Сергей Есенин- не святой человек

Геннадий ИВАНОВ


СЕРГЕЙ ЕСЕНИН –

НЕ СВЯТОЙ ЧЕЛОВЕК


(Повесть-исследование)



ОБ АВТОРЕ




 Автор книги «Сергей Есенин – не святой человек» – Геннадий Петрович Иванов, он  в течение 30 лет служил в Вооруженных Силах СССР, уволился в звании полковника. После окончания  Челябинского высшего военного авиационного училища штурманов в течение десяти лет служил в военной авиации. Окончил факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища. Последующие 20 лет  служил в военной прессе. Более десяти лет занимал должность постоянного корреспондента газеты «Красная звезда» в Дальневосточном, Среднеазиатском, Туркестанском военных округах, в Группе  советских войск в Германии. Возглавлял окружную военную газету ТуркВО «Фрунзевец». После увольнения из армии – генеральный директор ГТРК « Смоленск».
Он – автор книг «Примерь шинель,  товарищ» («Узбекистан» 1986), «Небо Шаджалиловых»  («Узбекистан» 1987), «Баллада о караванщиках» («Узбекистан» 1990), «Библейские числа» («Библия для всех», С –Петербург 2003), «Крушение православной Русской церкви», («Смоленская городская типография» 2008), «Свободомыслие Сергея Есенина» (ООО «Оперативная типография», г. Кострома 2015).
С 2012 года проживает в городе Костроме.


СКАНДАЛ НА ПАСХУ
(Вместо вступления)


Сергей Есенин приехал в сравнительно сытый Харьков из голодной Москвы в конце марта 1920 года с другом  поэтом Анатолием Мариенгофом. Их приютил у себя на квартире журналист Лев Повицкий. Шла пасхальная неделя. Город радостно бурлил как днем, так и ночью. Москвичи быстро вписались в этот своеобразный ритм. В пасхальную ночь Сергей вместе с  Анатолием Мариенгофом гулял по городским улицам и в одном многолюдном месте не удержался, прочитал свое стихотворение «Пантократор». Довольно большое, почти в шестьдесят строк, стихотворение было насыщено разноплановыми поэтическими образами и сравнениями в диапазоне от земли до неба. В числе земных: конь, оглобли, телок, дуга, сбруя, грива, узда, ржанье, молоко, бочка, поле, сад и другие детали сельского быта и пейзажа. А среди небесных: солнце, месяц, радуга, заря, Водолей, Медведица, Полярный Круг, лучи, звезды и Сам Господь. Едва ли случайные прохожие, оказавшиеся в числе слушателей  Есенина, могли сходу разобраться в замысловатой системе поэтических образов. Скорее, они на слух воспринимали хлесткие фразы: «Я кричу тебе: «К черту старое!», непокорный, разбойный сын», «О, вывези наш шар земной на колею иную». И некоторые другие не менее звучные революционные выражения. Молодежи все это очень нравилось, она  бурно выражала восторг. В эмоциональном порыве парни подхватили поэта на руки и несколько раз подбросили его вверх.
На следующий день, хорошенько выспавшись и плотно позавтракав, Есенин вышел на прогулку со Львом Повицким. Направились к зданию городского театра. В небольшом сквере недалеко от него замедлили шаг и стали с интересом рассматривать собравшуюся здесь многочисленную праздничную публику. Со всех сторон звучали радостные возгласы: «Христос воскрес!» - «Воистину воскрес!» Люди троекратно целовались и поздравляли друг друга с великим христианским праздником. Ребята тут же, на дорожках катали крашеные яйца и азартно стукались ими, выясняя, чье крепче.
Есенин щурил под ласковыми лучами весеннего солнца свои голубые глаза и улыбался.
   - Знаешь что, я буду сейчас читать стихи! – сказал он вдруг Повицкому.
   Тот уже знал о ночном успехе  Сергея с чтением «Пантократора» и  одобрительно произнес:
   - Это дело.
   Сергей легко вскочил на скамейку, провел рукой по золотисто-желтым волосам ото лба назад и слегка наклонил голову вперед, «бычком». Сосредоточившись, выбросил перед собой полусогнутую правую руку, подчеркивая этим жестом, что он обращается к проходившим мимо людям, и начал громко читать.

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей,-
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Он читал звонким, сильным голосом и  сразу же привлек  внимание прогуливающихся. Десятка полтора человек повернули головы в сторону чтеца и, замедлив движение, стали с любопытством слушать его.
- Смотри-ка, новый пророк объявился, - произнес благообразный господин с  тростью, обращаясь к даме в шляпке под вуалью, которая держала его под руку. – Давай послушаем, что он будет пророчить.
      - Дорогой, пророки бывают разные, - мягко возразила она. – Не все   от Бога.
      Господин и дама остановились недалеко от лавки. А Есенин продолжал чтение, жестикулируя правой рукой. Обычно движения его руки были волнообразные, в такт покачиваниям  гибкого сильного тела, но сейчас Сергей резкими короткими взмахами руки как бы рубил воздух.

      Время мое приспело,
      Не страшен мне лязг кнута.
      Тело, Христово  тело
       Выплевываю изо рта.

     - Видишь, дорогой! - осуждающе произнесла дама под вуалью. – Он выплевывает причастие, Христово тело. Значит этот пророк не от Бога. Пойдем отсюда!
     - Да, этот – от Антихриста! - Громко и резко согласился господин.
Его слова будто многократным эхом отозвались в толпе, которая уже насчитывала несколько десятков человек:
- От Антихриста! От Антихриста!
Толпа недоброжелательно загудела. Однако Есенин не обращал на недовольство слушателей никакого внимания. Он бросал и бросал им в лицо тяжелые, рубленые фразы.

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.

- Видишь,  он и от спасения души отказывается, - продолжала дама, пытаясь вместе с господином выбраться с господином из нарастающей толпы. – Он проповедует какое-то свое учение.
      - Несчастный!  – язвительно произнес ее спутник. –  Жаль, что он не один такой сейчас.
Глаза Есенина воинственно сверкали, точно голубые клинки. И его голос громоподобно раскатывался над головами людей, над сквером.

Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.
Ухвачу его за гриву белую
И скажу ему голосом вьюг:
«Я иным тебя, господи, сделаю,
Чтобы зрел мой словесный луг!»

- Это богохульство! – звонко выкрикнула дама под вуалью. - Я не хочу и не буду слушать этого безумца!
- Безумец! – грозно выкрикнул господин, погрозив Есенину тростью. –Богохульник!
Он стал энергично выбираться из толпы, сердито раздвигая людей плечом и тростью. Дама следовала за ним. Еще несколько человек с негодованием потянулись за ними. Из оставшихся многие громко выражали свое возмущение:
- Антихрист! Богохульник! Это кощунство! Бей его, богохульника!
Есенину грозили кулаками. Кто-то стал продираться к скамье с намерением стащить поэта.
Лев Повицкий с тревогой наблюдал за развитием событий. Верующие-фанатики  запросто могли намять бока поэту, а заодно и его другу. Но Есенина угроза расправы, казалось, только возбуждала. Судя по всему, он собирался до конца прочитать поэму «Инония», которая так взбудоражила людей.
Толпа гневно клокотала и  угрожающе надвигалась на Сергея. Выручить его могло только чудо. И оно свершилось. В сквер вошел военный патруль моряков. Внимание патрульных сразу же привлекла  встревоженная, гудящая толпа, окружившая с трех сторон энергично жестикулирующего на скамье  молодого человека. Непорядок!
- В чем дело, товарищи? - строго спросил старший патруля, подходя к толпе.
- Товарищ читает очень уж революционные стихи, - объяснил кто-то.
- А, революционные? Читай, товарищ, читай! - громко произнес старший патруля. – Кто не хочет слушать, пусть уходит.
Патрульные протиснулись к самой скамье и плотной шеренгой стали лицом к толпе. Накалившиеся, было, до предела страсти стали быстро гаснуть. Большинство слушавших, посылая в адрес поэта гневные слова осуждения, направились прочь. Остались матросы и небольшая группа молодежи.

В синих отражаясь затонах
Далеких моих озер.
Вижу тебя, Инония,
С золотыми шапками гор…
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера – в силе.
Наша правда – в нас!

Есенин закончил поэму и пружинисто спрыгнул на землю. Слушатели приветствовали его доброжелательными возгласами и аплодисментами.
Сергей обнял за плечи старшего патруля и широко, во все лицо улыбнулся ему.
- А что такое Инония, которую ты «видишь» в своем стихотворении? – спросил моряк.
Прищурившись, Сергей  хитро   посмотрел на него голубыми глазами и слегка похлопал по плечу.
- Инония, браток, - это такая необычная, придуманная мною страна. В ней все иное, чем в известных на земле странах. Потому я и назвал ее Инонией.
Сергей Есенин и Лев Повицкий еще долго гуляли  по праздничному, пасхальному Харькову.
х х х
Поэма «Инония» - вершина своеобразного  атеистического цикла стихов Сергея Есенина, проникнутого духом свободомыслия. Бросаются в глаза раскрепощенность,   даже некоторая бравада  в обращении поэта с привычными символами. Это сбивало религиозных слушателей с толку, вызывало, по меньшей мере, недоумение, а в категоричной форме – резкое осуждение. Именно после «Инонии» Есенина стали  называть хулиганом.
В «Инонии» поэт ярко  выразил свою позицию человека, чей разум свободен о религиозных догм. Но можно ли при этом  назвать его богоборцем? Вопрос не такой простой, каким кажется на первый взгляд. Чтобы правильно ответить на него, надо прежде всего выяснить, что это за космическое существо, которого поэт грозился ухватить за «гриву белую» и выщипать ему бороду? Некоторые слушатели-харьковчане, судя по их поведению, приняли  его за библейского Бога –  Творца  и Владыки вселенной, которому  поклоняются христиане. Но они ошиблись. Следует  иметь в виду, что Есенин систематически  читал Библию и  хорошо знал её текст. Разумеется, ему было  известно изречение евангелиста  Иоанна: «Бога не видел никто никогда». (Иоанн, глава 1, стих 18). Значит, кто бы и в какой  бы форме ни изобразил Творца в стихах, на полотне, в скульптуре и  пр, это изображение  всего лишь плод  религиозной фантазии автора.  Именно  так следует понимать образ некоего существа с «гривой белой», созданный поэтическим воображением Есенина. Ясно, что, нарисовав на полотне, вылепив  из глины или  же создав в стихах тот или иной образ, автор вправе поступать с ним, как со  своим детищем, как ему заблагорассудится. Этим правом поэт Есенин и воспользовался.
Еще один штрих. Следует обратить внимание, что Есенин лишь декларировал свою воинственность по отношению к  созданному им в поэме образу человекоподобного существа. До  борьбы, пусть даже воображаемой,  дело не дошло. Между тем в Библии содержится эпизод непосредственной, физической борьбы человека с Богом. Примечательно, что  библейский герой является в религиозном мире  носителем положительно имиджа – это один  из высокочтимых патриархов. Речь  идет о внуке Авраама Иакове. Вот как удивительное  событие  изложено в Библии (Бытие 32:24-28): «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; И увидев, что не одолевает  его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у  Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня;  ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал:  Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль;  ибо ты боролся с Богом…»
Приведенный библейский эпизод был, несомненно, хорошо знаком Есенину. Не случайно поэт решил  творчески воспроизвести схему  того сюжета на фоне революционных потрясений в России. Отметим сразу же, что поэт размашисто использовал иронию не ради  иронии. С ее помощью он контрастно оттенял величие  человека,  пробудившиеся в нем невиданные прежде духовно-нравственные качества созидателя. Подробнее будем говорить о поэме «Инония» позже.
 Чтобы стало понятнее, как и почему поэт Сергей Есенин так громко заявил о своей позиции свободомыслящего человека, попытаемся проследить путь духовно- нравственного развития поэта, начиная с раннего детства.
Надо признаться, что исследовать внутренний мир  Есенина непросто. Все воспоминания о поэте  были написаны в советский период с оглядкой на догмы государственной идеологии. Да и  догматические «шоры» самих авторов воспоминаний  соответствовало той атмосфере. Тем не менее  на основании воспоминаний тех, кто лично знал поэта, и вдумчивого анализа его  стихов  попытаемся, насколько это возможно, раскрыть  мировоззрение, пути  духовно-нравственного поиска Сергея Есенина.





ГОДЫ 1895 – 1908
ПО ПРОЗВИЩУ МОНАХ

Из биографии поэта.
Сергей Александрович Есенин родился 21 сентября ( 3 октября по новому календарю) 1895 года в селе Константиново, Кузьминской волости, Рязанского уезда, Рязанской губернии. Отец - Александр Никитич Есенин, мать – Татьяна Федоровна Есенина, урожденная Титова. Сестра Екатерина, на десять лет моложе Сергея, и сестра Александра (Шура), моложе  Сергея на шестнадцать лет.

Монах. Это прозвище Сергей  Есенин получил при своем рождении. Оно досталось ему по наследству от деда по линии отца - Никиты Осиповича Есенина. В молодости Никита собирался уйти в монастырь и вести жизнь монаха, но что-то ему помешало. Шли год за годом. Сверстники Никиты давно поженились и обзавелись детьми, а он все оставался холостяком. Любопытно, что при этом Никита  вел монашеский образ  жизни. Так дотянул до 28 лет. Наконец сделал выбор – женился на шестнадцатилетней Аграфене. К тому времени  к Никите уже крепко прилепилось прозвище Монаха, и его жену стали называть Монашкой. Односельчане уважали Никиту за трезвость и разумность в поступках, не один раз подряд выбирали его сельским старостой. Умный и добропорядочный Никита прожил недолгую жизнь –  умер в сорок два года. Его прозвище Монаха пошло по наследству и досталось сначала сыну  Александру, а потом и внуку Сергею.
«Я до школы даже не слышала, что мы - Есенины, - вспоминала потом сестра поэта Екатерина. – Сергей назывался Монах, а я и Шура – Монашки».
Отец Сергея Александр Никитич получил в наследство кроме прозвища также добропорядочность, тихий нрав и честность. А еще неодолимую тягу к чему- то высшему,  чистому и светлому.  Последнее ярко проявилось в любви к духовному песнопению, которую он пронес с раннего детства до последних дней своей жизни. Мальчиком Александр пел в церковном хоре в своем селе. Когда он звенящим дискантом выводил: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас» - у многих прихожан на глазах выступали слезы. Прекрасный голос Александра знали и любили не только в Константинове, но и в соседних селах. Мальчика нередко приглашали петь в богатые дома на свадьбах или же похоронах. Ему было предложено петь в церковном хоре губернского, рязанского собора. Он оробел и отказался.
Жизнь повела его совсем другими путями. В тринадцать лет он оказался подсобным рабочим, так называемым мальчиком, в одной из многочисленных московских мясных лавок. Прошел не один год изнурительно труда, прежде чем ему удалось выбиться в мясники. Тяжелый разделочный топор мясника стал рабочим инструментом Александра на протяжении последующих тридцати лет.  Все эти годы он жил в общежитии хозяина мясной лавки, которая называлась молодцевской. Работал и жил по совести, поэтому ему бессменно поручали выполнять общественные обязанности старшего по общежитию. С годами здоровье Александра стало ухудшаться: давали себя знать астма и перебои в  сердечных ритмах. Тогда он вернулся в Константиново,  в родной, наследственный дом.
Возвращение пришлось на время революционных преобразований, когда создавались новые властные структуры. Земляки по достоинству оценили наследственные  честность и разумность Александра, избрали его секретарем местного комитета бедноты.
Будучи высоко нравственным, Александр Никитич однако не отличался религиозностью, так называемой воцерковлённостью. В местную церковь имени Казанской Божией Матери он ходил лишь раз в год – на Пасху. После очередного посещения богослужения  обычно шутил:
- Что такое: как ни приду в церковь, все поют: «Христос воскресе из мертвых…»?
Тем не менее пение псалмов, других духовных песен доставляло ему наслаждение. С особым удовольствием он часто пел дома своим несильным приятным голосом «Паша, ангел непорочный, не ропщи на жребий свой…». Нередко ему подпевали жена и дочери.
Вера  Александра Никитича  залегала  где-то в глубинах сознания  и на поверхность прорывалась словами, которые он произносил довольно часто: «Помяни меня, Господи, когда приидешь во Царствие Твое». Как повествует Евангелие, с этой фразой обратился к Иисусу   на Голгофе разбойник, распятый на кресте справа от учителя. На это Иисус, по Евангелию, ответил: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».

ПОД ЗВОН КОЛОКОЛОВ

Из трех окон есенинского дома в  Константинове открывался дивный вид на излучину реки Оки, обширные заливные луга и синеющие вдали смешанные леса. Над селом всегда стояла тишина, нарушаемая лишь звоном церковных колоколов.
Белокаменная церковь с пятью крестами на золоченых куполах – один в центре и четыре по углам – являлась рукотворным украшением Константинова. Она стояла через дорогу от дома Есениных, немного наискосок. На колокольне висело шесть колоколов: большой, средний и четыре малых. Большой называли праздничным или воскресным, а средний – простодневным или будничным. Под колокольный звон размеренно-степенно протекала вся жизнь константиновцев. Они понимали и ценили уникальный колокольный звон, скорее всего, не сознавая того, что это - один из шедевров национальной  культуры.
В селе никто никогда не говорил: «Колокольный звон». Константиновцы с  почтением произносили: «Благовест». Применительно к колокольному звону благовест означает ритмичные удары в один колокол. В константиновском храме били в большой колокол. Благовест звал селян к вечерне, утрене и к литургии - воскресному общественному богослужению. К торжественным богослужениям сразу за благовестом следовал трезвон, когда в разные колокола ударяли одновременно в три приема с некоторыми паузами между ними. И в особо торжественных случаях удары в один колокол (благовест) сменялись ударами в разные колокола – перезвоном. А завершалось это трезвоном.
В зависимости от богослужения колокольный звон менялся. Жители Константинова без труда различали звон Великим постом, в праздники, в будни или же к заупокойной службе. Последний земной путь селянина заканчивался на кладбище, расположенном почти сразу за церковью, на высоком и довольно крутом холме.
Православное вероучение, православные традиции, обычаи и обряды пронизывали и определяли жизнь и уклад константиновцев от первого до последнего дня их земного бытия.
Сергей Есенин родился в православной семье, в православном селе, в стране, управляемой православным царем, который являлся одновременно главой православной Русской церкви. С раннего детства Сергей посещал церковные богослужения и ближайшие монастыри, с похвальным листом окончил поселковое четырехгодичное училище, где изучал предмет под названием закон Божий. Затем в течение трех лет учился в церковно-учительской школе, где, по его словам, Библией кормили, как кашей. Он дружил с местным священником Иваном, утверждал, что Иисус – его идеал, носил нательный крест. Эти детали важно отметить, поскольку в двадцатитрехлетнем возрасте, в начале 1918 года, беседуя в Петрограде с поэтом Александром Блоком, Есенин весьма откровенно высказал свои религиозные взгляды. Блок вел дневник и выразил услышанное от Есенина короткой, но емкой фразой: «Ненависть к православию». Откуда  могла появиться эта ненависть? Тем не менее  факт остается фактом. Но к этому мы еще вернемся.

В ДОМАШНЕМ ТРЕУГОЛЬНИКЕ

До встречи и откровенной беседы двух поэтов в 1918 году было еще больше двадцати лет. А пока что предстояло крестить новорожденного Есенина и дать ему имя. Крещение совершал настоятель константиновского храма отец Иван Смирнов. Впрочем, то что он – Смирнов, в селе мало кто знал. И уж, во всяком случае, никто так священника не называл. Все говорили: «Отец Иван Попов». Попов - было прозвище священника. Отца Ивана все константиновцы, от мала до велика, знали, уважали, а многие и любили. Не удивительно.
 Он прослужил в этом селении более пятидесяти лет. Приехал молодым вдовцом с дочкой Капитолиной, да так до конца своих дней вдовым и прожил. Непонятно, почему отец Иван не принял монашеский постриг, как это делали нередко овдовевшие священнослужители. Переход в так называемое черное духовенство открывал священнику путь для продвижения по иерархической лестнице вверх – в епископы, архиепископы, митрополиты. Отец Иван, конечно же, знал о карьере выдающихся иерархов-вдовцов, но, видимо, у него были основания сделать тот выбор, который он сделал.
Согласно православному обычаю, крещаемого нарекали именем  святого. Этот обычай  в пятом веке уже получил повсеместное распространение. К тому послужили две причины. Православная церковь исповедует, что умершие и живущие на земле составляют единое так называемое духовное Тело Христово, главой которого является Христос, и все они  находятся в живом непрерывном общении между собой. При этом святые на небесах всё знают о живущих на земле. Радуются и скорбят по поводу происходящих в их жизни радостных или печальных событий и осуществляют заступничество за них пред Господом. Как только новорожденный получает имя святого, этот самый святой становится на небесах его покровителем и защитником. Своего рода ангелом-хранителем помимо того ангела-хранителя, который, будто бы, специально  дается человеку от Бога. Потому-то день именин, день своего святого, православные называют днем ангела. Это одна причина наречения ребенка именем того или иного святого.
Другая причина - та, что праведная, благочестивая жизнь, которую умершие святые вели на земле, является для ныне живущих образцом для подражания. Так что, имя налагает на человека духовно-нравственные обязанности. Самая первая обязанность – тщательно и глубоко изучить земной путь святого, чье имя носит православный христианин.
Правда, тут возникают нестыковки, поскольку жизнь многих религиозных деятелей, причисленных к святым, практически неизвестна или  же была очень даже далека от святости, благочестия  и просто добропорядочности. Для примера возьмём имя Геннадий. Покровителем, защитником людей с этим именем  является новгородский архиепископ Геннадий (Гонзов), скончавшийся в 1506 году в заточении в Чудовом монастыре, куда его посадили   за взятки. Кроме того он –основоположник русской инквизиции. Ему удалось выявить среди священнослужителей  несколько инакомыслящих человек, и он упорно настаивал на их казни по образцу испанской инквизиции. Ему удалось добиться,  что в 1490 году был созван общецерковный собор, на котором  прямо стоял вопрос о введении для еретиков смертной казни. Собор не благословил и  не осудил смертную казнь. Согласно воле государя Ивана III, он приговорил девятерых к заточению, дав им возможность покаяться. Всех осужденных отправили в Новгород,  где  Геннадию было предоставлено право наказать их. За сорок верст до Новгорода люди Геннадия встретили осужденных, посадили  их верхом на лошадь лицом к хвосту, на головы им надели берестяные колпаки  с кистями из мочалки и надписью: «Это есть сатанинское воинство». Когда процессия прибыла на городскую площадь, колпаки  были  зажжены. В новгородской летописи сохранилась запись:  «Геннадий владыка одних еретиков велел сжечь на Духовом поле, других торговой казни предал, а иных в заточение послал». Так по приказу  и под непосредственным руководством будущего святого Русской церкви в Новгороде заполыхали первые костры, на которых сжигали инакомыслящих православных христиан. Они положили  начало великих инквизиторских костров на Руси, в России. Сам архиепископ Геннадий позже, как было сказано выше,  попался на взяточничестве и  в 1504 году был заточен в Москве в Чудов монастырь, где и  скончался.
 И этот иерарх-истязатель,  ходатайствует, согласно православному вероучению,  перед Всевышним за христиан, носящих имя Геннадия? И Бог слышит его просьбы и выполняет их? Есть над чем задуматься.
Но вернемся к Сергею Есенину. Точнее,  к моменту его наречения.
Когда давать ребенку имя? «По прошествии восьми дней, когда надлежало обрезать Младенца, дали Ему имя Иисус, нареченное Ангелом прежде зачатия Его в чреве», - пишет евангелист Лука (Лук. 2:21). Православная богослужебная книга Требник предписывает нарекать младенцу имя тоже на восьмой день после рождения. Однако в практической христианской жизни на Руси новорожденного обычно называли в честь того святого, чья память приходилась как на день рождения, так и на день крещения. Причем, для новорожденных девочек делалось исключение, поскольку святых женщин было значительно меньше, чем дней в году. Для девочек допускали перенос на несколько дней. Не удивительно, что на практике день рождения и именины (день памяти святого) зачастую совпадали и постепенно в бытовом сознании народа слились в один день. Так что, и сегодня человека, празднующего свой день рождения, зачастую называют именинником.
В то время, когда родился Сергей Есенин, имя новорожденному давал священник, нарекая его по собственному усмотрению. При этом он все же руководствовался православным месяцесловом, выбирая имя святого, память которого чтилась в день рождения ребенка или на восьмой день  после его рождения. Или в день чтения молитвы новорожденному.  В конце концов, в ближайший к тому день.
Итак, отец  Иван открыл месяцеслов, в котором были указаны дни почитания  православных святых. Ближайшим, 25 сентября,  к крещаемому оказался Сергий Радонежский. Таким образом  младенец Есенин  был наречен Сергеем. Вот какого  небесного покровителя заполучил будущий поэт!
Сергий Радонежский не просто святой, он – «величайший подвижник земли  русской».
Уж он-то, казалось, был очень заинтересован в том, чтобы в жизни  замечательного певца земли русской Сергея  Есенина было поменьше драматических событий, и чтобы сама его жизнь длилась подольше и дала бы многочисленные обильные плоды. Посмотрим,  как святой покровительствовал и защищал   своего подопечного.
В самом раннем детстве, примерно до четырех лет,  ближайшее окружение  Сергея составляли мать, отец и бабушка по линии отца.  Их отношение к ребенку и взаимоотношения между собой формировали душевный уклад и характер будущего поэта. Прожив  детские годы с матерью, Сергей, как ни странно, не познал материнской ласки. В подобное трудно поверить, но дело обстояло именно так.  Все объяснялось своеобразным пониманием матерью Татьяной Федоровной взаимоотношений между родителями и детьми. Младшая сестра поэта Александра вспоминала потом о матери: «Она не была строга, хотя никогда и  не ласкала нас, как другие матери: не погладит по голове, не поцелует, так как считала это баловством».
Стоит ли удивляться, что Сергей, став отцом, относился к своим детям примерно так же. Об этом знали только его дети да жены. А другая черта поэта Есенина была достаточно хорошо известна друзьям поэта, многим москвичам и не только им. Имеется в виду вспыльчивость Сергея, его способность быстро заводиться и доводить себя до состояния белого каления. Тогда он мог наговорить кому-либо немало обидных и зачастую несправедливых слов. Словесная перепалка могла легко перейти в потасовку. Нередко после этого, успокоившись и остыв, он приносил извинения несправедливо обиженному, приводил какие-то оправдания, нередко мотивировал свои поступки болезненным состоянием, под которым следовало понимать чрезмерное опьянение и нервное расстройство.
Его склонность к скандалам едва ли  следует  считать случайной, если учесть, что скандалы и ссоры в доме он видел с тех пор, как стал воспринимать поведение людей. Мать, отец и бабушка представляли собой постоянно конфликтующий треугольник. Казалось бы, этого не должно было быть. На первый взгляд, у родителей Сергея имелись все необходимые качества для создания дружной, счастливой семьи, где царили бы мир и любовь. Александр и Татьяна по внешним данным и душевным качествам представляли собой замечательную пару.
Он – стройный, с лучистыми голубыми глазами, с мягкими светлыми волосами и располагающей открытой улыбкой. Она – красивая, с гибким, стройным станом, лучшая песенница в Константинове, прекрасно играла на гармошке, любила веселые  коллективные игры. Отличалась душевной отзывчивостью.
Вроде бы, все необходимое для гармоничной супружеской, семейной  жизни повенчанных Александра и Татьяны были налицо. Что же мешало?
Дело в том, что шестнадцатилетняя Татьяна вышла замуж за Александра Есенина не по любви. Она любила совсем другого парня, жившего в соседней деревне. За него и собиралась выйти замуж. Ее отец Федор Андреевич Титов и отец жениха дали согласие на свадьбу и в деталях все  обговорили. До намеченного  торжества оставалось совсем немного, когда отцы невесты и жениха встретились на  базаре в близлежащей деревне. Традиционно выпили, завели разговор на интересующую  их тему и неожиданно вдрызг разругались. Федор Титов категорически заявил, что «свою дочь Таню-красавицу, певунью и  плясунью он в эту семью не отдаст». И баста.
Как раз в это время в отпуск из Москвы приехал Александр Есенин. Ему, конечно, сразу же рассказали о свадебном скандале в семье Титовых. Татьяна давно нравилась Александру, к тому же подошло время парню создавать самостоятельному  семью. И Александр послал к Титовым сватов. Татьяна умоляла отца не выдавать ее замуж за Есенина.  Но Федор Андреевич был человеком с норовом,  и он дал согласие на свадьбу. Сразу же после сватовства невесте запретили  выходить из дома. А не задолго до венчания отец  посадил ее в подпол своего дома и держал там до последнего часа. Оттуда ее и повели в церковь под венец.
Об этой скандальной  истории рассказала много лет спустя в своих воспоминаниях внучка Татьяны Федоровны Наталья - дочь Екатерины Есениной и  Василия Наседкина.
 Пожалуй, еще одной  причиной  семейных неурядиц являлось отступление от русских народных традиций, согласно которым молодожены отделялись от родителей. Заблаговременно срубив новую избу, получив причитающуюся долю денег, скота, инвентаря и прочее, молодой глава семьи создавал свой семейный очаг. Если бы молодая семья Есениных начала жить отдельно от родителей в собственном доме, многое в их отношениях, конечно, складывалось бы иначе. Увы. Когда они поженились, Александру было восемнадцать лет, Татьяне шестнадцать с половиной. Можно ли было от молодоженов в таком возрасте ожидать мудрости и прозорливости, которые так важны для благополучного плавания семейного корабля по лабиринтам житейского моря? Целый ряд внешних обстоятельств усложнял взаимоотношения молодых супругов.
 У Александра кончился отпуск, и он уехал в Москву работать. А молодую жену оставил в Константинове со своей матерью. Родное село Александр навещал не так уж и часто, и фактически Татьяне пришлось жить не столько с мужем, сколько с его матерью - золовкой.
Напряженность в отношениях между снохой и золовкой возникла с самого начала, в ее основе лежали финансовые мотивы. Александр добросовестно высылал из Москвы домой все заработанные деньги, но не жене, а матери. И уже мать выдавала Татьяне столько денег, сколько считала нужным. В вопросе, сколько именно нужно денег молодой женщине, мнения снохи и золовки сильно расходились. Напряженность переросла во взаимную неприязнь, которая бурно проявлялась в ссорах.
Примерно через четыре года супружеской жизни у молодых Есениных родился Сергей. Его появление не внесло в отношения конфликтующих женщин никаких изменений. Татьяна требовала от мужа, чтобы он отделился от матери, но безуспешно. Тот любил жену и любил мать и ничего не хотел менять. Так продолжалось еще четыре года. Все это время Сережа Есенин наблюдал конфликты, воспринимая их атмосферу своей впечатлительной душой. Могли ли в подобной обстановке у него самого сформироваться душевная уравновешенность, гармония, доверие и любовь к окружающим людям?

БАБКА ТАСКАЛА ПО МОНАСТЫРЯМ
 
Наконец Татьяна Федоровна приняла решение, которое круто меняло ход семейной жизни: она ушла с сыном из дома мужа в дом своих родителей, которые жили в другом конце того же села. При этом молодая мать не захотела быть   обузой для стариков и договорилась с отцом Федором Андреевичем, что она отправится в Рязань на заработки  и будет ежемесячно выделять родителям на содержание Сергея три рубля, сумму по тем временам вполне приличную. На том и порешили. Последующие пять  лет, вплоть до 1904 года, когда Татьяна с сыном вновь вернулась в дом мужа, Сергей Есенин воспитывался под руководством деда Федора Андреевича и бабушки Натальи.
Духовно-нравственный опыт будущего поэта в этом возрасте приобретался в паломнических походах с бабушкой в близлежащие монастыри, в полупринудительных посещениях воскресных богослужений в поселковой церкви, в знакомстве с помощью деда с различными библейскими сюжетами. Разумеется, от его пытливого детского ума и впечатлительной души не укрывалось очень многое такое в религиозно-нравственной  жизни селян, что никто не собирался ему рассказывать.
Бабка Наталья была человеком добрым, тихим и набожным. Она любила принимать в доме странников и богомольцев, и сама ходила по святым местам. Ближайший, Богословский монастырь находился примерно в десяти километрах от села, дальний, Радовецкий – в сорока. «Бабка была религиозная, таскала меня по монастырям», - напишет Сергей в автобиографии много лет спустя. В его детской памяти ярко запечатлелась сцена одного такого похода.
 Они идут через лес по разбитой телегами  дороге. Сергей совсем выбился из сил и едва плетется. Старушка разрешает ему взяться за ее посох, так они и бредут, опираясь на посох вдвоем. Время от времени бабушка подбадривает внука:
- Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст.
 На территории монастыря находились две церкви. Богослужения в них совершали монахи. Богомольцы стремились попасть к вечерне, утрене и обедне. Поэтому в монастырь приходили под вечер. В одной из близлежащих изб договаривались  насчет ночлега. После вечерни в избе собиралось порой человек до десяти. Разворачивали прихваченные с собой узелки, перекусывали и укладывались спать вповалку на полу, постелив сено или солому. Конечно же, всем было не до сна. Долго переговаривались, обмениваясь религиозными новостями, рассказывали о вновь явленных чудесах и откровениях,  вспоминали предания из жизни святых людей. Тут же звучали  всевозможные истории о паломнических приключениях.  На рассвете, с первым ударом  церковного колокола все вставали и шли  к заутрене. После заутрени до обедни оставалось несколько часов – это время использовали для похода в овраг за монастырем, где бил ключ. Разумеется, в представлении богомольцев, ключ - чудотворный, с целебной, святой водой. Одни  пили воду из  источника, другие умывались ею, третьи наполняли принесенные с собой различные сосуды, чтобы унести домой и окроплять ею углы и стены, поить больных.
Еще богомольцы рассматривали на стенах монастыря фрески – рисунки, которые иллюстрировали Священное Писание и христианские легенды. Одна из сестер поэта, побывав  в этом монастыре, позже  описала впечатления, которые произвела  на нее фреска по мотивам  христианской легенды. Девочку поразила лежащая в гробу  Дева Мария, и стоящие вокруг гроба ангелы с мечами. Какой-то человек, вроде бы, попытался  опрокинуть  гроб, но ангел отрубил ему кисти обеих рук. «Этот грешник, стоящий на коленях перед гробом, и его отрубленные руки привели меня в смятение,  - вспоминала Есенина. - Как мог кроткий ангел поступить так жестоко?»
Речь идет о предании православной церкви, согласно которому  Пресвятая Дева Мария без всякого телесного страдания предала душу в руки своего Сына и Бога. Ее мирную кончину церковь называет успением, то есть погружением в необычный сон. Это произошло, будто бы, в Вифлееме, где, согласно Евангелию, она родила Иисуса. Уснула Дева Мария в присутствии святых апостолов, чудеснейшим образом собравшихся по этому случаю изо всех стран, где они до  того  проповедовали Евангелие. Апостолы на каком-то основании решили совершить   погребение Девы Марии в Гефсимании, близ Иерусалима,  где Иисус в свое время был схвачен. Сама Дева Мария никогда никакого отношения к тому места  не имела. И вот святые апостолы на своих плечах понесли гроб-одр с ее телом из Вифлеема  в Гефсиманию. Предстояло пройти примерно десять  километров. Согласно легенде, множество христиан сопровождало шествие со свечами и кадилами. Как только процессия двинулась в путь, над ней вдруг возник обширный светозарный круг в виде венца. Зазвучало пение ангелов. Сияющий круг и пение  сопровождали процессию на всем пути до Иерусалима, через Иерусалим - до Гефсимании. Жители Иерусалима были поражены происходящим.
О процессии было немедленно доложено иудейским первосвященникам. Те сразу же приняли меры для того, чтобы остановить и рассеять шествие. Был послан отряд воинов с приказом: участников процессии рассеять, а гроб с телом предать огню. Когда отряд приблизился к траурной колонне, сопровождавший процессию сияющий венец вдруг опустился до самой земли и скрыл ее от глаз преследователей. Всё. Воины слышали пение, но никого не могли видеть, так что приказ они не выполнили. Но  иудейский священник  Афония,  находившийся  в числе преследователей, каким-то образом сумел приблизиться к самому гробу и даже попытался опрокинуть его. Однако едва он прикоснулся к гробу, как ангел отсек ему руки.
 Вот этот момент и был запечатлен художником на стене Богословского монастыря. Надо полагать, что  сцена отсечения произвела сильное впечатление не только на малолетнюю девочку, но и на многих взрослых богомольцев  -  она повергала в страх и трепет.
Однако авторам легенды было недостаточно  подобного психологического эффекта, и они продлили развитие фантастических событий, постаравшись обратить трагедию  в пользу христианства. Согласно той же легенде, иудейский священник Афония вмиг сообразил, почему вдруг остался безрук, и тут же искренне раскаялся, и искренне уверовал в величие Матери. Реакция свыше не заставила себя ждать. Незамедлительно свершилось еще одно чудо – руки Афонии мгновенно срослись и стали здоровыми, как будто их никто и не отрубал. Преисполненный религиозного восторга Афония примкнул в шествию, а в последующем стал ревностным проповедником христианства. Так гласит  легенда.
        Характерной особенностью многих христианских легенд является ощутимое заимствование элементов ветхозаветных историй. Так, Ветхий Завет повествует, что израильтян в течение сорокалетнего скитания по пустыням на пути из Египта в Палестину сопровождал ангел, чье присутствие днем проявлялось в виде облака, а ночью - в виде огненного столба. Авторы легенды о процессии гроба с телом Девы Марии  сопроводили шествие светозарным сиянием, а заодно озвучили пением ангелов.
Приведенная легенда не имеет евангельского обоснования. Согласно Евангелию, Иисус перед смертью поручил своему ученику Иоанну заботиться о Матери, и тот выполнил поручение. Местом своего проживания Иоанн будто бы выбрал город Эфес, расположенный очень далеко от Иерусалима, ныне на территории Турции. В нескольких километрах от Эфеса, на горе сегодня находится тот дом, в котором, опять-таки согласно преданию,  жила последние годы Дева Мария, и где она встретила свою кончину. Место ее захоронения почему-то неизвестно. Этот дом является объектом заботы монахов и паломничества христиан. Автору данной книги также довелось побывать в нем. Украшением скромного жилища служит портрет Девы Марии, который разительно отличается от общеизвестных икон Богородицы.
Впрочем, еще раз отметим,  документального подтверждения данная версия относительно местожительства Девы Марии также не имеет.
Фреску, которая так поразила сестру поэта, Сергей, разумеется, видел, и она, несомненно, оставила след в его душе, хотя он  об этом не воспоминал. Но, возможно, для того, чтобы сгладить негативное впечатление, Сергей, уже будучи признанным поэтом, однажды расписал стену московского монастыря стихами. Правда, содержание тех стихов не упоминается.  В любом случае, благоговением к монастырям и их обитателям Есенин не проникся. Через несколько лет после посещения рязанского монастыря он потребовал  выселения монахов из Афонского монастыря на Кавказе. Тем самым наступательно выразил свою атеистическую позицию. Но об этом речь впереди.

В ЦЕРКВИ
В автобиографии поэт потом напишет:
 «По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки».
 Приведенный факт Сергей Есенин указал  в 1922 и  1923 годах. При этом он объяснял, зачем именно ему давали четыре копейки, и как он ими распоряжался. Две копейки следовало заплатить за просфору, которая продавалась в церкви.
В переводе с греческого «просфора» или «просвира» означает «приношение». Это - изделие  чистого квасного хлеба, выпеченное из пшеничной муки. Оно состоит из двух частей, символизирующих божественную и человеческую сущности Иисуса Христа. Во время воскресного богослужения- литургии, священник использовал пять служебных  просфор и неопределенное количество просвир, переданных в алтарь прихожанами. Из служебных особое значение имела первая, большая просфора. На ее верхней части изображался четырехконечный крест, а также сочетания букв «ИС-ХС, НИ-КА». Сочетание означало: «Иисус Христос победил». Изображение креста на просфоре и надпись были утверждены Большим Московским собором в 1667 году. Еще раньше в древней Руси на просфоре изображался восьмиконечный крест с тростью и копьем, а надпись гласила: «ИС-ХС Царь Славы». В последствии эта форма креста и данная надпись сохранили у себя лишь старообрядцы. Иногда в России на просфоре изображалась какая-либо икона. Но такая просфора для богослужения не использовалась.
Главная просфора съедалась, по-церковному – вкушалась, при совершении причастия. За час до начала общественного богослужения - литургии, во время так называемой проскомидии священник в алтаре совершал над просфорой священнодействие: вырезал из нее специальным ножичком в форме миниатюрного копья  шестигранную часть – Агнца. В Ветхом Завете Библии агнцем назывался беспорочный ягненок, которого приносили в жертву согласно иудейскому вероучению. В Новом Завете Агнцем стали называть Иисуса Христа, подразумевая, что он тоже принес себя в качестве жертвы для искупления человечества от грехов.
Согласно православному вероучению, в ходе литургии после соответствующей молитвы священника совершается так называемое преосуществление, то есть,  преобразование сущности, извлеченного из просфоры Агнца в Тело Христово. Это самое Тело и вкушают  ныне, как и во времена Есенина, те, кто причащается: оно подается им на ложечке вместе с вином.
Кроме описанных выше священнодействий с главной просфорой священник во время проскомидии вырезает кусочки из просфор (просвир), которые принесли прихожане. Согласно просьбам прихожан, одни кусочки - во здравие поминаемых, другие – за упокой.
«Священник делал на просфоре три надреза и брал за это 2 копейки, - писал в автобиографии Есенин. – Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом, а 2 копейки клал в карман и шел  на кладбище к мальчишкам играть в бабки».
 Едва ли мальчуган в свои маленькие хитрости вкладывал глубокий, религиозный смысл, тем более атеистический. Просто ему было скучно в церкви, к тому же, хотелось сэкономить две копейки для игры в бабки. Что  же касается вообще духовности Есенина в то время, то он в автобиографии прокомментировал ее так: «В Бога  верил мало».
В детском, юношеском возрасте отношение к церкви, богослужениям формируется зачастую под воздействием двух факторов: принуждения или внутреннего влечения. Влечение может быть  к священнику, красоте храма и торжественности  службы. Есенина принуждали ходить в церковь. И это обстоятельство уже создавало у паренька определенный негативный настрой. Его могла бы компенсировать высоко духовная, радостная атмосфера богослужений. Интересно, какой она была в константиновской церкви? С каким настроением присутствовали на литургии селяне, особенно молодежь? Об этом довольно обстоятельно рассказала в своих воспоминаниях сестра поэта Александра Есенина.
По ее описаниям, в церковь константиновцев созывал  колокольный звон: сначала звучали три удара в большой колокол, потом -  частые удары в другие колокола. И селяне направлялись  в храм.  По будням людей собиралось немного. Приходили  пожилые да девчата от скуки. Другое дел по праздникам – тогда церковь наполнялась народом.
Под одной  крышей располагались два храма: Казанской Божией Матери и Великомученицы Софьи. Церковь была построена в 18 веке в честь Казанской Божией Матери, а алтарь в честь Софьи установили значительно позже. По будничным дням служба проходила в алтаре Софьи, по праздникам – в алтаре Казанской Божией Матери, где высокий  свод был отделан в форме звездного неба, а  иконостас  украшен лепной позолотой. Позолочены были также огромные люстры-паникадила с многочисленными свечами. Главной святыней храма являлась икона Казанской Божией Матери - у нее прихожане  в первую очередь ставили свечи.
Внутри церкви прихожане становились не кое-как, а традиционными  группами, сформировавшимися по принципу благосостояния. Каждый, войдя в церковь и осенив себя крестным знамением, присоединялся к своей группе. Так, на престижной  половине, где находился алтарь Казанской Божией Матери, стояли и молились наиболее почтенные, зажиточные жители села. Ну, а народ попроще собирался на другой половине. Девки, как называли в селе девушек, предпочитали  полутемный угол слева от входа.
«Девки приходили сюда не молиться, - отмечала  Александра Есенина, - служба как бы не относилась к ним». По ее словам, девушки живо обсуждали  свои дела и облюбованный ими угол гудел. Девочки-подростки  дурачились, дергая друг друга за косы и  т.д. Церковный староста, считавший своим долгом поддерживать  атмосферу благоговения, своевременно становился поближе к
говоруньям  и при необходимости  давал той или иной подзатыльник. Или же громко стыдил, укоряя:
 - Ведь вы не на базаре!
На паперти перед  храмом можно было говорить сколько угодно, и там звучали шутки, смех.
 Из описанного Есениной видно, что во время богослужения настроение молодежи было далеко не молитвенным. В этом отношении оно мало чем отличалось от настроения Сергея Есенина, который, сэкономив две копейки, убегал из церкви играть в бабки. Сергей хитрил с просфорой не потому, что он был хуже других детей, а потому, что был как все. По крайней мере, как многие другие.
Ясно, что молодежь не отличалась религиозностью.  Откуда же ей, религиозности  было взяться позже, когда молодые люди  становились взрослыми? Вот такой он и был русский народ.

ЗАГАДОЧНЫЙ ДЕД  ФЕДОР

В своей биографии Сергей Есенин писал: «Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне Библию и священную историю».
Дед Федор Андреевич Титов, у которого Сергей прожил примерно пять лет, в религиозном, духовном отношении являлся одной из загадочных личностей в близком окружении малолетнего Есенина. В социальном плане его биография предельно прозрачна. В молодости он водил плоты и работал на купеческих баржах, которые ходили на север. Ему везло, и он быстро разбогател, сам стал владельцем  четырех барж. При каких-то обстоятельствах две его баржи сгорели, а две затонули. Поскольку они не были застрахованы, то их владелец разорился. Это произошло еще до того, как дочь Татьяна привела к своему отцу четырехлетнего Сергея.
Дед Федор, несомненно, оказывал на малолетнего внука заметное религиозное, духовно-нравственное воздействие. Если он  пел внуку старые тягучие, заунывные песни  и рассказывал библейские истории,  то в кого и как он верил, что исповедовал? И верил ли  он вообще в Бога?
С одной стороны, православное вероисповедание деда Федора, вроде бы, не вызывало сомнения. Будучи владельцем барж, он по окончании судоходного сезона приносил православной константиновской церкви щедрые пожертвования и каждое воскресенье ходил к обедне. Перед своим домом построил часовню, в которой поместил икону Николая Чудотворца, почитаемого в христианском мире как покровителя путешественников и мореходов. Вместе с тем в его религиозном мировоззрении, в повседневной христианской жизни заметно проступало нечто  не православное. В частности, его интерес к Библии и само знание Библии. Православные низы в России, как и православные священники, Библией интересовались мало. Священники в подавляющей массе были неграмотные или же полуграмотные, они с трудом читали богослужебные книги, которые были необходимы им для проведения богослужений и выполнения всевозможных церковных ритуалов и обрядов. Народ же главным авторитетом считал не Библию, а мнение местного священника, к которому и обращался, когда возникала необходимость.
Не совсем православно выглядела также меркантильность Федора во взаимоотношениях с Богом. Так, пожертвования для церкви дед Федор называл расчетом с Богом. После подобного расчета, по его мнению, следовало устроить всенародное гуляние. Дед выкатывал перед домом бочку хмельного напитка и щедро угощал всех подряд, восклицая:
- Веселитесь, православные!
Бывало, что православный народ веселился на дармовщину целую неделю.
Сергей Есенин  писал в автобиографии, что, узнав о его проделках с просфорой, дед устроил ему скандал. Причем, такой, что внуку пришлось пуститься в бега: Сергей был вынужден скрываться какое-то время у тетки в соседнем селе. Судя по всему, грозу ему пришлось пережидать не один день. Наконец дед Федор смягчился и простил внуку  выходку.
Все вышеприведенное дает основание предполагать, что дед Федор с уважением относился к православным обычаям и традициям, но не более того. Сергей не упоминает, чтобы дед  ходил в церковь. В 1918 году в беседе с поэтом Александром Блоком Сергей Есенин уверял, что он родом из старообрядческой семьи. Три года спустя повторил это утверждение в беседе с И.Н.Розановым, подчеркнув, что его дед был старообрядческим начетчиком. Речь могла идти только о Федоре Андреевиче.
Некоторые советские исследователи пытались выяснить религиозную ориентацию у самого Федора Андреевича, но откровенного разговора не получилось. Остается делать вводы на основании  косвенных деталей.  Так, «старые, тягучие, заунывные песни», которые пел дед внуку,  могли быть псалмы, их традиционно пели в общинах  молокан. А откуда знание дедом Библии? Не являлось ли оно следствием тех регулярных разборов и исследований библейских текстов, которые были характерны для евангелических общин России? Но обильное возлияние хмельного напитка противоречило традициям всех русских сектантов-евангелистов. Так же, как и те славословия, которые, несомненно, звучали в адрес деда во время организуемых им осенних купеческих пиршеств возле дома.
Каким  бы ни было религиозное мировоззрение деда Федора, оно посеяло семена в детскую душу Сергея, которые взошли потом привычкой регулярно читать Библию и осмысливать, зачастую критически, ее  содержание. Традиция купеческих пиршеств тоже, наверное, оставила свои следы в сознании внука. Не от нее ли пошла привычка поэта «обмывать» творческие успехи и удачи, которая затем переросла в традицию застолий с друзьями без  весомого повода?
Велика тайна наследственности, передачи  с генами  качеств, которые вдруг дают ростки и бурно развиваются при определенных благоприятных условиях. Можно ли постичь ее сущность, глубинные причины ее проявления? Следует ли безоговорочно подчиниться наследственности, признав ее всесилие, или же надо напрячь всю свою волю, чтобы сдержать, остановить негативное развитие наследственных качеств, сменить отрицательный знак на положительный? Для Сергея Есенина эти непростые вопросы обрели со временем практическое значение.

ПОЮЩИЕ СТРАННИКИ

Бабушка Наталья, в отличие от деда Федора, придерживалась своих, народно-христианских  обычаев и традиций. Она охотно, с любовью встречала и привечала странствующих богомольцев. Людей, которые ходили во время церковных праздников по селам и пели духовные песни, называли тогда каликами. Относительно происхождения слова «калика» нет единого мнения. Одни исследователи считают его вариантом слова «калека», другие связывают с названием обуви, третьи видят в нем отголосок тюркского слова «народ». На Рязанщине более подходил первый вариант, поскольку каликами  называли всех нищих. Как правило, это были слепые, глухие люди с явными признаками всевозможных болезней. Странствуя по России, они много видели и слышали, некоторые из них обладали талантом рассказчика.
«Часто собирались у нас  дома слепцы, - писал позже Есенин. –Странствующие по селам пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе -  светлом госте из города неведомого».
 Слушая в обществе бабушки рассказы и духовные песнопения странников, Сергей получал обильную пищу для детской фантазии, поэтического воображения. Его впечатлительная душа чутко улавливала новые, необычные имена и названия: Лазарь, рай, неведомый град… Позже, изучая в церковном учебном заведении Библию, он узнал библейское значение этих понятий и вместе с тем оценил поэзию народных сказаний и преданий. Так, в песне о Лазаре народное творческое сознание воплотило несколько измененный образ евангельского Лазаря – нищего, который перенес в жизни много страданий и после смерти попал в рай. Град неведомый – это библейский Небесный Иерусалим, о котором пишется в 21 главе Откровения: святой город сойдет с неба и будет олицетворять собой Небесное Царство, в нем Господь будет обитать вместе с его последователями. Под образом Жениха Евангелие подразумевает Иисуса Христа.
Позже Есенин творчески, критически переосмыслит всю эту систему образов и выразит ее в поэтических произведениях, где главным лирическим героем станет  новый Человек.   А плодом  детских впечатлений, навеянных богомольцами, стали стихи, написанные  Сергеем несколько лет спустя. Одно из них, датированное 1910 годом, он назвал  «Калики». Оно вошло в его первый сборник стихов «Радуница».
 «Калики», пожалуй, - самое раннее стихотворение  религиозного характера и уже в силу этого заслуживает пристального внимания. Оно передало непосредственность восприятия юным Есениным духовно-нравственной атмосферы детства и вместе с тем точно отразило религиозное состояния народа.

«Проходили калики деревнями, /Выпивали под окнами квасу, /У церквей пред затворами древними /Преклонялись Пречистому Спасу. /Вынимали калики поспешливо /Для коров сбереженные крохи. /И кричали пастушки насмешливо: /«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»

На первый взгляд, это – просто бесстрастная фотография. Автор не поучает, не возмущается, не восхищается. Он лишь фиксирует несколько бытовых сцен, как бы сопровождая в пути небольшую группу странствующих богомольцев. Но какая глубина российской жизни нашла отражение в этой «фотографии»! Убогие странники поклоняются у церквей изображению Христа, поют духовные песни об Иисусе, во всеуслышание заявляют, что они служат Господу.  Своим повседневным образом жизни калики демонстрируют  выполнение заповедей Христа, провозглашенных им в Нагорной проповеди. Они не заботятся о завтрашнем дне, о том, что им есть, пить, во что одеться. Пьют и едят то, что им подают, одеваются таким же образом. Ищут прежде всего Царства Божия, смиренно водрузив на себя крест бытовых неудобств. Они с любовью относятся как к людям, так и к животным. Вот и для коров приберегли кусочки хлеба, собранные ими в виде милостыни.
Казалось бы, для крестьян они - пример  христианского образа  жизни. Но нет.  Девки видят в каликах прежде всего скоморохов, странствующих комедиантов, вокруг которых в деревнях обычно собирался  народ, чтобы поглазеть на них и посмеяться. Почему бы это? Объяснение, наверное, в том,  что в народном понимании истинная христианская, нравственная  жизнь невозможна без каждодневного напряженного, производительного труда. Если же труд отсутствует, значит налицо юродство, кривлянье, показушность, в каком бы  благообразном оформлении она ни подавалась.
Молодежь непосредственно выражала  то глубинное  духовно-нравственное  состояние народа, которое взрослые предпочитали не выставлять напоказ. Пятнадцатилетний Есенин отразил в стихотворении духовные глубины своего народа, можно сказать, нечаянно, не осмысливая того, что сделал. Такое было возможно лишь при наличии большого поэтического дарования.



ГОДЫ 1909 – 1914
БЫТЬ ЦЕРКОВНЫМ УЧИТЕЛЕМ !

Из автобиографии поэта.
 «Когда мне сравнялось 12 лет, меня отдали учиться  из сельской земской школы в учительскую школу. Родные хотели, чтобы из меня вышел сельский учитель».
Эти автобиографические строки написаны Сергеем Есениным в 1924 году. Его религиозная позиция к тому времени отличалась полной лояльностью по отношению к советскому государству, и вполне понятно желание поэта слегка замаскировать церковную принадлежность учительской школы. Это была  епархиальная второклассная церковно-учительская школа закрытого типа. Она готовила учителей для церковно-приходских школ. Располагалось учебное заведение примерно в ста километрах от Константинова в селе Спас-Клепики. Сергей поступил в него в сентябре 1909 года, окончил в мае 1912 года.
Вопрос о поступлении в данную школу решался  на семейном совете  в доме Есениных с участием священника  Ивана и его дочери Капитолины. По такому случаю из Москвы приехал отец Сергея Александр Есенин. Присутствие  отца Ивана было далеко не случайным. Хорошее знанием им жизни селян, трезвые, взвешенные суждения и достаточно обширные знакомства в церковном мире за пределами волости делали его незаменимым советчиком при решении константиновцами важных бытовых проблем. Доброжелательный отец Иван охотно участвовал в судьбе своих духовных чад.
Его мнение относительно дальнейшего образования Сергея Есенина кроме всего прочего опиралось на знание характера, склонностей и интеллектуального потенциала подростка. Священник уже много лет вел в местной  земской школе предмет закон Божий. На его уроках требовалось много читать на церковно-славянском языке, и это позволяло Ивану получить достаточно обоснованное представление о развитии того или иного ученика. Одаренных и трудолюбивых он всячески поддерживал, помогая им пробиться в высшие учебные заведения.
Сергей Есенин относился к таким. Он окончил константиновскую земскую школу с похвальным листом и уже начал пробовать свои силы в стихах. В селе пели много всяких частушек. Текст некоторых Сергею не нравился, и паренёк переделывал его на свой лад. Отредактированную част ушку пел в кругу друзей. О нем по селу пошла молва, которая, естественно,  достигла ушей отца Ивана. Знал священник и о довольно странной для деревенского паренька привычке постоянно носить за поясом или за пазухой какую-нибудь книжку. Сергей не просто носил книги, он читал их.
Семейный совет проходил за чаем. Дело было не из простых, и его обсуждали обстоятельно и долго. Мать выложила вкусные сухарики, выставила черносмородинное варенье и кое-что еще. Татьяна Федоровна наливала чай сначала в чашки, потом каждый сам выливал в свое блюдце, из которого и пил с вареньем на выбор.
- Может быть, попросить хозяина мясной лавки, чтобы он взял к себе Сережу? – осторожно предложила мать.
- Думаешь, так он выйдет в люди? – заметил отец. – Сначала несколько лет будет мальчиком на побегушках, а потом ему до конца жизни топором махать? Нет уж! Я хочу, чтобы мой сын был грамотным. Вот если бы он  стал учителем…
- Ишь ты, куда замахнулся! – перебила Татьяна Федоровна. – Мать у него не умеет ни читать, ни писать, у отца вся учеба - три класса, а сын сразу - в учителя?
- Зато Сереженька столько книг прочитал! – вставила словечко Капитолина. – Наверное, больше, чем все ребята на селе вместе взятые.
- Великий русский ученый Михайло Ломоносов тоже из деревни вышел, - неторопливо начал отец Иван. – Было бы желание постигать науки, да благодать Божия, Господне благословение.
Фигура отца Ивана в черной рясе, казалось, возвышалась над сидящими  за столом, хотя он не отличался высоким ростом. Он посмотрел на Сергея своим умными черными глазами и спросил:
 - Сам ты чего хочешь? Если есть желание стать учителем, то я похлопочу перед епископом, чтобы тебя взяли в Спас-Клепики.
- Какова будет воля родителей, - уклончиво ответил Сергей, - ей и подчинюсь.
В конце концов пришли к единому мнению, что Сергею надо учиться в Спас-Клепках. Значит, быть ему церковным учителем!
Через три дня отец уехал в Москву, где его ждала мясная лавка. Мать стала неспешно готовить сына в дорогу. Время от времени она ходила в дом священника, чтобы узнать, как решается вопрос о зачислении Сергея. Заодно помогала Марфе, хроменькой экономке отца Ивана, в домашних делах. Женщины подружились и стали по деревенскому обычаю называть друг друга кумой.
Наконец вопрос о зачислении Сергея в Спас-Клепиковскую школу был решен.  Некоторое время спустя к дому Есениных подъехала нанятая матерью подвода. Татьяна Федоровна с помощью сына перенесла в нее аккуратно уложенные вещи, потом помолилась на висевшие в углу иконы, и они сели с Сергеем в телегу.
- Но, пошла! – прикрикнул извозчик, дернув за вожжи.
Телега со скрипом тронулась с места.
Татьяна Федоровна решила проводить сына до Спас-Клепиков. Шел сентябрь 1909 года.

«ЗВЕЗДНЫЙ» СТАРТ

За годы учебы в Спас-Клепиках Сергей Есенин написал более тридцати стихотворений. В их числе «Воспоминание», «Моя жизнь», «Что прошло - не вернуть», «И.Д.Рудинскому», «Звезды», «Ночь», «Восход солнца», «К покойнику», «Зима», «Песня старика разбойника». Кроме того Сергей написал поэму в стихах с длинным и довольно интересным названием: «Сказание о Евпатии Коловрате и хане Батые, Цвете-Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе». Свет чистых, прекрасных помыслов наполнял в то время юное сердце начинающего поэта и изливался в его стихах.
Следует заметить, что стихи Сергей сочинял в обстановке учебно-бытовой суеты и напряженности в отношениях с окружающими. «Есенин верховодил среди  ребят. Без него ни одна драка не обойдется, хотя и ему попадало, но и от него вдвойне», - писал в воспоминаниях односельчанин Сергея, один из его друзей детства Клавдий Воронцов. Другой друг детства Сергей Соколов, который познакомился с Сергеем, когда тому было примерно пятнадцать лет, отмечал, что будущий поэт был бойким и задорным пареньком. Задиристый характер Есенина, конечно же, не мог не проявиться в Спас-Клепиковской школе.
«Отличительной особенностью его характера было – жизнерадостность, веселость, даже какая-то излишняя смешливость и легкомыслие, - вспоминал потом преподаватель русского языка и литературы Спас-Клепиковской школы Евгений Михайлович Хитров. – Обладая хорошими способностями, Есенин порой готовился к занятиям на ходу, в перемену. За хорошими оценками не гонялся. Большинство его товарищей были более усидчивы и исполнительны. Вот над теми, кто был особенно усерден и прилежен, он часто прямо-таки издевался. Иногда дело доходило до драки. В драке себя не щадил и часто бывал пострадавшим. Но никогда не жаловался».
Вместе с Есениным  в классе училось шестнадцать ребят и, наверное, не все они были рохлями, кое-кто умел постоять за себя и не уступал задиристому Есенину в умении драться на кулаках. Например, Е.Тиранов, выходец из рабочей семьи с Великодворского завода. Судя по всему, отдельные стычки и потасовки постепенно переросли в довольно серьезный конфликт Сергея с учащимися. В конечном счете Есенин оказался один против всех. И он не выдержал – сбежал из школы.
Это произошло вскоре после рождественских каникул. На Рождество он отдыхал дома. А после каникул ни за что не хотел уезжать из села. Мать интуитивно почувствовала, что за этим стояла какая-то проблема, и настойчиво допытывалась, что же именно произошло в школе? По отдельным отрывистым фразам поняла, что сына там бьют. Это ее встревожило. Своими переживаниями она поделилась с кумой Марфушей:
- Как быть, кума? Очень дерутся там, в школе-то. Ведь изуродуют. Чем попало дерутся.
- Пусть, кума, потерпит, - успокаивала как могла Марфуша.
Хотя и нехотя, Сергей по настоянию матери все же отправился в Спас-Клепики. Выехал вместе с односельчанином Клавдием Воронцовым. Добрались до Рязани. Там Сергей заночевал у родственников Клавдия, затем они  расстались, и дальнейший путь он проделал один. Казалось, конфликт погас. Но не тут-то было. Через некоторое время Сергей вдруг вернулся домой с мужиками-односельчанами, к которым пристал  где-то по дороге.
- Всю школу распустили, - поспешно объяснил он матери свое  неурочное появление.
Но Татьяну Федоровну трудно было провести. Она настойчиво, неотступно расспрашивала сына о причинах внезапных общешкольных каникул, и на следующий день он сдался:
- Все, не поеду туда больше! – отрезал Сергей.
Мать не на шутку перепугалась и поспешила к отцу Ивану. Рассказав ему все без утайки,  попросила, чтобы он написал хотя бы короткое письмо Александру в Москву. Священник выполнил ее просьбу, но этим не ограничился. Он пошел к Есениным и долго беседовал с Сергеем. Не сразу, но юноша все же внял разумным доводам священника. В конце концов он собрался и под причитания матери уехал в Спас-Клепики.
- Спаси его, Господи, перенеси, Царица Небесная, через эту напасть! – став на колени  перед иконами  в святом углу избы, горячо молилась мать за сына.
Этот побег из школы и конфликты с учениками, судя по всему, повлияли на итоговую оценку Есенина по поведению.  Данной оценке вообще придавали большое значение не только в школе, но и в вышестоящей инстанции – епархиально-учительском совете. Согласно существовавшей традиции, с четверкой по поведению учащегося из школы не выпускали, просто епархиально-учительский  совет не утверждал на такого учащегося выпускные документы. Все выпускники без исключения должны были иметь по поведению только высшую оценку – пять. И у всех выпустившихся  вместе с Есениным в 1912 году по поведению стояла пятерка. У Есенина тоже. С той лишь разницей, что у него пятерка была … с двумя минусами.
В  выпускной ведомости Сергея преобладали четверки. Пятерки он получил по русскому языку, отечественной истории, географии и чистописанию. Позже в автобиографии Сергей писал: «Период учебы не оставил на мне никаких следов кроме крепкого знания церковно-славянского языка». Кажется, Сергей переоценил «крепость» своих знаний. По утверждению учителя Е.Хитрова, знания Есениным церковно-славянского языка были оценены тройкой.
Но вернемся к теме поэзии, поскольку в стихах наглядно отразилось мировосприятие юного поэта.
 «Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16-17, – указывал Есенин несколько лет спустя в автобиографии. - Некоторые стихи этих лет помещены в «Радунице».
В церковно-учительской школе стихи писал не  один Есенин, этим увлекались и другие ученики. Пожалуй, редко кто в юношеском возрасте не пытается выразить свои чувства в стихотворной форме. Потому-то учитель русского языка и литературы Хитров принимал как должное, что Сергей Есенин приносил ему на суд плоды своего поэтического опыта, начиная с первого года обучения. Напишет стишок  и  несет учителю. При  этом в отличие, скажем, от Тиранова, предпочитавшего создавать поэмы, Есенин писал короткие стихотворения - в пределах двадцати строк.
Первое время  Хитров  творения Есенина всерьез не принимал, поскольку, на его взгляд, в них не было ни темы, ни глубокой мысли – так, одно настроение. К тому же, бросалось в глаза подражание признанным поэтам. Например, одно из стихотворений, написанных Сергеем в 1910 году и вошедшее позже в его сборники, было такое:
 «Упоенье – яд отравы, /Не живи среди людей,/Не меняй своей забавы /На красу бесцветных дней…»
И далее в том же духе.
Надо все же признать, что знатока литературы Хитрова удивляла легкость уже самых первых есенинских стихов. Юноша без труда справлялся с рифмой, выдерживал заданный ритм.
Зато ранние стихи Сергея нравились  Клавдию Воронцову, которому друг читал свои творения по дороге от Константинова до Рязани.
- Хорошие стихи, пиши больше! – подбадривал приятель.
Был еще один человек, который поддерживал юного Есенина в его творческом поиске и поэтическом становлении. Это Григорий Панфилов, живший в Спас-Клепиках. Он на несколько лет, вплоть до последнего дня своей короткой жизни, стал близким другом Сергея. Об этой дружбе расскажем несколько позже – она имела большое влияние на формирование мировоззрения  Есенина.
На завершающем, третьем году обучения в школе учитель Хитров заметил и обозначил положительные перемены в творчестве Сергея: «… в его стихах стали  появляться и серьезная мысль, и широта кругозора, и обаяние поэтического творчества». Первым стихотворением, которое произвело на учителя впечатление, было «Звезды». «Я  как-то смутился, будто чего-то испугался» - писал потом Хитров. В присутствии Сергея учитель несколько раз прочитал его стихотворение длиной в двенадцать строк.

«Звездочки ясные, звезды высокие! /Что вы храните в себе, что скрываете?/ Звезды, таящие мысли  глубокие, /Силой какою вы душу пленяете?»

Было отчего провинциальному учителю словесности испытать смущение: он стал свидетелем удивительно  явления, когда искорка юного  разума  вдруг ощутила себя без какой-либо религиозной мистики  частицей необъятной Вселенной.
Сергей Есенин был наделен  даром воспринимать сердцем биение, пульс окружающего мира. В «Звездах» он в поэтической форме впервые сказал об этом. Его сознание  еще не было готово к осмыслению чувств, он еще не понимал, что за необычная сила  воздействовала на него.
Если учесть реакцию учителя  Хитрова на «Звезды», то, пожалуй, можно считать это стихотворение стартовым для поэта Есенина. Следовательно, его поэтический старт можно назвать «звездным».
Говорят, что глаза наиболее полно отражают внутренний мир человека. Учитель  Хитров имел возможность наблюдать внутреннее состояние  юного Есенина во время уроков литературы. Этому способствовала привычка Хитрова на протяжении нескольких уроков читать стихотворные произведения Пушкина, которого сам он очень любил и почитал за лучшего учителя литературы. Видимо, Хитров обладал незаурядным мастерством чтения и умел донести до слушателей красоту и поэзию пушкинских стихов. Они  никого не оставляли  равнодушными, особенно непосредственного, впечатлительного  Есенина. «Он впивался в меня глазами, глотал каждое слово, - вспоминал потом учитель. – У него первого заблестят глаза от слез в печальных местах, он первый расхохочется при смешном». Сознание  юного Сергея жадно впитывало в себя гениальную поэзию Пушкина и постепенно  обогащалось.
«Есенин полюбил Пушкина» - утверждал Хитров. Можно добавить, что полюбил навсегда, пронес  эту любовь через всю свою недолгую  бурную жизнь до последнего часа. У него менялось отношение ко многим великим мастерам слова, но не к Пушкину. Вернее сказать, любовь всегда оставалась составной частью его отношения к Пушкину, поскольку позже к ней примешивались и другие чувства. Но там, в церковно-учительской школе начинающий поэт испытывал к поэту-гению чистейшую, ничем не замутненную, устремленную в высь искреннюю любовь.
Быстро развивающийся дар Есенина требовал литературной пищи. И юноша старательно добывал ее, не жалея сил,  времени и денег, когда таковые у него оказывались. Круг его литературных интересов обозначился далеко за пределами школьной программы. Он много читал. Примерно через год после окончания школы Сергей выскажет свои суждения о Пушкине, Лермонтове, Некрасове, Гоголе, Белинском, Надсоне. Можно поставить под вопрос их аргументированность, но одно не вызывает сомнения: Есенин судил на основании прочитанного.
Во время летних каникул Сергей писал Грише Панфилову о том, что привез из Москвы в село «штук 25 книг», которые там купил себе. Он запомнился односельчанам в юности одетым в длинную белую рубаху с открытым воротом, а под рубахой, за пазухой – книга. Но еще больше выделялся Сергей своей удивительной памятью на стихи. Он знал и читал наизусть весь роман Пушкина «Евгений Онегин», поэму Лермонтова «Мцыри». А позже  по памяти читал во время выступлений перед публикой свои многочисленные стихи. Он помнил все, что когда-либо написал.
Вернемся к поэтическому старту Сергея Есенина – его стихам, написанным в церковно-учительской школе. Посмотрим, как в других стихах, кроме стихотворения «Звезды», юный поэт раскрывал свой внутренний мир.
 Содержание стихотворений «Ночь», «Зима», «Восход солнца» соответствовало их названиям. Они оставляют впечатление, будто разум- младенец знакомится с окружающим миром и вслух выражает свои впечатления относительно того, что видит и слышит. Это ничем не омраченные, непосредственно-чистые впечатления. Отметим - впечатления без религиозности и мистики .
Совсем иной мир изображен в стихотворениях «Воспоминание», «Что прошло – не вернуть», «К покойнику», «Песня старика  разбойника». Здесь - мир человека с его размышлениями, сомнениями, с оценкой пройденного земного пути. И все это овеяно духом романтики с оттенками искусственной тоски и слегка наигранного уныния.
Из общего строя романтических переживаний школьного периода выпадало настроение, выраженное Есениным в стихотворении «И.Д.Рудинскому». Его отличало уже само прозаическое название, да и повод для стихотворчества - в той же плоскости. Однажды в школу с проверкой приехал церковный чиновник, так называемый епархиальный наблюдатель, И.Д.Рудинский. Учитель Хитров показал ему кое-что  из стихов Есенина. Рудинскому они понравились, и он высказал свое мнение вслух в присутствии всего класса. При этом дал автору несколько доброжелательных советов. Тёплый отзыв стороннего человека очень обрадовал и  взволновал юного Есенина. В порыве радости и благодарности он и написал стихотворение «И.Д. Рудинскому», в котором епархиального чиновника образно сравнил с солнечным лучом:
 
«Солнца луч золотой /Бросил искру свою, /И своей теплотой /Согрел душу мою. /И надежда в груди /Затаилась моей; /Что-то жду впереди /От грядущих я дней».

Описание своих чувств поэт закончил  словами: «Я с любовью иду /На указанный путь». Очень важные слова – они отражали жизненный настрой юного Есенина.

«Я – ПОЭТ»

За годы учебы в  Спас-Клепиковской школе Сергей   подготовил книгу стихов «Больные думы». Эти  стихи были переписаны им и переданы летом 1912 года С.Д. Ильину. Свет они увидели порознь в разные годы через несколько десятилетий.
Слово «больные» здесь следует понимать, конечно же, не в медицинском смысле как нездоровые, ненормальные в психическом отношении. Нет, просто эти думы, размышления были для Есенина головной болью в бытовом понимании. Они оказались для него очень  важными, значимыми – шел поиск смысла жизни, поиск истины, раскрывающей сущность бытия. Шла напряженная работа юной, развивающейся натуры. Сергей назвал эти думы глубокими, тяжелыми, холодными, но, вместе с тем, вольными, свободными. Они поднимали в нем силы на борьбу с «непроглядной тьмой».
Для названной книги начинающий поэт отобрал около двух десятков стихотворений. Их общая тональность – печаль, тоска и грусть. Действительно ли эти чувства являлись преобладающими в характере юного Есенина? Пожалуй, нет. По воспоминаниям учителя Хитрова, Сергей во время уроков нередко разговаривал,  шутил и смеялся. Хотя, надо полагать, как у всякого юноши, у него бывали беспричинные, связанные с возрастом минуты грусти и печали. В такие минуты он изливал свое настроение в стихах, которые и попытался объединить в сборник. Не следует сбрасывать со счета также печаль как прием поэтического подражания. Здесь в стихах Есенина ощущался отзвук настроения, навеянного поэзией Лермонтова.
Не удивительно, что тоска и печаль в данном цикле стихов Есенина зачастую – всего лишь  внешний, слегка театрализованный эффект. Как некая накидка, прикрывающая глубинную, совсем не печальную, а порой радостную работу сознания. В результате поэт делал в себе открытия, которые не могли  его не радовать. Он открывал  силу поэтического дарования, проявлявшуюся в тонких наблюдениях, в свежих и ярких образах, в умении видеть и выражать поэтическим языком то, что раньше пребывало для него  во мгле.
Пожалуй, самое главное открытие и утверждение Есенина в стихах этого цикла: «Я – поэт». И здесь же он говорил об особенностях своего дарования, о том, что оно дано ему свыше.
 
«Я ль виноват, что я поэт /Тяжелых мук и горькой доли, /Не по своей же стал я воле – /Таким уж родился на свет. /Я  ль виноват, что жизнь мне не мила, / И что я всех люблю и вместе ненавижу,  /И знаю о себе, чего еще не вижу, /Ведь этот  дар мне Муза принесла».

Примечательно, что Есенин, будучи православным по крещению и  воспитанию, обучающийся в православном учебном заведении с перспективой стать православным учителем, считает источником своего поэтического дарования не Бога, не Христа, а  богиню греческой мифологии Музу.
 Представляет интерес строфа в стихотворении «Пребывание в школе», где он описал  школьную жизнь через восприятие поэта. Здесь на первое место Сергей поставил внутренний  дискомфорт, а все остальное - лишь вспомогательные средства для передачи состояния. Причем, «мрак без просвета» следует понимать, наверное, не в физическом смысле, а как мироощущение.

«Душно мне в этих холодных стенах, /Сырость и мрак без просвета. /Плесенью пахнет в печальных углах –/Вот она, доля поэта».

Есенин не просто тосковал и печалился, он пытался осмыслить причину тягостных переживаний. Чутко вслушиваясь в открывшиеся ему  сферы, он слышал веселую, радостную песню. Она звучала далеко-далеко, тем не менее проникала в его сердце и вызывала  желание откликнуться. Напрасны были усилия поэта воспроизвести те радостные звуки, у него ничего не получалось, в его груди не было  подобных звуков.  Почему? Есенин дал ответ в стихотворении «Далекая веселая песня»:

 «Слишком рано я начал летать /За мечтой идеала земли, /Рано начал на счастье роптать,/ Разбираясь в прожитой дали».

Вот какими масштабами мыслил юноша - «идеалом земли». Примечательно, что в поиске  идеала Есенин не отрывался от земли.
В стихотворении «Брату и человеку» юный поэт  предельно приземлял, конкретизировал свои мечты, изображая картину всеобщих страданий крупным планом – в лице одного крестьянина, «страдальца сохи с бороной». Тяжел его труд, ведущий к верной смерти. Так же крупным  планом поэт показывал свои сопереживания. Они проявлялись прежде всего в резко негативном отношении ко всем тем, кто враждебен крестьянину:
 «И стараюсь я всех ненавидеть, /Кто враждует с его тишиной».
Затем поэт обращался с горячим призывом ко всем тем, кто  со стороны наблюдал  страдания крестьянина:
 «Помоги же бороться с неволей, /Залитою вином, и с нуждой!».
Особое место в цикле «Больные думы» занимали  два четверостишия без названия. Их исключительность определяется  образным  видением собственной судьбы поэта. Здесь нет вымученной слезливости, самолюбования тоскующей души, нет «разбитой груди». Строки написаны в спокойном тоне.
 
«И надо мной звезда горит,/ Но тускло светится в тумане, /И мне широкий путь лежит, /Но он заросший весь в бурьяне. /И мне весь свет улыбки шлет, /Но только полные презренья, /И мне судьба привет несет, /Но слезы вместо утешенья».

НАДПИСЬ НА ФОТОГРАФИИ

«Горячо любимому другу Грише». Свою фотографию  с такой надписью на обратной стороне Сергей подарил близкому другу Григорию Андреевичу Панфилову. По отчеству Сергей его едва ли когда называл, поскольку Григорий умер в возрасте девятнадцати лет. Они познакомились в Спас-Клепиковской школе, в том населенном пункте и жил Григорий. Юношей объединяла, как говорится,  родственность душ. Это определение, пожалуй, наиболее точно объясняет причину и характер  их взаимоотношений. Сергей, несомненно, бывал у Гриши дома, и они вели долгие, по-юношески откровенные беседы на всевозможные темы, начиная с бытовых и кончая самыми сокровенными. Оба настежь распахивали друг другу свои души и не оставляли ничего потаенного, невысказанного. После окончания Сергеем церковно-учительской школы их дружба не прервалась, просто общение приняло другую форму – через письма. Сохранилось 19 писем Есенина к Панфилову. Активная переписка длилась более года, до последних дней жизни Григория, умершего от туберкулеза 25 февраля 1914 года.
Свою фотографию Сергей подарил Григорию перед отъездом из Спас-Клепиков после окончания школы. Кроме дарственной надписи  написал на ней  стихотворение «Поэт» из восьми строк.

«Тот поэт, врагов кто губит, /Чья родная правда мать, /Кто людей, как братьев любит/ И готов за них страдать. /Он все делает свободно, /Что другие не могли . /Он поэт, поэт народный, Он поэт родной земли».

Здесь уже не просто поэтическая мечта. Это – манифест человека, гражданина, осознавшего свою высокую социальную миссию.
Возможно, что идея манифеста была навеяна евангельским изречением Иисуса. «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга. Как Я возлюбил вас.  Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».  Так учил Христос учеников, будущих апостолов. (Иоанна, гл.15, ст. 12 -13). Сергей оставил в стороне религиозную подоплёку заповеди  и сформулировал нравственный принцип поэта: братская любовь к людям, готовность пострадать за них. Более того, Есенин связывал эти качества с народностью, патриотичностью поэта. Не вызывает сомнения, на фотографии в стихотворной форме Сергей сформулировал  личную жизненную позицию. Он выплеснул то, что лелеял в глубине сердца – говорил о самом себе, подразумевал себя.
Еще одно нравственное качество, которое, по мнению Сергея, отличало подлинного, народного поэта – это тесная, кровная  связь с правдой. Для него правда – мать родная. Любовь к людям, любовь к правде – так высоко поднял для себя с самого начала Есенин планку поэтической нравственности. Очень высоко. И еще раз подчеркнём: без религиозной мистики.
Вообще Сергей Есенин двум своим школьным стихотворениям дал название «Поэт». Грише Панфилову подарил второе стихотворение. А первое он написал значительно раньше, и оно не было включено в основное собрание его сочинений. Но для нас то стихотворение  интересно как одна из первоначальных ступеней лестницы, по которой поднималось нравственно-гражданское сознание Есенина. В нем Сергей  изобразил  в основном внешний  облик поэта: он бледный, с впалой грудью, всклокоченными волосами сидит на тесном чердаке и при свече, наморщив лоб, «пишет песню грустных дум». Его внутреннее состояние  Сергей передал скупым штрихом – «душевный шум». Не более того.
 Примерно через три месяца после расставания, в августе 1912 года, Сергей писал  Панфилову: «Укажи, каким путем идти, чтобы не зачеркнуть себя в этом греховном сонме. Отныне даю тебе клятву, буду следовать своему «Поэту». Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки».
Не приходится сомневаться в искренности этих слов. Шестнадцатилетний Сергей Есенин действительно был намерен совершить подвиг во имя народа, высших  гражданских и  нравственных идеалов.

ТВЕРД, КАК ПРОРОК

В письме, помеченном августом 1912 года,  Есенин писал Григорию Панфилову: «Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки. Я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду с сознанием благородного подвига».
 В то время  Сергей находился в Москве, куда отец вызвал его, чтобы устроить на работу. Пристроил в конторе своего хозяина - купца Крылова.
Внешняя, видимая со стороны жизнь  Сергея Есенина летом и осенью 1912 года не давала оснований для  того, чтобы заводить разговор о «бокале, полном яда». Со стороны все выглядело вполне благополучно. В конце мая Сергей окончил Спас-Клепиковскую церковно-учительскую школу  и получил соответствующее свидетельство, где было записано, что ему присвоено звание «учителя школы грамоты». В то время школы грамоты составляли низшую, первоначальную ступень  школ для простонародья, подчиненных  Святейшему синоду. Следующую, более высокую ступень составляли церковно-приходские школы. В школах грамоты преподавалось церковное пение, закон Божий, чтение церковно-славянского и русского текстов, письмо и начальный счет. Трудно сказать, какой предмет преподавал бы Есенин, но он вообще не захотел быть учителем. Разговор на тему дальнейшей трудовой деятельности состоялся у Сергея с отцом, видимо, во время его поездки в Москву в начале июля. Надо полагать, он был для обоих не простым. Сын наотрез отказался учительствовать. Отец велел ему отправляться в Константиново и ждать вестей из Москвы. Купив в столице около трех десятков разных книг для чтения, Сергей уехал в родное село.
      Примерно через две недели после прибытия в Константиново, точнее 21 июля, Сергей познакомился с миловидной, воспитанной в духе православного вероучения юной Марией Бальзамовой. Оба они случайно  оказались в числе гостей на торжественном званом обеде у священника Ивана. А поводом для торжества послужил престольный праздник, то есть день рождения, константиновской церкви. Российское православие глубоко чтило день явления иконы Пресвятой Богородицы во граде Казани в 1579 году. Согласно церковному календарю, он приходился на 8 июля. (По новому календарю - на 21 июля). Для всех церквей, носивших имя Казанской Божией Матери, этот день считался престольным праздником. Поскольку константиновская церковь носила это имя, то и она  праздновала явление названной иконы.
Знакомство и последующее трехлетнее общение с Марией или Маней, как называл ее Сергей в письмах, оказало на внутренний мир юного Есенина очень большое воздействие. И неудивительно, поскольку Мария и Сергей были в то время очень близкими по мировосприятию, гражданской позиции. Те идеи служения народу, которые Сергей выразил в стихотворении «Поэт» для Гриши Панфилова, Мария намеревалась реализовать в практических делах. Она только что окончила  епархиальное женское училище, получила звание преподавателя и направлялась в одно из рязанских сел, чтобы учить  крестьянских детей. У юных подвижников возникло естественное желание дружить.

ОТКРОВЕННЫЕ ПИСЬМА

Чистые дружеские отношения вылились в активную переписку, которая стала для Сергея нравственной отдушиной. Известно семнадцать писем Сергея к Марии. Так получилось, что степень искренности, доверительности Сергея по отношению к Марии была даже более высокой, чем в отношениях с лучшим другом Гришей Панфиловым. Сергей доверял девушке самые сокровенные тайны, открывал для нее самые глухие уголки своей души.
Сама по себе возможность общаться на столь высоком, доверительном уровне – большое благо для человека. Она позволяет  как бы  внутренне очищаться. Будь на месте Есенина  другой юноша, попроще, ему дружбы с девушкой было бы вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым. Но «внутренний человек» Есенина оказался слишком сложным и хрупким, чтобы довольствоваться подобным общением. Юный Есенин очень тонко, нередко обостренно воспринимал происходящее вокруг, начиная от взаимоотношений с близким человеком и кончая проблемами народа.
 В течение первой после расставания недели, в июле 1912 года Сергей написал Марии из Константинова, по крайней мере, два письма. Они довольно наивны по стилю, зато замечательны своей искренностью и высотой гражданских помыслов. Вот первое.

«Мне хочется, чтобы у нас были одни чувства, стремления и всякие высшие качества. Но больше всего одна душа – к благородным стремлениям. Что мне скажешь, Маня, на это? Теперь я один со своими черными думами. Скверное мое настроение от тебя не зависит… Тяжелая безнадежная грусть! Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-нибудь сделать с собой такое неприятное? Или – жить, или – не жить? И я в отчаянии ломаю  руки – что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства? Можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь?..
Прости за это грязное письмо, разорви его к черту».

Видимо, Сергей получил ответ от Марии, поскольку в следующем письме он, вероятно, комментировал некоторые ее высказывания.

«Дорогая Маня! Ты думаешь, что тебе своим поступком причинил боль, но нет! Зачем? Это пусть лучше знает моя грудь, она так много выносит всего, что и не перечесть… Я стараюсь всячески забыться, надеваю на себя маску веселия, но это еле-еле заметно. Хотя никто, я думаю, не догадывается о моей тоске…
Ох, Маня! Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко, и их очень-очень мало… Тяжело мне, Маня, а вот почему?»

Сквозь многочисленные прозрачные  намеки и недосказанности  отчетливо прорисовывалось преобладающее чувство Сергея  - тоска. Возможно,  это  было всего лишь юношеской бравадой. Хотя и  впрямь юноша мог переживать сложные процессы внутреннего развития. В любом случае, он вёл себя как человек с атеистическим  мировоззрением: никакого упования на Бога. Юноша не возносил также молитв к своему небесному покровителю  Сергию Радонежскому, хотя, безусловно, знал об этой православной традиции. Словом, Есенин подходил к проблемам по-земному. Внимание, тем более помощь юноше  со стороны небесного покровителя тоже как-то не просматривались.
Между тем внешние события в жизни Сергея протекали независимо от его внутреннего состояния, от всех этих  терзаний, мучительных вопросов и не найденных ответов. В первой половине августа отец вызвал его в Москву и помог устроиться на работу в конторе хозяина, о чем уже упоминалось в начале главы. Жили они  порознь: отец в общежитии для холостяков, Сергей в снятой для него комнате.
Итак, в жизни шестнадцатилетнего Сергея Есенина все складывалось, вроде бы, неплохо: у него было вполне приличное по тому времени образование, крыша над головой, работа, отец рядом и мать не так уж далеко, плюс - два искренних, понимающих его друга. Что еще нужно человеку в этом возрасте? Живи, расти и радуйся! Сергей жил, рос, но без юношеской радости. И вообще жизнь у него получалась какая-то странная. Вскоре после переезда в Москву, в первой половине августа в письме Грише Панфилову Сергей так описывал свое состояние:

«Глядишь на жизнь и думаешь: живешь или нет?  Уж очень она протекает  слишком однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком пошло. Ну ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую. «Живу ли я, или жил ли я?» - такие задаю себе вопросы после недолгого пробуждения. Я сам не могу придумать, почему это сложилась такая жизнь, именно такая, чтобы и не чувствовать себя, то есть своей души и силы, как животное. Я употреблю все меры, чтобы проснуться. Так жить-спать и после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно».

 Что конкретно в его положении мог сделать юноша с поэтическим  дарованием? Есенин нашел выход. Через пару недель в письме к тому же Грише Сергей делился своими  планами.
«Благослови меня, мой друг, на благородный труд. Хочу писать «Пророка», в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу».
Судя по письму, Есенин был настроен решительно: он хотел не только изобличать толпу в её в пороках, но и намеревался  дать личный образец высоконравственной  жизни. Как он ее представлял? Она должна  проявляться в тех качествах, которыми Сергей  наделил народного поэта в стихотворении «Поэт» на памятной фотографии Грише. Там он перечислил пять качеств: поэт губит врагов, он правдолюбец, правда для него – мать родная, у него братская любовь  к людям, и он готов страдать за людей.
«Отныне даю тебе клятву, что буду следовать своему «Поэту», - писал Есенин  Панфилову. – Пусть меня ждут унижения, презрения и ссылки. Я буду тверд,  как будет мой пророк…»
Здесь уместно поставить вопрос: в чем именно Сергей видел твердость своего героя-пророка? Есенинский  пророк борется за «святую правду» и терпит поражение. Он хочет своей смерти. Образ пророка, безусловно, взят Сергеем из Библии. Библейским пророкам жилось тяжело, их преследовали, гнали и убивали. Случалось, пророк не выдерживал и сам просил у Бога смерти. Так, великий пророк Илия, спасаясь от преследования враждебных ему правителей, ушел в пустыню и там возопил к Господу, прося у него смерти:  «Довольно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих». Но Господь счел нужным  дать ему новое поручение. Библейские пророки изрекали царям и народам те слова, которые, как они считали, влагал в их уста Господь. То есть, они, по  их убеждению,  неукоснительно выполняли волю Божью.
Что в этом отношении можно сказать о пророке Есенина, судя по его скупым сообщениям в письмах? Излагая Грише замысел «Пророка», Сергей писал, что в этом произведении он будет клеймить позором слепую, порочную толпу. То есть, пророк должен был явить собой в противовес толпе некое нравственное совершенство. Но явил ли он его?
 «Я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду с сознанием благородного подвига».
Почему пророк совершает акт самоубийства? Что это: следование воле Божией или выполнение собственного решения? Прямого ответа  не было, но  слова «с сознанием благородного подвига» дают основание предполагать, что пророк решил уйти из жизни все же по собственной воле.
Неопределенность в мотивации самоотравления лирического героя-пророка, судя по всему, отражала неопределенность мировоззрения автора произведения: Есенин уже не был человеком, полагающимся на учение Библии; но он еще не был готов  действовать, руководствуясь  собственным разумом.
Внутренняя неопределенность, видимо, и объясняла задержку с началом его работы над «Пророком». Благословение на создание произведения Сергей попросил у Панфилова в августе 1912 года. При том горячем желании,  которое он высказал в своем намерении, следовало ждать немедленных действий. Но проходили  месяц, другой, третий. Прошёл почти год. Только в июне следующего, 1913 года Есенин писал Марии Бальзамовой: «Начал драму «Пророк». Письмо датировано 1 июня. А в письме от 12 июня Сергей сообщил Марии уже об окончании драмы: «Пророк» мой кончен, слава богу». И указал размер произведения – десять листов.
Какова судьба драмы? Примерно через неделю после ее окончания Сергей написал Марии Бальзамовой о том, что его опять заставляют переписать это произведение. Кого он имел в виду:  издателя, которому предложил драму, или же кого-либо из слушателей и ценителей его поэтических опытов? Прежде Сергей писал Бальзамовой, что начальную часть «Пророка» читал «довольно образованный человек, кончивший университет историко-филологического факультета». Как бы там ни было, драма «Пророк» канула в небытие, исследователям так и не удалось разыскать ее.
Естественно, возникает желание понять причину исчезновения столь крупного поэтического произведения. Она кроется, скорее всего, в отношении к драме самого автора. От момента зарождения идеи «Пророка» до того момента, когда автор поставил последнюю точку, в мировоззрении Есенина произошли большие перемены, он  пережил много драматических событий. Порой переживания  обретали форму творческих идей, и у него возникало желание выразить их в стихотворном произведении. Одному из таких произведений Сергей дал название «Тоска», другому «Смерть», третьему «Исповедь самоубийцы».
Стихотворение «Исповедь самоубийцы» внешне  выдержано в мелодраматической  тональности, но оно  богаче других мыслями, оттенками переживаний. Здесь юноша, решивший покончить самоубийством, мысленно призывал мать проститься с ним и исповедовался перед нею, объясняя причины своего трагического поступка.

 «Не мог я жить среди  людей, /Холодный яд в душе моей. /И то, чем жил, и что любил, /Я сам безумно отравил. /Своею гордою душой прошел я счастье стороной. /Я видел пролитую кровь  /И проклял веру и любовь».

Не будем обращать внимание на элементы подражательства, нас интересует другое. Начинающий поэт назвал причину всех своих духовных проблем: это – гордая душа. Все остальное – второстепенное. Если  посмотреть  на причины глубоких внутренних переживаний, то они вполне объяснимы. Произошло резкое изменение образа его жизни, круга общения. На протяжении нескольких лет учебы в церковно-учительской школе он, при всех недостатках учебно-воспитательного процесса, имел регулярное общение со сверстниками, учителями. Но все это осталось позади. Переехав в августе 1912 года в Москву, Сергей сразу же  начал «страдать духом». Оказалось, что  внутренне он был  одинок, ему не с кем было поделиться переживаниями. С родителями  у юноши были непростые отношения. В июле 1912 года он писал Марии Бальзамовой: «Мать нравственно для меня умерла уже давно, а отец, я знаю, находится при смерти». Конечно, это - юношеский максимализм суждений. Пройдут  годы и Сергей станет проявлять о своих родителях трогательную заботу.  Но тогда, в 1912 -м году он остро ощущал внутренний драматизм, который должен был проявиться наконец в каком-то крутом решении. И такое решение было принято.

ОТРЕЧЕНИЕ

Из письма Сергея Есенина Григорию Панфилову от 23 апреля 1913 года:
«Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина («крестьянин» в данном случае синоним «христианина» - автор), к чему я буду унижать свое достоинство?»

Односельчанин и друг детства Есенина  Клавдий Воронцов, переживший поэта почти на сорок лет, писал потом в своих воспоминаниях:

« Еще в 1912, 1913, 1914 годах он снял с себя крест и не носил его, за что его ругали  домашние. Если кто называл его безбожником, а это слово тогда было самым оскорбительным, он усмехался и говорил : «Дурак».

Вполне возможно, что нательный крестик Сергей снял именно тогда, когда заявил о своем нежелании «носить кличку христианина». Выпускник церковно-учительской школы Есенин, надо полагать, знал церковное предание о том, что «кличку христианина» последователи Иисуса впервые получили примерно в 63 году  в городе Антиохии, ныне расположенном на территории Турции. Тогда и в том месте слово «христианин» действительно носило негативный оттенок, было чем-то вроде клички, а само учение Христа правоверные иудеи называли назорейской ересью. Со времени возникновения слова «христианин» и до отречения Сергея Есенина от христианского вероучения прошло, согласно общепринятой хронологии, примерно две тысячи лет. За эти века  христианство разрослось наподобие ветвистого дерева, и численность его приверженцев   перевалила за миллиард.  Однако каждый человек решает вопрос веры для себя лично, исходя из собственного внутреннего состояния, личного  мировоззрения. При этом его не интересует религиозная статистика, численность конфессии и храмов, даже конфессиональная принадлежность родных и близких
Вот и Сергей Есенин, заглянув в свое сердце, присмотрелся, прислушался к своему внутреннему состоянию и понял, что он – не христианин, нет в нем искренней веры в Христа как Бога Сына.  И он прямо заявил об этом. Его сообщение нельзя назвать внезапным. Примерно за месяц до того,  в марте 1913 года, в письме Грише Панфилову  Сергей сообщал об изменениях в своем мировоззрении:

«Я изменился во взглядах, но убеждения те же и еще глубже засели в глубине души. По личным убеждениям я бросил есть мясо и рыбу, прихотливые вещи, как-то: вроде шоколада, какао, кофе не употребляю и табак не курю. Этому всему будет скоро четыре месяца. На людей я стал смотреть тоже иначе. Гений для меня – человек слова и дела, как Христос».

Гастрономические ограничения, которые Сергей добровольно наложил на себя, в то время были характерны для «толстовцев» - немногочисленной группы людей, называвших  себя последователями писателя Льва Толстого, хотя сам он отрицал какие-либо организаторские действия. О влиянии одного из «толстовцев» на Есенина мы еще скажем. Здесь же отметим весьма своеобразное  восприятие Сергеем Иисуса Христа:  как человека, умеющего держать слово и подкреплять его конкретным делом. Правда, Есенин определил для Иисуса уровень  гения, но в принципе это не меняет сути дела - нового мировоззрения  юного Есенина. Итак, Христос в понимании Есенина был теперь не Бог Сын, а гениальный человек.
Нельзя сказать, чтобы Сергей сменил свое мировосприятие  легко и просто, без размышлений и сомнений. В письме, отправленном в первой половине апреля 1913 года, Есенин писал Панфилову:

«Гриша, в настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для себя нового.  Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною
душою, как в образец в последовании любви к ближнему.
Жизнь… Я не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже  не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно. Невольно почему-то лезут в голову думы Кольцова: «Мир есть тайна Бога, Бог есть тайна мира». Да, однако, если это тайна, то пусть ей и останется. Но мы все-таки должны знать, зачем живем. Ведь я знаю, ты не скажешь: для того, чтобы умереть. Ты сам когда-то говорил: «А все-таки я думаю, что после смерти есть другая жизнь». Да, я тоже думаю, но зачем она, жизнь? Зачем жить? На все ее мелочные сны и стремления  положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и невозможно разгадать?»

В заключение письма Сергей привел строки из своего стихотворения «Смерть», полный текст которого исследователями, к сожалению, не был найден.

«Кто скажет и откроет мне, /Какую тайну в тишине /Хранят растения немые/ И где следы творенья рук. /Ужели все дела святые, /Ужели всемогущий звук /Живого Слова сотворил».

Живое Слово – это, согласно Евангелию от Иоанна, Иисус Христос. Евангелист утверждает, что мир сотворен Христом. Но Есенин, как видим,  усомнился в этом. Ещё не отрицал, но уже выразил сомнение. В классическом понимании, это - точка зрения агностика. От нее всего  полшага до позиции атеиста.
В процитированном  письме Есенина Панфилову представляют  интерес богословские размышления Сергея. В частности, его утверждение о том, что Христос не открыл цель жизни. Это не совсем так. В Нагорной проповеди Христос указал, по крайней мере, две цели жизни человека: «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный», «Ищите же прежде  Царства Божия и правды Его».(Мтф. 5:48, 6:33). К сожалению, в Евангелии  нет ясного ответа относительно совершенства Отца Небесного и содержания Царства Божия. Таким образом обе цели, скорее всего, следует воспринимать как некие идеалы, к которым люди должны стремиться, но которые невозможно достичь. Вот эту недостижимость евангельских  идеалов в земной жизни, судя по всему, уже осознал юный Есенин. Осознал и отверг заповеди Христа для себя лично. Ясно, что Есенин оставил далеко позади мировоззрение верующего человека. А каким было его новое  мировоззрение?
Есенин попытался в целом изложить его в четырех письмах Григорию Панфилову, написанных весной 1913 года и частично процитированных нами. При этом у него переплетались богословие, философия и идеи гражданского служения. Можно понять трудности при выражении столь сложных чувств и хитросплетений мыслей, которые испытывал семнадцатилетний деревенский юноша. Видимо, переполнявшими его переживаниями Сергей делился с отцом, с кем-то из ближайшего окружения. Их реакцию он описал Грише Панфилову так:

«Меня считают сумасшедшим и уже хотели было везти к психиатру, но я послал всех к сатане и живу, хотя некоторые опасаются моего приближения».

Да, Есенин умел быть упрямым, эта черта характера ярко проявлялась в нем с раннего детства и сохранилась до последнего дня.
Одновременно с духовно-нравственными исканиями юного Есенина в его жизни происходили вполне бытовые события как радостные, так и огорчительные. Работа в конторе владельца мясной лавки, куда его устроил отец, не удовлетворяла  Сергея, и несколько месяцев спустя он перешел в контору книгоиздательства «Культура». Примерно в то же время  сменил квартиру и крупно поссорился с отцом, отношения с которым описал Грише Панфилову:

«Я отвоевал свою свободу. Теперь на квартиру к нему я хожу редко. Он мне сказал, что у них «мне  нечего делать». Черт знает, что такое. В конторе жизнь становится невыносимой. Что делать? Пишу письмо, а руки  дрожат от волненья. Еще никогда я не испытывал таких угнетающих мук».

 Тогда же, весной 1913 года Сергей  писал Марии Бальзамовой:

 «Последнее время пишу поэму «Тоска», где вывожу под героем самого себя  и нещадно критикую и осмеиваю. Что ж делать, – такой я несчастный, что и сам себя презираю».

К числу приятных событий, несомненно, следовало отнести вступление Есенина в конце 1912 года в Суриковский литературно-музыкальный кружок, в котором позже он стал выполнять обязанности секретаря. Кружок относился к одному из московских литературных объединений и ставил своей целью выявлять и объединять талантливых писателей, вышедших из народа. Помимо того кружок проводил политическую деятельность в русле социал-демократии.

 «ЛЮДИ ВСЕ – ЭГОИСТЫ»

Свои патриотические чувства молодой социал-демократ  Есенин изложил в  письме М.Бальзамовой:

 «Но не думай ты, что я изменил своему народу! Горе тем, кто пьет кровь моего брата!.. Во мне все сомнения, но не думай, чтобы я из них извлекал выгоду; я положительно от себя отказался, и если кому-нибудь нужна моя жизнь, то – пожалуйста, готов к услугам, но  только с предупреждением: она не из завидных».

Письмо Сергей написал где-то в середине 1913 года. То есть, через два-три месяца после самоотлучения от христианства. В нем автор высказал искреннее  намерение отдать свою жизнь за других.
Условия для претворения идеи самоотверженного служения народу в практическую деятельность в то время были, и Есенин горячо взялся за дело. В феврале и марте 1913 года он участвовал в распространении среди рабочих политического журнала  социал-демократической направленности «Огни». Видимо, в интересах политической работы и не без помощи социал-демократов в начале марта Сергей перешел из конторы книгоиздательства «Культура» в типографию товарищества И.Д.Сытина. Здесь он не стоял  в стороне от злободневных нужд и проблем рабочих: в конце марта поставил подпись под коллективным требованием  рабочих Москворецкого района города Москвы, направленным  председателю фракции социал-демократов в Государственной Думе.
 Общественно-политическая деятельность Есенина попала в поле зрения политической полиции, и его поставили на учет под кличкой «Набор». На него завели журнал наружных наблюдений. Таким образом дело шло к тому, что Есенин мог оказаться в ссылке и на практике пострадать за народ. Он понимал это и тщательно взвешивал свои внутренние возможности.
В письме Марии Бальзамовой Сергей предельно откровенно передал свое внутреннее состояние:

«Воли у меня хватило бы идти на крест, но силы душевной и телесной совершенно был лишен я».

Коррективы во внутренний мир Есенина, судя по всему, внесла реальность. Сергей все внимательнее всматривался в окружающих, оценивал их нравственные качества, и результаты наблюдений не прибавляли ему «силы душевной и телесной». Вот как он изложил видение мира в письме Грише Панфилову  в сентябре 1913 года:

«Да, друг, идеализм здесь отжил своей век,  и с кем ни поговоришь, услышишь одно и то же: «Деньги – главное дело», а если будешь возражать, то тебе говорят: «Молод, зелен, поживешь – изменишься»… Все погрузились в себя, и если бы снова явился христос (со строчной буквы – автор), то он погиб бы, не разбудив эти заснувшие души…»

Размышления о жизни с углублённым анализом сущности  человеческой натуры, своего внутреннего мира   Есенин продолжил в октябрьском письме Марии Бальзамовой:

«Жизнь – это глупая шутка, всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной сгущенный хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката… Люди нашли идеалом красоту – и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких названа у них любовью! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. «Наслаждения, наслаждения!» - кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим  запахом тела, в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. Люди все – эгоисты. Все и каждый любит себя и желает, чтобы все перед ним преклонялись и доставляли ему то животное чувство, - наслаждение.
Но есть люди, которые с тоской проходят свой жизненный путь, и не могут они без отвращения смотреть на дикие порывы человечества к этому наслаждению. Редко улыбается им мрачная жизнь, построенная на началах преступления, увязшая в пороках и разврате и не желающая оттуда вылезти. Не могут они равнодушно переносить окружающую пустоту, и дух их тоскует и рвется к какому-то неведомому миру, и они умирают не перед раскрытыми вопросами отвратительной жизни, - увядают эти белые чистые цветы среди кровавого болота, покрытого всею чернотой и отбросами жизни.
Жизнь идет не по тому направлению. И люди, влекомые ее шумным потоком, не в силах сопротивляться ей и исчезают в водовороте ее жуткой и страшной пропасти.
Человек любит не другого, а себя, и желает от него исчерпать все наслаждения. Для него безразлично, кто бы он ни был, - лишь бы ему было хорошо. Женщина, влюбившись в мужчину, в припадках страсти может отдаваться другому, а потом – раскаиваться…
 К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я – один, и никого нет на свете, который бы пошел мне навстречу такой же тоскующей душой; будь это мужчина или женщина, я все равно бы заключил его в свои объятья и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошел бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам того, кто хочет наслаждения.
Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы жизни, как чистые, хрустальные волны моря.
Я не хочу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».

В комментариях письма нет необходимости.
Григорию Панфилову Сергей писал в октябре в  том же духе:

«Печальные сны охватили мою душу. Снова навевает на меня тоска угнетенное настроение. Готов плакать и плакать без конца. Все сформировавшиеся надежды рухнули, мрак окутал и прошлое, и настоящее».

Как в стихах отразился  внутренний мир поэта, его переживания и духовное смятение? В 1913 году Есенин написал четыре стихотворения, которые потом вошли в его сборник. Три из них дышат грустью, тоской и унынием.

 «Ляжешь, а горькая дума /Так и не сходит с ума…/Голову кружит от шума. /Как же мне быть…и сама /Моя изнывает душа».

В стихотворении «У могилы» автор  представил себя  стоящим  у могилы, в которой зарыт юноша «с чистой душой, с огневыми порывами, с верой зари огневой». Нетрудно догадаться, что под юношей поэт подразумевал себя. И склонившиеся над могилой ивы, и вся природа жалеют «без времени сгибшего» «страдальца земли» с благодатными огнями в сердце.
Что же небесный покровитель Сергий не выручал своего подопечного, не придавал ему бодрости, оптимизма  и душевных сил?

ЮМОР С СЕРЬЁЗНЫМ ЛИЦОМ

Осенью 1914 года Сергей написал М.Бальзамовой письмо, в котором были строки:

«Мое я – это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу чёрту – и все за талант. Если  я поймаю  или буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека - у меня».

Какие странные и даже несколько таинственные слова. За талант  «продал свою душу черту». Тут  можно пофантазировать на тему мистической сделки. Поскольку как душа, так и талант – товар весьма специфический, духовного порядка, то и характер сделки должен быть соответствующим, необычным. Скажем так: душа передается покупателю при жизни не вся и не сразу, а постепенно и частично, и лишь после физической смерти она полностью поступает в его владение. Возможны и варианты. Например, покупатель сразу получает душу в свое владение, но на протяжении жизни человека позволяет ему пользоваться ею. Что же касается таланта, то здесь также возможен торг, в ходе которого продавец души определяет степень таланта, который он хотел бы заполучить. В таком случае понятнее становятся слова Сергея «если буду обладать намеченным мною талантом». Видимо, намеченный, затребованный им талант был очень высокого уровня, крупный.  Это, разумеется, - всего лишь фантазии автора  на заданную тему.

Интересно, что в том же письме Есенин дал себе оценку, имея в виду содеянное им:

«Таланта у меня нет, я только бегаю за ним. Сейчас я вижу, что до высоты мне трудно добраться, - подлости у меня не хватает, хотя я в выборе их не стесняюсь. Значит я еще более мерзкий человек.
Прохвост Сергей Есенин».
«Прохвост» сразу же поставил всё на свои места – Есенин любил шутить с серьезным выражением лица. Но, известно, в каждой шутке - лишь  доля шутки, а остальное – правда. В чём заключалась  правда в данной ситуации ? В том, что Есенин выбрал очень острую в религиозном плане тему: деловое общение с чёртом-сатаной. Значит, уже прекрасно понимал мифическую, сказочную  сущность властелина тёмного царства. Иными  словами,  оставил далеко позади религиозное мировоззрение и оценивал мир с позиций здравого смысла, свободного разума. То есть с позиций атеистического мировоззрения.
Что же касается оценки своего поэтического  таланта, то в письме к той же М.Бальзамовой от 1 июля 1913 года Сергей сообщал, что дал одному из авторитетных читателей отрывок своей драмы «Пророк», и тот «удивляется, откуда у меня такой талант…» Еще большее значение в глазах Есенина имела высокая оценка его стихов критиком  и литературоведом профессором П.Н.Сакулиным, который читал лекции в университете Шанявского. Следовательно, Есенин не мог считать себя бездарным. Другое дело, что ему хотелось иметь еще больше таланта, и он жаждал славы. Но об этом речь впереди.

ПРИВКУС ЛАМПАДНОСТИ

Религиозные настроения и переживания, а также перемены в мировоззрении наглядно отразились в стихах, написанных Есениным в 1914 году. Московский писатель И.Розанов, хорошо знавший творчество Есенина, отметил однажды, что поэт освободился от  лампадности, которая была присуща ему на протяжении ряда лет. Но в стихах 1914-го года «привкус лампадности» ощущался особенно заметно. Именно в том году Есенин  написал ряд стихотворений, которые включил в свой первый сборник «Радуницу», вышедший в конце 1915 года. Они определили в целом  религиозную тональность книги. Впрочем, характеристику  «религиозная» следует  использовать с большой оговоркой. Разберем конкретно некоторые стихи «Радуницы».
Начнем с названия сборника, которое Сергей выбрал, конечно же, не случайно. Слово «радуница» или «радоница» церковно-исторический словарь протоиерея Леонида Петрова, изданный в 1889 году, определял как «день радости, день поминовения усопших». Очевиден двойной смысл.
А вот статья с небольшим сокращением  из «Полного церковно-славянского словаря» протоирея Г.Дьяченко, вышедшего в 1900 году.
Радоница  – поминовение усопших, совершаемое в понедельник  или  вторник первой  послепасхальной  недели. Оно совершается с целью разделить великую радость Пасхи с умершими в надежде их блаженного воскресения.  «Этот праздник был  известен еще в дохристианском периоде русского народа: рад-уница, рад-оница, рад-овница (одного корня со славянскими радовать, радость)  - праздник обновляющейся  весною  природы, издревле получивший значение времени, посвященного чествованию усопших; ибо с воскресением природы от зимней смерти соединялась мысль о пробуждении умерших, об освобождении  их из мрачных затворов ада. Корень «рад» означает  блестящий, просветленный; весна, приводящая светлые дни, называется красною»

Есенин сумел в поэтической форме гениально передать виртуозное хитросплетение в празднике  языческих и христианских представлений и традиций. Стихотворение  «Чую радуницу божью»  в духовно-тематическом плане стало определяющим в его сборнике «Радуница».

«Чую радуницу божью – /Не напрасно я живу, /Поклоняюсь придорожью, /Припадаю на траву. /Между сосен, между елок, /Меж берез кудрявых бус, /Под венцом, в кольце иголок /Мне мерещится Иисус. /Он зовет меня в дубровы, /Как во царствие небес, /И горит в парче лиловой /Облаками крытый лес. /Голубиный дух от Бога, /Словно огненный язык, /Завладел моей дорогой, /Заглушил мой слабый крик. /Льется пламя в бездну зренья, /В сердце – радость детских снов, /Я поверил от рожденья /В Богородицын покров».

Ясно, что поэт в «радунице» отдал предпочтение радости. Но чему же он радовался? Осознанию того, что живет не напрасно. Радостные переживания напомнили Сергею о тех светлых чувствах, которые дарили ему детские сны, каким-то образом связанные с Богородицей.  Выражения:  «Голубиный дух от Бога»,  «огненный язык» - евангельские  образы и понятия, они требуют пояснения. «Голубиный дух» и «огненный язык» - символы Святого Духа, относящиеся к двум разным библейским эпизодам. Первый изображен в Евангелии, второй в Деяниях святых Апостолов. Евангелисты Матфей и Марк повествуют о том, как после крещения Иоанном Крестителем Иисуса в реке  Иордане отверзлось небо и Дух Святой сошел на Иисуса в виде голубя. Что же касается огненного языка, то именно в таком виде, как бы языков огненных, увидели люди нисхождение Святого Духа на апостолов Иисуса в День Пятидесятницы, он же ныне День Святой Троицы.
Смысл есенинских строк, видимо, такой, что Святой Дух как бы указал   поэту жизненный путь, заглушив его личные желания. Но куда же вел этот указанный свыше путь? Сойдя на апостолов в виде огненных языков, Святой Дух указал им путь проповедников  Евангелия.  Дорога Сергея Есенина в то время, когда он писал приведенное  стихотворение, была дорогой православного подростка, посещавшего под нажимом бабушки и дедушки по воскресеньям церковь, затем в силу необходимости несколько лет  проучившегося в  церковно-учительской школе. Весной 1913 года Сергей, как мы помним, отрекся от христианства, перестал верить в Иисуса как Бога. Понятно, что Святой Дух не мог принудить юношу вернуться к оставленной вере. Пожалуй, именно мировоззренческим распутьем Есенина можно объяснить созданный им необычный образ Иисуса. Христос явился ему с венцом на голове, только не терновым, как это повествует Евангелие, а из хвойных игл. Примечательно  также, что зовет Спаситель поэта не в евангельское Царство Небесное, а в лесную  глушь.
Представляют для нас интерес и другие стихи сборника, в которых поэт  изобразил Иисуса. К таким относятся «Шел Господь пытать людей в любови…», «Не ветры осыпают пущи…», «Гой ты, Русь моя родная…». В каждом из них Иисусу придан своеобразный, неповторимый и одновременно очень земной облик.
Так, в стихотворении «Шел Господь…» Иисус в образе простого нищего  вышел с посохом в руках на лесную полянку, где в это время  нищий  дед сидел на пне и жевал лепешку. Господь направился к старику с мыслью о том, что у него, наверное, черствое сердце, которое невозможно разбудить. Но, оказалось, ошибся.
 «Вишь, какой  убогой, - знать, от голода качается, болезный», - подумал  дед и протянул Иисусу лепешку со словами: «На, пожуй…». В данном стихотворении Господь оказался по воле поэта лишен одного из присущих Богу качеств – всеведения: ему, оказывается,  не были известны мысли деда. Если Иисус не знал, о чем думал дед, значит он уже не был Богом. Кроме того есенинский Господь допустил ошибку: он считал, что сердце старика безнадежно огрубело, а оно оказалось чутким, отзывчивым. Таким образом в изображении поэта Господь получился человеком не только внешне, но и внутренне.
В стихотворении «Не ветры…» Спаситель  изображен младенцем, которого мать несет  в мир, чтобы он вновь испытал земные скорби и  был распят. Далее поэт сделал предположение, что Христос может оказаться любым прохожим с клюкой. Впрочем, Спаситель  не обязательно должен быть взрослым:
 
«И, может быть, пройду я мимо /И не замечу в тайный час, /Что в елях крылья херувима, /А под пеньком голодный Спас».

Здесь Есенин также предельно очеловечил Христа.
 Еще больше неопределенности в изображении  Иисуса в стихотворении «Гой ты, Русь моя…». Поэт как бы отсылал читателя к церковной традиции: «Пахнет яблоками  и медом по церквам твой кроткий Спас». Спас медовый и Спас яблочный  во времена Есенина относились к так называемым праздникам Господним и отмечались церковью, соответственно, 1 (14) и 6 (19) августа. Первый официально назывался «Происхождение (изнесение) Честных древ Животворящего Креста Господня». В его основе лежало церковное предание, точнее стопроцентная легенда, о кресте, на котором был распят Иисус.
Легенда родилась так. Мать императора Константина, утвердившего христианство в качестве государственной религии, святая Елена, жившая примерно в 247-327 годах, совершила на склоне лет паломничество в Иерусалим. Там какой-то человек показал ей место, где якобы распяли Иисуса. По приказу императрицы  начали  раскопки и с быстротой, какая современным археологам даже во сне не снилась, извлекли из засыпанной пещеры три креста, горсть гвоздей, табличку с надписью «Иисус  назорейский, царь иудеев», терновый венец, пику, которой Иисусу прокололи грудь, и губку, с помощью которой его напоили уксусом.
Ответ на вопрос, на котором из трех крестов был распят Иисус, нашли элементарно: положили покойника на крест Иисуса, и покойник, разумеется,  тут же воскрес. Крест превратили в церковную святыню. Ни у кого не вызвали сомнения те обстоятельства, что три деревянных креста, пролежав три столетия в земле, неизбежно бы сгнили, обратились в прах, что никто не мог указать Елене место распятия, поскольку Иерусалим был разрушен и надолго покинут населением. Но это не всё.
 Когда Елена якобы совершила свое открытие, епископом иудейской Кесарии был первый историк христианства Евсевий, а епископом Иерусалима - Кирилл (315-383). Евсевий занимал должность епископа целых двадцать пять лет и пользовался таким влиянием, что его называли «царем Иудеи». Совершенно немыслимо, чтобы эти два исторических деятеля  не встретились лично с матерью императора во время ее посещения  Иерусалима и вообще не знали бы,  о таком эпохальном для церкви факте, как  открытие креста Иисуса.  Тем не менее, ни тот, ни другой, хотя и посвящали истории христианства очень много места в своих сочинениях, не упоминают о визите Елены и ее открытии  ни словом.  Оно и понятно: учеными неопровержимо доказано, что легенда о св. Елене и ее открытии возникла на целое столетие позже смерти  Елены, примерно в то время, когда родился и получил распространение культ креста как символического знака христианства.
Праздник Животворящего креста Господня  был установлен в IX веке. В православной Русской церкви, которая возникла в качестве структурного подразделения православной Греческой церкви, также стали отмечать данный праздник. В этот день из храма выносили крест и поклонялись ему, а до литургии или после нее совершалось освящение воды и меда. Потому-то в народе праздник стали называть Первым медовым Спасом, а также Спасом на воде, Мокрым Спасом. С этого дня церковные  иерархи разрешали употреблять в пищу мед нового сбора.
Второй Спас получил в народе название яблочного Спаса потому, что в этот праздник в церквах освящали яблоки. В церковном календаре он назывался «Преображение Господне» или «Святое Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа». В его основе лежит евангельское предание о том, как Иисус на глазах трех учеников ночью вдруг преобразился: « И просияло лицо  Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет». (Мтф. 17:1)
Сергей Есенин в стихотворных строках, как видим, воспроизвел не евангельский образ Иисуса, а некий весьма условный и символический. Подобное поэтическое толкование библейских событий вообще было характерно для раннего Есенина.
Формально  являясь православным, он в стихи нередко вводил языческие мотивы. Едва ли подобное следовало  относить к его  творческой оригинальности. Скорее всего  поэт отражал духовное состояние русского народа, в душе которого языческие понятия и верования переплетались  с православными обычаями и традициями. В подтверждение сказанного рассмотрим два его стихотворения: «Я пастух, мои палаты…» и «Пойду в скуфье смиренным иноком…».
 В первом Сергей ярко и талантливо описал жизнь пастуха, его общение с животными и природой. Две последние строки раскрывают духовный мир героя: «Я молюсь на алы зори, /Причащаюсь у ручья». Библия упоминает тех язычников, из которых одни молились на Луну, другие на Солнце. А есенинский пастух молился на зарю. Христианин причащается кровью Христовой, пастух же – водой из ручья. Ясно, что пастуха никак нельзя было отнести к правоверным христианам.
Обратимся к другому стихотворению. Скуфья – головной убор в виде своеобразной шапочки, а инок – монах. Поэт говорил в стихотворении о себе, о своих сокровенных желаниях, о своем понимании счастья:

«Счастлив, кто в радости убогой, /Живя без друга и врага, /Пройдет проселочной дорогой, /Молясь на копна и стога».
 
Вот как: поэт молился не на иконы, не на церкви, а на копна и заодно  на стога. Такого человека можно было назвать еретиком, язычником  и так далее. Только не христианином. Вот как выглядел в стихах Есенина «привкус лампадности».


ГОД 1915

ОПЬЯНЕНИЕ ЗАПАХОМ СЛАВЫ

В первых числах марта 1915 года во время вечерней прогулки по Москве с друзьями-поэтами  Есенин произнес: «Под лежачий камень вода не течет, славу надо брать за рога. Поеду в Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймет».
В бумагах А.Блока в ЦГАЛИ (Центральный  Государственный  архив литературы и искусства) хранится  записка Есенина Блоку: «Я поэт, приехал из деревни, прошу меня принять». На ней стоит пометка А.Блока: «Крестьянин Рязанской губернии, 19 лет, стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык, приходил ко мне 9 марта 1915 года».
К встрече с Блоком Сергей готовился обдуманно и неспешно. Во-первых, тщательно отобрал с десяток стихов для представления. Во-вторых, основательно поработал над своим имиджем. Кем он предстанет перед  рафинированным интеллигентом Блоком?  Рабочим московской типографии? Но какое отношение имеет рабочий к сельской тематике предлагаемых стихов? В типографии одно время Сергей носил коричневый костюм, накрахмаленный воротничок и зеленый галстук. В сочетании с золотистыми кудрями это создавало впечатление кукольной красивости, и острые на язык типографские работницы стали называть его «вербным херувимчиком». Не хватало, чтобы своим внешним видом Сергей вызвал у Блока снисходительную, улыбку. Нет, нужно было  во что бы то ни стало произвести  на мэтра благоприятное впечатление цельностью образа: стихи и внешность автора должны дополнять друг друга. Значит, лучше всего предстать крестьянином. Примерно так мог рассуждать Есенин.
Придя к подобному  выводу, Сергей облачился в соответствующую одежду: надел синюю крестьянскую рубаху-поддевку, поверх ее накинул деревенский тулупчик, на свои белокурые слегка вьющиеся волосы водрузил высокую извозчичью шапку, обулся в тяжелые смазные сапоги, листки со стихами завернул в крестьянский платок. Вот каким  предстал он перед  Александром Блоком в его петроградской  квартире!
Внешний вид хозяина квартиры Сергей не описал, зато передал свои впечатления от встречи: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что
первый раз видел живого поэта». Впрочем, волнение улеглось, как только Сергей начал читать стихи. Читал он в особой, присущей только ему, манере: немного напевно и потряхивая своей желтоватой головой. По мере того, как Сергей  читал, неподвижное, несколько надменное лицо Блока стало меняться, на нем появилась радостная, по-детски открытая улыбка, которая не сходила с лица все время, пока звучал голос гостя. Потом была беседа, в конце которой Блок подарил  свою книгу с автографом: «Сергею Александровичу Есенину на добрую память. Александр Блок».
Из представленных Есениным стихов Блок отобрал, на его взгляд, лучшие и написал рекомендательные письма к двум популярным и авторитетным в литературно-журнальных кругах людям: журналисту Михаилу Павловичу Мурашеву, а также поэту и беллетристу Сергею Митрофановичу Городецкому.

«Дорогой Михаил Павлович! – писал Блок Мурашеву.- Направляю к Вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам как крестьянскому писателю он будет  ближе, и вы лучше, чем кто-либо, поймете его. Я отобрал шесть стихотворений и направил к Сергею Митрофановичу. Посмотрите и сделайте все, что можно».

К Сергею Городецкому Есенин пришел 11 марта. В первый же день хозяин подарил гостю свою книгу стихов «Четырнадцатый год» с надписью: «Весеннему братику Сергею Есенину с любовью и верой лютой». Можно представить себе радость и душевную отзывчивость Городецкого, который был на одиннадцать лет старше Есенина. Сердечной дарственной надписью  радушие  Городецкого не закончилось: он предложил Сергею жить в его квартире в течение всего времени пребывания в Петрограде. Предложение было с удовольствием принято, и вплоть до мая два поэта жили под одной крышей.
«Появление Есенина было осуществлением долгожданного чуда», - писал позже Городецкий. Чтобы понять глубинный смысл высказывания, нужно знать, что в то время Блок, Городецкий, Мурашев и некоторые другие поэты  и литературоведы ждали появления яркого поэтического таланта, который отразил бы жизнь русской деревни. К тому все и шло. Поэтов-деревенщиков можно было сосчитать по пальцам. Среди них наиболее одаренными считались Николай Клюев и Ширяевец (Александр Васильевич Абрамов). Не вызывало сомнения, что уровень и масштабность публикуемых поэтических произведений в целом не соответствовали тому месту, которое занимала деревня в общественно-экономической жизни России. Значит, должен был появиться новый, истинный выразитель интересов, психологии и культуры крестьянских масс. И вот мечты и надежды петербургской литературной интеллигенции, похоже, начали  сбываться: российская деревня родила дивный поэтический голос.
«С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию, - записал Городецкий, прослушав чтение стихов Есенина.- Начался какой-то праздник песни». Взволнованный Сергей Митрофанович горячо расцеловал Сергея и попросил его еще прочитать стихи. Тот читал и читал своим звонким голосом со счастливой улыбкой на губах.
Навестив с другой запиской от Блока Михаила Мурашева, Есенин также был принят тепло и сердечно. На квартире Мурашева нередко собирались петербургские поэты и писатели. Это позволило новичку быстро войти в литературные круги столицы.
 Вскоре Есенин стал модным.
Многое значили также рекомендательные записки, написанные Городецким практически во все петроградские журналы. Сергей пошел с ними по редакциям, предлагая свои стихи.
По мнению петроградских литераторов, литературная летопись столицы не знала более быстрого и легкого восхождения поэта по ступеням, ведущим к вершине Парнаса. Всеобщее признание пришло к Есенину в считанные недели. Под обаянием есенинской музы оказались не только молодые поэты  и литераторы, но и столичные мэтры. Появившись на петроградском литературном небосклоне подобно комете, Есенин подобно комете привлек всеобщее внимание. Каждое его выступление со стихами прибавляло ему почитателей самобытного таланта. Благодаря поддержке Блока, Городецкого и Мурашева Есенин 28 марта, менее чем через три недели после прибытия в столицу,  уже выступал на литературном вечере вместе с признанными поэтами в Доме армии и флота. Здесь он  отказался от имиджа крестьянского парня и вышел на сцену в простеньком пиджаке и серой рубахе с серым галстуком. На этом вечере Сергей познакомился с несколькими прозаиками, поэтами и переводчиками, в том числе Рюриком Ивневым.
«Все познакомившиеся с Есениным поняли, каким талантом обладал этот на вид скромный юноша», - писал позже Ивнев.
Он взялся представить Есенина своим многочисленным друзьям и знакомым. Для этих целей подыскал большой библиотечный зал и разослал по почте приглашение петроградским литераторам, которые искренне любили поэзию. Собралось достаточно много людей. Есенин читал стихи, стоя на библиотечной стремянке. Выступление Сергея в тот вечер стало началом его триумфального шествия по литературному Петрограду
На петербургских поэтов большое впечатление произвело знание Есениным современной русской поэзии. Он на память читал стихи не только мэтров Бальмонта, Брюсова, Гумилева, Ахматовой, но и многих молодых, малоизвестных поэтов. Петербуржцы, конечно, не знали о том, что в детстве Сергей  читал по памяти целые главы библейского пророка Исаии.
В процессе общения петербуржцам открывался характер, внутренний мир «самородка из народных недр». Оказалось, Есенин умел шутить и балагурить, знал немало соленых деревенских частушек. Некоторые  из них он по просьбе одного  из поэтов спел в библиотечном зале на вечере, организованном Ивневым. Правда, перед этим попросил выключить свет. Частушки вызвали бурный восторг слушателей, которые от души хохотали. Выяснилось, что рязанский поэт не только пел, но недурно играл на гармошке. Она потом неизменно присутствовала там, где он проживал. Между прочим, юмор Есенина носил своеобразный характер: трудно было сразу разобраться, шутил он или же говорил всерьез. Нередко  придавал шутливые оттенки самому серьезному разговору, а шутливый разговор незаметно переводил на серьезный тон.
Постепенно раскрывалась и творческая манера Есенина.  Некоторые важные  штрихи его сценической  манеры отметил в своих воспоминаниях поэт и актер Владимир Чернявский: «Он читал в идущей прямо к сердцу есенинской манере, потряхивая своей мальчишеской желтой головой и немного напевно. Простые ритмы рубил упрямо и крепко, без всякой приторности».
Пройдет сравнительно немного времени и Есенин достигнет в чтении своих стихов непревзойденного мастерства. Его постарался передать в  воспоминаниях искусствовед Михаил Бабенчиков:

«Когда Есенин читал, глядя на него, мне всегда казалось почти невероятным, что где-то глубоко-глубоко внутри этого щуплого с виду паренька с лукаво бегающими глазками и типичной повадкой деревенского жителя струится неиссякаемый родник кристально чистой поэзии. В самом характере есенинского чтения была особая, свойственная ему певучесть. И конец каждого произнесенного им слова, прежде чем замереть, вздрагивал, как звук туго натянутой струны… Есенин читал, как пел, легко и свободно, чуть оттеняя иногда отдельные слова… Но что больше всего покоряло в есенинском чтении, так это слитность музыки стиха с живой образностью».

По утверждению Бабенчикова, звуковое впечатление от чтения Есенина сливалось в сознании с чем-то светлым, зримым и сияющим.
 За необычную внешность Есенина стали называть «пастушком», «Лелем», «ангелом», а за яркий самобытный талант - «самородком из народных недр». Последнее определение прилипло к нему крепко и надолго.
Многозначительный, глубокий вывод сделал В.Чернявский:

«Мы чувствовали, что Сережа этой весной прошел среди нас фантастическими шагами  по воздуху, прошел, найдя немало приятелей и, может быть, ни одного друга – золотоволосый крестьянский мальчик с печатью непонятного обаяния, всем чужой и каждому близкий».

Конечно, столичная литературная элита стремилась вскрыть «печать непонятного обаяния» Есенина, проникнуть в его внутренний мир, понять, кто он?
Похоже, кое-кому это в определенной степени  удавалось. К числу проницательных исследователей феномена Есенина, видимо, можно отнести Рюрика Ивнева. Он писал потом:

«Казалось, что он и сам еще не оценил самого себя. Но это только казалось, пока вы не видели  его глаз. Стоило вам встретиться взглядом с его глазами, как «тайна» его обнаруживалась, выдавая себя: в глазах его прыгали искорки. Он был опьянен запахом славы и уже рвался вперед. Конечно, он знал себе цену. И скромность его была лишь  тонкой оболочкой, под которой билось жадное, ненасытное желание победить всех своими стихами, покорить, смять».

В первых числах мая 1915 года Сергей вернулся в Москву, где его ждали гражданская жена Анна Изряднова и сынишка-младенец Юрий. Вообще-то у семейного очага Сергей не любил долго засиживаться, тем не менее к сыну, родившемуся в декабре 1914 года, относился с большой теплотой. Встречая, в свое время, Анну из роддома, он навел в комнате образцовый порядок: все вымыл, истопил печь, даже приготовил обед и купил пирожное. На ребенка смотрел с любопытством и без конца повторял: «Вот я и отец». Потом качал сынишку, пел над ним песни.
Теперь же, по возвращении из Петрограда, задержался у Анны совсем недолго и уже 4 мая выехал в свое  Константиново, где прожил до октября. Затем вернулся в Петроград, чтобы вплотную заняться изданием своей первой книги - «Радуницы».
Приведенные выше факты биографии Есенина  хорошо  известны его почитателям.  Мы бегло упомянули о них лишь для того, чтобы читатели могли  сравнить петроградскую  атмосферу  с той, которая царила в селе Константинове.

 
С ПРИМЕТАМИ И ПОВЕРЬЯМИ

 Окружение Сергея в родном селе, местные  нравы и обычаи, с точки  зрения понимания  внутреннего мира, мировоззрения  поэта, представляют для нас значительный интерес, и мы попытаемся рассмотреть всё это.
По воспоминаниям сестер поэта, в быту константиновцев большое значение придавалось многочисленным  приметам и поверьям. Так, считалось, что в вихре пыли затаилась нечистая сила. Если бросить в вихревой столб нож, то на нем будет кровь. При появлении направляющейся  в дом жителя поселка женщины, известной  как колдунья, следовало быстро воткнуть нож под крышку стола, и тогда не прошенная гостья ни за что не войдет в дом.
В этой суеверно-предрассудочной  атмосфере Сергей Есенин родился и вырос. Своеобразие ситуации заключалось в том, что в селе существовало два духовных центра: один – зримый, в виде поселкового православного храма, другой – невидимый, в форме всевозможных суеверий. Первый – христианский, второй – языческий. В церкви совершались богослужения, горели  свечи, звучали молитвы, с колокольни далеко вокруг разносился колокольный звон. Люди потоком текли в церковь. На Пасху, Рождество, Троицу и в некоторые другие церковные праздники храм был не в состоянии вместить всех пришедших на богослужение. Казалось, жители Константинова, все до единого, были глубоко верующие православные люди. Но те же самые люди под звон церковных колоколов усердно соблюдали языческие традиции. Может быть, они лукавили: будучи в душе язычниками, делали вид, что исповедуют православие?  Но, судя по воспоминаниям обеих сестер поэта, константиновцы как языческие, так и христианские обычаи и традиции  соблюдали вполне искренне. Таким двойственным  был духовный мир жителей Константинова.
 Впрочем, не только их, но и подавляющего большинства народа России, принявшего православие под административным нажимом правящей элиты киевского князя Владимира и на протяжении  многих веков находившегося под воздействием принудительных мер. Народ воспринял и демонстрировал церковным властям внешнюю, обрядовую сторону христианства, оставаясь в душе своей народом-язычником. Однако это тема отдельного большого разговора, и она находится за пределами темы нашей книги. Здесь же  лишь в общих чертах обозначим атмосферу церковных праздников.
По воспоминаниям сестер Есениных, всю пасхальную неделю, почти  не умолкая, звонили колокола. Виртуозы вызванивали  мелодии. Всю неделю катали яйца на улице или в ригах. Ходили друг к другу в гости, обменивались крашеными яйцами. Следующее после Пасхи воскресенье было днем «массового» венчания, поскольку в течение Великого поста и на Пасху не венчали. Через семь недель после Пасхи отмечали Троицу.  К этому дню селяне наводили на прилегающих к домам участках образцовый порядок, окна и двери украшали березовыми ветками. На Троицу село выглядело особенно нарядным. Девушки надевали светлые платья и с букетами цветов шли в церковь. Во время одной из молитв, согласно традиции, полагалось плакать  да так, чтобы слезы капали на букет.
Приметными были также престольные праздники церкви - 8 июля по старому стилю, праздник Казанской Божией Матери, и день Софьи – 30 сентября. Второй совпадал с окончанием  полевых работ, и  в село, как правило, привозили карусель. Молодежь под гармошки плясала и пела  несколько дней подряд.
Из приведенных эпизодов видно, что константиновцы охотно,  с удовольствием соблюдали внешнюю, обрядовую форму христианской жизни. Но какое при этом было их внутреннее состояние, какое место в их сердце занимал библейский, христианский Бог? Это никого не интересовало. Чтобы обеспечить формальное исполнение церковных установлений, требований православного вероучения, применялись различные меры и способы  принуждения. Для какой-либо  говоруньи в церкви было достаточно затрещины от церковного старосты. Но для тех, кто отказывался принципиально выполнять церковные установления, кто хотел выйти из  православия, существовали «затрещины» покрепче – в виде трех статей уголовного кодекса Российской империи. Статьи предусматривали лишение права наследства, конфискацию имущества, отправку в ссылку в Сибирь или же в малярийные болота Кавказа.
Религиозные репрессии в России имели давнюю  традицию. Машина русской  инквизиции была запущена 27  декабря  1504 года и работала несколько столетий. В летописи сохранилась запись: «Той же зимой великий князь Василий Иванович с митрополитом и с епископами и  со всем собором произвели обыск еретиков и велели  злодеев казнить смертною казнью». 27 декабря 1504 года в Москве состоялся церковный собор, которым руководил великий князь Василий. На нем и было принято решение о применении к еретикам смертной казни.  Летопись зафиксировала: «И сошгоша (сожгли – автор)) в клетке дьяка Волка Курицына да Митю Коноплева, да Ивашка Максимова декабря 27-го, а Некрасу Руковову повелеша язык урезать и в Новгороде великом сошгоша его. Тое же зимы архимандрита Кассиана Юрьевского сошгоша и брата его Ивашку Черного и  иных многих еретиков сошгоша».
Капитан-поручик Александр Возницын дерзнул сменить православную веру на иудейское вероучение. За это  15  июля 1738 года в 8 часов утра он был сожжен на костре  на Адмиралтейском острове. Императрица  Анна  Ивановна пожелала лично наблюдать за казнью.
Не будем загромождать главу другими примерами жестокой расправы.
Соблюдение населением внешних, обрядовых форм легко контролировалось. Другое дело внутреннее состояние человека – тут никакого контроля, нажима и принуждения. Поэтому православная обрядность в народе мирно сосуществовала с  преданностью языческим поверьям. Православных иерархов вполне устраивало соблюдение народом внешних христианских обрядов, и они довольно равнодушно относились к существованию глубинных языческих верований. В результате на Руси христианские обычаи и традиции переплелись с языческими, и библейские герои стали  походить на языческих богов.
Взять библейского пророка Илию. Его служение Богу достаточно подробно описано в Библии. Православная церковь праздновала День святого славного пророка Илии 20 июля по старому календарю. В народном календаре это – Ильин день. Языческое народное поклонение библейскому пророку изменило его образ до неузнаваемости. Крылатые выражения гласят: «Илья грозы держит», «Илья пророк разъезжает по небу на огненной колеснице», «На Ильин день стогов не мечут, а то Илья спалит грозой», «Илья пророк копны считает», «На Ильин день где-нибудь от грозы загорается».
Примерно в аналогичном положении оказался евангельский Иоанн Креститель, совершивший крещение Иисуса в реке Иордане. Церковь празднует «Рождество честного славного Пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна» 24 июня по старому стилю (7 июля по новому). В народном календаре это – Иванов день, Ивана Купалы. Как  поясняет словарь В.Даля, этот день в Белой Руси, Малой Руси, в Балтийской губернии и у южных славян празднуется сожжением костров в поле, купанием в воде и в росе, пляской вокруг священного языческого дерева, прыганием через купальницкие огни, всевозможными игрищами. В ночь на Ивана Купала, будто бы, расцветает папоротник и открываются клады. В эту же  ночь, гласят народные предания, веселятся ведьмы, оборотни, колдуны, а домовые, водяные и русалки вовсю проказничают.
 Невольно возникает вопрос, какой же праздник в действительности отмечался на Руси 24 июня: христианский или же языческий? А может быть, оба праздника отмечали одни и те же люди: днем они в церкви прославляли  Иоанна Крестителя, а ночью прыгали через костер и плясали вокруг священного дерева?
Похоже, что в родных местах Сергея Есенина наблюдалось нечто близкое к этому. Во всяком случае, колдуны и колдуньи воспринимались в религиозной жизни константиновцев как реальные действующие лица, их привычки, действия селяне принимали в расчет в повседневной жизни. Так, мать Сергея совершенно серьезно учила сына и дочерей:
- Не приведи бог в полночь оказаться на перекрестке дорог, в это время колдуньи все с распущенными волосами, в длинных белых рубашках собираются и пляшут на перекрестках. И если попадешься им, защекочут насмерть. Ночью, подходя к перекрестку, читай молитву: «Да воскреснет  Бог, и расточатся враги Его». Тогда ни одна колдунья тебя не тронет. Боятся они этой молитвы.
Страшные истории про колдуний и прочую нечисть питались слухами, которые внезапно рождались и стремительно распространялись по селу. В них невозможно было отличить правду от домысла и вымысла. Однажды, когда Сергей летом гостил у родителей, по Константинову вдруг пошел слух, что рано утром у большой часовни, где перекрещивались две дороги, бегает в белом то-ли колдун, то-ли колдунья. Обычно мимо этой часовни женщины шли  на дойку к берегу реки, где спускались к воде и переправлялись на остров – там все лето паслись коровы. Под воздействием слуха женщины стали бояться ходить поодиночке.
Когда слух дошел до Сергея, он сказал:
- Это интересно. Сегодня же всю ночь просижу у часовни и намну бока, если кого поймаю.
Его решимость вызвала у матери тревогу.
- Что ты, в уме? – всполошилась мать. –Ты еще не пуганый. Разве можно связываться с нечистой силой? Избави боже. Мне довелось видеть раз и спаси господи еще встретить.
- Расскажи, где ты видела колдунов? – попросил Сергей.
- Я видела вместе с бабами, которые тоже к коровам шли. Только спустились мы с горы, а она тут и есть, во всем белом скачет  на нас. Мы оторопели стоим: ни взад, ни вперед. Глядим, с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы – кричать, они к нам бегут. Ну, и мы осмелели, бросили ведра  да за ней. Догнали ее  у реки, а она там и скрылась в утреннем тумане.
Рассказ о пережитых страхах и  настоятельная просьба матери не возымели действия – вечером Сергей, как и собирался, направился к часовне, чтобы провести там ночь. Матери все же удалось упросить его взять с собой на всякий случай большой колбасный нож.
Сергей, конечно же, отдавал себе отчет в том, что делал. В русской деревне всегда были шутники, которым нравилось, облачившись в белую одежду или накинув на себя  полотно, бродить возле кладбища или в каком-либо «заколдованном» месте и наводить страх на прохожих. На встречу с таким «колдуном», вероятно,  и рассчитывал Есенин. Но она не состоялась. Подождав какое-то время  в засаде  и никого не обнаружив, Сергей в конце концов заснул. Его разбудили направлявшиеся рано утром на дойку поселковые бабы. Заспанный он приплелся домой.
Тем же летом константиновские бабы сделали одно очень важно наблюдение относительно общения нечистой силы с кем-то из жителей села. Они заметили, как ночью, в одно и то же время в одном и том же месте, а именно над барским садом, пролетал огненный змей  с длинным огненным хвостом, от которого во время полета в разные стороны рассыпались искры. Любому взрослому константиновцу было ясно, что под видом  змея летал сатана, и летал он, понятно, к кому-то в гости. Смекалистые бабы довольно быстро сумели вычислить, к кому именно – конечно, к женщине-вдове. Эту ситуацию стали в селе всесторонне обсуждать. Полеты змея-сатаны обрастали все новыми  подробностями. Но вдруг пришлось суды-пересуды прекратить. Выяснилось, что дети сторожа, который караулил барский сад, по ночам разводили костер и подбрасывали вверх искрящиеся головешки, которые в полёте оставляли за собой длинные огненные хвосты.
Поэтическим отражением своеобразной духовной атмосферы родных мест стали несколько стихотворений, написанных Есениным в 1915 году. В их числе «Колдунья», «Русалка под Новый год», «По лесу леший кричит на сову…»

«Косы растрепаны, страшная, белая, /Бегает, бегает, резвая, смелая…/Машет колдунья руками костлявыми. /Звезды моргают из туч над дубравами. /Серьгами змеи под космы привешены, /Кружится с вьюгою страшно и бешено. /Пляшет колдунья под звон сосняка. /С черною дрожью плывут облака».

Так, в «Колдунье» поэт создал  романтико-фантастический образ некоего полубесплотного существа. Сергей, конечно, знал, как выглядели реальные «колдуньи» - те поселковые девки, которые, накинув на себя  белое покрывало, пугали по ночам прохожих. Но ему нравилось фантазировать.
В стихотворении «Русалка под Новый год» поэт от имени девушки описывает сердечные страдания по поводу того, что «милый голубь» воркует с другой. Чтобы вновь завладеть любимым, девушка готова броситься в прорубь и стать русалкой в надежде весной заманить желанного в свой подводный терем. А там…

«На постель я травы натаскаю, /Положу я тебя с собой рядом. /Буду тешить тебя своим взглядом, /Зацелую тебя, заласкаю».

В таком же сказочно-романтическом духе выдержано и стихотворение «По лесу леший кричит на сову…».
Описывая в те годы мифических обитателей темного мира, поэт, наверное, с трудом сдерживал улыбку. Ему было забавно, и он почти не скрывал этого. Он не верил ни во что, в том числе  и в приметы. Подобное отношение к приметам с долей юмора сохранилось у него до конца жизни. Эрлих Вольф, проводивший с Есениным много времени в его последние месяцы, описал такой случай: «Вечер. Стоим на Москва-реке возле храма Христа Спасителя. Ласточка с писком метнулась мимо нас и задела Сергея крылом за щеку. Он вытер ладонью щеку и улыбнулся:
- Смотри, кацо: смерть – поверье такое есть. А какая нежная!»


«НЕ ИЩИ МЕНЯ ТЫ В БОГЕ»

Из Константинова Есенина вызвал письмом поэт Николай Клюев. Сергей спешно выехал в Петроград и в начале октября уже прогуливался по столице. Причина для срочного прибытия в Петроград оказалась достаточно уважительной: друзья  подыскали издателя для первого поэтического сборника  Есенина, и присутствие автора стихов  было необходимо. Сергей волновался, радовался и старался как можно быстрее сделать все, что от него требовалось. Дело шло споро, и в ноябре Есенин уже держал в руках сигнальные экземпляры сборника стихов «Радуница».
Завершавшийся 1915 год выдался для Сергея в творческом отношении очень продуктивным. Его стихи были опубликованы в восемнадцати  крупных  журналах, поровну в Москве и Петрограде. Это, не считая публикаций в журналах Казани и  Екатеринодара. Немаловажно, что в прессе публиковались также отклики на стихи Есенина: рецензии поместили четыре журнала и пять газет.
Вот она, слава! Взял-таки Есенин ее за рога.
Поскольку нас в первую очередь интересует  мировоззренческая составляющая поэзии Есенина, то с этой точки зрения и посмотрим на его стихи, опубликованные в 1915 году. Если  представить себе все стихотворения подобной тематики, написанные Есениным в течение  года  в виде некоего цикла, то в  начале стояли «Город» и «Я странник убогий…», а в конце - «Наша вера не погасла…». В них Есенин использовал религиозные выражения и образы для передачи и описания некоторых социальных явлений. Здесь у него «панихидные вести», Родина «читает псалмы по сынам», «красные нити часослова», «церквушка», «обедня», «просфора», «рай», «ризы», «волхвы».
В «Городе» Есенин сравнивал себя с монахом, который, оказавшись в городе, подвергался многочисленным искушениям и соблазнам. Пожалуй, самым сильным и опасным искушением был девичий смех «с улыбкой змейного грешенья». Есенин-монах строго придерживался наставления, полученного при крещении – «плевать с молитвой в сатану». Судя по всему, противостоять искушениям становилось  все труднее, силы монаха иссякали, и приближался момент его нравственного падения. Тут на помощь ему пришел сам Бог: монах-Есенин услышал  зычный Божий глас: «Забудь, что видел, и беги!» Как отнесся монах к Божьему повелению?  Прямого ответа на этот вопроса поэт не дал. Почему? Наверное, потому, что не знал, как всё-таки следует поступить.
Зато с  предельной ясностью поэт выразил свою мировоззренческую позицию в стихотворении «Наша вера не погасла». Первые строчки наводят на мысль, что автор намерен  воспеть незыблемость на Руси традиционной православной религии: «Наша вера не погасла,/ Святы песни и псалмы». Но затем он резко сменил акцент, утверждая: «Не одна ведет нас к раю /Богомольная тропа».
Какие же другие пути-дороги он видел? Конкретно поэт их не назвал, объединив одним понятием «удачи».   «Все пути твои - в удаче», - разъяснил он. И далее  намекал  на то, что причиной несчастий России являлся царь, настроивший себе палат, которые для лучших представителей народа есть казематы. Там слышен «железный звон цепей».
Теперь уже ясно, что в первых строчках  речь шла о вере не в Бога,  а в некие социальные перемены. И в конце стихотворения поэт чётко выразил свое отношение к Богу и социальным проблемам:

«Не ищи меня ты в Боге, /Не зови любить и жить... /Я пойду по той дороге  /Буйну голову сложить».

НЕЖНЫЙ АПОСТОЛ КЛЮЕВ

В автобиографической справке С.Есенина «О себе» есть строки:
«С Клюевым у нас завязалась при всей нашей внутренней распре большая дружба…»
Во взаимоотношениях с Николаем  Клюевым Сергей Есенин прошел две стадии: личную привязанность, личную враждебность. С точки  зрения темы данной книги, для нас представляют интерес обе стадии.
Кто такой был Николай Клюев? Современники считали его самым крупным крестьянским поэтом, он пользовался большой популярностью как в Петрограде, так и в Москве. Тем не менее, читателям советской эпохи творчество Клюева практически не было известно. Объяснение этому следует искать в статье, посвященной Клюеву в Большой Советской Энциклопедии. Там, в частности, есть строки: «Самобытный поэт, однако его поэзия – архаичная по своей форме – была проникнута патриархально-религиозными  настроениями, что сказалось также и в восприятии им революционной действительности, трактуемой в духе реакционно-крестьянской утопии». Этой трактовки Клюевым нового, советского строя «в духе реакционно-крестьянской утопии» оказалось вполне достаточно для того, чтобы его в 1934 году арестовали и сослали в Нарымский край, где в 1937 году в районе города Томска он был расстрелян. В последующие советские десятилетия его имя и творчество оказались покрыты забвением.
Николай Алексеевич Клюев родился в  1884 году в глухой деревушке Коштуге Вытегорского уезда Олонецкой губернии (позже – Вологодской области). Его семья придерживалась старообрядческих традиций православного вероучения и отличалась глубокой и искренней верой. Дед, отец и мать сформировали духовно-нравственное мировоззрение поэта. Детские и юношеские годы Николая прошли в городе Вытегре, куда переехала его семья. Здесь он учился в церковно-приходской школе и в двухклассном городском училище, затем еще год в фельдшерской школе, откуда ушел по состоянию здоровья. Одно время Николай находился на выучке в Соловецком монастыре. Потом отправился в паломническое путешествие, которое длилось не один год. Где был Клюев, что видел, чем занимался все те годы – об этом знал только он сам.
Не исключено, что олонецкий паломник побывал в Индии, Иране и Китае. Во всяком случае, он обогатился разносторонними знаниями, которые изумляли современников. Клюев говорил на нескольких языках, разбирался в восточных учениях и искусствах и на практике был замечательным актером: он легко перевоплощался и входил в нужный ему образ.
Революционные волнения 1905 года застали Клюева в родных местах. Он активно включился в пропагандистскую деятельность Всероссийского крестьянского союза: распространял прокламации, писал революционные стихи и пел вдохновляющие песни. В результате, в 1906 году его арестовали и посадили сначала в местный острог, затем в губернскую тюрьму. Перевозили арестанта в ножных кандалах, и это обстоятельство глубоко потрясло узника.
В течение шести месяцев,  проведенных в тюремной камере, в мировоззрении Клюева произошли глубокие перемены.В тюремные ворота он вошел свободолюбивым бунтарем,  но во время заключения решительности бороться в поэте  заметно поубавилось. Идея революционного преобразования общества, бесстрашной битвы за свободу  в его сознании отошла на задний план, уступив место идее всеобщей гармонии на основе поклонения Богу и его восхваления. Клюев выразил свое новое миропонимание в стихотворении «Песня девушки». Героиня пела о славном молодце, который утверждал в жизни высокие принципы:

«Чтоб ни тварь в лесу голодная, /Ни гадюка подколодная /Не кусали и не жалили, /А Свят Духа Бога славили».

Целый ряд стихов того периода показывает, что поэт сосредоточенно и целеустремленно осмысливал состояние своего внутреннего, духовного мира и трудился над его усовершенствованием. Но вот он достиг некоего вполне ощутимого результата, что же дальше? Поэт убежден, что он не один. У Иисуса еще много «братцев» на земле, и они  должны объединиться, образовав некую духовную общность. Данной теме был посвящен целый цикл стихов 1911 года.

«О, поспешите, братья к нам, /В наш чудный храм, где зори  - свечи, /Где предалтарный фимиам – /Туманы дремлющих поречий!»

И в стихах последующих лет поэт неустанно исповедовал свое мировоззрение, согласно которому природа, общество и Бог – неразделимы, люди ничего не могу сделать без участия Господа.
 Судя по всему,  о Клюеве Есенин услышал только  в Петербурге. Скорее всего, разговор на тему поэзии Клюева завел  Городецкий, к которому Есенин пришел с запиской от Блока и у которого жил несколько недель. Рассказывая позже Розанову о своих первых петроградских впечатлениях, Есенин признался:
«Меня более всего своею неожиданностью поразило существование на свете  другого поэта из народа, уже обратившего на себя внимание – Николая Клюева».
В результате, 24 апреля Есенин написал Клюеву письмо, в котором выразил желание встретиться. Есенин писал: «…у нас есть с Вами много общего»? Что Сергей мог иметь в виду? Скорее всего,   крестьянское происхождение и «избяную» тему в поэзии. Может быть, общность религиозного, христианского мировоззрения? Да, оба они насыщали свои стихи библейскими  образами, понятиями и церковными  выражениями. Но, пожалуй, на этом их общность кончалась. Судя по всему, их глубинное мировоззренческое  движение  совершалось в разных  направлениях. Клюев  искал на земле «братцев» во Христе, а Есенин, отвергнув Христа как сына Божьего, считал   высшей целью  социальное благо народа.
 Сергей принимал беды и страдания крестьян близко к сердцу и от всей души хотел им счастья. При этом народ  Есенину представлялся не в виде социальной общности, организованной политической силы – партии или класса – а в форме некоего поэтического образа. Отсюда яркая эмоциональная окраска  в его произведениях с  описанием крестьянского быта дореволюционной России, а также революционных событий и всего того, что последовало за ними.
 Сергей Городецкий привел в воспоминаниях  интересное наблюдение: «У всех у нас после припадков дружбы с Клюевым бывали  приступы ненависти к нему. Приступы ненависти бывали и у Есенина. Он говорил мне: «Ей-богу, я пырну ножом Клюева».
Чтобы это значило? Клюев всегда был одним и тем же, тем не менее, отношение окружающих к нему вдруг резко менялось. С.Городецкий писал о нем: «Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, творчеством вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам севера… Он был лучшим выразителем той идеалистической системы, которую все мы несли. Но в то время, как для нас эта система была литературным исканием, для него она была крепким   мировоззрением, укладом жизни, формой отношения  к миру».
Вот, оказывается, в чем дело. Причина конфликтов, вспышек ненависти носила мировоззренческий характер, заключалась  в разном отношении Клюева и окружающих к религии.  Для литераторов Священное писание являлось лишь полем литературной деятельности, сосредоточием замечательных, вдохновляющих, вечных идей и ярких образов. В нем литераторы брали темы и героев для своих произведений, здесь находили нравственные критерии для оценки деятельности изображаемых героев. Сознание литераторов было связано с Христом чисто символически. Но совершенно иначе относился к Божественным личностям, прежде всего к Христу, Николай  Клюев. Судя по его стихам, он не сомневался в том, что Христос – Сын Божий, определяющий ныне повседневную духовно-нравственную жизнь людей, в том числе его, поэта Клюева. У него не
вызывало сомнения, что Бог через ангелов управляет хозяйственной деятельностью крестьян и присутствует в каждой избе, в каждом мужицком деле. Ежечасное, ежеминутное присутствие Господа налагало на всех,  и на Клюева в том числе, определенные обязанности, которые ни в коем случае нельзя было игнорировать. На этом духовно-нравственном фундаменте поэт стоял непоколебимо.
Развитие внутренних, мировоззренческих  процессов  Клюева и Есенина в разных направлениях рано или поздно должно было проявиться в повседневной жизни, отразиться на их взаимоотношениях. Это и  произошло в дальнейшем. Так, уже в январе 1916 года Есенин стал говорить о Клюеве сердито. Но  в 1915 году Есенин и Клюев, возможно, даже не подозревали  о своих  мировоззренческих «ножницах». Оба поэта заметили и оценили  прежде всего то, что  их объединяло - любовь и кровную привязанность к крестьянскому быту, врожденную преданность избе с ее уютным миром. При этом Клюев благодаря своему развитому интеллекту смог оценить Есенина как новое явление в поэтической жизни России. С ним он связывал надежду на духовно-нравственное преобразование народа. Не случайно Клюев называл Сергея братом. Вскоре после встречи с ним Клюев написал стихотворение:

«Пшеничный колосс – исполин /Двор осенит целящей тенью…/Не ты ль мой брат, жених и сын, /Укажешь путь к преображенью. /В твоих глазах дымок от хат, /Глубинный сон речного ила, /Рязанский маковый закат – /Твои певучие чернила.  /Изба – писательница слов – /Тебя взрастила не напрасно: /Для русских сел и городов /Ты станешь Радуницей красной».

Живя в 1915 году в Вытегре, регулярно публикуясь в петроградских журналах и поддерживая с литераторами тесные личные связи, Клюев, несомненно, держал руку на пульсе литературной жизни столицы и до него быстро  дошли вести о появлении «самородка из народных недр». Так что, письмо от Сергея едва ли стало для него неожиданностью. Клюев ответил без промедления, уже 2 мая он писал: «Милый мой братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи и Городецкий не издал твоих песен…»

Примечательно, что в самой первой фразе клюевского письма стояли слова «братик» и «любовь». Эти два слова определили характер отношения Клюева к Есенину сразу и навсегда. Даже тогда, когда Есенин стал считать Клюева своим врагом, тот по-прежнему относился к нему с любовью и считал его своим меньшим братом. При этом в слово «брат» он вкладывал   свое понимание, имея в виду не кровное, а духовное родство. То, которое он воспевал в «Братских песнях».
Теперь  о первой встрече и последующих отношениях двух поэтов.
Есенин увидел перед собой плечистого человека среднего роста, одетого в темного цвета поддевку и обутого в поскрипывающие сапоги. Держался Клюев с Сергеем просто, в его словах сквозила ласковая доброжелательность. Потом потек неторопливый, долгий разговор. Сергей отличался врожденной привычкой не просто слушать, что говорит собеседник, но и вслушиваться в его слова, в интонацию и подмечать все наиболее характерное, сочное, образное. Речь Клюева его изумила, привела в восхищение. Есенину казалось, что он слышит сразу не одного, а несколько человек, принадлежащих к разным социальным слоям, разного характера и образа жизни. Вот говорит степенный, исполненный чувства собственного достоинства крестьянин олонецкой деревни. Его сменяет мелкий чиновник с витиеватой вязью слов и елейными интонациями в голосе, вслед за ним перед Сергеем как бы предстал высокомерный вельможа-меценат. И так далее. Клюев мгновенно перевоплощался и тут же вживался в новый образ. Как потом убедился Сергей, так же без труда, по своему желанию Клюев мог воплотиться в образ того или иного поэта и написать стихотворение под Блока, Брюсова, того же Есенина. При этом стиль импровизации было невозможно отличить от стиля оригинала.
Клюев произвел на Есенина неотразимое впечатление, и они стали неразлучными  друзьями. Вдвоем отправились по петроградским редакциям и различным салонам, вместе выступали на литературных вечерах, наносили  визиты  именитым собратьям по перу.  Будучи хорошо знаком с поэтами первой величины Гумилевым, Ахматовой, Клюев посчитал своим долгом представить им Есенина. У Ахматовой в Царском Селе Сергей гостил с 25 по 31 декабря.
Большим событием в тот период петроградской жизни Есенина стала его новая встреча с Блоком, которого он посетил вместе с Клюевым. Блок и Клюев были знакомы с 1907 года. Говорили о многом. Разошлись поэты, довольные встречей и беседой, и каждый из них пошел своим путем, который имел логическое завершение.
Размышляя над высказываниями Блока, Есенин должен был еще более укрепиться в своем мировоззрении, что совсем не обязательно поклоняться Христу как Богу, можно и  без этого  стать великим человеком, поэтом.  Блок выстроил убедительную схему умозаключений. В его религиозном мировоззрении Христос занимал положение основателя учения о равенстве людей, которое со временем оказалось искажено. Сам  же Христос в реальном для Блока времени представлял собой объект молитв и находился где-то на недосягаемой высоте, в неведомых мирах. В сознании Блока отсутствовало понятие Духовного Тела Христа, именуемого Церковью, не было и главы этого тела – Христа. Место духовного Тела Христа  в сознании поэта занимала некая порожденная вселенским Хаосом Мировая Душа, которая жила всегда и живет теперь. Душа каждого человека является частью Мировой Души и после земной смерти человека сливается с нею. Поэтическим плодом  этого мировоззрения стало создание Блоком в поэме «Двенадцать» образа Христа, шествующего впереди отряда красногвардейцев, так не похожего на евангельского Христа.
Рассуждения Блока наводили Есенина на мысль о том, что можно без веры в Бога  преуспеть в земной жизни, как преуспел Александр Блок. Не Христа, а народ – вот кого надо прославлять, кому служить. Народу и России, которая просыпается и стоит  на пороге великих событий. В этом вопросе у Есенина и Блока было полное совпадение мнений.
.


ГОД  1916

В ПРЕДЧУВСТВИИ ПОТРЯСЕНИЙ

В 1916 году в жизни Сергея Есенина произошел целый ряд важных событий, которые способствовали его  интенсивному внутреннему развитию, еще более укрепляли его свободолюбие, атеистическое мировоззрение. В  январе Есенин приехал с Клюевым в Москву. Поэты читали свои стихи под эгидой  Общества свободной эстетики  в помещении Картинной галереи на Петровке. Этот  бы первый литературный вечер Есенина в Москве.
В Москве, как и в Петрограде, Клюев постарался познакомить «братика»  со своими  друзьями и почитателями. В числе таковых был и писатель А.Н.Толстой. Его жена  Наталья Васильевна  Крандиевская-Толстая позже в своих воспоминаниях с теплотой описала визит к ним  Клюева с Есениным.
А 25  марта 1916 года Сергея  призвали на военную службу. К месту назначения он убыл 19 апреля.  Призывника провожал  Клюев. На прощание поэты  обменялись фотографиями, сделав на них памятные надписи. Клюев:
«Сергею Есенину, Прекраснейшему из сынов крещеного царства, моему красному солнышку, знак любви великой – на память и здравие душевное и телесное».
 Есенин выразился в столь же высоком стиле и с долей юмора. Он намекнул на существовавшую в константиновской церкви традицию при пении на Троицу хором молитвы  «Святый Боже…» девушки должны были старательно плакать, чтобы слезы обязательно капали на букетик цветов в руках:
«Дорогой мой Коля! На долгие годы унесу любовь твою, я знаю, что этот лик заставит меня плакать (как плачут на цветы) через много лет. Но эта тоска будет не о минувшей юности, а по любви твоей, которая будет мне как старый друг. Твой Сережа».
Примерно неделю спустя новобранец получил назначение на должность санитара Царскосельского полевого военно-санитарного поезда №143. Служба началась без промедления  -  27 апреля поезд вышел по маршруту Петроград, Москва, Курск, Симферополь, Евпатория, Юго-Западный фронт,  Петроград. В обязанности Есенина входило записывать имена и фамилии поступавших раненых. В конечный пункт, то есть в столицу прибыли 16 мая. Стояли в Царском Селе до 28 мая. Затем снова  выезд на фронт - до 13 июня. Сразу по возвращении, 13 июня санитар Сергей Есенин получил увольнительную длительностью в две недели, точнее по 30 июня. Он предпочел провести это время в родном Константинове. Явился в родительский дом худым, остриженным наголо. А после окончания отпуска, по возвращении в Петроград Есенин встретился с Клюевым. Вместе они навестили писателя Алексея Ремизова.
Те, кто хорошо знал Есенина, утверждали, что в стихах он был предельно откровенен, как правило, без утаек отражал свои мысли, чувства, сомнения и пр. Стихи 1916 года в этом отношении, надо полагать, не составляли  исключения.    Условно их можно разделить на три группы: стихи, раскрывающие мировоззрение поэта; стихи, где  шла речь о «душе» или духовном состоянии народа, России; стихи, изображающие Христа. В каждой группе мировоззренческая позиция поэта  отразилась с определенным своеобразием.
Первая группа наиболее многочисленная. К ней следует отнести стихотворения «За горами, за желтыми долами…», «Там, где вечно дремлет
тайна…», «Устал я жить в родном краю…», «На память Мише Мурашеву…», «В зеленой церкви за горой…», «Слушай, поганое сердце…», «Небо сметаной обмазано…», «Без шапки, с лыковой котомкой…», «День ушел, убавилась
черта…», «Мечта». Их общая черта – отражение некоего отблеска былой религиозности поэта. При этом к самой религиозности Есенин относился как бы с позиции стороннего наблюдателя, иногда с иронией, порой с грустным юмором.
Так, в стихотворении  «Там, где вечно дремлет тайна…» Есенин размышлял о том, что он  в этом мире всего лишь случайный гость, которому суждено  «изначально возлететь в немую тьму». Осознание кратковременности своего
пребывания на земле в общем-то характерная черта христиан. Каждый верующий убежден в наступлении того мгновения, когда он переступит порог земной жизни и шагнет в мир иной, в вечность. У входа в тот мир, согласно вере, его ждет преисполненный любви Христос, а весь  мир наполнен светом. Есенин как истинный  атеист не тешил себя картинами  светлых небесных сфер, он был настроен на «немую тьму».
Поэтическое воображение Есенина  активно работало, порождая яркие образы земного бытия. Один из них  возник в сознании Сергея 3 июля 1916 года    в Петрограде.
В тот вечер на квартире  Михаила Мурашева собрались литераторы, которые участвовали в подготовке двух литературных альманахов. Среди них находился и Сергей Есенин, отпросившийся на службе в увольнение. Литераторы говорили о своих профессиональных делах, а заодно о картине Яна Стыки «Пожар Рима», на которой был изображен император Нерон на фоне объятого пламенем города. Спорили относительно достоверности легенды, приписывающей Нерону роль поджигателя столицы своей империи, и вообще клеймили Нерона, совмещавшего поэзию с пытками римлян.
Есенин в дискуссии не участвовал. Его попросили высказать свое мнение.
- Не найти слов ни для оправдания, ни для обвинения – судить трудно, - тихо произнес он.
Присутствовавший здесь же скрипач захотел выразить свое отношение к картине музыкой и сыграл на скрипке произведения Михаила Глинки «Не искушай» и «Сомнение».
 Неожиданно Сергей подошел к столу, открыл лежавший на нем альбом и быстро, без помарок написал  стихотворение. Михаил Мурашев в процессе длительного общения с Есениным изучил его творческие манеры и знал, что нередко Есенин слагал стихотворение в голове целиком и, не записывая, мог читать его без запинки. В данном случае Сергей записал в альбом стихотворение, которое целиком сложилось у него в голове. Вот оно.

«Слушай, поганое сердце, /Сердце собачье мое. /Я на тебя, как на вора, спрятал в руках лезвие. /Рано ли , поздно всажу я /В ребра холодную сталь. /Нет, не могу я стремиться /В вечную сгнившую даль. /Пусть поглупее болтают, /Что их загрызла мета. /Если и есть что на свете – /Это одна пустота».

Подошел Мурашев и прочитал написанное. Содержание стихотворения показалось ему страшным. Он спросил:
- Сергей, что это значит?
- То, что я чувствую, - ответил тот.
Через десять дней литераторы вновь собрались на квартире Мурашева. Есенин опять был среди  них. В этот раз присутствовал и Блок, которому Мурашев показал стихотворение Есенина. По описанию Мурашева, Блок медленно несколько раз прочитал стихотворение и покачал головой. Потом  подозвал Есенина и спросил:
- Сергей Александрович, вы серьезно это написали или под впечатлением музыки?
- Серьезно.
- Тогда я вам отвечу, - сказал Блок.
На другой странице этого же альбома Блок написал отрывок из поэмы «Возмездие», над которой он в то время работал и которая еще нигде не была напечатана:

«Жизнь – без начала и конца. /Нас всех подстерегает случай. /Над нами – сумрак неминучий, /Иль ясность Божьего лица. /Но ты, художник, твердо веруй /В начала и концы. Ты знай, /Где стерегут нас ад и рай. /Тебе дано бесстрастной мерой /Измерить все, что видишь ты, /Твой взгляд – да будет тверд и ясен, /Сотри случайные черты –/И ты увидишь: мир прекрасен».

Таким образом Александр Блок  ясно и определенно высказал свое понимание смысла жизни.  Творческий мастер, не зависимо от характера творчества, будь он художник, писатель, скульптор, поэт или же человек иной творческой профессии, от рождения наделен даром отражать окружающий мир. Он обязан помнить при этом об ограниченности сроков земной жизни и сознавать ответственность за использование и развитие своего дара, за свой выбор в пользу добра или зла. Главное же, художник призван осознать, что этот мир – прекрасен.
 Сергей Есенин воспринимал жизнь без мистики. В этом отношении он, судя по всему,  придерживался точки  зрения библейского автора книги Еклиссиаста: «Суета сует – всё суета!»..
Можно на пальцах сосчитать стихотворения 1916 года, в которых Есенин попытался передать духовное состояние народа, в целом  России. В них он рисовал масштабные картины, вместе с тем они ярко отражали его личное  мировоззрение. Это – «Тучи с ожереба…», «Не в моего ты бога верила…», «Закружилась пряжа снежистого льна…», «Синее небо, цветная дуга…».. Названные стихи характерны как бы искрящимися и переливающимися поэтическими образами. Будто при вспышке зарницы на мгновение высвечивается та или иная грань духовного лика России. Тем не менее и эти кратковременные вспышки позволяют проследить направление движения поэтической мысли автора, развитие его мировосприятия: он был устремлен из вчерашнего дня в день завтрашний. День сегодняшний поэта мало интересовал. Например, в стихотворении «Тучи с ожереба…» он писал, что сегодня небеса разразились грозой, гремит  гром, блещут молнии, а завтра…

«Верю: завтра рано, /Чуть забрезжит свет, /Новый под туманом /Вспыхнет Назарет. /Новое восславят /Рождество поля…».

Назарет, согласно евангельскому преданию, город в Палестине, где прошли детство и юность Иисуса. «Новый Назарет» в стихотворении, судя по замыслу автора, означал пришествие нового, другого Христа с другой миссией. Эту мысль подтверждает описание последующих событий:

«Только знаю: будет  /Страшный вопль и крик, /Отрекутся люди /Славить новый лик».

Поэт не раскрыл сущность миссии нового Христа, но вооруженная масштабная борьба, связанная с его появлением, уже говорила о многом. Есенин
не испытывал религиозного благоговения перед  евангельскими образами, событиями. Как бы опираясь на них, он вдохновенно творил, руководствуясь исключительно собственными представлениями, идеями.
Это характерно и для стихотворения «Не в моего ты бога верила…». Здесь  Есенин адресовал упрек не какому-то конкретному лицу, а всей России. Упрек достаточно серьезный, и его мотивы заслуживают рассмотрения.

«Не в моего ты бога верила, /Россия, родина моя! /Ты как колдунья дали мерила, /И был как пасынок твой я. /Боец забыл отвагу смелую, /Пророк одрях и стал слепой.  /О, дай мне руку охладелую – /Идти единою тропой. /Пойдем, пойдем, царевна сонная, /К веселой вере и одной, /Где светит радость испоконная /Неопалимой купиной».

Уже первая строка вызывает вопросы: в какого бога верила Россия, и в какого бога верил поэт? В чем разница объекта их поклонения? Видимо, упрек «не в моего ты бога верила» не мог относиться к тому времени, когда православный Есенин учился в православной церковно-учительской школе, поскольку тогда они верили в одно божество – Святую Троицу. Речь может идти о более позднем времени, когда Сергей отказался от звания христианина и сменил объект поклонения, устремив свои взоры к Богу-Свободе, который позже принял в его сознании  облик Революции. В Бога-Революцию царская Россия, конечно же, не верила. Не получая от нее в этом отношении поддержки,  поэт-боец  оказался обречен на бездействие, забыл «отвагу смелую», а как пророк светлого будущего «одрях и стал слепой». Теперь он просил Россию дать ему, наконец, руку, чтобы вместе идти дорогой борьбы за свободу и справедливость.

Настроение Сергея Есенина во второй половине 1916 года передала  в своих воспоминаниях З.С.Ясинская:
 «Есенин был во власти ожиданий политических перемен, которые в корне должны изменить жизнь России. Осенью 1916 года зашел разговор о долголетии. Я сказала, что боюсь смерти, хотела бы своими глазами увидеть жизнь после революции».
 По словам Ясинской, Есенин не сомневался, что революция будет завтра или через три месяца, об этом говорят солдаты в лазаретах и госпиталях.
Строки его стихотворения «пойдем, пойдем, царевна сонная» и есть призыв к России, к революции. Сонная царевна, пробуждающаяся ото сна – это Россия. Единая вера – вера в свободу и последующее счастье всего народа. Неопалимая купина – образ, взятый из Библии. В Ветхом Завете Библии, в книге Исход, описывается случай, когда великий израильский вождь, пророк и законодатель Моисей, будучи в изгнании, пас отару овец близ горы Синай.  «Явился  ему ангел Господень   в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает». Последовал диалог между Моисеем и ангелом, в результате которого Моисей получил от Бога повеление вывести израильский народ из Египта в Палестину. Так, не сгорающий куст терновника обрел в христианстве поэтический образ «неопалимой  купины»,  стал символом  и предвестником грядущих грандиозных перемен. Именно в этом смысле Есенин использовал библейский образ  в своем стихотворении.
О стихах третьей группы. В биографической хронологии поэта отмечено, что 13 июля 1916 года Есенин представил стихотворение «Иисус-младенец», как полагалось тогда,  в петроградский комитет по делам печати. В тот же день духовная цензура приняла решение о запрете печатать данное стихотворение в каком-либо издании.
Образ Иисуса  Есенин изобразил в 1916 году в двух стихотворениях: «То не тучи бродят за овином…» и «Иисус-младенец». В обоих Иисус показан в младенческом возрасте: в первом - он еще  в яслях, во втором – немного подросший. Сюжет стихотворений схожий. В первом мать Иисуса замесила и испекла для лежащего в яслях сына ржаной колоб. Играя, младенец задремал и уронил колоб. Тот покатился за ворота, выкатился в поле. Младенец заплакал. Мать утешила его, сказав, что людям, живущим в темноте, нужна хотя бы одна малая забава, и она назвала тот колоб месяцем.
Сюжет стихотворения «Иисус-младенец» значительно сложнее.

«Собрала Пречистая /Журавлей  с синицами /В храме. «Пойте, веселитеся /И за всех молитеся /С нами !» /Молятся с поклонами , /За судьбу греховную, за нашу; /А маленький боженька, /Подобравши ноженьки, ест кашу».

Потом, согласно тексту,  «маленький боженька» поделился кашей с птицами, а сам оказался на завалинке,  стал просить  хлеба и плакать. Мать  в поисках пищи вышла за околицу. Тут прилетел аист и унес «боженьку» в свое гнездо на елку. Там и нашла его мать, отправившись на поиски с котомкой. Отыскала  далеко не сразу. В порядке поощрения аиста она повелела ему впредь «носить на завалинки синеглазых маленьких деток».
Попытку изобразить Иисуса и Богородицу Есенин предпринял еще в 1914 году в стихотворении «Не ветры осыпают кущи…». Там все действие заключалось в том, что мать шла по облакам с сыном на руках. Следует сделать оговорку, что изображенные в названных трех стихотворениях сюжеты не имеют библейского обоснования – они придуманы поэтом. Заметно, как с каждым последующим стихотворением Есенин все более приземлял образы Сына и Матери как внешне, так и в духовном плане. В стихотворении «Не ветры…» оба они на подобающей им высоте:

«Я вижу в просиничном плате, /На легкокрылых облаках, /Идет возлюбленная мати /С пречистым сыном на руках. /Она несет для мира снова /Распять воскресшего Христа».


Несмотря на явное расхождение с Библией в событиях, идея стихотворения – жертвенность Христа – все же не выходит за рамки евангельского учения о роли Мессии. Слова и выражения, которыми поэт изобразил сына и мать, соответствуют православному вероучению и иерархическому положению Богородицы и Христа в Русской церкви.  Как бы там ни было, духовная цензура разрешила публикацию «Не ветры…» в газете «Биржевые ведомости», где стихотворение увидело свет в ноябре 1915 года.
В стихотворении «То не тучи бродят…» мать и сын изображены уже не в небесах и не на облаках, а на земле. Насколько далек сюжет  от Библии, говорит хотя бы тот факт, что по воле поэта мать создала месяц – Луну, в то время как согласно Библии, Луна была создана Творцом. Мало того, введя в сюжет стихотворения колобок, который испекла Богоматерь, поэт придал  образу Иисуса и всему происходящему в некоторой степени фольклорный характер. Современники Есенина хорошо знали народную сказку про колобок, которая неизменно вызывала у читателей и слушателей улыбку. Фольклорные черты поэт еще более усилил в стихотворении  «Иисус-младенец». Автор уже  неоднократно употреблял выражение «боженька».  Примечательна в этом плане  строка: «И господь на елочке, в аистовом гнездышке, качался».
Не случайно  стихотворение «Иисус-младенец»  было опубликовано в виде отдельного издания лишь  в начале 1918 года. Судя по всему, оно отразило антицерковные настроения в обществе. Именно в то время, 2 февраля (20 января по ст. стилю) Советского правительство приняло исторический декрет «Об отделении церкви от государства и школы от церкви».
 Пожалуй, можно считать, что создание «Иисуса-младенца» соответствовало логике, общему направлению протекавшего в поэте внутреннего, мировоззренческого  процесса. Вместе с тем нельзя не учитывать общую духовно-нравственную атмосферу, в которой жил Есенин. Он не был политиком, мыслителем, ученым. Сергей воспринимал все происходящее вокруг,  в том числе духовно – нравственное состояние  общества, своим чутким поэтическим  сердцем. Что представляла собой атмосфера России  в 1916 году? Если коротко, то это был канун катастрофы существовавшей религиозно-политической системы, созданной на протяжении ряда веков  православной Русской церковью и царским самодержавием.  Предчувствуя приближающиеся потрясения, Есенин отражал ожидания народа и  свои переживания в поэтической форме.

Год 1917

В ЖАНРЕ РЕВОЛЮЦИОННОГО АТЕИЗМА

В 1917 году духовно-нравственная, мировоззренческая   тема в поэзии Есенина месяц от месяца занимала все более заметное место. Своеобразным запускающим импульсом, толчком здесь послужила, несомненно, Февральская буржуазно-демократическая революция в России, в результате которой было свергнуто царское самодержавие. Открывались  не мыслимые ранее просторы свободного, демократического развития общества. Есенин с его романтическим настроем  не мог не отозваться на произошедшие перемены. В  поэтическом воображении он уносился далеко вперед, в туманно-захватывающую сферу предчувствий и всеобщих ожиданий, паря где-то между небом и землей.
Впрочем, на произошедшие в стране политические события Сергей отозвался с некоторым опозданием, поскольку в дни Февральской революции находился со своим санитарным поездом на фронте. В Царское Село  вернулся лишь к середине марта. Поэтому первым печатным  откликом Есенина на революцию оказалось стихотворение двухлетней давности «Наша вера не погасла…». Его опубликовала газета «Дело народа» в номере за 28 марта. Оно выглядело не просто актуальным, но даже до некоторой степени пророческим. В нем Есенин писал, что народ сохранит веру отцов в форме церковных песнопений, но «не одна ведет нас к раю богомольная тропа». Другой дорогой, ведущей к райской, счастливой жизни поэт указал дорогу социальных  преобразований, связанных с борьбой. Получалось, что эта дорога из сферы поэтического воображения прямо  на глазах претворялась в жизненную реальность.
Примерно через десять дней, в номере за 9 апреля та же газета опубликовала поэму Есенина «Марфа посадница», написанную в 1914 году. Тогда ее хотел опубликовать в редактируемом им издании Максим Горький, но цензура не разрешила. Героиня произведения Марфа занимала в древнем Новгороде высшую административную должность – посадника. Она стремилась  проводить традиционную для новгородцев политику независимости от московских князей. На фоне революционных событий 1917 года московские князья теперь символизировали собой царское самодержавие, а свободолюбивая посадница – всех, стремившихся к общественным преобразованиям. Таким образом тема поэмы оказалась как нельзя более актуальной.
Особенностью произведения являлась его насыщенность религиозными  образами и небожителями разных рангов от бога до дьявола. Написано оно было в стиле русских былин с примесью некоей религиозной романтики. Так, московский князь собственной кровью подписал договор с дьяволом о том, что вольный Новгород в течение 400 лет будет находиться в подчинении у Москвы. В отличие от московского князя новгородская Марфа поддерживала контакт с Богом. От него она получила письмо, из которого узнала о коварной сделке Москвы. Посадница была вынуждена подчиниться тому, что предопределили высшие силы. Но вот прошли указанные в договоре столетия. Автор поэмы напоминал о призывах Марфы к свободе и избавлению от московского засилья.
В целом позиция Есенина в поэме предельно ясна, она носила ярко выраженную религиозную окраску: земные  судьбы вершатся в иных мирах, а людям ничего не остается делать, как подчиняться высшей воле. Однако сквозь «окраску» легко угадывалась скептически–прагматическая позиция автора. Не взывало сомнения, что религиозная мистика – всего лишь творческий прием поэта.
Первой заметной для публики непосредственной реакцией Есенина на произошедшую революцию стала его поэма  «Товарищ». Он написал ее по свежим впечатлениям от революционных перемен в марте, а опубликована она была в газете «Дело народа» 26 мая. Как и «Марфа посадница», новая поэма была написана в стиле религиозного романтизма, но уже современным языком и с реалистическим изображением как быта рабочей семьи, так и происходивших революционных событий. В поэме три героя: простой рабочий, его сын Мартин и Иисус Христос, изображенный с Богородицей на иконе. Во время уличных выступлений рабочий погиб. Потрясенный Мартин стал на колени перед иконой и обратился к божественному младенцу:

 «Иисус, Иисус, ты слышишь? /Ты видишь? Я один. /Тебя зовет и кличет /Товарищ твой Мартин!»

В ответ на горячее обращение Иисус сошел с иконы на землю, и вдвоем, «рука с рукой» они  пошли в февральскую ночь, туда, где, судя по всему, рабочие сражались «за волю, за равенство и труд». Но тут раздался ружейный залп «и пал, сраженный пулей, младенец Иисус». Далее следовали не менее примечательные и удивительные события:

«Слушайте: /Больше нет воскресения! /Тело его предали погребению: /Он лежит /На Марсовом /Поле».

Так Есенин в стихах изобразил тот перелом, который окончательно произошел в его мировоззрении. Он низвел  Иисуса  не только с иконы, но и с неба, поставил его под пулю и затем похоронил в земле, на Марсовом поле, где были похоронены прославившиеся участники Февральской революции. Но это не всё. Провозгласив «Больше нет воскресения!», поэт тем самым окончательно и бесповоротно отверг  божественную сущность Христа, поскольку воскресение Иисуса после распятия на Голгофе является краеугольным камнем христианского  вероучения. Кто верит в воскресение Иисуса, тот признает в нем Бога, кто не верит - считает его лишь человеком. Есенин, разумеется, знал принципиальное значение догмата воскресения и потому с предельной, категоричной  четкостью выразил свое отношение к нему: нет!
В целом 1917 год можно считать годом создания Есениным в русской поэзии своеобразного  жанра революционного атеизма. Поэт утвердил его целым рядом больших стихотворений, фактически поэм. До конца года кроме «Товарища» он написал «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение». Все они  объединены идеей прославления, необычайного, космического возвеличения России и ее народа в преобразовании жизни планеты, идеей придания человеку божественного могущества. Название каждого произведения носило символический характер, имело очень глубокий смысл.
Уже в апреле Есенин написал «Певущий зов». Воспевая в гимне произошедшие в России перемены, он как бы призывал другие народы провозгласить ее своим лидером. Еще бы! По утверждению поэта, русские остановили Луну и Солнце. Почему бы и  нет? Библия повествует, как по молитве  полководца  израильтян Иисуса Навина на время  его победоносного боя Господь остановил движение  как Солнца, так и Луны. В России, считал Есенин, - новый Назарет, здесь в мужичьих  яслях «родилось пламя к миру всего мира». Тем самым поэт провел параллель между российскими событиями и рождением Иисуса в яслях, между Россией и Назаретом, где жил Иисус. Словом, революционные события в России  по своей значимости были вполне сравнимы с рождением Иисуса. Стихотворение изобиловало  евангельскими образами. Кроме Иисуса и Назарета в нем фигурировали Иоанн Креститель, царь Ирод, танцующая Саломия, гора Фавор. Местом действия героев стихотворения и  всего происходившего была не далекая библейская Палестина, а Россия.
 Сдав в редакцию газеты «Дело народа» стихотворение «Певущий зов» и дождавшись опубликования 26 мая в том же издании стихотворения «Товарищ», Сергей сразу же выехал в родное село. Бурное оживление общественной жизни страны взбудоражило поэта. Реалии дня чудным образом переплетались в его сознании с мечтами и фантастической иллюзией. Переполнявшие поэта революционно-мистические переживания он пытался выражать в стихах, которые от этого становились атеистическими.
В Константинове Сергей написал стихотворение «Отчарь». Слово «отчарь», однокоренное с «отчеством», означало «соотечественник». В созданном образе поэт наделил соотечественника внутренними и внешними качествами сверхисполина космических масштабов. Причем, своим могучим духом этот поэтический герой присутствовал также в авторе, в Есенине.

 «Под облачным древом /Верхом на Луне февральской метелью /Ревешь ты во мне».

Сверхисполин не только оседлал Луну, он еще держал на своих плечах Солнце. В изображении поэта русский мужик-соотечественник был наделен также целым рядом других превосходных качеств. Откуда они? Кто-то их даровал или же мужик сам взрастил их в себе? На этот вопрос поэт ответа не давал. Вместе с тем, он уже не призывал, как прежде, славить Бога, и это умолчание было  многозначительным.
Вернувшись в начале августа из Константинова в Петроград, Сергей вновь оказался в атмосфере бурных социальных событий. Под воздействием того, что происходило в столице, образ русского мужика-сверхисполина получил в сознании и творческом воображении поэта дальнейшее развитие. Тогда же, в августе Есенин написал стихотворение «Октоих», в котором ярко представил этот самый образ. Совсем не случайно поэт дал стихотворению название одной из богослужебных книг православной церкви, где определен порядок всех церковных песнопений на восемь голосов. Возможно, Есенин придавал «Октоиху» значение некоего гимна грядущей России, своего рода образца ее прославления. В связи с этим он наполнил изображаемые им сцены особой, духовной значимостью
Согласно сюжету, поэт  возносился до райских высот и видел в раю свой край и своего умершего деда: «Под Маврикийским дубом сидит мой рыжий дед». Этой строкой Есенин по-новому, по-современному, на русский лад изобразил  библейскую сцену, где праотец евреев Авраам сидит в дубраве Мамре и к ему подходят три божественных мужа, одного из которых он называет Господом. Данный библейский сюжет художник Андрей Рублев изобразил на популярной картине «Святая Троица».
В «Октоихе» представлены образы Бога и Богородицы. Поэт отметил всеведение Бога и его всесилие – Он качает Землю. Что же касалось людей, то они, и вместе с ними  автор, совершали грандиозную работу, лишенную, впрочем, практического смысла: трясли плечами небо, кормили овсом бурю, наполняли  молитвой долину. Своё  участие поэт изобразил так: «Несу, как сноп овсяный, я солнце на руках».
Сочетанием  сложных, зачастую противоречивых образов поэт передал свое восприятие происходивших в России социальных потрясений. В описанных им событиях люди пока еще не вступили в конфликт с божественными силами:

«И ни единый камень /Через пращу и лук /Не подобьет над нами /Подъятье божьих рук».

К взаимоотношению Творца и человека Есенин возвратился в стихотворении «Пришествие», написанном в октябре 1917 года. Какое пришествие автор имел в виду? Согласно Библии, предстоит еще одно, второе пришествие Христа, когда он снизойдет на землю в качестве высшего судьи и будет вершить суд над каждым человеком, когда-либо жившим на планете. Есенин описал второе пришествие Христа как уже свершившийся факт. В изображении поэта Христос предстал, как и при своем первом пришествии две тысячи  лет назад, несущим крест. Правда, теперь это событие происходило не в Палестине, а в России. Печальна  участь Иисуса: он упал под заснеженной ивой, он одинок – у него нет учеников-апостолов, его снова истязали, и он обречен на гибель.
В стихотворении «Товарищ», рассмотренном нами в предыдущей главе, сошедшего с иконы Иисуса, сразила  пуля и его похоронили на Марсовом поле. В «Преображении» поэт сам как бы похоронил под снегом уже не «иконного» Иисуса, а идущего с крестом. Есенин  обратился к Отцу Небесному с просьбой прикрыть погибшего сына  и возвестить народам о случившемся.
Во взаимоотношениях с Богом Отцом поэт применил своеобразный маневр:

«Господи, я верую!.. Но введи в свой рай /Дождевыми стрелами /Мой пронзенный край».

 Почему поэт использовал «но», если мог сказать «Ты введи…»? Верующий человек не ставит Всевышнему условий, он безоговорочно принимает его волю  как высшее благо. Можно предположить, что у поэта «но» означало намерение заключить договор: «Если ты, Господи, не введёшь моих земляков в рай, не выполнишь мою просьбу, то я  не буду верить в тебя».
Зато поэт без всяких оговорок верил в замечательное будущее Руси, которую он  назвал  вечной девой, победившей смерть. В «Преображении», как и в других стихах того периода, Есенин широко использовал библейские образы, зачастую вкладывая в них новый, свой смысл. Преображение в евангельском смысле – это необычное  событие, когда Иисус с тремя учениками  поднялся на гору, «и преобразился пред ними: и просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет». В стихотворении Есенина преображение относилось к России и носило социальный характер. Сам Иисус изображен в  виде крестьянина на поле: «Новый сеятель /Бредет по полям, /Новые зерна /Бросает  в борозды». 
Библейский сеятель – Иисус Христос. В одной из притч, рассказанных ученикам, он говорил о сеятеле, который бросает зерна. В зависимости от того, куда зерна упали, всходы погибнут или же  дадут обильный урожай. Иисус разъяснил ученикам смысл притчи: зерна – это слово Божье, а почва – сердца людей, степень готовности слушателей принять слово Божье, это условия для выращивания духовных семян.
Кто же тот «новый сеятель», о котором говорил поэт, и что за «новые зерна» он бросал в борозды? Прямого ответа поэт не дал, тем не менее, его намеки на характер будущего урожая достаточно прозрачны: это будет «среброзлачный урожай», грядущий час преображения «словно ведра, наши будни он наполнит молоком» .Ясно, что речь шла не о духовном, а о материальном урожае. В таком случае, и семена должны были относиться к материальной сфере.
Как показало дальнейшее развитие революционных событий в России, в стране произошел грандиозный по масштабам передел собственности. Народ в лице рабочих и крестьян в ходе вооруженной борьбы отобрал у правящих классов все средства производства, а также землю, затем создал такую экономику, которая  обеспечила стране приоритет в прорыве в космос. В «Преображении», написанном уже после прихода к власти партии большевиков, Есенин поэтически изобразил роль народа в подготовке предстоящего «среброзлачного урожая».

 «Эй, россияне! /Ловцы вселенной, /Неводом зари зачерпнувшие небо, - /Трубите в трубы. /Под плугом бури  /Ревет земля».

«Плуг бури», здесь, надо полагать, - происходившие в России социальные потрясения, взбудоражившие всю планету. Чтобы передать грандиозность масштабов и роль соотечественников, Есенин использовал евангельские образы  апостолов – ловцов и орудия их труда – невод, сеть. Поэт подчеркнул новый, уже не евангельский характер событий: «С небес через красные сети /Дождит молоко».
Новизну, революционность происходящих в России событий поэт описывал с помощью других библейских образов.

«Новый Содом /Сжигает Егудиил. /Но твердо, не глядя назад, /По ниве вод /Новый из красных врат /Выходит Лот».

Библейский город Содом отличался массовым развратом его жителей, в среде которых особенно процветал гомосексуализм. Нравственно здоровую, праведную жизнь вел только недавно поселившийся в городе чужестранец Лот со своей семьей. Господь сурово наказал содомлян –  сжег божественным огнем город вместе с жителями. Лишь праведному Лоту и членам его семьи позволил  своевременно покинуть Содом. Жена Лота, нарушила  запрет Господний, она обернулась назад, чтобы посмотреть на горящий город, и превратилась в соляной столб.
Используя в приведенных выше стихотворных строках библейские образы, Есенин вложил в них современный смысл. Под новым Содомом, который сжигает Господь-Егудиил, следует понимать старую Россию, прежде всего ее религиозно- самодержавную систему. А новый Лот, выходящий без оглядки назад из революционно-красных ворот – не кто иной как русский народ, мужик, крестьянин. Он готов до основания разрушить старый мир, чтобы на его обломках построить новый, свой, наполненный неким «небесным молоком».
В происходящем бурном планетарно-космическом процессе себе поэт отвел  достаточно активную роль: он стучит в ворота рая и ходатайствует за Русь, просит: «Небесного молока даждь мне днесь». Это несколько измененные слова общехристианской молитвы «Отче наш», где на церковнославянском они звучат так: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…».
Таким образом  в ноябре 1917 года Есенин в поэтической форме обращался к Господу, но, понятно, это был не более, чем художественный приём поэта-атеиста.
Воспевая революционные обновления социального характера, Есенин решил заодно произвести обновление в личной жизни: он окончательно оставил свою гражданскую жену Анну Изряднову вместе с сыном Юрием и женился на Зинаиде Райх. С новой избранницей Сергей  познакомился в редакции газеты «Дело народа», где та работала машинисткой. Правда, она была на год старше Сергея, зато их объединяли  литературные интересы. В конце июля Сергей и Зинаида вместе с поэтом Алексеем Ганиным совершили  новобрачную поездку на Соловецкие острова, посетили там древний  православный монастырь. Во время поездки, 4 августа в церкви деревни Кирико – Уулиты (Иулиты) Вологодского уезда Есенин и Райх совершили православный обряд венчания. Согласно православному вероучению, венчание означает заключение брака не только на земле, но и на небесах. Он считается вечным, поскольку, согласно тому же вероучению, то, что сочетает Господь, человек не в состоянии расторгнуть. Впрочем, это никогда не мешало православным иерархам благословлять расторжение церковного брака, если только они считали  нужным. Так что, вечность брака, заключенного с совершением обряда венчания, остается чистой условностью.
 Таковой она оказалась и для Есенина с Райх: их брак  был расторгнут народным судом города Орла 5 октября 1921 года. Мы не располагаем данными, чтобы поэт или его супруга обращались к кому-либо из епископов по поводу расторжения их церковного брака.
Небезынтересен вопрос: почему Сергей Есенин, давно не считавший себя христианином, вдруг решил обвенчаться согласно христианской  традиции? К сожалению, у нас нет обоснованного  ответа.
 Как бы там ни было, после возвращения из поездки молодожены  поселились в Петрограде на Литейном проспекте в доме № 23. Сняли на втором этаже две комнаты с мебелью. Жили здесь по март 1918 года, вплоть до переезда Сергея в Москву. По воспоминаниям часто бывавшего у молодоженов  Владимира Чернявского, они  жили «не очень бедно», поскольку  Сергей зарабатывал приличный гонорар.
«Его тешило право на простые слова: «У меня есть жена». Он внутренне придавал укладу жизни большое значение,- отмечал Чернявский. - Если в его характере и поведении мелькали  уже  изломы и вспышки, предрекавшие непрочность этих устоев, то их еще нельзя было считать угрожающими».
По словам Чернявского,  от пьянства в то время Есенин  был далек и выпивал только «ради случая».
Все свои силы Есенин направлял на творчество. А сил у него было много, и он решил организовать свой вечер стихов без участия кого-либо из поэтов. Вечер состоялся 22 ноября в концертном зале Тенишевского училища. Сергей прибыл в прекрасной собольей шапке и хорошей шубе.  Он выглядел крепким и жизнерадостным. Как выяснилось  вскоре, Есенин несколько преувеличил свою популярность – народу собралось очень мало. Пришли десяток-другой людей, близких к литературе, друзья поэта, случайные военные да кое-кто из жителей ближайших домов. Однако это не смутило поэта.
«При скупом освещении, один на эстраде в своей белой русской  рубашке Сергей был очень трогателен и хорош, - прокомментировал  вечер Чернявский.- Отсутствие публики его не очень огорчило».
В 1917 году значительно расширились творческие контакты Есенина. Он познакомился с рядом известных литераторов, поэтов, деятелей искусства. В феврале – с поэтом А.Белым и художником К.Сомовым, осенью со скульптором С.Коненковым и писателем И. Эренбургом. Сергей стал чаще читать свои стихи вместе с другими  поэтами на культурно-массовых мероприятиях.
В процессе активной общественной жизни продолжалось динамичное внутреннее, мировоззренческое  развитие Есенина. Таким Сергей Есенин встретил 1918 год.



Год 1918

ГРОМКО ХЛОПНУЛ ДВЕРЬЮ

В черновом варианте автобиографической справки «О себе» С.Есенин указал: « В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму «Инония», на которую много было нападок и из-за которой за мной утвердилась кличка хулигана».

Духовны-нравственные, мировоззренческие  проблемы оказались в центре творческой и повседневной жизни Есенина с первых же дней нового, 1918 года. Весь вечер 3 января Есенин провел у Блока. Разговор получился неспешным и продолжительным. Говорили о многом. Сергей разоткровенничался и высказал то, о чем обычно предпочитал молчать. Блок по свежим впечатлениям занес потом суждения Сергея в свой в дневник. Нас прежде всего интересует мировоззренческая  тема, без нее в беседе не обошлось. Главную мысль Есенина Блок с формулировал так: «Ненависть к православию».
Тут хочется остановиться и поразмышлять. Первая пришедшая в голову мысль: Блок сделал запись в дневнике для себя. Не для литераторов, критиков, историков, а для себя лично. Значит мог не утруждать себя поиском точной формулировки впечатлений от беседы с Есениным. Если бы он подбирал точные слова, то, скорее, не ограничился бы одним предельно категоричным словом «ненависть». Это – вторая мысль. Следующая - относительно православия. У Есенина представление о православии  было, несомненно, обширным, многоплановым. Оно сформировалось на основании регулярного чтения Нового завета, под воздействием  учебного процесса в Спас-Клепиковской школе, под впечатлением православной атмосферы в родном селе, наконец под влиянием взаимоотношений со священником Иваном.
Ну, откуда у Сергея Есенина могла появиться названная Блоком  ненависть? Его родители дружили со священником Иваном, и Сергей часто бывал у него дома, где  не чувствовал  себя чужим. В церковно-учительской школе посвятил стихотворение церковному чиновнику, с теплой дарственной надписью отослал «Радуницу» учителю этой школы Хитрову. В общем, за все предыдущие годы не было ни единого конфликта со священниками и церковью.
 Тем не менее, Блок не мог существенно, в принципе исказить мировоззренческую позицию поэта. Возможно, в тот вечер в ходе длительной беседы Есенин в довольно категоричной форме выразил свое свободомыслие? Нужно учесть общественно-политическую атмосферу, на фоне которой проходило общение двух поэтов.  В те дни широко обсуждался законопроект Советского правительства, опубликованный газетами «Правда» и «Известия» 21 января  как декрет «Об отделении церкви  от государства и школы от церкви». Правительственная комиссия начала работать над ним еще 11 декабря. В нее входили нарком юстиции П.Стучка, нарком просвещения А.Луначарский, член коллегии Народного комиссариата юстиции П.Красиков, профессор права Петербургского университета М.Рейснер, священник М.Галкин. В адрес правительства, местных органов власти поступали многочисленные петиции от солдатских и крестьянских съездов, от коллективов фабрик и заводов с требованием отделить церковь от государства  и школу от церкви, ввести всеобщее обязательное светское образование. В редакции центральных и местных газет во множестве поступали письма из различных регионов и с мест, в которых резко осуждалась политическая позиция церкви.
Церковные иерархи не бездействовали. Так, 15 декабря проходивший в то время общецерковный собор принял постановление «О правовом положении православной Российской церкви». Им статус церкви определялся как  первенствующий в государстве.
31 декабря в эсеровской газете «Дело народа» был опубликован проект разработанного комиссией  декрета об отделении церкви от государства. Опубликовала его и церковная печать. Митрополит Вениамин (Казанский) обратился к главе правительства Ленину с письмом-предупреждением: «Считаю своим нравственным долгом сказать людям, стоящим в настоящее время у власти, предупредить их, чтобы они не приводили в исполнение предполагаемого проекта декрета об отобрании церковного достояния».
Вскоре после опубликования декрета церковный собор принял специальное «Соборное постановление» в котором назвал декрет враждебным церкви,  пригрозил всем, кто участвовал в его разработке и будет проводить его в жизнь, тягчайшими церковными карами.
Как видим, общественно-религиозная атмосфера в январе 1918 года была накаленной. И не стоит удивляться, если Есенин высказал свое отношение к церковным иерархам и их политической роли в резкой форме. Своей чуткой поэтической душой он воспринимал, усваивал и выражал отношение русского народа к церкви, к церковникам, к российскому православию.  Подавляющее большинство населения  изнемогало под бременем государственной церкви и горячо желало освободиться от него. В подтверждение сказанному достаточно исторических фактов. Этот всенародный характер чувствования, пожалуй, и придал  стихам поэта  такую небывалую   мировоззренческую, атеистическую остроту.
Революция, совершившаяся 25 октября (7ноября) 1917 года, резко активизировала происходившие в сознании Есенина мировоззренческие процессы, происходившие как в народе, так и в сознании Есенина. Так, в творчестве поэта завершилась начавшаяся несколько лет назад замена  библейского, христианского божества человеком. Поэт воздвиг на освободившееся место нового, рожденного революцией Человека, который представлялся ему не менее  могущественным, чем бог. В связи с этим наметилась, а затем и произошла переоценка прежнего поэтического творчества. В октябре 1925 года в черновом варианте автобиографии Есенин писал:

«От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции, в революцию и  после революции в момент новых форм бытия. Ранние стихи навеяны на меня укладом моей семьи. Не будь революции, я, может быть, так бы и засох на никому не нужной религиозной символике…».

Как видим, Есенин с позиции нового мировоззрения считал те яркие библейские образы, которыми он украшал свои стихи, «никому не нужной религиозной символикой».
Окончательный перелом в мировоззрении Сергея произошел, судя по всему, достаточно резко.  19 мая 1918 года , в  газете «Знамя труда» была опубликована  атеистическая поэма Есенина «Инония», о которой мы говорили в главе «Скандал на Пасху». Написав ее, поэт не просто оставил духовный мир христианина, но при этом как бы  громко хлопнул дверью.
Один  из близких Сергею петроградских друзей Чернявский о зарождении «Инонии»  писал потом так: «Про свою «Инонию», еще никому не прочитанную и, кажется, только задуманную, он заговорил со мной однажды на улице как о некоем реально существующем граде, и сам рассмеялся моему недоумению: «Это у меня будет такая поэма…Инония – иная страна»…Его любимыми книгами в то время были Библия, в растрепанном, замученном виде лежавшая на столе, и «Слово о полку Игореве». Он по-новому открыл их в сердце и постоянно возвращался к ним в разговорах, восторженно цитируя отдельные куски…»
Итак, Инония – страна, где всё иное, в том числе духовно-нравственные принципы ее устройства. Если  в  реальном земном обществе божествам люди отвели  небо, а себе оставили землю, то в «Инонии» человек властвует на небе.
 Поэму «Инония» Есенин посвятил библейскому пророку Иеремии. Почему? Ведь прежде он посвящал свои произведения современникам - обычно поэтам, близким ему людям. Пророк Иеремия, согласно общепринятой библейской хронологии,  жил примерно 1300 лет назад. С какой стати поэт  вдруг вспомнил о нем и сделал ему посвящение? Сам автор «Инонии» на этот  счет пояснений не дал и остается высчитывать, с учетом заложенного в поэму принципа: «всё иное».
Для начала обратимся к смыслу библейских пророчеств Иеремии, которые он оглашал на протяжении примерно сорока лет, обращаясь к правителям и народу древней Иудеи. В то время крошечная Иудея, располагавшаяся, согласно библейским толкованиям, на  территории нынешней Палестины, оказалась между двумя враждующими империями: Египтом с запада и Вавилоном с востока. При дворе иудейского царя образовались, соответственно, две политические партии: проегипетская и провавилонская. Каждая из них видела единственный путь спасения Иудеи в том, чтобы заключить военно-политический союз с выбранной ею державой. Чью сторону должен был принять царь Иудеи, кого ему следовало слушать? В правильном выборе заключался вопрос жизни и смерти страны, народа.
Между тем, пророк Иеремия тоже не молчал. Он говорил, что положиться надо не на Египет и не на Вавилон, а на Бога. Иеремия пророчествовал, что отступление страны от Бога чревато для нее великими бедами.
Посвящение пророку поэмы следовало бы рассматривать как готовность ее  автора прислушаться к  пророчествам  Иеремии, руководствоваться ими в практической деятельности – полагаться на волю Господа.. Но поскольку Есенин задался целью действовать  по принципу «всё иное», всё иначе, наоборот, то и  поступать он должен был  вопреки пророчествам библейского героя. Если Иеремия призывал положиться во всём на Бога, то автор «Инонии» должен призывать положиться во всем на человека, на его здравый смысл. Судя по тексту поэмы, именно так и  следует понимать посвящение Есенина пророку Иеремии.
Понятно, для того, чтобы занять и огласить позицию, противоположную позиции библейского пророка, надо быть самому  сознавать себя пророком. Что ж, Есенин готов! В первых же строках поэмы он объявил:

«Не устрашуся гибели, /Ни копий, ни стрел дождей, - /Так говорит по Библии /Пророк Есенин Сергей».

Вот так решительно и прямо.
Обращает на себя внимание его фраза «Так говорит по Библии …» Много раз читая и перечитывая Библию, он хорошо знал, как представлялись библейские пророки, в том числе Иеремия. Книга пророка Иеремии начинается фразой: «Слова Иеремии, к которому было слово Господне…».  А «по Библии» испокон веков говорили книжники, толкователи, богословы, излагая свое, личное  понимание Священного писания. Насколько близко было то или иное толкование к истине, никому не  известно. Таким образом, автор поэмы с самого начала заявил, что он излагал своё  личное понимание Библии. Что же касается формы толкования, то она вполне соответствовала умонастроениям народа и революционному духу времени.
Вернемся к тексту поэмы:

 «Тело, Христово тело, /Выплевываю изо рта».

 Речь идет о таинстве причащения, она же – Христова заповедь хлебопреломления. В Евангелии она изложена так: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: «Приимите, ядите: сие есть тело Мое». (Мтф. 26:26). В христианских церквах всех конфессий участие в причащении, хлебопреломлении – дело добровольное. Более того, оно связано с определенными ограничениями духовно-нравственного порядка. Например, участвующий в таинстве должен быть в мире с церковью. Во всяком случае, никто никому насильно кусочек хлеба-причастия – тела Христова в рот не заталкивает. Если этот кусочек оказался во рту у автора поэмы, то это могло произойти только по его желанию, просьбе.
Разъяснения по этому поводу  Есенина попросил дать Александр Блок во время беседы, состоявшейся  3 января. Сергей ответил: «Я выплевываю причастие не из кощунства, а не хочу сострадания, смирения и сораспятия». Перед Блоком Есенин не лукавил. Значит, он передал в поэме то,  что соответствовало  его переживаниям,  мировосприятию. Но чего же, в таком случае,  хотел автор поэмы?

« Я иное постиг учение /Прободающих вечность звезд. /Я иное узрел пришествие – /Где не пляшет над правдой смерть. /Как овцу от поганой шерсти, я /Остригу голубую твердь. /Подыму свои руки к месяцу, /Раскушу его, как орех…/Я сегодня рукой упругою/ Готов повернуть весь мир…/Грозовой расплескались вьюгой /От плечей моих восемь крыл».


Итак, Есенин  образно изложил свое мировоззрение. Его сущность составляло  некое новое учение, в основе которого не религиозная вера, а могучий разум существ, проникших в тайны космоса и победивших смерть. Постижение данного учения придало поэту космические силы.
Упоминание  о восьми крыльях, конечно же, не случайно. В Библии неоднократно фигурирует шестикрылый серафим – небесное существо, занимающее в иерархии ангелов высокое должностное положение. Автор поэмы добавил себе еще пару. По логике  дальнейших рассуждений поэта, обладание восемью крыльями придало ему небывалое могущество, поднимало его значительно выше серафимов.

«Ныне на пики звездные  /Вздыбливаю тебя, земля! /Протянусь до незримого города, /Млечный прокушу покров. /Даже богу я выщиплю бороду /Оскалом моих зубов. /Ухвачу его за гриву белую /И скажу ему голосом вьюг: /Я иным тебя, господи, сделаю, /Чтобы зрел мой словесный луг».

Есенин дал волю поэтическому воображению: «Весь воздух выпью и кометой вытяну язык», «До Египта раскорячу ноги», «Коленом придавлю экватор», «Пополам нашу землю разломлю, как златой калач», «За уши встряхну я горы», «Колесами  солнце и месяц надену на земную ось», «По тучам иду, как по ниве я».
Словом, поэт видел себя властелином  космического масштаба. Что ж, такая была  тогда эпоха, и поэтическое воображение Есенина вполне соответствовало ей.  Мы уже отмечали, что в своем творчестве Есенин выражал не только и не столько личные переживания, сколько духовно-нравственное состояние народа. И в данном случае он отразил, что народ России   в подавляющем большинстве отвернулся от человекоподобного бога.
 Могло ли такое  случиться после девятисотлетнего  безраздельного господства в стране православной церкви? Проблема заключалась  в том, что христианство на Руси не вызрело да и не могло вызреть в народе в виде духовной потребности, оно оказалось насаждено административными методами. Начало  положил великий киевский князь Владимир, совершивший так называемое крещение Руси, а его многочисленные сыновья и преемники продолжили начатое. Иерархи православной Русской церкви всегда своей главной задачей считали религиозное обеспечение военно-политической деятельности светской власти. Это было выгодно как власти, так и церковным иерархам. Исторический анализ показывает, что в духовном отношении Русская церковь всегда была слабой, и она, чтобы выстоять, неизменно опиралась на административные
«костыли» светской власти. С веками в церкви развилась болезнь обрядоверия, когда соблюдение в повседневной жизни нравственных заповедей  христианства  подменялось выполнением многочисленных обрядов и ритуалов, паломничеством к так называемым святым местам.. К этому следует добавить низкое духовно-нравственное состояние многих служителей церкви всех рангов, отсутствие  духовного просвещения народа.
В итоге девятисотлетнего правления православная Русская церковь оказалась не способной воспитать верующего человека – человека,  который, согласно заповедям Христа, любил бы людей, видел в них своих братьев.
По мере того, как административно-религиозное давление на граждан ослабевало,  население в массовом порядке заявляло о своем отходе от церкви. Так, на фронте во время Первой мировой  войны более девяноста процентов солдат отказались причащаться. Из промышленных районов России в синод шли сообщения о массовом отходе от церкви рабочих.
Александр Блок не был ни военным, ни рабочим, он был мыслящим, наблюдательным интеллигентом. В своем дневнике он записал 10 марта 1918 года: «Если бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно давно бы «учло» то обстоятельство, что Христос - с красногвардейцами».
Тот же Блок уже не в дневнике, а в журнальной статье «Исповедь язычника» писал: «Петербургская весна 1918 года и Великий пост… Я не знаю, надолго ли, но Русской церкви больше нет. Я и многие, подобные мне, лишены возможности   скорбеть об этом потому, что церкви нет, но храмы не заперты и не заколочены; напротив, они набиты торгующими и предающими Христа, как давно уже не были набиты. Церковь умерла, а храм стал продолжением улицы. Двери открыты, посредине лежит мертвый Христос. Вокруг толпятся и шепчутся богомолки в мужских и женских платьях: они спекулируют; напротив, через улицу кофейня; двери туда тоже открыты; там сидят за столиками  люди с испитыми лицами и тусклыми глазами; это картежники, воры и убийцы; они тоже спекулируют. Спекулянты в церкви предают большевиков анафеме, а спекулянты в кофейне продают аннулированные займы; те и другие перемигиваются через улицу; они понимают друг друга.
В кофейню я еще зайду, а в церковь уже не пойду. Церковные мазурики для меня опаснее кофейных».
В то время, когда Сергей Есенин писал «Инонию», его сестра Катя в родном селе вступила в комсомол. Вместе с другими комсомольцами она ходила по селу с красным флагом и распевала:
«Долой, долой   монахов, /Долой, долой   попов! /Залезем мы на небо, /Разгоним мы богов».

 Народ ко всему этому относился безразлично.
Вот в какой атмосфере у Сергея  Есенина родилась и реализовалась идея «Инонии».
Всякое действие вызывает противодействие. На протяжении  многих веков христианская церковь внедряла в сознание людей чувство невероятно огромной вины перед Богом и необходимость непрестанно каяться. Образцом святого человека она представила одного  из монахов, который ничего не делал, ничего не созидал. Он лишь целыми  днями повторял: «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Есенин в «Инонии» как бы взорвал этот уничижительный образ распластанного человека и создал образ Человека-сверхисполина, который во имя своего совершенствования и созидания намерен сделать иным самого господа.
По существу, Есенин в поэтической, образной форме реализовал в поэме ту идею-мечту, которая всегда жила в народе.
 Первое время Есенин публично читал поэму разных местах, а затем издал её.
Следующими за «Инонией» крупными поэтическими произведениями Есенина стали  поэмы «Иорданская голубица» и «Сельский часослов». В первой  из названных поэт продолжал, так сказать,  творческое развитие библейских образов, порой изменяя их до неузнаваемости, и перенося в начало двадцатого века на российские просторы. Образ «иорданской голубицы»  есть не что иное, как  евангельский образ необычного голубя, явившегося на реке Иордане после крещения в воде Иисуса Христа. В Евангелии от Луки об этом сказано: «Когда же крестился весь народ и Иисус, крестившись, молился – отверзлось небо и Дух Святой нисшел на Него в телесном виде, как голубь…» (Лук.3:21-22).
У Есенина в поэме не голубь, а голубица, и река Иордань течет не в Палестине, а где-то на Рязанщине – «мой луговой Иордань». Различные действующие лица Евангелия также изображены в весьма своеобразных ситуациях. Так, согласно Евангелию, ученик Иисуса Андрей был рыбаком, и нет ни малейшего намека на его увлечение музыкой, игрой на каком-либо инструменте. Но у Есенина «с дудкой пастушеской в ивах бродит апостол Андрей». Не менее поразительное преображение произошло по воле поэта также в характере занятий матери Иисуса:

 «Полная боли и гнева, /Там, на окрайне села, /Мати Пречистая Дева /Розгой стегает осла».

Смысл привлечения на Рязанщину  евангельских героев, вероятно, заключался в том, чтобы ярче выразить  идею духовного вселенского обоснования изображаемых в поэме событий. Эти события - смерть старой Руси и наступление нового дня,  рождение новой России. В поэме душа умершей Руси во главе крикливой стаи гусей летит в «небесный сад». Свою радость по поводу ее смерти поэт выразил песней. Еще более радостно он встретил рождение новой Руси:

«О, новый, новый, новый,  /Прорезавший тучи день! /Отроком солнцеголовым  /Сядь ты ко мне на плетень».

Вместе с тем, напрашивается мысль о намерении  Есенина дать понять, что Священное писание с его героями  и событиями – вовсе не откровение свыше, не богодухновеная книга, а – всего лишь литературно-историческая  работа заинтересованных людей.

Название поэме «Сельский часослов» Есенин дал, конечно же, не случайно. Часослов являлся  богослужебной книгой Русской церкви. Он содержал в себе порядок чтения перед воскресным общественным богослужением, литургией, псалмов и молитв, объединенных в группы – «часы». Кроме того часослов содержал порядок совершения целого ряда других церковных служб: вечерни, повечерия, полунощницы и т.д.
Почему Есенин включил в название поэмы слово «часослов»? Какой смысл вложил он в «Сельский часослов»? Видимо, поэт стремился придать своему произведению ту же значимость в  новой, постреволюционной жизни села, какую имел православный часослов  в жизни Русской церкви. По замыслу автора, поэма должны была определить духовное содержание новой России.

«Радуйся, земля! /Деве твоей, Руси /Новое возвестил я /Рождение. /Сына тебе /Родит она… /Имя ему – /Израмистил».

Израмистил – имя избавителя, преобразователя. Оно упоминается в библейской книге пророка Исаии. По контексту поэмы Есенина, его рождает не какая-либо женщина, а сама Русь, которую поэт назвал Девой. Так что, рождение есенинского Израмистила получается не менее значимым событием, чем рождение Иисуса. И пророком этого события является не кто иной, как поэт Есенин.
Поэму напечатала в номере за 11 июля  газета «Знамя труда».

Есенин не только декларировал в поэтической форме рождение новой Руси, наступление новой  социальной эпохи, но и активно участвовал в разворачивавшемся созидании нового общества. Этому, безусловно, способствовало  его свободомыслие, атеистическое мировоззрение. К тому же, Есенин  не был простаком. Крестьянская практическая сметливость всегда уживалась в нем с поэтическим романтизмом. Руководствуясь чисто практическими соображениями, Сергей вслед за советским правительством  переехал в апреле 1918 года из Петрограда в Москву и стал приспосабливаться к новым условиям творческой и бытовой жизни. Прежде всего использовал возможности широкого чтения своих стихов перед московской публикой.
Так, пятого июня читал стихи на литературно-музыкальном вечере в бывшем Немецком клубе, третьего ноября прочитал стихотворение «О, Русь, взмахни крылами» на открытии памятника поэту А.В.Кольцову. Во время открытия 7 ноября на Красной площади мемориальной доски «Павшим в борьбе за мир и братство народов», изготовленной скульптором С.Коненковым, была исполнена кантата. Стихи для нее написали Есенин, Клычков и Герасимов.
Общественный престиж  Есенина стремительно возрастал: 20 ноября его  избрали в президиум советской секции Союза писателей-художников и поэтов при Союзе советских журналистов. Он напористо использовал для реализации творческих идей различные организационные возможности. Во второй половине сентября по инициативе Есенина и при его активном участии группой литераторов было создано издательство «Московская трудовая артель художников слова». В конце сентября-начале октября он вместе с  Орешиным и Клычковым составил и подписал, так называемое, «Заявление инициативной группы крестьянских поэтов и писателей об образовании крестьянской секции при московском Пролеткульте».
В ноябре Есенин и Клычков обратились в Народный комиссариат просвещения с письмом-предложением заключить с ними договор об издании монографии «С.Т.Коненков и его творчество». К тому времени сорокачетырехлетний скульптор Сергей Тимофеевич Коненков уже получил широкое признание. Есенин установил с ним достаточно тесные личные отношения, нередко бывал у него в мастерской и вел жаркие дискуссии на темы народа и творчества. Заявку на монографию не утвердили, зато Есенин многое получил для своего разностороннего  развития из общения с крупным художником.
В декабре Есенин вместе с группой литераторов выступил организатором коммуны пролетарских писателей.
Вращаясь в эпицентре общественной жизни столицы, Есенин устанавливал многочисленные контакты с собратьями по перу. В  числе таковых осенью оказался Анатолий Мариенгоф.


Год 1919

КРЕСТ НА СТЕНЕ

Из воспоминаний друга С.Есенина литератора Дмитрия Семеновского: «В переулке, выходившем на Тверскую, мы вошли в подъезд большого дома и по лестнице поднялись наверх. На звонок дверь открылась, и я увидел Есенина. Это он впустил нас в квартиру. Есенин сразу узнал меня… Сам он очень возмужал. Широкогрудый, стройный, с легким румянцем на щеках, он выглядел сильным и здоровым. Есенин показал мне свою комнату. В ней стояли койка, стул с горкой книг на сиденье. На стене я увидел нашитый на кусок голубого шелка парчовый восьмиконечный крест. Служил ли он простым украшением или выполнял другое назначение, я не спрашивал».
Эта встреча произошла в начале 1919 года. Д.Семеновский работал в городе Иванове и приехал в Москву для решения в правительственном издательстве  служебных вопросов. Работник издательства, с которым он общался в течение дня, пригласил его к себе в гости. Оказалось, он жил вместе с Есениным. Так Семеновский встретился с Сергеем.
Восьмиконечный крест на стене, висел, наверное, не случайно. Позже  Семеновский писал: «Тогдашние стихи Есенина были насыщены церковными словами. Он пользовался ими для того, чтобы говорить о революции. Тут были и Голгофа, и крест, и многое другое. Скоро в стихах Есенина появились иные метафоры, и может быть, крест на стене был последним его увлечением церковностью».
 Насколько верно оказалось предположение Семеновского, мы увидим из дальнейшего исследования. А пока вернемся в комнату Есенина.
В ходе беседы Сергей спросил гостя, кто это написал в Иванове на него, Есенина пародию. Семеновский честно признался, что автор – он. Есенин попросил прочитать. Прозвучали первые строчки: «Слава в вышних Богу, /Деньгам на земле! /Стало понемногу /Туже в кошельке».
Есенин обиженно перебил:
- Неужели ты думаешь, что я пишу из-за денег?
Семеновский продолжал: «Разве я Есенин? /Я – пророк Илья. /Стих мой драгоценен./ Молодчина я!»
В это время в квартиру вошел  поэт Анатолий Мариенгоф. Есенин  попросил Семеновского  прочитать пародию еще раз. Прослушав ее, Мариенгоф сказал:
- Нет, Сережа, трудно тебя пародировать. Ты – сам на себя пародия.
Он позвал Есенина в кафе, но тот отказался, объяснив желанием поработать над стихами. Мариенгоф ушел, а Семеновский задержался. Покончив с работой, Есенин взял лежавший  на столе сборник стихов Николая Клюева «Медный кит» и прочел строки:
«Низкая, деревенская заря,  /Лен с берестой и с воском солома. /Здесь все стоит за царя /Из Давидова красного дома».
Есенин усмехнулся:
- Ах, Николаша! Никак он не может обойтись без царя!
Затем высказал гостю свое понимание современной поэзии: после революции нельзя писать по-старому, нужно говорить новыми словами.
Описанный эпизод дает пищу для размышлений. Так, на первую часть  дружеской эпиграммы  Сергей обиделся. Но второй частью, где подчеркивалось, что Есенин – пророк, остался доволен и попросил прочитать всю эпиграмму для подошедшего  поэта Мариенгофа.  Возможно, он вспомнил о своем намерении в юности написать поэму «Пророк».
Еще один важный момент: оценка Есениным стихотворения, вообще поэзии Николая Клюева. Сергей, конечно же, понимал, что под  «царем из Давидова красного дома» Клюев подразумевал Иисуса. Согласно древним пророчествам,  Мессия-Христос должен быть из рода, из дома псалмопевца Давида. Поскольку христианство величает Иисуса Царем Небесным, то Клюев вложил эту мысль в свое стихотворение, подчеркнув, что российская деревня чтит  Иисуса. Утверждая, что после революции нужно писать по-новому, говорить новыми словами, Сергей отрицал в поэзии образ не только царя земного, светского, но и небесного.
Вскоре Есенин на конкретном примере показал,  как именно следует писать по-новому. Из-под его пера  в феврале  вышла поэма «Пантократор». Есенин в категоричной форме утверждал в стихах, что после революции не до любви. Главнейшая ценность  дня – энергия социальной деятельности. Тем не менее, он считал нужным  внести ясность и в приоритеты духовного порядка, так сказать, разложить их по полочкам.
Это он попытался сделать в поэме «Пантократор». К слову, в 1919 году в творческом отношении поэт оказался не менее плодовитым,  чем в предыдущем. Наиболее значительными  его произведениями кроме «Пантократора» стали поэмы «Кобыльи корабли», «Небесный барабанщик», стихотворения «Хулиган»,  «Душа грустит о небесах…», «Радость, как плотвица быстрая…», «В час, когда ночь воткнет…», «Вот такой, какой есть…», «Ветры, ветры, о снежные ветры…».
Поэму «Пантократор» уже в феврале опубликовала московская газета «Советская страна». В переводе с греческого «пантократор» - «всемогущий». Христианством и другими мировыми религиями Всемогущим считается лишь Творец. Кого же Есенин изобразил в образе пантократора-всемогущего? В переплетении витиеватых космических образов можно выделить, по крайней мере, трех поэтических героев,  обладающих немыслимой силой. Один из них – дед Сергея Есенина, другой – Господь, третий – некий красный конь.

«Вижу, дед мой тянет вершей Солнце с полдня на закат».

Верша – сплетенная из прутьев рыболовная снасть. Никаких других деяний в поэме дед не совершал, но и того, что он тащил по небосводу Солнце, вполне достаточно для оправдания титула  «всемогущего». К Господу  поэт обратился непосредственно.

«Не молиться тебе, а лаяться, /Научил ты меня, Господь. /За седины твои кудрявые, /За копейки с златых осин /Я кричу тебе: «К черту старое!», /Непокорный, разбойный сын».

В каком случае у человека возникает желание «лаяться»? Если  он очень  недоволен  кем-то или же окружающим миром.  Недовольство  поэта вызывала, согласно тексту, земная природа, в частности, пожелтевшие, золотые листья осин. Вообще, обвинение носило космические масштабы, поскольку поэт недоволен всем, что создано, и отвергал все творение как «старое». Не устраивало поэта даже солнце на небе.

 «И за эти щедроты теплые, /Что сочишь ты дождями  в муть, /О, скажи, какими метлами /Это солнце с небес стряхнуть?»

В «Пантократоре» впервые прорисовывался  образ космического  красного коня. Поэт эмоционально призывал его:

«Сойди, явись нам, красный конь! Впрягись в земли оглобли…/Мы радугу тебе – дугой, /Полярный круг – на сбрую. /О, вывези наш шар земной /На колею иную».

 Что же это за удивительное животное?  Отвергнув сотворенное мироздание, поэт возлагал надежды на то космическое переустройство, которое произведет красный конь: он вывезет «шар земной на колею иную». Иную колею можно понимать двояко: как другую космическую орбиту планеты и как иное социально- политическое устройство населения планеты, иное духовно-нравственное состояние ее обитателей. Скорее всего, поэт и мел в виду второй вариант. В чем должна состоять сущность иной духовно-нравственной колеи, на которую конь  мог вывезти человечество? В «Пантократоре» поэт не дал четкого ответа. Может быть, и сам не знал его. И  «красный конь» остался многозначным образом, в котором отразились поэтические мечты  Есенина.  Крестьянский конь-трудяга был хорошо  известен Есенину. На его прообразе поэт создал качественно новый образ космического существа, на которого возложил соответствующую миссию.
Для поэмы «Небесный барабанщик», опубликованной в октябре в первом номере журнала «Всеобуч и спорт», характерно переплетение и взаимодействие небесных и земных образов. Ее главную мысль  можно было бы выразить фразой: небеса – с революционной Россией, и Россия победит.

«Мы идем, а там, за чащей, /Сквозь  белесость и туман /Наш небесный барабанщик /Лупит в солнце-барабан».

Картины событий нарисованы Есениным традиционными для его поэзии того времени космическими мазками фантастической кисти. Главные враги революции – полководцы белой армии. Если солнце заодно с ними, то мы его «на штыках подымем». Если же и месяц их друг, то мы его сбросим «камнем в затылок». Разметем все тучи, а земной шар в качестве бубенца подвесим к радуге.

«Да здравствует революция /На земле и на небесах!… /Верьте, победа за нами! /Новый берег недалек».

Многочисленные религиозные выражения и слова в стихах Есенина как бы блекли, становились  все более декоративными. «Душа», «икона», «церковь», «Пасха», «свечка за обедней» - эти и другие  слова были вписаны поэтом уже не в религиозный контекст, а в социально-политический лишь ради того, чтобы усилить его звучание.
Но из глубины  сердца поэта вырывались давние чувства любви и  сердечной привязанности к о всему земному, родному. В одну из таких минут он написал в стихотворении «Хулиган»:

 «Русь моя, деревянная Русь! /Я один твой певец и глашатай».

 Все последующие годы он будет отчаянно защищать неофициальный титул «единственного первого поэта России». При  этом он мог позволить себе быть откровенным.

«Бродит черная жуть по холмам. /Злобу вора струит в наш сад, /Только сам я разбойник и хам /И по крови степной конокрад».

«Я хам», - утверждение наполнено, пожалуй, более глубоким смыслом, нежели  это может показаться сначала. Из Библии Сергей, несомненно, знал, кто такой Хам. Его поступок породил целый перечень негативных понятий: хамство, хамское отродье, хамово племя и т.д. Как повествует Библия, Ной с тремя сыновьями- Симом, Хамом, Иафетом - спасся на ковчеге во время всемирного потопа, а затем стал жить повседневной  земной жизнью. Однажды Ной, выпив виноградного вина, опьянел так, что снял свои верхние одежды не в шатре, а у входа. Хам, увидев оплошность отца, высмеял его. Другие же два сына просто вязли и внесли одежду отца в шатер. Таким образом библейское хамство состояло в нарушении некоего  устоявшегося  принципа взаимоотношений.
Почему это Сергей Есенин вдруг назвал себя хамом и ещё заявил об этом в стихотворении?  К тому времени он не совершил ни одного скандального поступка на бытовом уровне. Остается предположить, что его «хамство» носило внутренний характер, было связано прежде всего с его мировоззрением. Он ниспровергал традиционные религиозные традиции и делал это не только сознательно, но и с чувством собственно достоинства.
 Да, он отвергал  насаждавшиеся на протяжении  многих веков религиозные ценности, отвергал Христа как божество и не считал нужным стыдиться этого. Лучшему пониманию внутренних процессов, происходивших в Есенине в то время, способствует незначительный, на первый взгляд, эпизод, произошедший  в начале октября. По случаю дня рождения Сергея у него собрались друзья. Нужно было ставить самовар. И тут выяснилось, что для самовара нет дров. Последующие события позже описал участник  мероприятия Иван Старцев:
«Узнав об этом, Сергей вдруг сорвался с места в коридор и принес с веселым смехом икону какого-то святого, похищенную им у хозяйки. Расколол ее на мелкие щепки и начал разжигать самовар».
Это была икона Николая Чудотворца. Согласно церковному преданию, этот православный иерарх занимал должность епископа в городе Мире, расположенном в провинции Ликия – ныне это территория Турции. В историю он вошел как «отец доброты» и стал прообразом Деда Мороза, раздающего подарки детям. Святой Николай, судя по сохранившимся легендам,  помогал некоторым беднякам.
Когда самовар вскипел,  и чай разлили по стаканам, один из участников застолья отказался пить. Он уточнил, что у него верующий дедушка,  которого он очень уважает. Здесь следует делать пояснение  относительно отношения  русского народа к иконам. Оно выразилось в крылатом выражение: «Годиться – молиться. не годиться – горшки накрывать». Всякая икона -  плод творческой работы   иконописца. Она может быть удачной, а может оказаться далекой от совершенства. Какого качества была  икона,  которую Сергей  использовал для растопки самовара? Трудно сказать. Во всяком случае, Есенин отнесся к ней, как  к кустарному изделию, не  более того.

Между тем, один из присутствовавших заметил, что несколько лет  назад, при царе Есенина за его поступок погнали бы тюремным этапом по знаменитой «Владимирке». В ответ Есенин шутливым тоном прочитал строки из своего стихотворения:

«Не меня ль по ветреному вею, /По тому ль песку /Поведут с веревкою на шее /Полюбить тоску».

Таким образом свободомыслие было в то время характерно для Сергея Есенина не только в поэзии, но и  в быту. Судя по всему, это действительно было его мировоззрение.
В 1919 году Есенин «был широко известен, но еще не знаменит». Такой вывод сделала девятнадцатилетняя поэтесса-имажинистка Надежда Вольпин. Позже она вошла в  круг самых близких подруг  Сергея Есенина и в конечном счете родила ему сына Александра.

Год 1920
ПЕРВОЕ УГОЛОВНОЕ ДЕЛО
Из письма С.Есенина поэту Ширяевцу (Александру Васильевичу  Абрамову) от 26 июня 1920 года:
«Милый Шура! Извини, голубчик, что так редко тебе пишу, дела, дорогой мой, ненужные и бесполезные дела съели меня с головы до ног… Живу, дорогой, - не живу, а маюсь, только и думаешь о проклятом рубле. Пишу очень мало».
Для Есенина, как и для всей России, 1920 год начался под знаком продолжающейся гражданской войны и свирепствующего голода. Кроме того уже в январе  для Сергея началась длинная, изнуряющая серия скандалов. А параллельно со всем  этим - восхождение по административной лестнице.
Скандал произошел в воскресенье 11 января в кафе «Домино», принадлежавшем Всероссийскому союзу поэтов. Оно пользовалось у москвичей большой популярностью. Зачастую посетителям не хватало места в зале, и они стояли в дверях, даже на лестнице. В кафе читали свои стихи поэты самых различных литературных направлений,  и нередко разгорались жаркие литературные споры, завершавшиеся порой скандалами, а то и потасовками.
Вечером 11 января читали свои стихи молодые поэты из объединения «Пролеткульт» («Пролетарская культура»). Они  не вызвали у публики никакого интереса. Посетители кафе слушали  вполуха, помешивая в стаканах жиденькое кофе с сахарином и громко переговариваясь.
В одиннадцать вечера объявили выступление Есенина. Что из себя представлял поэт Есенин в то время? Яркую характеристику дал ему  в своих воспоминаниях поэт–пролеткультовец Николай Полетаев: «Помню Есенина в начале его славы. Его выступления в Политехническом музее. Политехнический музей был в то время средоточием литературной жизни Москвы. Он заменял поэтам и публике книги, журналы – все. Поэты, числом до шестидесяти, выступали здесь. Поэты всех направлений, всех фасонов, всяких школ. И, надо сказать, Есенин был здесь первым. Есенин был в самом расцвете. Вещи одна одной лучше выходили из под его пера. И читал он великолепно, - правда, немного театрально, но великолепно, чудесно читал! Как сейчас вижу его: наклонив свою пышную желтую голову вперед «бычком», весь – жест, весь – мимика и движение, он тщательно оттенял в чтении самую тончайшую мелодию стиха, очаровывая публику, забрасывая ее нарядными образами и неожиданно ошарашивая похабщиной…»
Критик В.П.Полонский уже  тогда на докладах в Доме печати называл его великим русским поэтом. Есенин уже тогда не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется в Новый год, выпивши, он все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
- Россия моя, ты понимаешь – моя, а ты… ты - американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически:
- Возьми, пожалуйста! Ешь ее с хлебом!
Кто-то из публики пренебрежительно сказал о Есенине: «Крестьянин в цилиндре!»
Итак, кафе «Домино», где одиннадцатого января в одиннадцать часов вечера на сцену поднялся Сергей Есенин. Он вышел в меховой куртке, без шапки, с улыбкой на лице. Но, окинув взглядом галдящую публику, Сергей вдруг побледнел, сделал пару шагов назад и  неожиданно громко, так что было всем слышно, прокричал:
- Вы думаете, я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к такой-то матери! Спекулянты и шарлатаны!
Сергей конкретно сказал, к какой именно матери он посылал публику.
Что тут началось! Посетители повскакивали с мест и, опрокидывая стулья и столы, с криками, размахивая кулаками, двинулись на Есенина. Он, судя по его улыбающемуся лицу, был доволен произведенным переполохом. В ответ на выкрики Сергей тоже выкрикивал что-то нелестное, грубое и оскорбительное для публики.
Находившийся среди посетителей работник ВЧК Шейкман позвонил дежурному московского ЧК и попросил прислать комиссара для ареста поэта Есенина. Дежурный немедленно послал комиссара оперативной части А.Рекстеня. До  прибытия поддержки Шейкман успел запротоколировать несколько свидетельских показаний. Рекстень, это была  женщина, продолжила допрос, так что чекисты отпустили публику лишь в три  часа утра.
К заявлениям обиженных посетителей и протокольным показаниям Рекстень приобщила потом также заявление председателя президиума Всероссийского Союза поэтов Грузонова.  В заявлении говорилось, что «выступление поэта Есенина, имевшее место в кафе при Союзе, происходило не от президиума, и президиум ВСП ни в коем случае не может брать  на себя ответственность за отдельные личные выступления членов Союза. Все же меры к тому, чтобы  впредь подобные выступления не повторялись, президиум обязуется принять».
Комиссар Рекстень дала в своем докладе скандалу в кафе полагавшуюся по тем временам политическую оценку:
«Мне удалось установить из проверки документов публики, что кафе посещается лицами, ищущими скандальных выступлений против Советской власти, любителями грязных, безнравственных выражений и т. д. И поэты, именующие себя футуристами и имажинистами, не жалеют слов и  сравнений, нередко настолько нецензурных и грубых, что в печати  недопустимых, оскорбляющих нравственное чувство, напоминающих о кабаках самого низкого свойства. В публике находились и женщины, и, явно, хулиганские выступления лиц, называющих себя поэтами, становятся тем более невозможными и не допустимыми в центре советской России».
С точки зрения культуры поэтов, оценка комиссара Рекстень, была, конечно, правильной.  Нежелание женщины видеть и слышать всю эту похабщину в столице новой, Советской России тоже было вполне понятно. Вот только политика ко всему происходящему, может быть, не имела  отношения. Просто поэты – создатели интеллектуальных ценностей нового общества – проявляли свою духовно – нравственную сущность. Есенин еще недавно обвинял поэта Клюева в том, что тот использует устаревший словарный запас, пренебрегает новыми словами. На вечере в кафе поэты демонстрировали применение новых слов, каждый в меру своего  интеллекта.
По факту скандала на Есенина было заведено уголовное дело № 10055, которое направили в секретно-оперативный отдел Московского ЧК. Если бы там его приняли к производству, то некоторое время спустя Есенин был бы арестован как контрреволюционер со всеми вытекающими из этого быстрыми и печальными  последствиями. Но дело  переадресовали  в следственный отдел. Коллегия следственного отдела 27 января  рассмотрела его и постановила передать в местный народный суд. Данное постановление было утверждено 3 февраля Московской Чрезвычайной Комиссией по борьбе с контрреволюцией и преступлениями по должности при Моссовете.
Переходя  из кабинета в кабинет,  дело Есенина №10055 поступило наконец в народный суд. Там была назначена дата слушания - 31 марта. Понятно, что Сергей не испытывал ни малейшего желания объяснять судье мотивы своей выходки в «Домино». Как быть? Наиболее приемлемым вариантом Сергею представлялась неявка в суд, скажем, в связи с отъездом. Куда уехать? Можно было в Харьков, где в то время находился большой друг Есенина Лев Повицкий. Уехать, конечно же, нужно было до суда. Так определилась дата отъезда - 23 марта.
О прибытии Сергея Есенина в Харьков и о развернувшихся там событиях мы рассказали в начале книги, в главе «Скандал на Пасху».
Между тем Есенин уверенно продвигался вверх по литературной иерархической лестнице. В январе 1920 года его избрали в президиум Всероссийского Союза поэтов, а в феврале он как представитель данного союза вошел в тарифно-расценочную комиссию литературного отдела Наркомпроса (министерства просвещения). Причастность к высшим литературным органам управления позволяла Есенину активно участвовать в формировании политики государства в сфере литературы и самому быть на виду. Мечта о славе, которую он всегда лелеял, в значительной степени осуществилась. Теперь  Есенин уже не скрывал своего желания быть главным и единственным народным поэтом России, быть, по его выражению, «хозяином в русской поэзии». Более того, он претендовал на  европейскую популярность. Но об этом позже.
Участие в работе тарифно-расценочной комиссии, которая определяла ставки при оплате литературных произведений каждого писателя и  поэта, судя по всему, положительно отразилось на гонорарах Есенина: ему была определена одна из самых высоких гонорарных ставок за строчку стихов, которая сохранялась до конца его жизни. Такую же ставку имел, кажется,  только поэт Владимир Маяковский.
Благодаря крестьянской сметливости, прагматичности Есенин умел  отстаивать личные интересы. Так, его не устраивало, что Государственное издательство, Госиздат, не проявляло внимания к его произведениям. И 5 марта он вместе с поэтами Мариенгофом и Шершеневичем обратился к народному комиссару просвещения А.Луначарскому с жалобой на руководство Госиздата.
Последний месяц перед отъездом в Харьков Сергей, по воспоминаниям Мариенгофа, удачно играл в карты. Карточная игра традиционно относилась к благородным занятиям мужчин большого света, позже это занятие освоили и в литературных кругах. Пушкин играл в карты азартно и не всегда удачно. Поэт – демократ Некрасов играл профессионально и при  необходимости пополнял за карточным столом свой бюджет. Вероятно, финансовые проблемы и преклонение перед великим поэтом подвигли Сергея Есенина на игру в карты.
Первое время  с ним ходил играть Анатолий Мариенгоф. Но Анатолию не везло, он постоянно проигрывал. Сопоставив расходы с доходами, Мариенгоф довольно быстро оставил карточное увлечение. Однако в воспоминаниях уделил этой забаве определенное место. По его словам, Есенин «играл свирепо». Сорвет ли чей банк или удачно промечет – никогда своих денег на столе не держал: рассовывал по карманам в брюки, пиджак, жилетку. Когда потом проигрывал, то выворачивал два – три кармана и разводил руками:
- Я пустой.
Не задерживаясь, вставал и  уходил. Дома он вытряхивал из карманов уцелевшие купюры и поучал Мариенгофа:
- Вот как надо играть!
За несколько  дней до отъезда Есенина в Харьков, 20 марта, его жена  Зинаида Райх, жившая  у своих родителей в Орле, родила сына. По телефону сообщила об этом Сергею, спросила, как назвать мальчика? Немного подумав, он сказал:
- Константином.
А вообще к новорожденному Есенин  особого интереса не проявил, даже не поехал в Орел, чтобы посмотреть на малыша. Он подозревал, что это был не его ребенок, и в последующем не очень скрывал свое подозрение.
Накануне отъезда произошло незначительное по масштабам, но достаточно примечательное по содержанию событие, которое Анатолий Мариенгоф описал так:
«Есенин и я слушали, как некий Шварц читал написанное им евангелие от Иуды, над которым работал двенадцать лет. Это был оригинально мыслящий, образованный, интеллигентный ученый.
Читали у нас на квартире. Мы позвали трех-четырех друзей, самых молодых и бесцеремонных к авторитетам. Труд занял три печатных листа. Шварц очень высоко ценил свой труд и ждал высокой оценки. Ждал с волнением. Есенин дружески положил ему руку на плечо:
-  А знаете, Шварц, ерунда – а-а! Такой вы  смелый человек, а перед Иисусом словно институтка с приседаньицами. Помните, как у апостола сказано: «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам»? Вот вы бы и валяли. Образ-то какой можно было закатить. А вы развели  патоку… да еще от «Иуды».
И, безнадежно махнув рукой, Есенин нежно заулыбался».


ХАРЬКОВСКИЕ ЗАБАВЫ

От Москвы до Харькова поезд шел восемь суток. Последующие три  недели после прибытия на Украину и встречи со Львом Повицким были наполнены встречами с собратьями по перу, чтением стихов в скверах, на улицах и площадях, общением с новыми друзьями. Лев Повицкий так описал потом Есенина: «Сергей был в расцвете своих творческих и душевных сил, помину не было о вине, кутежах и всяких излишествах. Целые вечера проводили в беседах, спорах. Он читал стихи, шутил и забавлял».
Забавы были разные. Так, примерно через неделю после приезда в Харьков решили разыграть проживавшего там тридцатипятилетнего поэта Владимира Хлебникова. Он вошел в историю литературы как представитель экспериментальной поэзии в духе модного тогда футуризма. В своих зрелых произведениях Хлебников стремился создать «новую мифологию» и язык грядущего человеческого общества. Он вообще мыслил планетарными масштабами и себя соразмерял с планетой. Его не устраивало данное ему родителями имя Виктор (победитель), и он присвоил себе имя Велимир – «Великий мира».
На самовозвеличении Хлебникова и построил свой розыгрыш Есенин, предварительно договорившись с Мариенгофом. Во время посещения харьковского поэта Есенин сказал:
- Велимир, ты ведь Председатель земного шара. Мы хотим в городском театре всенародно и торжественным церемониалом упрочить твое избрание.
 Хлебников с благодарностью пожал руки гостям и дал свое согласие. Примерно неделя ушла на разработку сценария торжества, написание хвалебных стихов. Сама церемония в изображении Мариенгофа выглядела следующим образом.
«Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал. Хлебников в холщовой рясе, босой, со скрещенными на груди  руками выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты (церковные хвалебные песнопения - авт.), посвящающие его в Председатели. После каждого четверостишия он, как условлено, произносит: «Верую». В заключение как символ земного шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минутку у четвертого участника вечера Бориса Глубковского. Опускается занавес. Глубковский подходит к Хлебникову:
- Велимир, снимай кольцо!
Тот смотрит на него испуганно и  прячет руку за спину. Глубковский сердится:
- Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:
- Это… символ земного шара, а я… вот меня Есенин и Мариенгоф    в Председатели…
Глубковский грубо стаскивает кольцо с его пальца. Председатель земного шара, уткнувшись в театральную кулису, плачет  крупными  слезами».
Чуть позже свое отношение к московским собратьям Хлебников выразил   в стихотворении-пародии, которое вошло в харьковский сборник московских гостей: «Голгофа Мариенгофа – Город распорот. Воскрешение Есенина. Господи, отелись в шубе из лис».
Во время пребывания Есенина в Харькове православная церковь праздновала  Пасху. В праздничные дни богослужения в храмах проходили как днем, так и ночью, и на улицах города в любое время суток было многолюдно. Московские поэты старались привлечь внимание этой естественной аудитории и читали свои стихи где придется. Публика принимала их творчество по-разному, в зависимости от возраста и социальной принадлежности слушателей. Молодежи стихи и манера Есенина читать очень нравились. В пасхальную ночь после чтения Сергеем «Пантократора» ликующая толпа  подняла его на руки и восторженно подбрасывала вверх. Чтение  «Инонии» слушатели встретили настороженно и неоднозначно. В начале книги мы, по воспоминаниям друзей Сергея, восстановили один из эпизодов недружелюбного восприятия «Инонии», когда ее автору едва не намяли бока.
В целом же Есенин и Мариенгоф трехнедельным пребыванием в Харькове остались довольны. Перед самым отъездом им удалось издать небольшой сборник стихов, куда вошли «Кобыльи корабли» Есенина, «Встреча»  Мариенгофа, поэма Хлебникова и кое-что еще.
Прибыв в Москву во второй половине апреля, Сергей узнал, что заседание суда, не состоявшееся 31 марта в виду отсутствия ответчика, перенесено на 3 мая. Обдумав ситуацию, Есенин несколько дней спустя выехал в родное Константиново, где прожил до 8 мая. Таким образом ему удалось отсидеться и  вполне благополучно избежать еще одного судебного заседания. Но с того времени меч судебного правосудия точно мифический дамоклов меч повис над головой поэта, и он будет держать Сергея в нервном напряжении до последних дней жизни. В общей сложности в разное время на Есенина было заведено тринадцать уголовных дел.
Ни на одно судебное заседание ответчика Есенина так и не удалось заманить. Он обходил их стороной, точно матерый волк ловко расставленные капканы. Но уход от судебного преследования давался Сергею нелегко: требовал от него большой изворотливости и определенных жертв. Со временем Сергей выработал некоторые приемы уклонения от встречи с судьями, не выезжая из Москвы. Но поначалу, в 1920 году, был вынужден спасаться бегством.
Нервозная обстановка конечно же, отражалась на творчестве: в 1920 году вдохновение посещало Есенина не часто. Одно из немногих стихотворений, «Я последний поэт деревни», он написал в Константинове. Здесь нет и следа от тех космических переживаний, которые поэт гигантскими мазками изображал год назад в «Пантократоре» и «Небесном барабанщике». Вновь созданное произведение можно было бы назвать гимном тоске и унынию, своеобразным прощальным словом поэта: «Скоро, скоро часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час!». Остальные строки стихотворения – лирический, панихидный фон того самого переживания, когда на часах автора «без пяти двенадцать». В общем-то, Сергей не очень сгущал краски. Если приравнять минуту одному году, то, действительно, до последнего удара часов оставалось пять минут – пять лет.
Жизнь родного села не давала поэту в то время пищи для восторженных переживаний и светлых мыслей. Младшая сестра Александра так описала в воспоминаниях ту пору: «Страшное время: хлеб пекли с  мякиной, лузгой, щавелем, крапивой, лебедой. Не было соли, мыла, спичек. Зимой вспыхнула эпидемия сыпного тифа, которая прошлась по всем домам, выкашивая целые семьи. Скот заболел сибирской язвой, заражались и люди».
 Экономическая жизнь    селения замерла – в нем ничего не продавали и  не покупали.
Попа Ивана Сергей нашел в парализованном состоянии. Священник бранил новую власть, всех безбожников  и особенно комсомольскую молодежь, в рядах которой находилась и сестра поэта.
Сергей навестил попа Ивана дважды, терпеливо выслушивая каждый раз его горькие упреки и мрачные размышления. Неизвестно, что Сергей говорил в ответ. Едва ли молчал. Сказать он мог многое. Например, что духовно-нравственное состояние народа есть плод девятисотлетнего безраздельного воздействия православной Русской церкви, так что  попу Ивану следовало бы в первую очередь адресовать упреки  себе и всему православному  духовенству. Почему это они, священнослужители, именуемые себя преемниками апостолов Иисуса,  в течение девяти веков не повернули  народ лицом к Богу, не помогли Господу вселиться в сердца людей и водворить в них взаимную любовь, милосердие и доброту? Может быть, потому, что сами жили без Бога в сердце, сведя все религиозное воспитание и просвещение к  формальному соблюдению  обрядов? Да, многое мог бы сказать Сергей сельскому священнику.
Свое отношение к действительности Есенин  высказал, как ни  странно, девятнадцатилетней девушке  Евгении Лившиц, с которой познакомился в Харькове. Но о его письме к ней чуть позже.
Выждав еще несколько дней после 3 мая, на которое было назначено судебное разбирательство, Сергей 8 мая прибыл в Москву. Судя по всему, он хотел попасть на вечер поэтов-экспрессионистов, проходивший в клубе Всероссийского Союза поэтов. И попал.
В мае – июне Есенину пришлось плотно поработать над подготовкой к изданию сборников стихов «Трерядица», «Конница бурь» и поэмы «Небесный барабанщик».
В середине мая Сергей два вечера подряд читал стихи в кафе «Стойло Пегаса».

ПОЩЕЧИНА ЗА КРИТИКУ

Большое проявляется в мелочах, как солнце отражается в капле росы. Характер человека зачастую дает о себе знать в малоприметных бытовых поступках. Сергей Есенин не составлял исключения.
«Очень жаркий день, - пишет в своих воспоминаниях подруга Есенина Надежда Вольпин. – Обедаю в СОПО (столовая Союза поэтов – авт.) Входит Есенин. Подсаживается к моему столику. Снял шляпу – соломенную шляпу – канотье с плоским верхом и низкой тульей, - смотрит, куда бы ее пристроить.
- А не к лицу вам эта шляпа, - сказала я.
Не проронив ни  слова, Сергей каблуком пробивает в донце шляпы дыру и широким взмахом меткой руки запускает свое канотье из середины зала прямо в раскрытое окно.
Я знала его уже достаточно и не польстилась мыслью, что расправа со шляпой учинена в мою честь. Подумалось:  да скажи ему кто угодно, что не к лицу, - ну, хоть эта пожилая подавальщица -  и шляпу постигла бы та же участь. Ради меня разве лишь картинность жеста».
Комментарий к рассказу подруги поэта здесь излишен.
Еще один эпизод также из  воспоминаний Вольпин. Он связан с московским критиком и литературоведом Ипполитом Соколовым, который имел неосторожность избрать объектом своих критических исследований творчество Есенина.
 «Стоило Есенину что-либо прочесть с эстрады, вслед за ним вырастал перед публикой юный Ипполит, - пишет Вольпин. - Но был он  с виду совсем не юношей. Рослый, чуть сутулый, с тяжелым мучнистым лицом, он выглядел лет на десять старше своих осьмнадцати лет. Выйдет вот так на эстраду, вынет заготовленную пачку листков и под скрежет ножей о тарелки ( в кафе поэтов) заводит лекцию. У Есенина, он  утверждает, нет ничего своего. Вся система его образов – особенно же образов религиозного ряда, всяких его богородиц, телков и младенцев – полностью позаимствована у… немецкого поэта Рейнера Марии Рильке. Да, у великого Рильке!
И он читает вслух сперва немецкие строки, затем их дословный русский перевод и, наконец,  якобы очень с ним  схожие строки Есенина. Какие-нибудь «Облака лают, ревет златозубая высь». Публика слушает, скучая: сюда приходят поесть «не по нормам», поглазеть на живых поэтов, кстати и послушать.
Пусть Есенин и не выступал, а тот все одно выходит на эстраду со своими «разоблачениями». Кто-нибудь крикнет: «Брось ты, Ипполит, Есенин же не знает немецкого языка!» А Соколов упорствует: «Тем хуже. Значит, влияние здесь не прямое, а через посредственные уже опошленные подражания».
Есенин слушал сперва с усмешкой. Ипполит, повторяясь от раза к разу, договорился наконец, до слова «плагиат». Сергей сам и не слышал, но, когда ему услужливо об этом доложили, попросил предупредить Соколова, что если тот еще раз повторит подобное, то он, Есенин, «набьет ему морду».
Дня через два Есенин привел меня  в СОПО поужинать. Мы устроились в зале поэтов поотдаль от зеркальной арки – эстрада от нас не видна. Едва взялись за вилки, к Есенину подскочил Захаров-Мэнский и со сладострастным предвкушением скандала вкрадчиво говорит:
- Ипполит уже завелся, читает цитаты.
Есенин просит меня не  вставать. А сам уже под аркой. Не усидела и я.
Ипполит произносит очень отчетливо, подчеркнуто: «…прямой плагиат…»
Но закруглить свою тираду он не успел. Есенин,  точно циркач, взлетел на эстраду. Широкий взмах руки. Пощечина… нет, не звонкая. На рыхлом лице критика багровый отпечаток ладони.
Шум. Смятение.
Кое-как мы доели свой ужин. Уже  известно: будет общественный суд…
Сергей разволнован. Он явно недоволен собой. Но, словно готовясь уже сейчас к предстоящему суду, оправдывает свой поступок. Это недовольство собой еще углубилось, когда он услышал от меня, что Ипполит только выглядит солидным  дядей, а на самом деле ему от силы восемнадцать лет».

По словам поэтессы, Сергей храбрился и все доказывал как бы самому себе, что поступил справедливо:
- Не оставлять же безнаказанной наглость зарвавшегося буквоеда! Нет, не стану я перед ним публично извиняться.
Общественный суд состоялся. Есенин был признан виновным и в качестве наказания ему запретили в течение месяца выступать в кафе Союза поэтов.

«ПРИТАИЛАСЬ ДУШЕВНАЯ БОЛЬ»

- Почему все так меня ненавидят?- спрашивает с тоской Есенин.
У меня захолонуло в груди, - пишет в воспоминаниях Надежда Вольпин.
- Кто «все»?
- Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг вас…
- Поэты? Что вы! Все они  очень вас любят. Даже влюблены, как в какую- нибудь певицу. Мне на днях – имярек – сам удивляясь говорил: «Когда нет в Союзе (поэтов) Есенина, все точно бы угасает, и скучно становится… Он что – пришел, сел молча, вроде бы грустный. А все вокруг сразу озарилось!»
Я не придумала свое утешение. Однако как жадно Есенин ловит мои слова! И хочет и боится им поверить. А во мне, хоть я еще не прочла ни строчки по психиатрии, уже сейчас, летом 1920 года, складывается мысль, что в нем притаилась душевная болезнь.
Нет. Уж пусть смотрит Нарциссом в зеркало на свои ржаные волосы, любовно их расчесывая, чем эта въевшаяся мысль, будто все вокруг ненавидят его!
В сознании Есенина, - продолжает Вольпин, - окружающие резко делятся на друзей и врагов. «Враги» - это некое смутное подозрение. «Друзья» - всегда нечто вполне  конкретное, существующее во плоти и крови, хотя порой в их честную рать Есенин зачисляет и таких, кто не слишком ему предан и едва заслуживает именоваться хотя бы приятелем.
Сейчас Есенин не так уж знаменит, но с ростом шумной известности – отнюдь не славы! – удельный вес этого последнего разряда «друзей» сильно возрастет…
Ну а враги? В те дни реальным представляется один: поэт – имажинист Александр (Сандро) Кусиков, с которым Есенин уже не  первый месяц в ссоре…
Спрашиваю Кусикова, в чем причина ссоры. Сандро уверяет, что причины нет. Просто Есенину что-то почудилось, чего и не было…
А Сергей? Что он расскажет о причине ссоры? Ответ был самый неожиданный:
- Я знаю, Кусиков хочет меня убить. Да – да – да! Хочет убить…Да – да – да – повторил еще раз:
- Хочет убить!
Я, однако ж, не поддаюсь, слишком уверена, что данная мысль, будто Сандро хочет убить его, Есенина, не просто выдумка, не какая-нибудь «друзей клевета ядовитая»: она порождена болезненным самовнушением и ничем другим».

Надежде Вольпин, по ее воспоминаниям, удалось сравнительно легко разубедить  Есенина в его нелепом подозрении, и он помирился с Кусиковым.


В СПЕЦВАГОНЕ В СТОРОНУ ЮЖНУЮ

Несомненно, Есенина беспокоило находившееся в суде его дело № 10055. Вполне возможно, он вновь получил повестку в суд с указанием даты предстоящего заседания. Все это  должно было побуждать его к новому отъезду из Москвы. В интересах поэта было отправиться как можно дальше и отсутствовать как можно дольше в расчете на то, что дело отложат куда-нибудь в дальний шкаф и забудут о нем. Поездка, в которую Сергей отправился 8 июля, длилась примерно два с половиной месяца – до 19 сентября. В распоряжении Есенина, Мариенгофа и Гостева оказался специальный вагон ответственного работника Наркомата (министерства) путей сообщения Григория Колобова. Поездку удалось оформить в виде командировки. Перед Колобовым начальство поставило задачу вернуть в Россию принадлежавшие ей, но находившиеся в  Грузии, вагоны и паровозы. Есенин считался секретарем Колобова. Спецвагон проследовал по маршруту Ростов-на-Дону, Таганрог, Новочеркасск, Тихорецк, Пятигорск, Кисловодск, Баку, Тбилиси. В дороге произошел целый ряд эпизодов, которые дали Есенину возможность проявить характер и  блеснуть творческим  талантом. Были также события, на первый взгляд, не броские,  но многозначительные по своей психологичности. Вот одно из таких.
На станции в Ростове Сергей случайно встретился со своей женой Зинаидой Райх, которая ехала с двумя детьми в Кисловодск. В описании Мариенгофа это произошло следующим образом:
«Увидев меня говорящим с Зинаидой, Есенин повернул и стал уходить. Зинаида сказала мне:
- Скажите Сереже, что я еду с Костей, он его не видел. Пусть зайдет, взглянет. Если  не хочет со мной встречаться, могу выйти из  купе.
Я передал Сергею, он заупрямился:
- Не пойду. Не желаю. Незачем мне смотреть.
- Пойди, сын ведь, - сказал  ему.
Он вошел-таки в купе, сдвинул брови. Маленькое розовое существо барахтало ножками.
- Фу! Черный!...Есенины черные не бывают.
Зина отвернулась и заплакала, сказала только:
- Сережа!
Он мне:
- Поднимайся!
И легкой, танцующей походкой вышел в коридор».

Чтобы закончить тему взаимоотношения Сергея с Зинаидой как женой, приведем еще один, уже более поздний, московский эпизод, также описанный Мариенгофом.
К Сергею, жившему в одной квартире с Мариенгофом в Богословском переулке, приехала из Орла Зинаида с дочкой-малышкой. Сергей сказал Мариенгофу:
- Не могу я с Зинаидой жить. Вот тебе слово, не могу. Говорил ей, понимать не хочет. Не уйдет и все. Ни за что не уйдет. Вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергуня, и другого знать не хочу». Скажи ты ей, Толя, что есть у меня другая женщина.
- Что ты, Сережа!
- Эх, милой, из петли  вынуть меня не хочешь…Петля мне ее любовь. Я пойду похожу по бульварам, а ты скажи ей, что я у женщины. С весны, мол, путаюсь и влюблен крепко. А таить того не велел…
Зинаида на другой день уехала в Орел.

Остается лишь припомнить, что Сергей Есенин и Зинаида Райх когда-то обвенчались по православному обряду в церкви на Вологодчине. Увы, не соединил их церковный обряд навечно – видно, нет у него такой силы.
Вернемся к пребыванию Сергея в Ростове. Там произошел эпизод, также малозначительный, на первый взгляд, но очень важный с точки зрения понимания внутреннего мира поэта. Его описала в своих воспоминаниях поэтесса Нина Александрова.
«Перед отъездом из Ростова Есенин прочитал: «Разбуди меня завтра рано, /Засвети в нашей горнице свет, /Говорят, что я скоро стану /Знаменитый русский поэт».
Мы были взволнованы и молчали. Вдруг Есенин по-озорному сказал:
- А ведь есть продолжение!
И прочел: «Расступаются в небе тучи, Петухи льют с крыльев рассвет…/Давно уже знаю, что – самый лучший, /Самый первый в России поэт».
Мы пожелали «лучшему поэту в России» доброго пути».
Изображенная Александровой сценка  интересна в психологическом отношении. Сначала Сергей в стихотворной форме выражает друзьям свои надежды на то, что он станет знаменитым поэтом. Пока об этом только «говорят». Но уже «скоро». И пока лишь «знаменитым». Знаменитые поэты в России уже были, и  речь шла лишь о том, что Есенин станет одним из таких.
Но затем Сергей в четверостишии выдает вдруг сокровенное, что лично он давно уже знает себе цену: он – «самый лучший, самый первый в России поэт». Таким образом, никого равным себе Сергей уже не признавал. Пусть другие знамениты, но «самый первый», выше всех знаменитых, он – Есенин.
Пока что Сергей как бы не решался сказать об этом громко и серьезно. Тогда, в Ростове в июле 1920 года он заявил о своих претензиях на первенство в небольшом кругу приятелей-поклонников. Причем, по-озорному, в форме шутки. Вроде как, запустил пробный шар и посмотрел на реакцию слушателей.
В те же летние месяцы 1920 года, то ли до поездки в Ростов, то ли после, произошла любопытная встреча Есенина с кумиром молодежи – поэтом Владимиром Маяковским. Поздним вечером Маяковский сидел в кафе Союза поэтов.  В этот час туда зашел поужинать Есенин с молодой поэтессой Надеждой Вольпин. Тут Сергей обнаружил, что у него кончились папиросы, и он решил попросить их у Маяковского. Подошел к собрату по перу.
- Пожалуйста, - величественно произнес Маяковский и открыл портсигар. Затем он почему-то передумал и сказал:
- А впрочем, не дам я вам папиросу!
По воспоминаниям Надежды Вольпин, на лице Есенина отразились недоумение и детская обида.
- Этого я ему никогда не забуду, – возвратившись на свое место, сказал Сергей.
После окончания ужина, когда Маяковский стал подниматься, Есенин четко и достаточно громко сказал своей подруге:
- Увидите, года не пройдет, и я его съем!
На жаргоне поэтов это означало, что Есенин намеревался превзойти Маяковского в славе.
По замечаниям поэтессы, в те годы для  многих  поэтов самовосхваление служило своеобразным литературным приемом. Можно было, например, услышать: «Я гений Игорь Северянин», «Славьте меня, я великим не чета», - гремел Маяковский. «Надежде Вольпин от умного, красивого, одаренного Мариенгофа», - сделал дарственную надпись на своей книге приятель  Есенина.  Есенин, как и другие, сам определял себе цену и время от времени оглашал ее. В июле в Ростове он в шутливой форме объявил себя «самым первым в России». Пройдет примерно четыре месяца  и в ноябре 1920 года в стихотворении «Исповедь хулигана» Есенин уже вполне серьезно оповестит крестьян-земляков, а с ними и всю страну:

«О, если бы вы понимали, /Что сын ваш в России /Самый лучший поэт!»

Крупным событием творческого характера во время поездки в спецвагоне на юг стало написание  Есениным  большой  поэмы «Сорокоуст». Какой смысл вложил поэт в столь необычное название? «Сорокоуст,- гласит церковно-славянский словарь, - поминовение умершего в течение сорока дней, считая ото дня кончины его. Это поминовение главным образом состоит  в совершении литургии в память об умершем».
Внешним событием, побудившем поэта написать поэму, стало состязание в кубанской степи, в районе Тихорецкой станицы жеребенка с поездом, свидетелем которого оказался Есенин.

«Милый, милый, смешной дуралей, /Ну куда он, куда он гонится? /Неужель он не знает, что живых коней /Победила стальная конница?»

Здесь жеребенок – образ  старой Руси, которая в историческом состязании оказалась  побеждена новой, молодой Россией, представленной в образе «стального коня» - паровоза, а в обобщенном виде в образе «стальной конницы». На победе стального коня над глупым жеребенком в течение десятилетий делали акцент советские литературоведы. В их подаче поэма  «Сорокоуст» это - поминовение умершей старой Руси?
В определенной  степени верно. Вместе с тем, идея «Сорокоуста» значительно глубже. Она - не во внешнем броском событии, а в глубине переживаний поэта, которые не лежали на поверхности. Ведущим мотивом последних поэм Есенина было ликование в связи с открывающимися просторами для развития русского народа. Отчего бы, в таком случае, Есенину с мужиком тосковать? А поэт тоскует с ним в «Сорокоусте»:

«Только мне, как псаломщику, петь /Над родимой  страной аллилуйя… /Оттого то вросла тужиль  /В переборы тальянки звонкой, /И соломой пропахший мужик /Захлебнулся лихой самогонкой».

Чувства тоски, неопределенности и тревоги изливаются в поэме с самых первых с трок:
«Трубит, трубит погибельный рог! Как же быть. Как же быть теперь нам На измызганных ляжках дорог?»
 Через несколько строк уже совсем нечто похожее на панику:
 
«Скоро заморозь известью выбелит /Тот поселок и эти луга. /Никуда, никуда вам не скрыться от гибели, /Никуда не уйти от врага».

Осень 1920 года – последний этап жестокой гражданской войны. Есенин никогда не отражал в своих стихах военные действия. Его поэтическая натура отзывалась на другое – на внутренние катаклизмы. В то время, когда поэт писал «Сорокоуст», он переживал глубокое разочарование в происходящих социальных процессах. Таким образом поминальный смысл «Сорокоуста», судя по всему,  относился, главным образом к его несбывшимся мечтам.
Своими сокровенными думами  и переживаниями Сергей поделился, как ни странно, с юной Евгенией Лившиц, с которой познакомился весной в Харькове. «Уж до того на этой планете тесно и скучно», - писал ей Сергей. Описав  эпизод состязания жеребенка с паровозом, Сергей признается:

«И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни … Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал».

Какие странные выражения: «Не тот социализм», « умерщвление личности». Судя по этим признаниям, Есенин действительно глубоко переживал крушение, гибель своей мечты и страдал, видя, как в создаваемом общественном строе, по его мнению,  убивалась человеческая личность.
Гибели своей мечты и гибели человеческой личности Есенин и посвятил поэму «Сорокоуст». В траурном церковном ритуале поминовения данных усопших себе он отвел роль псаломщика.
Отвел, но не ограничился  скромными  обязанностями служителя, смиренно поминающего имена усопших. Сергея больше привлекал имидж хулигана, который «прилепился» к нему после публикации «Инонии». Выражение «Есенин – хулиган» замелькало в публикациях. В «Сорокоусте» поэт сделал несколько ярких мазков кистью, создавая автопортрет хулигана. Здесь и выразительные  недомолвки, и колоритные откровения. Например:

«Полно кротостью мордищ праздниться, /Любо ль, не любо ль – знай бери. /И всыпают нам в толстые задницы /Окровавленный веник зари».

Когда на вечере поэтов в Политехническом музее в Москве Есенин прочитал эти с троки, в зале прозвучали свист и выкрики: «Довольно!» Сергей попытался продолжить чтение, но публика подняла такой шум, что голос поэта потерялся. Пришлось ведущему вечер очень популярному поэту, основоположнику русского символизма В.Я.Брюсову взять Есенина под свою защиту.
- Вы услышали только начало и не даете поэту говорить, - произнес Брюсов. – Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-что понимаю. Так вот, я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние два или три года.
Нелитературные, грубые слова в стихах Есенина еще не раз становились темой горячих дискуссий. А ведь речь, хотим мы того или нет, отражает духовно- нравственную сущность человека.
Что касается «Сорокоуста», то эта поэма вошла в коллективный сборник «Имажинисты», изданный в конце декабря 1920 года.


СНОВА АРЕСТ

Из кавказской поездки Сергей вернулся в Москву примерно 19 сентября. Он продолжил  прежний образ жизни, жизни популярного столичного поэта, дни которого были насыщены разнообразными  мероприятиями.  В их числе не последнее место занимали вечерние выступления со стихами в кафе поэтов, расположенном в большом зале консерватории Политехнического музея. Здесь Сергей читал свои стихи и 31 декабря.
Но далеко не все в московской жизни Сергея в те месяцы шло ровно и гладко: 18 октября он был арестован сотрудниками ВЧК. В тот день Сергей пришел к своему приятелю Александру Кусикову, проживавшему на Арбате в Большом Афанасьевском переулке. Вместе с Сергеем арестованными оказались также братья Кусиковы Александр и Рубен. Всех троих доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Есенина допросили  дважды. Никакого обвинения ему не предъявили, тем не менее в тюрьме продержали восемь суток. Освободили под поручительство  Якова Блюмкина. Того самого Блюмкина, который в июле 1918 года совершил политическое убийство германского посла Мирбаха. В связи с гибелью посла руководители советского правительства Ленин и Свердлов лично приехали в германское посольство и принесли официальные извинения. Но по отношению к Блюмкину никакое наказание не последовало. Террорист проживал в престижной гостинице, свободно гулял по Москве и посещал  кафе поэтов «Домино», где слушал выступления Есенина. Легендарная, героико-трагичная судьба Якова Блюмкина, расстрелянного по решению коллегии ОГПУ в возрасте 28 лет, заслуживает  отдельного повествования.
Вот как выглядел документ, на основании которого Есенин  обрел свободу. «Подписка. О поручительстве за гр. Есенина Сергея Александровича, обвиняемого в контрреволюции по делу гр. Кусиковых 1920 года октября месяца 25 дня. Я, нижеподписавшийся Блюмкин Яков Григорьевич, проживающий в гостинице «Савой» № 136, беру на поруки гр. Есенина и  под личной ответственностью ручаюсь в том, что он от суда и следствия не скроется и явится по первому требованию следственных и судебных властей.
Подпись поручителя.
25.Х.1920 г. Москва.
Партбилет ЦК Иранск. коммунистич. партии».
Внешними мотивами для поручительства послужило то, что Блюмкин считал себя поэтом и симпатизировал имажинистам, во главе  которых стоял  Есенин. Вместе с тем, некоторые исследователи биографии поэта  усматривают  здесь начало некой хитроумной операции чекистов против есенина. Исследование названных мотивов  находится за пределами нашей книги, поэтому мы лишь отметили приведенный.
 

«САМАЯ ВЕЛИКАЯ ИСПОВЕДЬ»

Есенин завершил свой творческий год в ноябре, написав поэму
«Исповедь хулигана». В первых же строках автор заявил: «Сие есть самая великая исповедь, /Которой исповедуется хулиган». То есть, предельно откровенное признание, когда человек извлекает со дна своей души все самое мутное и греховное, что только там  накопилось. В этом отношении поэт, пожалуй, не лукавил. Он предстал в исповеди как бы в четырех лицах-ипостасях. Первая ипостась – напускная бравада: «Я нарочно  иду нечесаным». «Нечесаному» поэту нравилось, что в его адрес звучали  брань и угрозы. Вторая ипостась – «деревенского озорника»,  тоскующего по далекому детству, озорным забавам, запаху навоза на полях и апрельским вечерам. Если картины детства ушли в прошлое, то озорство сохранилось и вошло в стихотворный язык поэта. В результате тонкие лирические картины он «украсил» вульгарными словами и не менее вульгарными  намеками:
«Синий свет, свет такой синий! В эту синь даже умереть не жаль. Ну так что ж, что кажусь я циником, Прицепившим к заднице фонарь!»
Третья  ипостась – искренне любящего человека. Поэт неподдельно, всей душой любит родину, любит животных. Наконец четвертая ипостась – собственное величие. Обращаясь к землякам- крестьянам, Есенин восклицает: «О, если бы понимали, что сын ваш в России Самый лучший поэт!»
Здесь же Сергей не преминул обратить внимание крестьян на внешний атрибут своего величия:
«Вы ль за жизнь его сердцем не  индевели, /Когда босые ноги он в лужах осенних макал? /А теперь он ходит в цилиндре /И лакированных башмаках».
Цилиндр появился на голове Есенина совсем не случайно, он являлся символом высшего, царского положения его обладателя в поэзии. Тем самым Есенин подражал гениальному Пушкину, который, как известно, носил цилиндр. Точнее было бы сказать, не подражал: Есенин как бы олицетворял собой Пушкина в новую, советскую эпоху. Сначала Сергей  тщательно скрывал это, но постепенно, по мере внутреннего самоутверждения на пьедестале «самого первого в России поэта», он уже не считал нужным делать тайну. Несколько позже к цилиндру Сергей добавил пушкинский плащ и перстень на руке, подобный тому, который красовался на руке Пушкина.
Представляет интерес философия восприятия Есениным личности поэта вообще и Пушкина, в частности. «Он считал, что поэт – самая почетная должность в обществе, - писал в воспоминаниях товарищ Сергея Николай Сардановский, с которым поэт дружил в родном селе и потом в первые  годы жил в Москве. – Горячо доказывал мне, что Пушкин – самый выдающийся человек в истории России и потому он пользуется самой большой известностью. Мне приходилось несколько охлаждать его пыл. Спросили квартирную хозяйку Матрену Ивановну, знает ли она Пушкина. Оказалось, ничего не знает».
Ни аргументы друга, ни литературное  невежество домохозяйки не поколебали отношение Есенина к Пушкину как к кумиру. Эти чувства Сергей пронес через всю свою жизнь.

«ПОД ГИПНОЗОМ ЕГО СТИХОВ»

На литературном вечере в Политехническом музее в  сентябре Есенина впервые увидела Галина Бениславская.
«Кто-то читал стихи, и в это время появились Мариенгоф и Есенин в цилиндрах, - писала она потом в воспоминаниях. – Есенину цилиндр - именно как корове седло. Сам небольшого роста, на голове высокий цилиндр – комичная кинематографическая фигура».
Галина Бениславская заслуживает того, чтобы коротко рассказать ее биографию, поскольку она не один месяц преданно выполняла обязанности литературного секретаря и менеджера Есенина и единственная из  близких ему женщин, которая ушла из жизни, произведя на могиле поэта роковой выстрел и оставив записку со словами: «В этой могиле для меня все самое дорогое».
Отцом Гали был обрусевший француз по фамилии Карьер, ее мать – грузинка. Родители разошлись, когда Гале едва ли исполнился год. В связи с тяжелым психическим заболеванием матери Галю взяла на воспитание  тетя по линии матери Нина Поликарповна, врач по профессии. Она удочерила девочку. Муж Нины Поликарповны, также врач, Артур Казимирович Бениславский стал приемным отцом девочки, дал ей свою фамилию и отчество. Так девочка стала Галиной Артуровной Бениславской.
В мае 1917 года Галина вступила в партию большевиков, в результате чего с приемными  родителями у нее возник острый конфликт. Окончив петроградскую гимназию, Галина поступила в харьковский университет на естественный факультет. Когда Харьков заняли белые войска, она решила пробиваться к красным. При переходе линии фронта белые арестовали девушку, и ей грозил расстрел. Но, надо же такому случиться, в штабе она случайно встретила своего приемного отца Артура Бениславского, который и спас ее от смерти. Мало  того, он дал ей удостоверение сестры милосердия Добровольческой белой армии. С этим документом девушка без всяких затруднений пересекла линию фронта и вышла в расположение красных войск. Теперь ее арестовали  красные, и над ней снова нависла угроза расстрела. С учетом полученного опыта, Галина сослалась на отца своей подруги Козловского. Тот подтвердил, что Галина – член партии большевиков, преданный делу революции человек, и дал ей рекомендацию в московский аппарат ЧК. Галину приняли  на службу, и там она работала с 1919 года по 1923 год. Затем перешла в газету «Беднота», где трудилась вплоть до своей гибели в декабре 1926 года.
Живя в Москве, Галина охотно посещала концерты и литературные вечера.  Не удивительно, что однажды она встретила Есенина. Хотя Галина не отличалась женской статью, в ее внешности было нечто такое, что вполне  могло привлечь внимание избалованного женщинами поэта. По спине девушки спадали длинные черные косы, а  над большими зеленовато-серыми  глазами раскинули свои крылья густые черные, почти сросшиеся на переносице брови. И Галина привлекла внимание Сергея.
Есенин произвел на нее особенно сильное впечатление на литературном вечере 4 ноября в Большом зале консерватории. До выступления Сергея Гале  было скучно.
«Вдруг выходит тот самый мальчишка: короткая, нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк, совершенно золотые волосы, как живые, - писала позже Бениславская. – Слегка откинув назад голову и стан, начинает читать: «Плюйся, ветер, охапками листьев, - Я такой же, как ты, хулиган». Он весь - стихия, озорная,  непокорная, безудержная стихия, не только в стихах,  а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, о котором он говорит. Да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. Где он, где его стихи и где его буйная удаль – разве можно отделить. Все это слилось в безудержную  стремительность, и захватывают, пожалуй, не так стихи, как эта стихийность…
Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде. К нему. Ему не только кричали, его молили: «Прочитайте еще что-нибудь». И через несколько минут, подойдя уже в меховой шапке с собольей оторочкой, по-ребячески прочитал еще раз «Плюйся, ветер…»
Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и  не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня… Было огромное обаяние в его стихийности, в его полубоярском, полухулиганском костюме, в его позе и манере читать. Хотелось его слушать, именно слушать еще и еще… Полторы недели прошли под гипнозом его стихов… С тех пор на всех  вечерах все, кроме Есенина, было как в тумане».

В общем, Галина Бениславская безумно влюбилась в Сергея и искала любой повод, чтобы увидеть своего кумира. Ради этих встреч она с подружкой посещала книжную лавку, в которой продавались стихи Есенина и он сам нередко бывал там. Посещала кафе «Стойло Пегаса», где также довольно часто бывал Сергей, и литературные вечера с его участием.
«С тех пор пошли  длинной вереницей бесконечно радостные встречи, то в лавке, то на вечерах, то в  «Стойле», - писала потом Бениславская. – Я жила этими встречами – от  одной до другой. Стихи его захватили меня не меньше, чем он сам. Потому каждый вечер был двойной радостью: и стихи, и он».
В ее взаимоотношениях с Есениным был некий день,  который стал для девушки своеобразной точкой отсчета.
«И с того дня у меня в «Стойле» щеки всегда, как маков цвет, - делилась она своими переживаниями в воспоминаниях. – Зима, люди мерзнут, а мне хоть веером обмахивайся. И с этого вечера началась сказка. Тянулась она до июня 1925 года. (Когда Есенин вступил в брак с Софьей Толстой – авт). Несмотря на все тревоги,  столь непосильные моим плечам, несмотря на все раны, на всю боль – все это была сказка. Все же это было такое, что можно не встретить не только в такую короткую жизнь, но и в очень длинную и очень удачную жизнь».
С самого начала знакомства  Галина Бениславская сумела стать Сергею полезной. Как-то в разговоре он высказал желание отслеживать отклики на свои стихи в зарубежных газетах. Галина имела возможность в информационном бюро ЧК просматривать зарубежные  издания. И она выразила готовность отбирать для Сергея те, где публиковались интересующие его материалы. «Для этого приходилось просматривать целые комплекты «Последних  новостей», «Дня» и «Руля», - вспоминала пот ом Бениславская. Но чего не сделаешь ради дорогого человека.


ВСЕ СЕБЕ ПОЗВОЛИЛ

Вспоминая о своих взаимоотношениях с Сергеем Есениным, Надежда Вольпин приводит его высказывание:
«Я все себе позволил».
«Эти слова я слышала от Есенина не раз, - пишет она. – Всегда с глазу на глаз. Как некий девиз. Впервые – знаю твердо – еще в двадцатом году. Однако не помню, чтобы он повторил их хоть раз по возврате из-за границы. А говорились, вернее бросались они Есениным без соотношения с тем, о чем шел разговор. Словно бы ненароком он заглянул в  себя».
В том же 1920 году Надежда Вольпин получила возможность, в свою очередь, заглянуть в один, может быть, самый, потаенный уголок души Сергея.

«И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске.
- А у вас так бывает? Пусто внутри? И вроде жить наскучило?
Говорю в ответ, что тоска у меня иная: как жажда нового; или как горе, но от него только полней душа. А пустота внутри? Нет, это мне не знакомо.
Уверяю Сергея, что и у него это не то: он слишком выложился в стихах, ведь написал так много, с такой полной отдачей!..
- Полюбить бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!
Врачи тогда говорили. Что сыпной тиф несет обновление не только тканям тела, но и строю души».

Внутреннее состояние, выраженное в утверждении «Я все себе позволил» и состояние душевной пустоты – взаимосвязаны. Это довольно убедительно иллюстрирует эпизод, относящийся к весне 1921 года. С отчаянной смелостью Надежда Вольпин описывает в воспоминаниях свою первую ночь с Сергеем Есениным. Ей 20 лет, ему 25. У него уже  трое детей, опыт сексуального общения с двумя женами и многими поклонницами его таланта. Он с изумлением убеждается, что Надежда – девственница. И что же? Он говорит ей:
- Только каждый сам за себя отвечает!
«Не забыл, напомнил мне и свое давнее этическое правило: «Я все себе позволил!»- пишет Надежда.
Прошло некоторое время, и Надежда призналась Сергею в том. Что она беременна от него. Тут выяснилось, что Сергей далеко не все себе позволяет. Во всяком случае, он не может себе позволить иметь четвертого, к тому же внебрачного, ребенка. От его мужской самоуверенности не осталось и следа.

В декабре 1920 года в берлинском  издательстве «Скифы» вышел ряд поэм Есенина: «Пришествие», «Октоих», «Преображение», «Товарищ », «Инония». Правда, в том же  декабре «Госиздат» отклонил выпуск сборника стихов Есенине «О земле Русской, о чудесном госте», который был прежде направлен на отзыв авторитетному писателю А.Серафимовичу. Но, как бы в утешение, популярный столичный режиссер В.Мейерхольд уже вел с Есениным разговор относительно написания драмы в стихах для Театра РСФСР.
Хотя писал Есенин в 1920 году мало, его прежние стихи регулярно публиковались в престижных московских журналах «Москва», «Знамя», «Творчество» и других изданиях. Их опубликовал также дальневосточный журнал «Грядущее». Рецензии и отклики на стихи Есенина были напечатаны в течение года в десяти журналах. Таким образом, голодный, тяжелый для России 1920 год для поэта Есенина оказался достаточно плодоносным.



Год 1921
ПРИЯТНОЕ НАЧАЛО
    
Из черновика письма С.Есенина Р.В.Иванову-Разумнику:
 «Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык и к ужасу своему видел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я, не умели писать стихов. Май 1921 года, Ташкент».

     В январе 1921 года в творческой жизни Сергея Есенина произошло приятное событие, которое в значительной мере определило стартовое настроение в новом  году: сразу в двух издательствах вышел сборник стихов Есенина «Исповедь хулигана». В него вошли стихи «Хулиган», «Сорокуст», «Исповедь хулигана». Подборка произведений по существу означала, что, так сказать, космические мечты поэта, связанные с декларированием планетарного призвания русского народа, с революцией и социализмом, рухнули. Хулиганские черты появились в поведении поэта не только по отношению к Творцу, но и к этическим нормам поэзии, к литературным авторитетам, к окружению собратьев по перу. Объявив себя  «самым первым поэтом России», Сергей был решительно настроен защищать  всеми средствами и приемами свое пребывание на поэтическом первопрестоле. В их числе  – создание новых творческих произведений, которые говорили бы о его превосходстве сами за себя.
     В 1921 году Сергей написал всего несколько стихотворений. В их числе «Мир таинственный, мир мой древний…», «Сторона ль ты моя, сторона!..», «Не ругайтесь. Такое дело!..», «Не жалею, не зову, не плачу…» Незначительное количество новых стихотворений объяснялось  отчасти тем, что данный  жанр поэта уже не устраивал. «Есенину было тесно в рамках лирических стихов, ему хотелось театральных произведений, - вспоминал потом литератор, друг Есенина Сергей Городецкий. –«Пугачева» он считал выходом в театр».


ИСКУШЕНИЕ “ПУГАЧЕВЫМ»
    Вполне понятно и  похвально  стремление талантливого поэта к творческому росту и совершенству. В феврале Есенин приступил к работе над драматической поэмой в стихах «Пугачев». Она представлялась ему предназначенной для постановки в театре трагедии.
     Представление о творческих идеях Сергея в то время дают его откровенные высказывания в беседах с И.И.Розановым, который работал над «Историей русской лирики»:
«Я несколько лет изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ, - считал Есенин. - Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести, и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много  имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие  из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало. Есть еще одна особенность в моей трагедии. Кроме Пугачева никто почти в трагедии не повторяется, в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и выдвигает основную роль Пугачева».
     Работал Есенин над поэмой интенсивно. Иван Старцев вспоминал потом, как он навестил летом 1921 году квартиру, в которой жили Есенин и Мариенгоф, и увидел на дверях надпись: «Поэты Есенин и Мариенгоф работают. Посетителей просят не беспокоить». Были указаны дни и часы приема друзей и знакомых. Сергей объяснил Старцеву смысл надписи:
- Знаешь, шляются все. Пропадают рукописи. Так лучше. А тебя, дурного,  это не касается.
      В воспоминаниях ростовской поэтессы Нины Александровой также есть эпизод, относящийся к данной поэме: «Он с гордостью рассказывал, как работал над драматической поэмой «Пугачев». Как много материалов и книг прочитал  тогда. Показал на ладонях рубцы:
    - Когда читаю «Пугачева», так сжимаю кулаки, что изранил ладони до крови.
Он прочитал два отрывка. Потом сказал:
    - А «Пугачев» - это уже эпос, но волнует, волнует меня сильнее всего».
    Наверное, немало интересного о том, как поэт создавал «Пугачева», могла бы рассказать Галина Бениславская. Ей Сергей подарил экземпляр книги «Пугачева» с надписью: «Милой Гале, виновнице некоторых глав».
Летом 1921 года состоялась читка «Пугачева». Первую половину драмы читал сам Есенин. Он произвел сильное впечатление на слушателей. В июле Есенин читал еще не оконченную поэму на литературном вечере в Доме печати. (Закончил он произведение  в августе). Позже Сергей неоднократно выступал с публичным чтением отрывков из «Пугачева». Чаще других в его исполнении звучал монолог одного из сподвижников Пугачева – Хлопуши. Довелось  послушать этот монолог и Максиму Горькому, который записал свои впечатления в воспоминаниях.
    «Вначале трагические выкрики каторжанина показались театральными… Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе. И слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно. И это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши…
Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной си лой чувства,  такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно – под ноги себе, другое – далее, третье – в чье-то ненавистное ему лицо. И вообще все: хриплый надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза – все было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружающей поэта в тот час…
     Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он – я думаю – и не нуждался в них».
   
  Если бы поэма состояла только из монолога Хлопуши и его читал бы со сцены театра сам Есенин, то успех постановки был бы несомненным. Но эффектный монолог составлял менее одной десятой общего текста, и ставить спектакль предстояло целому коллективу актеров. В общем «Пугачев» так и не дошел до сцены.  В своем письме от 14 января 1921 года,  направленном в коллегию Народного комиссариата просвещения и Главполитпросвет, режиссер Мейерхольд указал список пьес, предлагаемых им к постановке в театре Главполитпросвета. В их числе значился также «Пугачев». Однако поэма Есенина не прошла.
     Чем это можно объяснить? Поэт-имажинист Иван Грузинов вспоминал потом:
«После первого чтения «Пугачева» в «Стойле Пегаса» присутствующим режиссерам, артистам и публике Есенин излагал свою  точку зрения на театральное искусство. Сначала, как почти всегда в таких случаях, речь его была путаной и бессвязной. Затем он овладел собой и более менее отчетливо сформулировал свои теоретические положения.
Он полагает, что слову должна быть отведена в театре главная роль. Он не желает унижать словесное искусство в угоду искусству театральному. Ему как поэту неприятна подчиненная роль слова в театре. И если режиссеры считают «Пугачева» недостаточно сценичным, то автор заявляет, что переделывать его не намерен. Пусть театр, если он желает ставить «Пугачева», перестроится так, чтобы его пьеса могла увидеть сцену в таком  виде, как она есть».
    Проще, особенность поэмы «Пугачев» заключалась в том, что она хорошо звучала, но не очень здорово  смотрелась. Как театральна постановка поэма  не совсем соответствовала главным законам театра. В этом, пожалуй, заключалась главная причина ее исключения  из репертуара.
     В итоге широкая публика могла познакомиться с драматической поэмой Есенина только в печатном виде. Но ее практически не заметили. Она вышла в декабре 1921 года в  издательстве «Имажинист», а в марте 1922 года также в издательстве  «Эльзевир». Журналист-имажинист Иван Старцев писал в  воспоминаниях:
«Пугачев» доставлял ему (Есенину – автор) самое большое удовлетворение. Он долго ждал от критики заслуженной оценки и был огорчен, когда критика не сумела оценить значительность этой вещи.
    - Говорят – лирика, нет действия, одни описания, сетовал он. – Что я им, театральный писатель что ли?.. Лирика! Да знают ли  они, что человек человека может зарезать в самом наилиричном состоянии? – негодовал он».
В числе тех, кто  положительно отозвался, был  старый друг Сергея Городецкий: «Это лучшая вещь Есенина. Она войдет в сокровищницу нашей пролетарской литературы».
      В журнале «На литературном посту» № 2 за 1926 года профессор Н.Н.Фатов писал, что «Пугачев» - «самое неудачное создание Есенина».
Оригинально отозвался о «Пугачеве» друг и собрат Сергея по перу Анатолий Мариенгоф:
«Я люблю есенинского «Пугачева». Есенин умудрился написать с чудесной наивностью лирического искусства суровые характеры и отнюдь не лирическую тему. Поэма Есенина вроде тех старинных православных икон, на которых образописцы изображали Бога отдыхающим после сотворения мира на  палатях под лоскутным одеялом. А на полу рисовали снятые валенки».
     Режиссер Мейерхольд, несомненно, видел  особенности  «Пугачева», тем не менее включил поэму в перечень предлагаемых к постановке вещей. Чем бы это объяснить? Можно предположить, что он  хотел сделать личный подарок Сергею. Дело в том, что, как мы уже упоминали, 5 октября 1921 года суд города Орла расторг брак Есенина с Зинаидой Райх, и Зинаида стала женой Мейерхольда. Проживавший в одной квартире с Есениным Анатолий Мариенгоф описал одну беседу, которая наглядно отражала характер отношений в любовном треугольнике: Есенин-Мейерхольд-Райх. Беседа проходила во время вечеринки, устроенной поэтом-имажинистом Александром Кусиковым.
«Есенин сидел рядом с Мейерхольдом, - пишет Мариенгоф. – Мейерхольд ему говорил:
    - Знаешь, Сережа, я ведь в твою жену влюблен… в Зинаиду Николаевну… Если поженимся, сердиться на меня не будешь?
Есенин  шутливо кланяется ему в ноги?
    - Возьмите ее, сделайте милость… По гроб тебе благодарен буду».   
 
     «На «Пугачева» Есенин возлагал большие надежды, - вспоминал потом журналист и большой друг Сергея Лев Повицкий. – Ему очень хотелось увидеть свое первое драматическое произведение на сцене… Неудачей с постановкой «Пугачева» Есенин был очень огорчен».
    Очень огорчен. Не удивительно, поскольку речь шла об отвержении своеобразного, новаторского понимания Есениным  сценических законов и  его стремления  внести  их в театральную практику. В то время новаторство было характерно для Есенина также в отношении творчества выдающихся поэтов и его старого друга Клюева. В неотправленном черновике письма Иванову-Разумнику, датированном маем 1921 года, Есенин делился своими мыслями :
 «Я очень много думал, Разумник Васильевич, за эти годы, очень много работал над собой, и то, что я говорю, у меня достаточно выстрадано. Я даже Вам в том письме не все сказал, по-моему, Клюев совсем стал плохой поэт, так же  как и Блок. Я не хочу этим Вам сказать, что они очень малы по своему внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев как некогда пришибленный им не сумел отойти от его голландского романтизма, но все-таки они, конечно, значат много… Я не люблю их главным образом как мастеров в нашем языке.
Блок – поэт бесформенный, Клюев тоже. У них почти никакой фигуральности нашего языка. У Клюева они очень мелкие… А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».
     Дорогой Разумник Васильевич, 500, 600 корней хозяйство очень бедное, а ответвления словесных образов дело довольно скучное, чтобы быть стихотворным мастером, их нужно знать дьявольски. Ни Блок, ни Клюев этого не знают,  так же как и вся братия многочисленных поэтов.
Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык и к ужасу своему видел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я, не умели писать стихов.
Все стихи есть определенный вид словесной формы, где при  лирическом, эпическом или изобретательном выявлении себя художник делает некоторое звуковое притяжение одного слова к другому, то есть слова  входят в одну и ту же произносительную орбиту или более, или менее близкую…
      Я не хочу этим развивать или доказывать перед Вами мою теорию поэтических напечатлений. Нет! Я единственно Вам хочу указать на то, что я на поэта, помимо его внутренних импульсов, имею особый взгляд, по которому отказался от всяких четких рифм и рифмую теперь слова только обрывочно, коряво, легкокасательно, но разномысленно…Так написан был отчасти «Октоих» и полностью «Кобыльи корабли».

То, что письмо не было отправлено, мало что меняет. Важна приверженность Есенина  изложенным им теоретическим принципам поэзии и претворение их в конкретных произведениях. Из письма видно, что Есенин создал собственную теорию поэтического творчества, и на ее основе некий табель о поэтических рангах. Блок, согласно данной схеме, не мог претендовать на высокую ступень. Тот самый Блок, которому безвестный Сережа Есенин несколько лет назад принес на отзыв свои первые стихи и при одном виде которого его прошиб пот. Что ж, время рассудило. Сегодня, в ХХI веке имя Блока, его поэзия  составляют национальную гордость России. Даже Пушкин, по мнению Есенина, согласно его новыми поэтическим критериям, не умел писать стихи.
Постигшая Есенина  неудача с «Пугачевым» не убавила у него желания создать крупное, значительное произведение, которое стало бы для него новой ступенькой к сияющим творческим вершинам, где восседал его кумир Александр Сергеевич Пушкин. На этом  были по-прежнему сосредоточены  помыслы поэта. Его друг Иван Грузинов писал позже:
«Идем по Тверской. Есенин в пушкинском испанском плаще, в цилиндре. Играет в Пушкина. Немного смешно. Но в данную минуту он забыл об игре. Непрерывно разговаривает вполголоса о славе, о Пушкине».
Что тут комментировать?

«ДОХОДЯ ДО БУЙСТВА И БЕШЕНСТВА»

Тем значительным произведением, которое позволило бы Сергею сделать новый шаг к вечно манящей и недосягаемой  вершине славы, призвана была стать, по мнению Есенина, поэма «Страна негодяев».
«Мысль о  написании этой поэмы появилась у него  тот час  же по выходе «Пугачева», - вспоминал потом Иван Старцев. – По первоначальному замыслу поэма должна была широко охватить революционные события в России с героическими эпизодами гражданской войны. Главными действующими лицами в поэме должны были  быть Ленин, Махно и бунтующие мужики на фоне хозяйственной разрухи, голода, холода, и прочих «кризисов» первых годов революции. Он мне читал  тогда же набросанное вчерне вступление к этой поэме: приезд  автора в глухую провинцию метельной ночью на постоялый двор, но аналогичное по схеме начало в «Пугачеве» его смущало, и он  этот отрывок вскоре уничтожил. От этого отрывка осталось у меня в памяти сравнение поэта с синицей, которая хвасталась, но моря не зажгла.
Ссылаясь на «Двенадцать» Блока, он говорил о том, как легко надорваться над простой, с первого взгляда и космической по существу, темой. Поэму эту он так и не написал в ту зиму и только уже  по возвращении из-за границы  (1923 год - авт.) читал из нее один отрывок. Первоначальный замысел этой поэмы у него разбрелся по отдельным вещам…»

Иван Старцев осенью 1921 года переехал в Москву, где Есенин и Мариенгоф поручили ему выполнять обязанности заведующего кафе «Стойло Пегаса». Здесь Старцев имел возможность значительное время наблюдать Сергея Есенина в бытовой обстановке, поэтому его наблюдения  как бы приоткрывают еще одно окно во внутренний  мир Сергея.
«В кафе Есенин играл главную роль как председатель Ассоциации вольнодумцев, - пишет в воспоминаниях Старцев. – Кафе «Стойло Пегаса», оно же клуб Ассоциации вольнодумцев, оно же «Литературное кафе». Я составлял программу литературных выступлений, и мне немало пришлось повоевать с Есениным на этой почве. Узнав от меня, что ему предстоит выступать, он принимал официальный тон и требовал тройной гонорар по сравнению с другими поэтами. Когда я ему говорил, что он, являясь владельцев кафе, вообще не должен брать деньги за выступления, он неизменно отвечал:
- Мы себе цену знаем! Дураков нет.
Во время выступления Есенина шум в кафе и пьяные выкрики все прекращались. Слушали его  с напряженным вниманием. Иногда в кафе набивалось  до отказа. Его любимые вещи были «Исповедь хулигана», «Сорокоуст», «Песнь о хлебе», «Волчья гибель», «Не жалею, не зову, не плачу…», глава о Хлопуше из «Пугачева».

Пожалуй, особый интерес представляет в воспоминаниях Старцева следующее замечание:
«В эту зиму он начал проявлять склонность к вину. Все чаще и чаще, возвращаясь домой из «Стойла», ссылаясь на скуку и усталость, предлагал он завернуть в тот или иной кабачок – выпить и освежиться. И странно, он не столько пьянел от вина, сколько досадовал на чье-нибудь не понравившееся ему в разговоре замечание, зажигая свои нервы, доходя до буйства и бешенства».
Существенная деталь: Сергей не пил в своем кафе, он предпочитал делать это в питейном заведении, расположенном на «нейтральной зоне». Нравственные тормоза в то время прочно  удерживали его от появления на публике в состоянии опьянения. Кафе «Стойло Пегаса» в его сознании являлось той территорией, где он считал себя обязанным придерживаться этических правил.
Вместе с тем, обращает на себя внимание его реакция на спиртное – оно являлось  для Сергея неким запускающим импульсом, который приводил в действие психологическую систему с буйным, неуправляемым поведением.
«Разжигая себя, доходя до буйства и бешенства». Многозначительная фраза. В тот год еще не могло быть и речи об алкогольной зависимости Сергея, о каком-либо изменении  его сознания, личности под воздействием заболевания. И все же он бурной форме выражая негативные эмоции.
Приведем еще свидетельство старого друга Есенина Сергея Городецкого: «Он терпеть не мог, когда его называли пастушком Лелем, когда делали из него исключительно крестьянского поэта. Отлично помню его бешенство, с которым он говорил мне в 1921 году о подобной трактовке его. Он хотел быть европейцем. Его талант не умещался в песенке деревенского пастушка».
В 1921 году Есенин достаточно много времени провел в поездках. В середине апреля он уехал в спецвагоне уже упомянутого выше Григория Колобова в Туркестан и проделал  путь через Ташкент до Ашхабада. Вернулся в Москву только 10 июня. В начале мая Сергей писал из Самары Анатолию Мариенгофу:
 “Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад что плюнул на эту  проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь. Последнее происшествие меня таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить я уже не буду, а сегодня, например, даже совсем отказался, чтоб посмотреть на пьяного Почем-соль. Боже мой, какая это гадость, а я,  вероятно, еще хуже бывал».
После возвращения из поездки на юг, Есенин практически сразу же уехал в Новгород и странствовал до конца июня. Во время пребывания в Москве Сергей  вел активную общественно-литературную жизнь. Участвуя в творческих вечерах, выступал  в престижных учреждениях:  Доме печати, Политехническом музее, Большом зале консерватории. Тему вечера формулировали  по-разному. Например, «Революция и крестьянское творчество», «Россия в грозе и буре» и т.д. Но независимо от названия Есенину сопутствовал успех.

ЕСЕНИН ЛЮБУЕТСЯ ЕСЕНИНЫМ

В воспоминаниях подруги Сергея Есенина поэтессы Надежды Вольпин, относящихся к осени 1921 года, есть  любопытная запись:
«Зеркало! Что я возражу! Ни к кому я так не ревновала Сергея – ни к одной женщине, ни к другу, как к зеркалу и  гребенке. Во мне все сжималось от  боли, когда он, бывало, вот так глядит на себя глазами Нарцисса и расчесывает волосы. Однажды я даже сказала ему полушутя и с болью:
- До чего же у нас с вами сходный вкус! Я люблю Сергея Есенина, и вы любите Сергея Есенина.
Он только усмехнулся».
Надо полагать, Сергей знал древнегреческую  легенду о красивом, но гордом юноше по имени  Нарцисс. Его многие любили, но он никому не отвечал взаимностью. Однажды Нарцисс увидел в воде свое отображение, и в тот момент им овладела  непреодолимая любовь к самому себе. С тех пор  его  единственным занятием стало сидеть у воды и любоваться своим отображением. Так он и умер от неразделенного страстного чувства к самому себе. На том месте, где  сидел юноша, вырос цветок, получивший название нарцисса.
О склонности Сергея любоваться самим собой, конечно, знали в литературных кругах. По воспоминаниям Надежды Вольпин, поэт Осип Мандельштам однажды высказал ей свое мнение о Есенине: «Ему ведь нечего сказать: стоит перед зеркалом и любуется: «Смотрите: я – поэт!» И поэтесса соглашается с оценкой Мандельштама: «Да, верно: у Есенина не раз прозвучало это тематическое «смотрите: я – поэт!».
Вот еще запись из ее воспоминаний:
«Есенин влюблен в желтизну своих волос. Она входит в образный строй его поэзии. И хочет он себя видеть светлым блондином: нарочито всегда садится так, чтобы свет падал на кудри. А они у него не такие уж светлые. Не слишком отягченные интеллектом женщины, для которых человечество делится на  блондинов и брюнетов, зачислили бы Есенина в разряд «темных блондинов». Зато эти волнистые волосы цвета спелой ржи отливали  необычайно ярким золотом. Соответственно и на щеках проступала рыжинка. Таким волосам свойственно сохраняться в памяти более светлыми, чем они есть на самом деле.
Всякое упоминание, что волосы у него якобы потемнели, для Есенина как нож острый».
Она приводит эпизод, относящийся к 19921 году. Тогда в кафе «Стойло Пегаса» зашел одессит Леонид Утесов ( возможно, сверстник Есенина Леонид Утесов, будущий основатель, руководитель и солист первого в России «Теа-джаза»-авт.), с которым Есенин когда-то познакомился, а затем несколько лет не виделся. Сергей радостно представил его Надежде Вольпин:
-Мой старый друг, Леонид Утесов. Да, друг, друг!
Не зная о влюбленности Сергея в желтизну своих волос, Утесов имел неосторожность вполне искренне произнести:
- А кудри-то как потемнели! Не те, не те – потемнели!
Радостное настроение Есенина тут же сменилось грустью. Он растерянно провел рукой по голове со словами:
- Да, темнеют… Молодость уходит.
Грусть на его лице сменилась скукой, и разговор получился недолгим. В последующем Сергей ни  разу в присутствии Вольпин не вспомнил «друга из Одессы» Леонида Утесова. Насколько Есенин любил желтизну своих кудрей, настолько же не терпел ярко-оранжевую щетину у себя на щеках. По поводу щетины он просто комплексовал. Не случайно его щеки всегда были не просто тщательно выбриты, но и густо напудрены. При этом достаточно темные брови на фоне пудры некоторым казались подведенными.

ВИЗИТ РЕВНИВЦА

Этот необычный визит подруга Сергея Надежда Вольпин в своих воспоминаниях описала так:
 «Ноябрь двадцать первого или несколько позже? Вечером до начала программы в «Стойле Пегаса» я зашла к Есенину. Пришлось позвонить дважды. Когда я, наконец, попала в коридор, мимо меня бурно пронесся молодой человек, которого мне, вроде бы, случалось видеть раньше. Высокий (повыше Сергея), стройный, волосы светлые, но не яркие, лежат аккуратно, правильные черты…
Сейчас он едва не сшибся со мной. Крикнул через плечо – как видно Есенину – «Наш разговор не окончен!» Что – то добавил, прозвучавшее угрозой, уже с лестничной площадки, и захлопнул с размаху дверь.
Есенин  крепко стиснул обе мои ладони:
- Вы вовремя угадали придти!
- Кто такой ? – спросила я. – Чего ему надо от вас?
- Муж Гали Бениславской, - услышала я неожиданный ответ.
И дальше, помолчав:
- Н-да! Точно я за нее в ответе… За их разрыв… Не спешите, куда вы? Я же рад вам не только за избавление от дурного гостя. Всегда рад, вы же знаете!
А через два-три дня Сусанна Мар прибежала ко мне с очередной новостью:
- Надя! Галин муж заявлялся к Есенину, кидался на него – с бритвой, что ли, - норовил резануть по лицу, по глазам! А когда пришел домой, застрелился.
- Есенину пулей не грозил?
- Нет, кажется. Хотел  изуродовать…
Перед Сусанной я сделала вид, что встретила новость с легкостью, однако в душе содрогнулась: тревожит и то, что эта смерть должна теснее связать с Есениным Галю. Но страшней другое: что новым грузом войдет в его (Есенина) сознание помысел о самоубийстве. Помысел, угаданный мною с первых же дней зародившейся дружбы, когда Есенин чудился мне идущим по канату.
Мне хотелось выяснить точнее: когда Галин муж кидался на Сергея – в тот ли день, когда мой настойчивый звонок прогнал «дурного гостя»? Или, что  более вероятно, он приходил еще раз – «наш разговор не окончен»? Выяснить тогда не удалось. А в дальнейшем Есенин, видно, твердо убедил себя и Галю, что они не в ответе за… чужие «грехи перед партийной совестью».

Следует внести некоторые уточнения. Официально зарегистрированного мужа у Галины Бениславской не было. Это первое. Второе: близкие отношения Есенина с Бениславской были особенно сложными и запутанными. Где-то весной 1921 года у Надежды Вольпин, по ее воспоминаниям, зашел  с Сергеем разговор о Бениславской.
- Да что вы – к Гале ревнуете? – удивился Сергей. – Между нами же нет ничего, только дружба! Было, все было, но теперь только дружба!
Действительно, Есенин написал Бениславской  записку: «Я знаю, что ты мой самый  лучший друг, но как женщина ты мне не нужна». Тем не менее, это не мешало им в дальнейшем проводить вместе ночи.

«САМАЯ ТРЕЗВАЯ ПОЛОСА»

«Весь двадцатый и двадцать первый год Сергей Есенин пил умеренно, куда меньше, чем очень многие его друзья – приятели, - пишет в воспоминаниях Надежда Вольпин. – Возможно, это была самая трезвая полоса в его жизни, считая со времени создания «ордена имажинистов».
Темы употребления Есениным спиртного и вытекающих из этого последствий Надежда Вольпин не раз касается в своих записях. Например, такой эпизод.
«Врачи, по словам Есенина, любят его припугнуть: что только ему ни грозит, если не бросит пить! Давно ли он объяснял мне, что его изнутри «собаки грызут». Сегодня новое: грозит слепота! Он это объясняет мне у себя в Богословском с глазу на глаз… Я стараюсь успокоить Сергея. Врачи преувеличивают опасность, не так страшен черт, как его малюют. И все в ваших руках: бросите пить – сохраните и глаза, и печень, и рассудок. И не время ли вам нацепить очки? Что – неохота красоту попортит? Вы, Сереженька, - изрядная кокетка.
Удалось – таки рассмешить и оторвать от непрошеных мыслей о подстерегающей слепоте. Я еще добавила: «Если впрямь потеряете зрение, как поэт Козлов, десяток женщин передерутся за честь и право заменять вам глаза!»…
А он уже и думать забыл о врачах с их антиалкогольными хлопотами. Заводит речь о поэзии.
Между прочим, ему и себе в успокоение я подчеркивала, что не такой уж он пропойца, и пьет не водку, вино – и то по три – четыре дня на неделе вовсе бывает трезв – тогда и работает!»

ЛЮБОВЬ С РАСЧЕТОМ?

«Декабрь двадцать первого года. Как и все вокруг, я наслышана об этой бурной и мгновенно возникшей связи: стареющая всемирно прославленная танцовщица и молодой русский, советский поэт, еще не так уж знаменитый, но очень известный, недавно ходивший в «крестьянствующих», а сегодня предъявляющий права на всенародное признание».
Так пишет в своих воспоминаниях о связи Сергея Есенина и Айседоры Дункан поэтесса Надежда Вольпин. Сама поэтесса  любит Сергея и, закономерно,  пытается осмыслить их отношения, так сказать, с точки зрения  любви.
«В страстную искреннюю любовь Изадоры (так Сергей и его друзья звали Айседору - авт.) я поверила безоглядно. А в чувство к ней Есенина? Сильное сексуальное влечение? Да, возможно. Но любовью его не назовешь. К тому же мне, как и многим, оно казалось далеко не бескорыстным. Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой-дурачком, покоряющим заморскую царицу. Если и был он влюблен, то не так в нее, как в весь антураж: тут и увядающая готовая воскреснуть слава, и мнимое огромное богатство Дункан ( он получает от нее изрядно перевранный отчет!), и эти чуть не ежевечерние банкеты на Пречистенке для всей театрально-литературной братии… море разливанное вина… И шумные романы ее в недавнем прошлом. И мужественно переносимая гибель двух ее детей…Если и живет в нем чувство к этой стареющей, по-своему великолепной женщине, то очень уж опосредствованное… И  еще добавлю: не последним здесь было и то, что Есенин ценил в  Изадоре Дункан яркую, сильную личность. Думая так,  я вспоминала еще весной двадцатого года сказанные мне Сергеем слова: «Ведь там, где нет личности, там невозможно искусство».

Надежда Вольпин, судя по ее воспоминаниям, была наделена даром глубоко вникать во внутренний мир человека, как свой, так и чужой, подмечать тонкие движения души, еле уловимые мотивы поведения, тончайшие оттенки переживаний. Свои наблюдения и размышления она умела выразить в четких словесных формах. Вот и чувства Есенина к Дункан она сумела «разложить по полочкам». Что в ее суждениях верно, а что нет? Проследив по запискам и телеграммам Сергея и Айседоры, по воспоминаниям  современников развитие отношений этих двух выдающихся людей, мы получим ответ.
Здесь же, рассуждая в плане нашей книги, мы должны признать, что связь Сергея Есенина с Айседорой Дункан вполне вписывалась в его стратегическую линию восхождения к вершинам славы. В принципе его расчет   оправдался. Благодаря Айседоре он приобрел как европейскую, так и заокеанскую известность. Другое дело, какого характера была эта известность? Способствовала ли  она более полному раскрытию поэтического таланта Сергея, вообще его духовно-нравственному возрастанию?
Какую роль в жизни Есенина сыграла сама Айседора? Что она могла сделать для него и что сделала?  Айседора Дункан, родившаяся в 1878 году (на 17 лет старше Сергея – авт.), была популярной американской  танцовщицей. Она прославилась тем, что отвергла классическую балетную школу танца и стала одной из основоположниц новой школы танца, где использовала древне-греческую пластику. В связи с этим она традиционный балетный костюм заменила неким подобием греческого хитона и танцевала босиком. Советская Россия,  провозгласившая строительство нового мира, естественно привлекла Айседору перспективой претворения в жизнь ее модернистских идей в сфере сценического танца.
Айседора Дункан выразила желание открыть в России танцевальные школы для детей рабочих и крестьян. «Человек, привыкший благородно двигаться, не только научается благородно чувствовать, но начинает с величайшим нетерпением сносить окружающее безобразие, - утверждала Айседора. –Он устремляется к тому, чтобы соответственно этим движениям одеться, устроить вое жилище, у него изменяется отношение ко всем окружающим людям».
По договоренности с советским правительством Айседора в июле 1921 года приехала в Россию и приступила к созданию своей школы. В ее распоряжение был предоставлен в Москве на Пречистенке особняк эмигрировавшей за границу знаменитой балерины Балашовой. В просторных залах с золоченой лепкой, с огромными зеркалами, широкой беломраморной лестницей танцовщица разместилась сама и стала проводить занятия. Говорила она на английском, французском и немецком, а на русском знала всего несколько слов. К ней  прикрепили в качестве переводчика и  сотрудника театрального деятеля и журналиста Илью Шнейдера, который затем стал директором этой школы и руководил ею в течение тридцати  лет.
В России Айседора Дункан не только обучала детей, но и давала сольные концерты танца, вообще вела активную общественную жизнь. Она при нимала у себя на Пречистенке народных комиссаров, деятелей литературы и искусства, сама нередко наносила ответные визиты.
Однажды Айседора  посетила студию известного театрального художника Георгия Якулова. Здесь то  и познакомилась с Сергеем Есениным. Это произошло 3 октября 1921 года. К тому времени Сергей уже был наслышан о Дункан и жаждал встречи с ней. С первых же минут Айседора и Сергей произвели друг на друга очень сильное впечатление, затем произошло их стремительное сближение.
«Трудно было поверить, что это первая их встреча, казалось, они знают друг друга давным-давно, так непосредственно вели они себя в тот вечер», - вспоминал потом И.Шнейдер. От Якулова Сергей вместе с Айседорой приехал к ней на Пречистенку и остался там. Потом он стал часто навещать балерину, обычно в компании друзей. Месте с ними бывал и несколько неряшливый Иван Старцев. По этому поводу приятели  Сергея сложили частушку: «Ваня ходит не умыт, а Сережа чистенький. Потому Сережа спит часто на Пречистенке».
Скоропалительная близость с Сергеем Есениным вполне укладывалась в систему нравственных норм Айседоры, поскольку она отвергала консерватизм не только в балете, но и в морали. Своими принципами  не поступалась и в пору близких отношений с Сергеем. Надежда Вольпин, бывавшая в апартаментах Дункан, пишет в воспоминаниях:
 «Если Есенин позволял себе пренебречь ее банкетом, Дункан, как правило, сажала рядом с собой кого-нибудь из гостей, кто ей приглянулся. Когда же гости станут расходиться, она пригласит избранника остаться и разделить с ней ложе. Это делалось смело, в открытую! Двуспальное царственное ложе ждало здесь же, в банкетном зале, застланное алым покрывалом».
Сергей в долгу у Айседоры не оставался и время от времени «делил ложе» со своим  прежними подругами.
Так чего же в отношении Сергея к Айседоре было больше: любви или все-таки  расчета? Примечателен такой эпизод. Некоторое время спустя после знакомства с Сергеем Айседора написала кусочком мыла на большом зеркале, стоявшем в ее комнате, печатными буквами по-русски: «Я лублю Есенин». Надпись была сделана в присутствии Сергея и Шнейдера. Сергей взял у нее из рук кусочек мыла и чуть ниже написал: «А я нет».
«Айседора отвернулась печальная, - пишет в воспоминаниях Шнейдер. – Я взял у Есенина «карандашик», который он со злорадной улыбкой продолжал держать в руке, и, подведя черту, нарисовал тривиальное сердце, пронзенное стрелой, и подписал: «Это время придет».
Ни Айседора, ни Сергей не стирали надписи на зеркале несколько месяцев, вплоть до отъезда в мае 1922 года за границу.
«Лишь накануне отъезда в Берлин, - пишет Шнейдер, - Есенин стер все три фразы и написал: «Я люблю Айседору». К этому дню они уже официально зарегистрировали свой брак.
В истории  с надписями на зеркале нас наводят на размышления, по крайней мере, два момента. Первый: почему у Сергея, когда он написал, что не любит Айседору, на лице была злорадная улыбка? По поводу чего он злорадствовал? Если не разделял чувства Айседоры и не мог ответить на ее любовь, то могло ли это служить основанием для злорадства? Может быть, Сергей отомстил женщине за измены в период их дружбы? Но справедливое отмщение может ли принести чувство злорадства? В общем, вопросов больше, чем ответов, и едва ли мы можем здесь сказать что-либо  в качестве непреложной истины.
Второй момент: Сергей «письменно» признался Айседоре в любви накануне отъезда за рубеж. Действительно ли он ее в это время уже любил, или же  признание было обусловлено ситуацией?
Как бы там ни было, встреча Сергея Есенина с Айседорой Дункан 3 октября 1921 года почти на два года определила образ его жизни. Она открыла ему новые, поистине фантастические возможности обрести  как  европейскую, так и межконтинентальную славу, стать известным на Американском континенте.
Какие удивительные возможности открывались поэту ! От самого Сергея зависело использовать их или  нет, от его устремленности, жизненных сил, духовно – нравственных приоритетов.
Между тем события шли своим неспешным чередом. В день четвертой годовщины Октябрьской революции, 7 ноября 1921 года, Айседора Дункан дала в Большом Театре блестящий концерт танца под мелодии революционных песен «Марсельеза», «Интернационал», «Варшавянка». На концерте присутствовали члены правительства, в том числе В. И. Ленин. В заключение  по предложению Айседоры все находившиеся в  зале вместе с ней спели «Интернационал». Ленин тоже пел.
«Есенин не пропускал ни одного спектакля Айседоры ни в Москве, ни в Петрограде», - пишет в воспоминаниях Шнейдер. Значит, был и в Большом Театре. Иногда Сергей приводил с собой многочисленных друзей и знакомых. Особенно нравились ему танцы Айседоры под мелодию «Славянского марша». Обычно он смотрел ее выступления, находясь не в зале, а на сцене, за кулисами.
Судя по всему, к декабрю 1921 года относится запись И.Шнейдера:
«Есенин бывал каждый день. Айседора стала домоседкой, предпочитая общество одного Есенина, потому что, когда появлялись гости, появлялось вино, и Есенин  становился трудным. Правда, Айседора, разменяв чек на несколько фунтов, случайно оставшихся на счету в лондонском банке, сама покупала шампанское. Шампанским она хотела вытеснить  водку».

ПЕСНЬ ОТМЩЕНИЯ

Чтобы сосчитать стихи, написанные Сергеем Есениным в 1921 году, пожалуй, хватит пальцев одной руки. В них четко прослеживаются два мотива: социально – пейзажный и личностный. В стихотворении «Мир таинственный, мир мой древний…» социальный мотив отражает борьбу города  с деревней. Участь деревни  решена: ее сдавили за шею «каменные руки шоссе». Поэт целиком на стороне деревни. Продолжая поэтическими образами  иллюстрировать эту неравную борьбу, Есенин  рисует картину травли охотниками  волка. Понятно, что в образе волка - тоже деревня. Но затем автор резко переходит на личностный мотив, и здесь поэт отождествляет  с загнанным волком самого себя: «Как и ты – я, отовсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу». Поэт-волк не намерен сдаваться, просто так отдать свою жизнь, он готов к последнему прыжку, цель которого – вцепиться зубами во врага, отомстить ему за свою гибель. Этот прыжок, в представлении поэта, - нечто героическое, достойное восхваления и прославления в песне.
«И пускай я на рыхлую выбель /Упаду и зароюсь в снегу… /Все же песню отмщенья за гибель /Пропоют мне на том берегу».
Отмщения  за что? За гибель старого? За то, что новое в лице города      побеждает старое в лице деревни? Но ведь совсем недавно Есенин воспевал победу «железного коня» - паровоза над жеребенком. Тогда он целиком был на стороне прогресса, здесь же олицетворяет собой  уходящую деревню.
Любопытно, что положение Есенина на литературно-иерархической лестнице в 1921 году никак не соответствовало участи загнанного волка. Чем же, в таком случае, объяснить этот странный образ, объединивший загнанного волка с поэтом? Скорее всего, за ним – выражение поэтом своего внутреннего самочувствия: несмотря на все внешнее благополучие поэт ощущал себя в окружении бездушных врагов. Он действительно жил в готовности к какому-то последнему отчаянному действию – прыжку. Не этот ли прыжок он совершил, срочно переехав в 1925 году за несколько дней до гибели  из Москву в Ленинград? Но до тех событий было еще далеко.
А в 1921 году мотив последнего,  предсмертного действия звучал в несколько ином оформлении также в стихотворении «Сторона ль ты моя, сторона!..» Лирическая картина родных мест заканчивается траурными строками:

«Только сердце  под ветхой одеждой /Шепчет  мне, посетившему твердь: «Друг мой, друг мой, прозревшие вежды /Закрывает одна лишь смерть».

Здесь последним действием является прозрение поэта. Он увидел все окружающее в неприглядном, нерадостном обличье и боится увидеть еще худшее. Попытался несколько прикрыть глаза, но бесполезно – картина та же. Их нужно совсем закрыть. Это сделает смерть.
Стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу…», ставшее популярной в народе песней, - настоящий реквием. Здесь в качестве «последнего прыжка»  выступает монолог, адресованный собственному сердцу, которое поэт как бы держит на ладони:
«Ты теперь не так уж будешь биться, сердце, тронутое холодком…»
Поэт вспоминает различные моменты молодой жизни, и каждый раз отмечает снижение жизненной, духовной  активности. Заканчивает он стихотворение страной фразой:
 «Будь же ты вовек благословенно, что пришлось процвесть и умереть».
 О смерти поэт говорит как уже о свершившемся факте: «пришлось процвесть и умереть». В этом странность. Здесь можно сделать несколько предположений, но ответ, видимо, в том, что Есенин передает свое внутреннее состояние.
Это в стихах. В прозе, точнее в письме, отправленном Н.Клюеву в декабре 1921 года, Сергей так изобразил свой внутренний мир:
«Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего. Нет тех знаков, которыми бы можно было передать всё, чем мыслю и отчего болею».
Что-о очень важное в духовных структурах поэта уже утратило свою прежнюю жизненную активность, жизнеспособность. И он не может не чувствовать это, не говорить  об этом. Хотя в календарном исчислении  до его физической смерти оставалось еще более четырех лет.
Впрочем, литературно-издательские итоги  1921 года могли принести Есенину чувство удовлетворенности. Рецензии на его стихи были опубликованы во многих журналах советской России.  Особенно приятной для поэта стала, пожалуй, публикация его стихов журналом «Знамя» в Берлине и в том же городе - ряда стихотворений в антологии «Поэзия большевистских дней». Внешне все шло очень хорошо. Другое дело – внутренний мир поэта. Там проблемы все накапливались и накапливались.  Рано или поздно подобная ситуация каким-то образом должна была разрядиться.

Год 1922
НА ДУШЕ ТРЕВОГА

Из письма С.Есенина  Илье Шнейдеру от 21 июня 1922 года:
 «Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и  начинаю работать. Висбаден».
Случается, человек не может найти себе места: дома он беспокойно ходит из угла в угол, выходит на улицу, куда-то направляется и снова возвращается. Так ведет себя человек, переживающий чувство тревоги. Нечто подобное происходило в начале 1922 года с Сергеем Есениным.
Илья Шнейдер в своих воспоминаниях описал примечательный эпизод.
«С Есениным иногда было трудно, тяжело. Вспоминаю, как той, первой их весной я услышал дробный цокот копыт, замерший у подъезда нашего особняка, и, подойдя к окну, увидел Айседору, подъехавшую на извозчичьей пролетке.
Дункан, увидев меня, приветливо взмахнула рукой, в которой что-то блеснуло. Взлетев по двум маршам мраморной лестницы, остановилась передо мной все такая же сияющая и радостно-взволнованная:
- Смотрите, - она вытянула руку, на ладони  заблестели золотом большие мужские часы.
- Для Езенин! Он будет так рад, что у него есть теперь часы!..
Есенин  был в восторге – у него никогда не  было часов. Беспрестанно открывал их, клал обратно в карман и вынимал снова, по-детски радуясь…
А через несколько дней, возвратившись как-то домой из Наркомпроса, я вошел в комнату Дункан в ту секунду, когда на моих глазах эти часы, вспыхнув золотом, с треском разбились на части.
Айседора, побледневшая и сразу осунувшаяся, печально смотрела на остатки часов… Есенин никак не мог успокоиться, озираясь кругом и крутясь на месте.
На этот раз и мой приход не подействовал. Я принес его в ванную. Опустил перед умывальником, открыл душ. Потом хорошенько вытер ему голову и, отбросив полотенце, увидел улыбающееся лицо и совсем синие, но ничуть не смущенные глаза.
- Вот какая чертовщина…- сказал он, расчесывая пальцами волосы, - как скверно вышло… А где Изадора?
Мы вошли к ней. Она сидела в прежней позе, остановив взгляд на белом циферблате часов, докатившемся до ее ног. Неподалеку лежала и ее фотография (миниатюра, которую Айседора вложила под тыльную крышку часов). Есенин  рванулся вперед, поднял карточку и приник к Айседоре. Ни он, ни  она не могли вспомнить и рассказать мне, с чего началось и чем, помимо водки,  была вызвана вспышка Есенина».

Можно считать, что репликой «Вот какая чертовщина» Сергей сам объяснил причину своего необычного поведения.  Поскольку речь зашла о «чертовщине», то нам придется далее мыслить пограничными  категориями. В частности, предположить, что озиравшийся Сергей увидел кого-то. Зачастую в подобном сост оянии  люди видят неких своеобразных существ, которых называют «чёртиками».  Отсюда и  выражение: «Напился до чёртиков». Понятно, что пресловутые чёртик есть всего лишь  игра возбужденного, искаженного воображения, тем не менее. Теперь понятно, почему Сергей, по описанию Шнейдера,  «озирался вокруг и крутился на месте». Судя по всему, чёртики не понравились ему своим внешним видом или же своим навязчивым поведением. Вот в них-то он и запустил золотыми часами.
Если подходить к поведению Сергея как проявлению болезни, то не слишком ли быстро дошел он до «белой горячки»? Ведь осенью и зимой 1921 года он, по словам Вольпин, пил меньше приятелей, а вот в начале 1922 уже  допился «до чертиков». Простого, однозначного  ответа здесь, наверное, нет. Некоторые намеки на своеобразное состояние Есенина  содержатся в дневниковых записях Надежды Вольпин. Мы их цитировали и  еще будем к ним обращаться. Но это – всего лишь намеки. В заключение разговора на данную тему приведем короткую выдержку из воспоминаний петроградского друга Сергея искусствоведа Михаила  Бабенчикова, который переехал в Москву и однажды, в начале 1922 года,  нанес визит Есенину и Дункан на Пречистенке.
«Весь этот период, - писал потом в воспоминаниях Бабенчиков, - Есенин  часто жаловался на физическое недомогание – болезнь почек – и угнетенное состояние, вызванное ощущением какой-то пустоты и одиночества».
В таком же настрое застал Бабенчиков Сергея и на Пречистенке. В конце долгого разговора «Есенин встал и, обхватив голову обеими руками, точно желая выжать из нее мучившие его мысли, сказал каким-то чужим, непохожим на свой голосом:
- Шумит, как в мельнице, сам не пойму. Пьян, что ли? Или так просто…»
Вот эти два момента, чужой голос и шум в голове, заставляют о многом задуматься.

КАК CЕРГЕЙ ЕСЕНИН СЪЕЗДИЛ В «ПЕРСИЮ»

«Ехать в «Персию» Есенин собрался  внезапно, без всяких сборов, - пишет в воспоминаниях И.Шнейдер. Айседора слегла. Несколько дней она не поднималась с постели».
Не случайно слово «Персия» взято в кавычки: ни в какую Персию Есенин по целому ряду важных причин не мог поехать, хотя в разговорах с друзьями неоднократно произносил название этой страны. Тогда, в чем же дело? 
«Не так он устремился в Персию, как бежит от Изадоры, от пьяного угара, - писала позже в воспоминаниях Надежда Вольпин. –Иван-дурак бросает свою заморскую царицу! Потому так и тянется сейчас ко мне».
Посещая Айседору Дункан, часто оставаясь у нее до утра, Сергей, вместе с тем,  не торопился переезжать к ней. Он по-прежнему жил с Анатолием Мариенгофом в Богословском переулке, где занимал меньшую из двух комнат, квадратную. В ней  принимал друзей и подруг. Перед отъездом в «Персию» Сергей пригласил Надежду Вольпин.
«Сергей зазвал меня к себе… Днем… на прощание,- писала она потом в воспоминаниях. – Когда я поднялась уходить, он взял мои руки каждую в свою – повернул их ладонями вверх, широко их развел и крепко каждую поцеловал в самую середину ладони.
- Вернусь, другим буду!
Помолчав, добавил на «ты»:
- Жди!
Долго ждать не пришлось. Чуть не через две недели примчался назад. Прямо в объятие Дункан».
Вот так: уезжая, - ласкал одну, приехав, - целовал другую. Но о московском «тереме» Есенина разговор впереди. Сейчас о его поездке в «Персию». Все-таки, где был Сергей в течение тех дней, что прошли  с конца января по 8 февраля 1922 года? И почему так быстро вернулся из «Персии»? Об этом рассказал в своих воспоминаниях Олег Сергеевич Смирнов, который в то время выполнял обязанности порученца уполномоченного Высшего совета перевозок  при Совете Труда и Обороны Григория Колобова. В распоряжении Колобова находился железнодорожный классный вагон с небольшим салоном и двумя двухместными купе. В салоне на небольшом столике стояла пишущая машинка, на которой жена Колобова печатала деловые бумаги. В штат спецвагона входили также проводник и охранник. В служебном вагоне  Колобов ездил в командировки в разные концы России. С ним Есенин в августе 1920 года съездил в Тифлис и Батум, а теперь, в январе 1922 года, отправился в «Персию», проще – в сторону южную.
Доехать Сергей  успел только до Ростова. Там вагон поставили на один  из запасных путей. Пока Колобов занимался служебными  делами, Есенин с порученцем Смирновым пошел осматривать город. Экскурсия, в которую, разумеется, входило  знакомство с местными винами и  соответствующими заведениями, затянулась допоздна. Смирнов вспоминал потом:
« Выпили там,. Идем обратно. Есенин громко разговаривает, что-то пытается читать. Уже возле вокзала заметил, что нас окружают неизвестные люди. Присмотрелся – мать честная – чекисты. А я в военной форме. Окружили нас. Старший спрашивает:
- Кто такие?
Мне было неудобно говорить, что я представитель Колобова, сказал, что провожаю известного поэта Сергея Есенина.
- Никакого Есенина не знаем, - отрезал старший.
Дело принимало скверный оборот. Но выручил Сергей Александрович. Раззадоренный тем, что его не признают, он выразительно начал читать отрывок из поэмы «Пугачев». Смотрю, чекисты внимательно слушают, а потом один из них и говорит:
- Я читал Есенина. Есть такой поэт.
Старшему ничего не оставалось делать, как отпустить нас. Подошли мы к вагону, постучались. И опять нам сюрприз  - из-за дверей слышу голос охранника Садыкина:
- Начальник не пускать вас приказал. Ходи куда хочешь.
Есенина это вконец разозлило. Он натянул рукав пальто на ладонь и стал бить кулаком по окну:
- Гришка, открой! – кричал он. – Открой, Гришка! Иначе я разобью твою хижину.
Слышу, Григорий Романович говорит:
-Садык, пусти ты их. А то он действительно вагон разобьет
Пустили нас. А наутро, разругавшись с Колобовым, Есенин уехал обратно в Москву».

Видно, этот случай крепко запомнился Сергею, потому что год спустя он писал Мариенгофу из Парижа, что «бил Европу и Америку, как Гришкин вагон».
Итак,  выходка Есенина поставила крест на его планах творческой поездки пусть не в Персию, о ней разговор впереди, но хоть куда-нибудь на юг. Судя по всему, Колобов уже понял, что после предыдущей поездки с поэтом, состоявшейся всего четыре месяца назад, Сергей заметно изменился.

В ПЕТРОГРАД С ДУНКАН

Воспрянувшая после возвращения Есенина Айседора засобиралась в Петроград, где у нее был запланирован концерт. Упаковав все необходимые вещи,  отправилась со Шнейдером на вокзал. Сергей вызвался  провожать ее. Поезд, традиционно, запаздывал, и все трое решили скоротать время в станционном буфете.
«Вина в продаже не было, но у нас была с собой пара бутылок, - пишет в воспоминаниях Шнейдер.- Все мы были тепло одеты и, разогретые горячей беседой и вином, не заметили, что давно уже наступила глубокая ночь».
Во время «горячей» беседы Айседоре пришла в голову мысль о том, чтобы в Петрограде ей выступить вместе с Есениным.
- Слово поэта и танец создадут такое гармоническое зрелище, что мы… мы покорим весь мир, - сказала танцовщица   со смехом».
В общем, она предложила Сергею поехать вместе с нею, и тот охотно согласился.
В Петроград они прибыли только к вечеру следующего дня. Остановились в  принадлежащей «Интуристу» гостинице «Англетер» в комнате № 5. В том самом номере, где примерно четыре года спустя  Есенин проведщет свою последнюю ночь. Но тогда, в феврале 1922 года Сергей и Айседора  покинули номер уже через несколько часов, поскольку он показался им невыносимо холодным.
В Петроград Есенин и Дункан выехали 9 февраля, а в Москву вернулись 14 февраля. Насчет совместных выступлений Айседоры и Сергея в Питере Илья Шнейдер в своих воспоминаниях ничего не пишет, видимо, они остались на уровне идеи, порожденной «горячей» беседой в холодном московском буфете.
Выступление Айседоры Дункан в Петрограде проходило в Мариинском театре. Заокеанская танцовщица получила со стороны публики северной столицы, знающей толк в искусстве,  горячий прием. Так что, Айседора поездкой осталась очень довольна. Сергей съездил в Петроград тоже не зря, там он сумел продать местному отделению Госиздата свою поэму «Пугачев».

«ТЕПЕРЬ Я – ДУНКАН!» - КРИЧАЛ ЕСЕНИН

«Можете ли организовать мои спектакли с участием моей ученицы Ирмы, двадцати восхитительных русских детей и моего мужа, знаменитого русского поэта Сергея Есенина. Телеграфируйте немедленно. Айседора Дункан».
Такую  телеграмму Айседора отправила 18 апреля 1922 года своему пост оянному организатору гастролей в Америке импресарио Юроку. Из Нью-Йорка быстро пришел ответ:
«Интересуюсь, телеграфируйте условия и начало турне. Юрок».
Айседоре хотелось продемонстрировать Западу свои достижения в обучении русских детей балету, а Есенину – показать Запад. Для этого ей нужно было побывать на Западе сначала лишь с Сергеем, без учеников, чтобы подготовить общественное мнение к прибытию «восхитительных русских детей». Сергей о подобной поездке мог только мечтать. Его заветное желание стать известным Европе получало реальный шанс на осуществление. Более того, реальные шансы получала возможность обрести известность на Американском континенте. Не последнюю роль играла предстоящая смена образа жизни, в которой Сергей ощущал острую потребность.
«Живу я как-то по бивуачному, без приюта и без пристанища,- писал он в Петроград 8 марта, за два месяца до отъезда,  Иванову-Разумнику, – потому что домой стали ходить и беспокоить разные бездельники, вплоть до Рукавишникова. Им, видите ли, приятно выпить со мной! Я не знаю даже, как и отделаться от такого головотяпства, а прожигать себя стало совестно и жалко».
Значит, «прожигание жизни» все же имело место. Сергей сознавал это, чувствовал угрызение совести по поводу  бессмысленной траты сил и времени, но резко изменить образ жизни он был не в силах. С какой стороны ни посмотри, связь со знаменитой американской танцовщицей в стратегическом плане  оправдывала себя.
Подготовка к отъезду шла своим ходом. Сергей написал в Наркомат просвещения, который возглавлял Луначарский, поклонник и ценитель таланта Айседоры. И 22 апреля Есенину был выдан документ, так называемый мандат,
«в том, что он командируется в Германию сроком на три месяца по делам издания собственных произведений и примыкающей к нему группы поэтов. Народный комиссариат просит всех представителей советской власти, военных и гражданских, оказывать С.А.Есенину всяческое содействие».
Документ весомый – это более, чем разрешение на выезд за границу.  Сергей получил командировочное предписание от имени советского правительства, налагающее обязательства на представителей советской власти за рубежом всячески помогать поэту. Командировка, как известно, предполагает задание командируемому. В цитируемой бумаге оно прямо не указано, но прочитать его между строк  не составляет особого труда: нужно пропагандировать советский образ жизни, советские  идеи и советскую Россию
 Вероятно,  правительство  считало не лишним контролировать поведение поэта за границей. Если это так, то не удивительно, что тихо и без суеты, но очень быстро, были оформлены документы на поездку вместе с Есениным поэту  Сандро Кусикову, с которым Сергей когда-то враждовал, а потом помирился. В  таком случае не стоит удивляться тому, что в России в деталях знали все, что делал Есенин в европейских странах. Наверное, был сопровождающий и во время пребывания Сергея в Америке.
Уже через три дня после получения от Наркомата просвещения разрешения на командировку, 25 апреля, Есенин смог получить заграничный паспорт.
Где-то в это время Сергей приступил к работе над поэмой «Страна негодяев». Но сюжет произведения окончательно еще не оформился, и работа шла вяло.  К тому же, требовалось решать неотложные вопросы, связанные с отъездом. Одним из таких оказался вопрос заключения брака с Дункан.  Айседора и Сергей все же решили официально оформить свои отношения. Решение было продиктовано чисто прагматическими соображениями с учетом негативного опыта посещения Америки  в состоянии гражданского брака Максимом Горьким и Марией Андреевой – у них там возникло немало проблем.
Накануне регистрации брака Айседора попросила Илью  Шнейдера оказать ей маленькую услугу - исправить в ее временном удостоверении личности дату рождения на более позднюю. Семнадцатилетняя разница в возрасте балерины и поэта служила приятелям Есенина поводом для постоянных насмешек. Кто-о из них сложил частушку:
«Я вчера немного пьян  /Был у бабушки Дункан, /Был со мною Старцев-друг /И Есенин – ейный внук».
Частушка и вообще шутки такого рода чувствительно царапали самолюбие Сергея, но что он мог поделать?
Свою просьбу относительно исправления даты рождения Айседора мотивировала так:
- Это для Езенин. Мы с ним не чувствуем этих пятнадцати лет  разницы, но она тут написана… И мы завтра дадим наши паспорта в чужие руки… Ему, может быть, будет неприятно…
Шнейдер взял туш и без долгих колебаний исправил дату.
Солнечным утром 2 мая 1922 года Есенин, Дункан и Шнейдер направились в ЗАГС  Хамовнического района Москвы, расположенного недалеко от дома, где жила Дункан.
«ЗАГС был сереньким и канцелярским, -  пишет в воспоминаниях Шнейдер. – Когда их спросили, какую фамилию они выбирают, оба пожелали носить двойную фамилию: «Дункан – Есенин». Так и записали в брачном свидетельстве и в их паспортах.
- Теперь я –Дункан! – кричал Есенин, когда мы вышли  из ЗАГСа на улицу».
На 10 мая был назначен вылет самолета, на котором предстояло долететь до Кенигсберга (Калиниград). Далее, до Берлина – поездом. К отлету Айседора подготовилась основательно: все предусмотрела, все необходимое взяла с собой. В том числе две бутылки шаманского и лимоны. Сергей заметно волновался перед своим первым в жизни полетом.
- Его может укачать, если же он будет сосать лимон и выпьет шампанского, то с ним ничего не случится, - объяснила Айседора предназначение припасов.
- При болтанке шампанское может дать обратный результат, - возразил, было, провожавший их Шнейдер.
Но Дункан заверила, что именно лимон и шампанское она всегда использо вала  в полете, и все неизменно кончалось благополучно.
В то время пассажиров облачали в специальный брезентовый костюм и прикрепляли широким поясом к сиденью. Сергей послушно облачился, он заметно побледнел. Айседора от костюма отказалась.
Наконец пассажиры уселись в небольшом самолете, и он, взревев мотором, тронулся с места. Тут в иллюминаторе показалось взволнованное лицо Сергея, он отчаянно барабанил по стеклу, старясь привлечь внимание провожавших. Оказалось, в автомобиле забыли лимоны с шампанским. Ошибку быстро исправили – передали груз на борт.
Через два дня Еесенин уже читал свои стихи  в Берлинском доме искусств, который располагался в кафе «Леон».


ПЕРВЫЙ СКАНДАЛ

Вот она, Европа! Покоряй ее, как когда-то покорил Петроград! Бери  европейскую славу за рога, как несколько лет назад взял за рога петроградскую! Тем более, что внешние обстоятельства благоприятствовали этому. Берлинские журналисты с нетерпением ждали прибытия популярной Айседоры Дункан в сопровождении известного русского поэта, который стал ее мужем. В отеле «Адлон», где Айседора прежде не раз останавливалась, 12 мая состоялась ее встреча с корреспондентами  местных средств массовой информации, которые засыпали ее вопросами, на самые разные темы, в том числе и относительно положения искусства в России. Балерина тепло отзывалась о деятельности советской интеллигенции в сфере искусства.
Есенина берлинские эмигранты ждали в Доме искусств, расположенном в кафе «Леон». Эта встреча состоялась 13 мая. Собравшаяся публика  представляла собой  три  политизированные группы: сочувственно относившихся к советской власти в России; так называемых «сменовеховцев», которые рассчитывали, что советская власть постепенно переродится в буржуазную власть и потому занимали выжидательную позицию; участников белого движения, не скрывавших своей враждебности по отношению к советской власти.
Сергей сразу же начал читать стихи. Все три группы слушателей приняли его чтение восторженно. После выступления Сергея в кафе подъехала Айседора. Есенин встретил ее в вестибюле, его лицо  светилось радостью. В зал он вернулся под руку с подругой. Публика приветствовала их восторженными аплодисментами. Вообще все шло замечательно. По крайней мере,  до тех пор, пока общение проходило  на уровне искусства. Но Айседоре почему-то вздумалось перевести его в плоскость политики: она вдруг предложила спеть в честь Есенина… «Интернационал». Сергей не возражал и запел вместе с Айседорой. Тут в публике произошел резкий раскол симпатий. Часть присутствующих присоединилась к поющим, а другая часть стала бурно выражать протест свистом и криками: «Долой!» Пение на какое-то время прервалось. Сергей, не растерялся. Он вскочил на стул и выкрикнул:
- Вы все равно не пересвистите!
Затем продолжил пение. После окончания «Интернационала» он продолжал чтение стихов.
Пение «Интернационала» было расценено газетами как политический скандал. Он получил в Германии широкую огласку и имел для Есенина и Дункан серьезные негативные последствия. Самое неприятное, пожалуй, заключалось в том, что в глазах европейской общественности Есенин и Дункан из деятелей культуры превратились в политических агитаторов большевистской ориентации. Для Запада это был пугающий имидж, поскольку «Интернационал» в те годы являлся гимном советского государства, а в более широком плане – партийным гимном русской революционной социал-демократии и международным пролетарским гимном.
В воспоминаниях современников Есенина не отмечен, пожалуй, ни один случай, когда поэт исполнял бы «Интернационал» на каком-либо мероприятии в России. Почему же он вдруг запел этот гимн  в столице чужой страны? Остается лишь предполагать. Возможно, со стороны эмоционального поэта это был всплеск патриотических чувств, вызванный  предложением Айседоры. Может быть, Сергей воспринял пение в данной ситуации как первую ступеньку к вершинам европейской славы. А может быть, честно выполнял командировочное задание советского правительства. Его внутренняя готовность была предопределена той фразой, которую он написал в заявлении на выдачу ему заграничного паспорта: «…предлагая свои услуги по выполнению могущих быть на меня возложенных поручений Народного комиссара по просвещению».
Интересно, отдавал ли Сергей Есенин  себе отчет в том, что распевая «Интернационал», он тем самым резко ограничивал осуществление своих творческих планов за границей?
Впрочем, какими бы соображениями  ни руководствовался поэт,    в берлинском Доме   искусств 13 мая наглядно проявился его характер,  отражавший внутренний мир Есенина.

С  ГОРЬКИМ У ТОЛСТОГО

В один из первых дней пребывания в Берлине Есенин случайно встретился на улице с писателем А.Н.Толстым и его женой Натальей Васильевной  Карандиевской-Толстой. Тех самых, у которых он побывал   в гостях в Москве в 1917 году, где читал стихи и произвел на хозяев очень приятное впечатление. И вот встреча в столице Германии. Наталья Васильевна потом так описала  свои впечатления от нее:
«На Есенине был смокинг, на затылке – цилиндр, в петлице – хризантема. И то, и другое, и третье, как будто бы безупречное, выглядело на нем по-маскарадному. Большая и великолепная Айседора Дункан, с театральным гримом на лице, шла рядом, волоча по асфальту парчовый подол. Ветер вздымал лилово-красные волосы на ее голове. Люди шарахались в сторону».
В тот год в Берлине жил также писатель Максим Горький, поддерживавший  с Толстыми тесную связь. Узнав о появлении  Есенина, Горький выразил желание встретиться с ним. Такая встреча состоялась уже 17 мая  в двухкомнатной квартире, которую Толстые снимали в пансионате. В большей из двух комнат накрыли  по-русски, обильно стол. Расселись. С Алексеем Толстым Айседора была знакома прежде. Максим Горький также имел возможность  получить раньше представление об искусстве Айседоры – он видел  выступления танцовщицы в пору  ее артистического расцвета, и  она ему тогда не понравилась.
Сергей оказался за столом рядом с Горьким, однако разговор у них не получался.
«Я видела, Есенин робеет, как мальчик, - писала потом в своих воспоминаниях Наталья Васильевна. – Горький присматривался к нему».
Действительно, Горький присматривался, и то, что увидел,  позже описал в воспоминаниях:
«От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели  на каком-то слишком ярком солнце. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он – человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены,  кожа на лице и шее – серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что – то важное и даже не ясно помнит, что именно  забыто им».
Что значит великий писатель! Достаточно было ему посидеть рядом и внимательно посмотреть на поэта, чтобы заглянуть в глубину души, рассмотреть и описать ее состояние,  отношение к людям и образ жизни.
Между тем застолье шло своим чередом. Айседора с удовольствием пила водку из стакана, поскольку рюмку под водку она не признавала. Время от времени  тянулась со стаканом в руке к Горькому и предлагала ему выпить за русскую революцию. Потом ей захотелось станцевать. Поставили соответствующую пластинку.
Последующее Горький потом описал так:
 «Пляска изображала как будто борьбу тяжести возраста Дункан с насилием ее тела, избалованного славой и любовью… Пожилая, отяжелевшая, с красным некрасивым лицом, опутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице ее застыла ничего не говорящая улыбка.
Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно…
Разговаривал Есенин с Дункан жестами, толчками колен и локтей. Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на нее, морщился… И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит».
В тот вечер Сергей, конечно же, читал стихи, и они  произвели на Горького очень сильное впечатление. Выше уже были приведены высказывания писателя относительно чтения Есениным монолога Хлопуши. Кроме того Горький высказал позже одну весьма любопытную мысль:
«После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой печали полей, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое  - более всего иного – заслужено человеком».
Даже несколько странно, не правда ли? Есенин – как все: человек с головой, руками и ногами. Но в понятии Горького он – «не столько человек, сколько орган» для  поэзии, для выражения любви ко всему живому. Высказывание писателя наводит на глубокие размышления…
По окончании застолья всей компанией пошли гулять и посетили берлинский луна-парк. Торопливо осмотрев аттракционы, Сергей предложил:
- Пойдемте вино пить.
«На огромной террасе ресторана, густо усаженной веселыми людьми, он снова заскучал, стал рассеянным, капризным, – пишет Горький. - Вино ему не понравилось:
- Кислое и пахнет жженым пером. Спросите красного, французского.
 Но и красное он пил неохотно, как бы по обязанности».
Вскоре Горький покинул компанию. Дальнейшее мы узнаем из описаний Натальи Васильевны.
«Вечеру этому не суждено было закончиться благополучно. Одушевление за нашим столиком падало, ресторан пустел. Айседора царственно скучала. Есенин был пьян, невесело, по-русски пьян, философствуя и скандаля…
Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то разобиженность, не то отчаяние. Было жаль его и хотелось кончить этот  не к добру затянувшийся вечер».

НЕУДАВШИЙСЯ ПОБЕГ

Во время проживания в Берлине Есенин однажды сбежал от Айседоры и укрылся вместе с сопровождавшим его Кусиковым в небольшом пансионате. Кусиков сообщил об этом Толстым:
- Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Айседора не найдет.
Кусиков плохо знал Айседору. В течение трех суток она неутомимо кружила  на автомобиле по Берлину, прочесывая отели и все самые крохотные пансионаты. И отыскала-таки беглеца.
«На четвертую ночь она ворвалась, как амазонка, с хлыстом в руке в тихий семейный пансион на Уландштрассе, - описывает событие Карандиевская-Толстая. – Все спали. Только Есенин в пижаме, сидя за бутылкой пива в столовой, играл с Кусиковым в шашки. Увидев Айседору, Есенин молча попятился и скрылся в темном коридоре. Кусиков побежал будить хозяйку. А в столовой начался погром.
Айседора носилась по комнатам в красном хитоне как демон разрушения. Распахнув буфет, она вывалила на пол все,  что было в нем. От ударов ее хлыста летели вазочки с кронштейнов, рушились полки с сервизами. Свалились деревянные утки со стены, закачались, зазвенели хрустали в люстре. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда, перешагнув через груды черепков и осколков, она прошла в коридор  и за гардеробом нашла Есенина.
- Покиньте немедленно этот бордель, - сказала она ему, - и следуйте за мной.
Есенин надел цилиндр, накинул пальто поверх  пижамы и молча пошел за ней. Кусиков остался в залог и для подписания пансионатного счета. Этот счет, присланный через два дня в отель Айседоре, был страшен. Было много шума и разговоров. Расплатясь,  Айседора погрузила свое трудное хозяйство на два многосильных «Мерседеса» и отбыла в Париж».
Буйство Айседоры в маленьком немецком пансионате побуждает вспомнить надпись на автобусе, который в Москве доставил ее и Сергея на аэродром: «Свободный дух может быть только в освобожденном теле!» Это был девиз школы Айседоры Дункан. В пансионате Айседора продемонстрировала его практическую сторону. А в более глубоком смысле она показала, каким может быть человек, провозгласивший первенство тела над духом.
Из Берлина Есенин и Дункан выехали примерно в конце июня, а до Парижа добрались 20 июля. В течение месячного путешествия они  посетили ряд городов  в Германии и в Бельгии. Время от времени Сергей посылал в Россию письма делового и личного характера. Одно из них он отправил 21 июня из города Висбадена Илье Шнейдеру.
«Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать».
Далее автор описывает  плачевные денежные дела Айседоры, ее образ жизни и свои взаимоотношения с ней.
«Она же как ни в чем не бывало скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт. Я следую с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии – истерика».
Лечение в Висбадене – пожалуй, первое серьезное обращение Есенина к медикам. Сущность болезни он указал достаточно ясно – «расшатанность нервов». Многозначительно замечание: «пить перестал». Значит, Максим Горький верно подметил, что Есенин – пьющий человек. На эту слабость указывал также Илья Шнейдер, который на руках относил пьяного Сергея под холодный душ. Теперь в письме Сергей сообщал ему о том, что  перестал пить, как о значительном событии в своей заграничной жизни. Этой темы он касается также в письме Шнейдеру от 13 июля из столицы Бельгии Брюсселя:
 «Если бы вы меня сейчас увидели, не поверили бы своим глазам. Скоро месяц как я уже не пью. Дал зарок, что не буду пить до октября. Все далось мне через тяжелый неврит и неврастению, но теперь и это кончилось». 
Здесь, как видим, Сергей несколько уточняет характер и особенности проявления болезни.
Итак, «тяжелый неврит и неврастению» Сергей в полную меру познал уже в 1922 году, находясь в Германии. Отметим это. К тому времени он прожил с Айседорой в качестве фактического мужа примерно девять месяцев. Срок достаточный для того, чтобы положительное воздействие женщины проявилось достаточно заметно. Если бы, конечно, оно имело место. К сожалению, присутствие в жизни поэта  знаменитой танцовщицы не принесло ему душевного мира и сердечного уюта. Один из журналистов в пору высшей популярности Айседоры сказал о ней: «Ее гениальное тело сжигает нас пламенем славы». Сергей мотыльком устремился на это яркое привлекательно «пламя славы»  и слегка опалил  свои крылья, то бишь свою нервную систему. Поможет ли ему лечение в Висбадене и зарок не пить до октября  восстановить потерянное? Время покажет, не будем забегать вперед.
Попасть в Париж оказалось не так просто.
 «В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха, - пишет Есенин 9 июля в Москву Анатолию Мариенгофу. - Все думают, что я приехал на деньги большевиков как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно».
На самом деле Сергею было не так уж и весело. Чуть раньше, 29 июня он был вынужден вместе с Айседорой  обратиться с письмом к заместителю наркома иностранных дел М.Литвинову, который в то время находился в Гааге на проходившей там конференции.
«Уважаемый т. Литвинов!
Будьте добры, если можете, то сделайте так, чтобы мы вырвались из Германии и попали в Гаагу.
Обещаю держать себя корректно и в публичных местах «Интернационал»  не петь.
Уважающие Вас
С.Есенин. Айседора Дункан»
  Мы не располагаем документальными  данными относительно реакции Литвинова на обращение к нему знаменитой четы. Скорее всего, что-то он предпринял. В любом случае, трудностей  впереди было еще немало. Советский паспорт Есенина и  скандальные газетные публикации насторожили западных дипломатов, вынудив их действовать осторожно и осмотрительно.
Пока дипломаты согласовывали и принимали решение, Сергей сидел и размышлял.
 «Здесь такая тоска, такая бездарнейшая «северянинщина» жизни, что хочется послать всех к энтой матери, - писал он Мариенгофу. – Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю, что придумать.
Там, из Москвы нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! До чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может».
Что ж, большое видится на расстоянии.
Использование Айседорой личных связей наконец дало желаемый результат, и путешественники, получив долгожданные  визы, двинулись в путь. В Париж они приехали, как мы уже указывали,  20 июля.

«ТАКАЯ ДУХОВНАЯ НИЩЕТА»

В столице Франции Есенин и Дункан прожили примерно десять дней. Затем не менее двух недель туристами кружили по Италии. Отдохнули на курорте Лидо, посетили Венецию, Рим, Неаполь. Флоренцию. Во второй половине августа вернулись в Париж и оставались здесь до 24 сентября, когда океанским пароходом отплыли в Америку.
О пребывании Есенина и Дункан в Париже позже написал в своих воспоминаниях Франц Элленс, он же Фредерик Ван  Эрмангиан. В будущем он стал видным бельгийским писателем, а тогда, в 1922 году вместе с женой переводил стихи Есенина и готовил их к изданию. В силу этого ему доводилось довольно часто встречаться с Сергеем и Айседорой как в официальной, так и в неформальной, домашней обстановке. В записях Франца есть несколько тонких, глубоких наблюдений. Он называет Есенина и Дункан «чудовищно парадоксальной четой». Сначала он характеризует Сергея.
«Во время пребывания Есенина в Париже я познакомился с этим молодым человеком, угадать в котором поэта можно было лишь после длительного наблюдения…Вы видели  изящную внешность, стройную фигуру, жизнерадостное выражение лица, живой взгляд и, казалось, что все это изобличает породу в самом аристократическом значении этого слова. Но под этим обликом и манерой держать себя тотчас обнаруживалась  подлинная натура этого человека, та, что выразилась в «Исповеди хулигана». В резких жестах руки, в модуляциях голоса, временами доходящих до крика, распознавался табунщик, мальчик нецивилизованный, свободный, полный безотчетных влечений, которого с трех лет отпускают в степь».
Затем Франц раскрывает внутренний мир Айседоры как жены Сергея.
«Я имел также возможность с некоторым смущением наблюдать этот союз молодого русского поэта  и уже клонившейся к закату танцовщицы…Я думаю, что ни одна женщина на свете не понимала свою роль  вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора. Она увезла Есенина в Европу, она, дав ему возможность покинуть Россию, предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для нее жертвой и болью. У нее не было никаких иллюзий, она знала, что время тревожного счастья будет недолгим, что ей предстоит пережить драматические потрясения, что рано или поздно маленький дикарь сбросит с себя, быть может, жестоко и грубо тот род любовной опеки, которой ей так хотелось его окружить. Айседора страстно любила юношу-поэта. И я понял, что эта любовь  с самого начала была  отчаянием».
Франц описывает один вечер, когда он случайно наблюдал ссорящихся  Сергей и Айседору. «В тот вечер я понял, что эти два столь несхожих человека не смогут расстаться без трагедии», - сделал он вывод.
Что ж, право каждого, наблюдая за жизнью окружающих, делать такой вывод, какой, в силу  развитости его интеллекта,  представляется ему наиболее логичным, верным.
Находясь в Париже, Сергей продолжал размышлять над своим отношением к европейцам. Отсюда он послал Анатолию Мариенгофу письмо, в котором были такие суждения:
« Знаете ли вы, милостивый государь, Европу? Нет! Вы не знаете Европы… Во – первых, Боже мой, такая гадость, однообразие, такая духовная нищета, что блевать хочется. Сердце бьется, бьется самой отчаянной ненавистью..»
В письме Сергей ерничает, иронизирует, в том числе и сам над собой. Но фраза относительно духовной нищеты европейцев сказана им, несомненно,  всерьез. Естественно, возникает вопрос: на основании каких наблюдений в сфере духовной жизни европейцев он сделал столь категоричный вывод? Богатство или нищета духовной жизни человека определяются очень многими факторами культуры в широком смысле этого слова. Чтобы получить правильное, разносторонне представление,  посторонний  человек, тем более иностранец, каковым был Сергей, должен глубоко вникнуть в культуру нации, о которой он судит. Если иметь в виду Есенина, то это, видимо, предполагало посещение им
театров, концертов, балета, музеев, выставок произведений искусства и т.д. К сожалению, ни в письмах самого Есенина, ни в его стихах, ни в сообщениях европейских  и советских средств массовой  информации мы не находим следов подобного, глубокого и разностороннего интереса Сергея к жизни европейцев. Создается впечатление, что он все эти  недели в грустном раздумье простоял перед закрытой дверью культурной жизни Европы и высказал личное мнение.
Итак, 24 сентября 1922 года Сергей Есенин и Айседора Дункан на океанском лайнере «Париж» отчалили от французского берега и взяли курс в сторону американского континента. Теперь можно было подвести итог поэтической и издательской деятельности Есенина за три с половиной месяца пребывания в Западной Европе. В Берлине он подписал договор с  издательством З.И.Гржебина относительно издания книги своих стихов и поэм, а также с издательством Благова на  издание книги «Стихи скандалиста». Вступление к этой книге Сергей напишет годом позже, в марте 1922 года, на обратном пути из Америки. Во вступлении он громко, на всю Европу заявит:
«Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или на слушателе. Слова - это граждане. Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые…»
Примечательно, что у Пушкина, которому Есенин подражал в одежде, которого считал своим кумиром, отсутствовало чувство хозяина в русской поэзии. Хотя именно Пушкин создал тот поэтический и литературный язык, которым на протяжении ряда последующих столетий пользовались потомки, включая Есенина. Таким образом, у Пушкина, кажется, было больше оснований для провозглашения своих прав хозяина. Но он видел свое предназначение и свою роль в поэзии и несколько иначе: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, /К нему не зарастет народная тропа». И далее в стихотворении как бы разъясняет, в чем сущность этого памятника:
 «И долго буду тем любезен я народу, /Что чувства добрые я лирой пробуждал, /Что в мой жестокий век восславил я Свободу /И милость к падшим призывал».
Но вернемся к издательским делам Сергея Есенина. Сотрудничество с Францом Элленсом принесло плод в виде издания в 1922 году в Париже сборника стихов Есенина «Исповедь хулигана». В первой половине августа во франко – бельгийском журнале «Зеленый диск» № 4 вышла статья Ф.Элленса «Великий современный поэт Сергей Есенин». Там же была опубликована  поэма Есенина «Кобыльи корабли». В первой половине сентября в «Русском универсальном издательстве» в Париже отдельной книгой вышла поэма «Пугачев». Совсем неплохо.

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ

«С этого момента я разлюбил нищую Россию», - писал Сергей в «Железном Миргороде» после возвращения из-за границы. Таким моментом истины стала для него непродолжительная экскурсия по океанскому лайнеру  «Париж», во время которой  член  команды вел Есенина с Дункан к предназначенной им каюте.
 «Я шел через громадные залы специальных библиотек, шел через комнаты для отдыха, где играют в карты, прошел через танцевальный зал и, минут через пять, через огромнейший коридор. Спутник подвел меня к нашей кабине , - описывает поэт. – Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно 20 чемоданов, осмотрел  столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне показался страшно смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше.
Вспомнил про «дым отечества», про нашу деревню, где чуть ли  не у каждого мужика в избе спит телок  на соломе или свинья  с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги…»
Вот с этого момента Сергей и разлюбил нищую Россию. Как видим, поводом для перемены чувств на противоположные к своей родине  стал комфорт океанского парохода. Впрочем, не будем  торопиться с осуждением поэта, поскольку  он вел речь пока лишь о «нищей России».  Между тем, он не собирался останавливаться и продолжал:
«С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, и в своем творчестве. С такими мыслями я ехал в страну Колумба».
Теперь всё стало на свои места.

НЕ НА ТАКОЙ ПРИЕМ РАССЧИТЫВАЛ

Лайнер «Париж» остановился в бухте, и Есенин  увидел перед собой знаменитые американские небоскребы и другие столь же впечатляющие сооружения Нью-Йорка.
- Мать честная! – невольно вырвалось у него. – Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?
Америка встретила прибывших  из России настороженно.
«Оказывается, Вашингтон получил сведения о нас, что мы едем как большевистские агитаторы», - писал потом Сергей в письме. На берег чету не выпустили, оставили на пароходе, чтобы утром отправить в карантинный центр на небольшой остров Эллис-Аленд для проверки на предмет политической благонадежности.
«Ночью мы грустно ходили со спутником (Айседорой –авт.) по палубе», - рассказывал потом Сергей. Для грусти у поэта имелись, по крайней мере, две причины. Его мало радовала предстоящая политическая проверка, в результате которой американские власти могли  дать им от ворот поворот. Кроме того огорчала уже состоявшаяся  встреча с американскими журналистами. Готовясь к ней, Сергей обдумал свою речь, ответы на вопросы газетчиков, мысленно отрепетировал эффектные жесты. Но его никто и ни о чем не спросил, словно его здесь и  не было. Зато Айседору засыпали вопросами. Дотошных газетчиков интересовало очень многое, начиная с впечатлений танцовщицы от Москвы, и кончая ее взаимоотношениями с мужем. Сергея поразила оперативность в подготовке газетных публикаций. Прошло менее двух часов после интервью, и на борт теплохода уже принесли около двух десятков газет различных названий с портретами Айседоры и Сергея и пространными статьями о них. Эти газеты окончательно испортили Сергею настроение, поскольку главным героем публикаций была, несомненно, Айседора. Журналисты не только подробно дали ее ответы на вопросы, но и до мелочей описали ее туфли, внешний вид, телосложение и т.д. Что же касается Есенина, то о нем лишь упомянули, что он муж Айседоры и поэт. Нет, не на такой прием в Америке рассчитывал Сергей Есенин.
Беседу в карантинном центре Сергей назвал в воспоминаниях политическим экзаменом и описал ее так.
«- Мистер Есенин, - сказал господин.
Я встал.
- Подойдите к столу! – вдруг твердо сказал он по-русски.
Я ошалел.
- Подымите правую руку и отвечайте на вопросы.
Я стал отвечать, но первый вопрос сбил меня с толку:
- Вы в Бога верите?
Что мне было сказать? Я поглядел на спутника, тот мне кивнул головой, и я сказал:
- Да…
Потом он, не глядя на меня, сказал:
- Повторяйте за мной: «Именем Господа  нашего Иисуса Христа обещаю говорить чистую правду и не делать никому зла. Обещаюсь ни в каких политических делах не принимать участия».
Я повторял за ним каждое слово, потом расписался, и нас выпустили… Взяли с меня подписку не петь «Интернационал», как это сделал я в Берлине».
Вопрос верит ли Есенин в Бога застал его врасплох. С чего бы это? Он давно перестал считать себя христианином и, казалось бы,  на вопрос чиновника должен был ответить быстро, без размышлений «нет». Но Сергей посмотрел на Айседору. Он ждал от нее подсказки, которая помогла бы ему дать такой ответ, который гарантировал разрешение на въезд. Айседора подсказала нужное. Получилась некая игра в веру с политическим оттенком. Этот политический  оттенок Сергей уловил в ходе беседы сразу, потому и  включился в игру.  И  оказался в выи грыше. Для искренне верующего подобная игра  в принципе исключена, а для неверующего – это всего лишь элемент политической конъюнктуры.
Свое внутренне, искреннее  отношение к вере, к Богу Есенин высказал потом водной и з статей  фразой:
 «Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор  в деда с бородой и уповают на его милость».
Дед с бородой, на чью милость уповают россияне, это Господь. А устыдился веры земляков в Господа Сергей после того, как увидел в Америке ночной Бродвей – бескрайнее море света и умопомрачительных электрических афиш. «Дьявольски здорово!»-  воскликнул Сергей. И сделал  вывод:
 «Америка внутри себя не верит в Бога. Там некогда заниматься этой чепухой. Там свет для человека…»
В атмосфере российского православия у Сергея сформировалось убеждение, что верующий человек должен быть непременно согбенным, униженным, интеллектуально немощным, не способным к активному творческому созидательному труду. И, разумеется, не способный достичь в таком труде выдающихся успехов. Если человек хотел быть великим созидателем, то он обязательно должен был отречься от Бога. Вот почему, близко к сердцу приняв идеи русской революции, открывавшей широкие просторы для всестороннего развития творческой личности и реализации колоссального творческого потенциала российского народа, Сергей с предельной категоричностью отверг веру в Бога. Электрическое море американского ночного Бродвея Сергей воспринял как зримый символ великих достижений человека, освободившегося  от веры в Божественные силы и опирающегося только на свой разум.

ПОЛИТИКА ВЫШЕ ИСКУССТВА

В Америке Есенин и Дункан находились с 1 октября 1922 года по 4 февраля 1923 года – итого четыре месяца плюс несколько дней. Хроника их пребывания в общих чертах выглядела следующим образом. Получив разрешение, они 2 октября разместились в ньюйоркском отеле «Валдорф Астория». Через пять  дней газета «Новое русское слово» опубликовала интервью  «У С.Есенина и А.Дункан» и статью Давида Бурлюка «Поэт С. Есенин и А.Дункан». В течение нескольких последующих дней Сергей присутствовал на выступлениях Айседоры в концертном зале «Карнеги-холл». В следующей декаде октября они на несколько дней съездили в Чикаго, а в конце ноября чета отправилась в турне по городам Америки. Посетили  Канзас-Сити, Сент-Луис, Мемфис, Детройт, Кливленд, Балтимор, Филадельфию. А 4 февраля  уже отплыли пароходом из Америки.
Столь ранний отъезд не входил в первоначальные планы Есенина и Дункан – он оказался вынужденным. К нему привела целая серия политических скандалов, вызванных поведением Айседоры и Сергея. Скандалами запахло с первого же дня их пребывания в Нью-Йорке. Друзья и поклонники таланта Айседоры  организовали в  честь ее приезда банкет. Оказавшись в центре внимания многочисленных приятелей, Айседора много и подробно рассказывала о Москве, советской России. По ее выражению, ей не терпелось рассказать об этом всей Америке. Присутствовавшие на банкете газетчики, естественно, записывали ее выказывания, в том числе и такое:
- Коммунизм является единственным выходом для мира!
Этой фразой Айседора потом заканчивала все свои выступления на сценах, все беседы с журналистами.
У американских политиков, надо полагать, было свое видение развития мировых процессов, которое несколько отличалось от суждений танцовщицы. Но до поры до времени власти терпеливо относились к политическим заявлениям Айседоры. По крайней мере, несколько первых ее выступлений в концертном зале «Карнеги-холла» завершились мирно. Однако концертное турне, начавшееся в штате Индиана, оказалось скомкано. Мэр административного центра штата – города Индианополиса  с населением примерно в один миллион человек – запретил Айседоре въезд в город. Свое решение он объяснил тем, что не хочет слышать «большевистских речей».  Импресарио Айседоры Юрок дал от имени танцовщицы обязательство, что она будет воздерживаться от политических речей. Мэр уступил. Однако на первом же спектакле Айседора произнесла, по оценке местных газет, «одну из своих наиболее ярких речей о коммунистической России». Разгневанный мэр навсегда запретил Дункан въезд в Индианополис.
Таким образом, деятель искусств Айседора Дункан все более становилась политическим деятелем вполне определенной, большевистской направленности. Здесь уместно вспомнить об изначальной, главной цели ее поездки в Америку – провести подготовительную работу для демонстрации искусства своей московской студии, тех самых двадцати детей, о которых она сообщала в телеграмме американскому импресарио. Неужели Айседора не понимала, что ее политические демарши сводили на нет вероятность приезда в Америку московской студии? Если понимала, то почему вела себя столь неразумно? Если же сознательно отдала предпочтение политике, принеся ей в жертву искусство, свою студию, свои московские труды и зарубежные планы, то… Это был ее выбор.
В соответствии с этим выбором и  развивались дальнейшие события. Импресарио, заинтересованный в неукоснительном выполнении заключенных договоров на концертные выступления танцовщицы, предупредил Айседору о неизбежном срыве ее турне, если она позволит себе еще хотя бы одно политическое высказывание. В городе Милуони с миллионным населением импрессарио предпринял ради спасения турне отчаянное усилие: он просто не допустил журналистов к Айседоре после концерта, объявив, что она никого не принимает. Но Айседора была неукротима: она дала волю своим политизированным эмоциям на банкете, устроенном ее поклонниками…
Наконец в административном центре штата Массачусетс городе Бостоне с населением около миллиона человек разразился крупный скандал. Здесь Айседора выступала в симфоническом павильоне в присутствии десяти тысяч зрителей. В заключение выступления она крикнула со сцены:
- Я - красная, красная!
Это взбудоражило публику на галерке, которая хлынула в партер и стала требовать, чтобы Айседора исполнила танец под музыку «Интернационала». Страсти нескольких тысяч эмоционально взвинченных человек не могли  привести ни к чему хорошему. Однако власти предусмотрели подобное развитие событий и подготовились к нему. Широкие двери симфонического павильона  распахнулись, и в партер въехала конная полиция, которая энергичными действиями разогнала взбудораженную публику и навела должный порядок.
На следующий день бостонские газеты описали произошедший в павильоне скандал. А одна из них опубликовала карикатуру, изображающую Айседору в красном плаще и восклицающую «Я – красная, красная».
Турне по Америке прекратилось. Но Айседора продолжала выступать в Нью – Йорке. Концерты неизменно заканчивались пением «Интернационала». Полицейский автомобиль  более десяти раз отвозил  танцовщицу в участок. Там, взяв подписку о невыезде, ее отпускали, но было ясно, что дело шло к финалу. Действительно, с мотивировкой «за красную пропаганду» Айседора Дункан была лишена американского гражданства, ей было предписано вместе с Есениным покинуть Америку.

«ВОТ ТЕБЕ И СЛАВА!»
Тон в «красной пропаганде», несомненно, задавала Айседора, но, небезынтересно знать, как относился к этому  Сергей? Как он вообще вел себя в Америке? Что привлекало внимание поэта? Каково было его внутреннее состояние?
Не вызывает сомнения, что Сергей целиком и полностью поддерживал революционную линию поведения своей подруги. Так, в Бостоне, в те минуты, когда дело дошло до вступления в партер конной полиции, Сергей открыл окно с тыльной стороны сцены и с помощью какого-то добровольного переводчика рассказывал собравшейся толпе о революционных преобразованиях в России, рисуя жизнь земляков в привлекательных тонах. Иногда в Нью-Йорке ему доводилось выступать перед аудиторией рабочих, простых американцев со стихами. Он подбирал  такие произведения, в которых звучала героика советской действительности. Если Есенина спрашивали о его впечатлениях в Америке, то он, не скупясь на резкие выражения, давал самые категоричные оценки американскому образу жизни. Все это через прессу становилось достоянием не только широкой публики, но и властей.
Ответы на некоторые другие из вышеперечисленных вопросов содержатся в своеобразных исповедях Сергея перед друзьями. Одну из них записал Всеволод Рождественский.
«А потом перебрались мы с Айседорой в Нью-Йорк. Америки я так и не успел увидеть. Остановились в отеле. Выхожу на улицу, темно, тесно, неба почти не видно. Народ спешит куда-то, и никому до тебя дела нет – даже обидно. Я дальше соседнего угла и  не ходил. Думаю, заблудишься тут к дьяволу, и кто тебя потом найдет?
Один раз вижу - на углу газетчик,  и на каждой газете моя физиономия. У меня даже сердце екнуло: вот это слава! Через океан дошло.
Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому, другому послать. И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят: «Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы А.Дункан, бессмертный талант которой, …» и так далее, и так далее. Злость меня такая взяла, что я эту газету на мелкие клочки  изодрал и долго потом успокоиться не мог. Вот тебе и слава!
В тот вечер спустился в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Очень уж мне назад, домой хочется. И тут подсаживается ко мне какой-то негр. Участливо так спрашивает меня. Я ни слова не понял, но вижу, что жалеет. Хорошая у нас беседа пошла…Когда человек от души говорит, все понять можно. Он мне про свою деревню рассказывает, я ему про село Константиново. И обоим нам хорошо и грустно. Хороший был человек, мы с ним потом не один вечер  так провели… В Америке только он мне и понравился».

В исповеди своему большому другу Льву Повицкому Сергей поведал о некой общей стратегии своего поведения за океаном:
«Да. Я скандалил. Мне это нужно было. Чтобы меня знали, чтобы они меня запомни ли. Что, я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения – это им понятно. Если я это делаю, значит я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь! О, меня они теперь лучше помнят, чем Дункан!»
Многое проясняют также воспоминания литератора Мориса Мендельсона, который в то время жил в Нью-Йорке, а в 1931 году переехал в Россию. Ему довелось не раз встречаться с Есениным. Первый раз он пришел на встречу вместе с поэтом Давидом Бурлюком. Необычным человеком был Бурлюк. Поэт и художник, один из основателей русского футуризма, он в 1920 году эмигрировал в Америку и во время пребывания там Есенина работал в газете «Русский голос».  Оказавшись за океаном, Давид Бурлюк считал своим долгом  знакомить окружающую его молодежь с русской поэзией. Потому-о он был так  рад приезду Есенина и, естественно, постарался в первые же дни встретиться  с ним.
Встреча произошла в отеле «Валдорф Астория», в номере, который занимали Есенин и Дункан. Она длилась примерно два часа. Ее позже описал М. Мендельсон.
«- Вероятно Сергей Александрович хотел бы получше познакомиться с достопримечательностями Нью-Йорка? – спросил Бурлюк. – Что ж, можно без  труда устроить. Турне по этому многообразному городу - дело очень хорошее.
 Бурлюк предложил взять на себя обязанности гида. Подчеркнул, что он был бы очень рад оказать такую услугу русскому поэту. Есенин вежливо поблагодарил и попросил не утруждать себя. В ходе дальнейшей беседы Бурлюк несколько раз в различных формах повторял свое предложение
Наконец вопрос Бурлюка вызвал у Есенина особенно резкую вспышку. Он вскочил с места, пробежал по комнате, а потом в неожиданно категоричной форме объявил: никуда он здесь не хочет идти, ничего не намерен смотреть, вообще не интересуется в Америке решительно ничем.
- Неужели вам не хочется понять, как живут люди в этом многомиллионном городе, что они делают, например, там, на площади? Неужели вас не занимает, в каком настроении американцы возвращаются домой после целого дня изматывающей работы? – спросил Морис Сергея.
Есенин внимательно выслушал  молодого человека, улыбнулся и повторил, что ему нет дела до того, что творится там, он показал рукой за окно отеля».
Морис пишет в воспоминаниях, что ему не однажды доводилось «видеть в Америке Есенина, глубоко ушедшего в свои тайные и какие-то очень горькие думы».
 «И желание понять их суть, как и узнать причины столь активного стремления поэта подчеркнуть, что у него нет никакого интереса к Америке, не давало мне покоя, - подчеркивает Мендельсон .- Разумеется, мне трудно было понять тогда, что отношение Есенина к Америке объяснялось двусмысленностью его положения в этой стране. Большинство американцев, если они и узнавали из газет о приезде русского поэта, думали о нем лишь как о муже их соотечественницы. А сколько тягостного и даже оскорбительного было для Есенина в его тщетных попытках добиться издания его стихов на английском языке. В провале надежд на то, что наконец-то он предстанет перед американцами человеком творческим, а не просто молодым спутником Айседоры  Дункан, неизвестно на что расходующим свои дни».
С изданием стихов в Америке Есенину действительно не повезло. Годом раньше, в 1921 году, в Нью-Йорке вышел сборник стихов русских поэтов, в который оказалось включено также несколько стихотворений Есенина. Сборник  подготовили и издали американский литератор и переводчик Авраам Ярмолинский и его жена, поэтесса и переводчик, Баббет Дейч. У Есенина появилась надежда на издание книги своих  стихов. Он повел разговор на эту тему с Ярмолинским, передал ему рукописи своих стихов. Но тем дело и кончилось.  Как потом объяснил Ярмолинский, просьба Есенина удивила его, он вообще не принял всерьез предложение поэта.
Почему бы это? Морис Мендельсон, бывший в курсе литературных дел, высказал такое предположение:
«Ярмолинский имел возможность привлечь к работе над стихами Есенина многих американских  переводчиков, включая ту же Дейч. Осуществить желание поэта было вполне возможно. Видимо, изданию сборника Есенинских стихов на английском языке помешало прежде всего то, что творчество советского поэта было чуждо супругам  Ярмолинским».
У Есенина нашлось свое  объяснение равнодушному отношению Ярмоли нского к  стихам. В письме Анатолию Мариенгофу из Нью-Йорка от 12 ноября 1922 года он сообщил о вышедшем в 1921 году сборнике стихов:
«Здесь имеются переводы тебя и меня, но все это убого очень. Знают больше по имени, и то не американцы, а приехавшие в Америку евреи. По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читает».
В том  же письме Сергей жаловался  Мариенгофу:
«Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно… И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксенова. С грустью, с испугом но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки».
О какой душе мог говорит Сергей? Во всяком случае, не о той, которую имеют в виду верующие люди, христиане. Из текста письма можно сделать заключение о двойном понимании поэтом  сущности души. Душа - как способность воспринимать поэзию и душа - как традиция рязанского мужика излить случайному собеседнику все самое сокровенное, что у него есть на сердце. Пожалуй, именно вторую ипостась души на Рязанщине  меряли «на пуды». Видимо, следуя рязанской традиции, Сергей  попытался в Америке распахнуть, излить свою душу, но его, кроме негра в ресторане, никто не понял.
Ничего удивительного в этом непонимании не было. Американцы – люди иного менталитета, иной духовной культуры и духовных традиций, нежели россияне. У них свои формы раскрытия души.
Пытался ли Сергей Есенин каким-либо образом соприкоснуться с духовным миром американцев? Как свидетельствует Морис Мендельсон, Сергей категорически отверг предложение Давида Бурлюка ближе познакомиться с образом жизни, внутренним миром обитателей Нью-Йорка. Безусловно, сказывалось  незнание Сергеем чужого языка. «Кроме русского никакого другого не признаю и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то путь учится по-русски», - писал Есенин Мариенгофу. К высказанной здесь  мысли можно подойти и с другого конца: если Есенину было бы любопытно говорить с кем-либо из американцев и заглянуть в их душу, то ему надо было бы учить английский. Но это – его выбор.
Сергей Есенин все же решил постичь духовно-нравственную сущность Америки, не зная языка ее жителей. С этой целью он сделал оригинальный ход: побывал на знаменитой Нью-Йоркской бирже, где в огромном зале толпились несколько тысяч биржевых маклеров, осуществлявших посреднические функции при совершении торговых сделок. Воздух оглашали тысячи выкриков, стоял сплошной гул голосов. Картина произвела на Сергея потрясающее впечатление.
- Это страшнее, чем быть окруженным стаей волков, - говорил он потом.
Примечательно, что на основании увиденного на бирже эпизода хозяйственно-финансовой жизни страны, Сергей сделал выводы нравственного характера, причем общенационального масштаба:
- Что значат  наши маленькие воришки и  бандюги в сравнении с ними? Вот где она – страна негодяев!
Чем же руководствовался поэт, формулируя нравственный приговор для американского общества? Остается предположить, что основой ему могла послужить русская пословица: «Не обманешь – не продашь». На Нью-Йоркской бирже в день совершались тысячи торговых сделок, значит, размышлял Сергей, столько же должно быть обманов! За каждой биржевой сделкой стояли кроме биржевых маклеров еще продавцы и покупатели. Это сколько же обманщиков, негодяев! Ясно: Америка – страна негодяев.
Возможно, двадцатисемилетний Сергей Есенин действительно верил в  правоту своего вывода. А почему бы и нет? Определенным подтверждением служил ему также личный опыт предпринимательской деятельности в качестве соучредителя книжного магазина и кафе «Стойло Пегаса». Писатель Всеволод Иванов в своих воспоминаниях приводит  такой факт:
 «Мы направились в ресторан «Стойло Пегаса». В ресторане посетителей было немного. Есенин и Мариенгоф отвели заведующего рестораном куда-то в сторону и, не стесняясь меня нисколько, приняли  от него выручку дня. Есенин спокойно положил деньги в карман и сказал:
 - А отсюда мы пойдем к Пронину».

«В СЕРДЦЕ ТОСКА И ЗНОЙ»
Новых стихов Есенин в 1922 году, как и в предыдущем, писал мало. В пределах десятка, если не считать начатых поэм «Черный человек» и «Страна негодяев». Это - «Не ругайтесь.Такое дело!..», «Я обманывать себя не стану…», «Да! Теперь решено. Без возврата…» «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», «Сыпь, гармоника. Скука… Скука…», «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», «Прощание с Мариенгофом», «Грубым дается радость…»
В последнем из названных стихотворений есть строки: « Мутно гляжу на окна. В сердце тоска и зной». Вот эта щемящая тоска сквозит во всех  его стихотворениях 1922 года. Почему она так сильно заявила о себе? Поэт дал  достаточно ясный и однозначный ответ: «Мне ничего не надо, Мне никого не жаль», «Нет любви ни к деревне, ни к городу. Как же смог я ее донести?» Признание в отсутствии любви – не случайная фраза, она отражала состояние его сердца: «Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком». Поэт ощущал, как с уходящим теплом любви его покидали желания, и сама жизнь приобретала черты некой призрачности: «Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?» Далее он как бы подводит итог своей жизни, правда, пока что облекая его в философскую форму:

«Все мы, все мы в этом мире тленны, /Тихо льется с кленов листьев медь… /Будь же ты вовек благословенно, /Что пришлось процвесть и умереть».
Свое сердце, наполненное  тоской, не озаренное светом любви,  поэт называет мглистым. Подобное состояние сердца, видимо, определяло повседневное мироощущение поэта и его образ поведения:

«Я обманывать себя не стану, Залегла забота в сердце мглистом, Отчего прослыл я шарлатаном? Отчего прослыл я скандалистом?»

Поэт перечисляет свои ипостаси: «Я всего лишь уличный повеса», «Я московский  озорной гуляка». Одурманенная хмелем голова, кабак с его угарной атмосферой – эти образы в той или иной форме присутствуют практически в  каждом стихотворении того периода: «Я иду, головою свесясь, переулком в знакомый кабак», «Я  и сам, опустясь головою, заливаю глаза вином», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут под гармошки желтую грусть».
Угарная атмосфера кабака для поэта не просто среда, где он проводит время, так сказать, расслабляется. Она – символ утрат, отражение нравственной болезни автора и окружающих людей. Судя по деталям, в стихах фигурируют то кабак зарубежный, то родной, московский. Но их объединяет  нравственная надломленность посетителей и чувство трагичности поэта.

«Сердце бьется все чаще и чаще, /И уж я говорю невпопад: /«Я такой же, как вы, пропащий, /Мне теперь  не уйти назад».

В то время, как Сергей Есенин переживал за океаном состояние то крайнего нервного  перевозбуждения, то депрессии, в России его популярность неуклонно возрастала. В 1922 году рецензии и отклики на его стихи опубликовали уже пятнадцать журналов и центральных газет, появились книги о его  творчестве. Подобного еще не было. Поразительно и то, что центральная газета «Известия» опубликовала 4 ноября сообщение «С.Есенин и А.Дункан в Америке». Словно речь шла о визите государственного деятеля. После этого вполне закономерно, что несколько раньше  поэт А.Мариенгоф заполнил в Москве на имя Есенина так называемый опросный лист для научных деятелей, зарегистрированных комиссией по улучшению быта ученых. Словом, поэт Есенин становился в советской России личностью государственного масштаба. Казалось бы, чего ему еще не доставало для счастья?


Год 1923
ПРОЩАЛЬНЫЙ СКАНДАЛ
Из письма Сергея Есенина М. Л. Брагинскому:
«Милый, милый Мони Лейб! Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем – я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок».
Конец января 1923 года, Нью-Йорк.

Январь 1923 года проходил для Сергея Есенина и Айседоры Дункан под знаком напряженного ожидания указания властей покинуть Америку. В предвидении скорой развязки Сергей пытался еще что-либо предпринять для издания своих стихов в Нью-Йорке. На любом языке. В том числе на еврейском – идише. Казалось, судьба дала поэту желанный, скорее всего, последний шанс – он познакомился с еврейским поэтом и  переводчиком Мани-Лейб (псевдоним М.Л.Брагинского). В очерке «Железный Миргород», написанном после возвращения из-за границы и отразившем его заокеанские впечатления, Сергей Есенин писал:
 «Нью-Йорк на 30 процентов еврейский город. Евреев главным образом загнала туда нужда скитальчества из-за погромов. В Нью-Йорке они осели довольно прочно и имеют свою жаргонную культуру, которая ширится все больше и больше. У них есть свои поэты, свои прозаики и свои театры. От лица их литературы мы имеем несколько имен мировой величины. В поэзии сейчас на мировой рынок выдвигается весьма крупным талантом Мани-Лейб. Мани-Лейб – уроженец Черниговской губернии. Россию он оставил лет 20 назад. Сейчас ему 38. Переводами на жаргон (идиш – авт.) он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней и тщательно выдвигает молодых жаргонистов с довольно красивыми талантами…Здесь есть стержни и есть культура».
Официальная хроника пребывания Есенина в Америке сообщает, что Мани-Лейб переводил на идиш стихи Есенина и что Есенин в конце января 1923 года, то есть перед самым отъездом, на литературном вечере у М.Л.Брагинского читал монолог Хлопуши из «Пугачева» и фрагмент из «Страны негодяев».
По воспоминаниям уже известного нам Авраама Ярмолинского, литературный вечер проходил следующим образом. Есенин приехал в скромную квартиру  Брагинского, расположенную на шестом этаже дома, где отсутствовал лифт, с Айседорой, Гребневым и Левиным. Русский поэт и знаменитая танцовщица сразу же оказались в  центре внимания хозяев дома и немногочисленных гостей. Брагинский продекламировал свои переводы стихов Есенина, Левин прочитал стихотворение Есенина «Товарищ», а сам Сергей – монолог Хлопуши и начало сценической повести «Страна негодяев» - разговор действующих лиц Чекистова и  Замарашкина. Далее последовала хореографическая часть этого своеобразного творческого вечера. Уступив просьбам собравшихся, Айседора согласилась исполнить танец. Для нее освободили место, один из гостей сел за рояль, чтобы обеспечить музыкальное сопровождение. Все шло хорошо.
Но тут Есенин почему-то вдруг пришел в состояние крайнего возбуждения…
Теперь, сохраняя правописание оригинала,  приведем полностью письмо Сергея Есенина к Мани-Лейб Брагинскому, которое мы процитировали в начале главы. Оно было написано им на почтовой бумаге гостиницы, располагавшейся на 56 авеню, куда он переехал с Айседорой из фешенебельного отеля «Валдорф Астория».
«Милый, милый Мони Лейб! Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем – я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий.
Дорогой Мони Лейб! Ради Бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.
Поговорите с  Ветлугиным  (переводчик Айседоры – авт.), он вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе.  Эдгар По в припадке разбивал целые дома.
 Что я могу сделать, мой милый Мони Лейб, дорогой мой Мони Лейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слезы. Хороший мой Мони Лейб! Уговорите свою жену, чтобы она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у вас хоть немного ко мне жалости.
Любящий всех вас Ваш С.Есенин.
Передайте Гребневу все лучшие чувства к нему. Ведь все мы поэты – братья. Душа у нас одна, но по разному она бывает больна у каждого из нас. Не думайте, что я такой маленький, чтобы мог кого-нибудь оскорбить. Как получите письмо, передайте всем мою просьбу простить меня».
   
Возникает естественный вопрос: что представляли из себя приступ, о котором упоминает Ярмолинский, и тот припадок, о котором говорит сам Есенин в письме Брагинскому. «…к вечеру со мной повторился припадок». Получается, то, что с ним произошло у Брагинского и в гостинице к вечеру, – одно и то же. Вероятно, именно такой, хотя и не столь сильный,  припадок потряс Есенина и шокировал находившихся рядом с ним людей примерно  месяц спустя после его  возвращения из-за границы в Москву. Поведение поэта описал оказавшийся очевидцем события редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский. Этот журнал стал для Есенина, так сказать, базовым изданием, он опубликовал на своих страницах очень многие стихи поэта. С редактором журнала Сергея связывали тесные и плодотворные деловые отношения, а в личном плане – искренняя взаимная симпатия. Ее подтверждением со стороны Есенина стало посвящение Воронскому  одной из лучших поэм – «Анны Снегиной». В свою очередь, Воронский сказал о творчестве поэта очень теплые, добрые слова: «Есенин сумел свою любовь к родному краю передать в стихе простом, доступном и захватывающем искренностью, напряжением и лиризмом».
Словом, характер взаимоотношений Есенина и Воронского дает основания считать, что в своих воспоминаниях Воронский писал правду, нисколько не сгущая краски. Теперь приведем  записанный Воронским  эпизод с  «выступлением» Есенина:
«Недели через две я принимал участие в одной писательской вечеринке, когда появился Есенин. Он пришел, окруженный ватагой молодых поэтов и случайно приставших к нему людей. Он был пьян, и первое, что от него услыхали, была ругань последними, отборными словами. Он задирал, буянил, через несколько минут с кем-то подрался, кричал, что он – лучший в России поэт, что все остальные – бездарности и тупицы, что ему нет цены. Он был несносен, и трудно становилось терпеть, что он делал и говорил. Он оскорблял первых подвернувшихся под руку, кривлялся, передразнивал, бил посуду.
Вечер был сорван. Писатель, читавший свой рассказ, свернул рукопись и безнадежно махнул рукой.
Сразу обнаружилось много пьяных, как будто Есенин с собой принес и  гам, и угар. Кое-кто поспешил одеться и уйти. Тщетно пытались выпроводить Есенина. Но кто-о предложил уговорить поэта читать стихи. Есенин  с готовностью взобрался на стул, произнес сначала заносчивую, бессвязную, бахвальную «речь», а потом начал читать «Москву кабацкую». Читал он на память, покачиваясь, осипшим и охрипшим от перепоя голосом, скандируя и растягивая по - пьяному слова. Но это было мастерское чтение. Есенин был одним из лучших декламаторов в России… Окончив чтение, Есенин  снова забуянил. Пил он еще два дня. За это время к обычным протоколам милиции прибавился новый».

Упомянутый Воронским протокол был составлен 15 сентября 1923 года в 23 часа 16 минут участковым надзирателем Припутневым в 46 отделении Москвы и имел порядковый №1382. К обстоятельствам его появлениия мы еще вернемся.
А сейчас объединим два события: припадок Сергея Есенина в Нью-Йорке на квартире Брагинского и его пьяный дебош на вечере литераторов в Москве. Похоже, что они одного плана. Попытаемся  сравнить их. Детали буйного поведения Сергея в Москве обрисованы Воронским достаточно подробно. О деталях припадка  у Брагинского можно судить на основании покаянного письма Сергея Мани-Лейбу. Во-первых, поэт действовал в состоянии отключенного разума, рассудка, поскольку разум, по его словам, вернулся к нему только в день написания письма. Во-вторых, он оскорблял присутствующих и бил посуду. Последнее, видимо, особенно огорчило жену хозяина, и Есенин приносит ей отдельные извинения. А в свое оправдание ссылается на то, что Эдгар По «разбивал целые дома». В-третьих, он бахвалился и унижал поэта Гребнева,  оправдываясь перед которым, говорит в письме о единстве поэтической души, но  о разных ее болезнях.
Разница двух припадков, судя по всему, лишь в том, что москвичи уже достаточно привыкли к буйным выходкам поэта, а для Брагинского и его  друзей это показалось в диковинку. Обращает на себя внимание не свойственный Есенину уничижительный тон  письма Мани-Лейбу. Едва ли его можно объяснить похмельным покаянием поэта. Вполне возможно, Есенин осознал, что его пьяный кураж настроит переводчиков против него и  обернется срывом проекта с изданием стихов на идише. Кажется, так оно и получилось. По крайней мере, в официальной хронике жизни Есенина нам не встречалось упоминание об издании сборника его стихов в Америке на  идише. Нельзя исключать и того, что отрицательное отношение к поэту и его творчеству у Ярмолинского и его супруги, не в последнюю очередь, сложилось под впечатлением все той же буйной выходки Сергея у Брагинского. Кто знает, какие оскорбления сыпались из уст поэта и не задели ли они достоинство хозяев и гостей?
Как бы там ни было, признание самим Есениным случаев припадков говорит о многом с точки зрения его духовно-нравственного состояния. О том, что нервная система поэта подвергалась во время пребывания за океаном большим перегрузкам, указывается также в некоторых воспоминаниях Ильи Шнейдера, который много общался с Сергеем и Айседорой после их возвращения из-за рубежа:
 «Но газеты взбесились, набрасывались на Дункан и на Есенина, - пишет Шнейдер. – Они приписывали Есенину дебоши тогда, когда их не было, раздували в скандал каждое резкое высказывание Есенина, его недовольство американскими нравами и чувство разочарования, какое он испытывал в этой стране.
Есенин нервничал. Была и еще одна причина «взрывчатого» состояния Есенина (об этом мне рассказывала Дункан): он считал, что Америка не приняла и не оценила его как поэта».
По долгу директора московской школы танцев, хозяйкой которой являлась Айседора Дункан, Илья Шнейдер должен был сглаживать острые углы и всячески смягчать конфликты, которые возникали у его друзей в Америке. Но при всем его старании, он вынужден признать «взрывное» состояние Есенина и то, что поэт нервничал.
Один из случаев нервного поведения Сергея описал в своих воспоминаниях Морис Мендельсон, который находился за кулисами во время одного из выступлений Айседоры Дункан.
 «Здесь же бродил Есенин, - пишет он. – Поэт показался мне даже более возбужденным, чем в тот день, когда я видел его в отеле. Он не мог спокойно ни сидеть, ни стоять. От немногих людей, которые, как и поэт,  находились за кулисами, он не мог (да, видимо, и не хотел) скрывать свои чувства. А лицо Есенина говорило о том, что на душе у него было тяжело».
Нетрудно догадаться, что именно скрывается за дипломатическим выражениями Мориса относительно возбужденного состояния и тяжести на душе поэта.
Менее дипломатичный парижский переводчик Есенина Франц Элленс пишет о поэте следующее:
 «Устав от Парижа, он отправился в Соединенные Штаты. Там снова, как и в Европе, он получил возможность жить в чаду постоянного хмеля».

Наконец юридические формальности подошли к концу, и Айседора Дункан получила официальное уведомление о том, что «за красную пропаганду» она лишена американского гражданства. Подобное событие не могло остаться для журналистов незамеченным. Айседора встретилась с ним и заявила следующее: «Я не анархист и не большевик. Мой муж и я являемся революционерами, какими были все художники, заслуживающие этого звания. Каждый художник должен быть революционером, чтобы оставить свой след в мире сегодняшнего дня».
Айседора многое не договаривала. Примерно два года назад, в декабре 1921 года, вскоре после своего приезда в Москву, танцовщица оказалась на приеме в наркомате иностранных дел, который располагался в роскошном особняке, принадлежавшем прежде богатому сахарозаводчику. Там Айседора произнесла речь:
«Товарищи! Вы совершили революцию. Вы строите новый, прекрасный мир, а, следовательно, ломаете все старое, ненужное и обветшалое. Ломка должна быть во всем: в образовании, в искусстве, в морали,  в быту, в одежде. Вы сумели выкинуть сахарных королей из их дворцов. Но почему же вы сохранили дурной вкус их жилищ? Выбросьте за окно эти тонконогие пузатые кресла и хрупкие золотые стульчики. На всех потолках у вас живут пастушки и пастухи Ватто… Я думала сегодня увидеть здесь новое, а вам не хватает только фраков и цилиндров…»
В Америке Айседора действовала в соответствии с той логикой суждений, которую высказала на московском приеме. Американские власти имели в своем распоряжении достаточно фактов, чтобы оценить  взгляды знаменитой танцовщицы во всей их полноте, включая политику, а также ее практические действия. На основании этого и приняли решение о лишении ее гражданства.
Куда направиться из Америки? Французское консульство в Нью-Йорке 2-го февраля 1923 года выдало Дункан и Есенину разрешение на въезд во Францию. Через день, 4 февраля Сергей и Айседора поднялись на борт парохода «Джордж Вашингтон» и навсегда попрощались с американским берегом.

РАССТАЛИСЬ, ЧТОБЫ ОТДОХНУТЬ

Ровно через неделю изгнанников встретил французский портовый город Шербург. Они проехали в Париж и остановились в отеле «Криллон». Тут дали о себе знать нервные потрясения, пережитые ими в Америке. К Айседоре пришло осознание, что она, известный в мире искусства человек, оказалась без гражданства, стала отверженной. И танцовщица заболела. О  концертных выступлениях не могло быть и речи. С помощью друзей она переехала с Сергеем в Версаль, где остановилась в отеле «Резервуар». Болезнь затянулась. Что было делать Есенину? Решили, что он уедет в Берлин.  Основанием для выбора города послужило то, что в Берлине располагалось  представительство советской России. Там жили некоторые друзья Есенина, все еще ждал его московский поэт Александр Кусиков. Сергей уехал 15 февраля и отсутствовал почти два месяца - до 10 апреля.
Айседора не спешила встречаться со своим мужем. Несколько месяцев спустя, в начале августа, по прибытии с Сергеем  в Москву, она заявит: «У меня нет более ничего общего с ним». Чувство внутренней разобщенности, отчужденности, возникло, конечно же, не вдруг, оно накапливалось постепенно. Весной, когда изгнанники оказались во Франции, взаимная отчужденность заявила о себе достаточно сильно, так что супругам захотелось отдохнуть друг от друга.
Айседоре отдыхать было с кем: Илья Шнейдер называет в своих воспоминаниях ее парижского друга Мерфи. Возможно, именно поэтому она не спешила к новой встрече с Есениным. Прошел февраль, за ним март, пошел апрель.
Сергей Есенин по разным причинам ощущал в Айседоре значительно большую потребность, нежели она в нем. Чем он занимался, оказавшись в Берлине, каким было его внутреннее состояние, о чем думал? Мы располагаем на этот счет весьма скудными сведениями. Согласно официальной хронике, 11-го и 29 –го марта он читал стихи на мероприятиях, организованных объединением российских студентов в Германии. На первом мероприятии, названном концерт-балом, присутствовали А.Н.Толстой, М.Ф.Андреева и Александр Кусиков. Кроме того 20 марта Сергей написал вступление к сборнику «Стихи скандалиста» размером с рукописную страницу. Кажется, все. Зато Есенин весьма преуспел в эпистолярном жанре, который обрел у него форму телеграмм Айседоре. Он засыпал ее ими. Правда, тематика получилась довольно однообразная – все заверения в  своей любви да приглашения приехать к нему. На Дункан они должного впечатления, похоже, не производили, она по-прежнему предпочитала Францию и Мерфи.
Но вот от Есенина пришла телеграмма с невероятно сумбурным текстом, смысл  которого был такой:
«Айседора! Браунинг убьет твоего любимого Сергея. Если любишь меня, моя любимая, то приезжай скорей, скорей».
По утверждению поэта Рюрика Ивнева, который после возвращения Есенина и Дункан из- за границы не один вечер провел в общении с ними, хорошо владел французским и  сумел расположить к себе подругу Сергея, Айседора отличалась высокой душевной чувствительностью, она  безошибочно определяла  душевное состояние Сергея даже тогда, когда он усиленно скрывал это. Видимо, она поняла, что в данном случае Сергей не шутил, что он действительно находился в столь расстроенных чувства, что мог запросто пустить себе в лоб пулю из браунинга. Только этим можно объяснить немедленную и  самую энергичную реакцию Айседоры. У нее не было нужной суммы денег. Тогда она срочно заложила находившиеся в ее парижском доме три картины известного мастера и сломя голову помчалась в Берлин. Именно сломя голову. Она могла бы сесть на поезд, но поездка по железной дороге занимала достаточно много времени. Айседора наняла автомобиль, и понеслась на предельной скорости. Машина выдержала только до Страсбурга, затем сломалась. Айседора наняла другую. Эта промчалась еще меньшее расстояние и тоже сломалась. Дункан села в третью машину и, без конца понукая водителя, потребовала, чтобы он ехал как можно быстрее. В наступившей темноте водитель не заметил знак, предупреждавший о ремонтных работах на дороге. В результате сбил барьер, ограждавший кучу щебня на шоссе. Айседора приказала, чтобы он не останавливаясь, ехал дальше. Тот был вынужден подчиниться.
В общей сложности сумасшедшая гонка от Парижа до Берлина длилась два дня. По тем временам и автомобильным скоростям это был своеобразный рекорд быстрой езды. Наконец в 10 часов вечера Айседора подкатила к берлинскому  «Адлон-отель», где ее с нетерпением ждал Сергей. Встреча была непередаваемо эмоциональной.
Руководствуясь известными только ей соображениями, Айседора без промедления увезла Сергея в Париж. В столице Франции им пришлось пережить немало неприятностей, связанных в поиском места проживания. Они уже стали скандально известной четой. Как только хозяин отеля узнавал, что это «те самые» Дункан и Есенин, он предлагал им без промедления освободить занимаемый номер. В конечном счете уставшая Айседора решила уединиться с Сергеем в собственном небольшом доме в Париже, на Rue de la Pompe, 103. Он представлял собой просторную танцевальную студию,  несколько небольших комнат с хорошей стильной мебелью, коврами и портьерами, плюс холл и ванну. 
Судьба умеет создавать комические ситуации. Балерина Балашова после отъезда из советской России в поисках дома для проживания побывала в этой студии Айседоры и, поскольку она показалась ей слишком скромной,  отвергла ее. Айседора, в свою очередь, оказавшись в московском доме Балашовой, тоже была не в восторге: ее раздражали аляповатость «купеческого ампира», облепленные золотом колонны, красовавшиеся на всех  дверях и карнизах бронзовые барельефы Наполеона и его супруги, расписные красавицы на потолках и многочисленные бронзовые орлы. В отличие от Балашовой, имевшей возможность выбирать в Париже место жительства, Айседора была вынуждена довольствоваться в Москве тем, что ей предложили, и осталась в доме Балашовой.
Добровольное заточение Айседоры в собственном доме не могло надолго устроить ни ее, ни, тем более, Сергея. Парижская общественная атмосфера не согревала поэта гостеприимством. В этом городе жили эмигрировавшие из России в 1920 году писатели Дмитрий Мережковский и его жена Зинаида Гиппиус, с которыми у Есенина не сложились отношения еще с его петроградской поэтической молодости. В 1915 году стихи молодого Есенина были опубликованы в одном из петроградских изданий с сопроводительной, вполне доброжелательной, статьей З.Гиппиус. Но затем  их отношения расстроились. Принадлежавшие к  интеллектуальной литературной элите российского общества, Мережковский и Гиппиус относились к Есенину свысока, лишь как к одаренному крестьянскому парню,  не более. Это больно царапало самолюбие Есенина.
В Париже напряженность в их отношениях получила логическое продолжение. Мережковский опубликовал в газете «Эклер» за 16 июня 1923 года критическую статью, в которой Есенина называл пьяным мужиком, а Дункан обвинял в том, что она продалась большевикам. Есенин ответил язвительным памфлетом «Дама с лорнетом», в котором досталось как Мережковскому, так и Гиппиус. Пожалуй, больше Зинаиде: «Бездарная, завистливая поэтесса», «Лживая и скверная Вы», «Вы продажны и противны, как всякая контрреволюционная дрянь», «Пути Вам  нет сюда, в Советскую Россию». Правда, памфлет датирован 1924-925 годами, и вообще у нас нет данных, что он был опубликован при жизни Есенина. Так что, литературный «выстрел» поэта  оказался не очень-то точным. И нужен ли он был, как и критическая публикация в «Эклере»? Время все расставило по своим местам. В сборнике стихов «Бог и человек в русской классической поэзии ХУIII – ХХ веков», вышедшем в 1997 году в Санкт-Петербурге в издательстве  «Библия для всех», широко представлены стихи и Мережковского, и Гиппиус, и Есенина. Поэзия объединила их во имя российской культуры.
Айседора оставалась за границей неизменным ангелом-хранителем Сергея. На газетные выпады она отвечала через газеты:
 «Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока еще трудные. Я хотела сохранить его для мира. Теперь он возвращается в Россию, чтобы спасти свой разум, так как без России он жить не может. Я знаю, что очень много сердец будет молиться, чтобы этот великий поэт был спасен для того, чтобы дальше творить красоту…»
Мысль о спасении разума поэта и самого поэта здесь выражена не совсем ясно, не до конца. Если Айседора вот-вот возвратит Есенина в Россию, за пределами которой ему  грозила гибель, то, спрашивается, о каком еще спасении должны были молиться «очень много сердец»? В России-то от кого следовало спасать поэта? Уж не от самого ли себя? Не от того ли Есенина, который взрывался буйными выходками, унижая и оскорбляя окружающих, сокрушая  все на своем пути и вознося себя до небес? При желании  Айседора умела быть тонким дипломатом.
В любом случае, возвращаться Есенину в Россию было необходимо. Вопрос заключался лишь в технической детали: на какие деньги? Чтобы иметь средства на ежедневное пропитание, Айседора продавала то одну, то другую вещь: софу, книжный шкаф и т.д. Она продала практически всю мебель. Чтобы оплатить дорогу в Россию, ей пришлось продать заложенные прежде три картины. Это позволило Дункан и Есенину, получив 11 июля 1923 года в Париже необходимые документы для проезда через Германию, отправиться наконец в путь. Вслед за Германией они пересекли Бельгию, Латвию и 3 августа прибыли поездом в Москву.

ЛУКАВСТВО

Стоя в  вагона поезда, подходившего к московскому вокзалу,, Сергей и Айседора весело улыбались. Они  производили впечатление счастливой супружеской пары. Но это впечатление было внешним и обманчивым. Спустившись на перрон, Айседора сказала по-немецки встречавшему их Илье Шнейдеру: «Вот, я привезла этого ребенка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним». Казалось бы, после этих слов она должна была сказать Сергею «прощай», и каждому из них следовало отправиться своей дорогой. Ничего подобного не произошло. Они вместе сели в автомобиль и направились в селение Литвиново, где в это время на летнем отдыхе располагалась школа Дункан. Там прожили несколько дней, пока не начались затяжные осенние дожди. Пришлось перебираться в Москву, на Пречистенку. Здесь Айседора и Сергей несколько дней прожили в мире и согласии. Часто шутили и смеялись, так что, опять-таки со стороны, могло показаться, будто они – счастливая супружеская чета. Но через несколько дней у них произошла размолвка, и Сергей исчез. Куда? Он ничего не сказал, и Айседора оставалась в неведении относительно его местонахождения.
Наступившая развязка не должна была стать для Айседоры неожиданностью, она как бы подводила итог тому внутреннему процессу взаимоотношений супругов, который длился достаточно дано. Тем не менее, Айседора затосковала и сникла. Ее приемная дочь Ирма, руководившая творческой жизнью школы, в категоричной форме потребовала, чтобы Айседора немедленно поехала в Кисловодск на курортное лечение. Илья Шнейдер придерживался того же мнения. Он предложил обеим женщинам выехать скорым поездом на следующий день вечером, а сам обещал выехать днем позже. План был утвержден, и в доме начались сборы.
Движимый чувством сострадания к Айседоре, Шнейдер решил во что бы то ни стало разыскать Сергея. Предполагая места его вероятного пребывания, он направил туда дворника, завхоза и швейцара. Некоторое время спустя дворник вернулся и доложил, что нашел Сергея, причем, трезвым, и что он с минуты на минуту явится сюда. Действительно, Сергей вскоре появился в вестибюле. Илья встретил его и сообщил  об отъезде Айседоры.
- Куда? – взволнованно спросил Сергей.
- Совсем… от вас.
- Куда она хочет ехать?
- В Кисловодск.
- Я хочу к ней.
Шнейдер провел его в комнату, где женщина  сидела на диване спиной к вошедшим.  Тихо подойдя  к ней сзади, Сергей наклонился и с хрипотцой прошептал:
- Я тебя очень люблю, Изадора… очень люблю.
Мир между супругами был восстановлен. Обсудив ситуацию, пришли к единому мнению, что Айседора  с Ирмой едут, как и было намечено, на следующий день, а Сергей потом приедет вместе со Шнейдером. В заключение Айседора поставила Сергею ультимативное условие: три оставшиеся до его отъезда ночи он будет проводить здесь, на Пречистенке. Сергей принял ультиматум безоговорочно с беспечной улыбкой на лице, не сводя с Айседоры влюбленных глаз.
- Завтра проводим вас в Кисловодск, а там мы с Ильей Ильичем подъедем! –твердо пообещал он.
Судя по всему, именно в этот день Есенина навестил приехавший в Москву его большой друг Лев Повицкий. Тот самый Повицкий, который приютил у себя в Харькове Есенина и Мариенгофа в голодный 1920 год. Эту встречу на Пречистенке Повицкий потом описал так:
«Застал его среди  вороха чемоданов, шелков, белья и одежды. Мы обнялись. Он крикнул Дункан. Она вышла из соседней комнаты в широчайшем пестром пеньюаре. Он меня представил:
- Это мой друг Повицкий. Его брат делает «бир». Он - директор самого крупного в России пивоваренного завода.
Я с трудом удержался от смеха: вот так рекомендация. По мнению Есенина, человек, причастный к производству алкоголя, представлял для Дункан огромный интерес.
Она весело потрясла мне руку:
- Бир, очень хорошо! Очень хорошо!
Вид этой высокой, полной, перезрелой с красным грубоватым лицом женщины, вид бывшего барского особняка – все вызывало у меня глухое раздражение. Как это не похоже на обычную есенинскую простоту и скромность… Когда она ушла, я зло заговорил:
-  Недурно ты устроился, Сергей Александрович.
Он изменился в лице. Глаза потемнели, брови сдвинулись, и он глухо произнес:
- Завтра уезжаю отсюда.
- Куда уезжаешь? – не понял я.
- К себе, на Богословский.
- А Дункан?
- Она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе и Америке знают лучше, чем ее».
Заверения Есенина поехать в Кисловодск к Айседоре вместе со Шнейдером и посвящение Повицкого в  свои истинные намерения  вернуться жить на  прежнюю квартиру в Богословском переулке – все это вместе взятое называется  одним  достаточно емким словом - лукавство.
Первый пункт совместного плана был выполнен: Есенин и Шнейдер на следующий день проводили Айседору с Ирмой в Кисловодск. Далее предстояло выполнить ультимативные требования жены: ночевать на Пречистенке. Одну ночь Сергей и впрямь провел здесь. Встав, отправился по своим делам. Днем прибежал на Пречистенку возбужденный и сходу заявил Шнейдеру:
- Ехать не могу! Остаюсь в Москве! Такие большие дела! Меня вызвали в Кремль, дают деньги на издание журнала! И он стал поспешно укладывать свои вещи в чемоданы, бросая на бегу:
-Такие большие дела! Изадоре я напишу. Объясню. А как только налажу все, приеду туда к вам!
Оставив упакованные чемоданы, Сергей исчез. Появился он ночью с компанией не знакомых Шнейдеру молодых людей и стал щедро раздавать новоиспеченным друзьям свои вещи. Под утро все удалились. На следующий день Сергей вновь зашел, теперь уже, чтобы проститься со Шнейдером.
- Жить тут один  я не буду, - объяснил он происходящее. – Перееду обратно в Богословский.
Насчет Богословского переулка Сергей опять-таки лукавил. Его младшая сестра Александра в своих воспоминаниях писала потом, что после возвращения из Америки и разрыва с Дункан Сергею стало негде жить, так как Мариенгоф, с которым Есенин прежде жил в двухкомнатной квартире в Богословском,  женился на актрисе Камерного театра  А.Б.Никритиной, у них родился ребенок, и с ними жила мать жены.
«Тогда Галя Бениславская предложила Сергею поселиться временно у нее, хотя в это время с ней жила ее подруга Аня Назарова», - пишет сестра поэта.
Упаковывая свои чемоданы на Пречистенке, Сергей, разумеется, знал жилищные условия на своей прежней квартире в Богословском переулке и уже принял предложение Галины Бениславской. Так что, с Пречистенки он почти сразу направился к Бениславской. Галина безумно любила Сергея, и между ними установились своеобразные отношения: нечто среднее между гражданским браком и свободной жизнью официально женатого на другой женщине Есенина. Впрочем, к теме  московского «терема» Сергея Есенина мы еще вернемся.
Айседоре Дункан Сергей 29 августа послал письмо, в котором были и такие строки:
 «Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью  тебе.
С Пречистенки я съехал, сперва к Колобову, сейчас переезжаю на другую квартиру, которую покупаем вместе с Мариенгофом…Желаю тебе успеха и здоровья и поменьше пить. Привет Ирме и Илье Ильичу. Любящий тебя С.Есенин».
Пожалуй, здесь мы на время оставим запутанные отношения Есенина с женщинами и обратимся к его общественно-творческой деятельности, в которой, тем не менее, отражался внутренний мир поэта.

ДЕЛОВАЯ ЖИЗНЬ

Можно лишь удивляться тому, как быстро путевой очерк «Железный Миргород» был написан Есениным и опубликован центральной газетой «Известия». Действительно, 3 августа Сергей вышел из поезда на московском перроне, а 22 августа жители советской России уже читали в «Известиях» № 187 впечатления поэта о далекой Америке. Причем, больше всего удивляет скорость прохождения материала в газете. «Известия» - издание серьезное, и материал - особый, описывающий образ жизни чужой, капиталистической страны. При подготовке статьи к публикации без высоких согласований дело не могло обойтись. Значит, очерк соответствовал политическим требованиям, предъявляемым на самом высоком верху. Он, безусловно, интересен, познавателен, в нем много конкретных деталей, есть также размышления. Наверное, главное достоинство очерка, обеспечившее ему верную и быструю публикации, в стержневой идее: Америка хороша, а советская Россия лучше. Имелась в виду не только нынешняя Россия, но и Россия будущего -  тех времен, когда в ней восторжествует коммунизм. Что же касалось нынешнего состояния культуры, духовного состояния и нравственности народа, то здесь автор очерка видел недостатки, тем не менее отдавал родине предпочтение перед тем, что за океаном.
Примерно 20 августа Сергей Есенин вместе с другими литераторами был на приеме у какого-то чиновника в Кремле. Там обсуждалась идея создания журнала крестьянских  писателей. Видимо, затронули  вопрос о кандидатуре редактора журнала. Есенин считался крестьянским поэтом № 1 и, по логике вещей, имел право рассчитывать на редакторское кресло. Однако в расчет брались не только творческие достижения кандидата, но также его политическая позиция, преданность делу партии, готовность твердо проводить в жизнь линию партии, деловые и организаторские качества. Как в этом плане смотрелся Есенин? В Москве, конечно же, знали о его «красной пропаганде» в Европе и Америке. Вместе с тем, знали и другое. Посетив по прибытии в Москву редакцию журнала «Красная новь», Есенин в разговоре с редактором Воронским заявил:
«Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю – вы коммунист. Я тоже за советскую власть, но я люблю Русь… Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет».
Таким образом, в политическом отношении от Есенина следовало ожидать непредсказуемой самостоятельности. А власти требовался такой редактор, который безоговорочно выполнял бы идеологические установки партии.
Не последнюю роль играл еще один фактор – здоровье кандидата. Галина Бениславская в воспоминаниях писала:
 «Сергей Александрович восторженно мечтал об этом журнале. Тогда не удалось это осуществить. Есенин уже был болен, его надо было поставить на ноги, а потом привлечь к работе в каком-нибудь журнале. Ясно, что сам он, конечно, не мог организовать».
Яснее некуда. На должность сотрудника журнала Сергей вполне полдходил, и то лишь после излечения нервных недугов. А в руководители он уже не годился. Надо полагать, Галина Бениславская высказала не только собственное мнение. Нам не известен круг должностных лиц, которые придерживались того же мнения, зато можем с уверенностью сказать, что Сергей Есенин его не разделял.
Первое публичное выступление Есенина после возвращения из-за границы состоялось 22 августа (по другим данным 24 августа) в престижном Политехническом музее. Здесь он читал стихи из сборника «Москва кабацкая» и отрывки из начатой им поэмы «Страна негодяев». С чтением стихов Сергей выступал до конца года еще несколько раз: 1 октября на литературном вечере по случаю начала занятий в Высшем литературно-художественном институте, 25 октября – на вечере русского стиля в Московском Доме ученых, 1 ноября – перед рабочими одной из московских типографий.
Автор «Железного Миргорода» был на виду и уверенно стоял на верхних ступенях литературно-иерархической лестницы. В августе он заполнил специальную анкету для вступления во Всероссийский Союз поэтов. В середине сентября ему доверили сопровождать американского писателя-коммуниста Альберта Рис Вильямса в поездке в Тверскую губернию на встречу с главой советского правительства – председателем Центрального исполнительного Комитета М.И.Калининым. Встреча состоялась 16 сентября, и Есенин принял в беседе участие. В декабре Есенина включили в состав юбилейной комиссии, готовившей торжества по случаю 50-летия поэта В.Я.Брюсова.

ОБВИНЕНИЕ В ХУЛИГАНСТВЕ

В официальной хронике жизни столь заметной фигуры, каким был в то время Сергей Есенин, по понятным причинам зафиксированы не все события. В частности, то которое послужило основанием для упомянутого выше милицейского протокола № 1382. Оно началось 15 сентября в кафе «Стойло Пегаса», совладельцем которого являлся Есенин, и продолжилось в 46 отделении милиции города Москвы.
В изложении на допросе официантки кафе Е.О.Гартман, событие развивались следующим образом.
 «15 сентября около 23 часов в кафе прибыл неизвестный гражданин в нетрезвом виде, который велел официанту подать ему белого вина и пива, и во время этой выпивки у него с посетителями произошла ссора, во время которой этот неизвестный стал опрокидывать стулья и столы, а также разбил несколько мелкой посуды. Тогда я, видя это безобразие, вынуждена была позвать ближайшего постового милиционера, при усилии которого неизвестный был доставлен в 46 отд. мил.»
К приведенному выше тексту протокола официантка Гартман добавила, что этот неизвестный был поэт Сергей Александрович Есенин.
Упомянутым официанткой постовым милиционером оказался милиционер поста № 228 Чудародов. Он доставил «неизвестного гражданина» в нетрезвом состоянии 46 отделение милиции, сдал участковому надзирателю и заявил следующее:
«Стоя на вверенном посту, услышал – раздались  два свистка. Я побежал к тому месту, откуда были поданы свистки, и увидел следующее. Свисток давал дежурный дворник, находившийся у кафе «Стойло Пегаса». Тогда я посмотрел в окно кафе и у видел, что столы и стулья были повалены. Я зашел в кафе и неизвестный гражданин бросился на меня, махая кулаками перед моим лицом, и ругал «сволочью», «взяточником», «хулиганом» и «мерзавцем». Угрожал именем народных комиссаров, хотел этим запугать. Но я на все это попросил его следовать в отделение милиции. Неизвестный гражданин продолжал меня ругать. Тогда я уже взял его за руку и привел его в отделение».
Дежурный по отделению оформил заявление постового милиционера протоколом №1382 от 15 сентября 1923 года и указал время – 23 часа 16 минут. Между тем события продолжали развиваться, дежурный по отделению милиции  отразил их в протоколе.
«15 сентября с.г. в отделение был доставлен неизвестный гражданин. По выяснении означенный гражданин является поэтом Есениным. По приводе в отделение вел себя ужасно возмутительно, а именно кричал на меня: «хам», «сволочь», «взяточник», «жандармы». Пытался наброситься на меня с кулаками, но благодаря присутствовавшим был задержан и не допущен к моему столу. Минут через десять после задержания (привода) мне было позвонено по телефону, и когда я доложил, что – дежурный по отделению, с кем имею честь  говорить, мне было отвечено, что говорит из Моссовета  товарищ Павлов, секретарь МГСПС и спросил, есть ли у нас задержанный Есенин. Мною было отвечено: «Да, такой есть». Тогда лицо, говорившее от имени Павлова, приказало мне освободить товарища Есенина, на что я ответил, что освободить его не могу. Тогда он заявил: «Я сам приеду, и вы тогда его освободите».
Звонивший мне гражданин положил трубку. Я тут же  позвонил ответственному по Моссовету тов. Ильину и доложил о происшедшем. Мне тов. Ильин ответил, что наведет справку и мне позвонит.
В этот  момент в отделение милиции явились гр. Грандова Н.Д., Коненко Е.В.  и гр. Мариенгоф А.Б. и стали требовать настойчиво освободить гр. Есенина, на что я ответил в категорической форме, что Есенина не освобожу. Тогда гр. Коненко попросила разрешения позвонить по телефону. Я разрешил, и она позвонила т. Калинину. После переговоров т.Калинин попросил передать трубку дежурному по отделению, что вышеназванная гр-ка и сделала. Я доложил, что у телефона дежурный по отделению. Тов. Калинин спросил: «В чем дело?» Объяснил ему вкратце, в чем дело. Он также подтвердил мои законные действия. После этого мне звонил ответственный дежурный по Моссовету т.Ильин и говорил, что т.Павлова в Моссовете нет и что он не мог звонить».
Дисциплинированный дежурный по отделению запротоколировал также показания нескольких находившихся в отделении милиционеров, которые подтвердили оскорбительный характер поведения задержанного поэта.
Что касается самого Есенина, то он был направлен в приемный покой при Министерстве уголовного розыска, где его обследовал доктор Перфильев и  дал заключение:
«Гр.  Есенин по освидетельствовании оказался в полной степени опьянения, с возбуждением».
После того, как «опьянение с возбуждением» прошло, задержанного допросили. Допрос производил учнадзиратель 46 отделения милиции т. Леонтьев. Согласно протоколу, допрошенный показал:
 «Я – Есенин Сергей Александрович. Профессия – поэт…По существу могу сообщить: 15.IХ с.г. в 11 час 30 минут вечера, сидя в кафе “Стойло Пегаса» на Тверской ул., дом 37, у меня вышел крупный разговор с одним из посетителей кафе «Стойло Пегаса», который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция, и я был от правлен в отделение. Виновным себя в оскорблении представителя милиции не признаю, в сопротивлении власти виновным себя не признаю. Виновным в оскорблении   представителей власти при исполнении служебных обязанностей не признаю. Больше показать ничего не могу. Показание мое точно, записано с моих слов и мне прочитано. В чем и подписуюсь. Сергей Есенин».
Хотя  практически все нарушения законодательства поэт отрицал, тем не менее по результатам расследования ему было предъявлено обвинение в хулиганстве согласно статье 176 Уголовного кодекса РСФСР. Суд был назначен на 23 ноября 1923 года.

РАЗДВОЕННОСТЬ

А сейчас приведем фрагменты воспоминаний современников поэта, отражающие его духовно-нравственное состояние в первые месяцы после возвращения из-за границы. Поэт Рюрик Ивнев (Михаил Александрович Ковалев) встретился с Сергеем в августе. Практически сразу после приезда четы в Москву. Встреча произошла в кафе «Стойло Пегаса», где Рюрик намеревался пообедать. Вдруг в зал вошли Есенин, Дункан, Ирма и Шнейдер. Сергей, увидев  Рюрика, обрадовался, обнялся с ним и представил его всем троим.  Рюрик пишет в воспоминаниях:
«Я всмотрелся в Есенина. Он как будто такой же, совсем не изменившийся, будто мы и не расставались с ним надолго. Те же глаза с одному ему свойственными искорками добродушного лукавства. Та же обаятельная улыбка. Но проглядывает, пока еще не ясно,  что-то новое, какая-то не бывалая у него прежде  наигранность, какое- то еле уловимое любование своим «европейским блеском», безукоризненным костюмом, шляпой. Он незаметно для самого себя теребил свои тонкие лайковые перчатки, перекладывая трость с костяным набалдашником из одной руки в другую.
Публика, находившаяся в кафе, узнав Есенина, начала с любопытством наблюдать за ним. Это не могло ускользнуть от Есенина. Играя перчатками, как мячиком, он говорил мне:
- Ты еще не обедал? Поедем обедать. Где хорошо кормят? В какой ресторан надо ехать?
- Сережа, пообедаем здесь, в «Стойле Пегаса», зачем куда-то ехать?
Есенин  нахмурился:
- Нет, здесь дадут какую-нибудь гадость. Куда же едем? – обращается он к Шнейдеру.
Кто-то из присутствующих вмешивается в разговор :
- Говорят, самый лучший ресторан – это «Эрмитаж».
- Да, да, «Эрмитаж», конечно, «Эрмитаж», - отвечает Есенин, как будто вспомнив что-то из далекого прошлого.
Айседора Дункан улыбается, ожидая решения. Наконец все решили, что надо ехать в «Эрмитаж».
По приезде в «Эрмитаж» начались новые волнения. Надо решить вопрос: в зале или на веранде? Есенин долго не мог решить, где лучше. Наконец мы выбрали веранду. Почти все столики были свободны. Нас окружили официанты, они не знали, на какой столик падет наш выбор.
- Где лучше, где лучше? – поминутно спрашивал Есенин.
- Сережа, уже все равно, где-нубудь сядем, - говорил я.
- Ну хорошо, хорошо, вот здесь, - решает он.
Но когда мы все усаживаемся и официант подходит к нам с меню в папке, похожей на альбом, Есенин вдруг морщится и заявляет:
- Здесь свет падает прямо в лицо.
Мы волей- неволей поднимаемся со своих мест и  направляемся к очередному столику.
Так продолжалось несколько раз, потому что Есенин не мог выбрать столик, который бы его устраивал. То столик оказывался слишком близко к стеклам веранд, то слишком далеко. Наконец мы подняли бунт и не покинули  своих мест, когда Есенин попытался снова забраковать столик.
Во время обеда произошло несколько курьезов, начиная с того, что Есенин принялся отвергать все закуски, которые были перечислены в меню. Ему хотелось чего-нибудь особенного, а «особенного» как раз и не было.
С официантом он говорил чуть-чуть ломаным языком, как будто разучился говорить по-русски…
Во время обеда, длившегося довольно долго, я невольно заметил, что у Есенина иногда прорывались резкие ноты в голосе, когда он говорил с Айседорой Дункан. Я почувствовал, что в их отношениях назревает перелом.
Вскоре после обеда в «Эрмитаже» я посетил Есенина и Дункан в их особняке на Пречистенке».

В те дни друзья Есенина предложили организовать грандиозный литературный вечер. Сергей согласился. В Москве развесили огромные афиши, извещавшие о том, что приехавший  из-за границы Сергей Есенин поделится своими впечатлениями о Берлине, Париже и Нью-Йорке, прочтет свои новые стихи. Такой вечер состоялся в «цитадели поэзии» - Политехническом музее 24 августа. Народу собралось так много, что отряд конной милиции с трудом сдерживал напор желающих попасть в здание. Начался вечер. Ведущий объявил выступление Есенина. Публика  встретила его появление на эстраде бурной овацией. Дальнейшее описывает Рюрик Ивнев.
«Наконец наступила тишина, и в зале раздался неуверенный голос Есенина.  Он сбивался, делал большие паузы. Вместо более или менее плавного изложения своих впечатлений Есенин произносил какие-то отрывистые фразы, переходя от Берлина к Парижу, от Парижа к Берлину. Зал насторожился. Послышались смешки и пока еще негромкие выкрики. Есенин махнул рукой и, пытаясь овладеть вниманием публики, воскликнул:
- Нет, лучше я расскажу про Америку. Подплываем мы к Нью-Йорку. Навстречу нам бесчисленное количество лодок, переполненных фотокорреспондентами. Шумят моторы, щелкают фотоаппараты. Мы стоим на палубе. Около нас пятнадцать чемоданов – мои и Айседоры Дункан…
Тут в зале поднялся невообразимый шум, смех, раздался иронический голос:
- И это все ваши впечатления?
Есенин побледнел. Вероятно, ему казалось в эту минуту, что он проваливается в пропасть. Но вдруг он искренне и заразительно засмеялся:
- Не выходит что–то у меня в прозе, прочту лучше стихи!..
Публику сразу как будто подменили, раздался добродушный смех, и словно душевной теплотой повеяло из зала на эстраду. Есенин  начал, теперь уже без всякого волнения, читать стихи громко, уверенно, со своим всегдашним мастерством. Так бывало и прежде. Стоило слушателям услышать его проникновенный голос, увидеть неистово пляшущие в такт стихам руки и глаза, устремленные вдаль, ничего не видящие, ничего не замечающие, как становилось понятно, что в чтении у него нет соперника. После каждого прочитанного стихотворения раздавались оглушительные аплодисменты. Публика неистовствовала, но теперь уже от восторга и восхищения. Есенин весь преобразился. Публика была покорена, зачарована и, если кому-нибудь из присутствовавших на вечере припомнили  про беспомощные фразы о трех столицах, которые еще недавно раздавались в этом зале, тот не поверил бы, что это было в действительности. Все это казалось нелепым сном, а явью был триумф, небывалый триумф поэта, покорившего зал своими стихами».

Рюрик Ивнев еще не раз встречался с Есениным и подмечал происходившие в нем перемены и вообще его внутреннее состояние:
«С Есенина начала постепенно сползать искусственная позолота Запада, проявлявшаяся в какой-то странной манере держать себя, словно он так долго путешествовал по дальним странам, что отвык от родных мест и едва их узнавал – первое время он даже говорил с нарочитым акцентом. Он становился прежним Есениным времен 1915 – 1920 годов. Но все же в нем чувствовалась какая-то надломленность…
Хотя он был прежним Есениным, но в нем не было прежней есенинской простоты и непосредственности. Он иногда задумывался, иногда смотрел  рассеянно, потом как бы стряхивал с себя что-то ему чуждое и опять становился самим собой, улыбался и балагурил.
Однажды он неожиданно взял мою руку и, крепко сжав, тихо проговорил:
 - А все-таки ты счастливый!
- Чем же это? – спросил я удивленно.
- Будто не знаешь?
- Не знаю…
- Ну вот тем и счастлив, что ничего не знаешь.
И быстро переменил тему разговора, так что я до сих пор не знаю, что он имел в виду. Предполагаю, что это был порыв, когда он хотел поделиться со мной какой-то своей болью, но потом раздумал. Еще до этого странного разговора я стал замечать, что его что-то тяготит. Но пока все это было как бы намеком на будущее признание».

Из приведенных фрагментов воспоминаний Рюрика Ивнева видна раздвоенность внутреннего состояния Сергея Есенина. С одной стороны, он – на вершине поэтической славы, он – триумфатор, и как всякий триумфатор, переживает состояние земного блаженства. С другой стороны, Есенин чем-то внутренне угнетен, его что-о тяготит, он душевно надломлен. И это отравляет ему жизнь, омрачает радость, лишает его прежней непосредственности и простоты в общении с друзьями.
Редактор журнала «Красная новь» Александр Воронский также приводит в своих воспоминаниях некоторые интересные детали:
 «Осенью 1923 года в редакционную комнату «Красной нови» вошел сухощавый, стройный немного выше среднего роста человек лет 26 – 27. На нем был совершенно свежий, серый, тонкого английского сукна костюм, сидевший как-то удивительно приятно. Перекинутое через руку пальто блестело подкладкой. Вошедший неторопливо огляделся, поставил в угол  палку со слоновым набалдашником и, стягивая перчатки, сказал тихим, приглушенным голосом:
- Сергей Есенин. Пришел познакомиться.
Хозяйственный и культурный подъем тогда еле-еле намечался. Люди еще не успели почиститься и приодеться. Поэтам и художникам жилось совсем туго, и потому весь внешний вид Есенина производил необычайное и непривычное впечатление. И тогда же отметилось: правильное,  с легким овалом, простое и тихое лицо его освещалось спокойными, но  твердыми  голубыми глазами, а волосы невольно заставляли вспоминать о нашем поле, о соломе и ржи. Но они были завиты, а на щеках слишком открыто был наложен, как я потом убедился,  обильный слой белил, веки же припухли, бирюза глаз была замутнена и оправа их сомнительна.
Образ сразу раздвоился: сквозь фатоватую внешность городского уличного повесы и фланера проступал простой, задумчивый, склонный к печали и грусти, хорошо знакомый облик русского человека средней нашей полосы. И главное: один облик подчеркивал несхожесть и неправдоподобие своего сочетания с другим, словно кто-то насильственно и механически соединил их, непонятно зачем и к чему. Таким Есенин и остался для меня до конца дней своих не только по внешности, но и в остальном.
Есенин рассказ мне, что он недавно возвратился из-за границы, побывал в Берлине, в Париже и за океаном, но когда я стал допытываться, что же он видел и вынес оттуда, то скоро убедился, что делиться своими впечатлениями он  или не хочет или не умеет, или ему не о чем говорить. Он отвечал на расспросы односложно и как бы неохотно. Ему за границей не понравилось. В Париже в ресторане его избили русские белогвардейцы, он потерял там цилиндр и перчатки. В Берлине были скандалы. В Америке тоже. Да, он выпивал от скуки, почти ничего не писал, не было настроения.
Встречаясь с ним позже, я тщетно пытался узнать о мыслях и чувствах, навеянных пребыванием за рубежом, но больше того, что услыхал я от него в первый день нашего знакомства, он ничего не сообщил и потом. Фельетон, помещенный, кажется  в «Известиях», на эту тему («Железный Миргород» - авт.), был бледен и написан нехотя…
Тогда же запомнилась его улыбка. Он то и дело улыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая, неопределенная, рассеянная, «лунная».
Казался он вежливым, смиренным, спокойным, рассудительным и проникновенно тихим. Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Я не заметил в нем никакой рисовки, но в его обличье теплилось подчиняющее обаяние, покоряющее и покорное, согласное и упорное, размягченное и твердое…
От первого знакомства осталось удивление: о нетрезвых выходках и скандалах Есенина уже тогда наслышано было много. И представлялось непонятными, неправдоподобным: как мог не только буйствовать и скандалить, но даже и сказать какое-либо неприветливое, жесткое слово этот обходительный, скромный и почти  застенчивый человек.
Недели через две…»
Далее Воронский описывает буйную выходку Сергея Есенина в ходе литературного вечера. Этот эпизод воспоминаний мы привели выше в порядке иллюстрации к письму Есенина М.Л.Брагинскому, и едва ли стоит его повторять. Здесь лишь еще раз отметим некую двойственность, раздвоенность в характере Есенина: с одной стороны, он – европейский франт, с другой, он – обычный русский мужик; с одной стороны - приветливый «обаяшка», с другой –буян, сокрушающий все, что попадется под горячую руку. Если мыслить прямолинейными  категориями, то можно было бы сказать, что трезвым Есениным управлял дух добра, а в состоянии алкогольного опьянения – дух зла. Но эти понятия из другой сферы, не будем к ним обращаться.

Писателю Всеволоду Иванову довелось бывать в гостях у Есенина, и он также отразил в воспоминаниях живой образ поэта.

«Есенин жил в Брюсовском переулке в небольшой квартире из двух комнат, принадлежавшей Гале Бениславской. Он вставал рано, ровно  в девять. На стол ему подавали самовар и белые калачи, которые он очень любил…
- Теперь, после нашего рязанского чая, попробуй – квкавказского, - и он доставал из-под стола бутылку с красным вином.
Лицо у него было задумчивое, глаза чуть припухшие. И было такое впечатление, словно он работал всю ночь. Наверное, так оно и было. Гонимый какой-то страстью, он ходил по знакомым из квартиры в квартиру всю ночь, читал стихи, пил, напивался, возвращался на рассвете, и в то же время сознание, как ни странно, не переставало работать. Много раз я был свидетелем, как он на краешке стола своим ровным почерком, точно вспоминая, без особой устали, точно давно известное, записывал свои стихи. Записав стихотворение, он читал его иногда два-три раза подряд, как бы сам удивляясь самому себе.
Тут он любил рассуждать, особенно об издательской деятельности. Ему хотелось открыть издательство и печатать журнал, который он предполагал назвать «Москвитянин», а издательство – «Москвитяне».
К концу завтрака этот великолепный разговор  кончался. Есенину приносили еще бутылку красного вина, он не спеша выпивал ее,  и нередко передо мной снова возникал тот «черный человек», который ночью так легко сливался с темнотой города.
Стоя перед зеркалом. Есенин любил повторять:
 - Как поприумоюсь, да поприоденусь, да попричешусь, так что твой барин стану…
- А ты веселый, - сказал я с удивлением.
- Не я веселый, а горе мое весело».

Как видим, писатель Всеволод Иванов также отмечает некую раздвоенность личности Сергея: с одной стороны, - бродит по ночам,  пьет и напивается, а с другой – выдает на гора замечательные стихи; с одной стороны – горячее желание издавать новый, свой журнал, с другой – эти мечты обрываются на второй бутылке вина за завтраком; с одной стороны – Есенин охотно шутит, с другой – он сознает, что ему не до юмора, что его стеснило горе.
Пожалуй, особого внимания заслуживает замечание Всеволода Иванова, что Есенин бродил по ночам пил и напивался «гонимый какой-то страстью». Эта страсть не относилась к числу благородных, и главное,  она подчинила себе поэта, управляла его поведением, так что он покорно подчинялся ей, скитаясь ночами по квартирам друзей и  злачным местам.
Галина Бениславская, к которой Сергей переехал жить после того, как Айседора Дункан отправилась в Кисловодск, была в то время ближе всех к нему и потому имела возможность наблюдать проявления внутреннего мира поэта в повседневной, бытовой обстановке. Она потом пи сала:
«В делах денежных после возвращения из-за границы он очень запутался. Иногда казалось, что и не выпутаться из этой сети долгов. Приехал больной, издерганный. Ему бы отдохнуть и лечиться, а деньги только из «Стойла…». По редакциям ходить, устраивать свои дела, как это писательские середняки делают, в то время он не мог, да и вообще не его это было дело.
Часто говорят, что поэтом «он не от мира сего», и при этом рисуется слащавый образ с длинным волосами  и глазами, устремленными в небеса – в мечтах и грезах, мол, живет. Не знаю, как вообще полагается поэтам. Знаю одно: Сергей Александрович не был таким слащавым мечтателем с неземными глазами, но вместе с тем трудно передать, насколько мучительно было для него это добывание денег. Его гордость не мирилась с неудачами, с получением отказа. Поэтому, направляясь в редакцию,  он напрягал все нервы, чтобы не нарваться на отказ. Для этого нужно было переводить свою психику на другой регистр.
Говорят, пишут, вспоминают про него – какой он был хитрый, изворотливый, как умел войти в душу всесильного редактора, издателя и пр. Но при этом забывают случаи, когда Сергей Александрович пасовал, неудачно отстаивал свои интересы».

У петроградского друга Есенина Всеволода Рождественского тоже нашлось что вспомнить:
«После возвращения из-за границы за ним стали замечать некоторые странности. Он быстро переходил от взрывов  веселья к самой черной меланхолии, бывал непривычно замкнут и недоверчив. Сколько раз говорил он, что жизнь опережает его и что он боится оказаться лишним, остаться где-то в стороне. Он ясно понимал трагичность своего положения, но с каким-то непонятным упорством держался за прежние иллюзии и с некоторым вызовом подчеркивал иногда свои пристрастия к старой, дедовской и отцовской деревне, хотя и считал себя «самым яростным попутчиком» советской власти.
Тягостным было для него и то, что не смотря на всю свою славу он чувствовал себя бесконечно одиноким. Из чувства гордости он не позволил бы никому жалеть себя, но со свойственной ему чуткостью не мог не понимать, что именно такое отношение все чаще встречает на своем пути.
Начинала сказываться и давняя пресыщенность беспокойной  известностью и всеобщей литературной жизнью».

Итак, снова речь о внутренней раздвоенности  поэта. Словно в нем одновременно жили два человека: весельчак и меланхолик, приверженец дедовской деревни и сторонник радикального обновления жизни, баловень славы и бесконечно одинокий человек, ощущающий пресыщенность популярностью и испытывающий страх при мысли отстать от жизни, оказаться  на ее обочине. При всем разнообразии оттенков душеных переживаний ясно одно: на сердце у Есенина не было мира и покоя. Почему бы это? Свое состояние за границей он так описывал В.Рождественскому:
«Ты вот спрашиваешь, что я делал за границей? Что я там видел и чему удивился? Не видел ничего кроме кабаков да улиц. Суета была такая, что вспомнить трудно, что к чему… Ну и пил, конечно. А пил я потому, что тоска загрызла. И, понимаешь, началось это с первых же дней…
А когда вернулись в Европу, тут уже новый туман пошел. Я прямо с ума спятил. Не могу смотреть на все иностранное, с души воротит. Домой хочу. Хоть бы березу корявую, думаю, увидеть. Так бы ее в грудь и поцеловал, так бы и  обнял покрепче…»

Но вот он вернулся в Россию, березы – на выбор. Все вокруг русское, свое. Откуда же здесь приступы черной меланхолии? Едва ли их причиной было ощущение отсталости от ушедшего далеко вперед советского общества. Никуда Россия за полтора года его отсутствия не ушла. К тому же, поэт – не политик. Актуальные политические лозунги и  девизы его волнуют постольку поскольку. Но если  посмотреть на положение Есенина с точки зрения его общественной востребованности, то он был на плаву, в фаворе у правительства, любимцем публики.
Так что, причины черной меланхолии, судя по всему, находились все же во внутреннем мире поэта.

В МОСКОВСКОМ «ТЕРЕМЕ»
Для лучшего пони мания  описываемых событий отметим, что восточное слово «гарем» и  русское «терем» равнозначны по смыслу.
Хорошо знавший личную жизнь Сергея его друг Рюрик Ивнев пишет в воспоминаниях: «Есенин имел такой огромный успех у женщин, который как бы затмевал его собственные чувства». В этом высказывании содержится два важных утверждения: Сергей пользовался у женщин огромным успехом, сам же он ответных чувств к своим поклонницам не испытывал. Действительно, в биографии поэта встречается довольно много женских  имен. Его связывал с представителями слабого пола, так сказать, разный уровень отношений: с кем-то он заключал официальный или церковный брак, с кем-то жил гражданским браком, а кое-с кем временно или периодически делил ложе. Некоторые женщины рожали от него детей и становились официально или же  фактически их матерью, кое-кто из них брал на себя обязанности литературного секретаря поэта или  же его доверенного лица в отношениях с издательствами, кто-то стал собирателем и хранителем литературного архива Есенина. В общей сложности женщины, с которыми  Сергей  был в общеизвестном смысле в близких отношениях, представляли собой своеобразный европейский, точнее московский «терем» поэта.
За полтора года заграничных странствий, где поэту приходилось довольствоваться общением лишь с законной женой Айседорой Дункан, Сергей явно соскучился по своим московским поклонницам и по приезду поспешил восстановить утраченные связи, а заодно завести новые. К числу наиболее преданных и проверенных подруг относилась поэтесса-имажинистка Надежда Вольпин. Летом 1923 года она временно выезжала  из Москвы, но к осени вернулась. Надежда пишет в воспоминаниях:
«Около двадцатого августа появляюсь, наконец, у себя на Волхонке.
- Где ты пропадала? – накинулась на меня Сусанна Маар. - Есенин мне проходу не дает : куда вы подевали Надю Вольпин? Просто требует и с меня, и со всех. «Мартышка» (дружеское прозвище жены Анатолия Мариенгофа Анны Никритиной - авт.) уже пристраивает к нему в невесты свою подругу Августу Миклашевскую. Актриса из Камерного театра – записная красавица.
С Есениным встретилась я дня через два где-то в редакции, точней не помню. Он тащит меня обедать в «Стойло Пегаса». С нами пошли и Мариенгоф  с женой. В «Стойле» их ждут какие-то неведомые «лучшие» друзья.
- А вы располнели, - бросает в мой адрес Мариенгоф.
- Вот и хорошо: мне мягче будет, - усмехается Есенин, с вызовом поглядывая на Никритину.
И по-хозяйски  обнимает меня вокруг пояса. Меня коробит от слов Сергея, от их самонадеянного тона…
В «Стойле Пегаса» идет застолье…
Зашла речь о поэзии – иначе быть не могло. Есенин:
 - Кто не любит стихи, вовсе чужд им, тот для меня не человек. Просто не существует!
С первой же просьбы (не Клычкова ли?) Есенин стал читать сперва кабацкие, потом неожиданно прочел что-то на любовную тему…Разговор легко перекинулся на «невесту»
Не одна Сусанна Маар, все вокруг понимают, что актрису Камерного театра (Миклашевскую) «сосватала» Сергею жена Мариенгофа Никритина, хотя сама она в дальнейшем всячески это отрицала: не потому ли, что дело так и не завершилось браком или устойчивой связью?
Чей-то голос:
- Говорят, на редкость хороша (о Миклашевской)!
- Другой перебивает:
- Давненько говорят. Надолго ли хватит разговору?
Есенин с усмешкой:
- Хватит… года на четыре.
Я:
- Что, на весь пяток не раскошелитесь?
Снова слышу:
- Не упустите, Сергей Александрович, если женщина видная, она всегда капризна. А уж эта очень, говорят, интересная.
Сергей, поморщившись:
- Только не в спальне!
Я вскипела: это уж вовсе не по-джентельменски! Просто руки чешутся отпустить ему пощечину…за ту, другую! Но мне впору обидеться не за другую, а за себя.
Голос кантониста:
- На что они вам, записные красавицы? Ведь вот рядом с вами девушка – уж куда милей: прямо персик!
А Сергей в ответ с нежностью и сожалением:
- Этот персик я раздавил!
Бросаю раздраженно:
- Раздавить персик недолго, а вы зубами косточку разгрызите!
Сергей только крепче обнял меня:
- И всегда-то она так: ершистая!
Дальше и вовсе разоткровенничался, хоть нисколько не пьян. Встать и уйти? Но нет сил…
- Вот  лишил девушку невинности и не могу изжить нежности к ней.
А через две-три фразы добавил (совсем уж неуместная интимность):
- Она очень хорошо защищается.
Я уже и обижаться перестала…
Выходим на улиц у. Ведущая – я. По традиции посидели у Пушкина (памят ника). Потом, чтоб окончательно протрезвиться, пьем в каком-то маленьком кафе черный кофе.
- Я знаю, - начал было Есенин, - ты не была мне верна.
Не приняв это «ты», я обрываю:
- Вы мне не дали права на верность.
Сергей рассмеялся.
И вот мы у меня на Волхонке. Антресоль. Комната просторная, но неуютная, необжитая. Надо ли добавлять, что все мои зароки оказались напрасны! Расстались поутру. Сергей сказал истово:
- Расти большая!»

Нетрудно не заметить нравственную пикантность сцены в «Стойле Пегаса»: Сергей обнимает девушку, с которой он был и находится в близких отношениях, и одновременно бахвалится своим превосходством в спальне над другой женщиной. Хамство  настолько очевидно и оскорбительно, что Надежда Вольпин с трудом сдерживает себя, чтобы не дать ему пощечину. Его откровенность относительно интимных отношений с Надеждой Вольпин не требует комментария. Надежда подчеркивает, что это поведение трезвого Есенина. После всего того, что произошло в кайфе, Сергей, не церемонясь, остается у Надежды на ночь.
Видимо, это была одна из тех ночей, которые Сергей отсутствовал на Пречистенке после ссоры с Айседорой.
Следующее цитируемое нами  воспоминание Надежды Вольпин относится к середине сентября того же года. То есть, события происходили примерно через три недели после предыдущей ночи, проведенной у Надежды. Надежда Вольпин описала  их так:
«Смеркается. Иду с Есениным по Тверской. Нам навстречу Галя Бениславская. Он подхватывает и ее. Все трое заходим в кафе Филиппова, как говорили по старой памяти москвичи. Есенин жалуется на сильные боли и проводит рукой по правому подреберью.
- Врачи, - поясняет он, - грозятся гибелью, если не брошу пить.
Я глупо пошутила, что белая горячка все же почетнее, чем, например, аппендицит: приличней загнуться с перепоя, чем с пережора. Галя вскинулась на меня:
- Вот такие, как вы, его спаивают.
Ну и расхохотался же Сергей!
Что Бениславская относится ко мне крайне недружелюбно, я знала и до поездки  Есенина за границу. Что она, как только может, «капает» на меня, я, хоть и не знала, но догадывалась. Но что в ее наговорах столько непреодоленной злобы, не думала. Сама я не обронила о ней при Есенине ни единого недоброго слова. А ведь у меня, как уверяли близкие, ядовитый был язычок. Но я так и не научилась ревновать любимого к женщинам и по-прежнему видеть не могу его самолюбования перед зеркалом. В моих глазах он «безлюбый Нарцисс». И я подозревала: он знает это сам, и это его гнетет».
Неожиданный и очень интересный поворот мысли Надежды Вольпин, не правда ли?  Она не только подтверждает предположение  Рюрика Ивнева о том, что Есенин не испытывал к женщинам глубоких, искренних чувств. Более того, по ее мнению, неспособность Сергея любить угнетала его самого. Он переживал, если не страдания, то достаточно заметный внутренний дискомфорт.
Что же касается острых, неприязненных отношений женщины к сопернице, то это всегда было для гаремов, то бишь теремов,  обычным явлением. В данном случае мы лишь получаем дополнительное свидетельство  того, что имеем дело  более, чем с подругами или знакомыми из окружения поэта.
Из описанного выше эпизода знаем, что во время августовского застолья Есенина, Надежды Вольпин, Мариенгофа и его жены речь шла о некой «невесте» Сергея Есенина – Авусте Миклашевской. Пора предоставить слово ей самой, тем более, что она оставила воспоминания:

«Познакомила меня с Есениным актриса московского Камерного театра Анна Борисовна Никритина, жена известного в то время имажиниста Анатолия Мариенгофа. Мы встретили поэта на Тверской. Он шел быстро, бледный, сосредоточенный… Сказал: «Иду мыть голову. Вызывают в Кремль». У него были красивые волосы – пышные, золотые… На меня он почти не взглянул. Это было в конце лета 1923 года, вскоре после его возвращения из поездки за границу с Дункан…
В один из вечеров Есенин повез меня в мастерскую Коненкова. Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве. Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал рукой дома, деревья… Уверял, что все, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно  было за границей… Целый месяц мы встречались ежедневно. Очень много бродили по Москве, ездили за город и там подолгу гуляли. Была ранняя золотая осень. Под ногами шуршали желтые листья…
- Я с вами как гимназист…- тихо, с удивлением говорил мне Есенин и улыбался.
Часто встречались в кафе поэтов «Стойло Пегаса» на Тверской, сидим вдвоем, тихо разговариваем. Есенин  трезвый был очень застенчив. На людях он почти никогда не ел. Прятал руки, они казались ему некрасивыми.
Много говорилось о его грубости с женщинами, но я ни разу не почувствовала и намека на грубость…
Как-то сидели в отдельном кабинете ресторана «Медведь» Мариенгоф, Никритина, Есенин и я. Он был какой-то притихший и задумчивый.
- Я буду писать вам стихи.
Мариенгоф засмеялся:
- Такие же, как Дункан?
- Нет, ей я буду писать нежные…
Первые стихи, посвященные мне, были напечатаны в «Красной ниве».
«Заметался пожар голубой, /Позабылись родимые дали. /В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить».
Есенин позвонил мне и с журналом ждал меня в кафе. Я опоздала на час, задержалась на работе. Когда я пришла, он впервые при мне был нетрезв. И впервые при мне был скандал.
Есенин  торжественно подал мне журнал. Мы сели. За соседним столом кто-то громко сказал по поводу нас. Поэт вскочил. Человек в кожаной куртке схватился за наган. К удовольствию окружающих начался скандал…
Казалось, с каждым выкриком Есенин все больше пьянел. Вдруг появилась сестра его Катя. Мы обе взяли его за руки. Он посмотрел нам в глаза и  улыбнулся. Мы увезли его и уложили в постель. Я была очень расстроена. Да что там! Есенин спал, а я сидела над ним и плакала. Мариенгоф утешал меня:
- Эх вы, гимназистка! Вообразили, что сможете его переделать! Это ему не нужно!
Я понимала, что переделывать его не нужно! Просто надо помочь ему быть самим собой. Я не могла этого сделать…
Мы продолжали встречаться, но уже не каждый день…
Третьего октября 1923 года, в день рождения Есенина, я зашла к Никритиной. Мы все должны были идти в кафе. Но еще накануне Есенин пропал, и его везде искали. В.Шершеневич (поэт) случайно увидел его на извозчике и привез домой. Сестра Катя увела его, не показывая нам… В день своего рождения вымытый, приведенный в порядок после бессонной ночи, Есенин вышел к нам в крылатке и широком цилиндре, какой носил Пушкин. Вышел  - и сконфузился. И было в нем столько милого, детского. И ничего кичливого, заносчивого. Взял меня под руку, чтобы идти, и тихо спросил:
- Это очень смешно? Но мне так хотелось быть хоть чем-нибудь на него похожим.
За большим длинным столом сидело много его друзей, и настоящих, и мнимых. Мне очень хотелось  сохранить Есенина трезвым на весь вечер, и я предложила всем желающим, поздравив Есенина, чокаться со мной:
- Пить вместо Есенина буду я!
Это всем понравилось, а больше всех самому Есенину. Он остался трезвым и очень охотно помогал мне незаметно выливать вино.
В театре «Острые углы» я играла в инсценированном рассказе О, Генри «Кабачок и роза». Я играла женщину, абсолютно не похожую на меня в жизни. За кулисы Есенин прислал корзину цветов и маленькую записочку: «Приветствую и желаю успеха. С.Есенин. 27.10.23 г.»
В один из свободных вечеров большой компанией сидели  в кафе Гутман, Кошевский и актеры, работавшие со мной. Есенин был трезвый, веселый. Разыскивая меня, пришел отец моего сына. Все его узнали и  усадили за наш стол. Через секунду Есенин встал и вышел. Вскоре он вернулся с огромным букетом цветов. Молча положил мне на колени, приподнял шляпу и ушел.
Через несколько дней опять сидели в кафе. Ждали Есенина, но его все не было. Неожиданно он появился, бледный, глаза тусклые… Долго всех оглядывал. В кафе стало тихо. Все ждали, что будет. Он чуть улыбнулся и сказал:
- А скандалить пойдем к Маяковскому.
И ушел.
Мы встречались с Есениным все реже и реже. Увидев меня однажды на улице, он соскочил с извозчика, подбежал ко мне.
- Прожил с вами уже всю нашу жизнь. Написал последнее стихотворение.
«Вечер черные брови насопил. /Чьи-то кони стоят у двора. /Не вчера ли я молодость пропил? /Разлюбил ли тебя не вчера?»
Как всегда, тихо прочитал все стихотворение и повторил:
«Наша жизнь, что былой не была».

Деликатная Августа Миклашевская опустила в своих воспоминаниях некоторые детали и события, которые имели важное значение с точки зрения характера ее взаимоотношений с поэтом. Например, событие, которое в ближайшем окружении было названо  помолвкой Миклашевской с Есениным. По своему смыслу помолвка означала некую общественную регистрацию супружеских отношений Есенина и Миклашевской. Данная  акция в принципе меняла статус Августы в «тереме» поэта.
Согласно восточным традициям, права и обязанности  каждой жены в гареме четко определены. Это относится не только к многочисленным ханским гаремам, но и к семьям мужчин, где несколько жен. Например, старшая жена управляет хозяйством, она является начальствующей по отношению к другим женам, и ее властный авторитет безоговорочно признается. Младшая жена –  для любви, у нее с мужем самые нежные отношения, она не обременена хозяйственными заботами. В положении других  жен также есть своя градация.
Надежда Вольпин описала эпизод на Тверской, когда она шла с Сергеем и  вдруг им повстречалась Галина Бениславкая. Там отчетливо просматривается роль Бениславской как «старшей жены» поэта. Она отчитывает Надежду Вольпин как «младшую жену», и та безоговорочно принимает упреки. Вообще-то в «гареме» поэта роль «старшей жены» в то время безусловно принадлежала его законной жене Айседоре Дункан. Но она отсутствовала и, это позволило Галине Бениславской заявить свои претензии не старшинство. Между Бениславский и Дункан разгорелась дистанционная борьба, о которой мы еще расскажем. А пока что о взаимоотношениях московских «жен» поэта.
В то время, когда Надежда Вольпин являлась «младшей женой» Сергея, Августа Миклашевская числилась только в его «невестах», в ее адрес  мы приводили прежде язвительные высказывания Надежды Вольпин. Но совершившаяся помолвка перевела Миклашевскую на привилегированную должность «младшей жены». Только этим можно объяснить тот факт, что в свой день рождения 3 октября 1923 года Сергей Есенин на многолюдном застолье посадил  рядом с собой Августу Миклашевскую, и гости, провозглашая тост в честь именинника Есенина, чокались не с ним, а с нею. Августа сознавала себя правомочной хозяйкой данного торжества и «любимой женой» поэта. Ради ее каприза он даже отказался от спиртного. Подобную жертву с его стороны гости не могли не оценить. Августа,  несомненно, торжествовала не только потому, что Сергей оставался в тот вечер трезв, но и потому, что принародно продемонстрировала свою власть над поэтом.
Вместе с тем, умница Миклашевская не могла не сознавать, что роль «любимой жены» поэта для нее  – временная. Буйствующего Сергея Августа не принимала в принципе, а прилагать титанические усилия для его исправления она не считала нужным, по крайней мере, по двум причинам. Понимала, что буйные выходки представляли собой часть  общественного имиджа поэта, в поддержании которого был заинтересован он сам, было в этом заинтересовано и его окружение. «Друзей» устраивали легендарные скандалы Есенина, - писала потом Августа в воспоминаниях. – Эти скандалы привлекали любопытных в кафе и увеличивали доходы. Трезвый Есенин им был не нужен. Когда он пил,  вокруг него все пили и ели на его деньги». Это во – первых. А во-вторых, у Августы рос сынишка, который требовал много внимания и забот, и ей, молодой одинокой матери нелегко давалось его содержание и воспитание. Было еще одно, может быть, самое главное обстоятельство. В отличие от Галины Бениславской и Надежды Вольпин, которые любили поэта самоотверженно и «навсегда», Августа Миклашевская, судя по всему, не испытывала к нему столь глубоких и сильных чувств. Поэтому, не смотря на помолвку, она достаточно быстро установила с Сергеем некую «сердечную дистанцию», которая со временем все увеличивалась.
Таким образом, Миклашевская сравнительно недолго пребывала в «женах» поэта. Тем не менее, ей не удалось избежать объяснения с «самой старшей» женой – Айседорой Дункан. Это произошло на стыке 1923 и  1924 годов. Сергей Есенин находился тогда в больнице. Августа  Миклашевская встречала новый год у актрисы Лизы Александровой. Вдруг Лизе позвонила Айседора Дункан и пригласила ее к себе в гости. Хозяйка ответила, что не может и  сообщила, что у нее Миклашевская. Услышав имя соперницы, Айседора выразила горячее желание приехать. Встреча «самой старшей» и «младшей» жен поэта в описании Миклашевской выглядела следующим образом.

«Я впервые увидела Дункан близко. Это была очень крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Я, сама высокая, смотрела на нее снизу вверх. Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный бледно-зеленый хитон с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром с золотыми кистями,  на ногах – золотые сандалии  и кружевные чулки. На голове – зеленая чалма с разноцветными  камнями . На плечах – не то плащ, не то ротонда, бархатная, зеленая. Не женщина, а какой-то очень театральный король.
Она смотрела на меня и говорила:
- Есенин  в больнице, вы должны носить ему фрукты, цветы!..
И вдруг сорвала с головы чалму.
- Произвела впечатление на Миклашевскую – теперь можно бросить!..
И чалма полетела в угол.
После этого  она стала проще, оживленнее. На нее нельзя было обижаться: так она была обаятельна.
- Вся Европа знает, что Есенин был мой муж и вдруг первый раз запел про любоф вам. Нет, это мне! Там есть плохой стихотворень: «Ты такая  ж простая, как все…» Это вам!
Болтала она много, пересыпая французские фразы русскими словами и  наоборот. То как Есенин за границей убегал от нее. То как во время ее концертов, танцуя, она прислушивалась к его выкрикам, повторяя с акцентом русские ругательства…
Уже  давно пора было идти домой, но Дункан не хотела уходить. Айседора сидела согнувшаяся  и  очень жалкая.
- Я не хочу уходить, мне некуда уходить… У меня никого нет… Я одна…»

Гарем есть гарем, даже если он не на востоке: конфликты между его обитательницами неизбежны. С Миклашевской Дункан конфликтовала по поводу права на стихи Есенина,  точнее на  их посвящение: кому они предназначались. С Галиной Бениславской конфликт Айседоры оказался покруче: две женщины делили право на самого Сергея: кому из них быть рядом с ним? Разрешить спор в духе женской традиции – вцепиться друг другу в волосы – мешало расстояние: Бениславская находилась в Москве, Дункан – в поездке по югу страны. Турне Айседоры вместе с Ирмой и  Шнейдером началось в Кисловодске, куда, как мы выше писали, обещал приехать и Сергей. Затем последовали Пятигорск, Баку, Тифлис. По дороге  из Баку в Тифлис в вагоне к Шнейдеру подошел незнакомый человек и спросил:
- Правда ли, что в этом вагоне едет Айседора Дункан? У меня к ней письмо от Есенина.
По словам незнакомца, Есенин случайно узнал о том, что он едет на Кавказ, тут же написал письмо для Айседоры и попросил при случае передать ей. Такой случай, вот, представился – письмо благополучно достигло адресата.
Айседора прочитала его и  подала Илье Шнейдеру. Есенин сообщал все то, что сказал Илье перед его отъездом из Москвы вслед за женщинами. Новым было лишь неожиданное обещание Сергея приехать в Крым, если Айседора вдруг окажется там. Эта фраза круто изменила маршрут турне, которым планировались  гастроли Дункан в Новороссийске, Краснодаре, Ростове-на-Дону. Из Ростова предполагалось направиться в Москву.
В Батуми сели на пароход, чтобы доплыть до Новороссийска. Вдруг Айседора узнала, что судно идет дальше, в Крым. Она тут же приняла решение отменить все объявленные концерты в Новороссийске и Краснодаре и плыть до Крыма, куда обещал приехать Есенин. Шнейдер попытался, было, ее переубедить, но напрасно. Ему ничего не оставалось, как дать отбой запланированным концертам.
Эти недели для Сергея Есенина и Галины Бениславской были не самыми спокойными. Потом в воспоминаниях Бениславская писала:
«После заграницы Дункан вскоре уехала на юг – на Кавказ, в Крым. Не знаю, обещал ли Сергей Александрович приехать к ней туда. Факт то, что почти ежедневно он получал от нее и Шнейдера телеграммы. Она все время ждала и звала его к себе. Телеграммы эти его дергали и нервировали до последней степени, напоминая о неизбежности предстоящих осложнений, объяснений, быть может, трагедии. Он все придумывал, как бы это кончить сразу…Так как телеграммы, адресовавшиеся на Богословский переулок, а Сергей Александрович жил уже на Брюсовском ( у Бениславской – авт.), не прекращались, то я решила послать телеграмму от своего имени, рассчитывая задеть чисто женские струны и этим прекратить поток  телеграмм из Крыма: «Писем, телеграмм Есенину не шлите. Он со мной, к вам не вернется никогда. Надо считаться. Бениславская».
Хохотали мы с Сергеем Александровичем над этой телеграммой целое утро. Еще бы, такой вызывающий тон не в моем духе, и если бы Дункан хоть немного знала меня, то, конечно, поняла, что это – отпугивание и только. Но, к счастью, она меня никогда не видела и ничего о моем существовании не знала. Поэтому телеграмма, по рассказам,  вызвала целую бурю и уничтожающий ответ».

Как же, все-таки, Айседора в Ялте среагировала на «отпугивающее» послание Бениславской? Ее реакцию описал Илья Шнейдер:
 «Как-то мы возвращались в гостиницу и в холле портье подал мне две телеграммы. Одна была адресована Дункан: «Писем и телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной. К вам не вернется никогда. Галина Бениславская».
- Что за телеграммы? – спросила Айседора
- Из школы.
- Почему две?
- Послали  одну за другой.
Поднимаясь по лестнице, она опять спросила о телеграммах.
- Ничего особенного, - успокоил я.
Но немного погодя она зашла ко мне в комнату. Ее интуиция действовала безошибочно – полученные телеграммы вызывали в ней какую-то необъяснимую  тревогу.
Утром Ирма уговорила меня сказать Айседоре о странной телеграмме никому не известной Галины Бениславской.
Айседору известие поразило, хотя  она и сделал вид, будто не приняла его всерьез. Я сказал ей, что уже телеграфировал в Москву и попросил выяснить, известно ли Сергею содержание неожиданной телеграммы.
Днем мы вышли с Айседорой на набережную Ялты. Я чувствовал, что Айседора всячески хочет отвлечься от мучившей ее жестокой телеграммы. Но это не получалось, и вскоре мы вернулись к гостинице.
- Как вы думаете, - спросила она, - может быть уже ответ на вашу  телеграмму?
- К вечеру будет.
- А вы уверены, что это так?
Телеграмма уже ждала нас:
«Содержание телеграммы Сергею известно»…
Айседора медленно поднялась по лестнице. Увидав Ирму, пошепталась с ней, и обе склонились как заговорщики, над листом бумаги. Вскоре Айседора, вопросительно глядя на меня,  протянула составленную ими телеграмму:
«Москва. Есенину. Петровка. Богословский…Получила телеграмму должно быть от твоей прислуги Бениславской. Пишет, чтобы письма, телеграммы на Богословский больше не посылать. Разве переменился адрес? Прошу объяснить телеграммой. Очень люблю. Изадора».
Ответ мы не получили, так как на другой же день, 12 октября, выехали в Москву».

Между тем, Сергей Есенин ответил. В своем дневнике Галина Бениславская писала, что Сергей проснулся, сел на кровать и написал телеграмму:
«Я говорил еще в Париже, что в России я уйду. Ты меня очень озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду. Сейчас я женат и счастлив. Тебе желаю того же. Есенин».
 Бениславская пишет далее:
 «Дал прочесть мне. Я заметила: если кончать, то лучше не упоминать о любви и т.п. Переделал: «Я люблю другую. Женат и счастлив. Есенин».  И послал».
Отправил Сергей законной супруге это своеобразное уведомление о разводе в Ялту 13 октября 1923 года, уплатив на почте 439 рублей 50 копеек.
Под нажимом Бениславской Есенин вычеркнул  из телеграммы в Ялту  слова о любви. Может быть, они и впрямь не соответствовали его отношению к Айседоре? В таком случае, какие же чувства испытывал он к «самой старшей» жене? На эту тему у него однажды состоялся откровенный разговор с «временно старшей женой» Галиной Бениславской. Она в своих записях передал его так.

«Я с Сергеем Александровичем всю ночь разговаривала. Говорили на самые разные темы. Я стала спрашивать о Дункан, какая она, кто и т.д. Он много рассказывал о ней… Говорил также о своем отношении  к ней:
Была страсть, и большая страсть. Целый год это продолжалось, а потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… Боже мой, какой же я был слепой, где были мои глаза? Это, верно, всегда так слепнут…
Потом  говорил про скандалы. Как он обозлился, хотел избавиться от нее, и как однажды он разбил зеркало, а она вызвала полицию.
- А какая она была нежная со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще много нежности.
Во время этого разговора я решилась спросить, любит ли он Дункан теперь? Может быть, он сам себя обманывает, а на самом деле мучится из-за нее. Когда я сказала, что, быть может, он, сам того не понимая,  любит Дункан и, быть может, оттого так мучается, что ему в таком случае не надо порывать с ней, он твердо, прямо и отчетливо сказал:
- Нет, это вовсе не так. Там для меня конец. Совсем конец. К Дункан уже ничего нет и не может быть, - повторил он опять. – Да, страсть была, но все прошло. Пусто, понимаете. Совсем пусто… И спасаться оттуда надо, а не толкать меня обратно».

Но вернемся к своеобразной «перестрелке» телеграммами. Бениславская  так описала  дальнейшие события:

«Сергей Александрович сначала смеялся и был доволен, что моя телеграмма произвела такой эффект и вывела окончательно из себя Дункан настолько, что она ругаться стала. Он верно рассчитал, что это – последняя телеграмма от нее. Но потом вдруг испугался, что она по приезде в Москву ворвется к нам, на Никитскую, устроит скандал и оскорбит меня.
- Вы ее не знаете,  она на все пойдет, - повторял он…
Близился срок возвращения Дункан. Сергей Александрович был в панике, хотел куда-нибудь скрыться, исчезнуть. Как раз в это время получил серьезное письмо от Клюева – он, мол, учитель, погибает в Питере. Сергей Александрович тотчас уехал туда. Уезжая, просил меня перевезти все его вещи с Богословского ко мне, чтобы Дункан не вздумала перевезти их к себе, вынудить таким образом встречаться с ней. Я сначала не спешила с этим. Но как- то вечером зашла Катя (сестра Есенина – авт.)…Она в середине разговора ввернула, что завтра приезжает в Москву Дункан. Мы решили сейчас же забрать вещи с Богословского, и через час они были здесь».

Между тем, поезд неспешно катил по рельсам от Ялты к Москве. На одной из станций Шнейдер купил свежий номер журнала «Красная нива» и прочитал в нем новое стихотворение Есенина: «Ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России». Тут же перевел его Айседоре. Она убежденно заявила, что стихотворение посвящено ей. Илья попытался разубедить ее. Ему долго это не удавалось, наконец, кажется, уже в Москве, Айседора все же пришла к выводу, что это плохое стихотворение не может быть посвящено ей, а скорее всего Миклашевской. На том и остановилась. Себе Айседора великодушно адресовала другое, более раннее стихотворение Есенина со строками: «В первый раз я запел про любовь».
Что ж, закономерная  ревность к подаркам властелина.
Оказавшись в Москве, Айседора с помощью Шнейдера и Ирмы без  труда разобралась в сердечных делах своего законного супруга, установила численность и персонально личности его «терема» и решила отойти в сторону, оставив Есенина в покое. Её душевное состояние в то время описал  Илья Шнейдер:
«Она замкнулась, об Есенине не говорила ни слова, не искала с ним встреч, внешне казалась спокойной, работала с детьми. С учащимися своей школы Дункан готовила и ставила новые танцы. Ее увлекла идея создания цикла танцев русской революции  на темы старых и новых революционных песен. Она приступила к ее осуществлению и постепенно довела задуманное до конца».
 
Однажды, в самом начале театрального сезона Есенин сам навестил свою «самую старшую»  жену. Илья Шнейдер описал его  визит в своих воспоминаниях:

«Первый спектакль Дункан был составлен из произведений Чайковского, программа второго спектакля была вагнеровская. Я заказал, как это обычно делается, корзину цветов. Это была так называемая театральная корзина, имитирующая вазу с живыми цветами, с высокой ручкой.
Зайдя перед началом спектакля в гримировальную, я увидел рядом с заказанной, огромной корзиной какой-то маленький горшочек с одиноко торчащим цветком. К нему была приколота записка. Я  узнал знакомый почерк: буквы не соединялись и были рассыпаны, как зерна: «От Сергея Есенина».
Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя - ведь именно потому «театральные» корзины и делают такими внушительными. Я просто переколол записку с горшочка на корзину.
После 6–й симфонии и антракта, когда уже шел «Славянский марш», я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный глазок такую сцену: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударяя себя кулаком в грудь, объяснял:
Я – Дункан!
Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.
- Это к вам? – спросил один из милиционеров.
Я утвердительно кивнул головой, а Есенин  еще раз, как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь?
- Я – Дункан!
И тут же радостно и вместе с тем  с важностью сообщил:
- Илья Ильич! Я Изадоре цветы послал!
- Знаю, знаю, но тише! Идет «Славянский марш»
- Я хочу посмотреть Изадору! – заторопился он.
- Пойдемте, но дайте мне слово, что спокойно постоите в первой кулисе, не будете делать Айседоре никаких знаков. Ведь вы знаете Изадору? Она все может. Увидит вас на сцене и бросится к вам.
- Нет, нет! Я буду только смотреть. Я цветы ей послал.
Мы стали в первой кулисе: он впереди, прижавшись ко мне, я – положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство, что я снова его вижу.
Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шепот:
- Изадо-о-о-ра! Изадо –о –ора!
Заглянув ему в лицо, я увидал сияющие глаза и вытянутой трубочкой губы:
- И задо –о –о…
- Сергей Александрович! Вы же обещали !
- Не буду, не буду…
«Славянский марш» подходил к финалу. Голова Дункан запрокинута, глаза устремлены ввысь… Пошел занавес. И взвился вновь. И опять опустился. Зал грохочет. По радостному лицу Айседоры текут слезы… И вдруг она увидела Есенина.
- О –о –о! Дарминг (любимый –авт.)! – услышал я.
Ее обнаженные руки обвили его голову. А он целовал и целовал эти руки…
Было решено ехать ужинать на Пречистенку.
- Только и Катя пусть с нами едет, - попросил Есенин.
И увидев, как Айседора настороженно вскинула голову, заторопился пояснить на их своеобразном, но понятном обоим безглагольном диалекте:
- Систра! Систра! Изадора!
И сжав ей запястье, восторженно продолжал:
- Ты знаешь? Катя – это гений! Она такой же артист, как и ты, как Шаляпин!
- Катя? – удивился я.
- Она поет! Рязанские песни! Но как поет! Это чудо! Изадора! Ты должна слышать, как поет Катя!
На Пречистенку отправились большой компанией.
Есенин был возбужден и радостен, но, к сожалению, много пил.
- Спой, Катя! – требовал он.
Катя запела. У нее был приятный голосок. Спела она одну русскую песню, припевы которой заканчивались тоненьким вскриком. Все аплодировали. Петь еще Катя не захотела.
Есенин затих в каком -то раздумье, прикрыв ладонью глаза. Снова наполнил вином свой бокал. Айседора дотронулась до его руки и попросила не пить больше. Он вскочил, стукнул кулаком и отошел от  стола.  Тут его взгляд упал не стеклянную «горку». На ней стоял его бюст, выточенный Коненковым из дерева.
Есенин пододвинул к «горке» стул, взобрался на него и  потянул к себе бюст. Наконец, сдернув его с «горки», спустился на пол. Все молчали. Есенин оглядел нас тяжелыми, потемневшими глазами. Так темнеет синее-синее море перед бурей. Через несколько минут с треском хлопнула дверь. Есенин  исчез, зажав под мышкой чудесное творение Коненкова.
Все оцепенели. Я бросился за ним. В коридоре было пусто. Спустился в холодный холл – и там никого не было. Входная дверь была заперта на ключ. Я заглянул в детскую столовую. Одно окно с зеркальным стеклом было открыто. Значит, Есенин шагнул  через него прямо на  тротуар Пречистенки.
Впоследствии я спрашивал у него про этот бюст. Он ответил, что потерял его и  даже не помнит, где…
Есенин  продолжал бывать на Пречистенке, но интервалы между его приходами становились все более длительными.
Айседора страдала. Цеплялась за прежние «холодные решения» и бежала от самой себя, погружаясь в работу. И все же Айседора ждала Есенина… Как-то незаметно наступил полный разрыв… Есенин не приходил больше на Пречистенку».

Из приведенного отрывка воспоминаний видно, что Сергей Есенин сам проявил инициативу в отношении возобновления встреч с «самой старшей» женой: пришел на ее концерт с цветами. Затем несколько раз навестил ее на Пречистенке. Шнейдер коротко описало только одну их встречу – за кулисами  концертного зала. Радость Есенина была искренней и  большой. В таком случае, как следует понимать его ночное признание Бениславской, что страсть к Айседоре, длившаяся в течение года, погасла, «все прошло, ничего не осталось, ничего нет»? Может быть, как желание смягчить ревнивые переживания Бениславской? Это, с одной стороны. А с другой – как проявление в целом угасающего интереса к женщинам? Та же Галина Бениславская описывает внутреннее состояние, круг интересов Есенина поздней осенью и  зимой 1923 года:
 «Отдыхать было не на чем. Оставались женщины и вино. Женщины скоро надоели. Следовательно, только вино…»
 Московский «терем» Сергея Есенина постепенно распался сам по себе. Фактический разрыв произошел у Сергея не только с Айседорой Дункан, но вскоре  и с Августой Миклашевской, а несколько  позже и с Надеждой Вольпин. Оставалась Галина Бениславская, у которой Сергей жил с сестрой Катей. По существу, Бениславская в то время стала «старшей» и единственной «женой» Есенина. «Старшей» в восточном смысле. То есть, она полностью взяла на себя ведение семейного хозяйства, а также обязанности литературного секретаря и  представителя поэта в издательствах, личного попечителя.
Вот только одна запись из ее дневников:
«Когда Сергей Александрович переехал ко мне, ключи от всех рукописей и вообще от всех вещей дал мне, так как сам терял эти ключи, раздавал рукописи и фотографии, а что не раздавал, то у него тащили сами. Он же замечал пропажу, ворчал, ругался, но беречь, хранить и требовать обратно не умел…
Надо сказать, что в отношении стихов и рукописей распоряжения Есенина были для меня законом. Я могла возражать ему, стараясь объяснить ту или иную ошибку, но если Сергей Александрович не соглашался с возражениями, то я всегда подчинялась и слепо исполняла его распоряжения».
В завершение  темы приведем высказывание поэта и актера Владимира Чернявского, который знал Есенина по Петрограду с 1915 года:
 «С женщинами, говорил он, ему по-прежнему трудно было оставаться подолгу. Он разочаровывался постоянно и любил периоды, когда удавалось жить без баб. Но зато, если чувственная волна со всеми ее обманами захлестывала его на время, то без удержу… Он еще не оставил надежду жениться на хорошей, верной девушке, которую все не удается встретить».
СТРАННЫЙ СОН

В воспоминаниях Надежды Вольпин есть примечательный эпизод, который в плане нашей книги представляет особый интерес. Где-то в конце сентября Надежда увидела довольно странный сон, который она описала так:
 «Большое темное помещение. Больничная палата? Не знаю. Не ясен источник света – откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку. Я  сижу на чем-то каменном, но не холодном, припав к каменному левым плечом. Сижу в ногах такого же твердого незастланного ложа. На ложе без подушки, не прикрытый и обнаженный, в неподробной наготе, лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я  в тоске и смятении: «Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да…
Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый – и уволокут в мертвецкую: «Мы пришли забрать тело!» Жуть!
Гляжу с тревогой в пустоту темного, без двери, входа в коридор в дальнем правом углу комнаты. И длится это томительно долго.
Но вот застрекотали молодые женские голоса. В проеме входа показалась стайка девиц. Подруги Гали Бениславской… Но ведет их не Галя, а Женя Лифшиц – сухая, стройная с очень изящным лицом. Выступает шага на два впереди.
- Так вот и будет сидеть возле трупа? – это она ко мне.
Та и есть! Сочли умершим.  С трудом подавляя гнев, я произношу, стараясь сохранять хотя бы в голосе спокойствие:
- Нет, это не смерть. Приведите врачей.
И что-то твержу свое о летаргии, об искусственном питании, и о пролежнях. На губах Жени кривится холодная, чуть брезгливая улыбка:
- Не видите? Какие еще пролежни – трупные пятна…
Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна.
Я проснулась в холодном поту и долго лежала, не смея шевельнутся на жесткой кровати в убогой комнате, где всю зиму жильцов донимали крысы.  Безмерный ужас. Одолеть его можно, если можно, только перегнав в стихи.
В уме, не занося на бумагу слагаю первые четверостишия (будущей) «Баллады о вернувшемся».
«Ему приснился черный труп, /Когда он выпил зелье, /И он в холмистую страну /Пришел на новоселье. /Не встретил ангел земляка /За райским хлебом – солью… /Лишь затряслися облака /Под ветхой антресолью».

Вечером того дня Надежда Вольпин в компании друзей сидела в кафе  Союза поэтов и  сделал потом  интересные записи:
«Я вспомнила, что за весь день так и не удосужилась записать те строки, сочиненные утром в постели. И сейчас, пока не забыты, стараюсь закрепить их в памяти. И снова охватил меня тот же утренний ужас. Самым страшным было не  то, что Сергей мне привиделся мертвым, а то, что в моих стихах – чего не было во сне- он предстал самоубийцей. Отравившимся нарочно… Все поплыло в глазах. Я потеряла сознание.
Через день-другой Есенин разыскал меня и стал горячо уговаривать, чтобы я… бросила пить!
- Нет, нет, я знаю точно, мне рассказали – пьешь до бесчувствия. Что хочешь, только не это! Родная, не надо!
В его голосе укор и большая нежность. Глубоко тронутая я пытаюсь оправдаться…
- Мне ночью снился сон, очень страшный – вспомнила и хлопнулась в обморок…
Вижу, он не поверил, но не могу же я рассказать ему свой сон…
Но почему все-таки он мне привиделся, то есть в стихах моих  предстал, неприкаянным самоубийцей? Не от той ли  кабацкой строки: «Я с собой не покончу»? Или от тех разговоров что он-де не хочет долго жить? Однако никогда, даже вскользь не бросал он слов о прямой готовности покончить с собой. Только в стихах Есенина, в давних его стихах, прозвучало это памятное: «И вновь вернусь я в отчий дом, /Чужою радостью утешусь,/ В зеленый вечер под окном /На рукаве своем повешусь».
Стоит отметить: тема возвращения в отчий дом связана здесь с темой соблазна самоубийства».

Интересно, почему же все-таки Надежде Вольпин приснился мертвый Есенин, и в ее сознании сложились строки стихов, в которых отчетливо прозвучал мотив добровольного ухода Сергея из жизни? Может быть, причина заключалась в том, что под сердцем Надежды уже  бился ребенок, зачатый от Сергея Есенина? Произошло не только биологическое, но и некое глубинное, внутреннее слияние родителей ребенка, когда каждому из них стало доступно нечто  о внутренних процессах в сознании  другого.  В начала третьего тысячелетия ученые объясняли это наличием  единого информационного поля вселенной и биокомпьютерной сущностью человека. Глубинное взаимное проникновение позволило Надежде Вольпин с ее чувствительной, любящей душой воспринять в форме зрительного образа во сне и поэтического образа наяву приближающиеся события  в жизни любимого ею мужчины? Всё может быть.

ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ВИНА НЕ БЫЛО СИЛ

Последние три месяца 1923 года выдались для Сергея Есенина и близких к нему людей, пожалуй, особенно трудными как в хозяйственно-бытовом, так и в духовно-нравственном отношении. Создается впечатление, что проблемы внутренней жизни шли  по нарастающей.  В виде некоего кольца они все сильнее сжимали поэта, ему становилось все теснее и теснее. Творческая деятельность стала утомлять его. Периодами он вообще не мог писать. Такое состояние изнуряло и раздражало Сергея, вызывало душевное смятение.
«Сергей Александрович очень страдал от своей бездеятельности, - писала позже Галина Бениславская. -  Нечем стало жить. Много, очень много уходило и ушло в стихи, но он сам говорил, что нельзя ему жить только стихами, надо отдыхать от них. Отдыхать было не на чем. Оставались женщины и вино. Женщины скоро надоели. Следовательно – только вино, от которого он тоже очень хотел бы избавиться, но не было сил. Вернее, нечем было заменить, нечем было заполнить промежутки между стихами.
- Не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не могу писать, - не раз говорил он в ответ на рассуждения, что нельзя такое дарование губить вином».

Окружавшим Сергея близким людям  было ясно, что его надо лечить. Они принимали меры для того, чтобы поместить поэта  в лечебное учреждение для нервно-больных санаторного типа на Б.Полянке. Сразу не получилось. Возможно, была определенная очередь или же требовалось выполнить некоторые формальности. Галина Бениславская и сестра поэта Катя опасались, что Сергей может в любой день влипнуть в какую-нибудь криминальную историю. Они его всячески оберегали, фактически – опекали.
«Иногда бывало, у Сергея Александровича терпение лопалось, он  шел сам в какую-нибудь редакцию, но кончалось это плачевно, - писала позже Бениславская. – Нанервничавшись от бесконечного ожидания денег или попав в кампанию любителей чужого счета, он непосредственно из редакции попадал в пивную или ресторан. В конце концов приезжал ночью пьяный и без денег.
Вместе с тем, уходить и оставлять его дома одного тоже было страшно: зайдет какой-нибудь из этих забулдыг или по телефону вытащат, и не знаешь, в какой пивной или где еще искать.
Правда, уже с лета 1924 года (после санатория и больницы) мы за ним не ходили, объяснив, что, если раньше бегали и  искали его каждый вечер по всем «святым местам», то это потому, что надо было его какими бы то ни было чудесами сохранить для санатория, а вообще так бегать – это значит вконец испортить его. И он все вожжи распустит в надежде, что Галя или Катя выручат».


Заслуживает внимания также запись в воспоминаниях старшей сестры поэта Александры Есениной: «Были у нас и трудные дни. Они бывали, когда Сергей встречался со своими «друзьями». Катя и Галя всячески старались оградить Сергея от таких «друзей», но они разыскивали Сергея в  издательствах, редакциях и, как правило,  такие встречи заканчивались выпивками…
Оберегая Сергея от нежелательных встреч, Катя и Галя старались по возможности одного Сергея не выпускать из дома.
Галина Бениславская и сестра поэта в своих воспоминаниях  не вдаются в детали «трудных дней», поскольку для них это все равно, что сыпать соль на раны. Но Надежде Вольпин в этом отношении  досталось меньше неприятных переживаний, и она описывает некоторые конкретные эпизоды. Вот один  из них, относящийся к тому времени.
«Сижу за столиком в «Стойле Пегаса», прихлебываю свой вечерний кофе и на клочке бумаги записываю, припоминая, строки недавних стихов… Ко мне подходит сзади, возникнув из ниоткуда, Иван Грузинов, старый, верный друг. За его широкой спиной маячит, пошатываясь и горбясь, фигура Есенина.
- Пойдемте, поговорим, - неуверенно начинает Грузинов и ведет меня куда-то вниз, в боковые тайники. – Надя, очень прошу вас, очень, уведите его к себе, вот сейчас.
- Ко мне? Насовсем? Или на эту, что ли, ночь? Как вы можете о таком просить?
- Поймите, тяжело ему с Галей, она же…
- Знаю. Любит насмерть женской любовью, а играет в чистую дружбу! Почему же ко мне? Со мною легче ему, что ли?
- Эх, сами себе не хотите счастья!
Да, он так и сказал: «счастья». Но в счастье с любимым не верю ни для себя, ни для него.
- Уведите его к себе, - продолжает Грузинов, - и держите крепко. Не себя, так его пожалейте!
Есенин  пришатался сюда же. Я едва успела сказать Грузинову скороговоркой:
- Ко мне невозможно – в ледяной чулан!
Дело не только в том, что в  моих «меблирашках» на Волхонке идет ремонт антресолей, где я жила. И меня временно поселили в каменном чуланчике с крошечным  оконцем и кирпичной «буржуйкой», что днем у меня вода в кувшине замерзает. Я уже твердо знаю, что будет ребенок. И мне надо очень беречься, если я хочу благополучно его доносить. Но в этом я никому пока не открываюсь.
На прямую просьбу Есенина отвечаю невнятным отказом…
Больно было думать, что Сергей скитается бездомный и некуда ему приткнуться, если не к Гале Бениславской, с которой, видно, ему и впрямь тяжело.
А Сергей стоит, припав спиной к стене. И вдруг разражается длинной, хлесткой руганью.
Странное дело, я не из чистоплюев, иной раз и сама загну крепкое словцо. Но меня оглушило, что Сергей, пусть нетрезвый, позволил себе так распустить язык при мне… И я убегаю, простившись только с Грузиновым. Тот  смотрит мне вслед с осуждением. И, конечно,  прав. Не должна я была бросать Сергея вот такого: растерянного, бесприютного. Это было для него как предательство. Которому есть оправдание – ему, однако, неизвестно…
Да, мне стыдно и больно, что накануне я отказала Есенину в ночлеге. Но совестно было и ему.
- Я, кажется, нес несусветное! Очень был пьян. Не сердитесь.
Мы сидим с ним в «Стойле» - не в «ложе  имажинистов», а среди зала, поотдаль от оркестра. От вина  я твердо отказалась, прошу и его воздержаться. Честно пьем кофе. Кто-то подходит из малознакомых друзей:
- Идем же, Сергей! Нам пора…
- Не пойду! Вечно куда-то тащат… Дайте мне посидеть с моей женой!
Приглашавший удаляется с группой ждавших приятелей…
Поздняя очень двадцать третьего. Мы вдвоем на извозчике. Но не санки – еще пролетка.
- Почему у нас с вами с самого начала не заладилось? Наперекос пошло. Это ваша  была вина, - уверяет Сергей. – Забрали себе в голову, что я вас совсем не люблю! А я люблю вас… По – своему!
- Видно уж слишком по-своему, - подумалось мне, а вслух отвечаю: -  Наоборот. Я всегда это знала. Будь иначе, уж как-нибудь нашла бы в себе силы начисто оборвать нашу связь. Если не иначе, то вместе с жизнью…
На этот раз я все-таки решилась привести Есенина в мой каменный чулан. Не откажешь бездомному в ночлеге. Не забыты и  слова Грузинова: «Тяжело ему с Галей».
- Что это? Куда вас загнали? Бардачная дыра!
Объясняю: временно, пока идет ремонт…
На улице зима. В моем чулане тоже. Я вмиг растопила печку – кирпичную самоделку, накрытую чугунной плитой. Стало сразу жарко. Чайник вот-вот закипит. Но от чая Сергей отказывается, просит воды. Новая задача: в кувшине в углу чулана не вода, а лед. Через минуту, нагрев, наливаю стакан. Сергей жадно глотает эту едва оттаявшую воду».

Не смотря на опеку и подстраховку со стороны любящих его женщин, Сергей все- таки влип в историю. Она дает  наглядное представление об   атмосфере доносительства, характерной  для того времени. Это случилось 20 ноября 1923 года. В тот день Есенин с друзьями – поэтами Сергеем Клычковым, Алексеем Ганиным и Петром Орешиным зашел в столовую-пивную. Дальнейшие события представим в документах, которые легли в основу уголовного дела. Сначала показания заявителя Марка Роткина.

«20 ноября в 7 час. вечера, возвращаясь домой со службы, я зашел в столовую-пивную выпить кружку пива. Рядом со мной сидели четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Судя по возбужденному их состоянию и по несдержанному поведению я понял, что они сидят здесь довольно долго, и что они  до некоторой степени находятся под влиянием выпитого пива. Но вместе с тем было видно, что они были далеко не настолько пьяны, чтобы не в состоянии отдать себе отчет в своих действиях. Они вели между собой разговор о советской власти. Но в виду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я однако смог заключить, что двое из этих граждан не только не лояльно относятся к соввласти, но определенно враждебно.
Спустя минут 5 музыка перестала играть. Один из этих четырех граждан встал со своего места и приблизительно на 1 минуту куда-то вышел. Возвращаясь на свое место и проходя мимо моего стула, я инстинктивно почувствовал, что он обратил на меня особое внимание. Усевшись на свое место, гражданин этот стал переглядываться со своими товарищами, желая обратить их внимание на меня. Сотоварищи, очевидно, поняли его. Двое  из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях «нашей России» виноваты жиды. Указывалось на то, что против засилия жидов необходимы особые меры как погромы и массовые избиения. Видя, что я им не отвечаю и что стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они  громко стали  шуметь и ругать паршивых жидов… Затем эти двое граждан говорили о том, что в существовании черной биржи виноваты те же жиды – биржевики, которых поддерживают «их Троцкий и Каменев». Такое же оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило и я решил об этом заявить в отделение милиции для составления протокола…»


Из показаний Сергея Есенина с сохранением стиля и грамматики протокола:
«…во время разговоров про литературу вспомнили частично т.т. Троцкого и Каменева, говорили относительно их только с хорошей стороны то что они нас и поддерживают. О евреях в разговоре поминали только мы в русской литературе не хозяева и понимают они в таковой в тысячу раз хуже чем   в черной бирже где большой процент евреев обитает и специалистов. Когда милиционер предложил идти мы расплатились, последовали в отделение милиции не известный гражданин назвал нас «мужичье» и «русскими хамами» и когда была нарушена интернациональная черта национальность – словами этого гражданина мы некоторые из товарищей назвали его жидовской мордой….»

Примерно такие же по смыслу показания дали и друзья Есенина.
В отделении милиции в 21 час 30 минут поэты и заявитель Роткин были освидетельствованы, и все пятеро были признаны в легкой степени опьянения. На следующий день, 21 ноября, Есенина, Ганина, Клычкова и Орешина, согласно ордеру № 6274, арестовали, а дело передали в секретный отдел ГПУ – Главного политического управления. Там на них было заведено следственное дело № 2037. Они обвинялись по статье 59 – в Уголовного кодекса. В ГПУ поэтов еще раз допросили. Все они сказали  примерно то же самое, что говорили в милиции. Продержав сутки под арестом, их 22 ноября выпустили, взяв  подписку о невыезде.
Между тем, конфликт стремительно нарастал и из столовой-пивной выплеснулся на страницы московских газет. Для Сергея ситуация усложнилась тем, что на 23 ноября было назначено судебное разбирательство дела Есенина по обвинению в хулиганстве, заведенного еще 15 сентября. На этот суд Сергей не пошел. Но товарищеского суда  Союза поэтов, состоявшегося десять дней спустя, 2 декабря, ему избежать не удалось.
Разбирательство получило название «дела четырех поэтов». Однако в поле зрения суда оказались и те, кто публиковал направленные против них выступления. В частности, Лев Сосновский. Он относился к когорте старых большевиков. Профессиональный революционер с 1904 года, он два раза сидел в тюрьме, дважды побывал в ссылке. После Октябрьской революции переехал из Екатеринбурга в Петроград, проявил себя активным журналистом. Стал затем первым редактором газеты «Беднота». Занимал различные партийные посты. Лев Сосновский обрушился в прессе на четырех поэтов с обвинениями в антисемитизме.
До суда Есенин и трое его друзей выступили в газете «Правда», выразив возмущение провокацией, которую против них организовали недобросовестные люди.
Товарищеский суд тщательно и всесторонне исследовал доводы обеих сторон. Главным обвиняемым оказался Сергей Есенин. Вопрос по существу стоял так: Есенин – антисемит или не антисемит?
За несколько дней до судебного разбирательства Сергей при встрече с Надеждой Вольпин разъяснял ей:
- Не антисемит я, у меня все самые верные друзья – евреи, жены все еврейки.
Судебное заседание проходило в Доме Печати, оно началось в шесть вечера и продолжалось до утра. Закономерно, что особый вес имели высказывания литераторов-евреев.
В результате жарких многочасовых дискуссий товарищеский суд вынес решение, сущность которого была изложена в сообщении, опубликованном в газете «Известия» 15 декабря 1923 года:
«13 декабря в Доме Печати был оглашен приговор товарищеского суда по делу поэтов Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина. Товарищеский суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша, давшего повод сидевшему гр. Роткину истолковать этот скандал как антисемитский поступок, и что на улице и в милиции эти поэты, будучи в состоянии опьянения, позволили себе выходки антисемитского характера. Ввиду этого товарищеский суд постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и  Ганину общественное порицание.
Обсудив вопрос о статье тов. Сосновского в № 264 «Рабочей газеты», суд признал, что тов. Сосновский изложил инцидент с четырьмя поэтами на основании недостаточных данных и не имел права использовать этот случай для нападок на некоторые из существующих  литературных  группировок. Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением товарищеского суда и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счетов, и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность по- прежнему продолжать свою литературную работу».
Решение суда товарищей  по перу, как видим, вполне взвешенное, сдержанное в оценках и формулировках, не создающее никаких преград провинившимся поэтам в их литературно- интеллектуальной деятельности. Как же воспринял его Сергей Есенин? Его состояние описала Надежда Вольпин:
«После суда Есенин ходил как оплеванный. Друзья вдвойне к нему внимательны и заботливы: еще совсем сопьется, вот и стараются оттянуть его подальше от тех троих».
На эти тяжелые в моральном отношении дни  пришлась своеобразная дата в жизни Сергея – десятилетие его поэтического творчества. Поэт рассказывал друзьям, что 10 декабря 1913 года  он увидел свое первое опубликованное стихотворение. Бениславской Сергей говорил о том, что Союз поэтов собирается организовать чествование юбиляра.
«Мы отнеслись очень сдержанно к этой идее, - писала потом Бениславская. – Мне было ясно, что у нас, как впрочем, и на всей планете, венчают лаврами только маститых, когда из человека уже сыплется песок. Сергей Александрович стал с раздражением доказывать свое право на чествование:
- А, да, когда умрешь, тогда памятники, тогда - чествование, слава. А  сейчас я имею право или  нет?.. Не хочу после смерти, на что тогда мне это. Дайте мне сейчас, при жизни. Не памятник, нет. Пусть Совнарком десять тысяч мне даст. Должен же я получать за стихи.
Наше молчаливое отношение его очень сердило».
Помимо рассуждений Сергей попытался предпринять некоторые меры организационного характера. В частности, он набросал записку, в которой были такие строки: «Юбилей Есенина. 10 декабря исполняется 10 лет поэтической деятельности Сергея Есенина. Всероссийский Сою поэтов, группа имажинистов и группа писателей и поэтов из крестьян ходатайствуют перед Совнаркомом о почтении деятельности…»
Возможно, Есенину и удалось бы организовать юбилейное чествование, но события связанные с арестом и судом четырех поэтов создали в литературных кругах такую атмосферу, когда о чествовании  не могло быть и речи. Сергей понял это и о своем творческом юбилее не вспоминал.

МАНИЯ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ?

В середине декабря для Есенина  более актуальной темой стала госпитали зация. В так называемый профилакторий профессиональных заболеваний имени Шумской Сергей лег 17 декабря. За несколько дней до того встретился с Надеждой Вольпин. Сказал ей, что вот-вот ляжет в больницу, расположенную где –то в Замоскворечье, а ее точный адрес она возьмет у Гали Бениславской.
У Надежды тоже нашлось что сообщить Есенину:
«Я сказала наконец Сергею, что будет ребенок. Это его не порадовало – у него уже есть дети и с ним он разлучен. Я заодно даю понять, что отнюдь не рассчитываю на брачные узы: вряд ли, говорю, можно совместить две такие задачи – растить здорового ребенка и отваживать отца от вина. И вот теперь, когда ему ложиться на лечение, я спрашиваю, очень ли его угнетает мысль  о моем материнстве. И добавляю:
- Если так, ребенка не будет. Боюсь, он угадал и заднюю мысль: «Ни ребенка, ни меня». Он уверяет с жаром: дело не в нем.
- Мужчина всегда горд, когда женщина хочет иметь от него дитя.
Он сказал именно «дитя», а не «ребенка». Если же он меня отговаривает, так это, твердит он, с думою обо мне: вряд ли, мол, я со всей ясностью представляю себе, насколько ребенок осложнит мою жизнь.
На том и  простились до поры».

В числе друзей, которые навестили Сергея в больнице на Полянке, был и
 Рюрик Ивнев.
 «Это было своеобразное лечебное заведение, скорее похожее на пансионат,-  писал он позже. - У Есенина была своя комната – большая, светлая, с четырьмя окнами. Опять встреча, поцелуи, расспросы. На вид Есенин был совершенно здоров. Во время разговора мы сидели у окна. Вдруг Есенин перебил меня и, перейдя на шепот, как-то странно оглядываясь по сторонам, сказал:
- Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…
Я удивленно посмотрел на Есенина, ничего не понимая. Он, не замечая моего  изумленного взгляда, отвел меня в другой угол комнаты, подальше от окна.
- Ну вот, - сказал он, сразу повеселев. – Здесь мы в полной безопасности.
- Но какая же может быть опасность? – спросил я.
- О, ты еще всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли  бы попасть. А я не хочу, что бы ты из-за меня пострадал.
Теперь я уже понял, что у него что-то вроде мании преследования, и перевел разговор на другую тему.
Есенин охотно перешел к разговору о толстом журнале, который он собирался  издавать…
Потом он вдруг, без всякой видимой причины, опять впал в какое-то нервное состояние, опустив голову, задумался и проговорил сдавленным голосом:
- Все-таки сколько у меня врагов! И что им от меня надо? Откуда берется эта злоба? Ну, скажи, разве я такой человек, которого надо ненавидеть?
Я как мог успокаивал его и, чтобы отвлечь,  напомнил ему один эпизод, когда он однажды в кафе «Стойло Пегаса» рассердился на завхоза Силина и до того рассвирепел, что от него все отскочили  в сторону, а я подошел к нему взял за руки,  и он, к величайшему удивлению всех присутствующих, залился заразительным смехом. Есенин вспомнил это, и в глазах его зажглись те веселые искорки, которые так часто сверкали у него прежде. Он пододвинулся ко мне ближе и будто бы это был очень важный вопрос для него, спросил:
- Скажи откровенно, только не дипломатничай, ведь ты все-таки боялся? В душе, конечно. Дрожал?
Я улыбнулся:
- Если бы боялся, то не подошел бы к тебе.
- Нет, - упрямился  Есенин, - ты боялся, но думал: авось сойдет, и тогда все скажут: «Какой он храбрый».
- Ну пусть так, - согласился я, теперь уже действительно боясь, что, если я буду противоречить, то он опять потеряет душевное равновесие и заговорит о «врагах», которые его окружают.
Но Есенин неожиданно для меня сказал совершенно спокойно:
- Нет, я не шучу. Ты просто хорошо меня знаешь. А ведь меня не все знают хорошо. Думают, что хорошо знают, а… совсем не знают и не понимают. Есть люди, на которых  я не мог бы замахнуться, если бы они  даже… ударили  меня.
После небольшой паузы он добавил:
- Но, правда, таких людей было очень мало.
В это время раздался стук в дверь. Есенин  вздрогнул.
- Покоя не дают. Кто там? – окликнул он раздраженно.
Вошла сотрудница больницы.
- А, это вы, - сразу смягчился Есенин. Заходите, заходите. Познакомьтесь с мои другом поэтом.
Я перебил его:
- Сережа, не надо никаких представлений.
Сотрудница взглянула на меня и улыбнулась: я понял, что время посещения истекло».

Упомянутый Ивневым эпизод, когда Есенин «рассердился на завхоза Силина и до того рассвирепел, что от  него все отскочили в сторону», имеет принципиальное отличие от многих других случаев, когда Сергей проявлял свой буйный норов. Отличие заключается в том, что здесь налицо конфликт работодателя с наемным работником. Есенин как совладелец кафе являлся работодателем, завхоз Силин – его работником. Рюрик Ивнев описал приступ гнева Есенина в мягких тонах. Но можно без особого напряжения воображения  представить, каков был рассвирепевший Есенин, если окружающие в испуге бросились прочь. А что должен был пережить в тот момент  несчастный завхоз? Собственно, в чем могла заключаться его вина? Он или не выполнил какое-то указание хозяина - Еесенина, или  же выполнил, но не так, как хотел хозяин. И что же, это повод для буйства, которое наводит ужас на окружающих?
 Есенин, известно, регулярно пудрился и  делал себе  маникюр, чтобы выглядеть европейцем. Но по своему поведению в тот момент он являл собой русского барина-самодура. Какое отношение должно было после этого случая быть у завхоза к Есенину? Не здесь ли ключ к появлению у поэта тех самых многочисленных врагов, которые так тревожили его? Это были  враги  реальные или же мнимые? Наверно, и те, и другие. Главное то, что из-за них  Сергей потерял покой. Его нервное, внутреннее состояние Рюрик Ивнев определил как некое подобие мани преследования.
Вернемся к  пребыванию поэта в больнице на Большой Полянке. Его доставили туда из квартиры Галины Бениславской. Там его посетила также Надежда Вольпин. Она оставила свои воспоминания:
«Рвусь повидать Сергея – Бениславская упорно не дает адреса. И выручает…сон. Вижу во сне: я иду какой-то замоскворецкой улицей, то ли Ордынкой, то ли Якиманской или Полянкой; улицей, ведущей от Садового кольца к реке. Медленно так иду и слышу за спиной голос Сергея:
- Обещала, а не приходишь.
С горьким упреком. Решила в тот же день найти больницу по указанию сна. И нашла. Прошла по Малой Поляне, по Ордынке, по Большой Полянке. Эта больше всего похожа на «улицу сна». Зашла в аптеку, справилась, есть ли поблизости больница или санаторий с «нервным уклоном»? Мне очень любезно разъяснили, что есть – в конце Большой Полянки.
Пошла разузнать. Да, лежит у них такой. Меня легко пропустили – тут  без особых строгостей.
Долго ждать не пришлось. Вижу спускающегося ко мне со второго этажа по широкой внутренней лестнице Есенина. Легко, радостно. Сейчас, когда сама несколько уже отяжелела, я вдвойне остро ощущаю эту легкость, эту его природную грацию.
- Наконец-то явилась, - говорит Есенин. – Ну, идем же ко мне…
У Есенина большая, просторная светлая комната, которую с ним разделяет только один пациент. Тот, увидев гостью,  поспешно удаляется…
Сергей за этот короткий срок очень посвежел, окреп. Поясняет:
- Скучновато, конечно.
Еще бы! Непривычно затянувшаяся трезвость.
- А вот долго ли ты ее стерпишь? - мелькает в уме.
Он прочел мне два новых стихотворения – оба написаны здесь, в больнице. Сперва «Вечер черные брови насопил». Дочитал. Я повторяю на память: «Слушать песни дождей и черемух, /Чем здоровый живет человек».
Обсуждать не хочу. Но Есенин требует критики. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: «насопил - пропил». Можно оставить обычное «насупил» и дать диссонансную рифму. Или «насопил» - это рязанская форма?
Есенинское «насопил»  в оборот не вошло, но для данного стиха принято всеми как должное.
Оставив мой вопрос без ответа, Сергей спешит перейти ко второму стихотворению. Его упорно во всех публикациях относят к 1925 году. Возможно, какие-то мелкие доделки внесены позже, но мне ли было его забыть? Да и обсуждали мы его подробно. Это любимое мое: «Вижу сон. Дорога черная».
«И на этом на коне /Едет милая ко мне. /Едет, едет милая, /Только нелюбимая».
Да, я всегда знала: милых вагон, а любимой нет! Может быть, никогда и не было сколько бы ты не выдумывал, не внушал себе и  другим, что знал в прошлом, единожды большую любовь».

Интересно поставила вопрос язвительная умница Надежда Вольпин: любимой нет и не было! Она знала, что говорила, поскольку у нее перед глазами были едва ли  не все женщины, к которым Сергей испытывал хотя бы малейшее чувство симпатии.
Получается, Сергей Есенин прожил жизнь без любви? Да, были порывы страсти, кратковременные увлечения, но не было любви. А откуда ей быть? Вообще, откуда берется любовь в человеке? Ее вырабатывает какая-то железа, какой-либо орган, ее можно создать волевым усилием, «накачать»  тренировками, позаимствовать у хорошего приятеля или же откуда-то привезти? 
Верующие утверждают, что  человек получает любовь только от Бога. «Бог есть любовь» Получает столько, сколько может вместить. Вернее, столько, насколько открыто Богу его сердце. Если оно нараспашку, то Господь наполнит его любовью «до краев» и переполнит, и любовь будет  изливаться на окружающих. Тогда люди будут  тянуться к этому человеку, потому что любовь обладает  огромной притягательной силой. Людям будет возле  этого человека уютно, тепло и радостно, хотя они, скорее всего, не поймут причины этого притяжения и этой радости. К сожалению, нередко искренне верующие люди  не знают любви . Апостол Павел сказал много правильных слов о внутреннем сост оянии человека, у которого нет любви  (Первое послание к коринфянам, глава 13.) Но сам-то апостол никого не любил. Потому ничего не сказал о внутреннем со оянии человека, который любит. Так-то. Остается надеяться, что  когда-нибудь ученые –генетики  отыщут в геноме человека  тот ген, который  порождает любовь.   Вот это будет открытие!
Была ли в сердце Сергея Есенина любовь, и мог ли он ею одарить какую-нибудь избранницу? Отсутствие у Сергея любви к окружающим отмечают в своих воспоминаниях многие его современники. Но вернемся к записям подруги поэта.

 «Расскажу о втором и последнем посещении Есенина в больнице, - продолжает  Надежда Вольпин. – Я застала у него Галю Бениславскую с подругами. Сергей принимал их, и меня, не в палате, а внизу, под лестницей. На этот раз он был со мной почти груб:
- Вам сколько лет  исполнится? Двадцать восемь?
- Расщедрились! Хватит с меня и двадцати четырех.
Я понимала подоплеку вопроса: он сам себе доказывал, что я достаточно взрослая, что он за меня не в ответе. Но говорится это чуть ли не со злостью – уж не в угоду ли Галине?
- Ну, да! Все еще, скажете, девочка! Мы же с вами целый век знакомы. Когда встретились?
- Осенью девятнадцатого.
Вот тогда вам было 23.
- Было 19. Мои года просто считать: в двадцатом - 20. В двадцать четвертом, в феврале будет 24.
- Все-то она девочка! А уж давно на возрасте!
- Дались вам мои года. Свои не забывайте.
Разговор перекинулся на Женю Лившиц.
- Она будет мужу любовь аршином отмерять, - усмехнулся Есенин, так и не склонивший Женю на «реальную любовь».
И Бениславская со всей своей стайкой весело и довольно хихикает.
Меня мучит злая мысль: как был он рад мне тогда, совсем на днях! Что же сейчас, при этих девицах так подчеркнуто груб? И как недобро говорит о Жене? Оправдывается перед Галиной?..
Мне вдруг становится ясно: Сергею до смерти хочется выпить, он еле терпит свою трезвость. Не мне тут решать. Пусть Бениславская сама посоветуется с врачами насчет вина…
Из всех гостей я первая поднялась уходить. Сергей с неожиданной, покаянной теплотой прощается со мной».

В больнице на Большой Полянке Сергей Есенин писал не только стихи. Сохранилась также известная литераторам его неоконченная статья под заголовком «Россияне».
«Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем, - пишет поэт. –Тяжелое за эти годы состояние государства в международной схватке за вою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но ничуть перед искусством.
Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы.
- Рр-а–сходись, мол, так твою так-то. Где это написано, чтоб собирались по вечерам  и пели песни?
Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоении тем, что  на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора. Сие относится и к тому типу, который часто подписывается фамилией Сосновский.
Маленький картофельный журналистик, пользуясь поблажками милостивых вождей пролетариата и имеющий столь же близкое отношение к литературе, как звезда небесная к подошве его сапога, трубит почти около семи  лет об одном и том же, что русская современная литература контрреволюционна и что личности попутчиков подлежат весьма большому сомнению…
В чем, собственно, дело? Дело, видимо, в том, что признанный на скотном дворе талантливым журналистом, он этого признания никак не может добиться в писательской и поэтической среде, где на него смотрят хуже, чем на Пришибеева.
Уже давно стало явным фактом, как бы ни хвалили и не рекомендовали Троцкий разных Безымянских, что пролетарскому искусству грош цена, но и этих, кажется «заехали», как выражается  Борис Волин, еще более кретинистый, чем Сосновский.  Бездарнейшая группа мелких интриганов и репортерских карьеристов выдвинула журнал, который называется «На посту».

Оставим в стороне литературные разборки и личные выпады Сергея – нас интересует его внутреннее состояние. А оно, опять-таки не отличается душевным равновесием. За хлесткими фразами отчетливо просматривается раздраженность. Особенно нервирует его создание конкурентами журнала «На посту», - руководящего органа Российской ассоциации пролетарских писателей, считавшими себя выразителями партийной  точки зрения на литературу. Журнал -  это то самое, о чем мечтал Есенин. Его мечту осуществили другие. Как тут было не расстроиться? Вообще Сергей воспринимал литературную жизнь в темных тонах, не видя впереди ничего светлого и радостного. А ведь статья была написана в то время, когда он проходил курс лечения в больнице. Значит: или  лечили не так, или же лечили совсем не то.


А ЧТО В СТИХАХ?

В 1923 году Сергеем Есениным было написано примерно десять лирических стихотворений. Все они вышли из под его пера уже в России, после возвращения из зарубежья. Большинство так или иначе  оказались связаны с актрисой Августой  Миклашевской. Ей он также посвятил цикл стихов «Любовь хулигана». Высокая, стройная, красивая, элегантная Августа произвела на Сергея такое впечатление, что он оказался во власти романтических переживаний. Актриса, как правило, скрывала свое лицо под голубой вуалью,  и Сергей в ее обществе, в кафе  или ресторане, сидел тихий, с просветленным лицом. Он, конечно, хорошо знал стихи Блока, посвященные Прекрасной Даме, например, эти строки: «И, странной близостью закованный, /Гляжу за темную вуаль, /И вижу берег очарованный  /И очарованную даль». Очарованный Августой, Есенин написал: «В первый раз я запел про любовь. /В первый раз отрекаюсь скандалить». Впрочем, очарование длилось недолго, примерно два месяца. Уже в середине октября поэт сделал вывод, запечатленный им в стихотворной строке: «Ты такая ж простая, как все, /Как сто тысяч других в России».
Если избранница стала для мужчины «как все», значит  пришел конец влюбленности.
Воспоминания Миклашевской не дают основания считать, что в период самых близких отношений с Есениным она также переживала романтические чувства, была бы в него влюблена. Ее натуру отличала сдержанность, некоторая доля прагматичности. Тем не менее, яркая личность поэта, конечно же,  не могла не вызвать в сердце актрисы  ответного, пусть не равновеликого,  чувства. Оно могло окрепнуть, развиться… Однако первый же случай, когда Августа увидела Есенина пьяным и буйно скандалящим, вызвал у нее резкое охлаждение, которое окончилось полным затуханием сердечных чувств.
Теперь обратимся непосредственно к стихам поэта. В цикл «Любовь хулигана» вошли стихотворения «Заметался пожар голубой…», «Ты такая ж простая, как все…», «Пускай ты выпита другим…», «Дорогая, сядем рядом…», «Мне грустно на тебя смотреть…», «Ты прохладой меня не мучай…», «Вечер черные брови насопил…». В данном цикле и других, не вошедших в него стихах, можно условно выделить четыре взаимно переплетающиеся духовно-нравственные темы: любовь, пьянство, воздействие неких духовных сил, уход из жизни.
Любовь в стихах не абстрактная, ее носитель  - хулиган, с которым поэт отождествляет себя. Это первая любовь хулигана-поэта, она оказывает на него благодатное воздействие: он обещает сам себе больше не скандалить, у него слова слагаются в «самые нежные и кроткие песни», он заверяет в своей покорности любимую женщину. Поэт настойчиво уверяет в своем разрыве с прежней жизнью: «Бестрепетно сказать могу, что  я прощаюсь с хулиганством», «Что я одной тебе бы мог, /Воспитываясь в постоянстве, /Пропеть о сумерках дорог /И уходящем хулиганстве». Вместе с тем, не так все радостно и безоблачно, поскольку дает себя знать печальный опыт ошибок, увлечений, разочарований: «И любовь не забавное ль дело?.. Знаю, чувство мое перезрело». В конце концов любовь поэта не является чувством, адресованным одной конкретной женщине.
«Пусть я буду любить другую, /Но и с ней, с любимой другой, /Расскажу про тебя удалую, /Что когда-то я звал дорогой».
Переменчивость в том чувстве, которое поэт называет любовью, он, не лукавя, связывает с вином: «Не вчера ли я молодость пропил? /Разлюбил ли тебя не вчера?»
Размышляя о любви, вине и женщинах, Есенин заглядывает в глубины своей души и делает очень важное открытие:

«Много женщин меня любило, /Да и сам я любил не одну, /Не от этого ль темная сила /Приучила меня к вину. /Бесконечные пьяные ночи, /И в разгуле тоска не впервь! /Не с того ли глаза мне точит, /Словно синие листья червь?»

Как все оказалось сложно, запутанно, как все переплелось и в конечном счете вышло боком! Любовь, но, видно, - не та, что возвышает человека. Многочисленные женщины любили поэта эротической любовью, она давала чувственные, грубые наслаждения, и одновременно опустошала душу. Ночные общения с женщинами неизменно сопровождались возлиянием вина. Женщины плюс вино. Подобное сочетание, казалось бы, должно было наполнять сердце поэта радостью. Но что это? В разгар веселья его  вдруг охватывала тоска. Она точила глаза так же, как червь точит осенние листья. Поэт уже осознал, что разгульный образ жизни – не просто случайная серия досадных бытовых эпизодов, нет, за всем этим стоит нечто большее. Он осознал глубоко драматичную духовную сторону своей жизни и негативные последствия происходящего для своей души: «Одержимый тяжелой падучей, /Я душой стал, как желтый скелет».
Оглядываясь назад, он видит, «как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», и пытается осмыслить глубинную причину драматичности своей жизни. Возможно, она в его взаимоотношениях с Богом?: «Стыдно мне, что я в Бога не верил. Горько мне, что не верю теперь». Некоторые люди  связывают воедино свои  взаимоотношения с Богом и  качество жизни . Они с читают, ч то если покаяться , попросить Отца Небесного простить  прегрешения, то Всевышний простит и дальше жизнь будет замечательной. Но Есенин считает иначе. Он не в идит необходимости в покаянии  вообще  не считает свое духовное состяоние безнадежно плохим Поэт утешает себя мыслью: «Но коль черти в душе гнездились – Значит ангелы жили в ней».
У поэта заметно неустойчивый тонус жизни. Временами он бодрится и восклицает: «Мне горевать еще рано». Но чаще в стихах прорывается  иное настроение, и поэт направляет свой взор в сторону кладбища, вспоминает тех, кто там покоится:
 «Месяц на простом погосте /На крестах лучами метит, /Что и мы придем к ним в гости, /Что и мы, отжив тревоги, /Перейдем под эти кущи».
Порой размышления о переходе «под эти кущи» обретают конкретность и ясность. Тогда на место неопределенного «мы» Сергей ставит себя, говорит о собственной душе, с которой пойдет «в край иной», мысленно обращается к близки м и друзьям:

«Вот за эти веселые мути, /Отправляясь с ней в край иной, /Я хочу при  последней минуте /Попросить тех, кто будет со мной, /- Чтоб за все за грехи мои тяжкие, /За неверие в благодать /Положили меня в русской рубашке /Под иконами умирать».

Между тем о Сергее Есенине уже писали не только газеты и журналы, ему посвящались отдельные издания. Из под пера Г.Устинова вышла книга «Литература наших дней». В.Сиповский исследовал творчество поэта в труде «Поэзия народа. Пролетарская и крестьянская лирика наших дней». Таким образом слава поэта все ширилась и возрастала.
Жизнь Сергея Есенина по-прежнему представляла собой своеобразные ножницы, где одно лезвие символизировало его светскую популярность, другое – его внутреннее, духовно-нравственное  состояние . С каждым днем, месяцем они все более удалялись друг от друга, увеличивая тем самым внутреннюю напряженность поэта.


Год 1924
ВИРАЖИ НАСТРОЕНИЯ

Из письма С.Есенина Г.Бениславской:
«Галя, милая! Простите, что пишу на такой бумаге. Нет лучше.     Я очень и очень извиняюсь, что уехал не простясь  с Вами. Уехал же я пот ому, что боялся, как бы Петербург – не остался для меня дальше  Крыма. Ленинград, 15 апреля 1924 г».

Из больницы на Большой Полянке Сергей Есенин вышел во второй половине января 1924 года. В оставшиеся январские дни в его жизни, согласно официальной статистике, произошли, по крайней мера, два  важных события: он  встретил траурную процессию с телом вождя пролетарской революции  В.И.Ленина, умершего 21 января, и написал предисловие к своему двухтомному собранию стихов и поэм.
Траурная процессия направлялась от Павелецкого вокзала к Дому Союзов. Сергей не удовлетворился ее сопровождением, ему захотелось побывать непосредственно в Доме Союзов, где гроб с телом был выставлен для прощания. Ради этого он сумел заполучить в редакции главной партийной газеты «Правда» специальный пропуск и затем простоял в зале невдалеке от гроба не менее двух часов. Наверное, впечатления и размышления Есенина в те часы легли позже в основу поэтического изображения им образа Ленина в поэме «Гуляй-поле», и строк в стихотворении «Капитан земли»: «Я счастлив тем, /Что сумрачной порою /Одними чувствами /Я с ним дышал  И жил».
Мы еще вернемся к образу Ленина в произведениях Есенина.
Естественно, встают вопросы: в какой мере помогло Сергею пребывание в больнице на Большой Полянке? Преодолел ли он неудержимую тягу  к спиртному, избавился ли от скверной привычки скандалить в состоянии опьянения? Стал ли он менее эгоистичным? Ответы на них в значительной степени содержатся в милицейском протоколе от 20 января 1924 года.
 Дело в том, что режим пребывания в больнице для Сергея не отличался строгостью, да и этот мягкий режим  поэт, судя по всему, не очень-то соблюдал. Он по своему желанию покидал пределы больницы и проводил время  где и как,  ему хотелось. Стоит ли удивляться тому, что в ночь с 19 на 20 января Сергею пришлось коротать в… 46 отделении милиции. Протокол № 156 , составленный в 1 час 15 минут 20  января 1924 года надзирателем 46 отделения милиции Мальцевым, содержит следующую запись:
«Сего числа в отделение милиции явился милиционер поста № 231 т. Громов, который, доставив с собой неизвестного гр-на в нетрезвом виде,  заявил: «Ко мне на пост пришел служащий кафе «Домино» и попросил взять гражданина, который произвел драку. Когда я пришел туда и попросил выйти его из кафе и следовать в отделение, на что он стал сопротивляться, но при  помощи дворника его взяли и силой доставили в отделение. Дорогой он кричал: «Бей жидов», «Жиды предали Россию» и т.д. Прошу привлечь гражданина к ответственности по ст. 176 за погромный призыв».
Допрошенный по сему делу по вытрезвлении неизвестный назвался гражданином Есениным Сергеем Александровичем, проживающим в санатории для нервнобольных, Полянка, дом 52:
«Виноватым себя ни в чем не признаю. Я вышел из санатория, встретился с приятелями  задержался и опоздал в санаторий, решил пойти в кафе, где немного выпил и с тех пор ничего не помню, что я делал и где был…»

К милицейскому протоколу приложены свидетельские показания некоего Эрлиха Ю.Ю. и дворника Волкова. Эрлих показал, в частности, следующее:
« Я  сидел в клубе поэтов и ужинал. Вдруг влетели туда Есенин и Ганин. Не говоря ни слова, Есенин и Ганин начали бить швейцара и, продолжая толкать и бить присутствующих, добрались до сцены, где начали бить конферансье. Пришедший милиционер просил всех разойтись, но Есенин начал бить по лицу милиционера, последний при помощи дворника усадил его на извозчика и отправил в отделение. Он, Есенин, все же бил опять дворника и милиционера. Подбежавший второй милиционер на помощь получил от Есенина несколько ударов по лицу. Затем Есенин начал бить и дворников. На протяжении всей дороги Есенин кричал: «Жиды предают Россию» и т.д.»

В показаниях дворника   Волкова содержится утверждение, что он «видел, как неизвестный бил по лицу милиционера, а ему разорвал тулуп и бил по лицу , кричал : «бей жидов» и все в этом духе».
Материалы в форме уголовного дела были направлены в Краснопресненский народный суд города Москвы. Поскольку там уже лежало дело на Есенина, заведенное 15 сентября 1923 года в связи с дракой поэта в кафе «Стойло Пегаса», то эти два дела соединили для рассмотрения на одном заседании. Датой заседания председатель  народного суда Комиссаров определил 20 февраля 1924 года. Тучи правосудия  над головой поэта все более сгущались.
В плане темы нашего исследования интересно сравнить поведение Сергея Есенина во время  дебоша 15 сентября 1923 года и 20 января 1924 года. Между ними четыре месяца, срок сравнительно небольшой, но разница в поведении дебошира весьма заметная. В сентябре Сергей позволял себе оскорблять представителей власти лишь словесно. В январе он наносит им удары физически. В целом возросла его агрессивность по отношению к окружающим. В сентябрьских показаниях  Сергей детально описывает и четко, хотя и не объективно, анализирует свое поведение. В январе он честно признается, что ничего не помнит. Едва ли это было уловкой с его стороны. Скорее всего, память действительно давала сбои.
После того, как Сергей принял спиртное, произошла как бы подмена его личности с отключением памяти: вместо стеснительного, доброжелательного, склонного к юмору, заразительно смеющегося Есенина начал активно действовать в его обличье некто злобный, задирающийся, оскорбляющий  незнакомых ему людей. Словом, наблюдалась глубинное изменение сознания поэта.

А ГАЛИН УЖИН ПОТЕРЯЛ

К январю, уже после выходе Сергея из больниц, относится эпизод, описанный его подругой Надеждой Вольпин.

«Сергей заявился ко мне на Волхонку. В мой ледяной чулан.
- Едем!
И везет меня, уже в санях, в какой-то новый для меня ночной локаль – много их развелось в Москве! Полуподвал. Знакомых не вижу.  Есенина сразу перетянула к себе чужая мне компания: похоже – актеры. А я сижу за нашим столиком, куда нам подали кофе. Грузноватая, игриво-кокетливая, немолодая, довольно красивая женщина обволакивает Есенина льстивым вниманием. А со мной разговорился некий американец. (Журналист, что  ли?). Подсаживается ( откуда взялся?) Иван Грузинов. Просит не оставлять здесь Сергея:
- Кроме вас тут никого из друзей!
- А вы?
Грузинов объясняет, что живет не дома, позже двенадцати возвращаться не может. И, как на грех, никого из знакомых подруг!
Грузноватая фея все еще вьется вокруг Есенина, выламывается гусеницей. Грузинов сбежал, перекинув на меня свой долг добровольной няньки. Американец, по-своему поняв создавшееся положение, горячо объясняет, что я должна показать поэту, что такое женская гордость.
- Он привел вас, а сам…
Бегло, уверенно на чужом языке я пытаюсь втолковать иностранцу, что друзьям Есенина сейчас не до личных счетов:
- Поэт, большой русский поэт гибнет у нас на глазах. Тут не до бабьего мелочного самолюбия. Я сегодня взяла на себя довести его до крова и… Кончить не успела. Сергей заметил внимание ко мне американца. Кинулся к нам, схватил меня за руку, бросил коротко:
- Моя!
И уже опять, но как- то поскучнев, ведет игру с приглянувшейся ему пожилой прелестницей. Вижу, и она изрядно перебрала. Ее спешат увести.
- Не пора ли и нам?
Но Сергей вдруг вспомнил, что должен прихватить отсюда ужин для Гали – она больна, и он ей обещал. Галя весь день ничего не ела…
Новая задержка. Проходит чуть ли  не полчаса, пока нам выносят пакет со снедью. Мы выходи вдвоем из опустевшего зала. Сергей, шатаясь, сует мне пакет. Я не беру. Пусть сам несет, раз обещал.
Сильный мороз. А я потеряла одну перчатку. Или во мне заговорила некрасивая злоба на Бениславскую? На улице Сергей, показалось мне, сразу протрезвел. Я не соображаю дороги – куда нам, в Брюсовский? (место проживания Бениславской – авт.)
Увы, я ошиблась: на воздухе его и вовсе развезло. Он дважды  падал. Силенок моих не хватало, чтобы удержать – удавалось разве что немного ослабить удар при падении. По второму разу Сергей, едва сделав несколько шагов, рванулся назад: исчез пакет! Ищем – нигде не видать…Верно обронил раньше… Мне стало стыдно. Но что уж теперь!.. Да мы почти у дома.
Больная сама поспешила открыть на звонок. Это тем более странно, что дом полон ее подруг. Смотрит на меня. Удивленное:
- Вы?
Не ждала, навивная ревнивица, что я приведу Есенина к ней, не к себе!..
А тот, запинаясь, винится, что не донес ее ужин. Галя с откровенным огорчением всплеснула руками.
Меня Сережа не отпускает:
- Куда ты? Надо же хоть обогреться.
И вот он возлежит халифом среди сонма одалисок. А я тихо злюсь: да разве не могли они сварить хоть кашу. Хоть картошку своей голодной повелительнице? Или партийное самолюбие запрещает комсомолке кухонную возню? Дубины стоеросовые!..
Идет глупейшая игра, еще более пошлая, чем та, давешняя, с пожилой дивой в обжорном ночном притоне.
- А он не бешеный?
- Пощупаем нос. Если холодный, значит здоров!
И девицы наперебой спешат пощупать, каждая, есенинский нос.
- Здоров!
- Нет, болен, болен!
Есенин  отбивается от наседающих «ценительниц поэзии».
- Нет, ты, ты пощупай! – повернулся он вдруг ко мне, и сам  тянет мою руку к своему носу.
Прекращая забаву, я тихо погладила его по голове, под злобным взглядом Галины коснулась губами век…и заспешила на волю: мне еще надо ползти на Волхонку в свою промерзшую конуру, печку топить, а завтра вставать чуть свет.
Сергей пытается меня удержать:
- Мы же не поговорили…о главном.
- Успеем. Я не завтра уезжаю…
«О главном» - это о моем решении сохранить ребенка и переехать в Петербург, где, кстати, и с жильем легче будет устроиться. Но важней другое: для душевного равновесия мне нужно резко переменить обстановку. Есенину трудно поверить, что я и вправду решила сама уйти от него. Уйти «с ребенком на руках», как говорилось встарь…
Если Есенин, впервые услышав от меня о ребенке, так горячо сказал мне те слова про мужскую гордость, то в дальнейшем  разговор пошел совсем иной. После суда, после больницы на Полянке.
- Зря ты все-таки это затеяла. Я хотел просить Бениславскую, чтобы она поговорила с вами… Понимаете, у меня трое детей. Трое!
Ага, сознался, наконец, что есть еще ребенок, кроме двух от Зинаиды Райх!
- Так и останется: трое. Четвертый будет мой, а не ваш. Для того и уезжаю.
Все разговоры эти велись как- то бегло – Сергей не нашел в себе мужества самому придти ко мне и толком объясниться: видно, понимал, что я не сдамся, на оборт не пойду.
Но, главное, не понимал, что ребенок мне нужен не затем, чтобы «пришить» Сергея к своему подолу, но чтобы верней досталось сил на разлуку. Окончательную разлуку!
Однажды привелось услышать и такое:
- Но смотрите, чтобы ребенок был светлый. Есенины черными  не бывают.
Узнаю позже: он говорил так и Зинаиде Райх!
Я ответила:
- Блонда бестия? Ну, нет. Если сын, пусть уж будет в мать: волосы каштановые, глаза зеленые. А если дочь – пусть в отца: желтоволосой злючкой. Счастливее сложится жизнь. Знаете, небось, народную примету!
Сергей слушает и усмехается».

Проявив завидную твердость в выполнении намеченного, Надежда Вольпин 12 февраля 1924 года переехала в Петроград. Примечательна ее запись, отражающая положение  Есенина в московском окружении:
«В последние дни перед отъездом наблюдаю: друзья Есенина озабочены подыскать ему «сильную подругу», такую, чтобы могла удержать от пьянства. Сейчас возлагают  надежду на Анну Абрамовну Берзинь. Во мне Грузинов изверился. И не стесняется обсуждать со мной эти планы!»

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

В феврале 1924 года с  Сергеем приключился случай, который для его близких и знакомых остался неразгаданной тайной. На первый взгляд, все выглядело довольно просто: Есенин порезал себе левую руку и оказался в больнице.  Интрига  заключалась  в обстоятельствах, при которых произошел порез. А главное: все произошло случайно или же Сергей действовал преднамеренно? Распространился слух, что он пытался порезать себе вену. Эту версию высказывал Анатолий Мариенгоф. Ее придерживалась также проживавшая в Петрограде семья Александра Сахарова, с которой Есенин был в близких отношениях. Но данную версию категорически отрицали сестры поэта. Может быть, потому, что она выставляла Сергея в очень невыгодном для него свете? Например, сестра Александра подавала все произошедшее в следующем виде:
«В один из февральских вечеров, возвращаясь домой, он поскользнулся на узком, покатом обледенелом тротуаре у дома № 4 по Брюсовскому переулку и, падая, выбил оконное стекло полуподвального этажа. При падении он старался защитить лицо и очень сильно порезал запястье левой руки. Рана была большая и глубокая, были повреждены связки. Пришлось лечь в Шереметьевскую больницу».
Секретарь  имажинистского объединения Матвей Ройзман в своих воспоминаниях дает третью версию происшедшего. Он навестил Есенина в Шереметьевской больнице, несомненно, говорил с ним на актуальную тему, и, видимо, излагает версию самого пострадавшего. Ройзман пишет, будто бы Сергей ночью ехал на извозчике, и ветром у него сдуло шляпу. Он остановил извозчика, полез за шляпой в проем полуподвального этажа, разбил стекло и  поранил руку.
Как бы там ни было, 13 февраля 1924 года, на другой день после отъезда Надежды Вольпин в Петроград, Сергей Есенин поступил в Шереметьевскую больницу. Согласно записи в журнале регистрации больных, он прибыл в 23 часа 30 минут. Ему поставили диагноз: «Рваная рана левого предплечья». Поместили поступившего в хирургическое отделение первой палаты. Позже здесь его навестили Галина Бениславская, Матвей Ройзман, Анна Берзинь, Илья Вардин, и не только они.
«В больнице мы узнали, что рана неглубокая, и опасение, что он не будет   владеть рукой, отпало, - пишет М.Ройзман. – Мы легко нашли его  палату. Он лежал на кровати, покрытом серым одеялом. Здоровой рукой пождал нам руки. Есенин  осунулся, лицо приняло зеленоватый оттенок. Его все-таки мучила боль, он подергивался. Но глаза засияли».
Поскольку Сергея отправили в больницу из квартиры Галины Бениславской, то, судя по всему,  Галина и сообщила Анне Берзинь о несчастье, дала координаты Сергея и попросила без промедления навестить его.

«Я рассказала обо всем Вардину, и он обещал на другой день поехать со мной вместе, - повествует Анна Берзинь. – Так и сделали. Вардин зашел за мной на работу, и мы поехали на Сухаревскую площадь.
Есенин лежал  в палате очень встревоженный, напуганный. Мы говорили, что опасности никакой нет, что поправится он быстро. Тогда он зашептал:
- Вы видели в коридоре милиционера  около двери?
- Нет, не видели.
- Он там стоит  и ждет, чтобы арестовать меня!
- За что?
Он начал рассказывать что-то бессвязное о том, что он упал и рукой нечаянно разбил окно, порезался. Появился милиционер и хотел арестовать его, и опять о том, что разбил окно. Мы, как могли, упокоили его, пообещав, что никто его не тронет. Он настороженно, с неестественным холодным блеском в глазах слушал нас. Мне казалось, что у него какое-то потрясение, а Вардин решил, что он – с перепоя.
Мы вышли из палаты и зашли в контору. Дежурный врач, к нашему удивлению,  подтвердил, что милиционер действительно находился некоторое время в больнице, чтобы забрать Сергея Александровича, где-о наскандалившего. Врачебная администрация упросила его удалиться, так как это нервировало больных. Однако отделение милиции обязало администрацию известить, когда Сергей Александрович будет выписываться.
По правде сказать, и я, и Вардин растерялись, но тут же решили, что будем добиваться, чтобы Сергея Александровича возможно скорее перевезли в Кремлевскую больницу, которая тогда еще находилась в самом Кремле».

Появление милиционера в больнице не имело никакого отношения к порезу руки. Оно было связано с судебным расследованием двух дел на Есенина, назначенным еще на 20 октября предыдущего года. Поскольку обвиняемый игнорировал судебные заседания, то председатель Краснопресненского суда направил в милицию предписание арестовать Есенина. Милиционер нашел обвиняемого в лечебном учреждении. Руководство больницы выдало милиции не Есенина, а справку о том, что он находится на  излечении. Судья учел документ и приобщил его к делу. Судебное заседание по делам Есенина было вновь перенесено. Теперь оно могло состояться в любой день, как только обвиняемый выйдет за ворота лечебного учреждения.
Пикантность ситуации сознавали как Есенин, так и его друзья. Доброжелатели  поэта принимали все возможные меры для того, чтобы поэт оставался под спасительными сводами медучреждения как можно дольше.

«Через неделю после пореза руки,  когда было ясно, что опасности никакой нет, я обратилась к Герштейну с просьбой, запугав Сергея Александровича возможным заражением крови,  продержать его возможно дольше, - пишет в воспоминаниях Галина Бениславская. – И Герштейну удалось выдержать Сергея Александровича в больнице еще две недели. Вообще в Шереметьевской больнице было исключительно хорошо, несмотря на сравнительную убогость обстановки…Сергей Александрович, как всегда в трезвом состоянии, всеми интересовался, был спокойным, прояснившимся, как небо после слякотной серой погоды. Иногда появлялись на горизонте тучи - после посещения Сергея Александровича его собутыльниками, кажется, умудрявшимися приносить ему вино даже в больницу. Тогда он становился опять взбудораженным, говорил злым низким голосом, требовал, чтобы его скорей выписывали».
Друзьям поэта удалось-таким перевести Есенина в Кремлевскую больницу, которая, похоже, находилась за пределами  досягаемости городской милиции. Можно предположить, что перевод поэта организовала Анна Берзинь, имевшая обширные связи среди  влиятельных людей с погонами. К  Сергею она испытывала давнее и  глубокое чувство симпатии, а относительно степени близости их отношений можно лишь строить предположения.
«Заботы Анны Абрамовны не прекратились и в Кремлевской больнице, - отмечала  Галина Бениславская. - Она часто навещала, прекрасно умела занять Сергея Александровича, развеселить его».
Анна Берзинь частично приоткрыла в своих воспоминаниях тайну недуга Есенина.
«Вардин позвонил мне и сказал, чтобы я пошла к Апросову, он, кажется, был главврачем Кремлевской больницы, - пишет Берзинь. – Когда я пришла к Апросову, Сергей Александрович был уже в «Кремлевке», его перевезли в карете «скорой помощи», и он уже был освидетельствован несколькими врачами. Меня удивило это.
- Разве у него так плохо с рукой?
Апросов улыбнулся:
- Нет, не с рукой, а с головой. Мы хотим поместить его в очень хорошую больницу для нервнобольных.
Он мне тут же дал адрес и сказал, что сегодня лучше Сергея Александровича не видеть, а через день- два я могу  навестить его в этой больнице.
Действительно, это лечебное учреждение было хорошо устроено и нисколько не напоминало больницу. Все пациенты ходили в своих, домашних и привычных костюмах, посетителей принимали внизу, в небольшой уютной гостинице.
Помню, что Сергей Александрович спустился ко мне по деревянной красивой лестнице, вымытый, чистый, совершенно спокойный: от тревоги не осталось и следа. Он поблагодарил, что его забрали «из этой ужасной больницы», потом сказал, что очень скоро выпишется, так как чувствует себя хорошо.
Ушла я совершенно успокоенная, все происшедшее мне показалось недоразумением, и я даже не позвонила Апросову, чтобы узнать, чем же болен Сергей Александрович».

ДИАГНОЗ ПРОФЕССОРА ГАННУШКИНА

Официальная хроника дату выхода Есенина из Кремлевской больницы не обозначает. Исследователями биографии поэта установлено, что предыдущую, Шереметьевскую больницу он покинул 9 марта 1924 года, а какого числа его выписали из больницы для нервнобольных, где его посетила Анна Берзинь, - неизвестно. Неопределенность возникла вследствие того, что документы Кремлевской больницы были уничтожены в 1941 году в связи с наступлением гитлеровских войск на Москву. Вместе с тем, можно вполне достоверно утверждать, что Есенин покинул больничную палату до 23 марта. Данное утверждение основано на том, что 23 марта в 15 отделении милиции Краснопресненского района города Москвы на Сергея Есенина было заведено уголовное дело. К нему мы еще вернемся, а теперь коротко о житье-бытье поэта после его выхода из «Кремлевки».
Обратимся к воспоминаниям Галины Бениславской,  в квартире которой, расположенной на седьмом этаже в Брюсовском переулке, жил Сергей Есенин после разрыва с Айседорой Дункан.

«По выходе из Кремлевской больницы она же (Анна Берзинь - авт.) настояла, чтобы Сергей Александрович переехал к Вардину, где он, разумеется, стеснялся пить  по- прежнему и откуда Вардин со своей кавказкой прямотой, как хозяин квартиры, легко выставлял всех литературных собутыльников Есенина и прощелыг, - пишет Бениславская. – Вардин попросил дать ему список всех собутыльников, собирался принять меры каким бы то ни было способом выслать их  из Москвы и, во всяком случае, в его квартиру им было невозможно попасть...
Во время пребывания у Вардина было написано стихотворение «Письмо к матери», явившееся началом цикла трезвых, здоровых стихов. Здесь вообще была здоровая атмосфера. Тяготило Сергея Александровича только одно: ему все казалось, что с ним возятся, надеясь сделать из него «казенного» советского поэта. Но хорошее отношение к Вардину у него  осталось навсегда, хотя в письме с Кавказа и Кате, упоминая, что с Вардиным ему не по пути, он отзывался о Вардине как о прекрасном человеке».
Двадцатичетырехлетний Вардин (Илларион Виссарионович Мгеладзе) был крепким орешком. Выходец из крестьянской семьи, он в шестнадцать лет вступил в партию большевиков и за свои политические убеждения потом шесть раз отсидел в тюрьме и  два раза побывал в ссылке. В течение двух лет воевал в частях 1-й Конной армии, затем работал в исполнительных органах власти в Саратове и Петрограде. Во время знакомства с Есениным Вардин занимал высокий партийный пост - заведующего отделом печати ЦК ВКП (б). Независимость мнения, собственное понимание происходящих  общественно - экономических процессов привели Вардина к разногласиям с правящей партийно –советской элитой. Последовало его понижение в должности: сначала до редактора журнала «На посту», затем - ссылка в провинциальную газету «Заря Востока». В 1925 году Вардин оказался в рядах партийной оппозиции, и в 1927 году  его исключили из партии.
Прагматичная Анна Берзинь не случайно настояла на перемене местожительства Сергея Есенина. На квартире Галины Бениславской его жизнь носила, так сказать, стихийный характер с устойчивым запахом вина. Вардин ввел стихийность в русло строгой, трезвой  упорядоченности. В первый же день пребывания в его квартире состоялся  импровизированный литературный вечер, на котором Есенин прочитал собравшимся написанное в больнице «Письмо к матери», а также «Годы молодые с забубенной славой…» и другие.
Вся обстановка нового местожительства побуждала  к активной творческой деятельности, однако процесс духовно- нравственного скольжения поэта вниз уже трудно было остановить. Внешне это  выражалось в неудержимой тяге к спиртному. Сергей находил повод для выпивки, за которой следовал скандал с окружающими.
Очередной конфликт по этому сценарию разразился 23 марта. Допрошенная в 15 отделении Московской милиции сестра поэта Екатерина Есенина показала следующее:
«Мы ехали на разных извозчиках. На одном повороте Есенин вывалился  из санок. В то время Есенин  нечаянно толкнул проходящего гражданина. В ответ  они обозвали его пьяным. Есенин назвал их «жидовскими мордами». Они  разозлились и стали его избивать».
На первый взгляд, вся  изложенная история – стечение чисто случайных обстоятельств. Случайно хмельной поэт при  повороте с Тверского бульвара на улицу Малую Бронную вывалился из саней. В этом месте случайно проходили братья Нейман М.В. и Нейман И.В. Между Сергеем и братьями случайно возникла словесная перепалка, которая перешла в потасовку. Братья, никогда раньше не знавшие и не видевшие Есенина, не только набили ему физиономию, но еще и сдали в милицию как нарушителя правопорядка. Досадное стечение нелепых случайностей и только!?
Но если мыслить  , так сказать, системно то без особого труда можно увидеть закономерность, которая проявлялась и в предыдущих конфликтах поэта. Всем скандалам Сергея неизменно предшествовало употребление спиртного - трезвый Сергей никогда не скандалил. Затем непременно происходило столкновение с кем – либо, во время которого Сергей произносил оскорбительные слова. Далее, по типовому сценарию, шли в ход кулаки. А в заключение – привод в милицию, составление протокола с последующей передачей дела в суд.
Подчеркнем: трезвый Есенин не скандалил. Трезвый и пьяный Есенин – две разные личности.
Вернемся к событиям, происходившим 23 марта в 15 отделении милиции. Несмотря на свидетельские показания сестры Екатерины, Сергей отрицал свою вину. Между тем по делу был допрошен милиционер, который заявил, что при медицинском освидетельствовании Есенина тот буйствовал, оскорблял и грозился расправой.
По мнению тех, кто составлял протокол, свидетельских показаний против Есенина было вполне достаточно для того, чтобы привлечь виновного к судебной ответственности. И дело Есенина было направлено в народный суд Краснопресненского района, где своего рассмотрения дожидались, по крайней мере, два предыдущих  дела.
Самого поэта отпустили, взяв подписку о невыезде. Сергей прекрасно понимал, что его в любой час в любом месте могли арестовать и до начала судебного рассмотрения посадить в камеру. Значит, нужно было готовиться к суду. Понимали это и друзья Есенина. Вывод напрашивался сам собой: следует предъявить суду документ, который оправдывал бы агрессивные действия Сергея и делал его неуязвимым для стороны обвинения.
Исследователь  биографии поэта  Эдуард Хлысталов пишет:
«Собирая материал, я натолкнулся на фотографию документа: «Р.Ф.С.Р.  Наркомпрос. Директор Психиатрической клиники  1-го Моск. Университета. 29-III-1924 г.
С.А.Есенин 28 л. страдает тяжелым нервным психическим заболеванием (…..) выражающемся в тяжелых приступах расстройства настроения и в навязчивых мыслях и влечениях. Означенное заболевание делает гр. Есенина не отдающим себе отчета о совершаемых им проступках. Проф. Ганушкин».
Документ отпечатан на машинке. И хотя подписи профессора на нем  нет, дотошный исследователь, опытнейший милицейский работник Хлысталов , не сомневается в подлинности  справки. В официальной хронике биографии Есенина не сообщается о его пребывании в психиатрической клинике весной 1924 года. Но не ее ли имел в виду доктор Апросов, когда говорил Анне Берзинь: «Мы хотим его поместить в очень хорошую больницу для нервнобольных»? И не в этой ли больнице-клинике Берзинь посетила Есенина, когда он спускался к ней « по деревянной красивой лестнице»  «в небольшую уютную гостиницу»?
Могло быть так, что, выписываясь из этой клиники, Есенин не захотел получать на руки документ о своем пребывании в ней и характере своего заболевания. Однако перспектива судебного разбирательства вынудила его, или его друзей, обратиться к Петру Борисовичу Ганнушкину за справкой, и тот, не кривя душой дал указание выдать ее. Поскольку она предназначалась не для специалистов, а для рабочее-крестьянских представителей власти,  то углового штампа солидного учреждения было достаточно, и подпись профессора уже не требовалась.
Так как достоверность справки не вызывает у опытного милицейского следователя сомнения, то рассмотрим некоторые ее формулировки. Есенин «страдает тяжелым нервно-психическим заболеванием, выражающемся в… навязчивых мыслях и влечениях». К таким навязчивым мыслям, видимо, следует отнести его представления о многочисленных личных врагах, об их кознях и т.д. А под навязчивыми влечениями, наверное, следует иметь в виду его неудержимую тягу к вину, необъяснимое желание бродить по ночам, навещать квартиры знакомых и друзей..
 
«ПОПАЛ НЕ В ТУ ДВЕРЬ»

Между тем, в повседневной жизни поэта его заболевание продолжало проявляться в скандалах и конфликтах. Очередной скандал случился 6 апреля в Московском театре с последующим оформлением уголовного дела и передачей его в суд. Событие получило документальное отражение в милицейском протоколе и показаниях свидетелей.
Участковый надзиратель 26 московского отделения милиции Белоусов в десять часов вечера сделал в протоколе такую запись:
«Я был вызван  из зрительного зала инспектором театра Неровым М.И. Во время спектакля в артистическую уборную к артистке Щербиновской в совершенно пьяном виде ворвался поэт Есенин, который вел себя вызывающе и пытался прорваться на сцену, но был задержан. Во время задержания он учинил дебош».
Из показаний работника театра  Богачева:
«Я у двери, ведущей на сцену, задержал двоих неизвестных… В это время Есенин размахнулся и ударил меня по носу. Я упал и ударился о стену. После полученного удара я три дня чувствовал себя плохо».

А вот что показал артист Истомин А.И.:
 «Во время спектакля «Недоросль» я увидел бегущего мужчину, одетого в  пальто и в калошах, по направлению к павильону на сцене в то время, как действие уже началось и занавес был уже поднят. Я не знал, в чем дело, и тут же схватил неизвестного мне гражданина за воротник пальто, так как таковой, уже схватившись за дверь, хотел выбежать (на сцену – авт.). Увел его в курительную комнату, где узнал, что это был гр. Есенин».
Из показаний артистки Щербиновской следует, что она дала Есенину пропуск за кулисы, но когда увидела, в каком состоянии он явился, не захотела с ним встречаться. Ему ничего не оставалось делать, как покинуть театр. Дальнейшее Есенин в  милиции объяснил так:
 «Желая выйти, я заблудился и попал не в ту дверь. В театре я не дебоширил, но когда меня хотели взять под руки, я толкнул лиц. Один упал и разбил себе нос. Виновным в появлении в нетрезвом виде в общественном месте себя признаю, в скандале нет».
Снова, вроде  бы, цепочка случайных обстоятельств, но в ней присутствуют основные параметры той закономерности, которую мы уже рассматривали. Началом всех недоразумений и неприятностей является употребление спиртного. Дальнейшие события развиваются по стандартной схеме, где последнее звено – передача дела в суд. «Театральное» дело было передано в нарсуд Краснопресненского района. Судья назначил его рассмотрение на 8 мая. Таким образом, в распоряжении Есенина оставался примерно месяц, это, если не последует внезапный арест.
Литературная жизнь поэта, между тем, шла своим чередом с присущими ей конфликтами и радостными событиями. К числу конфликтов следует отнести выраженный Есениным в письменной форме 7 апреля отказ участвовать в издании журнала литературной группы имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Текст заявления заслуживает того, чтобы его процитировать с сохранением грамматики:
« В правление Ассоциации  Вольнодумцев.
Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом «Вольнодумец», в который и приглашаю всю группу.
В журнале же «Гостиница» из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более  что он мариенгофовский.
Я капризно заявляю, почему Мариенгоф напечатал себя на первой странице, а не меня. С.Есенин».
В предыдущих номерах журнала «Гостиница…» Мариенгоф, выполнявший обязанности редактора,  располагал стихи поэтов в алфавитном порядке, а в последнем, третьем по счету, начал со своих стихов.  Нововведение и породило у Есенина «чувство личной обиды». Увидев по возвращении из-за границы стихи Мариенгофа на первой странице, он отказался дать свои стихи в следующий номер журнала. Примечательно, что Есенин признает капризный характер своего заявления. Но он считает себя вправе ставить личный каприз выше интересов журнала. В порыве амбициозности Сергей попытался было в противовес «Гостинце…» создать свой журнал, который  назвал «Вольнодумцем». Пригласил участвовать в нем коллег по «Гостинице…».  Например, поэту Вадиму Шершеневичу, с которым у Сергея были  дружеские отношения, обратился с письмом: «Милый Вадим! Дай, пожалуйста, статью о современных стихах, искусстве и стихи для журнала «Вольнодумец». Любящий тебя Сергей».
Увы, «Вольнодумец» оказался  всего лишь очередным прожектом Сергея - не вышел ни один его номер.

В РАСТЕРЯННОСТИ

К числу радостных событий в жизни Сергея Есенина в апреле 1924 года, безусловно, следует отнести его авторский вечер в Ленинграде, в концертном зале  имени Ф.Лассаля. Для его организации  поэт заблаговременно выехал из Москвы. Поскольку последнее время он жил на квартире Вардина, то и не счел нужным сообщить о своем отъезде Галине Бениславской. Правда, потом постарался загладить вину и написал из Ленинграда теплое письмо, датированное 15 апреля.
«Галя милая! Простите, что пишу на такой бумаге. Нет лучше.
Я очень и очень извиняюсь, что уехал не простясь с Вами. Уезжал же я потому, что боялся, как бы Петербург - не остался для меня дальше Крыма.
Галя милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу вами. Дорожу вами очень, поэтому не поймите отъезд мой как  что-нибудь направленное в сторону друзей от безразличия. Галя милая! Повторяю Вам, что Вы очень и  очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. Сейчас я решил остаться жить в Питере. Никакой Крым и знать не желаю.
Дорогая, уговорите Вардина и Берзину так, чтобы они не думали, что я отнесся к их вниманию по-растоплюевски.
Всё мне было очень и очень приятно в их заботах обо мне, но я совершенно не нуждаюсь ни в каком лечении.
Если у Вас будет время, то приезжайте и привезите мне большой чемодан или  пришлите с ним Приблудного или Риту.
Привет Вам и любовь моя!
Правда, это гораздо лучше и больше, чем чувствую к женщинам.
Вы мне в жизни без этого настолько близки, что и выразить нельзя.
Жду от Вас письма, приезда и всего прочего.
Деньги из Госиздата спрячьте под спуд
Любящий вас Сергей Есенин».

В письме можно выделить несколько тем. Главная из них, пожалуй, тема любви к Галине и признательности за ее участие в решении его проблем. Сергей подчеркивал, что это его чувство любви есть нечто большее по сравнению с его чувствами к женщинам. Если судить по данному и последующим письмам к Бениславской, то Сергей имел в виду некую любовь начальника к идеальному секретарю, безупречно выполняющему все указания и нередко действующему лучше самого начальника. Линия отношений «начальник – секретарь» просматривается уже в цитируемом письме: Есенин ставит задачи насчет денег из Госиздата, а также относительно доставки  чемодана, а заодно поручает отрегулировать испорченные его неблагодарным поведением дипломатические отношения с Вардиным и Берзинь. Галина Бениславская, как правило, выполняла все поручения Есенина аккуратно, своевременно и при необходимости  проявляла творческий подход. Так что, любить ее было за что.
Любопытно утверждение Есенина о том, что он «не нуждается ни в каком лечении». Видимо,  самоанализ поэта уже давал сбои.
Интересна также его фраза: «Сейчас я решил остаться жить в Питере».  Если действительно решил, то ведь ничто не мешало ему остаться там. Может быть, фраза всего лишь отражала импульсивность его рассуждений и решений?
Творческий вечер Есенина в концертном зале Лассаля состоялся 14 апреля. На нем присутствовала и московская подруга Сергея Надежда Вольпин, которой до родов оставалось всего ничего. Сергей знал, где она жила в Ленинграде, заехал за ней, и они  вместе прибыли в концертный зал. Поэта подстраховывала группа поддержки, состоявшая из ленинградских единомышленников – «воинствующих имажинистов». Надежда Вольпин потом так описала тот вечер:

«Воинствующие» сидят не в президиуме на сцене, а где-то в ложе. С ними и я . Сергей не сразу приступает к чтению стихов. Сперва - разговор с аудиторией. Сказать по правде, довольно бессвязный. Поэт «на взводе». Говорит он, если все увязать, примерно следующее: страна на новом пути, вершится большое и небывалое, а вот он, поэт Сергей Есенин, на распутье, не знает, чего  требует от него творческий долг, чего ждет Родина от своего поэта. «Понимаете, я растерян, вот именно, растерян». Слова о растерянности прозвучали не раз и не два. Оратор топчется на месте. То встанет, то снова сядет на эстраде к столу боком к слушателям: те в нетерпении. «Да ладно уж, - кричат ему, - все понятно, прочитайте лучше стихи»…
Возможно, именно неудачное начало определило тем больший успех выступления: стихи Есенина прослушаны были с жадным вниманием, с восторгом. Хмель, казалось, рассеялся, поэт читал с подъемом и  при огромном жаре аудитории. К сожалению, не помню, что именно было им прочтено – для меня все уже знакомое, верно, поэтому и не запомнилось.
Я хотела в тот вечер понять, почему он так настойчиво звал меня. Просто ли заговорила в нем та же «не изжитая нежность»? Или так уж дорого казалось присутствие каждого благосклонного слушателя? Он опасался холодного приема – ленинградцы слывут в Москве поборниками классицизма…
Так и ли иначе, это была большая победа поэта. Он сошел с эстрады с сознанием, что город – Петербург его юности – покорен».


Странная, на первый взгляд, ситуация: поэт опасался холодного приема аудитории, а начал с демонстрации не сильных своих сторон, а слабых. Что мешало ему промолчать  о переживаниях, гражданских метаниях и сразу завоевать слушателей неотразимым обаянием мастерского чтения? Объяснение, пожалуй, только одно: он не мог молчать о том, что глубоко волновало его.  Хоть и  коряво, косноязычно, но высказал  сокровенные чувства и мысли. Да, Сергей Есенин пребывал в растерянности. Это касалось не только его гражданской позиции, пониманием им своего места в строительстве нового общества. Чувство растерянности пронизывало его до глубины души, разъедало его духовно-нравственные  устои. И он  излил свои переживания.

«НЕ МОГУ НЕ ПИТЬ»

Триумфальное выступление в концертном зале Лассаля 14 апреля способствовало тому, что в последующие четыре месяца, вплоть до отъезда в Баку, Сергей Есенин еще не раз побывал в Ленинграде. Поводы для приезда случались разные: поэта приглашали на различные мероприятия, или же единомышленники организовывали его литературный вечер. Во время визитов Есенин  заново открывал для себя город на Неве, одновременно давние друзья поэта как бы заново открывали для себя Есенина. Одним из таких друзей был поэт Владимир Чернявский. Он описал в воспоминаниях свои встречи с Сергеем в 1924 году.

«В Петербурге появились афиши, извещающие о приезде Есенина. Его концерт – в зале бывшей городской Думы. Я опоздал, пришел в разгар вечера. Над сгрудившейся у эстрады толпой кудрявый, с папиросой в руке, с закинутой набок головой, раскачиваясь, стоял и что-то говорил совершенно прежний желтоволосый Сергунька. Не сразу разобрался, что он пьян. Голос его звучал сипло и в интонациях была незнакомая мне надрывная броскость. В зале было неспокойно, публика шумела, слышались выкрики: «Довольно вашей ерунды! Читайте стихи!» Наконец, когда дело подошло вплотную к скандалу, он сам крикнул:
- Я буду читать стихи!
И начал «Москву кабацкую». Читал он прекрасно, с заражающим самозабвением. И чем дальше, тем ярче, осязательнее ощущалась происшедшая в нем самом болезненная перемена. То «лирическое волнение», которое в ранние годы только светилось и бродило в нем мальчишеской мечтательностью и удалью, те вызовы миру, которые в дни революции так зрели и крепли в кипении здоровых сил, - теперь замутнились и слились с горестной затравленностью.
Теперь стихи его ударяли по сердцу лихостью отчаяния, бились безы сходной нежностью и безудержной решимостью защищать кулаками и кровью свое право на печаль, песню и гибель.
Даже усталая сиплость его голоса, этот пропитой, ломкий, внезапно уходящий в жалостное замирание звук помогли ему передать залу лиризм песни.
По-видимому, вино взяло свое, он  устал и читать до нового возбуждения не мог. Ему рукоплескали  шумно, восторженно. Поэт оказался сильнее пьяного скандалиста.
Было что- то невыразимо грустное в этой не праздничной победе нового Есенина и в обстановке, среди которой она произошла.
Его увели в артистическую комнату. Его охраняли как знаменитость. Меня долго не пускали, грубо отказываясь сказать обо мне Есенину. Когда я в третий раз прокричал что я его старый друг, меня впустили.
Я увидел Сергея посреди большой комнаты у стола с бутылкой и стаканом. Кто-то надел ему на голову шапку и его увели, почти унесли на руках.
 В эти  дни состоялось выступление Сергея в Доме самодеятельного театра. Публика была не уличная – преобладала театральная молодежь. Прихода Есенина долго ждали. В десять часов вечера друзья под руки провели его по залу между рядами. Он был в шубе с волосами, подобными нимбу, в руках цилиндр. Его встретили овацией, он радостно улыбался во все сторон.
- Боже мой, да ведь это ангел с разбитыми крыльями, - сказал кто-то.
Кажется, Сергей был совсем трезв, но вино было приготовлено за кулисами.
Читал он очень много, все, что мог. С повторениями. Вечер превратился в бурю восторга в его адрес. На этом вечере он сказал:
- Я не крестьянствующий поэт и не имажинист, я просто поэт.
На другой или третий день мне удалось застать его в комнате, где он поселился с одним из приятелей-собутыльников, по- видимому, далеким от литературы.
Еще одна встреча там же. В продолжение часов десяти, до рассвета я видел его поочередно и трезвым, и очень пьяным, и вновь прояснившимся.
К Америке у него была, по его рассказам,  ненавидящая зависть. Заграничные встречи не принесли ему ни одной приятной минуты, ни один  из эмигрантов – литературных знакомых его не приветил…
 Когда я попытался попросить  его во имя разных хороших вещей не так пьянствовать и поберечь себя, он вдруг пришел в страшное волнение.
- Не могу я, ну как ты не понимаешь, не могу я не пить… Если бы не пил, разве мог бы я пережить все, что было?
 И заходил смятенный, размашисто жестикулируя, по комнате, иногда останавливаясь и хватая меня за руку.
Чем больше он пил, тем чернее и горше говорил о  том, что все, во что он верил, идет на убыль, что его «есенинская» революция  еще не пришла, что он совсем один. И опят, как в юности,  но уже болезненно, сжимались его кулаки, угрожавшие невидимым врагам и  миру, который он облетел в один год и узнал «лучше, чем все».



«Не могу я не пить». Это искреннее утверждение Есенина заслуживает  особого внимания. Оно выражало не просто его привычку, а, скорее, его ми ровоззрение, его  философию. Да, социальные процессы в стране протекали не так, как хотелось, как виделось юному поэту-романтику в начале революционных потрясений. Они шли  не в ту сторону, куда он хотел бы их направить. Вообще, все происходило не так, как надо. Вместе с тем, поэт ощущал свое бессилие изменить что-либо. Одно переживание накладывалось  на другое. Чтобы выразить свой протест  против происходящего, с одной стороны,  и чтобы как-то, хотя бы внешне, смириться с реальностью, с другой стороны,  он пил. Понимал, что это не приведет к желаемым переменам, тем не менее пил.
Не вызывает сомнения искренность добрых пожеланий Сергея своей стране, своему народу. Точно так же, как и искренность его огорчений по поводу  развития в России не принятых поэтом  социальных, духовно-нравственных процессов. Но можно ли было считать, что пьянство поэта Есенина способствовало улучшению социально-экономической ситуации в стране?






 
«УХОДИМ ПОНЕМНОГУ»

В Москву из Ленинграда Сергей приехал  вскоре после 10 мая и сразу же ему довелось  проводить в последний путь одного из своих близких друзей – тридцатисемилетнего крестьянского поэта  Ширяевца (Александр Васильевич Абрамов). Позже Есенин рассказывал Вольфу Эрлиху о смерти Ширяевца: «Вместе сидели, разговаривали…Пришел домой и помер…Понимаешь?  Хоронить надо, а оркестра нет! Я пришел в Наркомпрос. «Даешь оркестра? -  говорю. А они мне: «Нет у нас оркестра!» - «Даешь оркестр, не то с попами хоронить буду».
Оркестр для Ширяевца дали. Есенин сам выбирал для своего друга место на Ваганьковском кладбище. Откуда было знать Сергею, что его собственная могила окажется рядом. Он очень переживал смерть Ширяевца,  их многое связывало. Это ему, Ширяевцу примерно семь лет назад, в июне 1917 года Есенин написал из села Константинова большое письмо, в котором откровенно рассказал о своих расхождениях с петроградскими маститыми литераторами и заявил о своем, мужицком превосходстве над ними. Ширяевца Сергей считал более, чем единомышленником: себя и его он причислял к скифам, «принявшим глазами Андрея Рублева Византию». Три  года спустя, в июне 19020–го Сергей, назвав Ширяевца милым Шурой и голубчиком, тем не менее, довольно жестко отозвался о его стихах:
 «Брось петь эту стилизационную клюевскую Русь с ее не существующим Китежом и глупыми старухами, не такие мы, как все это выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат,  было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки?»
В 1921 году Сергей подарил Ширяевцу свою книгу «Исповедь хулигана» с надписью:
 «Я никогда не любил Китежа и не боялся его; нет его и не было, так же как и тебя, и Клюева. Жив только русский ум, его я люблю, его кормлю в себе, поэтому ничто мне не страшно».
 Довольно любопытный  полет в сферы теоретической физики начала третьего тысячелетия, когда ученые заговорили о физическом вакууме, информационном и торсионном полях. Интеллектуально-духовная сущность человека – это, вроде бы, есть  торсионное поле. Подобная мысль ученому была бы понятна, но понял ли ее Ширяевец? Остается вопросом.
Ширяевца хоронили 18 мая. Поэт Владимир Кириллов описал потом это событие в своих воспоминаниях.
«Идем на кладбище.
- А кто из нас раньше умрет, ты или я? – спросил Сергей.
- Не знаю.
- Наверное, я, я скоро умру. Ты обязательно приходи меня хоронить».

Высказывание Есенина побудило Кириллова внимательно всмотреться в его лицо. Увиденное потом описал:
«Есенин  заметно увядал физически. Лицо его, прежде светлое и жизнерадостное подернулось мглистыми пепельными  тенями. Голос потерял свою первоначальную чистоту, стал хриплым и заглушенным. Как-о по-новому глядели немного выцветшие глаза. Он стал производить впечатление человека, опаленного каким-то губительным внутренним огнем..
Вскоре после смерти Ширяевца я сидел с Есениным в одном из московских  ресторанов. Сергей был печален. Говорил о своей болезни, о том, что он устал жить и что, вероятно,  он уже ничего не создаст значительного.
- Чувство смерти преследует меня, - сказал он. – Часто во время бессонницы я ощущаю ее близость… Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, открываю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом рассеивается…Запомнилось мне почему-то твое стихотворение».

И Сергей прочитал стихотворение Кириллова, в котором были строки: «Под звон трамваев я умру /В сурово-каменном жилище, /Друзья потащат поутру /Меня на дальнее кладбище».
По воспоминаниям Сергея Городецкого, после похорон Ширяевца друзья-поэты собрались в одном из помещений Дома Герцена помянуть товарища:
«Пришибленные, с клубком в горле читали стихи про Ширяевца. Когда я прочел свое, Сергей судорожно схватил меня за руку. Что-о начал говорить: «Это ты… замечательно…» и слезы застлали ему глаза».
На смерть друга Есенин написал замечательное стихотворение, которое, с точки  зрения нашей темы, представляет большой интерес. В нем поэт как бы подводит духовно-нравственный итог своего пребывания в этом мире и одновременно заглядывает в мир иной.

«Мы теперь уходим понемногу /В ту страну, где тишь и благодать. /Может быть, и скоро мне в дорогу /Бренные пожитки собирать…/Слишком я любил на этом свете /Всё, что душу облекает в  плоть. /Мир осинам, что, раскинув ветви, /Загляделись в розовую водь… /Счастлив тем, что целовал я женщин,  /Мял цветы, валялся на траве /И зверье, как братьев наших меньших, /Никогда не бил по голове. /Знаю я, что не цветут там чащи, /Не звенит лебяжьей шеей рожь. /Оттого пред сонмом уходящих я всегда испытываю дрожь».

 Что это? Игра поэтического воображения или же вполне серьезные размышления человека, готовящегося к скорому переходу туда? Судя по тону стихотворения, поэт не ёрничал, он был настроен вполне серьезно и основательно. Он достаточно четко представлял себе  и описывал тот, иной мир..
Да, там будет лучше, но и земной мир прекрасен и неповторим.  Поэт не в силах скрыть своей тоски, оттого и дороги ему люди. В стихотворении мы видим  слабые отголоски  многих дум: поэт называет некоторые свои земные увлечения и как бы в свое оправдание подчеркивает, что зверей «никогда не бил по голове». За этим образом скрыто  некое самооправдание. Остается ощущение, что, хотя поэт довольно уверенно говорит о своей надежде на «ту страну, где тишь и благодать», тем не менее, трудный земной путь еще далеко не закончен.

ОТКРОВЕНИЯ У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ

Примерно через три недели после смерти  Ширяевца вновь представился случай Сергею Есенину как бы подвести итоги прожитых лет и уточнить свои приоритеты и  жизненные ценности. Поводом послужило 125-летие со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. В связи с этим 6 июня 1924 года в Москве у памятника Пушкину состоялся митинг, на котором поэты традиционно читали свои стихи.
«Есенин стоял на ступеньках пьедестала, светлые его кудри  резко выделялись в толпе, - вспоминал потом И.Розанов. – В руках он держал букет цветов, который он возложил к подножию памятника. Он читал свое известное стихотворение, посвященное Пушкину, громко и четко, размахивая, как обычно, руками».
Восприятие Есениным  Пушкина отличалось неизменностью на протяжении всей жизни.
 «Пушкин – самый любимый мною поэт. С каждым годом я воспринимаю его все больше и больше как гения страны, в которой живу», - высказал Есенин свое мнение в 1924 году в журнале «Книга о книгах».
В стихотворении «Пушкину», прочитанном на Тверском бульваре у памятника, Сергей проводил параллель между собой и великим поэтом как в характере, так и в творческой судьбе. Есенин  не скрывал, что мечтает о том великом даровании, которым был наделен его кумир, и если бы ему выпала такая же судьба, как Пушкину, он был бы готов умереть от  счастья. Завершается параллель желанием Есенина предстать перед потомками в бронзовом памятнике:
«Но, обреченный на гоненье, /Еще я долго буду петь… /Чтоб и мое степное пенье /Сумело бронзой прозвенеть».
Как видим, смысл жизни и ее конечная цель в понимании двух поэтов имели много сходного. Напомним, что Пушкин свое понимание выразил в строках:
 «И долго буде тем любезен я народу, /Что чувства добрые я лирой пробуждал, /Что в мой жестокий век восславил я Свободу, /И милость к падшим призывал».
Некоторые  из современников Есенина отметили, что он уж очень неравнодушен к славе, и это неравнодушие, будто бы, откровенно было высказано им в стихотворении, прочитанном у памятника. Участие Есенина в торжествах в честь Пушкина, безусловно, добавило ему популярности, но вместе с тем, принесло и новые огорчения. Столь же популярный, как и он, пролетарский поэт Владимир Маяковский весьма чувствительно уколол Сергея в своем стихотворении «Юбилейное». В форме беседы с Пушкиным  Маяковский дал ироническую характеристику целому ряду поэтов, в том числе и Есенину:
«Ну Есенин, мужиковствующих свора. /Смех! Коровою в перчатках лаечных. /Раз послушаешь… но это ведь из хора! /Балалаечник!»
Здесь что ни слово, то щелчок по самолюбию Есенина. Дескать, никакой он не «самый первый в России», а всего лишь один из хора поэтов, подделывающихся под мужиков из простонародья. Мол, воспевает корову, а у самого на руках европейские кожаные  перчатки самой высокой  и тонкой выделки - из лайки.  Возомнил себя поэтом европейского масштаба, а на самом деле - деревенский балалаечник.
Язвительные высказывания Маяковского больно ранили самолюбие Есенина. Особенно огорчило его то, что в таком карикатурном виде Маяковский обрисовал его Пушкину. Впрочем, о стихах Маяковского Есенин отзывался прозой , хотя и не столь язвительно,  не менее жестко:
 «Писать  он умеет – это верно. Но разве это поэзия? У него никакого порядка нет, вещи на вещи лезут./От стихов порядок в жизни должен быть, а у Маяковского все как после землетрясения».
В стихотворной форме Есенин ответил своему обидчику-конкуренту несколько позже. В сентябре, находясь в Грузии, Сергей написал стихотворение «На Кавказе», в котором с почтением назвал побывавших здесь Пушкина, Лермонтова, Грибоедова. Затем переключился на своих современников, коротко и ярко обрисовав творческие особенности каждого из них. Первым – Маяковский.
«Мне мил стихов российский жар. /Есть Маяковский, есть и кроме, /Но он их главный штабс-маляр, /Поет о пробках в Моссельпроме».
Это была более, чем дружеская пикировка поэтов-конкурентов. В частности, Есенин дрался за некий престол «самого первого поэта  России». А в драке он с детства ни себя, ни соперников  не щадил. Маяковский внешне проявлял меньше агрессивности, однако в стихах полушутя утверждал: «Мне бы памятник при  жизни полагается по чину».
Вообще у Маяковского было свое понимание творчества и поведения Есенина:
«Я с удовольствием смотрел на эволюцию Есенина: от имажинизма к ВАППу. Есенин с любопытством говорил о чужих стихах.  Была одна черта    у самовлюбленнейшего Есенина: он с некоторой завистью относился ко всем поэтам, которые органически спаялись с революцией, с классом и видели перед собой большой и оптимистический путь. В этом, по- моему, корень поэтической нервозности Есенина и его недовольства собой, распираемого вином и  черствым и неумелым отношением окружающих».
Есенин откровенно стремился к славе, признанию, популярности, почету – и он имел все это. Его литературно-творческая жизнь проходила на самой высокой волне признания и почета. Свидетельством тому служили выступления Есенина на престижных и многолюдных мероприятиях. Так, уже на третий день после чтениия стихов у памятника Пушкину он читал стихи на торжественном заседании, посвященном пятилетию Госиздата. Торжества проходили не где-нибудь, а в Большом зале Московской консерватории. Естественно, на них присутствовала государственно-партийная элита. Тесные контакты с Госиздатом означали перспективу выхода новых книг поэта. А там, глядишь, и до и здания полного собрания сочинений могло дойти дело. Так оно и получилось. Всего через три недели, 1 июля 1924 года был заключен договор с Госиздатом на  издание сборника стихов Есенина «Березовый ситец», и позже – издание стихов и  поэм в нескольких томах.
Укрепляя контакты с высокими властными структурами, Сергей Есенин вместе с тем демонстрировал свою связь с народными низами. В городе Твери 9 июня состоялся вечер крестьянской поэзии, он проходил в центральном рабочем клубе. Есенин охотно принял в нем участие.

«СОБЛЮЛ» – «НЕ СОБЛЮЛ СЕБЯ»

 В летние месяцы литературный фонд Ленинграда организовал для писат елей культурно-просветительское мероприятие с выездом в Петергоф. Программа предусматривала плавание на пароходе, а также выступление вернувшихся из-за границы Алексея Толстого и Сергея Есенина. В назначенный день рано утром все приглашенные писатели и поэты собрались на ленинградской пристани. Есенин прибыл перед самым отправлением парохода. Его сопровождали  два своеобразных «оруженосца» - почитатели из ленинградских имажинистов. Они несли ящик пива. Кто-о из организаторов мероприятия с недоумением произнес, кивнув на ящик:
- Сергей Александрович, к чему это? На пароходе есть буфет.
- Буфет буфетом, а я хочу в свое удовольствие. Чудесное пиво! Приглашаю вас! – ответил Есенин.
Он задержался на палубе и стал любоваться  удаляющейся панорамой города, которая в утренней дымке казалась особенно величественной и романтичной.
Подошел один из «оруженосцев» и протянул поэту откупоренную бутылку пива. Сергей, не скрывая раздражения, посмотрел на него и недовольным тоном произнес:
- Отстань! Я пить не буду!
- Как это не будешь! – изумился тот.
- А вот так! Не буду и все. Не приставай. Уходи, пока я тобою  палубу не вытер!
Потом Сергей процедил сквозь зубы:
- Дурак! Стоит ли  пить в такое утро!
При этих словах он с наслаждением втянул в себя влажный свежий воздух.
Поступок популярного пота не остался незамеченным как литераторами, так и  представителями прессы. Корреспондент одной из газет в своем отчете о мероприятии не преминул отметить, что «Есенин соблюл себя».
К сожалению, «соблюсть себя»  во время визитов в Ленинград Есенину    удавалось далеко не всегда. Один из самых старых петроградских  друзей  Сергея Всеволод Рождественский рассказал в своих воспоминаниях о выступлении Есенина на вечере ленинградских поэтов в Сетрорецке. В соответствии с программой вечера Есенину предстояло выйти на сцену последним. Пока читали  другие поэты, он исчез. Пора было выходить, а его все  не было.

«Когда уставшая ждать публика начала выказывать нетерпение, Есенин, нетвердо держась на ногах, слегка покачиваясь, появился за кулисами, - пишет Рождественский. – Его уговаривали поостыть немного, но он вырвался из дружеских рук  и ринулся на ярко освещенную сцену. Зал затих.
Он шел с трудом передвигая ноги, направляясь прямо к рампе и, казалось, еще движение – и он свалится в оркестровую яму. Он остановился на самом краю, нетвердым жестом провел рукой по закинутым назад волосам. Мутным взглядом смотрел вглубь зала и молчал. Пауза мучительно затянулась.
- Да дерните же его назад! - прошептал кто-то в отчаянии за кулисами.
Он начал читать. Сначала путано, неясно. Но постепенно его голос обретал уверенность и гибкость. Он читал и трезвел с каждой минутой. Движения становились уверенными, точными, есенинский жест вновь был свободным и широким. Кончил в необычайном подъеме и захватил весь зал. Долго не умолкали аплодисменты, а Есенин стоял, улыбаясь, и лицо его вновь было юным и светлым. Он прочел весь цикл «Возвращение на родину».

«ВЫПИЛ ЗА САШУ»

Однажды Есенину довелось читать стихи в санатории научных работников в Детском Селе под Ленинградом. После литературного вечера Сергей лег с друзьями спать, а рано утром он вдруг исчез. Друзья заволновались: куда он пропал, не случилось ли с ним чего? Находившийся среди них Всеволод Рождественский не стал ломать голову, он сразу же направился в станционный буфет. И не ошибся – Сергей сидел за столиком и уже начал, было,  скандалить с директором ресторана. Рождественскому удалось не без труда успокоить друга и забрать с собой в  вагон подошедшего поезда, который направлялся в Ленинград. По дороге Сергей рассказал ему о событиях этого утра. В изложении Рождественского они выглядят так.
«Проснулся я ни свет ни  заря и открыл окошко… И потянуло меня на волю. Вылез из окошка прямо на улицу. Иду – ни души…И захотелось мне повидать Пушкина, сказать ему «Доброе утро», первым в этот день прийти к его скамейке и Лицейскому саду. Прохожу Московской улицей и вижу вывеску «Фотограф». Ага, думаю, это-о мне и нужно! А час еще ранний, окна и двери закрыты. Стучу, барабаню – никакого толку. Наконец открывается форточка, а в ней заспанная узкая рожа с козлиной бородкой: «Вам кого? Зачем так стучите?»
Оказалось, сам фотограф. Еле умолил его пойти со мной, даже треногу на своем горбу волочил. А он идет и ругается:
- Сумасшедший человек!
- Ну да, сумасшедший. Я – Есенин.
- Есенин ! Ну, тогда все понятно.
Пришли, залез я на памятник сел рядом с Пушкиным на скамейке, обнял его за шею и говорю:
- Сними меня с Сашей. Мы – друзья.
Фотограф даже плюнул:
- Снимок действительно любопытный, сюжет достойный объектива. Да вот свету мало. В такую рань меня подняли. Придется большую экспозицию дать. С минуту посидеть спокойно можете?
- Ладно, постараюсь.
Щелкнул старичок грушей:
- Готово!
Посидел я еще немного, поклонился Саше и пошел шататься по паркам. Одному скоро надоело, тоска стала забирать. Стоит каждое дерево и думает, и на тебя смотрит: «Ну и дурной же парень! Чего даром по свету мечешься?»
И пошел я на вокзал. Выпил там, конечно, за Сашу. Кто знает, когда опять увидимся!»
В описанной Сергеем хронике  утра обращает на себя внимание проти воречие между характером событий и настроением поэта. Главное событие – снимок в обнимку с Пушкиным. Его историческую значимость фотограф определил фразой: «Сюжет достойный объектива». То есть, заслуживает того, чтобы фотоаппарат запечатлел его навечно. Ради него Сергей преодолел столько препятствий: с  трудом разбудил фотографа, убедил его вместе с громоздкой аппаратурой пройти к памятнику, целую минуту неподвижно сидел пред объективом. Усилия были не напрасными: создан уникальный, исторически бесценный кадры. Какой замечательный повод порадоваться, мысленно оживить кадр и побеседовать с любимым Пушкиным! Окружающая обстановка как нельзя более способствовала доверительной беседе поэтов-друзей. Разговор мог получить продолжение во время прогулки Есенина по тем самым аллеям, где когда -то бродил его кумир. Поэтическое воображение Есенина в эти минуты, казалось бы, должно было само по себе сложить дивные строки нового стихотворения.
Увы! В те исторические минуты и часы поэт в Есенине молчал. Хуже того, некий внутренний голос, яко бы от лица окружающих деревьев, произносил в адрес Есенина упреки, укорял его в бесцельном, безрезультатном скитании по свету. И Сергею стало тоскливо. Он направился в станционный буфет, чтобы залить тоску вином: «Выпить за Сашу». С выпивки, как мы уже отмечали, начинались все скандалы поэта.
В Ленинграде не обошлось без казуса. Об том Сергей написал в письме Бениславской от 15 июля:
«Галя милая! Ничего не случилось, только так, немного катался на лошади и разбил нос. У меня от этого съехал горб ( полученный тоже при падении с лошади).  Хотели исправить, но, вероятно, очень трудно. Вломилась внутрь боковая кость. Очень незаметно с виду, но дышать плохо. В субботу ложусь на операцию. Две недели пролежу. Так живу скучно, только работаю. Иногда  выпиваем, но не всегда. Я очень сейчас занят. Работаю вовсю. Как будто тороплюсь, чтоб поспеть».

Во время пребывания в Ленинграде летом 1924 года Есенин, по воспоминаниям  Рождественского, любил напевать вполголоса на придуманный им мотив строки из «Завещания» Лермонтова:
 «Наедине с тобою, брат, /Хотел бы я побыть, /На свете мало, говорят, /Мне остается жить».
Особую симпатию Есенина к этому стихотворению в 1924 – 1925 годах отмечали также литераторы Кавказа, где Сергей провел не один месяц.

ОТ ЧЕКИСТОВ - НА КАВКАЗ!

В начале сентября 1924 года совершенно неожиданно для своих московских  друзей и знакомых Есенин уехал на Кавказ. Литературно-издательские дела в летние месяцы у него шли блестяще.  На организационном собрании общества литераторов и общества «Современная Россия», проходившем 4 августа, Есенин бы избран членом правления, а 2 сентября он подписал с Госиздатом договор на издание своей книги «Песнь о великом походе». Кроме того оставил там же «Поэму о 36». Редакция журнала «Звезда» параллельно с Госиздатом готовила  «Поэму о 36» к публикации и опубликовала ее в № 5. Казалось бы, не было никаких причин покидать столицу.
Общепринятое мнение по поводу поездки Есенина на Кавказ то, что он, дескать,  отправился набраться впечатлений, реализовать творческие замыслы. Но уж слишком странную фразу произнес Сергей по прибытии вместе с Ильей Вардиным в Тифлис. Корреспондент тифлисской газеты «Заря Востока» Николай Стор потом писал в своих воспоминаниях:
«Вместе со мной встречать приезжих пришли  секретарь ассоциации пролетарских писателей Грузии Бенито Буачидзе и Платон Кикодзе. По такому случаю захватили с собой огромный букет цветов. Но вот и поезд. Первым из вагона вышел степенный Илья Вардин, а за ним не вышел – выпрыгнул молодой блондин с легким саквояжем в руке.
- Знакомьтесь, - сказал улыбаясь Вардин, - это Сергей Есенин. Поэт он талантливый, так что принимайте его в свою компанию.
Имя Есенина тогда было у всех на устах. Я смотрел и не мог поверить, что такой молодой человек мог написать такие яркие, запоминающиеся стихи.
- Я из Москвы надолго убежал, - смеясь заявил Сергей Александрович. –Скучно там. Да и милиция по пятам ходит. Примите у себя? Не выдадите, если что?
Мы переглянулись: вот те на! Такое обескураживающее начало. Но на помощь пришел Вардин:
- Да шутит он. Разве вы не видите?
Хотя, как впоследствии оказалось, это были не шутки».

Фразы Есенина о том, что он из столицы убежал надолго и что милиция за ним по  пятам ходит, действительно были не случайными и совсем не шутливыми. Ситуация в Москве сложилась очень серьезная. Примерно за полтора месяца до побега Сергея из Москвы, в июле 1924 года, в ГПУ (Главное политуправление) поступили сведения  о  том, что в Москве группа литераторов «с целью борьбы с советской властью приступает к образованию террористической организации». К концу месяца чекисты установили, что наиболее активны поэты Алексей Ганин, Петр Чекрыгин, Виктор Дворянин, Владимир Галанов. В дело были пущены провокаторы и провокации. Один из  платных провокаторов представился  Ганину князем Вяземским и подбил его написать «Воззвание к гражданам Великой России», которое «князь» обещал опубликовать в Париже. Алексей Ганин, доверчивый крестьянский поэт, большой друг Есенина, сопровождавший его в поездке с Зинаидой Райх на Соловки  и присутствовавший при их венчании, клюнул на приманку и написал «воззвание», в котором были и такие фразы:
«Неужели вы ослепли или потеряли разум? Оглянитесь кругом, поразмыслите по совести, спросите сами себя, куда мы  идем, на что надеемся? Малая кучка людей, пройдох и авантюристов, воров и мошенников, слетелась со всех сторон мира и царствует безотчетно над Великой страной. Эта банда располагает судьбами миллионов людей, распоряжается трудом и покоем миллионов».
Недовольство властью, социальным устройством выражали и некоторые другие поэты, в том числе и  Есенин. Но Ганину вздумалось перевести это недовольство в русло организационных мероприятий, направленных на смену правительства. Однажды, сидя в кафе за кружкой пива, он вдруг написал на салфетке список членов предполагаемого правительства,  где Есенину определил пост министра культуры. Сергей в категоричной форме отверг свое участие в опасной затее.
О работе чекистов по раскрытию «террористической организации» среди московских литераторов, видимо, узнали друзья Есенина, в частности, Анна Берзинь. Они  поняли, какая серьезная опасность нависла над Сергеем. Его запросто могли подловить на какой-нибудь провокации  и получить против него желаемые улики. Надо было спасать поэта. Лучше всего - отправить его как можно дальше от столицы. И вот Вардин купил  на 3 сентября два  билета на поезд, идущий в столицу Грузии Тифлис и дал своим друзьям, тифлисским литераторам, телеграмму о приезде.
Как показало дальнейшее развитие событий, побег Есенина из Москвы оказался очень своевременным. На основании ордера № 7071 за подписью Генриха Ягоды (Гершель Иегуда), скрепленной большой круглой печатью Объединенного Государственного Политического управления – ОГПУ- первого ноября 1924 года Алексей Ганин был арестован. После серии  допросов его направили на обследование в тюремную психиатрическую больницу. Судебно-психиатрическая экспертиза признала Ганина невменяемым. Умалишенные суду не подлежат. Что ж, по делу Ганина был вынесен так называемый «внесудебный приговор». Коллегия ОГПУ постановила 27 марта 1925 года расстрелять Ганина. И 30 марта он был расстрелян. Расстреляли  также еще пятерых поэтов, проходивших по тому же делу. Сергей Есенин вполне мог оказаться шестым, если бы  вовремя не уехал на Кавказ.
Между тем, с первых же часов и дней пребывания в Тифлисе Есенина окружили поклонники его поэзии, литераторы и новые друзья. Увлекательная, наполненная поэзией и вином богемная жизнь в Тифлисе, Баку, Батуме и других городах и селениях Кавказа продолжалась вплоть до 1 марта 1925 года, когда Сергей вернулся в Москву.
В день приезда в Тифлис новые друзья повезли Сергея в редакцию самой крупной газеты «Заря Востока». Московский гость обошел помещения с таким видом, как будто это был его собственный дом, в котором он продолжительное время отсутствовал. Сергей приветливо здоровался с работниками редакции, шутил. Затем журналисты собрались в кабинете редактора, с которым Сергей продолжил беседу.
- Ну, что, будете меня печатать? – спросил Есенин, улыбаясь. – Вардин уговорил меня опубликовать у вас мою поэму «Песнь о великом походе». Но я не знаю, понравится ли она вам, поймете ли вы ее. Если хотите, я могу ее прочитать  хоть сейчас.
Журналистам газеты было лестно познакомиться с новым произведением популярного московского поэта еще до опубликования его в печати, и они дружно выразили свое согласие.
«Есенин читал мастерски, - вспоминал потом Стор. – В тех местах, где речь шла о Петре I, поэт всей фигурой своей старался принять позу царя». После окончания чтения присутствовавшие громко аплодировали и искренне поздравляли автора поэмы с новой удачей. Редактор распорядился дать в двух номерах газеты подряд анонс, что в «Заре Востока» от 14 сентября будет напечатана новая поэма Есенина «Песнь о великом походе». Так с поэмой впервые познакомился широкий круг читателей.
«Песнь…» представляла собой предельно политизированный своеобразный  исторический репортаж с полей гражданской войны. Автор  откровенно подчеркивал свои симпатии к «красным» и антипатии к «белым». Особенно заметен контраст в изображении ночи накануне генерального сражения. «Белые» пьянствуют в кабаках: «И все пьют за царя, /За святую Русь,  /В ласках знатных шлюх /Забывая грусть». Совершенно иная обстановка в «красном» стане. Здесь все спят кроме комиссара в кожаной куртке. Автор поэмы с нежностью обращается к спящим: «Спи, корявый мой! /Спи, хороший мой!» В генеральном сражении «красные» победили, «белые» разгромлены: «Не жалея пят, удирает враг».
Сам Есенин  относился к поэме как к несомненной удаче, называл ее «очень хорошей вещью», которая ему нравится. Но литературные критики, даже из числа доброжелателей Есенина, отнеслись к поэме весьма сдержанно. К числу достоинств «Песни…» относили то, что «в ней есть правильное понимание роли  народных масс в Гражданкой войне». То есть, отмечали  политическое, но не литературное, не поэтическое достоинство произведения. Некоторые прямо высказывались, что «Песнь о великом походе» - это халтура. Пожалуй, единодушно сходились на том, что поэма – «не есенинская».
Действительно, низкий поэтический уровень, творческий стиль, изображение боевых действий – все это было не свойственно Есенину. Зато главный герой «Песни…», рассказывающий «эти притчины» настроен вполне по –есенински: «Не дадите ли /Ковшик браги? /Человечий язык, /Чай не птичий». После нескольких эпизодов рассказчик вновь вопрошает: «Не дадите ли вы мне, /Хлопцы, /Еще баночку?» Заверения рассказчика, что «нынче наша власть, власть советская», и что она мужикам «очень нравится», конечно, не могли  остаться не замеченными и не оцененными представителями этой власти.
Оказавшись после «Кремлевки» на квартире Вардина, Сергей опасался, что  его сделают записным советских поэтом. Но эффектная демонстрация Есениным в поэме своей лояльности по отношению к советской власти, ее восхваление говорят о том, что фактически он стал самым что ни на есть настоящим советским поэтом. Судя по всему, этот путь был выбран им сознательно – дал себя знать практичный крестьянский ум.  Новая поэтическая, точнее политическая ориентация Есенина  незамедлительно принесла зримые плоды: Есенин стал для партийно-советского руководства Закавказских республик своим человеком, что, конечно же, сильно облегчило ему жизнь.
В том числе сами собой разрешились издательские проблемы. На опыте «Песни о великом походе» Сергей убедился, что даже поэтическая халтура на политические темы с восхвалением советской власти принимается редакциями и публикуется «с колес». Исследователи не приводят никаких данных, чтобы при этом Сергей испытывал угрызения своей поэтической совести.

ТИФЛИССКОЕ  ЖИТЬЕ  НЕ ХУДО

В  Тифлисе основоположники советской грузинской литературы объединились в группу под названием «Голубые роги». Имелся в виду тот рог, из которого пили вино. «Голубороговцы» добровольно взяли над Есениным шефство и с кавказской искренностью  и щедростью осуществляли его.

«Особенно полюбились поэту Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Тициан Табидзе, Валериан Гаприндашвили, - писал в воспоминаниях Стор. –Тициан и Валериан – одногодки Есенина, а двое других, хотя и старше на шесть лет, но все равно были горячи и бесшабашны в жизни, как все поэты…Ни одного дня не обходилось без того, чтобы они не встречались с Сергеем Александровичем. Сопровождали его в походах в серные бани, в Мцхети. Организовывали вечера поэзии в Тифлисе.
Помню, после обильного стола было решено идти и поклониться праху Александра Грибоедова.
Медленно поднимались мы по крутой улице…Есенин останавливался, вытирал пот с лица платком. Вслед за ним останавливалась и вся «процессия» будущих классиков грузинской литературы… Беседуя о литературе, останавливаясь на каждом повороте,  мы дошли до церкви святого Давида. В подножии ее – грот, за железной решеткой – могильные камни. Здесь похоронены Нино Чавчадзе и ее муж, великий русский поэт Александр Грибоедов.
Есенин впился руками в решетку, а потом вдруг медленно опустился на колени. Не знаю, как у других, но у меня в груди что-то дрогнуло: «Великий стоит перед великим»,- подумалось.
Сколько мы ни увещевали Есенина подняться, но он все стоял на коленях, держа букет хризантем у себя на груди. Наконец поэт встал. Мы собрались уходить. Вид у Есенина был грустный и задумчивый. Он бережно положил      цветы к могильной решетке и что-то прошептал».

Приведенный эпизод дает богатую пищу для размышлений и не требует комментариев. Отметим лишь, что в представлении тифлисского журналиста Стора Есенин был уже «великим». Вероятно так думал не один автор воспоминаний. Выражение «великий Есенин», надо полагать, не раз и  не два прозвучало во время обильных застолий и горячих  тостов грузинских друзей поэта. При этом Сергей не мог не ощущать самовозвышение. Может быть, потому в стихотворении, написанном в те дни, он присвоил Маяковскому титул всего лишь «штабс – маляра». Впрочем, роль пламенных поклонников и фанатичной толпы в создании «гениев всех времен и народов» - не наша тема.
При посещении могилы Грибоедова имел место один довольно любопытный эпизод. Неподалеку от захоронения находился источник, где вода била откуда-то из горных глубин. Поэты гурьбой направились  к нему.
«Есенин обратил внимание на то, что люди, которые пили воду, поднимали камешки и шли  к церковной двери, - пишет Стор.
- Что они делают? – спросил Есенин.
- Это, знаете ли, такое поверье, - сказал Тициан Табидзе…- Поднявший камушек  трет  им по двери, и камушек пристает к ней. Тогда начинают считать… раз, два, три… Вот, сколько насчитаешь, столько лет тебе и жить.
- Это интересно, – Есенин рассмеялся. – Сейчас узнаю, сколько мне осталось…
Есенин взял небольшой камушек и поводил им по двери. Потом отнял руку и начал считать:
- Раз…
Камушек упал. Все засмеялись.
- Теперь я попробую, - сказал Паоло Яшвили.
Он выбрал плоский камушек и стал, не жалея сил, тереть по церковной двери.
Камушек упал при счете тринадцать.
Никто тогда не мог предположить, что эта, вроде бы, игра на самом деле окажется предзнаменованием. Через год погиб Есенин. В 1937 году был расстрелян Паоло Яшвили. Та же участь постигла и любимца Есенина – Тициана».
Что тут можно добавить? Несколько дней спустя тифлисские литераторы сидели в ресторане «Химерион». После чтения Есениным стихов режиссер Маржданов обнял Сергея и восторженно произнес:
- Какой художник! Богатырь!
Затем предложил ему поставить на сцене тифлисского театра пьесу Есенина «Пугачев». Сергей отклонил предложение. К этому времени он, видимо, уже сам сознавал сложность постановки  «Пугачева» на сцене.
В ресторане засиделись до утра.
Вернувшись в гостиницу, Сергей увидел в регистрационном холле  на диване своего приятеля - художника Константина Соколова. Оказалось, его послал за Есениным второй секретарь ЦК Компартии Азербайджана, он же редактор газеты «Бакинский рабочий» Петр Иванович Чагин (Болдовкин). Соколов должен был доставить поэта в Баку на торжества по случаю шестой годовщины гибели 26 бакинских комиссаров и предстоящим с вязи с этим открытием мемориального комплекса.

НОЧНОЙ ЗАКАЗ

С Петром Чагиным Есенин познакомился примерно полгода назад в Москве на квартире одного общего приятеля – деятеля искусств. Тогда, расставаясь, Сергей случайно, а может быть и не совсем случайно, надел  калоши Чагина. Во всяком случае, повод для продолжения знакомства был вполне подходящий. Сергей доставил калоши Петру в гостиницу, где тот  проживал. Если учесть, что Чагин был на три  года моложе Есенина, сам пописывал стихи и статьи, то им было совсем не трудно найти  общий язык. Так они подружились.
Само собой разумеется, Есенин откликнулся на призыв Чагина из Баку и немедленно выехал поездом с Соколовым. В столицу Азербайджана он приехал 20 сентября. Его разместили в престижной гостинице. Именно в этот день шесть лет назад в ходе гражданкой войны были расстреляны 26 наиболее видных деятелей революционного движения Кавказа. Теперь в Баку царила атмосфера праздничных торжеств, звучали имена расстрелянных, прославлялась их революционная борьба.
Петр Чагин дал Сергею несколько газет, с тем чтобы он «врубился» в историческую сущность празднества, и предложил ему написать соответствующее стихотворение. Срок определил в … одну ночь. И Есенин к утру написал произведение, назвав его «Балладой о двадцати шести». С литературной, поэтической точки зрения «Баллада…» вызывала вопросы, и критики оставили ее незамеченной. Зато она сыграла замечательную роль в плане политической рекламы советской власти в Закавказье и, естественно, рекламы политической позиции  ее автора. Республиканская столичная газета «Бакинский рабочий» опубликовала «Балладу…» в номере за 22 сентября. Подобной молниеносной публикации  до тех пор не знало ни одно произведение Есенина. Кажется, этот рекорд остался непобитым. Главные строки стихотворения: «Коммунизм – /Знамя всех свобод… /Значит, крепко /Класс держит в цепких руках Кавказ».
А через два дня после опубликования, 24 сентября состоялось открытие памятника 26 бакинским комиссарам. На нем присутствовало партийно- советское руководство Азербайджана. Среди приглашенных находился и Сергей Есенин. Здесь он прочитал «Балладу о двадцати шести». Впечатление произвел очень сильное. «Помню, с каким вдохновением Сергей Есенин читал свою знаменитую «Балладу» у памятника двадцати шести и какой бурной овацией наградили его бакинские рабочие», - писал позже Петр Чагин. В тот же день Есенин читал «Балладу…» также в клубе нефтяников. Примерно через десять дней в студенческом клубе  Государственного Азербайджанского университета прошел вечер поэзии Сергея Есенина.
Имидж «своего человека» в высших  партийно-государственных кругах имел вполне конкретное выражение. Так, Есенин имел честь быть приглашенным на вечер партийной элиты по случаю приезда из Москвы Михаила Васильевича Фрунзе. Прославившись рядом выдающихся побед на фронтах Гражданкой войны на Урале, в Сибири  и в Туркестане, Фрунзе занимал теперь сразу несколько высоких постов в партии и в правительстве. Он являлся кандидатом в члены Политбюро  Российской Коммунистической партии (большевиков), членом Центрального Комитета партии, а  также членом Центрального Исполнительного Комитета, председателем Реввоенсовета, Народным комиссаром по военным и морским делам и кроме того начальником Генштаба Красной Армии. На том вечере Есенин впервые встретился с членом ЦК  РКП(б), занимавшим также должность первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Сергеем Мироновичем Кировым. По словам Петра Чагина, Киров «до революции был блестящий литератор и литературный критик, имел эстетический вкус». Он не мог оставить без внимания популярного Есенина, и у них состоялась беседа, в которой участвовал также Чагин. Видимо, Есенин поделился своей давнишней мечтой побывать в Персии. В ответ Киров поручил Чагину «создать Есенину иллюзию Персии в Баку». Как потом оказалось, для Чагина это не составляло труда, поскольку его служебная дача-азис  близ Баку представляла  собой типичный природный уголок Персии.
Тесное общение с властьпредержащими на Кавказе приносило зримые издательские плоды: всего через два месяца, 3 декабря Сергей подписал в Тифлисе с издательством «Кавказ» договор на издание своего сборника «Страна советская».

ЕСЕНИН –«БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК»

Жизнь Сергея в Баку была наполнена многочисленным  повседневными событиями, которые оттеняли его характер и отображали внутренний мир. Некоторые из них потом описал  в воспоминаниях поэт и литературовед Виктор Мануйлов:
«В гостинице Есенина остановил хозяин гостиницы и довольно бесцеремонно напомнил о задолженности.
- Знаю, знаю, - ответил недовольно Есенин. – В газете получу деньги, тогда и рассчитаюсь.
Хозяин стал уходить, но Есенин его остановил:
-  А знаешь ли ты, милый человек, кого ты у себя принимаешь? Другой бы за честь считал… Потом бы рассказывал: «Вот в этом номере у меня поэт Есенин стоял». А ты о деньгах беспокоишься.
Хозяин смущенно пробормотал:
- Хорошо, хорошо. Я своих постояльцев знаю и уважаю. ..
В ожидании завтрака в ресторане в кругу приятелей Есенин говорил о своих новых стихах и заметил:
- Кому у нас больше вех платят? Только Ахматовой да мне – по три рубля за строчку. Еще Маяковскому хорошо платят. Поэтов у нас много, но хороших почти нет.
При  мне произошел разговор Есенина в «Бакинском рабочем» о гонораре. Есенин  долго доказывал, что стихи его очень хороши, что теперь так никто не  пишет, а Пушкин давно умер. «Если Маяковскому монету гонят, неужели мне по рублю за строчку не дадите?»
Редакция сдалась. В каждом номере печатали по два-три  больших его стихотворения, и гонорар получился приличный…
Вечером в гостинице мы спускались по лестнице и встретили хозяина. Начались препирательства с ним по поводу долга. Есенин  убеждал, что он – большой человек, которому «все надо даром давать, лишь бы он только согласился взять».
Мануйлов описывает еще один интересный эпизод. В Баку Есенина привели в гости к девушке Елене Юкель. Она родилась в России, но детство провела в Персии, в провинции Хоросан. Вокруг нее звучала разнообразная восточная музыка: персидская, тюркская, арабская. Лена полюбила ее и сохранила в своем сердце даже после того, как переехала жить в Баку. Здесь она стала сочинять восточные мелодии к русским стихам и напевать их. Когда прочитала «Персидские мотивы» Есенина, то, написала музыку на восточный лад к стихотворению «Шаганэ». Ради того, чтобы послушать эту песню, и пришел Есенин к Елене. Поэт  был немного навеселе и прихватил еще с  собой  пиво, которое не спеша тянул во время беседы. Песня на его стихи ему понравилась, и он прослушал ее раз восемь. Сергей сидел с улыбкой на губах. Но как только  Лена сказала ему, что  она сочинила мелодии на слова известных русских поэтов, улыбка сразу же сошла с его лица. Он не счел нужным скрывать чувство обиды  и довольно резко заметил,  что он и сам известный  поэт и чужих песен ему не надо. После этого  попросил  Лену еще раз спеть «Шаганэ».

«ТОЛЬКО СТРЕЛЯТЬСЯ!»

В  осенние месяцы 1924 года Есенин постоянно курсировал между Баку и Тифлисом, решая свои творческие задачи, общаясь в обеих столицах с собратьями по перу. При этом нередко с ним приключались всевозможные истории, которые сами по себе являлись следствием характера поэта. Одной из таких стала ссора Сергея  в бакинском ресторане с Яковом Блюмкиным.
В Баку Сергея поселили в престижной гостинице «Новая Европа», где Блюмкин проживал под фамилией Ильина. Тот самый Блюмкин, который в 1918 году совершил террористический акт против германского посла графа Мирбаха, а потом вызволил под личное поручительство из тюрьмы Сергея Есенина. В Баку он выполнял спецзадание: в интересах мировой революции организовывал в Персии, Турции и Афганистане  революционное движение.
Встреча Есенина с Блюмкиным как бы стала продолжением  прежних, вполне доброжелательных отношений. Об этом говорит хотя бы тот факт, что оба проводили вечера в ресторане за одним столом и пили не одну только минеральную воду. Но затем между ними пробежала кошка - вполне традиционно, в виде женщины. Той самой женщины, которая была с Блюмкиным. Получилось так, что после серии тостов Сергей стал оказывать ей повышенное внимание. По крайней мере, так показалось Блюмкину. Неизвестно, сделал  ревнивый террорист Сергею предупреждение или нет, но в конце концов  Блюмкин выхватил револьвер с намерением разрядить его в приятеля-соперника. Сергей, как известно, был не робкого десятка, но в данной ситуации он предпочел спасаться бегством. Возможно, Блюмкин и впрямь был настроен решительно. Впрочем, не исключено, что Есенин увидел в нем одного из многочисленных врагов, которых он панически боялся. Как бы там ни было, но Сергей  бежал тогда  не только из ресторана – он сбежал из Баку: сел на поезд и приехал в Тифлис.
Поэтически яркий рассказа Сергея о попытке покушения на его жизнь произвел на грузинских друзей должное впечатление. Они  приняли практические меры по обеспечению безопасности своего талантливого собрата – раздобыли Сергею револьвер. В те годы добыть оружие  еще не составляло большого труда.
Казалось бы, револьвер в кармане должен был внести в жизнь поэта не достававшие ему прежде уверенность и спокойствие. Увы, ничуть не бывало. Известно, что источник душевного мира и покоя носит внутренний, духовный характер, но никак не внешний, материальный. Во всяком случае, применительно к поэту. Дальнейшие события достаточно убедительно подтвердили данную истину. То личное оружие, которое заполучил Сергей Есенин, лишь добавило ему острых переживаний и в конечном счете подтолкнуло его к … дуэли. По другую сторону барьера надлежало стать его приятелю Николаю Вержбицкому.
Той осенью Вержбицкий работал в газете «Заря Востока» выпускающим, который по должности в процессе выпуска газеты обеспечивал связь между редакцией и типографией. В его обязанности входило доставлять оттиски газетных страниц из типографии в редакцию для читки,  сверки и подписи должностными лицами, а затем возвращать в типографию. Подобные челночные действия  продолжались вплоть до получения подписи дежурного редактора «В свет». Процесс подготовки газеты к печати нередко длился всю ночь. Необременительные обязанности выпускающего оставляли достаточно времени для общения с сотрудниками  редакции и типографии.
«Есенин частенько вечером, от нечего делать, заходил в редакцию, - пишет в воспоминаниях Стор. – Там иногда он просиживал до утра. После дежурства Вержбицкий тащил его к себе, устраивал выпивки, всячески обхаживал поэта».
Не удивительно, что однажды Есенин и Вержбицкий оказались в одной компании в квартире партийного работника Петра Павленко. Дальнейшие события в описании Стора выглядят так:
«Компания была большая. Читали стихи, пели песни. Вержбицкий, развалясь на диване, был уже под хмельком. Видя, что его как бы забыли, он произнес гадость в адрес Айседоры Дункан. И хотя было шумно, Есенин услышал эти недостойные слова. Лицо у поэта побелело, сжав кулаки, он бросился на Вержбицкого. Но вмешались собравшиеся. Оттащили  Сергея Александровича.
Есенин вырывался, громко кричал:
- Как ты смеешь так говорить об этой женщине! Достаточно того, что она мне Ронсара открыла… Мразь ты эдакая. Стреляться и только стреляться!..
Сколько мы ни успокаивали поэта, он ни в какую не хотел идти на мировую. В конце концов решили: будь что будет.
Есенин выбрал меня секундантом. У Вержбицкого секундант - Костя Соколов. Достали пистолеты и отправились на фаэтонах за город по Коджорскому шоссе.
Было это семнадцатого октября. Дул холодный ветер, срывался дождь.
Я ехал рядом с Есениным и все время уговаривал его бросить эту затею. Но поэт был неумолим. Он кутался в воротник легонького пальто.
Когда позади остались последние хибары Тифлиса, навстречу нам вдруг выехала на лошадях конная милиция. Всадники спешились. Спрыгнув на землю, окружили нас.
- Кто здесь Есенин? – спросил пожилой грузин.
Отпираться было бесполезно, Сергей Александрович назвал себя.
 – Ваши  документы! – отрывисто сказал старший.
И тут же приказал обыскать нас. У нас забрали документы, а у Есенина и Вержбицкого – пистолеты.
- По коням! – приказал пожилой.
Милиционеры прыгнули в седла, а нас погнали  обратно пешком в город.
Уже сидя в участке, а сидеть пришлось до самого утра,  Есенин горестно произносил одну и ту же фразу:
«Я из Москвы надолго убежал, /С милицией я ладить не в сноровке. /За всякий мой пивной скандал /Они меня держали в тигулевке»
И добавлял: «Все это похоже на провокацию».
Позже оказалось вот что. Поэт Паоло Яшвили позвонил в милицию, чтобы тем самым предотвратить страшные последствия. На задержание выехала группа сотрудников. А так как они были на лошадях, то, естественно, прибыли за город раньше нас.
Выручил всех Петр Павленко. Он лично пришел в участок и под честное слово забрал Есенина. Вместе с ним отпустили всех участников несостоявшейся дуэли».
Едва ли случайно способом разрешения конфликта Есенин выбрал  именно дуэль: ему всегда очень хотелось походить на Пушкина. Возможно, опять-таки,  в подражание Пушкину, собственноручно написавшему смертельные условия дуэли, Сергей упорно отказывался идти на примирение. Кто знает, может быть, в глубине души он лелеял надежду погибнуть в дуэльном поединке. Этот факт исторически объединил бы фамилию Есенина с Пушкиным и Лермонтовым. Впрочем,  возможно,  Сергей отказывался от примирения просто под воздействием подогретой вином амбиции.
Что же касается конфликта с Вержбицким, то он, судя по воспоминаниям Стора, длился недолго:
«Обида, нанесенная Вержбицким  Есенину, прошла, и мы не раз наблюдали такую живописную картину, как оба друга выходили из подвальчика, где они просиживали  не один час за добрым грузинским вином».
Более того, одно время Есенин жил на квартире у Вержбицкого.


СОБЛАЗНЫ ГОСТЕПРИИМСТВА

Радушие и  гостеприимство  грузинских поэтов, казалось, не знали границ. «Как-то всю ночь напролет кутили мы на тифлисской окраине Ортачала в знаменитом духане  Чапурашвили, - пишет  в воспоминаниях Георг Леонидзе. – На рассвете, как полагалось, поехали опохмелиться в хашную. Есенин еще не знал вкуса хаши, поэтому Паоло сильно нервничал из-за того, что заветное блюдо запаздывало – мы явились слишком рано и хаши еще не сварился. Наконец Паоло не выдержал и, ко всеобщей радости, бросил в кипящий котел кепку Валериана Гаприндашвили. Особенно ликовал Есенин».
В двух километрах от Тифлиса, в горах у дороги находилась шашлычная «Белый духан». Это был скромный трехкомнатный домик, единственным украшением которого служили несколько чахлых деревьев во дворе. Однажды друзья Есенина привезли сюда поэта на шашлыки. После того, как  было выпито достаточно много вина и съедено значительное количество шашлыков, Сергей попросил хозяина перенести их стол к самой дороге.
- Здесь каждый в гости будет к нам и запируем на просторе, - продекламировал он.
Хозяин выполнил просьбу. На новом месте Сергей стал приглашать проходивших мимо крестьян  к столу и  предлагать выпить стакан вина. Прохожие не отказывались,  но при этом  все до единого, прежде чем выпить вино, произносили  тост. Эти тосты произвели  на Сергее большое впечатление мудростью и красотой образов. Он тоже попытался произносить тосты, но у него  получалось не очень здорово.
- Почему? – не на шутку рассердился Есенин.
Ему объяснили, что тосты – это форма народного творчества, которая на протяжении многих веков вобрала в себя культуру и мудрость грузинского народа, их не выдумывают сходу.
Друзья объяснили Сергею также этическую сторону пиршества у дороги:
- То, что мы ни с того ни с сего расселись посреди дороги и угощаем вином каждого прохожего, представляется крестьянам странным и ненужным, потому что они привыкли относиться к выпивке как к составной части определенного обряда.
У Есенина энтузиазм гостеприимства сразу же пропал, и он даже загрустил. Резкая смена настроения  казалась странной и случайной, но это лишь на первый взгляд. В письмах в Москву Сергей неоднократно сообщал о своем плохом настроении. Галине Бениславской в письме от 17 октября Сергей жаловался: «Здесь хоть не холодно, зато довольно тоскливо. Пишу мало. Думаю засесть писать в Тегеране». Ей же в письме от 20 октября: «Живу дьявольски скучно». В тот же день Сергей написал Маргарите Лившиц:
«Живу скучно. Сейчас не пью из – за грудной жабы. Пока не пройдет – не буду. В общем у меня к этому делу  охладел интерес. По- видимому, в самом деле я перебесился».
Насчет охлаждения интереса и  «перебесился»  Сергей, видимо поспешил.
В письме  Галине Бениславской от 20 декабря он описал одну из увеселительных прогулок, совершенных некоторое время назад:
«В Тифлисе мы ездили в Ходжоры. Пальто вы мое знаете, а в горах зверский холод. В духане мы выпили, развеселились, и я сел на автомобиль верхом около передних колес. Восемнадцать верст ехал так, играл на гитаре, пел песни. Потом оказалось, я себе напел: только благодаря дьявольскому организму избежал воспаления легких».

ОТЗЫВЧИВОЕ СРЕДЦЕ

Надо отдать должное Вержбицкому, он водил Сергея не только по тифлисским подвальчикам и духанам. Однажды привел поэта  в пункт сбора беспризорных ребят, куда их доставляли с вокзалов, чердаков, из подвалов, и сараев. Сергей разговаривал с ними около часа.
«Вышел очень взволнованный, даже заикался, - вспоминал потом Вержбицкий. – Он горячо говорил мне, что нельзя больше спокойно наблюдать, как гибнут, может быть, будущие гении.
- Надо немедленно, немедленно очистить от монахов все до одного монастыри и поселить беспризорных! – громко говорил Сергей, хватая меня за локоть.- Нечего церемониться с попами и монахами. Я завтра же пойду к Миха Цхакая».
Есенин действительно побывал на приеме у председателя Закавказского Центрального Исполнительного Комитета и эмоционально высказал ему свои суждения.  Цхакая сообщил поэту, что правительство уже подыскало для беспризорных подходящее место. Что же касается Афонского монастыря, который имел в виду Сергей,  то там намечено организовать здравницу для трудящихся.
Доброжелательное отношение Сергея к беспризорникам отличалось постоянством. При каждой встрече с ними на улицах города  он непременно оказывал им знаки дружеского расположения: раздавал сладости, иногда водил ребят в баню. Чувство сострадания к тем, кто оказался в беде, трудной жизненной ситуации оставалось присуще Сергею, пожалуй, до последних дней его жизни. Оно проявлялось в разных формах.  Однажды Нина Александровна Табидзе, жена поэта Тициана Табидзе, у которого в Тифлисе одно время жил Есенин, обратила внимание, что Сергей утром долго не выходил в столовую. Заглянув в его комнату, она увидела его  плачущим. При ее появлении Сергей стал старательно вытирать кулаками глаза.
- Что с вами, Сережа? Вы чем-о расстроены? – участливо спросила же нщина.
- Видел очень плохой сон, - признался он. – Приснилось, как сестра Шура плачет и жалуется, что сидит совсем без денег. Я знаю, что у нее действительно нет денег, и у меня тоже нет денег, чтобы ей послать, и  где достать, не знаю.
- У вас же в «Заре Востока» стихи  из рук рвут, - сказала Нина Александровна и  посоветовала обратиться к редактору Вирапу и попросить у него денег в виде аванса.
Обрадованный Сергей вскочил и поспешил в редакцию. Некоторое время спустя он вернулся радостный с большим букетом белых и желтых хризантем. Осыпал Нину Александровну цветами со словами:
- Вирап дал деньги!
Он без промедления послал нужную сумму сестре и был счастлив.
Однако счастливое состояние души поэта  длилось недолго. К Табидзе пришел поэт Паоло Яшвили. Увидев ликующего Есенина, Паоло решил разыграть его. Хитро улыбнувшись хозяйке дома, он произнес:
- Знаешь, Сережа, хочу тебя обрадовать. Приехала в Тифлис Дункан, я ее встретил на улице Руставели,  сказал ей, что ты здесь и дал адрес. Она сюда скоро придет.
«Трудно описать, что произошло с Есениным – вспоминала потом Нина Александровна. – Он не мог произнести ни  слова. С минуту он стоял, как громом пораженный, потом вбежал в свою комнату и стал торопливо укладывать вещи в чемодан. Махнув на все рукой,  схватил чемодан и  побежал. Мужчины побежали за ним и едва догнали  на улице. Паоло клялся что он пошутил, что никакой Дункан в глаза не видел. Сергея вернули. Но он явно нервничал и каждый раз, когда открывалась дверь, он вздрагивал и оборачивался. Он все-таки боялся, что она появится. Тогда он готов был бежать хоть на край света».
Два описанных выше эпизода, плохой сон и неудачная шутка поэта Яшвили, привлекают внимание реакцией Сергея Есенина. В первом случае он расплакался, во втором ударился в паническое бегство. По всему видно, что его душевное состояние не отличалось равновесием. Уехав из Москвы с ее раздражающими милиционерами, чекистами и судьями, Сергей все же не смог оставить в столице свою мятущуюся душу – он привез ее на Кавказ, и она постоянно давала себя знать. Поистине, невозможно убежать от себя.
Чуткое сердце Сергея отзывалось не только на страдания других, но и на доброе отношение. Так, к супругам Нине и Тициану Табидзе он до конца дней испытывал чувство искренней признательности. Несколько месяцев спустя после описанных эпизодов, когда вышла его книга «Страна Советская», он один экземпляр подарил Нине Александровне с надписью: «Люби меня и «Голубые роги». Существенная деталь: надпись сделал своей кровью. За этой экзотикой стояла привычка Есенина писать важные для него письма и тексты красными чернилами. Наверно, особенно важные – кровью.
На экземпляре книги, подаренной Тициану Табидзе, Сергей написал: «Милому Тициану в знак большой любви и дружбы». Судя по всему, здесь обошлось без кровопускания.
Нина Александровна также сохранила к Есенину самые теплые чувства. После  его гибели она однажды приехала в Москву и положила на могилу   Сергея белые и желтые хризантемы. Как те, которыми он когда-то осыпал ее.
Свое тревожное внутреннее состояние Сергей тщательно маскировал от посторонних напускной важностью и франтоватой внешностью. По Тифлису он ходил степенной походкой в костюме  из дорогого серого сукна. В руке  неизменно держал палку с круглым набалдашником. Знай наших!

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА С БИБЛИЕЙ

Как-о с поэтом Георгием Леонидзе Есенин заглянул в магазин фруктовых вод, а при выходе встретил у дверей слепого музыканта. Тот  играл на грузинском четырехструнном щипковом инструменте чонгури и негромко напевал на своем языке:
«Ну и что же, что я черна – /Я ведь солнцем опалена! /Я такой же, как все, человек – /Богом создана и рождена!»
- Что он поет? – спросил Сергей.
 – Библию, - ответил приятель.
- Как? Библию? -  изумился Сергей.
- Песни Песней Соломона, - напомнил Георгий название   библейской книги и  процитировал  из первой главы по памяти:
«Черна я, но красива, как шатры Кидарские… Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня..»
- Чонгурист поет это как любовную песенку, - продолжал Георгий, - не  подозревая, что ей уже очень много  лет.
- Как это удивительно, - в раздумье произнес Сергей.
Они сменили тему разговора. Возможно, Сергей, оставшись наедине, мысленно возвращался к этому событию, воспроизводя в памяти мелодию древней библейской  песни,  которую напевал слепой музыкант. Для чонгуриста строки из Священного Писания стали  повседневной песней. Может быть, Сергей припомнил, как сам читал и перечитывал Библию, затем многое в ней истолковал  по-своему. Как написал Грише Панфилову: «Я человек, познавший Истину». Тогда он искренне считал, что познал Истину с большой буквы. А теперь?
Впрочем, никто из современников Есенина, чьими трудами мы воспользовались,  не пишет в своих воспоминаниях о том, чтобы Сергей заводил разговор о Библии, о переоценке духовно-нравственных ценностей.

В  ДОБРОВОЛЬНОМ  ЗАТОЧЕНИИ

«Дорогой Петр Иванович! – писал Сергей Есенин 14 декабря из Батума в Баку  второму секретарю ЦК Компартии Азербайджана Чагину, выполнявшему одновременно обязанности редактора газеты «Бакинский рабочий». – Прости, голубчик, что не пишу и не присылал стихов. Не скажу, чтоб было некогда, а просто заело безалаберное житье. Жизнь, как говорят: это – фонтан. Закрутил я в Тифлисе довольно здорово. Если б там остался, то умер бы от разрыва сердца. К счастию или несчастию, этого не случилось. Теперь живу в Батуме».
 В этот город Есенина еще  в октябре приглашал его большой друг Лев Повицкий, который с весны 1924 года там жил и работал в  газете «Трудовой Батум». Наконец Сергей прибыл, причем, не один. «По пьяному делу из Тифлиса со мной приехали в Батум Вержбицкий и Костя Соколов, - писал Сергей 20 декабря Галине Бениславской. – Однако утром мы после кутежа поехали  к Леве». Лев Повицкий не просто обрадовался встрече со старым другом, но и оповестил о событии читателей газеты «Трудовой Батум», опубликовав статью о творчестве Есенина. Сергей не остался в долгу и написал стихотворение «Льву Повицкому», в котором сказал несколько важных слов и о себе:

«Мне любо на тебя /Смотреть. /Взгрустни /И приласкай немного. / Уже я не такой, /Как впредь – /Бушуйный, /Гордый недотрога. /Перебесились мы. /Чего скрывать? /Уж я не я. /А ты ли это, ты ли? /По берегам Морская гладь - / Как лошадь /Загнанная, в мыле».

Газета «Трудовой Батум» опубликовала стихотворение в номере за 13 декабря.
Сергей остановился в местной гостинице и, судя по всему, продолжал по инерции тифлисский праздно-хмельной образ жизни. Жители города  щедро оказывали поэту знаки внимания, радушно демонстрировали свое гостеприимство.
«Приезд Есенина в Батум вызвал всеобщее внимание, - писал Лев Повицкий. - Его останавливали на улице, знакомились, приглашали в ресторан... Здесь сказалась теневая сторона этой его популярности.  Он по целым дня был окружен компанией веселых собутыльников».
Даже молодой, могучий  организм Сергея Есенина не мог выдержать сокрушающего потока южного вина.
В письме от 12 декабря Галине Бениславской Есенин  жаловался:
 «Галя, милая! Очень болен и потому не могу Вам написать и рассказать, как живу в Батуме. Только просьбы и просьбы».
О причинах болезни  Сергей поведал через два дня, в письме от 14 декабря, Петру Чагину в Баку:
 «Вино и водка здесь отвратительные. Я отравился и чуть не умер. Даже сейчас болею».
Возможно, причина страданий таилась не только и не столько в качестве местного спиртного, сколько в количестве выпитого.
Что касается  Галины Бениславской, то ей и не требовались откровения со стороны Сергея, она настолько хорошо изучила его характер и причины  внезапных недомоганий, что все понимала без пояснений.  В одном из писем она напрямую высказала Сергею все, что думала по данному поводу:
«Милый, хороший Сергей Александрович! Хоть немного пощадите Вы себя. Бросьте эту пьяную канитель. Ну, а то, что сейчас  с Вами, все эти пьяные выходки, весь этот бред, все это выворачивание души  перед «друзьями» и недругами, что это? Несчастье в том, что Вы себя не видите, какой Вы в такие моменты, знаете об этом только по рассказам, а ведь нельзя передать это словами, надо почувствовать. Иначе, если бы Вы по- настоящему поняли, до чего Вы себя доводите, Вы бы сразу же спрятались от всех».
Нам уже известна закономерность предыдущих скандальных историй поэта: они начинались неизменно с употребления им спиртного. Проявилась ли данная закономерность в Батуми? Деликатный Повицкий пишет в воспоминаниях:
 «Частенько он чудачил. Вот случай из множества подобных. Приморский бульвар. Солнечно, тепло. Хотя декабрь на дворе. Бульвар полон гуляющих. Появляется Есенин. Он навеселе. Прищурено оглядывает публику и замечает двух молодых женщин, сидящих на скамейке. Он направляется к ним, по пути останавливает мальчика-чистильщика сапог, дает ему монету и берет у него сапожный ящик со всеми его атрибутами. С ящиком на плечах он останавливается перед дамами на скамейке, затем опускается на одно колено:
- Разрешите мне, сударыни, почистить вам туфли!
Женщины, зная, что перед ними Есенин, смущены и отказываются. Есенин  настаивает. Собираются любопытные, знакомые пытаются  увести его от скамейки, но безуспешно. Он обязательно хочет почистить туфли этим прекрасным дамам. Я был в это время на другом конце бульвара. Мне сообщили о случившемся. Я подошел и увидел его стоящим на коленях. Толпа любопытных росла. Я понял, что обычной просьбой, мягким словом тут ничего не поделаешь. Нужны крайние средства.
Нарочито громко я обратился к Есенину:
- Сергей  Александрович, последний футуристик не позволит себе того, что вы сейчас делаете!
Он молча встал, снял с себя ящик и, не глядя на меня, направился к выходу с бульвара.
Два дня он со мной не разговаривал. Когда мы помирились, он сокрушенно, с глубоким укором сказал мне:
- Как ты мог меня так оскорбить!»
Если «наложить» на описанный эпизод текст стихотворения Есенина «Льву Повицкому», то заметно расхождение в стихотворном и реальном  образах. «Уже я не такой, /Как впредь – /Бушуйный,/Гордый, недотрога. /Перебесились мы. /Чего скрывать? /Уж я не я». Таким Сергей представил себя в стихотворении. Однако на бульваре мы видим «бушуйного и гордого» Есенина. Изобразив галантного кавалера, Сергей явно переиграл, слишком затянул сцену, и шутка переросла в скандальную ситуацию. Повицкий прекрасно понимал это. Интересен его прием, в основе которого знание не нового, «перебесившегося», «уже не такого, как впредь» а именно прежнего – «гордого недотроги», самолюбивого Есенина. На прежние чувствительные «кнопки» в характере Сергея и нажал в данном случае Повицкий. Он очень громко, так, чтобы слышали  все окружающие, сравнил «Сергея Александровича» с «последним футуристиком», и даже поставил его не ступеньку ниже.
Футуристами называли себя в то время в России представители супермодного литературного течения, которые сознательно и грубо нарушали нормы языка и писали заумные стихи. В их компании ходил некоторое время конкурент на поэтический первопрестол  России и личный враг Есенина Владимир Маяковский. Сравнение с «последним футуристиком» Есенин воспринял как глубокое личное оскорбление, и весь хмельной кураж с него сразу же слетел. Таким образом, психологическим расчет Повицкого вполне оправдался.
Видимо, после описанной истории на многолюдном бульваре Лев Повицкий  решил помочь Сергею радикально изменить образ жизни. Последующие события он изложил в воспоминаниях  в сдержанных тонах:
 «Через несколько дней я заехал за ним чтобы перевезти его к  себе. Я жил недалеко от моря в небольшом домике, окруженном зеленью и фруктовым садом. Шумная жизнь вечно праздного Тифлиса, отголоски которой привезли провожатые Есенина Вержбицкий и Соколов, была уже не по душе ему. Он готовился к серьезной работе, и Батум дал такую возможность…Ему понравился покой и неприхотливый уют моего жилища, и он пожертвовал ради него удобствами   комфортабельного номера в гостинице.
Он вынес свои чемоданы из номера, и мы собрались уже  выйти, как вдруг на нас с громкой  руганью накинулся заведующий гостиницей – старик-армянин:
- Не пущу чемоданы, заплати деньги!
- Я вам объяснил, - отвечал Есенин, - деньги я получу через два-три дня, тогда и заплачу!
- Ничего не знаю! Плати деньги! – кричал на всю гостиницу рассвирепевший старик.
Есенин тоже повысил голос:
- Я – Есенин! Понимаешь или нет? Я сказал заплачу, значит заплачу.
На шум вышел из соседнего номера какой-о гражданин. Постоял с минуту, слушая шумную перебранку, и подошел к заведующему:
- Сколько Есенин вам должен?
Тот назвал сумму.
- Получите! – и неизвестный отсчитал старику деньги.
Старик в изумлении только глаза вытаращил. Есенин поблагодарил неизвестного  и попросил у него адрес, по которому можно вернуть деньги.
- Мне денег не нужно. Я – редактор армянской газеты в Ереване. Пришлите нам в адрес газеты  стихотворение – и мы будем в расчете.
Есенин пообещал и сердечно попрощался с неожиданным спасителем…
Случаи, подобные этому, бывали не однажды  в жизни Есенина, особенно в Москве. При мне однажды в ресторане «Прага» у него не хватило пятидесяти рублей  на  уплату по счету. И сейчас же  из-за соседнего стола поднялся совершенно незнакомый нам гражданин и вручил эту сумму Есенину. Стоило ему при каких-нибудь затруднительных обстоятельствах назвать себя: «Я – Есенин», как сейчас же кем-нибудь из публики оказывалась ему необходимая помощь».

Заботясь о здоровье и творческой продуктивности друга, Лев Повицкий нашел оригинальный выход:
 «Я ему предложил  ежедневно, уходя, я буду запирать его в комнате в моем доме – он не сможет выйти из дома и к нему никто не войдет. В три часа дня я отпираю его – идем обедать. И  он свободен. Он одобрил это».
Приняв условия добровольного заточений, Есенин круто взялся за работу. Он продолжил начатую в Тифлисе поэму «Анна Снегина». Писал, как он их называл, Персидские стихи. Позже этот цикл стихов стал известен под названием  «Персидские мотивы».
Резкое ограничение употребления вина, упорядоченность рабочего дня сравнительно быстро оказали на поэта благотворное влияние. Заметно возросла его творческая продуктивность, он стал воспринимать окружающий мир, людей, самого себя глубже, ярче и тоньше. Это хорошо видно из его письма Галине Бениславской от 20 декабря:
«Галя, голубушка! Спасибо за письмо, оно очень меня обрадовало. Немного и огорчило тем, что Вы сообщили о Воронском. Я верил, а оказалось все миражом. Может быть, в мире все миражи, и мы только кажемся друг другу.
Ради Бога, не будьте миражом Вы. Это моя последняя ставка, и самая глубокая…я слишком ушел в себя и ничего не знаю, что я написал вчера и что напишу завтра. Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне всей этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия.
Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен…
Путь мой, конечно, сейчас очень извилист. Но это прорыв. Вспомните, Галя, ведь я почти два года ничего не писал, когда был за границей. Как Вам нравится «Письмо к женщине». У меня есть вещи еще лучше.
Мне скучно здесь. Без Вас, без Шуры и Кати, без друзей. Идет дождь, тропический, стучит по стеклам. Я один. Вот и пишу, и пишу. Вечерами  с Левой ходим в театр или ресторан. Он меня приучил пить чай, и мы вдвоем с ним выпиваем только две бутылки вина в день: за обедом и за ужином. Жизнь тихая, келейная.
Днем, когда солнышко, я оживаю. Хожу смотреть, как плавают медузы. Провожаю отъезжающие в Константинополь пароходы и думаю о Босфоре. Увлечений нет. Один. Один. Хотя за мной тут бабы гоняются. Как же? Поэт ведь. Да какой еще – известный. Все это смешно и глупо…
Я скоро завалю вас материалом. Так много и легко пишется в жизнь очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился…
Волосы я зачесываю, как на последней карточке. Каждую неделю делаю маникюр, через день бреюсь и хочу сшить себе обязательно новый, модный костюм. Лакированные ботинки, трость, перчатки – все это у меня есть. Я купил уже. От скуки хоть франтить буду…»

В письме есенин поделился с подругой, каким он хотел в дальнейшем подать себя окружающим, какой имидж представлялся ему наиболее привлекательным:
«Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают. Пусть они выкусят.
Весной, когда приеду, я уже не буду никого подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался. Все это было прощание с молодостью. Теперь будет не так.
Если они хотят, чтобы я был писатель, то я буду писатель. Но уж тогда вряд ли они придут ко мне за дружбой, чтоб подзанять немного мыслей и чувств. Я буду болтать тросточкой и говорить, закатывая глаза: «Какая прекрасная погода!» Я обязательно научусь этому перед зеркалом. Мне интересно, как это выглядит. Черт возьми».
Все в изображении Сергея было хорошо, все здорово. Однако нельзя не отметить, что о внешнем эффекте он думал много,  слишком много. Даже пить так много, как прежде, он не будет «назло всем». А что у него в будущем было предназначено для самого себя? В чем будет проявляться выражение своего внутреннего мира? Вопросы без  ответа.
В том же письме он утверждал: «Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная – я сам».
 Но какой именно он «сам»? Этого поэт тоже не раскрывает. По крайней мере, в данном письме. Остается искать ответы в его стихах, внимательно читая  строчки и между строк.

ПОЭЗИЯ И ПОЛИТИКА: КТО КОГО?

Стихи, написанные Есениным до поездки на Кавказ и непосредственно на Кавказе, можно условно разделить на две группы: социально-политические и лирические. К первой группе относятся уже упомянутые выше «Поэма о 36», «Песнь о великом походе», «Баллада о двадцати шести».  К ним следует добавить произведения «Возвращение на Родину», «Русь советская», «Русь бесприютная», «Русь уходящая». В них поэт попытался охватить разумом, осмыслить происходящие и уже произошедшие в стране социально-экономические перемены, определить свое место в новом жизненном укладе.
В стихотворении «Возвращение на Родину» поэт как бы ведет поэтический репортаж из родного села, куда он вернулся после многолетнего отсутствия. Он не узнает ни местность, ни свой дом, ни своего случайно  встретившегося девяностолетнего деда. Затем произошло взаимное узнавание, и дед описывает главные  перемены в селении:
 «А сестры стали комсомолки. /Такая гадость! Просто удавись!/Вчера иконы выбросили с полки, /На церкви комиссар снял крест. /Теперь и Богу негде помолиться./ Уж я хожу украдкой нынче в лес, /Молюсь осинам…/Может пригодится…»

Вот поэт в родном доме. Его поразила нищета: «Тут разрыдаться может и корова, глядя на этот бедный уголок». На стене он видит портрет Ленина из календаря, а сестра, открыв «Капитал», рассуждает о Марксе и Энгельсе. Поэта не узнают бывшие соседи, и он чувствует себя в родном селе совсем чужим.
Тему отчужденности Сергей продолжает и усиливает в стихотворении «Русь советская», где повторяет прием возвращения в родные края после длительного отсутствия. «Я никому здесь  не знаком, А те, что помнили, давно забыли», «Язык сограждан стал мне как чужой, В своей стране я словно иностранец». Поэт оскорблен в своих чувствах, поскольку убежден в том, что родное село «…лишь тем и будет знаменито, Что здесь когда-то баба родила Российского скандального пиита». То бишь Сергея Есенина. «Моя поэзия здесь больше не нужна, /Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен», - делает он горький вывод. Однако чувство обиды у поэта заглушается голосом рассудка: «Опомнись! Чем же ты обижен? /Ведь это только новый свет горит /Другого поколения у хижин». И он решает принять новые реальности жизни, не затушевывая отличия своих взглядов от мировоззрения нового поколения: «А я пойду один к неведомым пределам, /Душой бунтующей навеки присмирев». В конечном счете поэт приходит к выводу, что во все времена  будет воспевать «Шестую часть земли /С названьем кратким Русь».
Надо признать, что уверение поэта в его смирении, причем, «навеки» звучит довольно неожиданно и, видимо, поэтому принимается с недоверием: да так ли это? Неужели поэт-хулиган до такой степени внутренне преобразился, можно сказать, переродился духовно? И Есенин недолго заставляет пребывать в сомнениях. Уже в стихотворении «Русь   бесприютная» он решительно избавляется от этого несвойственного ему имиджа «навеки присмиревшего» - его сердце бурлит эмоциями. Их, эти чувства, при всем желании трудно назвать миролюбивыми. Возвращаясь к теме устройства детей-беспризорников, Есенин направляет свой гнев на монахов, которые «и благостны, и сыты» и которых Сергей просил главу правительства Закавказской республики выселить из монастыря. Теперь в стихотворении поэт как бы производит морально-политическое обоснование своему требованию о выселении. Он обвиняет монахов в вооруженной борьбе против красноармейцев. Для большей убедительности поэт влагает в уста одного из монахов слова:
 «Уж как мы их…/Ни в пух, а прямо в прах…/Пятнадцать штук я сам /Зарезал красных. /Да столько ж каждый, /Всякий наш монах».
Насколько известно, после Гражданской войны Есенин никогда и нигде не встречался и не общался с монахами, не изучал архивных или каких-ибо иных документов, относящихся к жизнедеятельности какого-либо монастыря. Так что, процитированное им признание монаха в пятнадцати «штуках» зарезанных им красноармейцах следует понимать как плод поэтического воображения автора стихотворения.
Как простой народ воспринимал советскую власть? Этот вопрос очень волновал Есенина. И вот в стихотворении «Русь уходящая» он дает некий срез подобного восприятия:
«Мы многое еще не сознаем, /Питомцы Ленинской победы, /И песни новые /По-старому поем, /Как нас учили бабушки и деды. /Друзья! Друзья! /Какой раскол в стране, /Какая грусть в кипении веселом!»
Пожалуй, никогда прежде Есенин не выступал таким глубоким, трезво мыслящим  аналитиком социальных процессов в обществе. И одновременно столь тонким психологом:
«Я уходящих в грусти не виню, /Ну где же старикам  /За юношами  гнаться? /Они несжатой рожью на корню /Остались догнивать и осыпаться».
Поэт четко выделяет две социальные группы. В одной те, кто совершенно не принял новое в жизни, у них «глаза печальнее коровьих». В другой – смирившиеся с происходящим, они робко верят в лучшее, говорят: «С советской властью жить нам по нутрю…/ Теперь бы ситцу…/Да гвоздей немного…»
Ну, а с кем поэт, где он? Есенин не скрывает своей обиды на советскую власть, он обвиняет ее в том, что она лишила его нормального  детства – он ничего не видел вокруг кроме борьбы:
«Я видел только бой /Да вместо песен слышал канонаду. /Не потому ли с желтой головой /Я по планете бегал до упаду?»
Поэт  сознает, что у него есть какие-то внутренние запросы - запросы души, которые остались неудовлетворенными. Вместе с тем он видит, что не удовлетворены самые простые, повседневные нужды крестьян – в гвоздях, тканях  и прочее. И поэт критически оценивает свои претензии: «Чего же я ругаюсь по ночам На неудачный, горький жребий?» Далее поэт поднимает планку самокритичности до  самой высокой отметки:

«Я тем завидую, /Кто жизнь провел в бою, /Кто защищал великую идею. /А я, сгубивший молодость свою, /Воспоминаний даже не имею. /Какой скандал! Какой большой скандал! / Я очутился в узком промежутке. /Ведь я мог дать /Не то, что дал, /Что мне давать хотелось ради шутки».

Стихотворение датировано 2 ноября. То есть, прошел примерно месяц после дня рождения поэта. Не удивительно, что в стихотворении ощущается настроение человека, который подводит итоги своей 29– летней жизни. По мнению поэта, они  «скандальные». Он  сознает, что данные ему недюжинные  поэтические дарования реализованы  лишь в самой незначительной степени. Отсюда и безрадостный вывод.
Способен ли поэт восполнить потерянное, дать наконец то, что «Мог дать»? Каковы его возможности сегодня? И здесь поэт самокритичен:
 «Что скрывать?/ Остался в прошлом я одной ногою, /Стремясь догнать стальную рать, /Скольжу и падаю другою».
Это – социальная самооценка  поэта, его определение своего местонахождения  в обществе, так сказать, в колонне строителей советского социализма. Занимаемое им место не дает оснований рассчитывать на стремительное продвижение вперед вместе с авангардом колонны – комсомолом (коммунистический союз молодежи). Но и стоять на месте, оставаясь с теми, у кого «глаза печальнее коровьих», поэт также не может и не хочет. Свое внутренне противоречивое состояние он в конце стихотворения выразил с троками:

«Я знаю, грусть не утопить в вине, /Не  вылечить души пустыней и отколом. /Знать, оттого так хочется и мне, /Задрав штаны, бежать за комсомолом».
Образ поэта, бегущего за отрядом комсомольцев с закатанными  штанинами – безусловно, комический образ, способный вызвать улыбку. Если бы Сергей написал эти строки несколько лет назад, то он, поставив точку, скорее всего, звонко рассмеялся бы. Но теперь, в ноябре 1924 года он, наиболее вероятно, лишь горько улыбнулся. Его грусть, которую было  уже «не утопить в вине», и его больная душа, страдающая сознанием  не совершенного, не позволяли ему громко и беззаботно рассмеяться. У него было такое настроение, когда хотелось под звон гитары забыть «отравленные дни, не знавшие ни ласки, ни  покоя».
Ядром стихотворной лирики Есенина в 1924 году стал цикл стихов «Персидские мотивы». Сергей планировал издать их отдельной книгой, включающей  двадцать стихотворений. К 20 декабря у него было написано четыре стихотворения. В конечном счете в издание вошло пятнадцать стихотворений. В целом это лирика, пронизанная романтическим духом Востока.
Уже первые строки первого стихотворения отражают внутреннее состояние поэта:
 «Улеглась моя былая рана – /Пьяный бред не гложет сердце мне. /Синими цветами Тегерана /Я лечу их нынче в чайхане».
Судя по письмам Есенина Галине Бениславской и Анне Берзинь, он написал  это стихотворение в столице Грузии Тифлисе и послал его в Москву сразу после 20 октября. В Тифлисе, где поэт и его друзья не считали себя обязанными соблюдать сухой закон. Следовательно, под избавлением от «пьяного бреда», который больше «не гложет сердце» поэта следует понимать не трезвый образ жизни, а, скорее, избавление от  какой-то сердечной боли,  неприятных переживаний Сергея, которые прежде особенно сильно давали себя знать.
Далее поэт живописует, как сидит в чайхане,  и хозяин угощает его красным чаем вместо водки и вина. А из-под черной чадры ему уже «мигнули очи» некоей очаровательной женщины: то ли дочери, то ли жены чайханщика. И поэт уже готов подарить ей шаль из Хоросана и ковер из Шираза. Столь ярко и живописно нарисованная поэтом картина  чаепития в персидской чайхане – всего лишь своеобразная «материализация» его мечты о Персии, поскольку добраться до нее ему так и не удалось ни той осенью, ни позже.
Вернемся к «пьяному бреду». Видимо, это была тоска по русским, рязанским полям, которую Есенин особенно остро ощущал за границей. Нельзя сказать, чтобы она не давала себя знать во время его пребывания на Кавказе.
 В «персидских» стихах он мысленно  то и дело возвращается к своей родине. В первом стихотворении цикла поэт противопоставляет российские обычаи обращения с девушками восточной:
«Мы в России девушек весенних  /На цепи не держим,  как собак,/ Поцелуям учимся без денег, /Без кинжальных хитростей и драк».
О жестоких драках деревенских парней из-за девушек Сергей, видимо, просто забыл за  дальностью расстояния до России, но эта забывчивость тоже характеризует  его внутренний в мир в ту пору.
Тему возвеличения родного, российского в противовес восточному, персидскому поэт продолжает в прекрасном романтическом стихотворении «Шаганэ». Так звали молодую учительницу местной армянской школы, которой Сергей был очарован. В романтическом воображении  поэта армянка Шаганэ стала персиянкой. Обращение Есенина  к  Шаганэ - всего лишь литературный прием для того, чтобы мысленно перенестись в Россию и воспеть родные места.
«Шаганэ ты моя, Шаганэ! /Потому, что я  севера, что ли, /Я готов рассказать тебе поле, /Про волнистую рожь при луне. /Шаганэ ты моя, Шаганэ».
И далее в поэтической форме Есенин рассказывает про луну, которая «огромней в сто раз»; про рязанские раздолья; про свои волосы, которые «взял я у ржи»; про северную девушку, которая, может быть, думает о нем. Эти воспоминания для него одновременно радостны и тяжелы. Потому-то он обращается к Шаганэ с просьбой:
«Дорогая, шути, улыбайся, не буди только память во мне /Про волнистую рожь при луне».
В просьбе косвенное признание того, что «былая рана» ностальгии нисколько не затянулась, она не заживаема и постоянно дает о себе знать.
«На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы «Цветы», - сообщает Есенин Галине Бениславской  из Батума в письма от 17 декабря. - Это, пожалуй, лучше всего, что я написал. Прислать не могу, потому что лень переписывать. Пока. Спешу уходить за гонораром. Пойду в ресторан, и выпьем с Левой за Ваше здоровье».
Тремя днями раньше Есенин  сообщает Чагину в Баку о том, что выслал ему «Цветы». В следующем письме Чагину, отправленному через неделю, 21 декабря, Есенин подчеркивает: «Цветы», как хочешь, печатай или не печатай. Это философская вещь. Ее нужно читать так: выпить немного, подумать о звездах, о том, что ты такое в пространстве и т.д. Тогда она будет понятней». Что же представляла  из себя поэма, которую автор так высоко ценил?
В ней Есенин предпринял попытку объединить лирику с политикой и подняться при этом на уровень философского осмысления. В качестве своеобразного ключа к реализации идеи он выбрал некоторые цветы, к которым испытывает чувство любви и с которыми как бы ведет разговор. В беседе он раскрывает свое внутреннее состояние.
В целом тональность беседы прощальная. Печальный тон задается первыми строками:
«Цветы мне говорят прощай, /Головками кивая низко. /Ты больше не увидишь близко /Родное поле, отчий край».
Создается впечатление, что прощание связано с поездкой в другие, дальние  края. Но следующая  фраза раскрывает истинный смысл прощальных слов: «Любимые» ну что ж, ну что ж! /Я видел вас и видел землю, /И эту гробовую дрожь /Как ласку новую приемлю».
 Становится ясно, что прощание связано с уходом из этого бренного мира.
Ничего не поделаешь, люди смертны, все покидают земной мир, только каждый в свое время. Приближение перехода в  мир иной встречают по разному.  Некоторые - с душевным спокойствием, с сознанием  того, что сделали всё возможное для улучшения окружающего мира.. Но Сергей Есенин переживает совсем другие чувства:
 «Шуми левкой и резеда. /С моей душой стряслась беда. \С душой моей стряслась беда. /Шуми, левкой и резеда».
Во всей поэме это единственный случай повтора фразы, и он, конечно же, не случаен. Ощущение душевной беды столь гнетуще, что поэт хочет непременно донести его до читателя. Ему уже знаком опыт равнодушного отношения со стороны окружающих, близких людей  к его проблемам:
 «Цветы мои !/ Не всякий мог /Узнать, что сердцем я продрог, /Не всякий этот холод в нем/ Мог растопить своим огнем».
Продрогнуть можно лишь при длительном воздействии холода. Если поэт продрог сердцем, значит холод в его сердце «поселился» давно. Состояние давнего сердечного холода усиливает ощущение подступающей беды. Наверное, это не преувеличение.
В последней трети произведения поэт внезапно производит перенос понятия цветов с растений на людей, и следует политизированная, декларативная часть поэмы. Есенин  декларирует свои симпатии Октябрю, красному цвету.
«Цветы сражалися  друг с другом. /И красный цвет был всех бойчей. /Их больше падало под вьюгой, /Но все же мощностью упругой /Они сразили палачей… /Октябрь! Октябрь! /Мне страшно жаль /Те красные цветы, что пали».
Эту часть поэмы вполне можно назвать символическим единоборством политики и поэзии: кто кого?

Последние месяцы 1924 года  в творческом отношении для Есенина были вполне успешными. Он, кажется, определился с главной мелодией своей поэтической лиры – она имела явно политико-сентиментальное звучание. Благодаря политической составляющей произведений их охотно печатали  главные, правительственные газеты Грузии, Азербайджана, Армении, а также московские и лениградские журналы. В ленинградском отделении Госиздата полным ходом шла подготовка по выпуску сборников Есенина «Страна советская» и «Русь советская».
«Есенин был дальновиден и умен, - пишет в воспоминаниях А.Воронский. – Он никогда не был таким наивным ни в вопросах политической борьбы, ни в вопросах художественной жизни, каким он представляется иным простакам. Он умел ориентироваться, схватывать нужное, он умел обобщать  и делать выводы. Он был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников. Он взвешивал и рассчитывал. Он легко добился успеха и признания не только благодаря своему мощному таланту, но и благодаря своему уму».
 Умеренность в употреблении вина,  жесткий контроль со стороны Повицкого за соблюдением правильного режима труда – все это способствовало   улучшению самочувствия и  настроения, повышению работоспособности  поэта. К счастью, до наступления 1925 года ничего плохого в жизни Сергея Есенина в его добровольном заточении не произошло.

Год 1925
«ХОРОШО ЖИТЬ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ»

Из письма С.Есенина Галине Бениславской от 20 января  1925 года:
«Милая Галя! Простите, что пишу наспех. Мне здесь дьявольски надоело. Скоро соберу манатки и перееду в Баку, а пока пишите сюда. Описывайте все как есть…
Скажите Вардину, может  ли он купить у меня поэму 1000 строк. Лирико-пическая. Очень хорошая. Мне 1000 р. нужно будет на предмет поездки в Персию или Константинополь. Вы же можете продать ее как книгу и получить еще 1000 р. для своих нужд, вас окружающих.
Здесь очень скверно. Выпал снег. Ужасно большой занос. Потом было землетрясение. Я страшно скучаю. Батум хуже деревни. Очень маленький, и все друг друга знают наперечет. Играю с тоски в биллиард…. Пишу еще поэму и пьесу. На днях пришлю Вам две новых книги. Одна вышла в Баку, другая в Тифлисе. Хорошо жить в советской России. Разъезжаю себе, как Чичиков, и не покупаю, а продаю мертвые души. Пришлите мне все, что вышло из новых книг, а то читать нечего. Ну пока. Жму руки. Приветы. Приветы. С.Есенин».
Согласно народному поверью, “как начался год, так он и пройдет». Последний год в жизни Есенина в творческом отношении начался замечательно. Кажется, еще ни один месяц не был столь обильным на публикацию творческих произведений Сергея, как январь 1925–го. Еще бы: 4 января «Заря Востока» опубликовала два больших стихотворения Есенина -  «Метель» и «Весна». Несколько позже в ленинградском отделении Госиздата вышли поэтические сборники «Страна советская» и «Русь советская». Кроме того Есенин  после 20 января закончил поэму «Анна Снегина». Правда, у окружающих создавалось впечатление, что творческие успехи не радовали поэта. Одна из его батумских знакомых Анна Алексеевна Лаппа – Старженецкая, чей дом иногда посещал поэт, писала потом:
«Навсегда у меня осталось в памяти, что, с кем бы он ни встречался, где бы он ни был, ему было скучно, он отсутствовал, погруженный в себя...
Сергей Есенин, когда приходил к нам, то очень ненадолго. Сядет, пристально смотрит, но куда-то вдаль, словно что-то видит, но не то, что перед ним. Был неговорлив. Посидит, помолчит и уходит. Слушает тебя, но словно не слышит». 
В этом доме он бывал на музыкальных вечерах, где высокопрофессиональные музыканты играли классические произведения.
«Но ни Бах, ни Бетховен, ни Чайковский, ни Скрябин не трогали сердце поэта, - отмечала Анна Алексеевна. - Как сейчас вижу его напряженно сидящую фигуру на краешке дивана, с глазами, устремленными к выходу. Молча, посидев с полчаса, он незаметно исчезал…Батуми – город небольшой, и я часто встречала его на улице и всегда слышала от него одну и ту же тоскующую фразу: «В Москву хочу, все мне здесь опостылело… Черного хлебушка хочу…русского хлебушка…»

Поэма «Анна Снегина» - то самое произведение, о котором Есенин ведет речь в процитированном выше письме к Галине Бениславской от 20 января. Поэт назвал ее «очень хорошей». Примерно два месяца спустя, в письме Петру Чагину Сергей сказал о ней: «Вещь для меня очень выигрышная». Две оценки с двух точек зрения. В первом случае мнение высказано с точки зрения поэзии, во втором - с точки зрении я политической конъюнктуры  или же рыночной стоимости произведения. В «Анне Снегиной» поэт отобразил революционные события, которые происходи  в его родном селе, где он бывал в 1918 году.
Пожалуй, самым первым свое суждение о поэме высказал Лев Повицкий. В его воспоминаниях этот эпизод описан так:
«Он мне прочитал Анну Снегину» и спросил мое мнение. Я сказал, что от этой лирической повести на меня повеяло чем-то очень хорошо знакомым, и я назвал имя  крупнейшего поэта 60– х годов прошлого столетия.
- Прошу тебя, Лев Осипович, никому об этом не говори!
- А что ты думаешь, многие не догадаются сами?»
Смысл описанного эпизода значительно глубже, чем это может показаться на первый взгляд. Под «крупнейшим поэтом» Повицкий, судя по всему,  имел в виду Н.А.Некрасова, но дело не в конкретном имени. Пикантность ситуации заключалась в том, что Повицкий  упрекнул Есенина в подражательстве именитому поэту. Для любого достаточно зрелого поэта подобный упрек оскорбителен. Тем более, для «самого первого поэта России». Точнее, должно было быть так воспринято Сергеем. Получив его, Есенин должен был немедленно вызвать своего оскорбителя на дуэль. Ну, в крайнем случае, потребовать извинения. Ничего подобного Сергей не сделал. То есть, он согласился с тем, что упрек Повицкого в подражательстве соответствовал действительности?
Мог ли Есенин  сознавать, что пишет поэму-подражание? Надо полагать, для него это не составляло тайны. Значит – что? Значит, он внутренне признал, что ему не под силу создать крупную вещь высокого художественного уровня? В начальных главах книги мы говорили о том, что в духовной жизни Сергея были подъем, вершина и последующее снижение. Не означало ли произошедшее с поэмой «Анна Снегина»,  что и в  творческой, поэтической  деятельности  он достиг своей высшей точки, и дальше могли быть или «площадка», или же снижение?
Попробуем несколько подробнее рассмотреть названную поэму. В ней автор повествует о политической жизни родных мест в революционные годы, и главным моментом повествования является  утверждение советской власти. Событийную канву произведения составляет переплетение бытовых конфликтов и революционно-боевых действий, в которых участвует довольно большое количество лиц. На этом фоне поэт  изображает себя, свои поездки в село, личные отношения с местной помещицей. По сравнению с энергичными, самобытными крестьянами, которые борются за свои идеи и погибают, образ самого поэта нарисован бледно, невыразительно. Автор поэмы фиксирует и излагает происходящие события, оставаясь сторонним наблюдателем, неким статистом. В общем-то его симпатии на стороне советской власти, однако в выражении этих симпатий он, в отличие от предыдущих поэм, пребывает в нерешительности. Не удивительно, что советские критики долгое время предпочитали не касаться народно-исторической части поэмы, сосредотачивая свое внимание на лирике.
В течение примерно половины декабря 1924 года и почти всего января 1925 года, работая над поэмой,  Сергей придерживался режима самоизоляции: до трех часов дня сидел взаперти. «После окончания «Анны Снегиной» Есенин сломал этот ритм, - пишет в воспоминаниях Повицкий, - его понесло». Одновременно с этим «понесло» еще более обострилось чувство тоски поэта по Москве,  родным и черному русскому «хлебушку».
«В феврале 1925 года Сергей Александрович начал собираться в дорогу, -отмечал  Повицкий. - Он говорил, что у него в Москве большие дела: готовится издание первого  тома его стихов, надо позаботиться и о сестренке».

«ИЗЛОМАННЫЕ ОТНОШЕНИЯ»

В Москву Сергей Есенин приехал 1 марта. Дорога в столицу не обошлась без приключений. Из Батума он отправился в Баку и уже там сел в поезд, следовавший  в столицу России. Провожал его некий Федя, который почему-то  положил билет Есенина к себе в карман. Пока добирались до железнодорожного вокзала, потерялись: Сергею надо садиться в поезд, а Феди нет. Другой бы запаниковал, но Есенин – он же Есенин. «Проехать в первый раз помогло мне имя», - писал потом Сергей из Москвы Вержбицкому в Тифлис. Наверное, все же  не только имя популярного поэта. По воспоминаниям некоторых современников, в одном вагоне с ним приехал в столицу брат второго секретаря ЦК Компартии Азербайджана Петра Чагина
В столице Сергей прожил  двадцать шесть дней – 27 марта он уже сидел в поезде, который увозил его в Баку. Официальная хроника отмечает в марте лишь одно московское событие в биографии Есенина - знакомство с актером Качаловым.  В действительности же их было значительно больше, и некоторые из них носили, так сказать, внутренний характер.
Например, письмо, которое Сергей отправил между 3 и 7 марта  в Баку Петру Чагину. Оно небольшое и по значимости содержания стоит того, чтобы привести его полностью.
«Дорогой Петр Иванович!
Я на тебя в обиде, что не застал тебя здесь, в Москве. Ведь я же давал тебе телеграмму «поедем вместе». Как живешь, друг? Я очень рад, что возвратился козырем в Москву. Мне дьявольски было трудно в моем легком пальто при  неожиданной батумской погоде.
Когда я приехал в Москву, ты в этот день уезжал. Черт возьми, ведь я бы на вокзал приехал. Приехал я в воскресенье, а ты уехал в понедельник.
Сочти книгой. Если ничего не причитается – не надо, но вышли деньги мне за поэму, которую тебе посылаю – «Анна Снегина», и за два стихотворения – «Персидские мотивы». Рассчитывай как знаешь, тебе видней по твоим финансам, и помни, что я тебе друг и много верю в оценке. «Анна Снегина» через два месяца выйдет в 3 № «Красной нови». Печатай скорей. Вещь для меня очень выигрышная, и через два-три месяца ты увидишь ее на рынке отдельной книгой.
Привет жене и всем друзьям, которые окружают тебя (и) так ласково вст ретили меня в Баку.
Данилову передай: Вардин ссыпался, и я намереваюсь передать его рукописи в Госиздат.
Крепко жму твои руки. Поцелуй Гелии Николаевне.
Твой Сергей».

Начнем комментарии  с конца. При этом следует держать в уме, что Петр Чагин был на три года моложе Есенина и фактически возглавлял республику, поскольку первый секретарь С.М.Киров как член ЦК РКП (б) большую часть времени находился в Москве. Итак, подпись «твой Сергей» без фамилии – несомненный знак дружеского, доверительного письма, доверительных личных отношений. Эту тональность еще более оттеняют «поцелуй Гелии Николаевне» - так в шутку звали маленькую дочку Чагина - и привет его жене. Все письмо в целом могло бы стать образцом эпистолярного жанра, когда автор, обращаясь к высокому должностному лицу, искусно переплетает деловую тему с личной, дружеской,  ухитряясь  пройти по острой грани, отделяющей доверительность от панибратства.
«Дорогой Петр Иванович! Я на тебя в обиде…» Это предел дружеской близости. Сергей чувствует, что он почти переступил линию разделения, пролегающую между рязанским парнем, пусть он даже известный поэт, и главой республики. Потому-то, написав несколько фраз, компенсирует свою дерзость: «… ведь я бы на вокзал приехал».
Следующий фрагмент письма посвящен финансово-издательским вопросам, но и здесь – какая виртуозность! С какой  изящностью поэт переходит к деловой части разговора: «Я на тебя в обиде…Сочти книгой». То есть, рассчитайся публикацией моей книги. Далее в тексте письма еще одна очаровательная фраза, уже  относительно гонорара: «Рассчитывай как знаешь, тебе видней по твоим финансам, и помни, что я тебе друг и много верю в оценке». Смысл «друга» здесь, естественно, не ограничивается отношениями доверия, но и подразумевает надбавку к гонорару, достойную друга. Этот смысл распространяется также на сроки публикации в газете «Бакинский рабочий»: «Печатай скорей. Вещь для меня очень выигрышная…».
Есенин оправдывает свой мягкий, дружеский  нажим тем, что поэма скоро выйдет в журнале, а публикация произведения в газете после журнала считалась в советские времена нарушением журналистской этики.
Но как же редактор газеты «Бакинский рабочий» Чагин отнесся  к просьбе друга Есенина «печатать скорей»? Поэма была напечатана в газете… примерно через два месяца – в номерах за 1 и 2 мая, когда сам автор поэмы уже находился в Баку. А ведь поэму «Баллада о двадцати шести» Чагин, помнится, опубликовал в том же «Бакинском рабочем» через два дня после ее написания Есениным. Чтобы значила столь разительная дистанция в сроках публикации?
Возможны два варианта ответа. Первый: просьба «твоего Сергея» значила для Чагина не очень много, и он, лидер республики,  поступал так, как считал нужным. Второй: «Анна Снегина» не показалась Чагину такой же «очень хорошей», как ее автору, прежде всего в ее политической части. И он колебался, затягивал с ее публикацией.
В любом случае, письмо Есенина Чагину достаточно убедительно подтверждает верность суждений Александра Воронского насчет того, что Есенин «был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников. Он взвешивал и рассчитывал».
Более обстоятельное, чем Чагину, письмо Есенин отправил 6 марта в Тифлис своему приятелю Николаю Вержбицкому. В нем содержится кое-что по интересующей нас теме.
«Дела мои великолепны, но чувствую, что надо бежать, чтобы еще сделать что-нибудь, - пишет Есенин. – Старик! Ведь годы бегут, а по заповеди так: 20 дней пиши, а 10 дней  кахетинскому. Здесь же пойдут на это все 30.
Сегодня Галя не пускает меня ни на улицу, ни к телефону.
Вчера была домашняя я пирушка. Пильняк, Воронский, Ионов, Флеровский, Берзина, Наседкин, я и сестра. Нарезались в доску. Больше всего, конечно, мы с Ионовым. Он куда-то убежал, а меня поймали. Я очень беспокоился, но сегодня он позвонил и сказал, что едет в Ленинград. Дня через три вернется. Он предлагает мне журнал издавать у него, но я решил здесь, все равно возиться буду не я, а Наседкин. Мне, старик, жалко время. Я ему верю и могу подписывать свое имя, не присутствуя…
Вчера приехала моя мать, я в семье, счастлив до дьявола. Одно плохо, никуда не пускают. Но по их соображениям… может быть, и лучше. Нужно держать марку остепенившегося».

В одной из предыдущих глав мы приводили эпизод, когда Галина Бениславская или сестры Сергея разыскивали его по кафе и ресторанам, затем помогали ему добраться до дома. Теперь же они его просто не выпускали за порог квартиры. Даже к телефону не разрешали подходить, чтобы  кто-либо из друзей не выманил его. Причем, заодно с Бениславской теперь действовала также приехавшая из деревни мать поэта. Столь дружное и жесткое ограничение свободы Сергея само по себе говорит о многом. По крайней мере, об отсутствии у него силы воли, желания противостоять пагубному соблазну.
Своеобразным ключом к пониманию ситуации является фраза из письма о том, что на домашней пирушке «нарезались в доску». Заслуживает также внимания акцент: «Больше всего, конечно, мы с Ионовым». Что бы могло означать «конечно»? Скорее всего, оно равнозначно слову «традиционно».
Далее в письме следует намек на какую-то ситуацию, связанную с бегством Сергея и Ионова. Она, видимо, была на грани скандала. Сергея поймали. Кто? Свои успели перехватить или же милиция на улице?
При всем при этом Сергей должен «держать марку остепенившегося». Пусть даже силой мягкого, домашнего принуждения. Правда, всего лишь «держать марку», создавать видимость. Ни о каком реальном «остепенении», о смене образа жизни, о внутренних переменах и речи не идет. Это не смотря на то, что Сергей желает подобной перемены. Но в условиях Москвы она для него уже недостижима. Реальную перемену в своей жизни поэт связывает с отъездом из столицы, хорошо понимая, что в Москве все тридцать дней месяца будут отданы кахетинскому вину. Насколько обоснованы были эти надежды? Опыт проживания в Батуме показал, что Сергей плодотворно работал при условии, что его держали  взаперти под замком. Выбрался из-под замка и - «понесло»
В Батуме держал под замком Повицкий. В Москве не выпускала из квартиры Бениславская. Еще прежде его опекал от собутыльников Вардин. Получалось, что оставаясь формально на свободе,  Сергей уже был ограничен в свободе передвижения и общения. Эту несвободу он создал сам себе. Близкие, любящие люди ограничили свободу поэта в его же интересах. Тем самым они вынужденно старались хотя бы частично компенсировать нехватку у него должных волевых  качеств. Таким образом окружающим и самому Сергею стали зримы его внутренние  проблемы. Более того, он как бы уже привык к ним, стерпелся с ними. Сергей уже не бунтовал против жестких мер ограничения, введенных в Москве Бениславской и приехавшей матерью.
Еще одной особенностью мировосприятия Сергея в то время была несколько завышенная самооценка в издательско-творческой сфере деятельности. Разговор о завышении достоинств «Анны Снегиной» еще впереди, здесь же коснемся лишь издательской стороны.
В цитируемом письме Вержбикому Есенин сообщает: «одним редактором стало больше в лице пишущего эти строки…Сделаю просто альманахом, ибо торчать здесь не намерен». Речь идет о попытке Есенина приступить к изданию нового альманаха «Поляне», который выходил бы два-три раза в год. Сначала Сергей обсудил эту идею с В.Наседкинм. Прикинули план издания, состав редакции. На следующий день Есенин поделился идеей с писателем Вс. Ивановым. Тот не возражал. В состав редакции включили Есенина, Иванова, Касаткина, Наседкина. В альманахе предполагались раздел прозы, поэзии и критики. Вообще, по мнению Есенина, альманах должен был стать заметной вехой современной литературы с ориентацией на сельскую тематику.
Все это было еще на уровне идеи.  Сергей несколько поспешил представить  себя в письме к Вержбицкому реактором, поскольку до претворения идеи в жизнь было слишком далеко. В конце марта, перед самым отъездом на Кавказ, Есенин подготовил деловое письмо на имя заведующего отделом художественной литературы Госиздата Н.Накарякова, в котором изложил свое видение альманаха, состав редколлегии, некоторые элементы сметы и гонорарной политики. Попросил «оказать всемерное содействие несомненно большому и культурному делу». Затем вместе с Наседкиным отправился к Накорякову на прием. Этот визит в воспоминаниях Наседкина описан так:
«Основной докладчик» - Есенин. Я знал, что Есенин говорить не умеет, поэтому дорогой и даже в дверях Госиздата напоминал  ему главные пункты доклада.
Но…ничего не помогло. Вместо доклада вышла путаница. Накоряков деликатно, как будто понимая все сказанное, задал Есенину несколько вопросов. Но с альманахом ничего не вышло».
 Почему? Журнал задумывался как государственный печатный орган, и государство в лице Госиздата решало, стоит его издавать или нет. В ходе анализа, естественно, в первую очередь всесторонней оценке подвергалась предложенная кандидатура будущего редактора Есенина. Видимо, его престиж как руководителя солидного издания оказался не столь высоким, чтобы начинать выпуск альманаха.
Теперь о творческой самооценке Есенина. Переписав в Москве набело поэму «Анна Снегина», Сергей в первой половине марта, ближе к середине,  прочитал ее членам литературной группы «Перевал», куда входили молодые поэты из рабочих и крестьян. Собрались в помещении Союза писателей. Вместительная комната оказалась битком набитой, так как послушать Есенина пришли также поэты, входившие в другие литературные группы и течения.
Сергей читал «очень хорошую», по его оценке, поэму талантливо и, несомненно, рассчитывал на бесспорное признание ее высоких достоинств.
«Но случилось так, что прекрасная поэма не имела большого успеха, - писал потом в воспоминаниях поэт Наседкин, - Кто-то предложил обсудить.
- Нет, товарищи, у меня нет времен слушать ваше обсуждение, - сказал Есенин.- Вам меня учить нечему, все вы учитесь у меня».
Почему автор «очень хорошей» поэмы уклонился от традиционного обсуждения новой вещи? Может быть, ему вспомнилось замечание Льва Повицкого, что поэма представляет собой подражание известному русскому поэту, и слушатели, конечно, поймут это? Есенину было бы крайне неприятно услышать от молодых поэтов упреки в подражательстве. Отказавшись выслушать суждения молодых собратьев по перу, Сергей Есенин как бы наложил вето вообще на отзывы о поэме в более широком смысле. Символическое вето откликнулось среди литературных критиков – они молчали. В марте «Анну Снегину» начали публиковать в отрывках журнал «Город и деревня», где редактором был В.Наседкин, а также журнал «Красная новь»,  редактируемый А.Воронским. В первых числах мая она была полностью опубликована в двух номерах газеты «Бакинский рабочий». Тем не менее, поэма не привлекла внимание критиков. По крайней мере, в 1925 году появилось всего несколько сдержанных отзывов на нее. Например, газета «Советская Сибирь» писала: «Поэма говорит о новом моменте в творчестве поэта, а именно о наступлении поэтической зрелости». Едва ли такая похвала могла обрадовать автора поэмы. Он давным -давно считал себя «самым первым», а тут возвещают только о  наступлении у него профессиональной зрелости. Но огорчительнее всего для Есенина было то, что «Красная газета» и журнал «Звезда» опубликовали отрицательные отзывы на поэму.
Тем единственным мартовским событием, отмеченным официальной хроникой, является знакомство Есенина с выдающимся актером Василием Ивановичем Качаловым, который начал читать стихи Есенина со сцены примерно года за три до этой встречи. В своих воспоминаниях Качалов сделал замечательную запись:

«До ранней весны 1925 года я никогда не встречался с Есениным. Не видал его лица…Но стихи его любил давно. Сразу полюбил, как только наткнулся на них, кажется, в 1917 году в каком-то журнале. И потом во время моих скитаний по Европе и Америке всегда возил с собой сборник его стихов. Такое у меня было чувство, как будто я возил с собой - в американском чемодане -  горсточку русской земли. Так явственно, сладко и горько пахло от них родной землей.
« Приведем к вам сегодня Есенина», - объявили мне как-о Пильняк и Ключарев… «Он давно знает вас по театру и хочет познакомиться».
Рассказали, что в последние дни он шибко пил,  вчера особенно, а сегодня с утра пьет только молоко. Хочет придти ко мне почему-то непременно трезвым.
Часам к двенадцати ночи я отыграл спектакль, прихожу домой. Небольшая компания моих друзей и Есенин уже сидят у меня. Поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой потом Есенин посвятил стихи. Тогда Джиму было всего четыре месяца. Я вошел и увидел Есенина и Джима – они уже познакомились и сидели на диване, плотно прижавшись друг к другу. Есенин одной рукой обнял Джима за шею, а другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: «Что это за лапа. Я сроду не видал такой». Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из-под мышки Есенина и лизал его лицо. Есенин встал и с трудом старался освободиться от  Джима, но тот продолжал на него скакать и еще несколько раз лизнул его в нос. «Да постой же, может быть, я не хочу больше с тобой целоваться. Что же ты, как пьяный, все время лезешь целоваться!» - бормотал Есенин с широко расплывшейся детски лукавой улыбкой. Сразу запомнилась мне эта его лукавая, как будто даже с хитрецой улыбка.
Меня поразила его молодость. Когда он молча и, мне показалось, застенчиво подал мне руку, он показался мне почти мальчиком, ну, юношей лет двадцати. Сели за стол. Стали пить водку. Когда он заговорил, сразу показался старше, в звуке голоса послышалась неожиданная мужественность. Когда выпил первые две-три рюмки, он сразу заметно постарел. Как будто усталость появилась в глазах; на какие-то секунды большая серьезность, даже некоторая мучительность застывали в глазах. Глаза и рот сразу заволновали меня своей огромной выразительностью. Вот он о чем-то заспорил и внимательно, напряженно слушает оппонента: брови слегка сдвинулись, не мрачно, не скорбно, а только упрямо и очень серьезно. Чуть приподнялась верхняя губа – и какое-то хорошее выражение, лицо пытливого, вдумчивого, в чем-то очень честного, в чем-то даже строгого, здорового парня, - парня с крепкой «башкой».
А вот брови ближе сжались, пошли вниз, совсем опустились на ресницы, и из -под них уже мрачно, тускло поблескивают две капли белых глаз - со зверино тоской и со звериной дерзостью. Углы рта опустились, натянулась на зубы верхняя губа, и весь рот напомнил сразу звериный оскал, и весь он вдруг напомнил готового огрызаться волчонка, которого травят.
А вот он встряхнул шапкой  белых волос, мотнул головой – особенно, по-своему, но в то же время и очень по-мужицки – и заулыбался широкой, сочной, озаряющей улыбкой, и глаза засветились «синими брызгами», действительно стали синими. 
Сидели долго. Пили. О чем-то спорили. Галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян, но и не скучал по-видимому, был весь тут, с нами, о чем-то спорил, на что-то жаловался. Вспоминал о первых своих шагах поэта, знакомстве с Блоком. Рассказывал и вспоминал о Тегеране. Тут же прочел «Шаганэ». Замечательно читал он стихи. И в этот первый вечер нашего знакомства, и потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда испытывал радость от его чтения. У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. И всегда – сколько я его ни слышал – у него,  и у трезвого и у пьяного, всегда становилось прекрасным лицо, сразу, как только, откашлявшись, он приступал к первому стихотворению. Прекрасное лицо: спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации актеров, без мертвой монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все чувства, какие льются из стихов. Думаю, что, если бы почему-нибудь не доносился голос, если бы почему-нибудь его не было слышно, наверно,  можно было бы, глядя на его лицо, угадать и понять, что именно он читает…
Компания разошлась. Я сидел и разбирался в своих впечатлениях. Все в нем, Есенине, ярко и сбивчиво, неожиданно-контрастно. Тут же на глазах твоих он меняет лик, но ни на секунду не становится безличным. Белоголовый юноша, тонкий, стройный, изящно, ладно скроен и как будто не крепко сшит, с васильковыми глазами, не страшными, не мистическими, не нестеровскими, а такими живыми, такими просто синими. Как у тысячи рязанских новобранцев на призыве – рязанских, и московских, и тульских, - что-то очень широко русское. Парижский костюм, чистый, мягкий воротничок, сверху не шее накинуто еще шелковое сиреневое кашне, как будто забыл или не захотел снять в передней. Напудрен. Даже слишком – на бровях и ресницах слой пудры. Мотнул головой, здороваясь, взметнулись светло-желтые кудри рязанского парня и дешевыми духами парикмахерского вежеталя повеяло от них. Рука хорошая, крепкая, широкая, красная, не выхоленная, мужицкая. Голос с приятной сипотцой, как будто не от болезни, не от алкоголя, а скорее от темных сырых ночей, от соломы, от костров в ночи. Заговорил этим сиплым баском – сразу растаяла, распылилась, как пудра на лице, испарилась, как парикмахерский вежеталь, вся «европейская культура», и уже не лезут в глаза ни костюм, ни кашне на шее, ни галстук парижский. А выпил стакан красного, легкого вина залпом, но выпил, как водку, с привычной гримасой (как будто очень противно) и – ох, Рязань косопузая пьет в кабаке. Выпил, крякнул, взметнул шапкой волос и, откашлявшись, начал читать: «Не жалею, не зову, не плачу, /Все пройдет, как с белых яблонь дым». И кончил тихо, почти шепотом, почти молитвенно: «Будь же ты вовек благословенно, /Что пришлось процвесть и умереть».
Ох, подумал я, с какими иными «культурами» общается этот напудренный, навежеталенный, полупьяный Есенин, в какие миры свободно вторгается эта наша «косопузая Рязань».


В течение марта, пока Сергей находился в Москве, Галина Бениславская не только контролировала его поведение, в меру своих сил стараясь держать поэта под домашним арестом. Ее сердце было в те недели наполнено глубокими, драматическим переживаниям, имеющими прямое отношение к Есенину. Кое-что она записала в дневнике.
«Конечно, со стороны Сергея Александровича была огромная уступка. Его внутренне отношение было чисто мужицкое: «Моя и больше никаких!» Но, зная, что я не покорюсь и не могу быть «верной женой», тогда как себя он не лишает свободы в отношении других женщин, и вместе с тем, не желая порвать со мной, он внушал себе взгляд культурного человека: мы, мол, равны, моя свобода дает право на свободу женщине.
Я никогда не скрывала своих увлечений. Но Сергей Александрович сам знал, и я ему подтверждала: что бы ни было, я всегда его, всегда по первому зову все абсолютно брошу.
Знал он также, что виноват передо мной не меньше, чем я перед ним, и что он не вправе требовать от меня верности.
Но все изменилось в марте 1925 года после его приезда с Кавказа. Я больше не могла выдумывать себе увлечения, ломать себя, тогда как знала что по-настоящему люблю Сергея Александровича и никого больше. Единственное сильное чувство, очень бурно и необузданно вспыхнувшее ко Льву, я оборвала сама.
Из-за нескладности и изломанности моих отношений с Сергеем Александровичем я не раз хотела уйти от него как женщина, хотела быть только другом. И перед возвращением его с Кавказа я еще раз решила, что как женщина я уйду от него раз и навсегда. И поэтому, закрыв глаза, не раздумывая, дала волю увлечению со Львом.
Даже это я оборвала сразу, как только поняла, что от Сергея Александровича мне не уйти, ту нить не порвать, и что он любит меня, поскольку он вообще может сейчас любить».

Чужая душа - потемки, что же говорить о двух душах, пребывавших в таких необычных людях, как Сергей Есенин и Галина Бениславская. Стоит ли удивляться «изломанности» их отношений?

« ОН ДОГОРАЕТ»

Готовиться к отъезду на Кавказ Сергей начал исподволь, едва ли не с первого дня своего пребывания в столице. В письме в Тифлис своему другу поэту Тициану Табидзе от 20 марта делился планами:
 «Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере – тут же качу обратно к Вам, увидеть и обнять Вас. В эту весну в Тифлисе, вероятно, будет целый съезд москвичей. Собирается Качалов, Пильняк, Толстая и Вс. Иванов…Спроси Паоло, какое нужно мне купить ружье по кабанам. Пусть напишет №».
 Судя по всему, Сергей намеревался лично купить и привезти поэту Паоло Яшвили необходимое ему для охоты ружье. Четыре дня спустя, 24 марта Есенин написал письмо в Ленинград наиболее близкому к нему из ленинградских поэтов-имажинистов Вольфу Эрлиху:
«Милый Вова! Вот я снова в Москве и снова собираюсь в 20- числах обязательно уехать. Хотелось бы тебя, родной, увидеть, обнять и поговорить о многом. Я еду в Тифлис, буду редактировать литературное приложение (к газете –авт.). Три – к носу. Ежели через 7-10 дней  не приеду к тебе, приезжай ко мне».
Видимо, Сергей рассчитывал прожить в Москве еще более десяти дней. Но выехал на юг он уже 27 марта, причем, не в Тифлис, как планировал, а в Баку. Что побудило его так неожиданно изменить планы? Возможно, он узнал о том, что на 27 марта было назначено заседание комиссии ГПУ, которая должна была утвердить расстрельный приговор другу Сергея поэту Алексею Ганину. Не исключено также, что именно 27 марта обязан был выехать на юг снятый с должности редактора журнала «На посту» Илья Вардин. В любом случае, выехал Сергей Есенин именно с Вардиным. Спасаясь от московских пирушек, мнимых и реальных преследователей, Сергей, конечно, считал, что его ждет тихая южная заводь, где он сможет спокойно жить и продуктивно творить. Увы, как вскоре выяснилось, это были всего лишь розовые мечты – мечты поэта. Они стали таять уже в дороге, и сквозь испаряющуюся розовую дымку проступала, все более сгущаясь, мрачно-серая корявая реальность. Она царапала Сергею душу, взвинчивала нервы и подрывала его и без того не могучее физическое и душевное здоровье
Началось все с того, что в дороге Сергея обворовали. В письме Галине Бениславской из Баку от 8 апреля он обрисовал происшествие коротко, но емко: «Был курьез. Нас ограбили бандиты (при Вардине). Жаль и не  жаль, но я спал, и деньги некоторые (которые Вы мне дали), и пальто исчезли навсегда. Хорошо, что я хоть в брюках остался».
«Ограбили бандиты» здесь, наверное, слишком сильное выражение, поскольку никакого вооруженного, силового воздействия, судя по письму, на Есенина оказано не было. Никто ему не угрожал ни холодным, ни огнестрельным оружием. Просто он спал, а вагонные воры воспользовались этим. Не будем строить предположений относительно состояния, в котором пребывал потерпевший.
Важно то, что одна неприятность повлекла за собой другую.
 «Когда я очутился без пальто, - пишет далее Есенин, - я очень и очень простудился. Сейчас у меня воспаление надкостницы. Боль ужасная. Вчера ходил к лучшему врачу здесь, но он, осмотрев меня, сказал, что легкие в порядке, но горло с жабой и нужно идти к другому врачу этажом  выше».
 Из того же письма следует, что в те дни Сергей испытывал не только физические страдания: «Пишу, а зубы болят до дьявола – нервы». Переживания на нервной почве досаждали ему, кажется, не меньше, чем ноющая надкостница.
Что же могло так сильно расстроить поэта?
«С Галей и сестрой у меня большой разлад, - признавался Сергей примерно в это же время в письме Вержбицкому. Причиной разлада стало взаимное непонимание. В Москве Сергей пытался в чем-то убедить Бениславскую и сестру, но безрезультатно. Некоторые намеки в письме дают основания предполагать, что речь шла о целесообразности поездки Сергея в Персию. Как бы продолжая спор на эту тему, он пишет Бениславской:
«Поймите и Вы, что я еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились все лучшие персидские лирики».
Персидский Шираз с его великим поэтами – все это из области прожектов, а Баку с его промозглой погодой и простуда были реальностью. Как бакинская реальность воздействовала на поэта? Об этом рассказал в воспоминаниях Александр Воронский.

«Ранней весной 1925 года мы встретились в Баку. Есенин собрался в Персию: ему хотелось посмотреть сады Шираза и подышать воздухом, каким дышал Саади. Вид у Есенина был совсем не московский: по дороге в Баку в вагоне у него украли верхнее платье, и он ходил в обтрепанном с чужих плеч пальтишке. Ботинки были неуклюжие, длинные, нечищеные, может быть, тоже с чужих ног. Он уже не завивался и не пудрился. Друзей, бережно и любовно относившихся к нему, у него было довольно. Жил он у тов. Чагина, следившего за его лечением, но показался в те дни одиноким, заброшенным, случайным, неведомо зачем и почему очутившемся в этом голоде нефти, копоти и пыли. Словно ему было все равно, куда приткнуться и причалить.
Мы расстались на набережной. Небо было свинцовое. С моря дул резкий и холодный ветер, поднимая над городом едкую пыль. Немотно, как древний страж веков, стояла Девичья башня. Море скалилось, показывая белые клыки, и гул прибоя был бездушен и неприютен.
Есенин стоял,  рассеянно улыбался и мял в руках шляпу. Пальтишко распахнулось и неуклюже свисало, веки были воспалены. Он простудился, кашлял, говорил надсадным шепотом и запахивал то и дело шею черным шарфом. Вся фигура его казалось обреченной и совсем не нужной здесь. Впервые я остро почувствовал, что жить ему недолго, и что он догорает».

Воронский описал еще одну встречу с Есениным примерно в те же дни на даче Петра Чагина.

«На загородной даче опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я пошел и увидел его: он сидел на кровати и рыдал. Все лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок:
- У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни  лишь стихи. Я все отдал им, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня. Он плакал больше часа».
Два коротких мартовских эпизода общения с Есениным в Баку, но как много в них глубоких наблюдений.  Как тревожно звучит фраза Воронского: «Впервые я остро почувствовал, что жить ему недолго, и что он догорает». Это не диагноз врача – это голос сердца близкого Есенину человека.
О многом говорит брошенная как бы вскользь реплика, что Чагин следил за лечением Сергея. У партийного лидера республики была возможность привлечь для консультаций лучших врачей Азербайджана. Несомненно, они разобрались с болезнью поэта на медицинском уровне. Что-то прописали ему. А что, собственно, они могли назначить с учетом специфического, нервного характера болезни? Можно не сомневаться, что больной относился к их предписаниям формально.
Но ни предписания лучших врачей, ни комфортная обстановка дачи партийного лидера не могли  внести во внутренний мир Есенина успокоение и душевное равновесие. В состоянии душевного волнения  Сергей выплеснул Воронскому всю боль, накопившуюся в его сердце. Он поставил  диагноз своей духовной болезни – диагноз честный и предельно жесткий: «Я никого и ничего не люблю». Может быть, здесь и был ключ ко всем большим и малым бедам Сергея Есенина.

ЕЩЕ ОДНО БЛАГОЕ НАМЕРЕНИЕ

Официальная хроника биографии Есенина в апреле отмечает лишь одно событие – участие в заседании кружка рабочих писателей и поэтов при газете «Бакинский рабочий ». Наверное, другие события не заслуживали внимания историков. Возможно. Зато май оказался в этом отношении щедрым. С самого первого дня.
Петр Чагин потом писал в своих воспоминаниях:
 «Одним из самых примечательных дней в бакинский период жизни Сергея Есенина был день 1 мая 1925 года. Первомай того годы мы решили провести необычно. Вместо общегородской демонстрации организовали митинги в промысловых и заводских районах, посвященные закладке новых рабочих  поселков, а затем – рабочие, народные гулянья. Взяли с собой в машину, где были секретари ЦК Азербайджана, Сергея Есенина…
Есенина на маевке встретили как  старого знакомого. Вместе с партийными руководителями ходил он по лужайкам, где прямо на земле, на молодой весенней траве, расположились рабочие со своими семьями, читал стихи, пел частушки.
После этого поехали на дачу в Мардакянах, под Баку, где Есенин в присутствии Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал новые стихи из цикла «Персидские мотивы».
Киров  - человек большого эстетического вкуса. В дореволюционном прошлом  - блестящий литератор и незаурядный литературный критик, обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной:
- Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы  не пустили его, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручали создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватает – довообразит. Он же  поэт, да какой!
Огромное впечатление произвела на Есенина эта встреча с Сергеем Мироновичем. Они встречались уже второй раз. Первый раз – осенью 1924 года, на вечере в честь приезда Михаила Васильевича Фрунзе в Баку. Как и тогда, Есенин сейчас без конца выведывал у меня подробности боевой работы Кирова в Одиннадцатой армии в Астрахани. Признавался мне, что лелеет и нежит мечту написать эпическую вещь о Гражданской войне, и чтобы обязательно в центре всего этого эпоса, который должен перекрыть «Песнь о великом походе» и «Анну Снегину», и все написанное им, был Ленин.
- Я в долгу перед образом Ленина, - говорил Есенин. – Ведь то, что я написал о Ленине - и «Капитан земли» и «Еще закон не отвердел», - это слабая дань памяти человека, который не то что Петр Первый Россию вздернул на дыбы, а вздыбил всю нашу планету».

Что ни фраза в записях Чагина, то повод для размышлений. Даже, казалось бы, чисто технические детали наполнены глубоким смыслом. Взять, скажем,  поездку Есенина за город, в район народных гуляний в одной машине с секретарями центрально комитета Компартии Азербайджана. Это ж какая честь и какое политическое доверие поэту! Затем последовала поездка Сергея вместе с партийной элитой на служебную дачу Чагина, где состоялось  отдельно от народа партийное гуляние. Поэт для партийных вождей уже был своим в доску. Присутствие С.М.Кирова придавало мероприятию на даче особый идеологический вес, поскольку Киров занимал сразу две высокие  партийные должности: первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана и члена ЦК РКП (б). На даче Киров пожурил Чагина за то, что он не выполнил его предыдущее указание и не создал Есенину «иллюзию Персии в Баку». Непосредственно в Персию партийные вожди под благовидным предлогом поэта не выпускали, а вот создать ему «иллюзию» - сколько угодно. Есенин был благодарен партийным лидерам за покровительство и в знак признательности выражал намерение написать что-то историческое о Гражданской войне с целью прославить полководческую деятельность Кирова  и еще написать эпохальное произведение о Ленине. Здесь трудно отделить искренние творческие намерения Есенина от его крестьянской дипломатии. Возможно, имело место то и другое. В любом случае, он достиг желаемого результата: засвидетельствовал свою политическую лояльность, которую он уже научился трансформировать в издательские договоры. Таким образом, Петр Чагин верно писал в воспоминаниях, что 1 мая стало для Есенина в его Бакинском периоде одним из самых примечательных дней.
 Последующие майские дни тоже выдались примечательными, но с отрицательным знаком: Сергей попал на больничную койку, с которой расстался лишь 17 мая.
«Лежу в больнице, - писал Сергей Галине Бениславской 11 мая. -  Верней отдыхаю. Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого. Через 5 дней выйду здоровым. Это результат батумской простуды, а потом я по дурости искупался в середине апреля в море при сильном ветре. Вот и получилось. Доктора пели на разный лад. Вплоть до скоротечной чахотки. С чего это Вы, Галя, взяли, что я пьянствую? Я только кутнул раза три с досады за свое здоровье. Вот и все. Хорошее дело, чтоб у менял была чахотка. Кого хошь грусть возьмет.
Почему не пишу? Потому что некогда. Пишу большую вещь. С книгами делайте как угодно, чего из пустого в порожнее перегонять. Это уже меня начинает раздражать, что Вы спрашиваете…
Книжку «Рябиновый костер» посвятите всю целиком Чагину. Надпись: «С любовью и дружбою Петру Ивановичу Чагину».
На следующий день, 12 мая Сергей сделал приписку: «Письмо написал я вам вчера, когда не было еще консилиума. Мне запрещено пить. С легкими действительно что-то не ладно. Предписано ехать в Абас-Туман. Соберите немного денег и пришлите. Я должен скоро туда уехать. После выправки жизнь меняю».

Из письма можно высчитать, чем Сергей занимался в апреле: купался в холодном море и раза три погулял вволю – вот и месяц прошел. Кажется, Сергею самому было неловко перед Галиной за праздное времяпрепровождение, и он оправдывался тем, что, будто бы, пишет «большую вещь». В действительности никакой значительной вещи он в то время не писал. Каковы медицинские итоги двухнедельного пребывания Сергея в больнице? «Мне запрещено пить. С легкими действительно что – то не ладно. Предписано ехать в Абас-Туман». Названный им пункт – курорт общего характера, куда, кстати, Есенин не поехал. Значит, особой необходимости в курортной реабилитации не было. В отношении легких полная неопределенность. Скорее всего, лечили воспаление, полученное во время апрельского купания в ледяной  морской воде. Зато с употреблением спиртного все предельно ясно: врачи запретили пить. Видимо, предупреждение было высказано в суровом тоне, с разъяснением опасных последствий, поскольку Сергей не скрывает своей тревоги – он даже намерен переменить образ жизни. Опасность, суд по всему, связана с состоянием его нервной системы, ведь в Германии он уже проходил лечение по данному поводу.
К сожалению, намерение Есенина изменить образ жизни так и осталось добрым намерением. Еще одним. Из числа тех, которыми, гласит пословица, вымощена дорога в ад. О том, как протекала жизнь поэта в реальности, говорит ряд документов того времени.
Еще находясь в больнице, Сергей узнал о предстоящем прибытии в Баку актера Качалова с театром. Есенин написал ему 15 мая записку:
 «Дорогой Василий Иванович! Я здесь. Здесь и напечатал кроме «Красной нови», стихотворение «Джиму». В воскресенье выйду из больницы (болен легкими). Очень хотелось бы увидеть вас за 57-летним армянским. А? Жму ваши руки. С.Есенин».
Под стихотворением «Джиму» поэт подразумевал написанное им после московской встречи с Качаловым стихотворение «Собаке Качалова», которое было опубликовано в газете «Бакинский рабочий» в номере за 7 апреля.
Судя по всему, московский театр и Качалов приехали в Азербайджан несколько позже, чем предполагал поэт. В.И. Качалов писал потом в своих воспоминаниях:
 «Наш театр приехал на гастроли в Баку. Играем спектакль.
Есенин уже не в больнице, уже на свободе. И весь город – сплошная легенда о Есенине. Ему здесь «все позволено», ему все прощают. Вся редакция «Бакинского рабочего», Чагин, Яковлев, милиция – все охраняют его».
Кроме охраны пота Есенина у второго секретаря ЦК Компартии Азербайджана Чагина, надо полагать, было немало других забот. Тем не менее он не переставал думать о состоянии здоровья Сергея. И 4 июля он направил в Москву, в ЦК РП (б) письмо с просьбой «устроить поездку Есенина за границу на лечение». К этому факту мы еще вернемся.

НЕВЕСТУ – С ГРОМКИМ ИМЕНЕМ

В этот раз Сергей Есенин появился в Москве 28 мая. На самом пороге лета, которое принесло ему, по крайней мере, два знаменательных события: женитьбу на внучке  великого русского писателя Льва Толстого Софье Андреевне Толстой и подписание договора с Госиздатом на издание собрания его стихотворений и поэм в трех томах. Первое можно без преувеличения назвать крутым поворотом в личной жизни поэта. Он мог бы вызвать столь же крутые  перемены  большего масштаба:  в его образе  жизни, в духовно-нравственном состоянии. В результате поэт осуществил бы то добро намерение, о котором он писал Бениславской из больницы. Что касалось решения вопроса о предстоящем выпуске трехтомного собрания произведений Есенина, то это было зримым проявлением  прочных и все более крепнущих политических позиций поэта.
В Москве Есенина уже ждал вышедший в мае из печати сборник его стихов «О России и революции». А в Госиздате подходила к концу работа над другим его сборником – «Березовый ситец». Первые, авторские экземпляры «Березового ситца» Сергей получил на руки  12 июня. Он сразу же подписал и подарил одну книгу работавшему над сборниками техническому редактору Госиздата, писателю Ивану Евдокимову. Пройдет совсем немного времени, и Евдокимов займется подготовкой к изданию трехтомного собрания произведений Есенина. Иван Евдокимов потом писал в воспоминаниях:
«Есенин пришел с Берзинь в литературно-художественный отдел Госиздата за авторским экземпляром сборника «Березовый ситец». Он пошатывался, ухмылялся и тускло глядел. Я на некоторое время вышел, а вернувшись, его не застал. Кто-то передал мне от Сергея книжку с надписью красными чернилами: «Сердце вином не вымочу, Милому Евдокимочу, Пока я тих, Эта книга  и стих».
Своему московскому «ангелу-хранителю» Анне Берзинь Есенин также подарил экземпляр «Березового ситца».
Вернемся к личной, точнее к семейной  проблеме поэта. Именно к проблеме, иначе эту сторону жития Есенина  не назовешь. Почему? Ответ на данный вопрос частично содержится в воспоминаниях друга Сергея Рюрика Ивнева.
«Как-то раз при одной из встреч он с таинственным видом отвел меня в сторону (это было на Тверском бульваре), выбрал свободную скамейку на боковой аллее и, усадив рядом, сказал:
- Ты должен мне дать один совет, очень… очень важный для меня.
- Ты же никогда ничьих советов не слушаешь и не исполняешь!
- А твой послушаю. Понимаешь. Все это так важно. А ты сможешь мне правильно ответить. Тебе я доверяю…
Есенин чувствовал, что я не принимаю всерьез его таинственность, но ему страшно хотелось, чтобы я отнесся серьезно к его просьбе - дать ему совет.
- Ну, хорошо, говори, - сказал я, - обещаю дать тебе совет.
- Видишь ли, - начал издалека Есенин. - В жизни каждого человека бывает момент, когда он решается на… как бы это сказать, ну, на один шаг, имеющий самое большое значение в жизни. И вот сейчас у меня… такой момент. Ты знаешь, что с Айседорой я разошелся. Знаю, что в душе осуждаешь меня, считаешь, что во всем виноват я, а не она.
- Я ничего не считаю и никогда не вмешиваюсь в семейные дела друзей.
- Ну, хорошо, хорошо, не буду. Не в этом главное.
- А в чем?
- В том, что я решил жениться. И вот ты должен дать мне совет, на ком.
- Это похоже на анекдот.
- Нет, нет, ты должен. Я же не досказал. Я же не дурачок, чтобы просить тебя найти мне невесту. Невест я уже нашел.
- Сразу несколько?
- Нет, двух. И вот из этих двух ты должен выбрать одну.
- Милый мой, это опять-таки похоже на анекдот .
- Совсем не похоже…- рассердился или сделал вид, что сердится, Есенин.- Скажи откровенно, что звучит лучше: Есенин  и Толстая или Есенин и Шаляпина?
- Я тебя не понимаю.
- Сейчас поймешь. Я познакомился с внучкой Льва Толстого и с племянницей Шаляпина. Обе, мне кажется, согласятся, если я сделаю предложение, и я хочу от тебя услышать совет, на которой из них остановить выбор?
- А тебе разве все равно, на какой? - Спросил я с деланным удивлением, понимая, что это шутка.
Но Есенину так хотелось, чтобы я сделал хотя бы вид, что верю в серьезность вопроса. Не знаю, разгадал ли мои мысли Есенин, но он продолжал разговор, стараясь быть вполне серьезным.
- Дело не в том, все равно или не все равно… Главное в том, что я хочу знать, какое имя звучит более громко.
- В таком случае я должен тебе сказать вполне откровенно, что оба имени звучат громко.
Есенин засмеялся:
- Не могу же я жениться на двух именах?
- Не можешь.
- Тогда как же мне быть?
- Не жениться совсем.
- Нет, я должен жениться.
- Тогда сам выбирай.
- А ты не хочешь?
- Не не хочу, а не могу. Я сказал свое мнение: оба имени звучат громко.
Есенин с досадой махнул рукой. А через несколько секунд он расхохотался и сказал:
- Тебя никак не проведешь!
И после паузы добавил:
- Вот что, Рюрик. Я женюсь на Софье  Андреевне Толстой».

В предыдущих главах мы уже писали о том, что с Анатолием Мариенгофом Сергей Есенин значительное время жил в одной квартире. В книге А.Мариенгофа «Роман без вранья» есть эпизоды, связанные с Есениным, Шаляпиным и его племянницей - будущей кандидаткой в невесты Сергея.
«Бежали с Есениным по Кузнецкому мосту, - пишет Мариенгоф. - Вдруг увидели Шаляпина. Он стоял около автомобиля в отличном костюме, отличной шляпе, необыкновенных перчатках. Похож на иностранца.
Я почувствовал, как задрожала от волнения рука Есенина, которую я держал в своей. Расширились зрачки, на щеках от волнения выступил румянец. Он выдавил задыхающимся голосом:
- Вот это слава!
И тогда я понял, что этой глупой, этой замечательной, этой страшной славе Есенин принесет свою жизнь.
Несколько месяцев спустя Есенин, скульптор  Сергей Коненков и я катались на автомобиле. Коненков предложил заехать за молодым Шаляпиным – сам Федор Иванович Шаляпин был уже за границей. Есенин обрадовался. Заехали. Есенин усадил на автомобиле рядом с собой некрасивую веснушчатую девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно. Часов пять катались мы по ужасным подмосковным дорогам. Вечером вернулись усталые, измученные. Есенин сел ко мне на кровать, обнял за шею и прошептал на ухо:
- Слушай, Толя как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина. А? Жениться, что ли?
Есенин знал, чем расположить к себе, повернуть сердце, вынуть душу каждого. Отсюда его огромное обаяние. Обычно любят за любовь. Есенин никого не любил, и все любили Есенина».


Ситуация с выбором невесты то прояснялась, то погружалась в туман. В июне 1925 года Есенин зачастил в Госиздат, - пишет в воспоминаниях И.Евдокимов. – Пошли слухи о его женитьбе на С.А.Толстой. И неизменно при этом добавляли: «На внучке Толстого». Наконец он мне и сам сказал:
- Евдокимыч, я женюсь. Живу я у Сони. Это моя жена. Скоро будет свадьба. Народу будет человек 70…
Наблюдая в этот месяц Есенина, а приходил он низменно трезвый, в белом костюме, оживленный, приходил с невестой, и три раза знакомил меня с ней, я сохранил воспоминание о начале, казалось бы, глубокого и серьезного перелома в душе поэта.
Скептики посмеивались:
- Очередная женитьба! Да здравствует следующая!
Сам Сергей говорил:
- С Соней у меня давным- давно… Давнишний роман. Теперь только женимся.
Скептики оказались правы: в середине месяца он приходил два раза пьяный, истерзанный. Досужие языки шептали:
- Вчера сбежал от невесты! Свадьбы не будет!»
«Растерзанность» внешнего вида, одежды Сергея, несомненно, отражала его внутреннее состояние. Свои сомнения и терзания он просто не мог скрыть, они прорывались наружу, порой в форме бурных эмоций. Писатель Юрий Либединский однажды оказался свидетелем подобного всплеска:

«Мы собрались у приятелей, - пишет он в воспоминаниях. – Сергей то веселился, то вдруг задумывался. Потом он взял гитару и запел:
 «Есть одна хорошая песня у соловушки, /Песня панихидная по моей головушке…/ Думы, мои думы!/ Боль в груди и в темени, /Промотал я молодость без поры, без времени».
Кончил. Заговорили о другом. Сергей вышел в другу комнату. Позже меня позвала к нему хозяйка:
- Плачет, тебя просит позвать.
Я пошел. Он сидел на краю кровати, обхватив спинку, и плакал.
- Ну, чего ты? – обнял я его.
- Не выйдет у меня ничего  из женитьбы!
- Но почему?
Он стал горячо что-то говорить.
- Если видишь, что не выйдет, так откажись.
- Нельзя, - возразил он серьезно. - Ведь ты подумай: его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого. Это так и должно быть.
В голосе его слышалась гордость и какой-то крестьянский разумный расчет.
- Так должно быть! – повторил он».


Тот же Либединский оставил свои впечатления о невесте Есенина:
 «В облике Софьи Толстой, в округлости ее лица и проницательно - умном взгляде небольших глаз, в медлительных манерах скрывалась кровь Льва Толстого. В ее немногословных речах чувствовался ум, образованность, а когда она смотрела на Сергея, нежная забота светилась в ее серых глазах.
Она, видно, чувствовала себя внучкой Льва Толстого. В ее столь яркой любви к Сергею присутствовало благородное намерение стать помощницей, другом и опорой Сергею».

Поэт Виктор Мануйлов, давно знал семью Софьи Толстой. В июне он как-то приехал из Баку в Москву и позвонил Софье Андреевне. Встречу он описал так:
 «Она пригласила меня в тот же вечер к себе, сказав, что приготовила приятный сюрприз. Я не знал тогда еще о ее сближении с Есениным и о том, что он уже живет в ее квартире.
Когда я пришел  к Софье Андреевне в десятом часу вечера, мне открыла двери ее мать Ольга Константиновна. «Ах, милый, - сказала она, - а у нас дым коромыслом, такая беда! Проходите, проходите, они там…» - и указала на комнату, примыкавшую к прихожей.
В небольшой столовой было накурено. Уже пили. Тут я сразу увидел Есенина и все понял. «Вы знакомы?» - спросила, улыбаясь Софья Андреевна и указала на Есенина. Оказалось, это и был обещанный сюрприз.
Читали стихи. Говорили о стихах.  Кроме Сергея Александровича тут были поэт Василий Наседкин, И.Бабель,  и еще один неизвестный мне молодой человек. На диване лежал Всеволод Иванов, молча слушавший разговор за столом.
Когда, по-видимому, уже не в первый раз Есенин стал вспоминать свои детские годы в деревне, Бабель, хорошо знавший эти воспоминания,  начал подсказывать ему, как было дело, и очень потешно передразнивал его, а затем стал изображать в лицах, как  Есенин продает сразу десяти издательствам одну и ту же свою книгу, составленную  из трех ранее вышедших, как издатели скрывают друг от друга «выгодную сделку», а через некоторое время прогорают на изданной ими книге всем давно известных стихов. Конечно, в этом рассказе многое было преувеличено, но рассказывал он эту историю артистически и всех очень смешил.
Есенин пил много. На смену пустым бутылкам из-под стола доставались все новые. Там стояла целая корзина. Устав рассказывать о своих неладах с отцом, о любви к деду и матери, о сестрах, о драках и о первой любви, Есенин заговорил о присутствующих… Сказал о Приблудном: «Вот гляди, замечательная стерва и талантливый поэт, очень хороший. Верь мне,  я всех насквозь и вперед знаю»..
Потом Есенин заговорил обо мне и о моих стихах…
В этот вечер Есенин много читал, и особенно мне запомнилось, как он, приплясывая, напевал незадолго до того написанную «Песню»: «Есть одна хорошая песня у соловушки – /Песня панихидная по моей головушке»… Горькое предчувствие неотвратимой беды охватило, вероятно, не только меня.
«Я отцвел, не знаю где. /В пьянстве что ли ? В славе ли? /В молодости нравился, а теперь оставили. /Потому хорошая песня у соловушки – /Песня панихидная по моей головушке. /Цвела – забубенная. /Была – ножевая,/ А теперь вдруг свесилась, словно неживая».
В окнах уже проступал ранний июньский рассвет. Все приумолкли, но не спешили расходиться. Есенин подсел к Софье Андреевне и стал говорить о том, как они вот- вот поедут в Закавказье, в Баку, в Тифлис, где их ждут хорошие и верные друзья, а часть лета они проведут на Апшеронском полуострове, где спелые розоватые плоды инжира падают на горячий песок…
Я попрощался с погрустневшей хозяйкой. Есенин, прощаясь, подарил мне  только что вышедшую свою маленькую книжечку  стихов «Березовый ситец» с надписью: «Дорогому Вите Мануйлову с верой и любовью. Сергей Есенин».
Сам не зная,  почему я это сделал, я поцеловал Есенина в шею, чуть ниже уха. Мне казалось, что никогда я не любил его так, как в эту минуту. Это редко со мной бывает – но мне хотелось плакать. И снова горькое предчувствие, что нам не суждено увидеться еще».

Некоторое время спустя после приезда Сергея Есенина с Кавказа в Москву Галина Бениславская решила отметить свой день рождения. Это событие запечатлено в воспоминаниях двух участников торжества: Василия Наседкина и Анны Берзинь. Приведем отрывок из записей Берзинь.
« В один из ненастных летних вечеров мне позвонил Сергей Александрович и пьяным голосом попросил непременно к нему придти. Он жил тогда в Брюсовском переулке вместе с Галиной Бениславской, сестрами Шурой и Катей. Мне не хотелось идти к ним: было уже поздно, да к тому же нетрезвый голос Сергея…
Через несколько минут опять звонок, и опять Есенин просит придти и, как всегда, когда он пьян, начинает прикидываться, что его обижают и что им пренебрегают: «Я за тобой приползу. Пойми, что я женюсь, и тут моя невеста…»
- Какая невеста? – спрашиваю я, удивленная и встревоженная его новыми выдумками.
- Толстая Софья Андреевна! – говорит он торжествующе.
Я не знала тогда, что внучку Льва Николаевича звали, как и бабушку, Софья Андреевна, и потому, смеясь, ответила:
- А Льва Николаевича там нет?
Сергей что-то бормочет, трубку берет Галя Бениславская и разъясняет, что действительно у них в гостях Софья Андреевна Толстая, поясняет, кто она и просит непременно придти.
Поднимаясь к дверям квартиры, в которой жили Есенины и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.
В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спертый воздух мелодией, которую слушать вблизи трудно. Баянисты, видимо, «переложили» тоже,  потому стараются вовсю, широко разводя мехи. Рев и стон.
За столом сидят Галина, Вася Наседкин, Борис Андреевич Пильняк, двоюродный брат Сергея, который ходил за ним по пятам, незнакомая женщина, оказавшаяся Толстой, сестры Сергея. Сам он пьяный, беспорядочно суетливый, улыбающийся. Он усаживает меня между Пильняком и Софье Андреевной. Сам садится на диван и с торжеством смотрит на меня.
Галина Артуровна то и дело встает и выходит по хозяйским делам на кухню. Она все время в движении.
Шура, Катя, Сергей поют под баяны, но Сергей поет с перерывами. Смолкая, он бессильно откидывается на спинку дивана, опять выпрямляется и опять поет. Лицо у него бледное, губы он закусывает – это показывает очень сильную степень опьянения.
Я поворачиваюсь к Софье Андреевне и спрашиваю:
- Вы действительно собираетесь за него замуж?
Она очень спокойна, ее не шокирует гам, царящий в комнате.
- Да, у нас вопрос решен,  - отвечает она и прямо смотрит на меня.
- Вы же видите, он совсем невменяемый. Разве ему время жениться, его в больницу надо положить. Лечить его надо.
- Я уверена, - отвечает Софья Андреевна, - что мне удастся удержать его от пьянства.
- Вы давно его знаете? – задаю я опять вопрос.
- А разве это играет какую-нибудь роль? – Глаза ее глядят несколько недоуменно. - Разве надо обязательно долго знать человека, чтобы полюбить его?
- Полюби - ить, - тяну я. – Ладно полюбить, а вот выйти замуж – это другое дело…
Она слегка пожимает плечами, потом встает и подходит к откинувшемуся на спинку дивана Сергею. Она наклоняется и нежно проводит рукой по его лбу. Он, не открывая глаз,  отстраняет ее руку и что-то  бормочет. Она опять проводит по его лбу, и он, открыв глаза, зло смотрит на нее, опять отбрасывает руку и добавляет нецензурную фразу.
Она спокойно отходит от него и садится на свое место как ни в чем не бывало.
- Вот видите, разве можно за него замуж входить, если он невесту материт, - говорю я.
И она опять очень спокойно отвечает:
- Он очень сильно пьян и не понимает, что делает.
- А он редко бывает трезвым…
- Ничего, он перестанет пить, я в этом уверена.
Она действительно, кажется, в этом уверена.
Галя наливает стакан водки и подает Сергею. Он приподнимается и шарит по столу. Катя и я киваем: пусть уж напьется и сразу уснет, чем будет безобразничать и ругаться.
Сергей Александрович выпивает и валится на диван.
- Пойдемте, - говорю я и, повернувшись к Пильняку, добавляю:
- Вы проводите Софью Андреевну, ведь уже поздно.
За очками поблескивают хитрые и насмешливые глаза. Я отвожу взгляд, а он, пригнувшись к моему уху, говорит достаточно громко, чтобы слышала Софья Андреевна:
- Я пойду провожать вас, а ее пусть кто угодно провожает. Целованных и чужих любовниц не провожаю…
Я растерянно поднимаюсь из-за стола и, взяв Бениславскую за руку, выхожу с ней в коридор.
- В чем дело, Галя, я ничего не понимаю?..
- Что ж тут не понимать? Сергей собирается жениться… Он же сказал тебе об этом…
- Ты же знаешь, что Сергей болен, какая ж тут свадьба?
Она устало машет рукой, и в ее глазах я вижу боль и муку.
- Пусть женится, не отговаривай, может быть, она поможет, и он перестанет пить…
- Ты в это веришь, Галя?
Она утвердительно кивает головой.
В коридор выходят остальные. Только трое баянистов продолжают раздирать квартиру песнями. Сергей под их музыку спит, откинув голову. Лицо его бледно, губы закушены.
Усталая Галя провожает нас до двери. С Софьей Андреевной идет, кажется, брат Сергея.
Пильняк дорогой открывает тайны: Софья Андреевна жила с ним, а теперь вот выходит за Сергея. Он говорит об этом, а за очками поблескивают его насмешливые глаза.
Мне ни о чем говорить не хочется.
Зачем это делает Сергей – понять нельзя. Ясно, что он не любит, иначе он прожужжал бы все уши, рассказывая о своем увлечении. Впрочем, об этом он говорит только тогда, когда пьян, но я третьего дня видела его пьяным, он ничего не говорил о своей женитьбе.
На свадьбу я не пошла».

НАЧАЛО РАБОТЫ НАД СОБРАНИЕМ
Другим знаковым событием лета 1925 года, как мы отметили выше, стала подготовка Госиздатом трехтомного собрания стихов и поэм Сергея Есенина. Любопытно, каким образом родилась идея подобного издания. Об этом рассказал в своих воспоминаниях писатель Николай Накоряков:
«В начале двадцатых годов отделом художественной литературы Госиздата заведовал Н.Д.Мещеряков. Я был его заместителем, а политическим редактором – прославленный автор «Чапаева» Дмитрий Андреевич Фурманов. В отделе работали также три других писателя: Сергей Буданцев, Иван Евдокимов и Тарас Родионов. Мысль о выпуске первого собрания сочинений Есенина родилась  у нас. Никто не сомневался, что издание мгновенно разойдется: Есенин был необыкновенно популярен, его лирику любили, его стихами зачитывались. И неудивительно, что наше решение нашло всеобщую поддержку.
Сообщили об этом Есенину. Он встретил эту весть с нескрываемой радостью, поэт был горд и счастлив. Началась подготовка к изданию…
Руководил всем этим Дмитрий Андреевич Фурманов. Несколько раз принимал участие в обсуждениях и Валерий Яковлевич Брюсов…Фурманов с большим тактом, любовно и бережно подходил в каждой строке, написанной рукой Есенина. Порой он не сразу высказывал Есенину свое мнение о некоторых его стихах, опасаясь, как бы первое впечатление не оказалось ошибочным. Тогда Дмитрий Андреевич уносил эти стихи домой, чтобы прочитать их в спокойной обстановке. Свои предложения о замене строфы, даже слова Дмитрий Андреевич делал в форме дружеского мягкого совета.
- Вот посмотрите, - говорил он Есенину,- не находите ли вы возможным заменить это слово?.. Мне кажется,  оно какое-то не ваше, не есенинское.
Есенин внимательно слушал, иной раз соглашался, иногда возражал, но чаще от него слышалось короткое:
- Подумаю…
Но бывало и так: услышав замечание Фурманова, Есенин через несколько дней возвращался к нему и предлагал совершенно новую редакцию не только строфы, но даже целого стихотворения».

В воспоминаниях Накорякова заслуживает внимания та особенность, что именно политический редактор Фурманов, автор трех небольших политических повестей, не написавший ни единого стихотворения, руководил работой по подготовке собрания стихов и стихотворных поэм. Именно он оценивал каждое стихотворение фразу за фразой, слово за словом. Если что-то казалось ему, ви димо,   с политической точки зрения, сомнительным, он  «уносил эти стихи домой». Скорее всего. не только домой но также  в кабинет вышестоящего политического начальника, чтобы получить от него положительную или отрицательную резолюцию.
Накоряков утверждает, что лирика Есенина была необыкновенно популярна и руководство издательства не сомневалось в мгновенной распродаже его собрании сочинений. Однако коллега Накорякова писатель Иван Евдокимов утверждает в воспоминаниях совсем обратное:
«Как общее правило, стихи на рынке идут плохо – эпоха наша полуравнодушна к стихам, - и даже стихи Есенина, например, «Березовый ситец», шли медленно, тем не менее Госиздат почел своей обязанностью издать его «Собрание стихотворений». 
Итак, стихи вообще и Есенина в частности продавались плохо, «тем не менее» руководство Госиздата принялдо решение выдать на гора не отдельный том Есенина, а целое собрание его произведений из трех томов. Как это понимать?
Руководство Госиздатом, как и всеми государственными  структурами  в те годы, осуществляла правящая партия. И все, что она одобряла и делала, служило, прежде всего, ее интересам. То есть созданию в народе такой атмосферы, которая способствовала укреплению советской власти. Партийные руководители сочли, что произведения Есенина вполне соответствовали целям партии и дали зеленый свет их изданию. Разумеется, под неусыпным  контролем политического редактора Фурманова.
 Если Госиздат проводил прежде всего политическую линию, то Есенина, в первую очередь, интересовали слава и гонорар. Причем, гонорар с точки зрения повседневных потребностей, интересовал его даже больше. И поэт привычным приемом решил взять быка за рога. По воспоминаниям Ивана Евдокимова, во второй половине июня Сергей однажды в начале рабочего дня явился к нему в Госиздат. Дальнейшие события Евдокимов описал так:

«- Евдокимыч, я насчет моего «Собрания». Мы с тобой говорили в прошлый раз. У меня, понимаешь, свадьба, я женюсь. Вместе со мной в один день сестра входит замуж за Наседкина. Нельзя ли мне сразу получить тысячи две денег. Только надо скоро.
Я его осведомил, что едва ли можно будет сделать так скоро, как он предполагает: договор на большую сумму, необходимо будет получить согласие высших органов Госиздата и, конечно, поставить дело на «формальные» колеса, подать заявление. Сговориться об условиях и т.д.
Через два дня он появился с Наседкиным и под мою диктовку наспех написал следующее заявление:
«В литературный отдел Госиздата
Сергея Есенина.
Предлагаю литерат. отд. издать собрание моих стихотворений в количестве 10 000 строк, порублю за строку, с единовременной выдачей в 2000 рублей и остальные с ежемесячной выдачей по 1000 руб., начиная с 1 августа 1925 г. по 1 апреля 1926 г. сроком издания на 2 года, тиражом не более 10 000 т. Мое собрание стихотворений и поэм никогда не издавалось. Сергей Есенин. 17/УI -25».

Все условия его были приняты, кроме одного: единовременной выдачи двух тысяч рублей. Летние месяцы – время обычного затишья в книгопродавческой деятельности – были трудными, и Госиздат вынужден был сводить свои расход до минимума. Через неделю, 30 июня, был подписан договор: поэт обеспечивал свою жизнь на много месяцев вперед. С июля началась выдача денег, по тысяче рублей ежемесячно. Факт заключения договора с Есениным по высшей ставке – рубль за строку, никому из других поэтов не назначаемой, свидетельствовал о той высокой оценке есенинского творчества, какая была в Государственном издательстве. Кроме того, Госиздат договорился с поэтом о печатании всех его вновь написанных стихотворений отдельными книжками после предварительного их распубликования Есениным в периодической печати…
Надо было видеть ту редкую радость, которая была в синих глазах Есенина, когда дело закончилось во всех инстанциях.
- Евдокимыч, - говорил он, - я написал тысяч пятнадцать строк. Я, понимаешь, отберу самое лучшее, тысяч десять. Этого довольно: будет три тома. Понимаешь, первое мое «Собрание». Надо издать только хорошо. Я теперь примусь за работу…
Уже вскоре Есенин принес первую партию стихотворений, затем другую. Рукопись была в хаотическом состоянии. Я засмеялся, засмеялся и он.
- Это ничего, - смеясь, говорил Есенин, - я, понимаешь, как-нибудь зайду, мы с тобой вместе и разберемся.
У него не  было никакого плана  издания, рукопись была неудобна для набора, в разных местах попадались одни и те же стихи, поэмы мешались с ранними стихотворениями и наоборот, истрепанные лоскутки старых газет лежали рядом с переписанными от руки стихотворениями, конечно, без знаков препинания, - словом, смешение почерков, разных машинок, газет, вырезок из журналов, полная неразбериха…
Отложили до более благоприятного случая. А летом внезапно, не сказавшись, Есенин исчез – в Баку».


Технический редактор собрания сочинений Есенина Иван Евдокимов увидел в глазах Сергея редкую радость. Для подобного чувства были все основания: еще ни одни советский поэт или писатель не удостоился того, чтобы его произведения издавались Госиздатом в полном собрании, к тому же,  в трех томах. Казалось бы, радостные чувства должны были в те дни и недели определять общий настрой, жизненный тонус счастливчика – поэта. Увы. Ленинградский поэт-имажинист Вольф Эрлих, приехавший в Москву к Есенину и общавшийся с ним в июне не один день, говорил в своих воспоминаниях о сложной, тревожной  гамме чувств Есенина.  Хотя Сергей был старше Вольфа всего на семь лет, но относился к нему как древний старец к зеленому юнцу: непрестанно поучал и наставлял его. Вот несколько июньских эпизодов из воспоминаний Эрлиха.

«Первый день как я в Москве.  Днем мы ходим покупать обручальные кольца, но почему-то купили только полотно на сорочки. Сейчас мы стоим на балконе квартиры Толстых и курим. Перед нами закат – непривычно багровый и страшный. На лице Есенина полубезумная улыбка. Он говорит, не вынимая изо рта папиросы:
- Видал ужас? Это – мой закат… Ну, пошли! Соня ждет.
Если Есенин  не пишет неделю, он сходит с ума от страха. Есенин, не писавший в свое время два года, боится трехдневного молчания.
Есенин, обладавший почти даром импровизатора, тратит несколько часов на написание шестнадцати строк, из которых треть можно найти в старых стихах. Есенин, помнивший наизусть все написанное им за десять лет работы, читает последние стихи только по рукописи. Он не любит этих стихов. Он смотрит на всех глазами, полными безысходного горя, ибо нет человека, который бы лучше его понимал, где кончается поэзия и где начинаются только стихи.
Утром он говорит:
- У меня нет соперников и потому я не могу работать.
В полдень он жалуется:
- Я потерял дар.
В четыре часа он выпивает стакан рябиновой, и его замертво укладывают в постель. В три часа ночи он поднимается, подымает меня, и мы идем бродить по Москве. Мы видим с ним розовые утра. Домой возвращаемся к чаю.
Пятый час утра. Лежим на пляже и смотри в небо. Совсем не московская тишина. Сергей поворачивается ко мне и хочет говорить, но у него дрожат губы и выражение какого-то необычайно чистого, почти детского горя появляется на лице.
- Слушай… Я – конченный человек…Я очень болен…Прежде всего – малодушием…Я говорю это тебе. Мальчику…Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все!..
Вечер. Стоим на Москва-реке возле храма Христа Спасителя. Ласточка с писком метнулась мимо нас и задела Сергея крылом за щеку. Он вытер ладонью щеку и улыбнулся:
- Смотри, кацо: смерть – поверье такое есть. А какая нежная!».

ТВОРЧЕСКИЙ ОТЧЕТ?

В те месяцы писатель Максим Горький находился в Италии, в Соренто, где творил и лечился. Почему-о Сергей Есенин решил написать ему письмо. И написал. Оно датировано 3 июля.  Для нас письмо представляет большой интерес, поэтому приведем его практически полностью.

«Дорогой Алексей Максимович!
Помню вас с последнего раза в Берлине. Думал о Вас часто и много.
В словах, и особенно письменных, можно сказать лишь очень малое. Письма не искусство и не творчество.
Я все читал, что вы присылали Воронскому.
Скажу Вам только одно, что вся Советская Россия всегда думает о Вас, где Вы и как Ваше здоровье. Оно нам очень дорого.
Посылаю Вам все стихи, которые написал за последнее время.
И шлю привет от своей жены, которую Вы знали еще девочкой по Ясной Поляне.
Желаю Вам много здоровья, сообщаю, что все мы следим и чутко прислушиваемся к каждому Вашему слову.
Любящий Вас Сергей Есенин».

Поскольку всех сборников стихов, о которых упоминается в тексте, под рукой не оказалось и Сергей не мог послать их, то с отправкой письма получилась задержка, так оно и не было отправлено. Лишь после смерти поэта Софья Андреевна Толстая послала Горькому копию письма. Тем не менее, для нас оно представляет большой интерес.
С чего бы это Сергею Есенину пришла в голову мысль написать свое единственное письмо Горькому? Тем более, что он признает ограниченные возможности общения в форме письма. Чтобы заверить великого писателя, «что вся Советская Россия всегда думает» о нем? Но откуда было знать Есенину, прожившему несколько последних месяцев на Кавказе, о чем думают жители, скажем, Урала, Сибири, Дальнего востока? Понятно, фраза о «думании» написана лишь для того, чтобы сказать адресату нечто приятное.  Несравненно более глубокий смысл содержит фраза, «что все мы следим и чутко прислушиваемся к каждому Вашему слову». Если «все мы» то, значит, в их числе и он, поэт Сергей Есенин. «Чутко прислушиваемся к каждому Вашему слову» следует понимать так, что суждения и оценки Горького, высказанные относительно литературных, поэтических произведений, воспринимаются как окончательный приговор, не подлежащий не только обжалованию, но даже обсуждению. Бесконечно высоко ценя каждое слово Горького, Есенин хотел бы выслушать его «слово» насчет своих стихотворений, потому и намерен выслать ему «все стихи, которые написал за последнее время».
В России Есенин не видел такого литературного авторитета, чье суждение он был бы готов признать в оценке своих стихов. А ему, судя по всему, очень хотелось знать, чего они стоят. Возможно, у самого Есенина появились сомнения: так ли хороши его стихи, как он преподносит их публике, издателям  и коллегам? Сергей глубоко в душе верил, что Горький, писатель с европейским именем, даст авторитетную, причем,  искреннюю оценку. Ведь он не покривил душой в своих отзывах после встречи в Берлине о стихах Есенина и уровне танцевального мастерства Айседоры Дункан. Таким образом, письмо Есенина Горькому, вероятно, следует воспринимать в качестве «сопроводиловки» к прилагаемой подборке последних сборников стихов. А посылаемые стихи – как творческий отчет поэта перед авторитетным  ценителем поэзии. Видимо, Сергей ощущал потребность в таком отчете. Может быть, сознавая, что это его первый и последний творческий отчет.
Что же касается привета Горькому от жены Софьи Андреевны с намеком, что писатель «знал ее еще девочкой по Ясной Поляне», то здесь все понятно: не мог же Есенин промолчать о том, что его жена, хотя  брак они еще не  зарегистрировали, была «с громким именем».

«ГОРЬКО ВИДЕТЬ ЖИЗНИ КРАЙ»

Московские большие и малые проблемы, судя по всему, изрядно потрепали Сергею нервы. Ему хотелось, было просто необходимо, вырваться из заколдованного круга, расслабиться. Скорее всего, Сергей не знал о том, что в это время о его здоровье думал также  второй секретарь ЦК Компартии Азербайджана Петр Чагин: он, как мы уже упоминали выше,  направил  4 июля в Москву, в ЦК РП (б) письмо с просьбой «устроить поездку Есенина за границу на лечение». Нет никаких данных о том, что московское партийное начальство выразило свое несогласие. Достаточно много косвенных подтверждений того, что поэту был дан зеленый свет для поездки в Европу, так что в дальнейшем все решал сам Есенин.
Но пока что он  9 июля  выехал в родное село Константиново, где прожил примерно неделю. На селе в это время шел сенокос. К радости крестьян, стояла сухая, тихая солнечная погода. Сергей не сидел дома: он помогал отцу косить или же уплывал с рыбаками за пятнадцать километров от села ловить рыбу.
Несколько дней, проведенные поэтом на лоне любимой им природы, в кругу родных и близких людей, благотворно повлияли на его самочувствие, общий  и творческий настрой. Непосредственно в Константинове он написал замечательные  лирические стихотворения «Видно, так заведено навеки…»  и «Каждый день благослови, удача!...» А по возвращении в столицу, находясь под впечатлением сельской жизни, написал стихи: «Я иду долиной. На затылке кепи…», «Спит ковыль, равнина дорогая…», «Я помню, любимая, помню…».
Нас прежде всего  интересует стихотворение «Видно, так заведено навеки…» Событийным импульсом для его написания  стал реальный случай. Однажды на базаре Сергей подошел к гадалке с попугаем. Техника гадания была предельно проста: из стопки сложенных записок попугай вытаскивал клювом ту, которая ему приглянулась, и заказчик читал надпись на ней. Видимо, на записке, доставшейся Сергею, было написано «кольцо». В результате Сергей стал обладателем врученного ему хозяином попугая простого медного кольца очень большого размера. Он подарил его Софье Андреевне, которая в то время уже считалась его невестой. Кольцо, как говорится, не имело потребительской ценности, тем не менее для женщины оно было дорого как подарок от любимого мужчины. Мастер-ювелир  сжал кольцо до  нужного размера, и Софья Андреевна носила его на руке  между двумя дорогими кольцами не один год.
Вокруг в общем-то малозначительного базарного случая с попугаем и кольцом  в стихотворении разворачиваются глубокие и важные размышления поэта о смысле собственной жизни. Ему идет тридцатый год, и он делает любопытное обобщение:
 «Видно, так заведено навеки – /К тридцати годам перебесясь, /Все сильней, прожженные калеки, /С жизнью мы удерживаем связь».
Ничего подобного никем, нигде и никогда, конечно, не было заведено. Поэт выдает желаемое за действительное для того, чтобы сказать нечто очень важное о себе:
«Милая, мне скоро стукнет тридцать, /И земля милей мне с каждым днем. /Оттого и сердцу стало сниться, /Что горю я розовым огнем».
Образное выражение «розовым огнем» допускает многозначное толкование, и мы не будем перечислять варианты. Проследим за ходом дальнейшей мысли поэта.
 «Коль гореть, так уж гореть сгорая, /И недаром в липовую цветь  /Вынул я кольцо  у попугая – /Знак того, что вместе нам сгореть».
. Кольцо от попугая он считает символом будущего «тандема» с невестой. Правда, его  несколько огорчает лишь мысль, что невеста, может быть, отдала кольцо другому мужчине. При одной мысли о подобном  коварстве  у поэта «на сердце изморозь и мгла». Но в конченом счете он все же поднимается над этой проблемой, надеясь, что «пройдет и эта рана». Теперь его тревожит лишь одно: «Только горько видеть жизни край…»
Грядущее тридцатилетие, о котором размышляет поэт, для него более, чем календарная дата. Для Сергея тридцатилетие – край отпущенной ему жизни, отчетливо  видимый внутренним зрением, воспринимаемый внутренней сущностью – тонкой поэтической душой. Неслучайно поэт намеревался представить Горькому творческий отчет и  получить от него оценку своего земного пути. На душе у поэта тревожно, он томится  - «в голове болотный бродит омут». Что ж, «посеешь характер – пожнёшь судьбу».

НА ПАРУ С “БОРОДОЙ»
Вернувшись 16 июля в Москву, Сергей уже не поехал к Галине Бениславской в Брюсовский переулок. Он окончательно перебрался к Софье Андреевне Толстой на Остроженку, в Померанцевый переулок. Как ему там жилось, рассказала в своих воспоминаниях сестра поэта Александра Есенина.
«В 1925 году Софье Андреевне было двадцать пять лет. Выше среднего роста, немного сутуловатая, с небольшими серовато-голубыми глазами под нависшими бровями, она очень походила на своего дедушку – Льва Николаевича; властная, резкая в гневе и мило улыбающаяся, сентиментальная в хорошем настроении. «Душка», «душенька», «миленькая» были излюбленными ее словами и употреблялись ею часто, но не всегда искренне.
С переездом Сергея к Софье Андреевне сразу же резко изменилась окружающая его обстановка. После квартиры в Брюсовском переулке, где жизнь была простой, но шумной, здесь в мрачной музейной тишине было неуютно и нерадостно. В Померанцевом все напоминало о далекой старине: в массивных рамах портреты толстовских предков, чопорных, важных, в старинных костюмах, громоздкая потемневшая от времени мебель, поблекшая поцарапанная посуда, горка со множеством художественно раскрашенных пасхальных яичек и  -  как живое подтверждение древности – семидесятипятилетняя горбатенькая работница Марфуша, бывшая крепостная Толстых, прослужившая у них всю свою безрадостную жизнь, но сохранившая старинный деревенский выговор: «нетути», «тутати».
Серый, мрачный шестиэтажный дом. Сквозь большие со множеством переплетов окна, выходившие на северную сторону, скупо проникал свет. Вечерами лампа под опущенным на стол абажуром освещала людей, сидящих за столом, остальная же часть комнаты была в полумраке.
Квартира была четырехкомнатная. В одной из комнат жила жена двоюродного брата Сони  с двумя маленькими детьми, которых редко выпускали в коридор, чтобы  не шумели. Другую комнату занимала двоюродная тетя Сони, женщина лет пятидесяти, которая ходила всегда в старомодной длинной расклешенной юбке и в белой блузе с высоким воротом. Она почти не выходила из своей комнаты, и, бывая в этой квартире в течение нескольких месяцев, я лишь два раза слышала, как Соня с этой теткой обменялись несколькими фразами на французском языке.
В этой квартире жили люди кровно родные между собой, но внутренне чужие друг другу и почти не общались.
Иногда к Соне приходила ее мать – Ольга Константиновна – красивая брюнетка с проседью, с черными, как маслины, глазами. Говорила она мало и тихим голосом, как будто боясь спугнуть стоявшую здесь тишину.
Сергей очень любил «уют, уют свой, домашний», о котором писала ему Галя, где каждую вещь можно передвинуть и поставить как тебе нужно, не любил завешанных портретами стен. В этой же квартире, казалось, вещи приросли к своим местам и давили своей многочисленностью. Здесь, может быть, было много ценных вещей для музея, но в домашних условиях они загромождали квартиру. Сергею здесь трудно было жить».

Однажды к Есенину зашел Юрий Либединский. Беседу, состоявшуюся у него с Сергеем, он потом изложил в воспоминаниях:
«- Как живется?
-Скучно, «Борода» надоела…
- Какая «Борода»?
 То есть, как это какая? Раз – «Борода», - он показал на большой портрет Льва Николаевича. – Два, - он показал на групповое фото, где было снято все семейство Толстых вместе со Львом Николаевичем. – Три - «Борода», - он показал на копию известного портрета работы Репина. – Вот там, с велосипедом – это четыре «Борода», верхом – пять…а здесь сколько?
Он подвел меня к стене, где под стеклом смонтировано было несколько фотографий Льва Толстого.
- Здесь не меньше десяти! Надоело мне  это, и все! – сказал он с какой – то яростью.
Я ушел в предчувствии беды».

ТУДА, ГДЕ ЖДАЛА ИЛЛЮЗИЯ
Москву Сергей и Софья Андреевна покинули 25 июля. Поезд вез их в Баку. Не задолго до отъезда с политическим редактором Госиздата Фурмановым Сергей посетил в поселке Малаховка в Подмосковье Б.З.Шумяцкого, занимавшего в Иране одновременно пост политического и торгового представителя Российской Федерации. Разговор шел о поездке Есенина в Иран. О практических результатах встречи нам ничего не известно.
Из Москвы  уезжали по нескольким причинам. Во-первых, Сергей обещал побывать с Софьей Андреевной на Кавказе. А то, что имелось в виду во-вторых и в-третьих, Есенин  изложил в июльском письме Вержбицкому в Тифлис:
«Милый друг мой, Коля! Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!
До реву хочется к тебе, в твою тихую обитель на Ходжорской, к друзьям.
Когда приеду, напишу поэму о беспризорнике, который был на дне жизни, выскочил, овладел судьбой и засиял. Посвящу ее тебе в память о наших задушевных и незабываемых разговорах на эту тему.
С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже не потолках, что для живых людей места не остается. И это душит мня… Обнимаю тебя, голубарь, крепко».
Ясно, что Есенину хотелось просто бежать куда-нибудь оттого, что у него рухнули, по крайней мере, две  мечты: остепениться,  в корне изменив хмельной образ жизни, и обустроить семейную жизнь. Если на трезвый образ жизни он, кажется уже махнул рукой и как бы перестал думать о нем, то проблема неудачного создания новой семьи его волновала, саднила наподобие свежей  занозы, и поэт невольно обращался к ней в своих мыслях. Он пытался найти то ли причину, то ли оправдание и приводил тот самый довод, который уже высказывал Либединскому: «Слишком все здесь заполнено «великим старцем».
Если обилие портретов Льва Толстого так угнетало Сергея, то,  он, наверное,  мог бы попросить Софью уменьшить их количество. Скорее всего, она пошла бы навстречу пожеланию любимого мужчины. Но никто из современников поэта о подобной постановке вопроса не упоминает.
Кажется, Сергей попытался решить проблему с другого конца: сменить жилье.  Василий Наседкин пишет в воспоминаниях, что в первой половине сентября Есенин попросил Бениславскую подыскать ему квартиру, которую он намеревался купить. Галина нашла подходящую, Сергей уже дал задаток. Но потом почему- то передумал покупать жилье. Вроде бы, изменение намерений произошло под влиянием Софьи Андреевны. Если это так, то тем больше  Сергей имел моральных прав настаивать на создании  для себя  комфортных  в психологическом плане условий для жизни и работы в квартире Толстых.
Да, портреты Льва Толстого давили на психику Сергея, но это давлении, видимо,  находилось в неразрывной связи с тем образом жизни, который вел поэт, с его неудачей «остепениться», прекратить пить. При этом, судя по всему,  главной причиной угнетенности являлось все же не обилие портретов. И Сергей понимал суть проблемы.
Он сознавал себя человеком, находящимся на дне жизни, кажется, сознавал безнадежность своих попыток выбраться наверх. Но поэт еще мечтал о том, что вырвется, «овладеет судьбой и засияет». Прекрасную мечту ему хотелось бы воплотить в поэму о некоем беспризорнике, которому удалось совершить подобный подвиг. Увы, мечта поэта так и осталась мечтой.
Среди провожающих 25 июля на вокзале была и Анна Берзинь.
«Провожала я их тепло, - вспоминала она потом. – Мне стало казаться, что Сергей Александрович перестанет пить, если у них будет ребенок. Шутя подарила им маленькую куколку и ванночку, чтобы ее купать».
Сергей оценил шутку и в районе Ростова-на Дону написал Анне Берзинь короткое письмо, датированное 26 июля:
«Это бывает, моя дорогая, но не после ночи, а спустя 9 месяцев. Мы, конечно, огорчены с Соней, что он родился мертвеньким.  Но, плача и тоскуя, радостно приветствуем тебя».
Видно,  в тот день у Сергея было хорошее настроение, и он продиктовал Софье Андреевне письмо своему лениградскому другу Вольфу Эрлиху:
 «Эрлих, милый,  мы в поезде по дороге в Баку. Ужасная Москва где-то далеко  и верстами и в памяти. Последние дни были невероятно тяжелы. Сейчас блаженно-сонное состояние и физического, и душевного отдыха. Вас вспоминаю часто и очень, очень хорошо. И никогда не забуду вашего отношения. Очень надеюсь, что у вас все совсем, совсем хорошо…»
Затем Сергей взял у Софьи Андреевны ручку и собственноручно написал: «Милый Вова, здорово. У меня неплохая «жись», но если ты не женился, то не женись».
Как и обещал Сергей невесте, в Баку их встретили хорошие люди, друзья поэта. В их числе был второй секретарь ЦК Компартии Азербайджана Петр Чагин. Он любезно предоставил гостям свою служебную дачу в Мардакянах. Правящая элита во все времена умела обустраивать свой быт. Советская в этом отношении  не составляла исключение. Дачные строения партийного лидера располагались в обширном саду, где били многочисленные фонтаны, радовали глаз тенистые галереи и цветные витражи с хитросплетениями восточного орнамента. Ни дать ни взять – дворец персидского хана.
- Подлинная иллюзия Персии, - признал Сергей и сказал Чагину :
 - Вот и попал благодаря тебе « в обитель дальнюю трудов и чистых нег».
Есенин процитировал строку из стихотворения Пушкина.
Таким образом, второй секретарь ЦК компартии республики мог быть доволен: он выполнил партийное поручение своего непосредственного начальника, первого секретаря С.М.Кирова.
Не исключено, что созданная Чагиным иллюзия Персии являлась частью программы партийной работы с поэтом. На это содержится намек в диалоге Кирова с Чагиным, который они вели несколько месяцев спустя,  в декабре  в Москве, в ходе работы четырнадцатого съезда РКП (б).  Тогда Киров спросил, не встречался ли Чагин с Есениным в Москве, как и что с поэтом? Чагин доложил, что, по его сведениям,  Есенин уехал в Ленинград.
- Ну что ж, - сказал Киров, - продолжим шефствовать над ним в Ленинграде. Через несколько дней будем там.
В те дни  в центральном комитете партии как раз решался вопрос о назначении Кирова первым секретарем Ленинградского губкома партии, а Чагина – туда же редактором «Красной газеты».
«Но к величайшему сожалению и горю, не удалось Сергею Мироновичу Кирову продолжить шефство над Есениным, а по сути дела, продлить животворное влияние партии на поэта и его творчество», - писал потом в своих воспоминаниях Чагин.
Однако, вернемся к  тому восточному великолепию, которое окружало Сергея Есенина с Софьей Андреевной на даче партократа. Иллюзия Персии, куда так упорно стремился поэт, казалось бы, должна была вызывать у него чувство внутренней удовлетворенности и умиротворенности, желание воскликнуть: «Мгновение, остановись, прекрасно ты!» Как бы не так. По воспоминаниям Софьи Андреевны, Сергей «худел, был грустен и задумчив», «очень плохо себя чувствовал». Будто бы, «опять появились предположения, что у него туберкулез». По утверждению Софьи Андреевны, «настроениями и разговорами тех дней были навеяны» написанные Сергеем на даче стихотворения «Жизнь – обман с чарующей тоскою…» и «Гори, звезда моя, не падай…»
Судя по датировке, поэт написал в один день и, в общем–то, без особого труда их можно было бы объединить в одно стихотворение размеров в 56 строк. Поэтому стоит рассматривать их как развитие одной поэтической идеи. Несомненно, главным четверостишием здесь является это:
«Я знаю, знаю. /Скоро, скоро /Ни по мой, ни чьей вине /Под низким траурным забором лежать придется также мне».
Несмотря на корявость слога, мысль предельно ясна: поэт знает, что скоро он умрет. Не предчувствует, не предполагает, а именно знает. Это знание подчеркнуто в стихотворении повтором слова и точкой посреди строки. Слово «скоро» также повторяется  дважды. Тем самым автор как бы утверждает, что не должно быть сомнения ни в его знании, ни в сроках смерти.
Интригует «ни по моей, ни чьей вине». Эта короткая реплика делает, по большому счету, лишенной смысла многолетнюю дискуссию относительно характера смерти поэта: наложил на себя руку или же был убит? Поэт предельно четко и ясно заявил, что ни он, никто из людей не виновен в его уходе из этого мира. По нашим, земным понятиям, подобное утверждение применительно к конкретным обстоятельствам кончины поэта представляется абсурдным. Еще бы, тридцатилетний мужчина оказался висящим в петле в гостиничном номере  на трубе парового отопления  и - виновных нет? Быть такого не может! Но можем ли мы не верить поэту, сказавшему  о причинах своей предстоящей смерти с такой категоричной определенностью? Исследователям остается лишь размышлять.

Человек приходит в этот мир не по своему желанию и уходит из него не тогда, когда ему захочется. Далеко не каждому дана привилегия предчувствовать свой уход, его сроки. Сергей Есенин был наделен  этим необычным даром. Предчувствия у него носили характер знания приближающегося срока своего убытия в мир иной. У Сергея  не было ни малейшего сомнения в том, что это произойдет.  При каких обстоятельствах, каким способом, какими, так сказать, техническими средствами  она будет реализована, его не интересовало.
Свое внутреннее состояние  Есенин в образной форме описал Чагину во время одной из бесед на даче.
« Я увидел его грустно склонившим свою золотую голову над желобом, по которому текла в водоем, сверкая на южном солнце, чистая, прозрачная вода, - описал потом в воспоминаниях Чагин эту беседу.
- Смори, до чего же ржавый желоб! – воскликнул он.
И приблизившись вплотную ко мне, добавил:
- Вот такой же проржавевший желоб и я. А ведь через меня течет вода почище этой родниковой. Как бы сказал Пушкин – кастальская. Да, да, а все-таки мы оба с этим желобом – ржавые!»
Что это за вода – почище самой чистой родниковой? Есенин знал, что говорил. Он использовал библейский образ «живой воды». Такую воду обещал Иисус женщине – самарянке, встретившись с нею случайно у колодца. «Живая вода», по словам Иисуса, порождает в человеке источник воды, текущей в «жизнь вечную». Остается вопросом без ответа: действительно ли Есенин ощущал, что через него течет вода «почище родниковой», или же он лишь сознавал свое призвание поэта,  чтобы через него текла подобная, «живая вода»? Во всяком случае, для него не составляло секрета  несоответствие между теми энергиями, что он был призван пропускать через себя, и своим духовно-нравственным состоянием. Он ощущал себя безнадежно «ржавым желобом».
В то время, как Сергей Есенин с Софьей Андреевной отдыхали на партийной даче под Баку, в Москве, в Госиздате ломали голову над ворохом принесенных поэтом стихов: что с ними делать, как распределить по трем томам?
«В августе мне поручили написать ему письмо, - рассказывает в воспоминаниях технический редактор собрания сочинений Иван Евдокимов. – Ухмыляясь и стараясь быть строгим и официальным, я послал ему письмо, в котором напомнил о невозможности производить набор по его оригиналам, об отсутствии всякого плана  издания, и просил подумать его, в каком виде он хочет издать «Собрание стихотворений». Тут же указал несколько возможных видов издания: хронологический, по циклам, по родам и видам поэзии. Ответ получил по телеграфу: «Приезжаю» (31.УIII). Скоро он появился в Москве. Позже его жена Софья Андреевна рассказывала, что письмо его встревожило и явилось поводом уехать из наскучившего ему Баку, отменив назначенную поездку в Тифлис и Абас -Туман».
Официальная хронология указывает, что Есенин прибыл в Москву 6 сентября.

ДОРОЖНЫЙ КОНФЛИКТ  С ПОСЛЕДСТВИЯМИ

По дороге из Баку в Москву Сергей вступил в конфликт с двумя пассажирами, и это имело для него неприятные, далеко идущие последствия. Началось все с пустяка. Когда поезд уже подходил к столице, Сергею вздумалось пройти в вагон -ресторан. В тамбуре его остановило некое должностное лицо, по всей вероятности, проводник, и предупредило:
- Товарищ, хождение в другие вагоны запрещены.
- Я – Есенин. Мне нужно пройти в вагон-ресторан.
- Мы знаем, что вы – Есенин. Есть приказ начальства закрыть двери… скоро Москва.
Сергей стал настаивать, проводник  не уступал. Не трудно представить, на какую тональность постепенно перешел диалог. Из ближайшего купе вышел пассажир и сделал Есенину замечание. Это был дипломатический курьер Адольф Рога. Сергей вспылил и ответил ему в грубой форме. Адольф счел ниже своего дипломатического достоинства вступать в перебранку и удалился в купе. Но тут в разговор вмешался еще один пассажир – Юрий Левит. Он жил в Москве, занимал должность начальника отдела благоустройства столицы, а совсем недавно  его  рекомендовали на пост начальника здравоохранения в Закавказскую Федерацию Советских республик. Ему была хорошо  известна московская слава Есенина, и он не упустил возможность сделать поэту-скандалисту поучение насчет того, как следует вести себя в вагоне для начальствующего состава. Сергей повернулся к Левиту и произнес два оскорбительных для еврея слова. Скорее всего, те, что прежде фигурировали в милицейских протоколах, когда задерживали пьяного поэта. В вагоне ситуация не получила дальнейшего развития, поскольку поезд уже подошел к месту назначения – Курскому вокзалу.
Но на вокзале Есенина и Софью Андреевну задержали сотрудники транспортной милиции. Вагонный конфликт с криминальной точки зрения представлял собой мелкое хулиганство и не более. Однако Адольф Рога и Юрий Левит придали произошедшему иную окраску и добились того, что Наркомат иностранных дел обратился к московскому прокурору с требованием привлечь Есенина к уголовной ответственности.
 Словом, дело приняло крутой оборот.  Последовали допросы самого Есенина и Софьи Андреевны. Над головой поэта нависли темные тучи, которые день ото дня  сгущались.
Но в самом начале, по приезду  могло казаться, что ничего не произошло: Сергей был весел и общителен. Анна Берзинь описала в воспоминаниях первую встречу с Есениным после его возвращения. Воспроизвела она также некоторые последующие сцены новой семейной жизни поэта.
«После приезда Сергей Александрович пришел за нами, чтобы пойти к нему в гости. Я пошла с дочкой, так как Сергей сказал, что купил живую рыбу и выпустил ее в ванну, она будет плавать до нашего прихода.
Сергей был очень весел, много шутил, совсем не пил в тот день, и мы очень хорошо провели  время до обеда, а после обеда собрались в кино на Арбатскую площадь.
Мы шли по бульварам пешком, так как надо было отвести дочку домой, она была еще мала, и мы не хотели ее брать в кино. Мы шли с ней чуть впереди, и я ее спросила:
- Понравилось тебе  у Сережи?
- Да, - ответила она живо, -  только он сам очень похож на белую вошку…
Я остановила  ее, но было уже поздно:  Сергей услышал это и очень обиделся. Я увидела, как у него испортилось настроение.
А на другой день мне уже звонила Соня и жаловалась, что Сергей опять запил, скандалит, уходит из дому.
К Есенину повадился приходить какой-то пропойца-музыкант. Придет и играет на скрипке под дверью. С ним Сергей и уходил…»

Наивная фраза ребенка выбила Сергея из колеи: он не просто огорчился, а «очень обиделся…у него испортилось настроение». Как следствие – очередной запой. Что здесь комментировать.
Общее внутреннее состояние Сергея Есенина в то время отразила в своих воспоминаниях его сестра Александра:

«Не таким вернулся Сергей с Кавказа, каким он вернулся весной. Тогда он приехал бодрым, помолодевшим, отдохнувшим, несмотря на то, что много работал. Трудно перечесть все, что им было написано за несколько месяцев пребывания там. Но работа не утомила его, а наоборот, прибавила энергии. Теперь он вернулся таким же, каким и уехал: усталым, нервным».
Александра  отметила в записях также наиболее характерные моменты московской жизни поэта после возвращения из Баку:
«Осенью 1925 года Сергей очень много работал. Он уставал и нервничал. Отношения с Соней у него в это врем не ладились. И он был рад, когда мы, сестры, приходили к нему».
Анна Берзинь конкретизирует нелады в семейной жизни поэта:
«Это были последние и, может быть, самые страшные запои. Как-то утром позвонила Софья Андреевна и попросила срочно приехать: Сергей громит квартиру. Пришлось вызывать врача. Соня, кажется, уже понимала, что Сергей очень сильно болен.
Мы пробыли долго у Сони, стараясь ее утешить».
Проницательная Софья Андреевна, надо полагать, давно поняла характер болезни Сергея, тем не менее она решила до конца идти путем жены поэта Есенина. И 18 сентября,  через двенадцать дней после возвращения из Баку, Сергей и Софья официально вступили в брак. Не лишне заметить, что нам не  известен факт  официального расторжения брака Есенина с Дункан.
Вместо 70 человек, которых Сергей намеревался прежде пригласить на свадьбу, присутствовали только свои, менее десяти человек: сами новобрачные, сестры поэта, жених одной из сестер Наседкин, а также родственник Сергея Илья. Кажется, все. Сестра поэта Александра так описала потом семейное торжество:
«В это вечер за ужином немного выпили вина, а затем играли в какие-то незатейливые игры. Одной из этих игр была «буриме». Игра эта заключалась в следующем: давались рифмующиеся попарно четыре или восемь слов. Нужно было составить стихотворение, окончанием каждой строки которого должно быть одно из данных слов. После первой попытки мы установили, что игра нам не удалась, и, посмеявшись, мы прекратили ее. Софья Андреевна со свойственной ей манерой все собирать часть этой  игры сохранила в своем архиве».
Ни слова об атмосфере приподнятости, радости, о ярких кавказских, поэтических тостах, о нежных, влюбленных взглядах новобрачных. Да и было ли все это? А главное, было ли все это нужно?

В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ С «АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ»

В Госиздат Сергей направился с Софьей Андреевной сразу же после приезда в Москву. Встретился с редактором своего собрания Иваном Евдокимовым:
- Я, понимаешь, Евдокимыч,  хочу так, - сказал Сергей. – Я обдумал. В первом томе – лирика, во втором – мелкие поэмы в третьем – крупные. А? Так будет неплохо. Тебе нравится?
- Как ты хочешь, - ответил редактор. – Это твое дело. Мы тебе не будем подсказывать, лишь бы можно было скорее приступить к работе.
«Остановились на распределении по родам и видам поэзии, – пишет в воспоминаниях Евдокимов. – Есенин унес из отдела свою непричесанную груду стихотворений, еще более растрепавшуюся, так как за время его отсутствия она неоднократно была читаема в отделе разными лицами.
Недели через две  стихи вернулись в  более налаженном виде, но – увы – и в таком обличье посылать их в типографию не представлялось возможным: рукопись была не пронумерована, без оглавления, на одном листе соединялось по несколько стихотворений без начала и конца, кое-где  было по несколько дат, зачеркнутых и перечеркнутых и опять восстановленных, не соблюдена строфичность, тексты не сверены после машинистки и т.д.
Нетрудно было рассердиться на другого, но на этого обаятельного человека, серьезно и детски синевшего глазами над тобой, было свыше человеческих сил рассердиться.
- Теперь, кажется, совсем  хорошо, - торопливо  суетился он у стола, - тут вот – лирика, тут – поэмы. Я еще добавлю. Соня переписывает.
Тогда и условились еще раза два-три просмотреть рукопись со мной в отделе…
Поэт  мельком заходил ко мне, раздраженно бормотал о каких-то и от кого-то обидах, собирался куда-о уезжать, а потом внезапно поднимался, сулил зайти – и не заходил. При таком его состоянии работа над изданием была немыслима».

Сергею Есенину везло на «ангелов-хранителей». В нужный, очень трудный, острый  для поэта момент очередной «ангел» вдруг вырастал у него за плечами. Во второй половине 1925 года такими ангелами-хранителями были для него Софья Андреевна Толстая и Анна Берзинь. Не удивительно, что каждый «ангел-хранитель» имел определенную задачу, выполнял совершенно конкретную функции с учетом ситуации и тех проблем, которые должен был решать поэт. Хотя  сам он, Сергей Есенин, мог считать иначе, чем «ангел», держать в уме совсем другие  приоритеты.
Например, 16 октября Сергей писал Анне Берзинь:
 «Дорогая Анна Абрамовна! Положение хуже, чем у свиньи, которую откармливают. Черт с ними, что деньги от всего того, что я не беру их, накапливаются, дело в том, что у меня ни монеточки… Дорогая! Ты всегда была моим ангелом-хранителем. Устрой что-нибудь из тех мест, где это возможно. Половина жизни за 100 руб. и целая поэма о гнусности денег. P.S. Не употребляй спиртных напитков. Страшный вред здоровью и благополучию. Я всегда это знал, потому и проповедую».

Последние фразы поэт написал, несомненно, с улыбкой. Тем не менее, просьба была  серьезной. Анна Берзинь возглавляла в Госиздате отдел крестьянской литературы, и, наверное, могла добыть нужную Сергею сумму денег.
Теперь о роли другого «ангела-хранителя», - Софьи Андреевны. В описанном выше эпизоде семейного торжества по случаю бракосочетания Сергея и Софьи сестра поэта как бы мимоходом отметила, что «Софья Андреевна со свойственной ей манерой все собирать часть этой игры сохранила в своем архиве».
Даже не очень наблюдательного читателя эта фраза наведет на мысль о склонности Софьи к  сохранению документов, имеющих историческую важность. Несомненно, вполне осознанно  она собирала и хранила в семейном архиве все, что было связано с именем Есенина. Это было ее своеобразное призвание, она несла свой крест, совершала свой подвиг. И она его совершила. Софью Андреевну отличали высокая внутренняя организованность и  целеустремленность. Если считать ее очередным, так сказать, заступившим на дежурство по опеке поэта Есенина ангелом-хранителем, то в ее обязанности, судя по всему, было вменено сохранить творческое наследие поэта и довести до публикации собрание его произведений. Софья Андреевна блестяще справилась с этим высшим поручением. А в повседневной земной жизни все это выглядело просто и  прозаично.

«Вдруг как-то позвонила жена по телефону: и на второй, на третий день он пришел вместе с ней, - пишет в воспоминаниях  Евдокимов. – Мы уселись за стол. Я выложил стихотворения. Есенин исхудал побледнел, руки у него тряслись, на лице его, словно от непосильной работы, была глубочайшая усталость, он капризничал покрикивал на жену, был груб с нею… и тотчас наклоняясь к ней с трогательной лаской спрашивал:
- Ты как думаешь, Соня, это стихотворение сюда лучше?
А потом сразу серчал:
 - Что же ты переписала? Где же то-то, понимаешь,  недавно я написал? Ах ты!..
И так мешались грубость и ласка все время…
Общее настроение отражалось и на мне.
Он  кинул пальто и кашне и, будто всегда делал так, подал их жене, а та,  словно всегда раздевала его, взяла и спокойно положила на соседний свободный стол. Не скрою, я испытывал неловкость.
Есенин торопливо, умело и знакомо шабаршился в рукописи, видимо, помня каждое стихотворение, где оно лежало, и складывал их грудкой. Листки расползались, он  сердился, хватал их… Сделали первый том. начали определять даты написания вещей. Тут между супругами возник разлад. И разлад этот  происходил по ряду стихотворений. Есенин останавливал глаза на переписанном Софьей Андреевной произведении и ворчал:
- Соня, почему ты тут написала четырнадцатый год, а надо тринадцатый?
- Ты так сказал.
- Ах, ты все перепутала! А вот тут надо десятый. Это одно из моих ранних… Нет! Не – е-т! – Есенин задумывался. – Нет, ты права! Да, да, тут правильно…
Проработали часа полтора-два. И сделали два тома. Есенин перескакивал от одного тома к другому, переделывал по несколько раз, быстро вытаскивая листки из грудки и перекладывая их, снова нумеровали, снова ставили даты, писали шмуцтитула и уничтожали  их. Я записывал в каждом томе, чего не доставало и что хотел поэт донести потом: он диктовал…
Собирались и еще и еще. Есенин несколько раз приносил новые стихотворения, но уже небольшими частями, проставлял некоторые даты, а главную, окончательную проверку по рукописям откладывал до корректуры.
 И не дождался, не захотел корректировать!»

В конце ноября 1925 года все три тома «Собрания стихотворений» Есенина были, наконец, сданы в набор. Сергей сам выбрал формат книжек, сам принес свой портрет для  первого  тома. Планировалось, что с января следующего, 1926 год начнется выпуск томов по оному в месяц. Сергей с горячим, трепетным интересом ждал выхода в свет своего собрания.
- Понимаешь, Евдокимыч, будет три толстых книжки. Ты только каждое стихотворение пусти с новой страницы… Не люблю, когда стихи печатают как прозу, как-то тревожно похрипывал он.

«ЖУТКАЯ ЛИРИЧЕСКАЯ ИСПОВЕДЬ»

В начале ноября 1925 года редакция журнала «Новый мир» попросила у Есенина большое стихотворение, даже лучше поэму, но при этом ставила условие: произведение прежде не публиковалось. Ничего подходящего кроме поэмы «Черный человек» у Сергея под рукой не оказалось. Над этой поэмой Есенин начал работать примерно два года назад, во время поездки за границу. Вроде бы написал ее, уже не раз читал друзьям, тем не менее не считал ее законченной. Вот и теперь, в ноябре 1925 -го, прежде чем передать ее в редакцию, еще в течение двух вечеров, 12 и 13 ноября, вносил в поэму поправки и дополнения, вычеркивал то, что ему казалось лишним. В итоге произведение значительно уменьшилось в размерах, в нем поубавилось мистики. В таком виде Сергей и передал  поэму в «Новый мир», где она увидела свет в  первом номере журнала за 1926 год.
Экземпляр рукописи «Черного человека» Есенин  27 ноября, уже находясь в больнице, послал Чагину в Баку для опубликования в газете «Бакинский рабочий». При этом сделал многозначительную приписку: «Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..» Если постель  считать местом борьбы, то, действительно, за что же там человек борется? А главное – с кем?
Прежде, чем обратиться к тексту поэмы, не лишне отметить, что образ Черного человека Есенин позаимствовал  из  трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери». По сюжету трагедии, к Моцарту однажды пришел человек в черной одежде и заказал ему написать музыкальное произведение траурного характера – реквием. Но больше не появился. Сочинив реквием, Моцарт стал ждать заказчика, которого он условно назвал «черным человеком». И хотя  того все не было, он, будто бы, преследовал Моцарта. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек, - говорит Моцарт в беседе с коллегой. – За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь, мне кажется, он с нами сам-третий сидит». Что же касается написанного Моцартом реквиема, то он пригодился  вскоре при похоронах самого композитора – автора.
Есенинский Черный человек был с самого начала  не материальной сущностью. Он – некто из иного мира. Тем не менее, для поэта он  зрим:
«Черный человек на кровать ко мне садится, /Черный человек спать не дает мне всю ночь».
Кем же, в таком случае, по мнению поэта, являлся его собеседник? Есенин довольно прозрачно намекает:
 «Черный человек! Ты прескверный гость. /Эта слава давно про тебя разносится».
Фраза допускает двойное толкование. Есенин как бы переносит на своего ночного собеседника качества того «черного человека», который являлся Моцарту. Отсюда вытекает, что Черный человек – предвестник смерти. Значит, следует ждать, что за его появлением последует смерть самого поэта. Потому-то он – «прескверный гость».
В отличие от того «черного человека», который Моцарту лишь виделся, но ничего не говорил и не делал, есенинский Черный человек говорит и действует: ведет с поэтом беседы, открывает некую книгу, тычет в страницы пальцем и т.д. Примечательно, что все беседы на одну тему: гость раскрывает поэту его внутреннюю сущность – читает его книгу жизни. Книга наполнена прекрасными планами и одновременно авантюрными идеями, а также лицемерием, притворством и пороками  поэта.
«Словно хочет сказать  мне, /Что я жулик и вор, /Так бесстыдно и нагло /Обокравший кого-то».
По существу, Черный человек предъявляет поэту обвинение в том, что тот не реализовал свой богатый духовно-нравственный потенциал, дар поэта. В общем,
 один шаг до того, чтобы Черный человек обрел в поэме однозначный образ представителя темных духовных сил – сатаны. Но поэт подобного шага не делает, по крайней мере, явно. Он маскирует образ Черного человека своим болезненным состоянием: «Друг мой, друг мой, /Я очень и очень болен». Ночные беседы  с Черным человеком крайне неприятны поэту, они «нагоняют на душу тоску и страх». В ярости поэт швыряет в гостя свою трость. И что же? Настало утро. Поэт видит себя стоящим в цилиндре перед зеркалом, которое он вдребезги разбил тростью.
Так кто же все-таки он, необычный Черный человек? Четкого, однозначного ответа  нет. В любом случае, таинственный образ отразил очень сложное, без преувеличения, критическое духовное состояние поэта. Создается впечатление, что Есенин сам не мог определить сущность явления: то ли это галлюцинации под воздействием алкоголя, то ли ему действительно являлся некто? Но каков смысл необычного визита? Главным содержанием бесед являлся итог творческой деятельности поэта и анализ его нравственных качеств. При этом гость вел себя, в отличие от поэта, вполне корректно.
Есенин неоднократно читал поэму друзьям, об этом сохранилось немало воспоминаний. Например, поэту Матвею Ройзману довелось слушать поэму в то время, когда Сергей лечил в больнице порезанную руку. Ройзман вспоминал потом:
«Сергей сел на кровать, положил забинтованную руку поверх одеяла, а во время чтения поднял ее здоровой, обхватил. Потому, что не мог, как обычно, поднимать и опускать руку, он раскачивался из сторон в сторону. Поэма была длинней, чем ее окончательный, опубликованный вариант. В конце ее лирический герой как бы освобождался от галлюцинации, приходил в себя. Последние строки Сергей прочитал почти шепотом.
Поза Есенина, его покачивание, баюкание забинтованной руки, проступившее на перевязке пятно крови, какое-то нечеловеческое чтение – все это произвело душераздирающее впечатление. Оказавшийся здесь беспризорный мальчик по-детски плакал. Плакала, прижимая платок к глазам, Берзинь. Я не мог унять слез, они текли по щекам.
Сергей, просветленный, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами».

Чтение Есениным поэмы довелось также слышать актрисе Августе Миклашевской.
«Помню, сидим в комнате с низким потолком, с небольшими окнами, как сейчас вижу стол посреди комнаты, самовар, - пишет она в воспоминаниях. – Мы сидим вокруг стола…Есенин стоял у стола и читал свою последнюю поэму «Черный человек». Он всегда очень хорошо читал свои стихи, но в этот раз было даже страшно. Он читал так, как будто нас никого не было и как будто Черный человек находился здесь. Я видела, как ему трудно, как он одинок».
Вот впечатления поэта Василия Наседкина:
 «Эта жуткая лирическая исповедь требовала от него колоссального напряжения. То, что вошло в собрание сочинений, - это один из вариантов. Я слышал от него другой вариант, кажется, сильнее изданного. К сожалению, этот вариант «Черного человека», по-видимому, записан не был».
Сестра поэта Александра Есенина пишет, что ей, четырнадцатилетней девочке Сергей не разрешал слушать поэму: «Я помню, как написав поэму «Черный человек» и передавая рукопись сестре Кате, он сказал ей: «Шуре читать эту вещь не нужно».
У писателя Николая Асеева, также слышавшего поэму, сложилось свое впечатление:
 «Есенин читал мне «Черного человека». И опять этот тон подозрительности, оглядки, боязни преследования. Говоря о самой поэме, он упирал на то, что работал над ней два года, а напечатать нигде не может, что редакторы от нее отказываются. А между тем, это лучшее, что он когда-либо сделал. Мне поэма понравилась».
Несомненно, тот мистический ужас, который переживали некоторые особенно впечатлительнее слушатели, являлся эффектом мастерского чтения Есенина. Текст поэмы, по крайней мере, в опубликованном варианте,  подобного воздействия не производил. Максим Горький, прочитав произведение, высказал свое мнение о нем в письме бельгийскому писателю Ф.Элленсу, датированном 7 февраля 1926 года:
«Если бы знали, друг мой,  какие чудесные, искренние и трогательные стихи написал он перед смертью, как великолепна его поэма «Черный человек», которая только что вышла из печати. Мы потеряли великого русского поэта».
Что же касается советской литературной критики, то она отнеслась к «Черному человеку» крайне отрицательно. Ее общий настрой выразил  редактор журнала «Красная новь» А. Воронский в статье «Об отошедшем»:
 «В стихах последнего времени поэт… думает только о себе, индивидуализм дошел до крайности. Поэт болен, он у могилы. В известной части стихи этого времени являются уже материалом для психиатра и клиники. Такова в особенности его поэма «Черный человек».
Редактор государственного, партийного журнала иного сказать и не мог, поскольку руководство страны все более разворачивало общество в сторону государственного атеизма. Вместе с тем, в острой идеологической критике Воронского содержится высшая похвала последних произведений Есенина как признание того, что они отражали его глубинный духовны мир. Да, этот мир был сумрачен и трагичен, поскольку в нем отсутствовала радость любви. Но это был мир, избранный  самим поэтом.

ПРОЩАНИЕ С ЭСТРАДОЙ

Единомышленник по имажинизму и друг Сергея Есенина Иван Грузинов описал в воспоминаниях последнее публичное выступление поэта.
«В Доме печати был вечер современной поэзии. Меня просили пригласить на вечер Есенина. Я пригласил и потом жалел, что сделал это: я убедился, что читать ему было чрезвычайно трудно. Поэтов на вечере было много – в программе и сверх программы. Есенину долго пришлось дать очереди в соседней комнате. Его выступление отложили к концу. Опасались, что публика, выслушав Есенина в начале вечера, не захочет слушать других поэтов и разойдется. Есенин читал новые, тогда еще не опубликованные стихи из цикла «Персидские мотивы» и ряд других стихотворений. Голос у него был хриплый. Читал он с большим напряжением. Градом с него лил пот. Начал читать: «Синий туман./ Снеговое раздолье…». Вдруг остановился – никак не мог прочесть заключительные восемь строк этого вещего стихотворения:

«Все успокоились, все там будем, /Как в этой жизни радей не радей,- /Вот почему так тянусь я к людям, /Вот почему так люблю людей./ Вот отчего я чуть-чуть не заплакал /И, улыбаясь, душой погас, - /Эту избу на крыльце с собакой /Словно я вижу в последний раз”.

Его охватило волнение. Он не мог произнести ни слова. Его душили слезы. Прервал чтение. Через несколько мгновении овладел собой. С трудом дочитал до конца последние строки.
Это публичное выступление Есенина было последним в его жизни. Есенин попрощался с эстрадой».

«НАПИШИ ОБО МНЕ НЕКРОЛОГ»
На протяжении ряда лет Иван Грузинов в повседневной жизни общался с Сергеем Есениным, видел его разным и слышал от него много всевозможных суждений. Сергей не скрывал от Грузинова свои мысли, нередко приоткрывал  ему свой внутренний мир.
«Память на лица у него прекрасная, - писал потом в воспоминаниях Грузинов. – Вместе с тем он замечал и запоминал каждое сказанное ему слово. В дружеской попойке он подозрительно следил за малоизвестными ему людьми – как они к нему относятся?
Вроде бы не обращал никакого внимания на отношение к нему друзей и знакомых, пропускал мимо ушей все, что о нем говорил тот или иной человек, все прощал, но это только до поры до времени. Изучив человека,  припомнив все сделанное и сказанное им, резко менял свое отношение к нему. Навсегда.
Но прощал все обиды, материальные ущербы, оскорбления, дурные поступки, все, что угодно, если знал, что данный человек в глубине души хорошо к нему относится».
В один из ноябрьских дней 1925 года Есенин пришел к Грузинову в гости. Состоявшуюся  беседу хозяин квартиры потом изложил в форме дневниковой записи:
«В кресле, против меня,  Есенин .
Есенин возбужден. Глаза сверкают. Его возбуждение невольно передается и мне. Действует как гипноз. Мною овладевает нервное веселье. Вскинув правую руку, как деревенский оратор:
- Напиши обо мне некролог.
- Некролог?
- Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мне похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.
Вскрикивает:
- Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг!»

Идею скрыться ото всех на некоторое время Сергей высказал Грузинову не случайно. Посмертные статьи и высказывания о нем волновали его в этой авантюре, пожалуй, не в первую очередь. Ему хотелось скрыться. Чтобы избежать суда, который должен был рассматривать конфликт Есенна в вагоне с Адольфом Рога и Юрием Левитом, а также предыдущие уголовные дела. Над тем, как увести поэта от уголовного разбирательства, ломали голову его друзья,  доброжелатели и ценители его таланта. Попытался помочь Есенину сам нарком просвещения А.Луначарский. Он направил судье Липкину письмо, в котором обращал его внимание на то, что суд над поэтом Есениным антисоветские круги в России и белая эмиграция за рубежом используют в своих политических целях. Письмо не возымело действия.
Можно представить себе переживания, душевные  терзания поэта в ожидании суда. С одной стороны, он окружен почетом и уважением. Он пока что единственный поэт, чье собрание произведений Госиздат готовит к печати. В октябре на его имя был выписан членский билет Всероссийского Союза писателей. Почти одновременно, 25 октября, кандидат в члены Политбюро, председатель всероссийского Совета Народного хозяйства Ф.Э.Дзержинский проявляет заботу о здоровье Есенина и поручает своему секретарю устроить его в санаторий. В это же время родные и друзья Есенина предпринимают попытку послать Сергея лечиться за границу.
Есенин трепещет перед предстоящим судом, но все попытки отправить его на лечение категорично отвергает.

«ВЕСНОЙ УМРУ»

В один  из тех осенних дней, в период черных запоев, Сергей навестил своего бывшего друга и единомышленника по имажинизму Анатолия  Мариенгофа. Они расстались весной 1924 года после того, как  Сергей обиделся на  редакцию журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном». С тех пор больше не встречались. Теперь вот Сергей решил первым сделать шаг к примирению. Мариенгофа дома не оказалось, он пришел чуть позже. В отсутствие хозяина Сергей общался с его женой Никритиной, которую он в шутку называл Мартышоном. Знаменательную встречу  Анатолий описал потом в своем романе:
«Никритина  открыла дверь:
- У нас Сережа…
И тревожно добавила:
- Принес вино… и пьет.
Когда в последнее время говорила: «Есенин пьет», слова звучали, как стук костыля.
Я вошел в комнату.
Еще желтая муть из бутылок не перелилась в его глаза.
Мы  крепко поцеловались.
- Тут Мартышон меня обижает…
Есенин хитро прихромнул губой:
- Выпить со мной не хочет… за мир наш с тобой…любовь нашу…
И налил в стакан непенящегося шампанского.
- Подожди, Сергунь, сначала полопаем... Мартышка нас щами угостит с черной кашей… Ешь…
Есенин сдвинул брови:
- А я - мало теперь ем… почти ничего не ем.
И залпом выпил стакан.
- Весной умру… Брось, брось пугаться-то… говорю умру – значит, умру...
Опять захитрили губы.
- У меня… горловая чахотка…значит: каюк!
Я стал говорить об Италии, о том, что вместе закатимся весной к теплой Адриатике, поваляемся на горячем песке…
- Нет, умру.
«Умру» произносил твердо, решено, с завидным спокойствием.
Хотелось реветь, ругаться последними словами... Жидкая соль разъедала глаза…
Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи, которую  обещал он принять как новую ласку…
Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Желтая муть перелилась к нему в глаза.
У меня на стене украинский ковер с большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще ползли секунды и еще зловещей расползались есенинские зрачки, пожирая радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А черные дыры зрачков - страшным, голым безумием.
Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и, подавая мне ее, прохрипел на ухо:
- Вытри им носы!
- Сережа, это ковер…ковер… а это цветы…
Черные дыры сверкнули ненавистью:
- А!.. Трусишь!..
Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:
- Размозжу… в кровь…носы…в кровь размозжу.
Я взял салфетку и стал водить ею по ковру – вытирая красные и желтые «рожи», сморкая бредовые носы.
Есенин хрипел. У меня холодело сердце.
Многое утонет  в памяти. Такое – никогда».

В ГОСИЗДАТЕ О ПОЛИТИКЕ, ЛЕЧЕНИИ  И ЯМБАХ

Тогда же, осенью 1925 года до того, как лечь в больницу, Сергей Есенин неоднократно встречался в Госиздате со своими собратьями по перу. Кое-кто   из них потом поделился воспоминаниями. В том числе писатель Николай Асеев.
«Я встретил Есенина в Госиздате. Это было не задолго до развязки. Он имел вид усталый и несчастный. Улыбнулся мне, виновато и нежно сказал:
- Я должен к тебе приехать, извиниться. Я так опозорил себя перед твоей женой. Я приеду и скажу ей, что мне очень плохо последнее время! Когда можно приехать?
Я отвечал, что лучше бы не приезжать извиняться, так как дело опять  кончится скандалом.
- Ты не думай! У меня есть воля, - сказал он, сжав зубы. – Я приеду  трезвый. Со своей женой! И не буду ничего пить. Ты мне не давай. Хорошо? Или вот что: пить мне все равно нужно. Так ты давай мне воду. Ладно? А ругаться я не буду. Вот хочешь, просижу с тобой весь день и ни разу не выругаюсь?
В хриплом полушепоте его были ноты упрямства, прерываемые отчаянием… Есенин потянул в пивную здесь же, на углу Рождественки…Он стал оглядываться  подозрительно и жутко. И, наклонясь через стол ко мне, зашептал о том, что за ним следят, что ему одному нельзя оставаться ни минуты. Ну да он-де не промах и, ударяя себя по карману, начал уверять, что  у него всегда с собой «собачка», что он живым в руки не дастся и т.д.
Нужно сказать, что в пивной мы часов за пять сидения выпили втроем несколько бутылок пива, и Есенин не был хмелен. Он был горячечно возбужден своими видениями, был весь пропитан смутной боязнью чего-то, и эту боязнь пытался заглушить наигранным удальством и молодечеством».

В своих воспоминаниях Николай Асеев описал  примечательную встречу, которая состоялась между  Есениным и Маяковским:
«Помню, как Маяковский пытался привлечь к сотрудничеству Сергея Есенина. Мы были в кафе на Тверской, когда пришел туда Есенин. Кажется, это свидание было предварительно у них согласовано по телефону. Есенин был горд и заносчив: ему казалось, что его хотят вовлечь в невыгодную сделку…Есенин держал себя настороженно, хотя явно был заинтересован в Маяковском больше, чем во всех своих вместе взятых сообщниках. Разговор шел об участии Есенина в «Лефе». Тот с места в карьер запросил вхождениия группой. Маяковский, полусмеясь, полусердясь, возразил, что «это сниматься, оканчивая школу, хорошо группой». Есенину это не идет.
- А у вас же есть группа? – вопрошал Есенин.
- У нас не группа, у нас вся планета!
На планету Есенин соглашался. И вообще не очень отстаивал групповое вхождение. Но тут стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опят спрашивать, что он там один делать будет и чем распоряжаться.
- А вот тем, что хотя бы название у него  будет мое!
- Какое же оно будет?
- А вот будет отдел называться «Россиянин»!
- А почему не «Советянин»?
- Ну это вы, Маяковский, бросьте! Это мое слово твердо!
- А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не «Лефом» называть, а – «Росукразгруз».
Маяковский убеждал Есенина:
- Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
- Я – глину, а вы – чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что?
- А из чугуна памятники!..
Так и не состоялось вхождение Есенина в содружество с Маяковским».

Оставил свои воспоминания о встрече с Есениным и сам Владимир Маяковский:
«В последнее время у Есенина появилась даже какая-то явная симпатия к нам (лефовцам): он шел к Асееву, звонил по телефону мне, иногда просто старался попадаться. Он обрюзг немного и обвис но все еще был по-есенински элегантен.
Последняя  встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного  требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и вечером, разумеется, долго говорил ( к сожалению,  у всех и всегда такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться. Те и я ругали «среду» и разошлись с убеждением, что за Есениным смотрят его друзья-есенинцы. Оказалось, не так».

Работник Госиздата Иван  Евдокимов оставил в своих воспоминаниях эпизод, связанный с решением вопроса об отправке Сергея Есенина на лечение.
«Как-то в октябре он горько и жалобно кричал на диванчике:
- Евдокимыч, я не хочу за границу! Меня хотят отправить лечиться к немцам! А мне противно! Я не хочу! На кой черт! Ну их, немцев! Тьфу! Скучно там, скучно! Был  за границей –тошнит меня от заграницы! Я не могу без России! Я сдохну там! Я буду волноваться! Мне надо в деревню, в Рязанскую губернию, под Москву куда – нибудь. В санаторий. Ну их к…! Этот немецкий порядок аккурат – вокурат мне противен!
- А ты не езди, - отвечал я, хотя в душе думал противоположное.
- Не поеду! – решительно махнул рукой пьяный поэт. – Я давно решил.
На глазах у него были слезы.
- Меня уговаривают все – и Берзина и Воронский. Они не понимают – мне будет там хуже. Я околею там по России! Был я в Америке, в Париже, в Италии – скука, скука, скука! Я люблю Москву. Москва очень хороша ночью, когда луна… Днем не люблю Москву. В деревню я хочу на месяц, на два, на три!.. За границей мне ничего не написать, ни одной строчки.
В то время, как я слышал,  родственники проектировали отправить его в Германию в какой-то особенно оборудованный санаторий. Но он, кажется, действительно отказался ехать».

Таким образом Сергей Есенин сделал свой выбор.
У человека есть особая привилегия  в виде свободной воли. Каждый волен вбирать для себя горькое или сладкое, белое или черное, посвятить свою жизнь эгоистическим устремлениям или же добрым делам на благо других людей и так далее. Но сделанный выбор определяет дальнейший путь человека со всеми его плодами и последствиями. На избранном пути человека уже должен, вынужден принимать то, что ему уготовано. Эту закономерность бытия отразила народная мудрость: «Посеешь случай – пожнешь привычку, посеешь привычку - пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу».

Пожалуй, чаще других, не считая Евдокимова,  в Госиздате с Есениным встречался политический редактор Дмитрий Фурманов. Оставленная им запись  воспоминаний интересна тем, что она сделана 30 декабря 1925 года.
«Я сижу, вспоминаю последние мои с Сережей встречи. А прежде всех – самую наипоследнюю. Пришел он с недели полторы к нам в отдел  - мы  издаем ведь его собрание сочинений, так ходил часто по этому делу.
Входит в отдел… пьяненький… вынул   из  бокового кармана  сверток листочков – там поэма на машинке.
- Прочесть, что ли?
- Читай, читай, Сережа.
Мы его окружили…
Он читал нам последнюю свою, предсмертную поэму… Голос у него знаете какой: осипло-хриплый, испитой до шипучего шепота. Но когда он начинал читать – увлекался, разгорался, тогда и голос крепчал, яснел, он  читал, Сережа, хорошо. В читке его в  собственной, в есенинской, стихи выигрывали.
Сережа никогда не ломался, не кичился ни стихами своими, ни успехами – он даже стыдился, избегал, где мог, проявления внимания к себе, когда был трезв. Кто видел его трезвым, тот запомнит, не забудет никогда кроткое по- детски мерцание его светлых голубых глаз. И если улыбался Сережа, тогда лицо его становилось вовсе младенческим: ясным и наивным.
Разговоров теоретических он не любил, он их избегал, он их чуть стыдился потому что очень-очень многого не знал, а болтать с потолка не любил. Но иной раз он вступал в спор по какому-нибудь большому, положим, политическому  вопросу. О, тогда лицо его пыталось скроиться в серьезную гримасу, но гримаса только портила наивное, не тронутое большими вопросами борьбы лицо его.
Сережа хмурил лоб, глазами старался навести строгость, руками раскидывал в расчете на убедительность, тон его голоса гортанился, строжал.  Я в такие минуты  смотрел на него как на малютку годов семи-восьми, высказывающего свое мнение, ну к примеру,  по вопросу о падении министерства  Бриана. Сережа пыжился, тужился, видимо, потел – доставал платок, часто-часто отирался. Чтобы спасти, я начинал разговор о ямбах…
Преображался, как святой перед пуском в рай, не узнать Сережу: вздрагивали радостью глаза, весь его корпус опрощался и облегчался, словно скинув с себя путы или камни, голос становился тем же обычным, задушевным, как всегда,  без гортанного клекота. И Сережа говорил о любимом: о стихах…
В Госиздате встречались мы почти что каждую неделю, а то чаще бывало, пьян все был Сережа, каждоразно пьян. Как-то жена его сказала, что жить  Сереже, врачи сказали,  шесть месяцев – это было месяца три назад!»

ПОСЕРЕЛИ ЗОЛОТЫЕ ВОЛОСЫ
 В ноябре 1925 года Сергей Есенин несколько дней провел в Ленинграде. Там у него было много друзей. В их числе  супруги Георгий и Елизавета Устиновы. Георгий работал журналистом, пробовал свои силы в литературе. С этой семьей Сергей познакомился еще в 1919 году и, бывая в Ленинграде,  обычно навещал ее. Теперь Устиновы жили в одном из номером гостиницы «Англетер», куда  им помогла поселиться  хозяйка петроградского литературного салона актриса  Нина Гарина. Сама Гарина жила с мужем и детьми в гостинице «Астория», расположенной по соседству с «Англетером».
Приехав в начале ноября в Ленинград, Сергей, конечно же,  заглянул в «Англетер» к Устиновым. Елизавета Устинова описала потом в своих воспоминаниях впечатления от встречи с Есениным:
«От былого здоровья, удали остались только насмешливая улыбка. А волосы, те прекрасные золотые волосы совсем посерели, перестали виться. Глаза тусклые, полные грусти, красноватые больные веки и хриплый, еле слышный голос.
- Сереженька, что с тобой?
- Болен я, тетя, вот думаю лечиться скоро в Москве  у лучших профессоров.
Он был такой исстрадавшийся, растерянный, неспокойный, все время что-нибудь перебирал руками. Читал свои последние стихи».
Мы не располагаем достоверными данным, где и с кем проводил Есенин время в Ленинграде, о чем шли разговоры, как он себя чувствовал и вел. Но перед отъездом из Ленинграда он вновь навестил Устиновых и вместе с поэтом Савниным пел рязанские частушки: «Эх, доля – неволя, глухая тюрьма! /Долина, осина – могила темна!»


В «ПСИХУШКЕ»

После женитьбы Есенина на Софье Толстой Галина Бениславская, тяжело переживавшая разрыв с Сергеем, уехала из Москвы. Сестрам Сергея Кате и Шуре, которые прежде жили у Бениславской, пришлось искать квартиру. Они поселились в Замоскворечье. С братом у них по прежнему сохранились теплые отношения: они часто бывали в его новой квартире, он навещал их. От младшей сестры Александры многое держали в тайне. Она потом писала в воспоминаниях:
«Оберегая меня, от меня скрывали многие неприятности, и я многого не знала. Не знала я и того, что между Сергеем и Соней идет разлад. Когда я приходила, в доме было тихо и спокойно, только немножечко скучно. Видела, что Сергей чаще стал уходит из дома, возвращался нетрезвым и придирался к Соне. Но я не могла понять, почему он к ней так относился, так как обычно в таком состоянии Сергей был нетерпим к людям, которые его раздражали. И для меня было совершенной неожиданностью, когда после долгих уговоров сестры Сергей согласился лечь в клинику лечиться, но запретил Соне приходить к нему».

В отличие от младшей сестры, старшая  Екатерина была посвящена практически во все семейные проблемы брата. С ней он не однажды обсуждал вариант действий, которые помогли бы ему избежать приближавшегося суда. На эту тему завели они разговор  и при  очередном посещении Сергеем квартиры сестер. Поэт заночевал у них, а утром Екатерина, как бы между прочим, сказала:
- Тебе скоро на суд, Сергей.
Он молчал.
- Выход есть, - продолжила сестра. – Ложись в больницу. Больных не судят. А ты, кстати, поправишься.
Каких именно больных не судят, было понятно, конечно же, психических. Значит, и в больницу надо было ложиться соответствующую.
Сергей несколько минут молчал, при этом вид у него был грустный. Потом произнес:
- Хорошо. Да… я лягу.
 И потом уже бодрым тоном:
- Правда, ложусь. Я сразу покончу со всеми делами.
Через считанные дни, 26 ноября 1925 года Сергей лег в психиатрическую клинику, располагавшуюся на Б.Пироговкой улице, что  в Божениновском переулке.

«Больше всего Есенин боялся милиции и суда», - пишет в воспоминаниях Василий Наседкин, ставший мужем сестры поэта Екатерины.
В клинике Сергей для милиционеров и судьи оказался уже недосягаем.  Но это не означало, что они не пытались его заполучить. Через два дня после того, как Сергея поместили в медучреждение, за ним явились представители власти. Тут профессор Ганнушкин стал на защиту пациента. Он выдал прибывшим справку:
«Больной Есенин С.А. находится на  излечении в Психиатрической Клинике с 26 ноября с.г по настоящее время, по состоянию здоровья не может быть допрошен на суде».
Представители власти ушли и оставили поэта в покое.
«Клиника эта скорее походила на санаторий: внизу в вестибюле стояли  цветы, всюду чистота, на натертых паркетных полах лежали широкие ковровые дорожки, - пишет в воспоминаниях сестра поэта Александра. – Отношение врачей к Сергею было очень хорошим. Ему отвели отдельную светлую комнату на втором этаже, перед окном которой стояли в зимнем уборе большие деревья. Кроме того, ему разрешили ходить в своей пижаме, получать из дома обеды. Иногда обеды ему носила Катя, но в основном это была моя обязанность.
С первых же дней пребывания в клинике Сергей начал работать. Без работы, без стихов он не мог жить.
В один из воскресных дней зашли навестить Сергея Мариенгоф и Никритина. Я впервые видела их, так как долгое время Сергей с Мариенгофом были в ссоре и  лишь незадолго до того, как Сергей лег в клинику, они  помирились. Сергей не ждал их прихода, он был смущен и немного нервничал. Разговор у них как-то не вязался, и Сергей вдруг стал жаловаться на больничные порядки, говорил, что он хочет работать, а в такой обстановке работать очень трудно».

Эта встреча в описании Мариенгофа выглядит следующим образом:
«Узкая кровать с серым одеялом. Теплые стены. И почти спокойные руки, брови, рот.
Есенин говорит:
- Мне очень здесь хорошо… только немного раздражает, что день и ночь горит синенькая лампочка…знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло…лезу головой под подушку… и еще – не позволяют закрывать дверь… все боятся, что покончу самоубийством.
По коридору прошла очень красивая девушка. Голубые большие глаза и необычайные волосы, злотые, как мед.
- Здесь все хотят умереть… эта Офелия вешалась на своих волосах.
Потом Есенин повел в приемный зал. Показывал цепи и кандалы, в которые некогда заковывали больных: рисунки, вышивки и крашеную скульптуру из воска и хлебного мякиша.
- Смотри, картина Врубеля… он тоже был здесь…
Есенин улыбнулся:
- Только ты не думай – это не сумасшедший дом… сумасшедший дом у нас по соседству.
Он подвел к окну:
- Вон то здание!»

Вернемся к записям сестра поэта Александры, которые документально отражают дальнейшее планирование и развитие событий:
«Лечение в клинике было рассчитано на два месяца, но уже через две недели Сергей сам себе наметил, что не пробудет здесь более месяца. Здесь же он принял окончательное решение не возвращаться к Софье Андреевне и уехать из Москвы в Ленинград.
7 декабря он послал телеграмму своему другу – ленинградскому поэту В.Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй. Есенин».
По его планам в эти две-три комнаты вместе с ним должны были переехать и мы с Катей.
19 декабря Катя и Наседкин зарегистрировали свой барк в загсе и сразу же сообщили об этом Сергею. Сергей был очень доволен этим сообщением, он уважал Василия Федоровича и сам всегда советовал сестре выйти за него замуж.
И тогда же ими вместе было принято решение, что и Наседкин поедет в Ленинград и будет жить вместе с нами. Там же, в Ленинграде, было решено отпраздновать их свадьбу».

Особенность намеченного плана заключалась в том, что в Ленинград Есенин должен был переехать вместе с сестрами и мужем старшей сестры. Перед переездом ему следовало получить от Эрлиха сообщение о том, что найдена необходимая квартира. На поиск отводилось  примерно две недели – для Ленинграда срок вполне достаточный. Лишь при наличии квартиры переезд имел смысл. Насколько точно Сергей следовал намеченному и утвержденному семейному плану? Какие помехи могли возникнуть при его осуществлении?
Внешних, объективных, неустранимых препятствий, кажется, никаких не было. Во всяком случае, Сергею никто не мешал выходить из клиники в город и решать необходимые организационные вопросы. При этом выдерживалось лишь одно условие: Сергея сопровождал лечащий врач.
Во время одного из таких выходов Есенин побывал в Госиздате, где беседовал со своим редактором Иваном Евдокимовым.
 
«Около половины декабря Есенин пришел в сопровождении нового незнакомого человека, - пишет в воспоминаниях Евдокимов. – Я знал, что он находился в психиатрической клинике, куда, как рассказывала тогда же жена Софья Андреевна, он захотел сам. Должно быть, видя мое удивление на лице, Есенин с обычной своей милейшей улыбкой сказал:
- А я из клиники вышел на несколько часов, потом опять обратно. Вот и доктор со мной. Мне, понимаешь, Евдокимыч, там нравится. Я пришел поговорить с тобой об одном деле.
Встретились мы в коридоре на знакомом диванчике. Я не понял, какой его доктор сопровождает, и, по правде сказать,  принял это как шутку. Доктор остался сидеть на диванчике, а мы вошли в комнату и сели к моему столу. Как будто бы Есенин был немного пьян. Он наклонился ко мне и почему-то, мне показалось, стесняясь, сказал:
- Понимаешь, Евдокимыч, я не хочу никому давать моих денег – ни жене, ни сестре, никому…
- Ну и не давай, - говорю я.-  Что тебя это беспокоит?
Обычно ежемесячные выплаты по тысяче рублей приходилось  выдавать по доверенностям Есенина то жене, то двоюродному брату Илье Есенину. До женитьбы поэта на С.А.Толстой деньги получала сестра его Е.А.Есенина. В целях сохранения денег, когда приходил за ними поэт в нетрезвом состоянии, мы считали своим долгом денег ему не выдавать. Под благовидным предлогом я быстро сходил в нижний этаж, в финансовый сектор, предупреждал наших товарищей по работе, в кассе деньги Есенину не выдавать, или брал из кассы уже выписанный ордер. В случае настойчивости поэта затягивали выдачу до трех часов дня, затем выдавали ему чек в банк, когда там в этот день уже прекращались операции. В последнем случае была надежда, что поэт наутро протрезвится и деньги не пойдет прахом.
Но еще в начале осени я договорился с поэтом, чтобы он сам вообще не отвлекался от работы… Есенин, смеясь, согласился и поручил получать деньги брату Илье, который и ходил за ними с тех пор. Иногда этот порядок нарушался: приходили с его доверенностями жена, знакомые. Почти всегда эти выдачи выражались в нескольких десятках рублей,  а по растерянному виду получателей казалось, что где-то за стенами бушевал поэт и требовал денег или занемогал, и деньги были нужны на докторов и на лекарства.
- Вот, Едокимыч, - продолжал Есенин, - кто бы ни пришел с моей запиской, ты не давай. Я навыдавал их, не знаю и кому. Я к тебе скоро зайду. Мы это оформим.
В это время доктор заглянул в дверь. Есенин заторопился и, приветливо улыбаясь ему, сказал:
- Я сейчас, сейчас!
Потом повернулся ко мне и с серьезным видом сказал:
- Мне долго нельзя. Мне пора домой. Я на три часа вышел.
Провожая его до дверей, я спросил:
- Ты долго там думаешь отдохнуть? Смотри, как ты уже окреп! Посвежел!
- Не-е-т, - вдруг раздраженно бросил Есенин, - мне надоело, над-д-д-оело!  Я скоро совсем выйду!
И остановился в раскрытых дверях:
 - Ты получил от Кати письмо к тебе? Я послал из клиники. Там и стихи в «Собрание».
- Нет.
- Она принесет тебе… я ей скажу. Я ей скажу. Когда корректуру дашь?
- Скоро. Все тома уже сданы в набор.
Есенин, улыбаясь, толкнул шире дверь – и вышел».

СТИХИ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ

О новых стихах, написанных в клинике для собрания сочинений Сергей сказал Евдокимову правду. В больничной палате поэт написал десятка полтора лирических произведений. Писал он их, так сказать, на заданную тему – о зиме. Это не было случайностью
Жена поэта Софья Андреевна отмечала в воспоминаниях:
 «Осенью 1925 года, вскоре после возвращения в Москву из поездки на Кавказ, где Есенин работал главным образом над продолжением цикла «Персидских мотивов», он несколько раз говорил о том, что хочет написать цикл стихов о русской зиме. Необычайное многообразие, яркость, величавость, сказочная, фантастическая красота нашей зимы, которую с детства любит всякий русский человек, увлекали Есенина, глубоко любившего свою родную страну, пробуждали в нем высокие поэтические настроения, рождали новые прекрасные образы и сравнения».
Действительно, в стихах, написанных в клинике, зимние пейзажи нарисованы очень колоритно и звучат многоголосо. Тут и сугробы, и метель, и обледенелость, иней и снег. Вместе с тем, нельзя не заметить, атрибуты зимы в стихах всего лишь фон, на котором как бы сидит поэт, глубоко погруженный в свои невеселые размышления. Именно размышления, или же некое движение души, изображение, прорисовка своего внутреннего мира и есть главное содержание «клинических» стихов Есенина.

«Кто я? Что я? /Только лишь мечтатель, /Синь очей утративший во мгле, /Эту жизнь прожил я словно кстати, /Заодно с другими на земле».

Не «живу», а уже «прожил» - в прошедшем времени, хотя автор стихотворения еще дышит, ест, спит. Случайна оговорка? Конечно, нет. Есенин и в некоторых предыдущих стихах говорил о своей жизни в прошедшем времени. Таково осознание Есениным своего внутреннего состояния. Оно придает печальную тональность всему стихотворению. Автору грустно оттого, что жизнь прожита, а он так и не понял ее смысла, не понял своего предназначения. Просто жил между прочим,  заодно с другими, в общем потоке землян.
Печальная тональность характерна и для других стихов, написанных в клинике. Возьмем  одно из наиболее популярных стихотворений, ставшее всенародно любимой песней:

«Клен ты мой опавший, клен заледенелый, /Что стоишь нагнувшись под метелью белой? /Или что увидел? Или что услышал? /Словно за деревню погулять ты вышел. /И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, /Утонул в сугробе, приморозил ногу».

Комментарии здесь не нужны. Тем не менее, не лишне привести высказывание писателя Юрия Либединкого, которого мы уже цитировали  прежде:
«Чем ближе к концу Есенина, тем явственнее слышим мы и болезненный надрыв, и ту особенную тоску, которую правильно называют смертной, - тоску, являющуюся симптомом подкрадывающейся душевной болезни. После трагической гибели поэта и до настоящего времени многие писали о глубоких противоречиях  в творчестве Сергея Есенина. При личном общении с поэтом наличие этих противоречий замечалось, что называется, невооруженным глазом. Ведь эти противоречия не были выдуманы поэтом, а являлись глубоким и серьезным отражением в его душе действительных явлений жизни, они были источником движения и развития его поэзии, достигшей именно в последние годы его жизни необычайной яркости и изобилия. Но садоводам  известны случаи, когда после обильного цветения и плодоношения фруктовое дерево высыхает на корню».
На второй день своего пребывания в клинике Есенин  написал письмо в Баку Петру Чагину:
«Дорогой Петр!
Пишу тебе из больницы. Опять лег. Зачем – не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего без всяких лекарств…
Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу, пошлю все  в кем и, вероятно, махну за границу.
Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с  проблемами современных психиатров. Карьера не талант и не знание. У кары лечиться – себя злить и еще пуще надрывать. Вот почему мы, вероятно, с тобой в декабре увидимся снова за какой -ибудь пирушкой.
Посылаю тебе «Черного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?»
Сергей говорил в письме о двух целях своего пребывания в больнице. Первая: избавиться от скандалов, прежде всего от предстоящего от суда. Здесь все просто и ясно. Вторая связана с лечением. На эту тему Сергей говорил  расплывчато и неопределенно. Туманно говорил о необходимости лечения,  и в таком же духе о его эффективности. Можно предположить, что в клинике были слабые специалисты. Или же они не хотели лечить поэта. Высочайший профессиональный уровень сотрудников клиники, наверное, вне сомнения. Неужели не хотели? Почему? Может быть, не видели смысла. Да быть такого не может! Нелепость! Такая ли уж нелепость. Кое-что на этот счет проясняют записи Анны Берзинь. Обратимся к ним.
Анна посетила Сергея не в самые первые дни его пребывания в лечебном учреждении. Через сестру Катю Сергей передал ей шутливо-грозное предупреждение: если она не придет, то он уйдет из больницы.
«Накупив гостинцев, я пришла вечером в клинику, - пишет в воспоминаниях Берзинь. – Дежурил врач Александр Яковлевич Аронсон, мой хороший знакомый. Он просил прежде, чем подняться к Сергею, зайти к нему. Я так и сделала. Александр Яковлевич спросил меня, нет ли режущих и колющих предметов в свертке, веревок или шнурков?
- Почему вы об этом спрашиваете? – удивилась я.
- Потому что Сергей Александрович очень плох, и если бы он был не Есенин, то мы его держать в клинике не стали бы, так как его болезнь давно и подробно изучена и для нас не представляет интереса… Впрочем, идите, он ждет вас.
Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я увидела на площадке второго этажа Сережу. Он был чисто вымыт, в сером костюме, в белом шелковом пуловере, с пушистыми волосами.
- Где же ты пропала? – встретил он меня упреком. – Я давно тебя жду.
Мы вошли в его комнату. (Это была первая комната направо). Я стала накрывать стол и расставлять всякие вкусные вещи. Дверь в его комнату стояла настежь раскрытая, ее придерживал чурбачок, плотно забитый в пол.
- Почему дверь не закрывается, Сережа?
- Здесь все двери открыты. Только я никуда не хожу, я их всех боюсь. Сегодня в женском отделении одна бегала с лезвием от безопасной бритвы, и я испугался.
Он стал подробно говорить, как он не хочет ни с кем общаться, потому что тут много больных, и опасно больных. Предупреждал, чтобы я была осторожна, так как на этой площадке расположены женские палаты, а там лежит та, которая бегала с бритвой.
Потом Сергей стал читать стихи, которые он написал уже здесь, в больнице. Мы много говорили о том, чтобы уехать из Москвы в какой-нибудь хвойный лес. Сергей меня уговаривал, чтобы я бросила на некоторое время Москву, что мне тоже надо отдохнуть. Я была рада его хорошему настроению. Он ни разу не упрекнул меня за то, что его устроили в эту клинику.
Уходя, я еще раз попросила Сережу полежать подольше и окончательно вылечиться. Он торжественно обещал. Проводил меня вниз до вестибюля.
Александр Яковлевич отправил его спать, а меня опять пригласил к себе.
- Ну, как вы его находите?
- Просто прелестным, он давно таким не был. Вы напрасно меня пугаете, Александр Яковлевич.
Он грустно покачал головой:
- Зачем же мне вас пугать, я просто предупреждаю вас, что бы вы не обольщались несбыточными  надеждами.
- Я не понимаю, что вы хотите сказать?
- То, что Сергей Александрович неизлечимо болен и нет никакой надежды на то, что он поправится.
- Вы с ума сошли! – вырвалось у меня. – Если у вас все такие безнадежные больные, то вам просто нечего будет делать.
- Я говорю все это, понимая, как это серьезно, - начал опять Александр Яковлевич, - не надейтесь ни на что…
- Вы хотите сказать, что Сергей Александрович недолговечен?..
- Да, - кратко ответил он.
- А если мы насильно заставим его лечиться?
- Это тоже не достигнет цели…
- Что же, он не проживет и пяти лет?
- Нет.
- И трех лет не проживет?
- Конечно, нет!
- А год?
- И года не проживет!
- Как же это? Я не понимаю…
- Вы успокойтесь, идите домой, а завтра поговорим еще раз.
Но как можно успокоиться, когда ассистент Ганнушкина, человек, который так хорошо относится ко мне, к Сергею Александровичу, сказал, что Есенин обречен… Я поздно вечером позвонила на квартиру Воронскому и рассказала о моей беседе с Аронсоном.
- Что же вы предлагаете? – спросил Воронский.
- Давайте возьмем его под опеку. Скажем, вы, я и Наседкин. Никто не обвинит нас в каком-нибудь влиянии той или иной литературной группы. Мы представители трех разных течений. Заставим насильно лечиться.
- Что же, – согласился Воронский. – Давайте сделаем так, как вы предлагаете. Я завтра поговорю с юристом, вы мне звоните в редакцию. Завтра я буду там целый день.
На другой день я не пошла в Госиздат. У меня была срочная работа, которую я должна была закончить».

Между Сергеем Есениным, с одной стороны, Анной Берзинь и ее родителями, с другой стороны,  сложились давние добрые отношения. Анна многое сделала для Сергея  как в издательском плане, так в организации его лечения. В последние месяцы она относилась к нему как к большому ребенку, требующему постоянного внимания и ухода, а порой просто опеки. Он был дорог ей и как талантливый поэт, и как замечательный человек.  Вот он опал в очередную беду, ужасную беду, с близким и трагическим исходом. Над ним нависла реальная смертельная опасность.  Анна решила сделать все возможное для спасения Сергея. Именно так можно объяснить ее действия.
Обладая мужским логическим умом, большой энергией, обширными связями, целеустремленная и неустрашимая, она решилась на принудительное лечение и опеку над Сергеем, хотя доктор считал это бесполезным. К сожалению, неотложные служебные дела внесли в намеченный ею план некоторый сбой по срокам, но не поколебали решимости женщины. Мы еще вернемся к предпринимаемым ею действиям.

Василий Наседкин на правах сначала жениха, а потом мужа сестры поэта, посещал Сергея неоднократно.
«Последний раз у Есенина в клинике я был 20 декабря вместе с Екатериной, - пишет он в воспоминаниях. – За двадцать пять дней отдыха Есенин внешне окреп, пополнел, голос посвежел, но, не смотря на старания врача А.Я.Аронсона, Есенин не имел покоя в клинике. Оставшиеся за стеной лечебного заведения то и дело тормошили  его. В это время он порвал связь с С.А.Толстой. Одна старая знакомая пришла с поручением от З.Н.Райх, которая требовала деньги на содержание дочери, грозила Есенину судом и арестом денег в Госиздате. Денег в Госиздате оставалось мало, постоянно обременяли заботы о сестрах, родителях».

В числе посетителей Сергея в клинике был также Матвей Ройзман. Вероятно, он навестил больного 20 декабря.
«Я приехал в клинику, когда прием посетителей уже закончился, - пишет Ройзман в воспоминаниях. – Доктор А.Я.Аронсон объяснил мне, что у Есенина уже побывало несколько посетителей, он волновался, устал, и больше никого к нему пускать нельзя. Я попросил доктора передать Сергею записку, он пообещал и посоветовал приехать в  клинику через три дня.
Через два дня зашел в кафе и глазам своим не поверил: за столиком сидел Сергей, ел сосиски с тушеной капустой и запивал пивом. Я поинтересовался, как он сюда попал?
- Сбежал! – признался он. – Разве это жизнь? Все время в глазах мельтешат сумасшедшие. Того и гляди сам рехнешься.
Он оделся там, пошел погулять в сад. Когда из подъезда вышла первая группа посетителей, он смешался с ней и очутился на улице.
Он плохо выглядел, в глазах стола тусклая синева, только говорил азартно.
Потом писали, что в санатории он поправился и чувствует себя хорошо. Неправда. Нельзя было не видеть того трагического надлома, который сквозил в каждом жесте Сергея.
Потом ко мне домой пришел врач Аронсон. Он был взволнован и озабочен. За эти дни он обошел все места, где, по мнению родных, друзей и знакомых, мог находиться Сергей.
Я пошел к Мариенгофу. Он повел меня в свою комнату. Там в уголке, за небольшим круглым столом сидел Есенин. Он был очень бледен, его волосы свалялись, глаза поблекли. Я поздоровался. Он ответил улыбкой.
- Ты опять собираешься в деревню?
- Нет, подальше. Я тебе напишу письмо или пришлю телеграмму.
Мы расстались».

ПРОЩАЛЬНЫЕ ВИЗИТЫ

Доподлинно известно, что клинику Сергей Есенин покинул 21 декабря, а в Ленинград уехал 23 декабря вечером.  Следовательно, более двух суток он провел в Москве, действуя в соответствии с  личным планом. Что, конкретно, Сергей делал в течение двух с лишним дней? В основном наносил прощальные визиты друзьям и хорошим знакомым. Мы не располагаем полным и точным графиком его передвижения по столице, тем не менее, кое-кто в своих воспоминаниях описал последнюю встречу с поэтом. В их числе уже известный нам работник Госиздата Иван Евдокимов. Он пишет:
«21 декабря он пришел снова, совершенно пьяный, злой, крикливый, и опять заговорил о том же. Я предложил ему  подать заявление, и он под мою диктовку, клюя носом, трудно написал:
«Лит. отдел Госиздата. Прошу гонорар за собрание моих стих., начиная с декабря 25 г., выдавать мне лично. Настоящим все  доверенности, выданные мною разным лицам до 1-го (первого) декабря, считать недействительными. С.Есенин. 19-21 /ХII – 25 г.»
Я не мог удержаться от смеха, когда Есенин, написав цифру «1», вдруг остановился, придвинулся ближе к бумаге и тщательно вписал в скобках «первого». Он  тоже засмеялся, вертя в руках ручку, не державшуюся в нужном положении».
Следующая встреча Сергея с Евдокимовым состоялась 23 декабря. Мы к ней вернемся. А пока процитируем фрагмент из воспоминаний сына Сергея и Зинаиды Райх Константина. Он пишет:
«В памяти сохранилось несколько сцен, когда отец приходил посмотреть на нас с Таней. Он особенно нежно относился к дочери, Таня была его любимицей. Он уединялся с ней на лестничной площадке и, сидя на подоконнике, говорил с ней, слушая, как она читает стихи. Домочадцы, в основном родственники со стороны матери, воспринимали появление Есенина как бедствие. Все они боялись его, молодого, энергичного. Был пущен слух, что он собирается нас украсть.
Последний приход отца. Отец заходил к А.Р.Изрядновой, еще куда-то. Отчетливо помню его лицо, его жесты, его поведение в тот вечер. В них не было надрыва, грусти. В них была какая-то деловитость. Он недолго пробыл в комнате и, как всегда, уединился с Таней…
Перед отъездом в Ленинград в последний день Есенин зашел  к Анне Романовне Изрядновой, чтобы проститься с Юрой. Он оставил на столе коробку папирос. Курил он «Сафо» - папиросы высшего сорта, с женщиной в тунике на коробке. Коробка стала семейной реликвией. В ней было несколько папирос, их выкурил Юра, а одну оставил на память… В ноябре 1941 года, в тяжелые для Москвы дни я уходил добровольцем на фронт. В тот день выкурил последнюю папиросу в коробке, которая хранилась уже 16 лет».

Прощальный визит Сергей нанес также Августе Миклашевской.
На календаре 23 декабря – последний день пребывания Есенина в Москве. Поэт начал его с посещения Госиздата.
«В десять часов утра 23 декабря я пришел на службу, - пишет Иван Евдокимов. – Секретарь отдела сказал:
- Здесь с девяти часов Есенин. Пьяный. Он уезжает в Ленинград. Пришел за деньгами. Дожидается вас.
Столь необычно раннее появление Есенина, он всегда появлялся во второй половине дня, уже встревоживало. Не скрою: мне было нехорошо. Я не любил визитов Есенина в таком состоянии, тяготился ими, всегда старался выпроваживать его из отдела…В тревоге и ожидании я сел на диванчик. Скоро в глубине длинного коридора показался Есенин. Пальто было нараспашку, бобровая шапка высоко сдвинута на лоб, на шее густой черного шелка шарф с красными маками на концах, веселы глаза, улыбка, качающаяся грациозная походка. Он был полупьян. Поздоровались. И сразу Есенин, садясь рядом и закуривая, заговорил:
- Евдокимыч, я вышел из клиники. Еду в Ленинград. Совсем, совсем еду туда. Надоело мне тут. Мешают мне. Я развелся с Соней…с Софьей Андреевной. Поздно, поздно, Евдокимыч! Надо было раньше. А Катька вышла замуж за Наседкина. Ты как смотришь на это?
И Есенин низко наклонился ко мне.
- Что же, - ответил я, - это твое личное дело. Тебе лучше знать. Я не знаю…
- Да, да, - схватил он меня за руку. – Это мое дело. К черту! И лечиться я не хочу! Они меня там лечат, а мне наплевать! Скучно! Скучно мне, Евдокимыч!
Веселое, приподнятое и бесшабашное настроение прошло у Есенина. Не уверен твердо, боюсь, что последующие события обострили во мне это впечатление, но мне кажется, он тогда печально и безнадежно как-то  вгляделся в меня. Я отнесся легко к этой фразе, приписывая ее случайному душевному состоянию, и даже отшутился:
- Не тебе одному скучно. Всем скучно.
- Скучно, скучно мне! – продолжал восклицать Есенин, недовольно мотая головой и глядя в пол. – Да, да, - вдруг опять он заговорил, - ты получил письмо?
- Нет.
- Ах! Я же ей, Катьке, дал снести: там стихи в «Собрание». Что же она не несет! Я ей скажу… Она принесет. Евдокимыч, я еду в Ленинград: мне надо денег.
- Деньги выписаны, Сережа, - сказал я.
Есенин лукаво и недоверчиво улыбнулся, чуточку выждал. Хитро взглянул на меня и растерянно, вполголоса выговорил:
- Я спрашивал. В кассе говорят – нет ордера. Ты забыл спустить  в кассу?
И опять улыбка, ожидающая и недоверчивая. Я тоже усмехнулся на его недоверие.
- Видно, много тебя, Сережа,  обманывали, - серьезно говорю я, - и ты перестал верить, когда тебя не обманывают?
- Нет, нет, я тебе верю, - заторопился с ответом Есенин. – Значит… мне выдадут?
- Конечно. Но ты очень рано пришел. Деньги же выдают в два часа дня. Ты бы куда-нибудь сходил.
Поэт задумался и спохватился, сдвигая на глаза шапку:
- Верно. Мне надо сходить к Воронскому проститься. Люблю Воронского. И он меня любит. Я пойду в «Красную новь». Там мне тоже надо получить деньги. Раньше, понимаешь, у тебя нельзя получить?
- Я с удовольствием бы, Сережа, но это от меня не зависит. Раз денег нет в кассе, что же делать!
- Ну, хорошо. Я пойду.
Была в Есенине редкая в литературных кругах уступчивость в денежных делах. Современный писатель чаще всего навязно настойчив в получении гонорара, криклив, жалок. Тяжелое материальное положение  извиняет эту писательскую черту, но в Есенине эта покорливость обстоятельствам была обаятельной. Он соглашался ждать, а те, которые ему отказывали, вдруг сами, по своему почину, начинали волноваться, устраивать, бегать, просить, убеждать, даже лгать, лишь бы выдать ему деньги. Думаю, что эта черта у Есенина была органической, а не правильным психологическим расчетом.
Попытка оказалась неудачной: в кассе были гроши.
Поэт подождал меня на диване и нетерпеливо спросил:
- Ну, что, можно?
Я развел руками и сел рядом.
- Ты мне корректуру вышли в Ленинград, - погрустнев, сказал Есенин. –Ты говоришь, стихи в наборе?
- Да. Сдали в ноябре. Уже идет набор: не сегодня завтра будут гранки. А куда тебе выслать? Ты где там остановишься?
Есенин  немного подумал.
- Я тебе напишу. Как устроюсь, так и напишу. Я тебе буду писать часто. Да, я тебе вышлю точный адрес. Остановлюсь я  …Сейфуллиной…у Правдухина…у Клюева. Люблю Клюева. У меня там много народу. Ты мне поскорей высылай корректуру… Надо бы биографию в первый том, - обеспокоенно сказал Есенин. – Выкинь ты к черту, что я там сам написал! Ложь все, ложь все! Если можно, выкинь! Ты скажи заведующему Николаеву. Напиши ты, Евдокимыч, мою биографию!
- Как же написать. Ведь я совершенно не знаю, как ты жил. Ты теперь уезжаешь в Ленинград. Тут надо бы о многом расспросить тебя, а где же теперь?
Есенин сумрачно задумался – и вдруг, оживляясь и злобясь на что-то, закричал, мне показалось, с похвальбой и презрением:
- Обо мне напишут, напи – ишут! Много напи – ишут! А мою автобиографию к черту! Я не хочу! Ложь, ложь там все! Любил, целовал, пьянствовал… не то…не  то… не то! Скучно мне, Евдокимыч, скучно!..Я поеду совсем, совсем, навсегда в Ленинград. – твердил он дальше, - буду писать. Я еще напишу, напишу! Есть дураки…говорят… кончился Есенин! А я напишу…напишу –у! Лечить меня, кормить… и так далее! К черту!»

Анна Берзинь еще не знала о побеге Есенина из клиники. Воронский, судя по всему, тоже. Но Софье Андреевне  и сестрам поэта об уходе Сергея из клиники, конечно же, было известно. Они знали, что он бродит по Москве, встречается с тем и другим, что два вечера провел в Доме Герцена с собратьями по перу. И жена, и сестры очень переживали за него.
«Дома было тревожно, ждали его каждую  минуту, - пишет в своих воспоминаниях сестра поэт Александра. -  23 декабря под вечер мы сидели втроем у Софьи Андреевны: она, Наседкин и я. Часов в семь вечера пришел Сергей с Ильей. Сергей был злой. Ни с кем не здороваясь и не раздеваясь, он сразу же прошел в другую комнату, где были его вещи. И стал торопливо все складывать как попало в чемодан. Уложенные вещи Илья с помощью извозчиков вынес из квартиры. Сказав всем сквозь зубы «до свидания», Сергей вышел из квартиры, захлопнув за собою дверь.
Мы с Софьей Андреевной сразу же выбежали на балкон. Был теплый тихий вечер. Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снег. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда Илья и два  извозчика устанавливали на санки чемоданы. Снизу отчетливо доносились голоса отъезжающих…После того, как были размещены на санках чемоданы, Сергей сел на вторые санки. У меня вдруг к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее мое состояние, но я почему-то вдруг крикнула:
- Сергей, прощай!
Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне своей светлой, милой улыбкой, помахал рукой, и санки скрылись за углом дома. Мне стало как-то невыносимо тяжело в опустевшей квартире».

Анна Берзинь узнала об отъезде Сергея совершенно неожиданно от своего отца. Не смотря на разницу в возрасте, поэт, как мы уже упоминали выше,  поддерживал с родителями Анны дружеские отношения и, бывало, не раз заходил к ним в отсутствие Анны. С матерью он подолгу и с упоением пел народные песни. Нередко она угощала его домашним борщом, который ему очень нравился.
Днем 23 декабря отец Анны Берзинь где-то случайно встретил Сергея, и они «хорошо» посидели в пивной. При расставании отец дал поэту в долг значительную сумму денег, так что, в Ленинград тот поехал не с пустыми карманами. В Госиздате деньги ему получить так и не удалось, но в других московских редакциях, где  регулярно печатали стихи Есенина, ему, надо полагать, кое-что все-таки выдали.  Не случайно утром, по прибытии в Ленинград, поэт направился в ресторан, затем предпочел остановиться не в дешевой гостинице.
По словам отца Анны, в пивной вместе с ними был также доктор Аронсон, которому удалось-таки отыскать сбежавшего пациента. Можно предположить, что доктор уговаривал или убеждал Сергея вернуться в клинику и в конце концов заполучил от него некую расписку, что тот покинул лечебное учреждение добровольно, возвращаться не намерен, к медперсоналу претензий не имеет и т.д.
Новости от отца Анна узнала примерно в пять вечера. Побег Есенина из клиники и его срочный отъезд в Ленинград вдребезги разбивали план относительно опеки над поэтом. У другой женщины в подобной ситуации опустились бы руки, но Анна Берзинь относилась к иной породе людей. Внезапно возникшая проблема побудила ее сконцентрировать интеллект и волю и немедленно выработать новый план по спасению Есенина.
Но сначала она решила проверить достоверность полученной от отца информации. Позвонила жене поэта. Софья Андреевна подтвердила, что Сергей действительно ушел из больницы, вечером собирается уехать в Ленинград на постоянное место жительства. Их брак, видимо, распадется.
Анна тут же позвонила Воронскому и обсудила с ним положение дел. Пришли к единому мнению, что Анне следует без промедления выехать в Ленинград и договориться там с друзьями Есенина, чтобы никто из них с Сергеем не пьянствовал, и чтобы они помогли  вернуть Сергея в Москву. Если он откажется возвращаться, то в этом случае Берзинь и Воронский будут «хлопотать сами». Воронский посоветовал Анне самой встретиться в Ленинграде с Сергеем и постараться привезти его. Она этот совет не отвергла.
Целеустремленная Анна Берзинь решительно приступила к выполнению плана: 24 декабря вечером она выехала  из Москвы и 25 утром была в Ленинграде. Всего на одни утки после Есенина. Остановилась в гостинице «Европейская» и с ходу стала обзванивать знакомых литераторов, чтобы подключить их, так сказать, к миссии спасения поэта. Увы, одного не оказалось на месте, у другого нашлись свои насущные проблемы, неотложные дела, и поведение поэта Есенина их вообще мало волновало. Наконец нашелся человек, писатель Никитин, который отозвался на «глас вопиющей» Берзинь: он без промедления приехал к ней в гостиницу, внимательно выслушал рассказ о драме Есенина и пообещал все устроить. Вечером перед отъездом Анна встретилась с Никитиным еще раз. Он проводил ее на вокзал и заверил, что она может спокойно возвращаться в Москву.
Итак, один пункт плана Анна Берзинь выполнила: подключила к опеке над Есениным ленинградского литератора. Оставался еще один: лично встретиться с Сергеем, чтобы убедить его в необходимости возвращения. Анна была уверена, что Есенин остановился у кого-либо из многочисленных знакомых. У кого именно? Последнее время он поддерживал очень тесные дружеские связи с Вольфом Эрлихом. Анна попыталась узнать номер телефона Эрлиха. В городском телефонном справочнике он отсутствовал. Она несколько раз позвонила в справочное  бюро, но там ничем не смогли  помочь.
Конечно, Берзинь не исключала того, что Сергей мог остановиться в какой-либо гостинице. Навела справки: в «Европейской» его не было. Прошла в «Гранд -тель» - там тоже не значился. С тем она  и уехала в Москву.

СУЕТА ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ

Каким Сергей Есенин приехал в Ленинград? Он пребывал в состоянии душевного покоя и равновесия? Какой ответ мы должны дать на поставленный вопрос с учетом тех сведений, которыми располагаем из воспоминаний современников поэта: утвердительный или же отрицательный? Это очень важно, поскольку в характере человека   в значительной степени, так сказать, запрограммирована его судьба.
Итак, 24 декабря утром Сергей Есенин прибыл в Ленинград. Вольф Эрлих его не встретил. Судя по всему,  задание Сергея подыскать двух-трехкомнатную квартиру Эрлих не выполнил. Исходя из сложившейся ситуации, Сергей прямо с вокзала со всеми своими чемоданами направился на квартиру Эрлиха. Вольфа дома не застал. Но кто-то в квартире все же находился, поскольку гостю открыли дверь, впустили его и разрешили ему оставить чемоданы.
Есенин написал  Вольфу записку:
«Вова! Я поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова. Жду тебя там. Сергей».
 Еще раз обратим внимание на то, что Есенин, судя по всему, приехал в город на Неве не с пустым кошельком,  иначе он довольствовался бы пирожками с капустой в каком-либо буфете.
Но где же в то утро был В.Эрлих?
«С утра мне пришлось уйти из дома, - писал он потом в своих воспоминаниях. – Вернувшись, застал комнату в некотором разгроме: сдвинут стол, на полу рядом три  чемодана, на чемоданах записка..(Приведенная выше – авт.)Выхожу. У подъезда меня поджидает извозчик:
- Федоров заперт был, так они приказали везти себя в «Англетер». Там у них не то приятель живет, не то родственник».
Это Сергей предусмотрительно прислал Вольфу извозчика.
Не то приятелем, не то родственником» оказался Георгий (Жорж) Устинов, проживавший с женой в № 130 гостиницы «Англетер». О встрече с ними Сергея во время его предыдущего приезда мы уже упоминали.
Продолжим цитировать Эрлиха:
«Есенина я застал уже в его собственном номере (№ 5 - авт.) в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой и жены Григория Колобова, тоже приятеля Есенина. Сидели недолго. Я поехал домой, а Есенин с Устиновой – по магазинам. Я перед уходом пробовал уговорить Есенина прожить праздники у меня. Он:
- Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе, мы  с Жоржем ведь очень старые друзья. А вытаскивать его с женой каждый день к тебе на Бассейную будет трудновато. Кроме того здесь просторнее.
Вторично собрались примерно в четыре дня. Дворник уже привез чемоданы Сергея. Были гости. К 11 часам вечера мы с ним остались одни. Говорили о Пушкине и др. Незаметно заснули».
Супруга Георгия Феофановича Елизавета Алексеевна Устинова также отразила в воспоминаниях день приезда Есенина.
«24 декабря 1925 года утром в 10 – 11 часов к нам почти вбежал в шапке и шарфе сияющий Есенин.
- Ты откуда, где пальто, с кем?
- А я здесь остановился. Сегодня из Москвы, прямо с вокзала. Мне швейцар сказал, что вы тут, а я хотел быть с вами и снял номер. Пойдемте ко мне. Посидим у меня, выпьем шампанское. Тетя, это по случаю приезда, а другого вина я не пью.
Пошли к нему. Есенин сказал, что из Москвы уехал навсегда, будет жить в Ленинграде и начнет здесь новую жизнь – пить вино совершенно перестанет.
К жене он не вернется – словом, говорил о полном обновлении своего быта. У него был большой подъем.
Потом мы с ним поехали покупать продукты на праздники.
Он говорил, что стихов больше не пишет, а работает много над большой прозаической вещью – повесть или роман. Я попросила мне показать. Он обещал через несколько дней, когда закончит первую часть.
Подшучивал над собой, что избавлен от женитьбы, так как больше трех раз по закону нельзя.
Первый день прошел в воспоминаниях о прошлом и в разговорах о будущем. Эрлиха мы попросили искать общую квартиру: для нас и Есенина. Я сначала не соглашалась на такое общежитие, но Есенин  настаивал, уверяя, что не будет пить, что он приехал работать и начать новую жизнь».

В записях Елизаветы Устиновой есть несколько моментов, которые нельзя не заметить. Сергей сказал супругам, что прибыл в «Англетер» прямо  с вокзала, хотя он уже побывал на квартире Эрлиха. Это первый. Второй: поэт уверял, что  бросил писать стихи и пишет большую вещь. Однако, как известно, никакой большой вещи он в то время не писал и никому из близких ему людей об этом прежде не говорил. Третий: Устинова то и дело подчеркивает намерение Сергея бросить пить. Значит, эта проблема была для всех очевидной. Наконец, четвертый: Есенин настойчиво предлагал супругам Устиновым снять общую большую квартиру. Но ведь прежде, в Москве он уже решил вместе с сестрами и  Наседкиным, что в Ленинграде они снимут одну большую квартиру и будут жить совместно. Что же с тем, московским планом? Есенин круто переменил его или же просто забыл о нем?
Приведем еще выдержку из записей Елизаветы Устиновой:
«На другой день он разбудил нас около пяти утра. Пришел в красном халате – такой длинный, интимный. Начались разговоры о первых шагах его творчества, о Клюеве, к которому он хотел немедленно ехать».

Из записей В.Эрлиха:
«Проснулись в шесть утра. Он:
- Поедем к Клюеву!
- Поедем, только позже. И адреса его я не знаю.
- Я помню…ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах каженный раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем, так и останется. Люблю я его.
В девять поехали. Долго искали. Подняли  Клюева с постели. Клюев одевался. Сергей:
- Николай! Можно прикурить от лампады?
- Что ты, Сереженька! Как можно! На вот спички.
Закурили. Клюев ушел умываться. Есенин смеясь:
- Давай подшутим над ним! Лампаду потушим. Он не заметит. Вот, клянусь тебе, не заметит.
- Не хорошо, обидится.
- Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеха. Только ты молчи!
Потушили. Клюев не заметил. Есенин  сказал ему о лампаде уже в гостинице, просил прощения».

Из записей Е. Устиновой:
«Днем в одиннадцать-двенадцать в номере Есенина были Клюев, скульптор Максуров и я. Мы сидели на кушетке и оживленно беседовали. Он познакомил меня с Клюевым:
- Тетя, это мой учитель, мой старший брат.
В тот день было немного вина и пива.
Меня поразил один поступок Есенина: он вдруг запретил портье пускать кого бы то ни было к нему, а нам объяснил, что так ему надо для того, чтобы из Москвы не могли за ним следить.
Заложив руки в карманы, он ходил по комнате, опустив голову, изредка поправляя волосы.
- Сережа, почему ты пьешь? Ведь раньше меньше пил, – спросила я.
- Ах, тетя, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно!
- Ну, а твое творчество?
- Скучное творчество!
Он остановился, улыбаясь смущенно, почти не виновато.
 – Никого и ничего мне не надо – не хочу! Шампанское вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и… себя. Жизнь штука дешевая, но необходимая.
 Я ведь - «божья дудка».
Я попросила объяснить, что значит «божья дудка»? Есенин сказал:
- Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и не интересно. И я такой же.
Он смеялся с горькой складочкой около губ.
Пришли Устинов, Измайлов, Ушаков (журналист), Эрлих. Есенин читал свои стихи. Несколько раз прочел «Черного человека» в законченном виде, значительно сокращенном».

В коротком диалоге едва ли не каждая фраза наводит на  размышления. Сергей объяснял склонность к выпивке  двумя причинами: очень трудной жизнью в прошлом и скукой в настоящем. Чем же трудна была его прежняя жизнь? Если взять материальную сторону, то Сергей жил не хуже, а, пожалуй,  лучше большинства своих собратьев по перу и вообще окружающих людей. Не считая голодных лет, ставших суровым испытанием для всего населении страны, Есенин всегда был материально обеспечен, у него было что поесть и, даже,  на что выпить. На нем неизменно была очень приличная, нередко дорогая, одежда. В пору своих брачных отношений с Айседорой Дункан Сергей, можно сказать, шиковал. Не бедствовал он и позже, в положении  холостяка, особенно  на Кавказе.
Тем не менее, можно не сомневаться в его искренности: ему жилось очень тяжело. Это была внутренняя теснота, тяготы его духовно-нравственного  бытия. Есенин постоянно испытывал внутренние страдания. Спиртное создавало ему иллюзию радости: «Шампанское, вот, веселит и бодрит». И что особенно важно: состояние опьянения порождало иллюзию любви. Сергей жестоко страдал без любви.. «Всех тогда люблю…и себя» - сказал Сергей. Это после шампанского..
Чувство скуки  просто раздавило поэта. Он оказался не в состоянии избавиться от него. Даже творчество стало для него скучным. Всего себя, всю вою жизнь Сергей посвятил, отдал  творчеству, и вот оно стало ему скучно и не нужно. Вообще ему уже «никого и ничего не надо». Он утратил стимул жизни, интерес к жизни. Свое мировосприятие Сергей выразил образом «Я – «божья дудка». То есть, нечто пустое изнутри, сохраняющее лишь внешние формы. Он уже не мог восполнить образовавшуюся пустоту и, главное, ему не хотелось этого делать, поскольку скучно.
В целом для себя Сергей Есенин как бы уже подвел черту жизни. В этом мире ему больше делать было нечего. Осталось лишь ждать каких-то завершающий событий. И Сергей ждал с ясным сознанием того, что ради них он и приехал в Ленинград. В этом отношении многозначительна беседа Есенина с Эрлихом перед сном.
 Ей предшествовал диалог с Клюевым. Сергей попросил учителя высказать  свое мнение о последних, только что прочитанных поэтом стихах. Эрлих так описал последующую сцену.
«Тот после долгих колебаний:
- Я думаю, Сереженька, что если бы эти стихи собрать в одну книжечку,  они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России.
Есенин помрачнел. Ушел Клюев в четвертом часу, обещав придти вечером и не пришел…»
Сурово-ироническая оценка Клюевым стихов Есенина подводила Сергея к выводу: зачем писать то, что нужно лишь «нежным юношам»? Но другого-то писать он уже не мог и не хотел.
А теперь ночная беседа Есенина и Эрлиха в записи Вольфа.
«Перед сном беседа один на один. Есенин:
- То, что я здесь – это не случайно. Я здесь, потому что я должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу. Я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания!»
Довольно странные слова.

На календаре было 26 декабря, суббота. Ничего примечательного в тот день не произошло. Приходили гости, собратья Есенина по перу. Клюев больше так и не появился. Не будем пытаться объяснить его поведение, поскольку взаимоотношения учителя Клюева и ученика Есенина – самостоятельная большая тема исследования. Но почему-то так и не появился писатель Никитин, обещавший Анне Берзинь все уладить с Есениным. По крайней мере, упоминаний о нем нет. Чем занимались собравшиеся в номере Сергея?
«Разговаривали, ели гуся, пили чай, - читаем в воспоминаниях В.Эрлиха. – Разговоры были одни и те же: квартира, журнал, смерть. Время от времени  Есенин умудрялся  доставать пиво, но редко и скудно – на праздники все закрыто. Кроме того и денег у него было немного. А к субботе и вовсе не осталось.
Он вечером:
- А знаешь, ведь  я сухоруким буду!
Он выставляет левую руку и старается шевелить пальцами.
- Видал? Еле, еле ходят. Я уже у доктора был. Говорит – лет пять-есть прослужит рука, может, больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны.
Он помотал головой и грустно охнул:
- И пропала моя белая рученька. А впрочем, шут с ней! Снявши голову…(по волосам не плачут – авт.) как люди говорят!»

Тема смерти, как видим, в числе трех постоянных тем разговоров с друзьями в номере. И этот намек насчет «снявши голову…», что за ним? Мысленное продолжение темы дневных разговоров или же предчувствие будущих событий? Остается лишь  гадать.

ПОСЛЕДНИЕ  ДЕНЬ И НОЧЬ

Последним днем земной жизни Сергея Есенина оказалось воскресенье 27 декабря 1925 года. Утро началось с казусов. Вольф Эрлих описал произошедшее так:
«С утра поднялся галдеж. Есенин, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его хотели взорвать. Дворник растопил колонку ванны, а она оказалась без воды. Есенин решил, что его хотели взорвать, так как при подаче воды в колонку она взорвалась бы.
Пришла Устинова, стала его успокаивать. Потом стали бриться.
Есенин говорил Устиновой:
- Тетя Лиза, это безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи и нет чернил. Я искал, искал так и не нашел. Смотри, что сделал!
Он засучил рукав и показал руку: надрез. Устинова рассердилась не на шутку. Она:
- Сергунька! Говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше незнакомы.
Он:
- Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!»

Эпизоды с пустой колонкой и использованием крови вместо чернил описаны Эрлихом по рассказам участников диалога – сам он в те часы отсутствовал. В течение дня рассказы, надо полагать, повторялись не один раз, и Эрлих процитировал  участников событий довольно точно.
В воспоминаниях Елизаветы Устиновой утренние эпизоды описаны тоже, но значительно короче и суше.
«Я встретила его на площадке без воротничка и галстука с мочалкой и мылом в руках, - пишет женщина. – Он сказал, что может взорваться ванная, так как в колонке нет воды. Я сказала, когда все будет исправлено, его позовут.
Я зашла к нему. Тут он мне показал левую руку: на кисти было три неглубоких пореза. Он стал жаловаться, что в этой «паршивой» гостинице даже чернил нет и ему пришлось писать сегодня утром кровью. Скоро пришел Эрлих».
Отнесем историю с пустой колонкой к традиционным проблемам российских коммунальщиков и обратимся к эпизоду с использованием крови вместо чернил. Отсутствие чернильницы в номере, как и пустой титан в ванной,  для российской сферы обслуживания явление вполне нормальное. Поэт мог обнаружить это раньше, но мог и  не обнаружить, поскольку у него не возникало желания писать. Все логично. Однако утром ему очень захотелось написать стихотворение…Он сделал надрез на руке и написал кровью. Вспомним, что дарственную надпись Нине Табидзе Есенин также сделал кровью. Где он ее мог взять? Там же, где взял в «Англетере» - из надреза на руке. Обратим внимание на фразы тети Лизы: «Говорю тебе в последний раз! Если повторится еще такая штука…» Значит, женщина уже была прежде свидетельницей подобного кровопускания и уже возмущалась этим приемом? Да, иногда Сергей Есенин писал кровью. Это в тех случаях, когда он придавал тексту особое значение.
Для нас было бы важно понять причину написания кровью стихотворения в «Англетере»: она в отсутствии чернил или же в осознании поэтом важности стихотворения? Может быть, Есенин знал, что это его последнее стихотворение? Собственно, что он написал?
Вернемся в № 5 гостиницы «Англетер», куда только что вошел Вольф Эрлих, о появлении которого сообщает в воспоминаниях  Елизавета Устинова. Продолжим чтение ее записей.
«Сергей Александрович подошел к столу, вырвал из блокнота написанное утром кровью стихотворение и сунул Эрлиху во внутренний карман пиджака. Эрлих потянулся рукой за листком, но Есенин его остановил:
- Потом прочтешь, не надо!»

Вольф Эрлих в своих воспоминаниях не мог не отразить столь важный для него, прямо-таки исторический, эпизод. Действительно, Вольф записал это событие. В его изложении оно выглядит следующим образом:
«Есенин нагнулся к столу, вырвал из блокнота листок, показал издали: стихи. Сложил листок вчетверо. Вложил его в карман моего пиджака и сказал:
- Тебе.
Устинова хотела прочесть. Он остановил:
- Нет, ты подожди! Останется один, прочитает».
В описании последовательности действий существенных разночтений нет, но почему-то Устинова и Эрлих любезно уступили друг другу право проявить любопытство относительно содержания стихотворения. С психологической точки зрения, пожалуй, можно признать достоверными оба варианта. Елизавете Устиновой как женщине интересно было знать, что же такое «Сергунька» написал кровью? Тем более, что, по его словам, он стихи перестал писать и за время пребывания в гостинице до сего утра ничего не написал. Эрлиху тоже было далеко не безразлично содержание стихотворения, которое поэт-кумир положил ему в карман со словом «тебе». Правда, в записях Устиновой слово «тебе» отсутствует, но она в конце концов, могла не обратить на него внимание, даже если оно и прозвучало. А Эрлих, в свою очередь, мог его «услышать», если оно и не прозвучало. Вообще Есенин мог произнести его, не придавая ему особого значения, а лишь потому, что опускал листок в карман Вольфа, а не тети Лизы.
Несравненно большее значение для нас имеет содержание того, ставшего последним, стихотворения Есенина. В нем всего восемь строк.

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

К кому обращены слова первой строки? Кого поэт назвал здесь другом? У Вольфа Эрлиха, которому Есенин вручил листок со стихотворением, сложилось впечатление, что речь шла именно о нем. Но так ли  это7 Достаточно вспомнить  первые строки поэмы «Черный человек»: «Друг мой, друг мой, Я очень и  очень болен». Насколько  известно, никто  из друзей Есенина, включая Эрлиха, не претендовал на то, чтобы считаться адресатом того обращения. Взять стихот ворение «Сторона ль ты моя, сторона!»:
«Только сердце под ветхой одеждой /Шепчет мне, посетившему твердь: /»Друг мой, друг мой, прозревшие вежды /Закрывает одна лишь смерть».
Здесь другом поэт назвал себя.
Видим о, в понимании Есенина обращение «друг мой» представляло собой некий совокупный, собирательный поэтический образ. Остальное зависело от его толкования.
В короткой фразе «Милый мой, ты у меня в груди» можно понимать, что «в груди», в сердце поэта были  все близкие и не очень близкие ему друзья. Всем этим людям поэт говорил «до свидания».
Попытаемся понять, каким было внутреннее состояние Есенина в те утренние часы. Несомненно, у него был ясный разум: мысли поэта текли  ровно и спокойно, без каких-либо самых малых  «завихрений». Стихотворение он написал без поправок. Оно выдержано в очень спокойном, можно сказать, философском тоне, без признаков тревоги, смятения, скорби. Все  треволнения для поэта ост ались позади, теперь в его сознании царил штиль. Вместе с тем нельзя назвать стихотворение совершенно бесстрастным. В нем отражено чувство – это чувство заботы о воображаемом друге. Поэт утешает его, просит не грустить, не печалиться.
Подобное состояние внутренней умиротворенности, тем более, внутреннего оптимизма, пожалуй , не встретить прежде ни в одном стихотворении Есенина.
Последние две строки – это, без преувеличения,  взлет мысли  на  философские высоты обобщения.
 «В этой жизни умирать не ново, /Но и жить, конечно, не новей»
В первой части фразы поэт как бы окидывает   мысленным взором бесконечную череду ушедших поколений  людей, внимательно всматривается в неё, размышляет над бесчисленными  людскими судьбами и делает предельно короткий, вместе с тем,  изумительно глубокий вывод. Затем словно поднимается в некую высь, устремляет взор вперед, как бы озирая скрытые в дымке времён грядущие поколения, и изрекает еще один вывод.
Выражение «предназначенное расставанье» как бы завершает те размышления, которыми Сергей поделился с Вольфом в пятницу 25 декабря. Процитируем еще раз его высказывания: «То, что я здесь – это не случайно. Я здесь потому, что должен быть здесь. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Потому я не ропщу… я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания!» Да, в тот вечер, в пятницу Сергей, судя по всему,  еще не понимал, зачем приехал в Ленинград. Но в те минуты, когда писал стихотворение, ему было уже ясно: цель приезда – «предназначенное расставанье».Поэт обозначил наиболее важные особенности предстоящего расставания: «без руки, без слова». То есть, без традиционных рукопожатий и объятий, без речей и пожеланий. Выходит, наедине с самим собой?
В целом последнее стихотворение Есенина можно обоснованно назвать гимном, одновременно нерукотворным памятником свободомыслию.
После того, как Есенин вложил Эрлиху в карман листок со стихотворением, воскресный день пошел своим чередом - с самоваром, гусиными потрохами, пивом и гостями. Потом наступил вечер. За ним – ночь. А к утру 28-го декабря Есенина  не стало.

ТРИ КРУГА ВОКРУГ ПАМЯТНИКА

В те предновогодние дни сестры поэта Екатерина и Александра находились в доме родителей, в  Константинове. Сначала при безветренной погоде несколько суток подряд шел снег.  Но внезапно погода резко переменилась.
«28 декабря 1925 года вдруг налетел порывистый ветер, закрутил и поднял вверх вихревыми столбами еще не слежавшийся снег с земли, а с крыш – сбрасывал на землю, - пишет в воспоминаниях Александра. – В воздухе все перемешалось, и поднялась снежная буря. Тоскливую жалобную песню тянули телеграфные провода, неспокойно скрипели качающиеся деревья. Временами монотонно, тревожно бил на колокольне большой колокол, помогая путникам выбраться  к жилью.
Вечером этого дня отец, мать, Катя и я были дома. На улице все еще бушевала метель, с визгом бросая в стекла окон снежную пыль. Но в доме у нас было тихо и тепло. Керосиновая лампа мягко освещала белую лежанку, иконы в переднем углу… 29-го на улице все еще бушевала метель».
Примерно в одиннадцать часов утра в дом доставили телеграмму из Москву от мужа Екатерины Василия Наседкина: «Сергей болен, еду Ленинград». Судя по всему, Наседкину хотелось как-то смягчить ужасный для родителей и сестер поэта удар и он временно скрыл правду. Но скрывать ее долго было невозможно, и в следующей телеграмме, поступившей всего через несколько часов, Наседкин сообщил, что Сергей умер. Одновременно пришла телеграмма от Анны Берзинь, которая тоже из чувства сострадания писала, что Сергей опасно болен и просила всех его родных приехать к ней в Москву.
Вместе с Воронским и Пильняков Анна Берзинь входила в похоронную комиссию. К ней на квартиру и приехали Есенины: отец, мать, две сестры и двоюродный брат поэта. Все они почти сразу же отправились на вокзал встречать пассажирский поезд из Ленинграда, к которому в конце был прицеплен специальный вагон с гробом Есенина. Гроб вынесли, и траурная процессия направилась к Дому печати, где было намечено прощание с поэтом. Стояла оттепель, и снег превратился в ледяную хлюпающую кашу. Анна Берзинь взяла пролетку и вместе с матерью Есенина проехала к конечному пункту скорбного маршрута. У Дома печати они встретились с Зинаидой Райх и ее новым мужем Мейерхольдом. Зинаида тепло поздоровалась с матерью Сергея.
Гроб поставили в зале и открыли для прощания. «Меня поразило лицо Сергея, лицо обиженного ребенка, - отметила потом в воспоминаниях Анна Берзинь. – Он казался меньше и очень уж одиноким, как все покойники».
В Доме Берзинь мать Анны кормила родных и родственников Есенина обедом и ужином.
Тридцатого декабря получилось так, что все пришедшие прощаться с поэтом разошлись, и у гроба остались только Софья  Толстая и Анна Берзинь.
«Мы стояли у гроба, на мне было пальто, а Соня продрогла в одном платье, - писала потом в воспоминаниях Берзинь. – Я обняла ее. Мы стояли, слушая, как за окном капала капель. Я стала тихонько читать стихи Сергея «Товарищ». Прочитав несколько строк, остановилась. Соня спросила:
- Что читаешь?
- Сережины стихи.
- Читай все, - попросила она, - я этих стихов не знаю».

Перед окончательным актом расставания с поэтом предстояло совершить еще несколько ритуальных действий.
«Утром предполагалась гражданская панихида, но я знала, что мать Сергея отпевает его заочно у ранней обедни, - пишет Анна Берзинь, - и она хотела непременно предать его земле, то есть по христианскому обряду осыпать землей, рассыпая землю крестообразно. Она хотела в Дом печати привести священника с причетом, чтобы тут совершить обряд отпевания, и пришлось долго ее уговаривать, что гражданские похороны с религиозными  обрядами несовместимы.
Отговорить ее от того, чтобы она отпевала Сергея заочно, я не смогла, да и не особенно уговаривала. Это было ее дело…»
Здесь необходимо уточнить, что с церковным обрядом дело обстояло не так просто, как представляла себе Анна  Берзинь. С точки зрения церковного права, Есенин подвергался наказанию. Так, согласно 73-му дисциплинарному правилу, произвольное отречение от христианской веры наказывалось пожизненным лишением Святых Таин. То есть, человека навсегда лишали права причащаться, что означало: он навсегда отлучался от церкви. И это не все. Церковное право гласило: воспрещается отпевать нераскаянных грешников, не пожелавших перед кончиной примириться с церковью. Имелось в виду, официально-формальное раскаяние и примирение с обращением к священнослужителю. Поскольку такие факты не были кем-либо отмечены, то Есенин для Российской православной церкви считался отлученным.
Особый вид церковного наказания был предусмотрен за самоубийство, совершенное намеренно. Самоубийца лишался церковного погребения. Таким образом, ни один православный священник, узнав характер смерти поэта, не имел права  совершить над покойником молебен. Отпевание покойника могло быть совершено в двух случаях: если мать Сергея скрыла от священника характер смерти сына, или же если священник сознательно шел на нарушение церковного правила.
В сложившихся условиях особую роль был призван сыграть константиновский священник Иван. В его церковной книге имелась запись о рождении Сергея Есенина. Теперь Ивану следовало поставить дату кончины  и указать характер смерти. На протяжении своей недолгой жизни Сергей поддерживал со священником добрые отношения, которые ничем не омрачались. При каждом посещении Константинова Сергей неизменно наведывался к Ивану, и они вели долгие и откровенные беседы «за жизнь». К 1925 году приступ паралича отступил от священника, и Иван как мог и в той мере, в какой позволяли советские законы,  выполнял свои служебные обязанности.
Когда в село пришла трагическая весть, священник Иван достал церковную книгу, открыл ее на нужной странице, вывел дату смерти Сергея Есенина и задумался. Следовало сделать запись, что он совершил намеренно самоубийство, но Иван не спешил. Размышление длилось долго. Наконец священник Иван глубоко вздохнул и произнес:
- Бог ему судья.
С тем и закрыл церковную книгу.
Между тем, в Доме печати в Москве все проходило в строгом соответствии с официальным сценарием. С наступлением дня здание наполнилось родственниками, друзьями, литераторами, почитателями таланта поэта. Началась гражданская панихида. Звучали традиционнее речи. Но вот на табуретку помогли взобраться маленькой дочке поэта -Танечке, и она прочитала стихотворение отца «Воробушки».
К гробу тихо проскользнула мать поэта и, причитая, наклонилась над сыном. «Это было страшно и удивительно, как она, стараясь, чтобы не заметили люди, крестообразно посыпала сына землей», - писала потом Анна Берзинь. Пожалуй, мать совершила последнюю акцию религиозного характера, имевшую отношение к Сергею Есенину.
Гроб вынесли и открытым понесли по Никитинскому бульвару, затем по Тверской к памятнику Пушкину. Отдавая дань глубокой привязанности Сергея Есенина к Пушкину, сделали три круга вокруг памятника. Только потом  направились на Ваганьковское кладбище…
С кладбища родные, друзья и многие желающие приехали на квартиру Анны Берзинь, где уже были накрыты столы.
«В столовой было много товарищей, Есенины, какие-т о незнакомые люди , -  отметила в воспоминаниях Анна Берзинь. – Все сели за столы и начали поминать Сергея. Очень хорошо и тепло говорили о нем. Каждый старался вспомнить только хорошее.
Вот так мы похоронили Сергея, и начались совсем другие дела, связанные с его именем, с изданиями, с наследством – вся та неразбериха, которая сопровождает смерть большого человека, окруженного обычными людьми со всеми их достоинствами и недостатками».

Неразбериха затронула  и расследование причин смерти Сергея Есенина. Но поскольку  криминальная сторона смерти поэта находится за пределами нашей темы, то мы поставим здесь в исследовании  точку.


ОГЛАВЛЕНИЕ

Скандал на Пасху

Годы 1895 – 1908
По прозвищу Монах
Под звон колоколов
Бабка таскала по монастырям
В церкви
Загадочный дед Федор
Поющие странники

Годы 1909 – 1914
Быть церковным учителем!
«звездный» старт
«Я – поэт»
Надпись на фотографии
Тверд как пророк
Отречение
Сразу после отречения
А что, если – сделка?
Привкус лампадности

Год 1915
Славу – за рога
Неприятное объяснение
«Не торопиться, не нервничать»
Язычество под звон колоколов
«Не ищи меня ты в Боге»
Нежный апостол Клюев

Год 1916
Московский выход
В санитарном поезде
«за погибшую душу мою»
Бог России
В предчувствии потрясений

Год 1917
Накануне преображения

Год 1918
Громко хлопнул дверью
Обида
Московское новоселье

Год 1919
Крест на стене
Теория поэзии и проза  жизни
Еще не знаменит

Год 1920
Первое уголовное дело
Харьковские забавы
Пощечина за критику
«Притаилась душевная боль»
В спецвагоне в сторону южную
Снов арест
«Самая великая исповедь»
«Под гипнозом его стихов»
Все себе позволил

Год 1921
Приятное начало
Искушение «Пугачевым»
«Доходя до буйства и бешенства»
Есенин любуется Есениным
Визит ревнивца
«Самая трезвая полоса»
Любовь с расчетом?
Песнь отмщения

Год 1922
На душе тревога
Как Сергей съездил в «Персию»
В Петроград с Дункан
«Теперь я – Дункан!» - кричал Есенин
Первый скандал
С Горьким у Толстого
Неудавшийся побег
«Такая духовная нищета»
Переоценка ценностей
Не на такой прием рассчитывал
«Вот тебе и слава!»
«В сердце тоска и зной»

Год 1923
Прощальный скандал
Расстались, чтобы отдохнуть
Лукавство
Деловая жизнь
Обвинение в хулиганстве
Раздвоенность
В московском «гареме»
Странный сон
Избавиться от вина не было сил
Мания преследования?
А что в стихах?

Год 1924
Виражи настроения
А Галин ужин потерял
Несчастный случай
Диагноз профессора Ганнушкина
«Попал не в ту дверь»
В растерянности
«Не могу не пить»
Откровения у памятника Пушкину
«Соблюл» - «не соблюл себя»
«Выпил за Сашу
От чекистов – на Кавказ!
Тифлисское житье не худо
Ночной заказ
Есенин – «большой человек»
«Только стреляться!»
Соблазны гостеприимства
Отзывчивое сердце
Случайная встреча с Библией
В добровольном заточении
Поэзия и политика: кто кого?

Год 1925
«Хорошо жить в советской России»
«Изломанные отношения»
«Он догорает»
Еще одно благое намерение
Начало работы над собранием
Творческий отчет?
«Горько видеть жизни край»
На пару с «Бородой»
Туда, где ждала иллюзия
Дорожный конфликт с последствиями
В издательстве с «ангелом – хранителем»
«Жуткая лирическая исповедь»
Прощание с эстрадой
«Напиши обо мне некролог»
«Весной умру»
В Госиздате о политике, лечении и ямбах
Посереди золотые волосы
В «психушке»
Стихи на заданную тему
Прощальные визиты
Суета последних дней
Последние день и ночь
Три круга вокруг памятника


ЛИТЕРАТУРА

Библия. Издание Московской Патриархии. Москва. 1990.
Сергей Есенин. Собрание сочинений в трех томах. Москва. «Правда», 1983.
Сергей Есенин. Собрание сочинений в пяти томах. Москва. «Правда», 1983.
Жизнь Есенина. Москва. «Правда», 1988.
Воспоминания о Сергее Есенине. Москва. «Московский рабочий», 1965.
Есенин. Жизнь. Личность. Творчество. Сборник литературно – художественной секции Центрального Дома работников просвещения. Москва. «Работник просвещения»,1926.
Есенин и русская поэзия. Сборник. Ленинград. «Наука», 1967.
Есенин и современность. Сборник. Москва. «Современник», 1975.
Сергей Есенин. Проблемы творчества. Сборник. Москва. 1975.
Памяти Есенин. Сборник. Москва. 1926.
Сергей Александрович Есенин. Воспоминания. Сборник.  М. – Л Госиздательство. 1926.
И.В.Грузинов. С.Есенин разговаривает о литературе и искусстве. «Альманах первый». Москва. 1926.
Белоусов. Сергей Есенин. Литературная хроника. Москва. «Советская Россия», 1969, 1970.
В.И.Эрлих. Право на песнь. Ленинград. 1930.
И.И.Шнейдер. Встречи с Сергеем  Есениным. Москва. 1965.
Л.Повицкий. Сергей Есенин. Воспоминания. Госбибл СССР.
А.Берзинь. Последние дни Есенина. Альманах «Кубань» 1970 г.,№ 7.
А.Мариенгоф. Роман без вранья. Москва. «Вагриус», 1988.
А.Мариенгоф. Мой век, мои друзья.  Москва. «Вагриус», 1998.
А.Мариенгоф. Это вам, потомки! Москва. «Вагриус», 1998.
Надежда Вольпин. Свидание с другом. Мемуарная проза «Как жил Есенин». Челябинск. Южно – Уральское книжное издательство, 1991.
Эдуард Хлысталов. 13 уголовных дел Сергея Есенина. Москва. «Русланд»,1994.
Олег Бишарев. Тайна Сергея Есенина. Москва. «Инкон», 1993.