чтобы навестить свою тещу, не раз приезжал Пушкин), которая балует глаз своим зрительным разнообразием; за псевдоготической кирпичной оградой в проеме ворот, образованных двумя башнями, открывается вид на церковь, которая забавным ликом своего фасадом как бы скроила дурашливую мину. Обойдя ее, оказываешься перед усадебным домом, чей фасад, украшенный изящными колоннами, расставленными в разбежку (сначала две рядом, потом две с равными большими интервалами, затем опять две рядом, - что создает зрительную игру), наклонен к направлению взгляда в самом зрелищном ракурсе - под углом тридцать градусов . Напротив дома, по другую сторону круглой лужайки, расположены многочисленные хозяйственные постройки, ни одна из которых не повторяет другую.
Стоит выйти из усадьбы Гончаровых, как твое внимание тотчас захватывает расположенное неподалеку сооружение необычного вида, состоящее из двух одинаковых зеркально симметричных церквей, на которые нахлобучены большие купола, и между которыми вставлен четырехколонный портик под треугольным фронтоном. Это – Казанская церковь и семейная усыпальница усадьбы Чернышовых, остальные сооружения которой расположены по другую сторону дороги; главным из них является дворец XVIII века, чьи масштабы и богатство отделки давали современникам основания сравнивать его с Версалем. Правда, ко времени, когда я его осматривал, дворец многое из своей былой роскоши утратил, но величие первоначального замысла сохранилось.
На обратном пути, погруженный в мысли об огромном богатстве нашего культурного наследия – если все это привести в порядок, и показать всему миру, Россия станет, как вторая Италия, - мой взгляд упал на что-то очень знакомое. На вершине небольшого монумента разместились две отлитые из металла рожицы – Ленин и Крупская, как Филемон и Бавкида. Надо же! Они и здесь побывали, в честь чего сооружен этот, как я понимаю, единственный памятник, на котором они изображены вместе. Я всегда выступал, и выступаю за то, чтобы 99% памятников Ленина куда-нибудь убрали с глаз долой, но этот надо оставить – в нем, в отличие от прочих, в облике вождя проступает что-то человеческое.
Кашира мне запомнилась необычайно высокой колокольней Введенской церкви, состоящей из четырех ярусов, отличающихся только постепенно уменьшающимися размерами, к которым добавлен пятый – с часами. Ею я любовался с противоположного, низкого берега Оки, за пляжем которого вся местность заросла каким-то низкорослым кустарником, который цвел желтыми душистыми цветами. В них жужжали пчелы.
К усадьбе Перхушково я шел по Можайскому шоссе, на котором мне начали попадаться отдельные картофелины. Когда я их осмотрел, то они мне показались вполне съедобными, и я их положил себе в сумку. Рассыпанная картошка меня сопровождала в течение всего пути; видимо, по шоссе проехал грузовик, везший ее в открытом кузове. Я картофелины собирал, и к тому времени, когда передо мной предстал благородный классический фасад, украшенный шестиколонным портиком под треугольным фронтоном, к получаемому мной эстетическому удовольствию добавлялось удовлетворение от того, что я имел на ужин килограмма полтора картошки. Хотя она была прошлогоднего урожая, и изрядно проросла, тем же вечером я ее сварил, и с сольцой намял.
Усадьба Волынщина-Полуектово, принадлежавшая Долгоруковым– редкий пример того, когда архитектурный ансамбль в наше время смотрится лучше, чем в момент его создания. Усадьба размещена на полуострове, вдающемся в Озернинское водохранилище, кажущееся очень большим из-за того, что его берега – низкие. Главный дом поместья, приписываемый Баженову, радует глаз своими палладианским пропорциями; его классический фасад украшен лоджией, осененной фронтоном, поддерживаемым четырьмя колоннами ионического ордера. Что редко бывает, памятник пребывал в отличном состоянии; утверждалось, что в нем даже сохранились аутентичные интерьеры.
Когда я смотрел на небо, отразившееся в зеркале водохранилища, сами собой в моем сознании возникали слова: «Покой и Воля», и это, видимо, было уместно.
Остафьево – имение Вяземских – Шереметевых – поразило величием своей архитектуры, и ее соответствием ландшафту, который состоит из тенистого парка, чьи липы, растущие на изумрудных лужайках, смотрятся в зеркала обширных прудов, и где все, на что падает взгляд, проникнуто безупречным вкусом, - будь то дворец, флигель, мостик, беседка, монумент, или липовая аллея. Пребывание в таком месте неизбежно порождает, я не побоюсь пафоса этих слов – чувство гордости за свою страну и за свой народ, давший миру Карамзина, Пушкина, Вяземских, оставивших здесь свой духовный след. Вот бы и остальные подмосковные усадьбы поддерживались в таком же порядке, как Остафьево!
Много лет мне не давал покоя западный фасад Владимирской церкви в усадьбе Быково, сфотографированный вполоборота, но как-то все не удавалось туда выбраться, а в Августе 1993, наконец, собрался.
В действительности вид церкви с Запада оказался еще восхитительнее, чем на фотографии – две симметричные колокольни, фланкирующие вход, дополнены изогнутыми вдоль полукруга сходами лестницы, ведущей на второй этаж; линии их балюстрад росчерком руки гения (авторство церкви приписывают Баженову) завершают очертания фасада этого архитектурного шедевра, который для меня хранил свой неожиданный секрет. Только направившись в обход храма, я увидал его главную часть, которая на его западной проекции почти не видна, обнаруживая себя лишь макушкой купола и тремя шпилями. Это высокое, овальное в плане сооружение, возведенное под овальный же купол; из купола выступает цилиндрическая башенка под полусферическим куполом, увенчанным шпилем; вокруг этой башенки выстроились целым хороводом еще десяток одинаковых шпилей, придавших кровле храма весьма причудливый вид. Основная, массивная часть церкви, имеющая овальную форму, присоединена к низким хорам, чей западный фасад, украшенный башнями и лестницей, красуется на иллюстрациях книг по русской архитектуре (смотри выше). В общем, в разных ракурсах храм выглядит совершенно по-разному; даже не узнать!
В Быкове мне полюбился парк, с его старыми дубами, липами, лиственницами, и с беседкой-ротондой, стоящей на берегу пруда, но я остался совершенно равнодушен к усадебному дому, построенному в эклектическом стиле 1856 году (он мне напомнил сооружения канала имени Москвы).
Поскольку я часто ездил на Икшинское водохранилище, то попасть в Рождествено-Суворово не составляло никакого труда: от места своего купания мне было достаточно пройти четыре километра до Драчево, и выйти к паромной переправе через канал, где пеших пассажиров переправляли на лодке с навесным мотором, а оттуда до места было – рукой подать. Село меня приятно удивило в двух отношениях.
Во-первых, оно выходило на северо-западный край Пестовского водохранилища, которое я считал входящим в ареал моего обитания, но, тем не менее, в нем не побывал.
Во-вторых, оно великолепно выглядело, выгодно контрастируя с привычным неказистым обликом советского села. Улицы с художественно исполненными фонарями, лужайки, цветники, нарядные дома представляли для туриста даже больший интерес, чем церковь Рождества Богородицы, которая ничем не отличалась от других сельских храмов конца XVII века. Вскоре я догадался о причине здешнего процветания: здесь разместилась база отдыха Научно-технического комплекса микрохирургии глаза; бывшее имение полководца Суворова стало вотчиной Святослава Федорова, взявшего село под свою опеку.
Прав был Василий Розанов, утверждая, что России сословность не вредит; главное, чтобы барин попался хороший! С такими мыслями я покидал Рождествено.
В советское время мне бы и в голову не пришло поехать в Горки Ленинские, но в 1995 году моя поездка уже не могла рассматриваться, как паломничество по местам сомнительной святости, и я поехал осмотреть усадьбу, как памятник истории начала XX века. Однако, попав туда, я обнаружил великолепный архитектурный памятник: усадебные постройки в 1910-х годах архитектор Шехтель перестроил в стиле классицизма. Как главный дом, так и флигели, радовали взор своими безупречными формами и своим декором, отмеченным безукоризненным вкусом; особенно же примечательно здание оранжереи, в котором авторство Шехтеля наиболее заметно.
«У коммунистических руководителей губа была не дура – знали, что выбрать: Троцкий – Останкино; Ленин - Горки» - подвел я итог своего посещения музея. Кстати, оказалось, что я здорово ошибался, надеясь на изменение характера учреждения в новой политической реальности. Сотрудники музея как воскуряли Ленину фимиам в советское время, так и продолжали это делать, разве, что с еще большим фанатизмом.
Нет, не за этим я приехал в Горки, но то, что меня интересовало, я получил при моем повторном посещении этого места, - когда смотрел фильм Сокурова «Телец».
Моя родительница еще до войны как-то провела неделю в доме отдыха «Суханово», и любила об этом вспоминать, так что слово «Суханово» в нашей семье было на слуху. Поэтому я не мог не включить эту усадьбу в список моих экскурсий. Я добросовестно осмотрел усадебный дом с полуротондой при входе – претенциозный в своей эклектичности, ампирный мавзолей, - ротондальный храм, лишенный изящества, псевдоготические служебные корпуса, довольно нелепо утыканные башнями, и но все это не вызывало у меня воодушевления. Возможно, причина лежала в том, что в отличии других подмосковных имений, которые я осматривал в одиночестве, по Сухановсому парку праздно шатались толпы народа, да и день был жаркий, и летали мухи. Выйдя к пруду, я решил искупаться, но вода оказалась противно-теплой, а пруд – мелким. Нет, что-то с Сухановым у меня не заладилось! И, наконец, я понял: усадьбы предназначались для жизни одной семьи, и толпы посетителей им противопоказаны. Поэтому там нельзя устраивать дома отдыха, а лишь музеи, которым нашествие народных масс не угрожает.
От деревни Молоково, куда я доехал «автостопом», до Острова нужно было пройти несколько километров по грунтовой дороге, размокшей после продолжительных дождей.
- Вы в Остров? – спросил меня водитель попутного грузовика – я Вас могу подвезти.
- У меня нет денег – ответил я.
- А у кого они сейчас есть? Садитесь – водитель открыл передо мною дверцу кабины.
Выйдя из машины на окраине деревни, я сразу увидел устремленную в небо вертикаль Преображенской церкви, без упоминания которой не обходится ни один учебник по русской архитектуре, и вот теперь она передо мной! На ее лучшем виде – от Москвы-реки - она представлена центральным столпом – это малый восьмерик, вознесенный над большим восьмериком целой гурьбой кокошников, над которым компания более мелких кокошников поддерживает высокий шатер, и уже на шатре ряд кокошников-лилипутов держат цилиндрический барабан, увенчанный куполом, - и стоящими по его бокам двумя одинаковыми одноглавыми приделами. Храм и сейчас поражает своим масштабом, а как же он воспринимался в XVI веке! Думаю, что он был здесь поставлен Иваном Грозным на речном пути перед входом в Москву, как символ величия Московского царства.
Так я путешествовал по моему Подмосковью, и эти встречи с Прекрасным давали мне неоценимую поддержку, наполняя радостью, и укрепляя дух. И я испытал благодарность ко многим поколениям русских людей, создавших огромный запас овеществленной красоты, которого хватило, чтобы пережить и две войны, и коммунистическое безвременье, и тяготы переходной эпохи.
Сейчас, когда, как кажется, худшее осталось позади, настало время отплатить за добро добром – позаботиться о тех памятниках архитектуры, которые пережили эпоху небрежения, глумления, и то и прямого истребления, и с честью выполнили высокую миссию сохранения культурного наследия. Это следует сделать, пока не поздно: для многих из них уже наступает последний срок.
Февраль 2018 г.