Посмотри на природу, Вероника. Посмотри, как она жестока. Придумав себе мораль, человек сам загнал себя в ловушку ограничений и живёт наполовину, и сам страдает от собственной иллюзии, что жизнь делится на добро и зло. А жизнь одна. И бог сотворил её страшной.
Оглавление
1. Интерлюдии страха
2. Диссомния
3. Кровинка
4. Чёрный мёд
5. Настоящая Венеция
6. Дочь дьявола
7. Ход красными
8. Женщина с глазами из пламени
1. Интерлюдии страха
Вообще-то Венеция ей не нравилась. Облупленный, тесный, пропахший тиной городишко. Была только одна цель, которая привела Веронику сюда. Это её отец. Она мечтала найти настоящего отца.
О том, что её удочерили, она знала всегда – с самого детства, без слов, просто по тому, как с ней обращались. Она чувствовала себя чужой ещё до того, как выяснилось, что она и вправду чужая. Приёмные родители не слишком распространялись о том, как так случилось, только отмахивались, как бы подразумевая, что тут не о чем говорить. Со временем Вероника, собрав воедино свои навыки журналиста, вызнала, что мать скинула её на руки старшей сестры (то есть её, Вероники, тёти), а сама укатила куда-то в Америку на очередные гастроли очередного стриптиз-шоу с очередным мимолётным поклонником, который отцом Вероники не являлся. Об отце приёмные родители не знали ничего. С их слов, о нём ничего не знала и мать – она не поняла толком, когда и от кого забеременела, приехала рожать в Россию, оставила ребёнка на родственников и была такова.
Вероника знала о матери только то, что её звали Наталья, «в миру» – то есть в мире шоу-бизнеса – Саванна Дарк, в честь знаменитого южноафриканского сидра. Вероника-маленькая даже размышляла в детстве, отчего бы, если существуют отчества, не ввести также и «по матери». Тогда она была бы Вероника Натальевна – чем плохо?
А отец представлялся ей, разумеется, средоточием всех добродетелей. Он был не такой, как у соседских детей, и уж конечно не такой, как дядя Толя, в честь которого в её свидетельстве о рождении стояло «Анатольевна» и который умер, захлебнувшись по пьяни собственной рвотой, достаточно давно, чтобы ей не слишком его помнить. Её отец, несомненно, был князь! Вот так категорично. Ну или другой какой-нибудь аристократ. А поскольку мама привезла новорождённую дочку из-за границы, он был заграничный аристократ! Как в сказке. Золушка, принц и их счастливая, любимая, желанная дочка.
И не так уж плохо ей жилось! После дяди Толи появился дядя Вася – полтора года как в завязке. Золотые руки – сломанную дядей Толей дверцу шкафа обратно подвесить, ржавый кран в ванной заменить, даже кладовку расширить тётя Света его уговорила. В общем, почти благоденствие, хотя до роскоши далеко. Вот только Веронику это благоденствие не коснулось – оно целиком предназначалось для Алинки, родной дочери тёти Светы ещё от какого-то дяди Коли, от которого и фотографии-то не осталось ни одной – только ядовито-смиренная семейная присказка: «Всё прошло – пройдёт и это!»
Учились девочки в разных школах: Алинка – в платной, с математическим уклоном, а Вероника – в той, которая поближе. Ну и хорошо. Лучше учиться поближе, чем ещё и в школе видеть морду сестры. Научилась Вероника, в основном, драться. Это ей очень пригодилось. На выпускном вечере мальчики заперли трёх девочек в гимнастическом зале и пытались изнасиловать. Вероника чуть не высекла одному из них глаз скакалкой. Юный пыл пошёл на убыль.
Потом появился дядя Стёпа, а с ним появились деньги. И каждый вечер – обстоятельный разговор: «Ты нам (нам!) не родная дочь. А как сыр в масле катаешься!» «Молчи уж!» – притворно-сердито возражала тётя Света, и глаза у неё были довольные: наконец-то мужик в доме!
Единственное, чем омрачалось счастье: дядя Стёпа непременно хотел «своего» ребёнка, и непременно сына; а тёте Свете отнюдь не улыбалось сажать себе на шею ещё одного. Поэтому, усердно стараясь забеременеть на новой супружеской кровати, купленной взамен старого складного диванчика, она тайком принимала противозачаточные, и когда это открылось, разразился безобразный скандал, в ходе которого Вероника чуть было не оказалась облагодетельствована: «Я лучше вот этой, – тыча в неё мясистым пальцем, бушевал дядя Стёпа, – всё отпишу! Вот возьму и отпишу по дарственной!» Но скандал замяли, и «этой» не досталось ничего, как, впрочем, и остальным.
Вероника «как сыр в масле каталась», уехав из родного Казахстана в Новосибирск и поступив на бюджетный журналистский. Больше она свою семью не видела. Родных всё устроило.
Вероника работала, работала, работала… пока не поняла, что живёт совсем не своей жизнью. Как будто, лишив отца, судьба одновременно не доложила ей смысла и какую-то часть души. Как будто её обокрали ещё до рождения, и эту утрату не восполнить ничем. Почему-то Вероника никогда не скучала по матери. Только по отцу – может, оттого, что не знала, кто он.
***
Ничего, кроме двух слов: «Настоящая Венеция». Она и сама не могла объяснить, откуда они взялись. Может, приснились. Они были перед её глазами с самого детства – кажется, всю жизнь, в виде кинематографического титра: шапкой из крупных итальянских букв, и она точно знала, что они значат, хотя итальянский, конечно, выучила гораздо позже, уже в университете. Титр, как будто название фильма (Вероника проверяла: такого фильма не существует) – и в опалово-жёлтой дымке сумерек – знаменитый вид на Сан-Марко с Большого канала, который она никогда не видела – вернее, видела потом, многократно, на открытках, в интернете и в туристических путеводителях.
Поэтому в один прекрасный день она просто решила туда поехать… в конце концов, журналист она или кто? – не особо надеясь, но может, всё-таки отыщется какая-то подсказка? Её мать могла вращаться в кинематографических кругах, это было на неё похоже – Вероника однажды даже пыталась позвонить ей и расспросить, но мать наотрез отказалась с ней общаться. Почему бы и не Венеция?
«Ты просто не посмела настаивать, – молча терзала она себя, глядя на стрельчатое мелькание светотени из окна поезда. – Она просто послала тебя, и ты просто с этим согласилась. Где была твоя хвалёная находчивость? – лениво откатывалась мысль, а поверх неё наплывала другая, ещё менее весёлая: – Наверняка и с отцом будет так же».
***
Бросив вещи в недорогом отеле, Вероника отправилась бродить по городу. Остановилась перекусить в каком-то крошечном кафе на окраине и вернулась к бесцельному блужданию. Венеция напоминала ей смесь помойки с кинематографической декорацией. Теперь, осенью, здесь было гулко и глухо.
С того момента, как она попала сюда, её охватило странное чувство нереальности – как будто она, не зная, каким будет финал, играет роль в чужом сценарии. Она чувствовала, что должна быть здесь, но совершенно не представляла, что делать, словно цель и смысл её приезда знал кто-то другой.
Войдя под очередную арку, она тотчас услышала со всех сторон шелест шаркающих сзади быстрых шагов, но не придала этому значения.
Всё произошло так быстро, что Вероника не успела ни крикнуть, ни хотя бы начать сопротивляться. Чья-то рука в кожаной перчатке зажала ей рот, её толкнули куда-то в сторону – в заставленной ящиками узкой подворотне была боковая дверь, ведущая в какой-то полутёмный склад. Веронику сразу швырнули на бетонный пол. Мужчин было трое. Двое навалились ей на плечи и грудь, так что двинуться было невозможно, а третий молча начал стаскивать с неё джинсы. Вероника поняла, что надо хотя бы попытаться крикнуть, но не было сил. Один из нападавших закрыл ей лицо её шарфом. Она почувствовала член первого насильника и чуть не потеряла сознание – перед закрытыми глазами поплыли какие-то огненные пятна. Она попыталась выровнять дыхание, хотя, возможно, лучшим выходом в этой ситуации было бы отключиться. Роли у нападавших были явно расписаны, они действовали чётко, буднично и даже как-то поспешно, словно торопились отделаться от неприятной обязанности. Место первого мужчины занял следующий. Третий по-прежнему держал её за руки, но Вероника уже не сопротивлялась. У неё болело всё тело. Последний взял её совсем быстро, словно для проформы. Едва он вскочил, как все они, по-прежнему не говоря ни слова, выбежали в дверь, и Вероника услышала топот удаляющихся шагов.
Она медленно стянула шарф с лица и попыталась сесть. В ушах звенело. Всё происшедшее заняло, наверное, не больше десяти минут. Только что она была сильной, независимой женщиной, и в какие-то десять минут превратилась в безымянную шлюшку, которую мог использовать для своего удовольствия первый встречный. Только что вокруг была открыточная туристическая Венеция, мечта всех влюблённых, – и так легко всё свелось к захламленной пыльной каморке, куда едва проникает свет.
Вероника поймала себя на том, что ей не хочется выходить отсюда. Проще было бы остаться тут и умереть. Дрожащими руками она снова натянула на себя джинсы. Потом некоторое время полежала, собираясь с силами, и поднялась. Идти было немножко больно, кроме того, из неё потекла сперма. Она попыталась немного пригладить волосы руками, но потом решила, что вид у неё в любом случае ужасный, и нашарив ручку двери, вышла на улицу. Дышать стало немного легче.
Она прошла пару переулков, мучительно стараясь заставить себя не сгибаться пополам. Добралась до ближайшего кафе и рухнула в объятия дешёвого пластикового кресла. Официант, объяснимо встревоженный, участливо спросил, не требуется ли ей помощь. Вероника оглушённо покачала головой.
Неожиданно вкусный кофе немного вернул её к жизни. Вероника подняла голову и попыталась сориентироваться в городе. Она боялась, что не сможет найти гостиницу. В лабиринте венецианских улочек новичку легко было заблудиться, такси нет… может, попросить кого-нибудь проводить… Так. Возьми себя в руки, – строго одёрнула она себя. Дойти до гостиницы тебе вполне по силам.
Был соблазн заказать что-нибудь покрепче, но Вероника себе не позволила. Встав, она полностью сосредоточилась на указателях, понатыканных для туристов на каждом перекрёстке, и через какое-то время, сама не зная как, вернулась в номер, задёрнула шторы и рухнула в кровать.
***
Когда Вероника проснулась, сквозь шторы просвечивало какое-то неопределённое время суток. Вспоминать о случившемся не хотелось. Услужливый мобильник подсказал, что она проспала до вечера следующего дня. Вероника решила, что заслужила бутылку хорошего коньяка, собралась, спустилась в магазин за продуктами и спиртным, в аптеку за транквилизаторами и противозачаточными и, вернувшись, запила таблетки коньяком – сомнительной пользы сочетание.
Это было не первое изнасилование в её жизни. Несколькими годами раньше её изнасиловал частник, завёзший её на пустырь. Тогда Вероника просто сделала вид, что ничего не случилось. Сил на разбирательства не было. Она просто вернулась к повседневной рутине, вычеркнув этот эпизод из памяти, хотя где-то в глубине разрасталась невыразимая злость.
Как жить дальше? – напрашивался банальный вопрос. Вероника тупо налила ещё стакан. Да никак, – пришла следующая мысль.
***
В следующий раз она проснулась от стука в дверь. Открывать не хотелось, и к тому времени, как Вероника заставила себя, служащий гостиницы уже ушёл, просунув под дверь квадратный ярко-оранжевый конверт.
Вероника заторможенно его вскрыла. Внутри был диск. Нигде никаких надписей. Она открыла ноутбук и нажала воспроизведение.
Даже в таком состоянии, в каком она была, Вероника мгновенно протрезвела. На диске была запись её изнасилования. Невидимый оператор двигался ей навстречу, когда она вошла в арку, потом неторопливо проследовал за насильниками в боковую дверь. В полумраке смутно белели голые части тел. Дальше Вероника не стала смотреть.
Ей вдруг стало страшно. Кто это принёс? – А кто ему передал? – Не может быть, чтобы в гостинице знали, что случилось! – Но ведь кто-то явно её преследует? – Может, пойти с этим в полицию? – Но какой чокнутый станет снимать на камеру собственное преступление?!
Мысли Вероники неслись, сбивая одна другую. Она посмотрела на таймер. Запись длилась четырнадцать минут. Вероника брезгливо прощёлкала оставшиеся кадры. Общий план, темнота, опознать преступников по этой записи практически невозможно. Крупный план был только один – её лицо на последней минуте, после того, как насильники разбежались, – её лицо, когда она сняла шарф.
Кому вообще могло прийти в голову такое снимать?! И тут Вероника осознала ещё кое-что. Похоже было, что камера в последний момент съёмки находилась рядом с ней, почти вплотную. Как она могла её не заметить?..
Зазвонил телефон. Она боялась поднимать трубку. Скорее всего, с ресепшен. Вероника не могла отделаться от мысли, что они могут быть в сговоре с насильниками. Кто мог завлечь её в такую ловушку? Как теперь из неё выбраться? Она чувствовала себя совершенно беспомощной.
Звонки верещали, не переставая. Вероника молча поднесла трубку к уху. На том конце провода тоже молчали. Наконец мужской голос сказал по-итальянски:
– Ты приехала, чтобы встретиться со мной? Я твой отец.
Потом – гудки.
***
Вероника не могла поверить, что всё это реальность. Казалось бы, самое время всё обдумать, зацепиться за ниточки фактов и вытянуть на свет того вполне себе конкретного, из плоти и крови, шутника-извращенца, который за этим стоит, независимо от того, какие у него цели. Запугать её? Отомстить за что-то? Использовать в какой-то своей игре? За любыми сверхъестественными явлениями всегда стоят чьи-то корыстные интересы. Этому Вероника научилась, когда делала серию репортажей о деятельности тоталитарной секты. Гипноз – был. Галлюциногены – были. Оргии – были. Мистики – не было.
Но сейчас Веронику держало, будто клещами, только одно чувство – страх выйти из комнаты. Ей хотелось исчезнуть. Она боялась пошевелиться. С трудом она заставила себя дойти до двери – запереть номер, оставив ключ в замке, заодно выключить телефон из розетки – она жалела, что не купила в аптеке снотворное, теперь она просто боялась выйти, и позвонить на ресепшен тоже боялась – на какое-то мгновение мелькнула мысль, а не выброситься ли в окно – потом Вероника добралась до постели, завернулась в одеяло с головой и долго лежала в невыносимом ужасе перед всем миром, перед завтра, перед городом за окном, перед людьми, которые продолжают жить, как ни в чём не бывало. Ей казалось, у неё совсем не осталось сил. Вся прежняя жизнь потеряла смысл, а что будет дальше, она не знала. Цель её приезда и всё, что произошло, складывались в какой-то до банальности простой узор, но думать об этом было невыносимо.
***
Во сне к ней пришло острое ощущение мужского тела. Она отчётливо чувствовала себя мужчиной. Он лежал в полутёмной комнате на каком-то диване, затянутом старинной парчой, расслабленно откинувшись на упругую спинку, и мастурбировал. Она ясно чувствовала сильное тело с рельефными мышцами и возбуждённый член, каждое прикосновение к которому доставляло немыслимое наслаждение, видела обтягивающую белую майку и расстёгнутые джинсы. Над ухом раздалось пронзительное мяуканье, и незнакомец, не глядя, свободной рукой отпихнул кота. Она чувствовала под его босыми ступнями холодный мрамор. Через диван перемахнуло нечто чёрное и пушистое. Снова послышалось яростное мяуканье, на этот раз как будто ещё ближе…
Вероника проснулась, охваченная неожиданно приятными ощущениями. Осталось чувство, будто её возбуждало воспоминание об изнасиловании. Она словно смотрела на него со стороны, и ей хотелось быть на месте мужчин, которые по очереди овладели своей непокорной любовницей. Особую пикантность насилию придавало то, что женщина была сильна, горда и красива. Именно такую и хочется уничтожить, чтобы насладиться ею сполна. Подлинное наслаждение не знает морали.
…И где-то на краешке сознания – ещё один образ, мужские руки кладут какой-то свёрток под крышку мусорного бака, снова полутьма подворотни, в конце которой ярко блещет белый дневной свет.
***
Телефон зазвонил стразу же, как только она включила его в розетку. Вероника подумала, что сходит с ума. В конце концов, хуже уже некуда. Вероника подняла трубку.
– Хочешь встретиться с ними ещё раз? – поинтересовался, кажется, всё тот же голос.
– Кто вы? Вы сумасшедший? – выпалила Вероника первое, что пришло в голову, поразившись где-то в глубине души, как легко превратилась в бессвязно лепечущую дурочку. Последовала пауза – как ей показалось, укоризненная.
– Остерия Граделла, кампо Сан Бьяджо, – терпеливо продолжил голос. – Завтра, в десять утра.
– Что… по… – выдохнула Вероника, но собеседник уже положил трубку.
***
Она просто не могла поверить своим ушам. Кому могло прийти в голову такое? Поставим вопрос логически: кому это могло быть выгодно? – Нет, от логики всё окончательно становилось вверх дном. А если она встретится с насильниками?
Вероника почувствовала, что у неё нет больше сил. Нет сил разбираться, правда ли всё это. Нет сил выяснять, причастны ли к этому служащие гостиницы и полицейские. Ей хочется отключиться и спать как можно дольше. А те, кто ведёт с ней эту странную игру, пусть сами её разыскивают. Вероника с ненавистью выдернула телефонный шнур из розетки и завалилась спать.
***
Она открыла глаза ровно в девять утра и отчётливо поняла, что идёт. Это единственный шанс превратить их из безличной непобедимой силы в обычных людей, реальных, а потому уязвимых. Единственный шанс вернуть себе контроль над собственной жизнью. Возможно, она не справится с ними сейчас. Но она посмотрит им в лицо, этого достаточно. Если не сделать это, она уже никогда не избавится от страха. Она будет прятаться всю жизнь. Вечная жертва трёх безымянных теней.
Вероника не представляла, что собирается сделать. Она решит, когда увидит их. Хотя бы издалека. В конце концов, не обязательно подходить близко. Она не верила, что сможет к ним подойти.
Она вышла из отеля, как во сне. Казалось, всё это происходит не с ней. Она медленно прошла через путаницу нужных улиц, давая себе время найти верную дорогу: второпях она могла сбиться и заблудиться.
Вот в солнечных бликах среди глубоких теней показались дешёвые тенты над пластиковыми столиками. Вероника узнала эту остерию – она обедала здесь в день приезда. Сейчас – почти никого. Грузный лысеющий господин, сгорбившийся над ноутбуком, долговязый подросток в наушниках и трое рослых парней чуть в глубине, ближе к витрине. Ошибиться невозможно. Уйти? Вызвать полицию? Заговорить? Что она им скажет? Хотя Вероника не запомнила их лица, она интуитивно знала, что её неизвестный преследователь честно выдал ей виновных. Какими глазами они посмотрят на неё, когда поймут?
Повинуясь какому-то неясному порыву, она свернула в одну из арок, подняла жестяную крышку мусорного бака, стоявшего там, достала свёрток – что-то, спрятанное в неуклюжий, бесформенный полиэтиленовый пакет, вынула оттуда пистолет, сняла его с предохранителя и, опустив руку, быстро пошла к намеченному столику. Её появление было довольно стремительным, они подняли на неё глаза, лишь когда она недвусмысленно остановилась напротив них. Они её узнали – это она успела прочесть по их лицам, и ещё – они, кажется, не ожидали её увидеть. А дальше – они просто высмеяли бы её, беспомощную жертву, возмечтавшую, что своим открытым вызовом, укоризненным взглядом своих нежных глаз вдруг пробудит в них совесть, мирно дремавшую немало предыдущих лет. Чувства слабых в расчёт не берутся. Требовать внимания к своим чувствам может только тот, кто…
Вероника подняла пистолет. И ещё она успела увидеть изумление – бесконечное изумление, что вот так всё повернулось – выстрелы показались ей очень долгими, она испугалась, что кто-то из троих успеет вскочить, броситься на неё, броситься прочь – но ни один не успел ничего сделать – кровавые точки хлопнулись одна за другой – всадив в каждого по сколько-то пуль, она замешкалась – не добить ли в голову? –¬ но медлить было опасно, и Вероника, не оглядываясь, нырнула в ближайший каменный коридор. Пробегая вдоль горбатой спины какого-то безымянного мостика, она бросила пистолет в воду. Никто за ней не гнался. Вернувшись в номер, она накрылась одеялом с головой и провалилась в яркий, брызжущий пятнами солнца и крови, беспокойный сон.
***
Вероника проснулась, когда на часах было уже полтретьего. Смутно вспомнилось приглашение незнакомца встретиться с насильниками в остерии. Да всё равно бы из этого ничего не вышло. Единственный разумный вариант в её положении – собрать вещи, вернуться домой и забыть эту ужасную поездку как страшный сон. «Настоящая Венеция» – с усмешкой вспомнила она. Настоящее не бывает…
Странно, сегодня Вероника чувствовала себя значительно лучше и даже спустилась в бар отеля, чтобы выпить кофе. Управляющий о чём-то озабоченно переговаривался с барменом, заглядывая в газетный листок. Чуть позже Вероника обнаружила у себя под дверью всё ту же газету и оранжевый квадрат CD-конверта. Одна из статей была обведена чёрным маркером. Там говорилось, что какой-то экстремист устроил стрельбу в одной из остерий на кампо Сан Бьяджо. Трое убитых, виновный – нелегальный иммигрант из Сирии – задержан и даёт показания.
В состоянии какого-то странного отупения Вероника поставила диск. На нём была запись совершённого ею тройного убийства.
***
Из ступора её вывел настойчивый телефонный звонок.
– Рад, что мы с тобой снова на связи. Я почти жалею, что не положил туда бензопилу.
– Это вы сделали запись?
– Тебе нравится?
– Лучше спросите это у полиции.
– Полиция её не увидит, доченька. Я её вырезал.
Вероника снова надолго замолчала.
– Кто вы такой? – у неё на уме не нашлось ничего, кроме банальностей.
Собеседник положил трубку.
Полчаса спустя под её дверью появился ещё один диск.
***
Неподвижный зернистый чёрно-белый кадр. Единственное движение – где-то в глубине кафе, за стеклом, светлый силуэт официантки, протирающей стойку. Перед витриной – несколько столиков. Выцветшие краски тента в ярком солнце кажутся обнажённо-белыми. Почти никого. Грузный лысеющий господин, сгорбившийся над ноутбуком, долговязый подросток в наушниках и трое рослых парней чуть в глубине, ближе к витрине.
В кадре стремительно появляется высокая мужская фигура. Звука нет. Какая-то суматоха.
Стоп.
***
Наверное, вернуться туда было самой глупой затеей, которую только можно представить, но слишком хотелось разорвать круг неопределённости, сжимавшийся из-за стольких событий, происшедших с ней вопреки её воле. Веронике просто не хотелось думать. Сидеть в номере, ожидая звонков, которые всё больше напоминали какую-то нелепую игру, тоже не хотелось. Она пойдёт, прямо заявит о себе, спросит, что там произошло, и если её арестуют – что ж, это будет правдоподобный финал бредовой истории.
Она совсем запуталась в этих одинаково кургузых улочках, но всё же вышла к нужному месту. На этот раз – вообще никого. Помедлив, села за ближайший к краю столик. Появилась бледная, измученная официантка – судя по всему, та самая. Вероника внимательно посмотрела ей в лицо, ожидая, что вот сейчас её и узнают, но девушка осталась равнодушной.
– Что будете брать?
– Кольца кальмаров, – Вероника машинально повторила свой первый заказ, девушка мельком взглянула на неё – кажется, с оттенком узнавания – и вновь уставилась в блокнот.
– Чай, кофе не желаете?
– Вы меня не узнаёте?
– Вы у нас уже были?
– Я была здесь… в день убийства.
Резко побледнев, так что проступили веснушки на прозрачном носу, девушка вскинула бесцветные глаза:
– Вы что, журналист?! Я уже всё сказала полиции!
Ворох мыслей разлетелся в голове у Вероники. Можно было и впрямь представиться журналистом. Можно было узнать, кто допрашивал официантку, и продолжить расспросы в местном полицейском отделении. На какой-то момент Вероника испытала жгучий соблазн так и сделать – это дало бы ей в руки ниточку здравого смысла, но интуитивно она уже поняла, что прав – он. Вторая запись тоже подлинная. Никто не видел, что произошло на самом деле.
***
– Как это возможно? – вместо приветствия ответила Вероника на очередной звонок и, сама того не желая, тут же перебила себя: – Я вам не верю. Это монтаж.
– Я действительно кое-что смонтировал, – покладисто согласился голос на том конце провода.
– Чего вы добиваетесь?
– А ты могла бы рассказать мне о твоей самой запретной сексуальной фантазии?
– Чт-то? – от неожиданности Вероника запнулась.
– Ну, представь: ты, голая, сидишь… прикованная к письменному столу. – Голос увлечённо посмаковал идею: – К низкому журнальному столу, тяжёлой цепью. Ты на коленях и не можешь подняться… пока не закончишь рассказ. Рассказ о том, чего бы тебе хотелось больше всего, но в чём ты никогда, никому не признаешься. – Голос повествовал так сочно и вместе с тем свободно, что Вероника даже не нашлась с ответом: помимо воли ей представилась упомянутая сцена. – И что ты напишешь? – задал собеседник риторический вопрос и, выдержав вежливую паузу, отключился. Вероника изумлённо посмотрела на телефонную трубку.
«Это похоже на съёмки фильма», – мелькнуло на задворках сознания, а следом пришла простая и внятная, хоть и абсурдная при ближайшем рассмотрении, мысль: а что, если для него это и впрямь съёмки фильма?
***
Версия принесла плоды быстрее, чем ожидалось. Стоило Веронике со смущённым видом неопытной туристки обронить в непринуждённой перемолвке с барменом пару фраз о том, что она чувствует себя словно в огромной декорации – так часто видела Венецию в кино, как разговорчивый малый без всяких наводящих вопросов радостно грохнул:
– Так ведь у нас и сейчас идут съёмки! – Он указал на стойку с газетами и журналами, и Вероника вздрогнула. – Об этом где-то недавно писали. Сюда вернулся Альдо Боначелли.
– Альдо Боначелли? – на миг Вероника забыла, к чему вела разговор: это было имя одного из её любимых режиссёров, к тому же звезды с мировой славой и потомка одной из древнейших правящих семей Италии, но она тут же отмахнулась от этой информации как от лишней.
– А ещё кто-нибудь?..
– Разве мало? – бармен развёл руками, как бы демонстрируя колоссальное значение упомянутого режиссёра в венецианской культуре. Вероника улыбнулась.
– А где именно проходят съёмки? – небрежным тоном спросила она, разглядывая журнальные обложки.
– На острове Джудекка, – охотно откликнулся бармен. Вероника одарила его ещё одной благодарной улыбкой.
– Я большая поклонница господина Боначелли, – сказала она. – Может быть, удастся попросить автограф.
Экспансивный молодой человек слегка поклонился, прижав руки к груди и всем видом показывая, что будь он Альдо Боначелли, дал бы автограф не раздумывая.
Вероника ещё немного полистала прессу, но ничего сверх того, что уже поведал словоохотливый бармен, не нашла. Оставалось поехать на Джудекку.
***
Вероника раньше уже бывала на съёмочных площадках – ей доводилось работать кинообозревателем, и неизменно поражалась, каким беспорядочным и нелепым выглядит процесс съёмки в сравнении с тем, что в итоге попадает, смонтированное и переозвученное, на экран. Местоположение съёмочной группы она безошибочно определила по толпе зевак, к которой вскоре и присоединилась. Аппаратура облепила высокую веранду одной из старинных вилл. Вероника попала на перерыв, оператор ставил свет, переругиваясь с ассистентом, и она как раз успела, игнорируя возмущённые возгласы, протиснуться к заграждению, когда послышался голос:
– Камера. Мотор. Начали.
Кто-то щёлкнул «хлопушкой». Камера поехала по просторной мраморной веранде, как бы заглядывая в полуоткрытую стеклянную дверь, и только тут Вероника с ужасом осознала, что в полутьме за веющей винно-красной занавеской сидит обнажённая девушка, толстой цепью прикованная к низкому письменному столу.
– Ты поверяешь бумаге свои самые страшные тайны, – монотонно прокомментировал в громкоговоритель голос, который Вероника уже узнала. – Самые смелые желания. Я хочу видеть это по твоему лицу. Глядя на бумагу, ты видишь мужчину своей мечты. Так. Теперь возьми ручку и пиши. Наклонись, пусть волосы упадут на лист. – Насколько Вероника могла разглядеть актрису, их сходство было очевидным: волнистые каштановые волосы, спортивная, похожая на юношескую фигура с плоским животом и узкими бёдрами.
– Прикуси кончик ручки, подержи во рту, – посоветовал голос, и Вероника, сама не отдавая себе отчёт, принялась протискиваться сквозь толпу обратно. На неё опять возмущённо зашикали, она в который раз отдавила чьи-то ноги. Её почему-то казалось, что сейчас режиссёр обернётся и посмотрит на неё: она успела заметить его фигуру в высоком кресле.
– Стоп. Снято. – Выбравшись из толчеи, Вероника всё-таки оглянулась. И даже на таком расстоянии, поверх толпы, встретила длинный чёрный взгляд, догнавший её, как два укуса.
***
Венеция – самый подходящий город для того, чтобы заблудиться. Пока Вероника в ужасе металась по чёрно-белым углам неправильных трапеций и параллелепипедов, ей вдруг открылась пронзительная, щемящая красота города – красота раны и умирания, жизни, которая уже соскользнула за грань и стремительно погружается в бездну – недолговечное творение рук человеческих, обручённое с ревнивым морем.
Вероника блуждала по городу, как безумная. Расположение домов и улиц казалось совершенно нелогичным. Где-то дорога обрывалась прямо в воду. Где-то дверь открывалась прямо на мост. Вероника надолго замирала в прямоугольниках воды и камня, и безысходность этих рам без картин отвечала пустоте её души. Кубические каменные колодцы, закрытые чугунной плитой, с искажёнными древностью львиными ликами, обосновались на поросших травой крошечных, как смятый носовой платок, площадях. Наконец Вероника осознала, что прошла улочку в ширину плеч до конца и уткнулась в торец здания шириной в одно окно, капризно зажмурившее ставни. Возле её лица две начищенные до блеска радостные таблички «К Сан-Марко» указывали в две прямо противоположные стороны. Вероника вздохнула и решила идти к Сан-Марко.
Едва она выбрала цель, солнце как-то особенно поспешно обрушилось в воду. Апельсинные сумерки потекли в синий, потом в лиловый, потом скомкались вокруг розовых фонарей. Гондольеры приминали пепельно-серой парусиной свои носатые лодки. Сделалось темно. Потом холодно. Пошёл дождь. Вероника свернула в какой-то соттопортего – типично венецианский крытый переход под парадной залой очередного дворца, по всем признакам похожий на преисподнюю – подлинная изнанка блистательной «Светлейшей», и долго пережидала непогоду.
На площади Сан-Марко всё блестело чёрной водой. Вероника зарылась в мраморные оборки крытой галереи возле прославленного «Флориана» , крепко спящего в эти часы, и безвозмездно села за один из рассыпанных, как зеркальные капли, всеми покинутых столиков. Под люстрами, пламенеющими роем жгучих огней, было ярко, а за колоннадой начиналась бездонная ночь. И в этой ночи был только один человек.
Поначалу Вероника подумала, что ей показалось. Просто очередной слепок барочных теней. Но потом она поняла, что он смотрит на неё. Этот взгляд тянул её через всю площадь, как невыполнимое обещание. Она встала. Тень сошла с места и направилась к ней. Веронике тоже хотелось идти, но она почему-то ждала. Она ждала, пока тень не ступила под огненную арку и не оказалась её отцом.
Тогда она шагнула к нему и прижалась к его груди. И услышала его ровно бьющееся сердце.
Прикосновение его тела невозможно было сравнить ни с чем. Вероника вдруг ощутила такое сильное, запретное, такое глубоко чувственное наслаждение, как ни с одним мужчиной в её жизни. Её пьянил его запах, его тепло. Сквозь влажный плащ она чувствовала тугие мускулы его груди… живота… бёдер… Он поглаживал её талию.
– Вторая камера, – негромко сказал голос у неё над ухом.
***
Она стояла на площади одна. Стены собора отливали красным. В центре площади как будто копошилось собрание птиц, но не голубей, а каких-то больших, острокрылых, наглых особей. У Вероники на миг возникло желание войти в самую гущу их и разогнать, но, поколебавшись, она зачем-то свернула к часовой башне. Она откуда-то знала, что надо спуститься на подземный этаж.
Двери, попадавшиеся ей на пути, были открыты. Вероника почти ничего не видела и шла на ощупь, как будто уже не раз была здесь. Она знала, что сейчас будет винтовая лестница, и медленно спустилась, держась за прохладный гнутый поручень. Дальше – дверь, запертая на засов. Вероника нашарила и вынула отглаженную прикосновениями, тяжёлую деревяшку. Потом – небольшой сводчатый коридор.
В конце его смутно мерцал вход в зал. Здесь было светлее: горели белые свечи в массивных напольных подсвечниках. В центре зала, в круге из красных плит стоял белый алтарь. Вероника пошла к нему.
Внезапно откуда-то из закутков выбежали маленькие, сгорбленные фигуры в лохмотьях, похожие на уменьшенных вдвое людей, окружили Веронику и стали её подталкивать. Ничего не понимая, она опустилась на колени перед алтарём. Навстречу ей вышла высокая фигура в чёрной сутане, с капюшоном, опущенным на лицо. Существа заставили Веронику положить на алтарь руку, и незнакомец отсёк её одним ударом мясного ножа.
От боли и шока она задохнулась. Существа крепко вцепились в неё, не давая подняться. Она закричала, и ей зажали рот. Из темноты выплыла камера. Незнакомец извлёк плёнку, просмотрел последние кадры и новым взмахом ножа отрезал конец.
***
Существа расступились. Дрожа, Вероника отползла от алтаря. Рука была цела.
2. Диссомния
Вероника открыла глаза. «А, я дома… – была первая мысль, когда она скользнула взглядом по золотисто-сумеречной лепнине на потолке, неясным ликам тяжёлых картин на стенах и кудряво-мраморному камину высотой в человеческий рост, разверзшему свою углисто-дымную пасть… «Да ведь я никогда здесь не была!» – мелькнул панический крик, но всё казалось таким знакомым… Диван в небрежно задрапированной парче, тускло светящиеся в полумраке вышитые подушки… Отец сидел рядом, расслабленно откинувшись на спинку, и когда она слегка пошевелилась, покосился на неё с усмешкой.
– Наконец-то ты проснулась…
– Где я? – тупо спросила она.
– В Караганде, – передразнил он по-русски.
– Очень смешно… Который час?
– Утро следующего дня. – Он запустил руку ей под кофту и погладил живот. – Я так скучал по тебе.
К её потрясению, тело отреагировало на этот жест вполне однозначно – как на совершенно постороннего мужчину. Вероника смущённо отодвинулась подальше и подтянула колени к груди.
– Ты всё такая же дикарка, – сказал странную фразу отец.
Вероника беспомощно промолчала. Жгучие глаза, внимательно изучавшие её во тьме, казались чёрными с багряным отсветом, как тлеющие угли. Хотя ему было уже лет за сорок, Альдо отличался необыкновенной для мужчины, сильной, властной красотой. Она никогда не видела такого красивого мужчину так близко. Он коснулся рукой её щеки, провёл пальцем по подбородку – у Вероники возникло жуткое чувство, что он сейчас засунет пальцы ей в рот, но он, словно услышав её мысль, отстранился.
– Вставай. Голодная, как сто эмигрантов? Целый день по городу шаталась. – Её поразило, как точно он определил её состояние. Рой вопросов сразу же поднялся в голове. Для начала… Но желание в чём-то разбираться тут же рассеялось, как пыль. Хотелось просто сидеть, жевать что-нибудь горячее и запивать вином. Помедлив, она последовала за своим хозяином и оказалась в длинной зале за столом, рассчитанным на двенадцать персон. Два золотисто-резных стула с краю были отодвинуты, а на углу антикварного стола лежала вполне себе современная коробка пиццы.
– Садись, – непринуждённо пригласил её отец, для которого ужинать в музейной обстановке явно было привычным делом. – Выпьешь что-нибудь?
– А что есть?
– Есть погреб. Но я предпочитаю «Арабеск».
– Пойдёт, – пролепетала Вероника.
Вино и в самом деле оказалось превосходное.
– Это с виноградников нашей семьи, – пояснил Альдо.
Вероника впилась в пиццу, чтобы не отвечать.
– Тебя что-то беспокоит?
Она зажмурилась и помотала головой.
– Как доехала?
– Нормально…
– По железной дороге?
– Угу.
– Плебейство, – неодобрительно покачал он головой.
– Это не плебейство, а эконом-класс, – пояснила она.
Альдо откинулся на увенчанную вензелем спинку стула и с улыбкой смотрел, как она ест. Веронике стало смешно.
– Хватит меня разглядывать.
– Ты совсем не изменилась. – В его словах, как и во всей ситуации, было много странного, но Вероника чувствовала себя такой счастливой, что хотелось, чтобы это волшебство длилось и длилось.
– Это не волшебство, Вика, – возразил отец. – Это твой дом.
Она чуть не подавилась.
– Ты что, читаешь мои мысли?!
– Немного, – он сказал это так легко, что все её вопросы снова рассыпались. В самом деле, чего тут странного… Влюблённые часто… «Господи, да что тут, наконец, происходит?!» – перебила Вероника саму себя.
– Ты устала, – отец успокаивающе накрыл её прохладные пальцы своей жгучей ладонью. – Пойдём, я провожу тебя в твою комнату. Или ты помнишь, где она?
Веронике вдруг ясно представилась маленькая удобная спальня на третьем этаже, с круглой кроватью между двух овальных зеркал, под блестящим пышным балдахином, застеленной шёлком цвета шампанского…
– Я помню… но… проводи, – ей хотелось побыть с ним.
– Оставь, я потом вымою посуду.
– Здесь нет слуг?
– Не держу. – Отец поднялся. – Днём придёт домработница, и ещё одна дама от муниципалитета – проверить, достаточно ли я исправно содержу памятники старины. La vita e dura , – Вероника засмеялась. «Жизнь – дура, это точно», – подумалось ей.
– Попрошу меня не переводить, – отреагировал отец.
***
Бросив сумку в угол спальни, Вероника почувствовала себя скиталицей, которая вернулась из путешествия длиной в жизнь. Ванная, будто вырезанная из цельного куска мрамора, оказалась настолько просторной, что в ней даже было окно под пышным, как в театре, занавесом. Отогнав в сторону тяжёлые белые волны, Вероника выглянула в очерченную арочным сводом синеву Большого канала. Сейчас, в предрассветные часы, спали все – туристы, жители, даже местные булочники, традиционно возвещавшие городу о пришествии нового дня запахом свежеиспечённого хлеба. Вероника быстро побросала на пол своё потёрто-запылённое обмундирование – куртку, джинсы, сапоги – и нырнула в ванну, как в прозрачно-мраморную купель. Здесь всё было, как в храме, и она чувствовала себя заново рождённой. Смыв с себя, кажется, усталость всех предыдущих лет, она упала в свежие объятия кровати и заснула, как младенец.
***
Шёлковые простыни льнули к телу, как лепестки полураспустившегося цветка, но груди коснулся пронзительный осенний ветерок. Вероника почувствовала, как что-то изменилось. Сильные мужские руки пробежали вдоль её тела. Вероника открыла глаза и увидела, что отец спустил край простыни ей до талии. Наклонившись, он стал целовать её грудь. Она была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Он поцеловал её в губы. Вероника не сопротивлялась. Губы у него были потрясающие – чётко очерченные, чувственные… Поневоле она с таким наслаждением пила их таинственный возбуждающий вкус, что боялась дышать. Внезапно его рука скользнула ей между ног. У Вероники вырвался прерывистый вздох, который отец сразу же заглушил ещё одним поцелуем. Сердце билось как сумасшедшее. Ни с одним мужчиной прежде Вероника не испытывала подобного. Обычно, даже в моменты самых интимных ласк, она воспринимала всё с отстранённостью наблюдателя; на самом деле, ей было просто-напросто скучно, и она с тайным раздражением ждала, пока всё закончится. Но Альдо пробудил в ней инстинкты, о которых она не подозревала… с ним она совершенно потеряла счёт времени и не смогла бы сказать, как долго уже он её обнимает…
***
…она открыла глаза и проснулась. Вероника лежала в спальне одна, в окно искоса подглядывало вихрастое послеполуденное солнце. Она прижала тыльную сторону ладони к пылающей щеке. Приснится же такое!.. Хорошо, что отец об этом никогда не узнает… Вероника с облегчением откинулась на горячую подушку. Она была совершенно не в состоянии планировать и анализировать, но какие-то обрывки…
Итак, ещё вчера она была никому не нужной безотцовщиной, а сегодня её отец – представитель одной из древнейших правящих семей и самый прославленный режиссёр Италии. О чём это говорит?.. Да ни о чём, кроме того, что Вероника безумно его любила. Она знала это всегда, ещё до того, как они встретились, по его фильмам. Сколько раз она, всматриваясь во вспарывающую глаз пучину красок на экране, проваливалась куда-то в небытие. Отец был из тех режиссёров, что всю жизнь снимают один и тот же фильм: из картины в картину, из кадра в кадр по визжащей от исступления плёнке кочевали образы-символы, непонятные, наверное, даже самому режиссёру, – понятные только наиболее вдохновенному зрителю… Фарфорово-юное лицо слепой кареглазой девушки и нож, прижатый к полуоткрытым губам – разлетающееся в цветных брызгах, взорванное солнцем витражное окно – раздвигаются стены, раздвигаются потолки – капли духов из тёпло-телесного флакона падают вверх, на потолок – подпол, в нём лаз и ещё подпол, в нём лаз и ещё подпол – раненая бочка, истекающая пенистым вином – и руки, руки, руки… Руки, стучащие в стекло из темноты, тянущиеся из стен, вздымающиеся из-под осыпанной тлеющими углями земли… Руки в экстазе, руки ищущие, руки лукавые, руки в ужасе. Руки, бьющие по воде, комкающие сырую глину, хватающие влажное железо, когда очередная девичья фигурка протискивается сквозь узкий люк в склеп, в подвал, в келью, в колодец…
Вероника всегда остро переживала себя этой девушкой: в ссадинах на оголившихся боках, в задранном платье. Запах травы и пепла, щербинки старинных плит… босоножка с порванным ремешком. Длинная, длинная храмовая колонна, увенчанная женским лицом, камера долго скользит вверх, пока не упирается в невидящий взгляд отрезанной головы со спутанными змеями кудрей… Деревянные мостки, бегущие в глубь водопада, вдоль скал с морщинистыми лицами и угрюмыми профилями… Камера движется быстрей и быстрей – словно какая-то неведомая сверхчеловеческая сила отрывает её от земли и швыряет вперёд, на затянутые туманом поля, сквозь прозрачные слои гаснущего заката – и вот будто удары невидимого исполинского существа обрушиваются на кованую дверь одиноко стоящей часовни…
Мельница. Медленное вращение лопастей. Крахмальная юбка, задранная до бёдер… Девушка с хрустом ломает полными белыми руками свежие огурцы, а следом и чёрное, похожее на распластанного в воздухе коршуна, распятие.
Галька. Стук гальки во время прилива. Стук гальки в месте смешения вод горного ручья и солёного моря. На камнях бьётся подстреленная птица, и кровь её смешивается с водой.
Неподвижная девушка в огромном, украшенном мозаикой бассейне. Живот – кровавое месиво. Из матки вырываются длинные щупальца с крючьями на концах и шарят по воде, поднимая шипучие брызги.
Женщина в муках родов, на залитых кровью больничных простынях. Живот бугрится неровными наростами, словно бурое яйцо древней рептилии. Плоть с треском надрывается, и в прорехе возникает младенец с головой в виде каменной равносторонней пирамиды.
Разбитая чашка, рассыпанная клубника. Руки, неосторожно собирающие осколки, давят ягоды и роняют кровь.
Неумолимые безглазые лики готических идолов созерцают расчленённый труп мальчика на дне церковного двора. Отсечённые кисти рук и ступни в элегантных ботинках сложены в узор. Отрубленная голова лежит в ногах.
Молодую женщину в развевающемся монашеском одеянии волокут на эшафот – рельефным полумесяцем замирает в сонном небе топор палача – голова катится вниз, и влажный чёрный рот шепчет что-то прямо в объектив.
Дыня, разрубленная топором, серебристый разлом, червлёный грудами снующих туда-сюда муравьёв.
Снова насекомые – на этот раз в гангренозной ране на боку у мёртвого Христа.
И опять знакомое фарфорово-бледное лицо в форме сердечка, выпуклые влажные губы и маленькие змеи, падающие у девушки изо рта, заливающие ядом камни под её крошечными, похожими на лепестки туфлями.
Эти яркие, брызжущие солнечным телом и кровавым соком страницы можно было листать бесконечно. Официально киноведы характеризовали работы отца как «эротический фильм ужасов». В его картинах действительно присутствовали сцены оргий и фантастических истязаний, и хотя ни один фильм не был задуман как ужасы – большинство сценариев имели классическую литературную основу – их названия зачастую украшали одновременно рейтинги самых страшных и самых откровенных фильмов мира. В прокате ленты шли строго после полуночи, тем не менее, кинотеатры были переполнены.
Самым нашумевшим экспериментом отца стала восьмичасовая – по два часа на каждую серию, лента «Интерлюдии страха», снятая по скандально известному роману маркиза де Сада «120 дней Содома» – четырёхтомник, знакомый рядовым читателям в основном по первой части. Действие фильма было отнесено к разным эпохам, от Франции времён Великой Революции, через фашистскую и современную Италию в сюрреалистическое будущее, где элементы эпохи барокко причудливо сочетались с биотехнологиями, а среди персонажей присутствовали «кары» – невидимые существа, живущие во времени и питающиеся воспоминаниями людей. Немыслимо длинная феерия цвета, света, оптических и психологических игр завораживала и приковывала внимание так, что лента, ни по каким критериям не вписывающаяся ни в один формат, с успехом шла в прокате, её не обошёл вниманием ни один сколько-нибудь влиятельный критик, а кинофестивали одарили рядом призов – в основном за лучший грим, операторскую работу и спецэффекты.
Потрясением для всех стала победа следующего фильма Альдо «Чёрный мёд» – жанр которого сам режиссёр определял как «порнохоррор» – на дотоле респектабельном кинофестивале в Венеции. Демонстрация фильма сопровождалась скандалами в прессе с участием политиков и муниципалитета, а церемония награждения закончилась массовой дракой в зрительном зале, после чего устроители вынуждены были закрыть фестиваль досрочно. Сам Альдо отшучивался по этому поводу, говоря, что фильм дружно признали несомненным событием в истории кино.
Веронике из фильмов отца больше всего нравилась «Диссомния» – история о девушке, которая стала свидетельницей убийства, пребывая в состоянии сомнамбулического сна, и вынуждена была погружаться в мир своих видений, пытаясь вспомнить лицо убийцы – которым и оказался тайно в неё влюблённый психиатр, проводивший с ней сеансы гипноза. Но и другие ленты Вероника помнила буквально наизусть. Она любовалась каждым кадром, хотелось распечатать их, как фотографии, и повесить в рамке. Сейчас, перебирая их мысленным взором, она с замиранием сердца думала о том, что всю эту невообразимую красоту создал не кто-нибудь – недосягаемое светило киноиндустрии, равнодушно улыбающееся с толстых глянцевых страниц, – а её собственный родной отец. Ей казалось, что теперь и она сама, как героиня в чарующий кинокадр, войдёт в какой-то новый, неизведанный, божественный мир.
***
Когда Вероника, далеко за полдень, спустилась вниз, отца дома уже не было. На бесконечном, как такса, столе белела записка без подписи, из двух слов: «буду ночью». Вероника весело пожала плечами и решила потратить освободившийся запас времени на осмотр главной достопримечательности дня: дома, который, как она уже успела мельком заметить, не раз «снимался» в отцовских фильмах в роли самого себя – интерьер у Альдо зачастую выступал более значимым действующим лицом, чем легко гибнувшие, и ещё легче превращавшиеся в нечто невероятное, персонажи-люди. Как Вероника помнила из многочисленных – впрочем, довольно скупых на подробности, сетевых заметок об отце, особняк носил название «Ка’Луна» («Лунный дом») и вот уже несколько веков служил фамильной собственностью клана Консоло-Боначелли. Вероника отправилась на импровизированную одиночную экскурсию.
Красота просто убивала. Вероника представить себе не могла, что в таком поистине княжеском великолепии можно вот так запросто жить день за днём. Но самое странное – её не преследовало чувство, что она здесь временно, что она всего-навсего гостья, как несомненно было бы, поселись она вдруг в каком-либо из отелей люкс, тоже, зачастую, размещённых в зданиях бывших родовых дворцов. Только принимая вещи как «свои», она могла предельно остро ощутить их подлинную ценность.
Вероника ничего не смыслила в роскоши; она никогда даже не мечтала о богатстве. Пределом её желаний было – чтобы денег хватало на самое необходимое. Если очень настойчиво вникнуть… ей нравился стиль хай-тек, и при случае она выбрала бы Икею – скандинавский лаконизм и предельная функциональность, ничего лишнего. Однако в своей повседневной жизни Вероника привыкла довольствоваться нищенскими условиями и уже не первый год снимала жильё в сталинском доме под снос, где с пятиметрового потолка падала штукатурка, а по вечерам регулярно выбивало пробки – то есть, в каком-то смысле, её прежняя жизнь тоже была не чужда своеобразному ретро…
В доме отца всё было иначе. Зеркала позапрошлого века, заливные мраморные полы, роспись на плафонах, подлинники картин, о которых Вероника раньше только читала в энциклопедии, два камина в густых мраморных кудрях, мебель, сделанная ещё средневековыми мастерами по заказу первых владельцев, – всё это было самым тщательным образом отреставрировано и приведено в соответствие требованиям современного комфорта. Камины можно было топить, а на диванах – валяться, что отец по преимуществу и делал, предпочитая всем прочим помещениям часть парадной залы на втором этаже, очерченную светом огня. В ней удобно располагалась пара диванов, журнальный стол и оскаленная шкура белого медведя, а над камином вместо традиционного зеркала висел экран для просмотра старинных плёночных фильмов – отец не признавал современные цифровые технологии, считая их лишёнными души.
Матери в её воспоминаниях не было – сколько Вероника себя помнила, отец растил её один. Он говорил, что нашёл её в корзинке на крыльце.
Вероника быстро убедилась, что Ка’Луна составлял плоть от плоти Венеции: в нём едва ли нашлась бы комната правильной формы. Даже фасад, вроде бы прямоугольный, при ближайшем рассмотрении носил следы асимметрии: из-за неодинаковой ширины арок верхний ряд окон «полз» в сторону относительно нижнего, основной корпус был скошен, и в плане здание, как и отдельные его комнаты, представляло собой трапецию. Левую стену отягощала крытая галерея, нависавшая прямо над каналом. Справа окон не было вообще. Чёрная лестница (парадным считался вход с воды) выходила в стеснённый со всех сторон каменными стенами крохотный сад и оттуда – на причудливо расширявшуюся к перекрёстку улицу.
Хотя всю предыдущую жизнь Вероника была искренней противницей излишеств и полагала, что барские замашки ей совершенно чужды, сейчас ей хотелось расцеловать каждый кусок мрамора, залить слезами каждую парчовую подушку. По телу разливалось согревающее чувство дома. «Подумай, по документам ты ему никто», – монотонно бубнил опыт общения с многообразными одноразовыми «дядями», но более глубокое чувство шептало: это её дом, и что бы ни случилось, всегда будет её, она покинула его добровольно, а он дождался её возвращения. Она – итальянская княжна, и теперь так будет всегда.
Затаив дыхание, Вероника прохаживалась из комнаты в комнату – то ложилась со свежим кинематографическим журналом на кушетку под огромным готическим окном, то бесцельно открывала и задвигала пустые ящички миниатюрных столов розового дерева, стоявших там и сям просто для красоты, то выходила вдохнуть запах моря и апельсинов на крошечный каменный балкончик, расположенный прямо под окном её спальни… Она знала, что здесь ей никогда не надоест. Хотелось бегать по анфиладам вприпрыжку, как девчонка, и визжать от восторга. В глубине души она считала себя недостойной такого счастья – вся юность прошла в борьбе за выживание, и вдруг – жизнь в роскоши.
Обнаружилась даже молельня: небольшое круглое помещение за великолепной кованой решёткой, бархатная подушка для преклонения колен, старинная Библия на специальной подставке, необычная икона чёрной Мадонны над алтарём. Она вспомнила, что читала об этой иконе в интернете: её фотографию приводили на каком-то форуме в доказательство, что Альдо – тайный сатанист… Вероника же с первого взгляда поняла: отец выбрал именно это изображение лишь из-за красоты. В доме повсюду встречались вещи совершенно бесполезные – во всяком случае, малофункциональные – треснувшие, как яйцо, гигантские вазы, обросшие кораллом, безобразные идолы африканских шаманов с гвоздями, торчащими из живота, открытки прошлых веков с линялыми подписями, разбитые античные статуи – во всём этом чувствовалась странная привычка отца наслаждаться красотой неправильности и разрушения.
Но важнее всего был запах дома… Вся внутренность комнат, благодаря характерной медово-золотистой цветовой гамме, казалась озарённой тёплым мягким светом, и у Вероники возникала ассоциация с ульем уютных восковых сот, пропитанных свежим мёдом, в котором ещё светится полуденное солнце. Такого устойчивого чувства, что её путь завершён, что она у себя, у Вероники никогда не было там, где она родилась. Почему она так уверена, что на самом деле родилась здесь?..
***
Альдо, как и обещал, появился ближе к полуночи. Вместе с ним в дверь, с леденящими кошачьими завываниями, ворвалось огромное, мохнатое, белоснежное существо.
– Боже! Луна! – завопила Вероника прежде, чем успела подумать, откуда знает имя кошки, и подхватила довольного зверя на руки. Возле её ног, утробно тарахтя, уже тёрся второй, не менее толстый, но абсолютно чёрный зверь.
– Антон! – она расхохоталась, только сейчас сообразив, что отец назвал кота в честь известного сатаниста Антона Ла Вэя, – в шутку, конечно, просто потому, что никогда особо не жаловал религию. Вероника почесала счастливого зверя за ухом. – Как же я по вас соскучилась! Какие вы стали большие, жирные! Чем ты их кормишь?
– Фаршем из человечины, – обаятельно улыбнулся хозяин.
– Ах вы мои людоеды, – восхитилась Вероника. – Я не толстый, я пушистый? Да? А у кого тугие бока под шубой прощупываются? Ах, толстопятый! Ах, злодей! – Вероника спустила на пол вальяжную Луну и прижала к груди безразмерного Антона. Зверь, пряча улыбку, величественно зажмурился. Луна бодро мяукнула.
– Они в основном живут на яхте, – пояснил отец. – Но я решил, что им захочется с тобой поздороваться.
Вероника благодарно улыбнулась и отпустила кота. Зверь грузно упрыгал в глубь дома. Альдо непринуждённо притянул её к себе и поцеловал в щёку. Помимо воли Вероника раскраснелась. Даже самая мимолётная его ласка волновала её до слёз.
– Не скучала?
– Нет, я смотрела дом…
– На крышу поднималась?
– Нет…
– Самое лучшее пропустила. Я тебе потом покажу. Вот, держи. – Он вручил ей две объёмистых картонных коробки.
– Что это?.. – смутилась Вероника.
– Домашнее платье и туфли. А то ты всё время в коже и джинсе, смотреть больно.
– О, боже… – Вероника заглянула под крышку и увидела ленты белого тумана. – Я такое никогда не носила…
– Примерь.
– Что, прямо… сейчас?
– Ну да. – Не дожидаясь согласия, отец забрал у неё коробки и понёс наверх. Ничего не оставалось, как последовать за ним. В спальне Вероника извлекла эфемерное платье и расправила разлетающиеся полосы шёлка. Потом оглянулась на отца.
– Ты не мог бы… выйти на время?
– Зачем? – удивился он. – Что я, тебя голую не видел?
Вероника смутилась ещё больше.
– Но… просто… Я всё равно не могу переодеваться, когда в комнате есть мужчина!..
Отец пожал плечами и вышел.
Вероника осторожно освободилась от побитой жизнью «кожи и джинсы» и надела платье. Оно восхитительно льнуло к телу, но вот смотрелось… Странно, что Альдо выбрал именно такое для дочери. Вероника подумала, что платье идеально подошло бы женщине, которая решила радикально разнообразить супружескую жизнь. Может, в магазине он не заметил, что оно полупрозрачное? Под нежнейшей белой тканью достаточно отчётливо выделялись кофейные соски грудей и тёмный треугольник волос между ног. Грудь Вероника прикрыла, перебросив вперёд распущенные локоны – их длины как раз хватило, но… Обернувшись в поисках белья, она обнаружила, что все её вещи отец как-то незаметно забрал и в данный момент запихивает в стиральную машину в ближайшей кладовой. Вероника закусила губу. Что ж, в конце концов… зачем портить линию? Да и о чём она беспокоится, это же её отец?..
Внезапно внутри раскрылась картинка словно из другого измерения. Это была сцена из фильма «Интерлюдии страха», но такая, как она выглядела во время съёмки. Часть фильма снималась прямо здесь, в доме. Повсюду стояло оборудование, микрофоны, рельсы, несколько камер. Масса народу. Масса красивых нагих женщин. Вероника поняла, что, конечно, неоднократно видела отца обнажённым. Он занимался с ними сексом прямо перед выключенными камерами.
Воспоминание мелькнула и прошло. Откуда оно? Когда она всё это видела?
Вероника сердито сунула ноги в невесомые туфли, отделанные лебяжьим пухом. В конце концов, если не приглядываться, отсутствие белья почти не заметно.
***
Отец встретил её взглядом, полным такого восхищения, что Вероника задрожала. Он легонько погладил её плечи.
– Ты свежа, как охапка подснежников. Тебе очень идёт белый цвет. Почему ты никогда его не носишь?
– Слишком маркий, – смущённо призналась Вероника, чувствуя себя потусторонним существом на сюрреалистическом пиру, сценами которых так изобиловали отцовские фильмы. Платье двумя широкими прямыми полосами спускалось от плеч к поясу, глубокий ви-образный вырез оставлял открытыми живот и спину, талию перехватывал ремешок с серебряной пряжкой, а юбка разлеталась книзу, как молочно-белый дым.
– Так бы тебя и съел, – резюмировал отец. Вероника рассмеялась, коснувшись рукой пылающих щёк. Он вежливо отодвинул ей стул, дожидаясь, пока она сядет. – Ты не против, я опять заказал пиццу? Я здесь почти не готовлю. Но ты, если хочешь, можешь звонить в любой ресторан, и тебе принесут то, что у них в меню. Список телефонов на кухне.
– Спасибо. – На самом деле, пицца её устраивала. Вероника боялась, что просто не сообразит, как есть экзотическую снедь, доставленную из люксовых отелей. Вдруг у них там икра с устрицами на завтрак, обед и ужин?
– Вот-вот, – усмехнулся Альдо; она почти привыкла к тому, что он читал её мысли. – Именно поэтому я предпочитаю съесть кусок пиццы где-нибудь на ступеньках набережной, а не сидеть считать золотые вилки.
Вероника рассмеялась и вульгарно оторвала рукой горячий сочный кусок.
Ужин пролетел незаметно; как получалось, что она разговаривала с человеком, которого знала второй день, так, будто они всю жизнь провели вместе? – было выше её понимания, и она просто наслаждалась моментом. Ей ни с кем раньше не было так хорошо.
– А ты был в бессмертном кафе «Флориан»? – припоминала она очередную местную достопримечательность.
– Нет.
– Что, ни разу?! – Вероника чуть не свалилась со стула.
– А что я там забыл? Оно же для туристов. Одна чашка кофе знаешь, сколько стоит?
– Фанаты платят за легенду, – важно сообщила Вероника. – За возможность подышать тем же воздухом, что Дягилев и Бродский!
– Странно, что в России вы им не надышались…
– А если бы ты туда зашёл, и на тебя бы народ подтянулся, – хихикнула она.
– Сильно сомневаюсь, что мне по этому поводу начисляли бы процент с выручки.
– Кто бы мог подумать, что люди-легенды такие меркантильные!
– Пусть на Бродском пиарятся. Ему процент уже без надобности…
Вероника нерешительно поглядела на кружевные салфетки, с завистью вспоминая обычай дикарей вытирать руки об волосы. Отец милосердно извлёк откуда-то бумажные полотенца.
– А чем ты сейчас занимаешься?
– Снимаю фильм, представь себе.
«А куда пропадают при этом куски реальности?» – был следующий вопрос, но Вероника боялась затрагивать эту тему. Пусть всё идёт, как идёт.
– О чём?..
– О женщине с глазами из пламени, – улыбнулся он, глядя на неё так, словно она и была той женщиной.
«И кто играет главную роль?» – следовало спросить, но Вероника снова побоялась.
– И… чем всё закончится?
– Не знаю. Посмотрим.
– Разве замысел режиссёра – не главное?
– Есть много такого, что от меня не зависит.
– Например?
– Ты.
При этом откровенном заявлении Вероника поёжилась; наверное, сейчас было самое время перейти в наступление, но так хотелось отдохнуть! Она впервые поняла, о чём втайне всегда мечтала: когда она найдёт отца, он возьмёт на себя все её проблемы. Больше никогда и ни за что ей не придётся отвечать…
Она подняла голову и невольно им залюбовалась. Всю предыдущую жизнь до этого ей было неприятно смотреть на мужчин. Ей и в голову не приходило считать кого-либо из них красивыми. Теперь она словно прозрела. Откуда такая разница между ним и остальными?.. Может, его несомненный творческий гений каким-то образом проницал и внешность, сообщая ту ослепительную, пугающую ауру, которой так не хватало другим? Она попыталась вспомнить прочих представителей богемы, которых довелось встречать, и внутренне содрогнулась. Те выглядели как потасканные, пресыщенные, самодовольные самцы. Он выглядел, как бог.
Она вдруг сообразила, что пауза затянулась. В который раз её поразил жгучий пламень его бездонных ласкающих глаз.
– Какая ты у меня красавица, – улыбнулся он.
***
Ей не показалось. На пороге спальни он уже совершенно откровенно стиснул её в жадных объятиях, которых, если бы она призналась самой себе, ей хотелось больше всего.
– Как ты можешь, ведь я твоя дочь! – крикнула она вместо этого.
Застыв на мгновение, он казался озадаченным.
– Но мы же всегда были любовниками.
– Как… всегда?
– С твоего детства.
– С детства?!
– Вика, но ты же не будешь, сейчас, говорить мне, что это плохо, что это безнравственно?.. Ты из-за этого меня бросила. У тебя было тридцать лет, чтобы подумать. И ты вернулась. – Сжав её лицо в ладонях, он смотрел на неё так, словно ждал, что она немедленно займётся с ним любовью. – Ты что – ни хрена не помнишь? – У неё просто не было слов. Её заторможенность явно злила его, в глазах вспыхнул опасный огонёк. Он медленно оттолкнул её от себя. – Ну давай. Вспоминай.
Он ушёл, а она ещё долго стояла, без сил привалившись спиной к стене.
***
На белом, как раскалённая пустыня, экране метались лиловые тени. Сцена припадка эпилепсии у молодой монахини. Десятилетняя Вероника молча стояла у двери. Она часто видела эту женщину в доме, и, как сейчас в фильме, на ней не было ничего. В углу огненного квадрата мерцает бдительный таймер. Бешеные руки в клочья рвут чёрную пелерину. Серебряные нити слюны стекают с пунцовых губ, искажённых немым криком. Чёрное месиво между широко разведённых бёдер. По телу, выгибающемуся неудержимой дугой, ползают чёрные пчёлы. «Чёрный мёд».
Отец всегда смотрел отснятый за день материал дома, на большом экране над камином, нимало не озабочиваясь присутствием несовершеннолетней дочери. Чаще всего его при этом развлекала какая-нибудь из запечатлённых на плёнке красавиц, но бывало, он ласкал себя сам. Вероника уже привыкла смотреть на что угодно. Казалось, рядом она или нет, его нисколько не волнует.
Но не сейчас. Он вдруг перехватил её взгляд.
– На что ты смотришь? Подойди. Нравится? Ближе. – Он не трогал её, но его неподвижный взгляд словно приказывал: давай, ты же знаешь, чего я хочу… ты же не откажешься сделать для меня что-то особенное?.. Веронике хотелось убежать, но она знала, что не посмеет. Отец поставил её между своих раздвинутых ног, мягко взял её руку, прижал к своему пульсирующему члену и слегка подвигал вверх-вниз, потом закрыл глаза и с прерывистым вздохом откинулся назад, – по крайней мере, его взгляд больше не жёг её. Вероника задрожала, ей казалось, что она сейчас увидит чёрных пчёл, что её рука ей не принадлежит, она бесчувственная, как у куклы. Подняв голову, она снова встретилась со жгучим взглядом отца. Он облизнул губы. – Ты же видела, как другие девушки это делают? Давай, мне будет приятно, – свободной рукой он погладил её шею. Вероника отчего-то знала, что пока не подчинится, он не отпустит её, поэтому послушно потянулась губами к его члену. – Встань на колени, тебе так будет удобнее. Представь, что облизываешь мороженое… – он говорил слегка охрипшим низким голосом, – Вероника вспомнила его с другими женщинами и на мгновение почувствовала себя польщённой: она никогда ещё не видела отца таким. Он снова закрыл глаза. – Да… да… чудесно, – его сильные руки обхватили её голову, пальцы требовательно зарылись в волосы. Он начал сам делать движения ей навстречу. На какое-то мгновение Вероника испугалась, что задохнётся – он проникал всё глубже, но внезапно резким движением вышел, прижал её к себе, и Вероника почувствовала, как что-то горячее и липкое разливается по её шее и плечу. – О, боже, – простонал отец, поглаживая свой член её волосами. По его телу волнами пробегала дрожь, он отдавался наслаждению, совершенно, по-видимому, забыв обо всём. Наконец железная хватка его рук чуть ослабела, он откинулся назад в полном изнеможении. Вероника чувствовала себя оглушённой, в голове шумело. Она тоже без сил села на пол, потом нерешительно потрогала шею. Её волосы были перемазаны спермой. Ей захотелось пойти умыться, но она не решалась.
– Иди умойся, – словно прочитав её мысли, сказал отец. Выходя, Вероника мельком бросила взгляд на экран. Чёрные пчёлы деловито сновали в пустых глазницах выбеленного зноем черепа.
***
– Я, если захочу, раздену тебя до кости! – вспомнилась фраза, брошенная отцом в пылу ссоры с одной из участниц массовки.
***
Вероника не сразу разобралась, что из происходящего – сон, а что – реальность. Она чувствовала прикосновение сильного горячего тела, фантастически гладкой кожи, умелых рук, которые с поразительной чуткостью находили самые чувствительные местечки на её теле, самый восхитительный ритм…
– Я с ума сойду, если не поимею тебя сегодня, милая, – услышала она шёпот отца, – не могу уснуть…
Вероника с трудом стряхнула с себя сон о прошлом; ей казалось, она всё ещё чувствует вкус спермы.
– Не сопротивляйся, милая, я не буду входить… – оседлав её, он просунул член между её грудей и начал двигаться медленными, жадными, настойчивыми толчками. Вероника не успела слова сказать, как его пальцы оказались у неё во рту. Не зная как, она поняла, что он тоже видел её сон. Он хотел повторить то, что было тогда. Откликнувшись на его молчаливую просьбу, она позволила ему войти в её рот. Да… да… чудесно… она не могла понять, слышит ли в самом деле этот свистящий шёпот, ей показалось, что она сейчас задохнётся…
Он снова кончил ей в волосы, вытащив в самый последний момент, она непроизвольно погладила его сильные бёдра и тут же отдёрнула руки. Он, казалось, полностью погрузился в чувственные ощущения, забыв обо всём, как с ним обычно бывало в мгновения экстаза. Немного придя в себя, он непринуждённо уселся у неё на груди, по-видимому, не собираясь слезать; даже в темноте она почувствовала его оценивающий взгляд и отвернулась. Ей хотелось что-нибудь сказать, но слов не было. Наверное, ей хотелось сказать, что…
– Слезь с меня… Бог ты мой, какой же ты мерзавец!
***
Ночью отец предпочёл не дискутировать и ушёл к себе спать, поэтому к утру Вероника успела измаяться, устать и подрастерять запал. Однако ей всё же удалось вместо «привет» произнести достаточно твёрдым тоном:
– Ты всерьёз считаешь – я так запросто приму, что ты меня растлевал?
Отец посмотрел на неё, как на сбежавшую из дурдома опасную сумасшедшую, которую надо как-нибудь незаметно обезвредить.
– Вика, не ори.
– Я не ору!
– Я тебя не растлевал. Ты сама согласилась…
– Ты себя слышишь? Десятилетняя девочка согласилась спать со взрослым мужиком! Может ещё скажешь, что я тебя изнасиловала?!
– Но сейчас тебе не десять лет…
Вероника стиснула ладонями виски.
– Боже мой! Боже мой! – на этот раз она действительно перешла на крик. Вся её жизнь завертелась перед глазами, как слетевшее с оси колесо. – Как ты мог?! Как ты сквозь землю не провалился?! Как ты мне в глаза смотрел?!
– Да перестань ты наезжать на меня! – отец тоже повысил голос, и в его прямом взгляде Вероника прочла неприкрытое желание, которое сказало ей больше, чем слова. – Я хотел тебя. И сейчас хочу… – Он подошёл к ней и схватил за руки – Вероника не нашла в себе сил уклониться. – Ты ведь тоже это чувствуешь! Мы связаны!
Она с трудом перевела дыхание. Вероника всегда гордилась своей решимостью и ненавидела чувствовать себя размазнёй, но он совершенно лишал её воли. Когда он смотрел на неё таким откровенным, зовущим взглядом, она терялась. Был ли в том, что он говорил, какой-то смысл? Заметила ли она это? …то? Их связь? Без сомнения…
Вероника чувствовала себя полностью потерянной, в хаосе вещей.
Она знала, что если он велит сейчас: сделай мне приятно, – она не сможет возразить. Она просто не в силах была трезво доказывать собственному отцу, что с родной дочерью не спят. Если он сам не понимает, о чём может быть разговор? Вот это и называется – «согласилась»?..
Внезапно он ослабил хватку, и от неожиданности она чуть не упала.
– Если тебе так неприятно, давай вырежем это, – сухо предложил он.
– Чт-то?..
– Я говорю: вырежи! – прокричал он, как для глухой.
Непрошеная догадка иглой ужаса вонзилась в её ум.
– Да ты и раньше уже это делал, – прошептала она. – Вырезал куски из моей жизни… Поэтому я только теперь начинаю вспоминать!
– Уж что бы там я ни делал, это ерунда по сравнению с тем, что устроила мне ты!
– Я?.. Разве… – искренне опешила Вероника.
– Ты вырезала тридцать лет из нашей жизни! И сожгла! Пропала неизвестно куда! Я тебя искал, искал…
– И нашёл. – Это было утверждение, а не вопрос. Вероника уже поняла, чья воля без явных на то причин, ни с того ни с сего, привела её в Венецию.
– Недавно, – неохотно признал он.
– Поэтому я вернулась… Ты мне приказал!
– Ничего я тебе не приказывал, – устало выдохнул Альдо, сел и опустил голову на руки.
Помолчали.
– Но… как это вообще возможно? Вырезать кусок реальности?
Отец поднял голову и посмотрел на неё с таким выражением, будто считал, что она нарочно над ним издевается.
– Хватит, – глухо рассудил он. – Парад воспоминаний на сегодня закончен. У меня уже голова раскалывается.
Под этими словами Вероника подписалась бы и сама. Поколебавшись, она тоже села за стол и с тоской подумала о чашке кофе.
– И что делать? – спросила она, скорее, в пустоту, не надеясь на ответ, но отец внезапно оживился.
– Надо сварить кофе! – придумал он. – И позвонить в доставку пиццы!
***
Девочка с улыбкой разглаживала жёсткие складки ангельски-белого платья. Это был её первый съёмочный день в качестве актрисы. Она слышала от взрослых, что фильм называется «Дочь дьявола», и будут снимать сцену «одержимости», но это всё проходило где-то на краю сознания. Был такой солнечный день, и храм такой красивый. Огненные лучи полуденного солнца сочились сквозь красные витражи. И Вероника сама себе казалась таким лучом, только белым, белым, как снег на вершинах гор. Она чувствовала свою красоту и наслаждалась ею.
Поэтому ей совсем не понравилось, когда молодой вихрастый режиссёр начал объяснять что-то насчёт слёз, отчаяния, что её куда-то потащат, и надо будет отбиваться. Он толкал её, просил вспомнить обидные случаи – может, её дразнили мальчишки? или она скучала по маме? – но Вероника рассеянно смотрела вниз, на свои белые туфельки с плоскими атласными бантами, и думала только о том, чтобы никто не прикоснулся к ней и не помял платье.
Тогда отец – он тоже был на съёмке – подошёл к режиссёру и что-то шепнул ему на ухо. Тот объявил перерыв. Вероника вздохнула с облегчением и вновь села на краешек резной церковной скамьи.
Отец вернулся спустя некоторое время, держа в руке нарядную коробку. Чудеса продолжались. С замирающим дыханием Вероника вгляделась в дивную фарфоровую куклу с такими же, как у неё, каштановыми локонами, тёмными глазами, в похожем кремово-белом платье из кружев.
– Тебе нравится? – спросил отец.
Вероника заворожённо кивнула.
– Она твоя.
Не веря своему счастью, Вероника приняла из его рук массивную коробку и долго вглядывалась в румяное личико куклы сквозь блестящее стекло. Её не хотелось доставать, было страшно даже дышать на неё. Она была так изумительно красива.
Внезапно отец выхватил у неё коробку и разбил об пол. Серебряные брызги осколков разлетелись во все стороны. Вероника даже не успела вскрикнуть. Отец схватил куклу и с выражением жуткой ненависти на лице резкими движениями оторвал у неё маленькие фарфоровые руки.
Вероника стояла, хватая ртом воздух, и почти не слышала команду: «Мотор!»
***
Нестерпимо захотелось пройтись.
Неслышно ступая босыми ногами, она спустилась в центральную залу. Отец проводил здесь много времени, часто даже спал на развёрнутом к экрану диване. Вероника безотчетно хотела взглянуть ему в лицо, но в темноте видела только размытое пятно белой майки.
Как можно быть таким чудовищем? Как можно влюбить в себя ребёнка и потом так терзать? Веронике хотелось сделать что-нибудь дикое, закричать, отхлестать его по щекам. Однако вместе с тем она чувствовала, что изменилась. Теперь уже не то, что было раньше. То – больше никогда не повторится. Она поймала себя на мысли, что иногда – мельком – видела в его глазах страх. Теперь он боялся, что она накажет его за всё, что он сделал с ней в детстве.
О чём ты думал, – хотелось крикнуть ей. Неужели ты действительно надеялся, что я навсегда останусь беспомощным ребёнком?
А хотела ли она наказывать его? Какой теперь в этом смысл? И так ли это легко? Чего он на самом деле боится? Наверное, больше всего на свете она хотела быть нужной ему. И сейчас она ему нужна.
Она не отдавала себе отчёта, с какого момента почувствовала на себе его взгляд, но знала, что он уже не спит. У неё снова возникло ощущение, что он видел тот же сон. Неужели он прав? Они действительно настолько связаны?
– Раз уж ты не спишь, принеси мне воды со льдом, – Вероника только что подумала, как же хочется пить.
***
Спустя вечер Вероника уже лежала на коленях у отца в том самом платье, грызла солёные орешки и краем глаза косилась на экран. Весь ужас был в том, что Альдо нарушал все мыслимые и немыслимые границы так легко и естественно, ни на миг не задумываясь и ни на грош не чувствуя себя потом виноватым, что и Веронике рядом с ним условность начинала казаться именно условностью, то есть пустышкой, которую можно свободно отмести в сторону и забыть об этом навсегда. Слова типа «инцест» ничего, кроме смеха, у отца не вызывали, бесполезно было даже произносить их при нём, он мог ответить, например: «Это на каком языке?»
На свободном диване, жмурясь, в позах римских патрициев раскинулись удовлетворённые коты. Поведение хозяина их полностью устраивало. С тайным отвращением Вероника поймала себя на том, что и сама как-то быстренько усвоила возле Альдо роль приручённой кошечки. Так с ним было удобнее. К этой роли у него не возникало замечаний. А бросить вызов ему на равных у Вероники недоставало сил, и она сомневалась, что когда-нибудь решится.
По экрану, как асфальтоукладчик, катилась довольно затянутая «Дочь дьявола». Вероника сама настояла на том, чтобы её пересмотреть. Эта лента имела к Альдо косвенное отношение: он её продюсировал, а снимал малоизвестный и не очень опытный на тот момент режиссёр Микеле Мауро. Сцены с юной Вероникой шли только в начале фильма: дальше «дочь дьявола» взрослела, и её играла другая актриса. Отец задумчиво комментировал:
– Если бы мы тогда не промахнулись с выбором актрисы на роль взрослой Эммы… На звезду у нас денег не было. Да и не знаю я ни одной звезды, которая подошла бы. Разве что Сильвана Мангано могла сыграть, но, свят-свят-свят, на тот момент ей было пятьдесят лет! Это ни в какую, это надо переписывать весь сценарий… Решили искать дебютантку. Я им сразу сказал: возьмите непрофессионалку, она будет органичнее. Но наши мальчики-отличники: нет, здесь надо играть. А толку? Вот это, что ли, игра? Эмма должна быть, как голодная кошка на пустой улице! Непрофессионалка – рискованный вариант, но вот конкретно в этом фильме, в этой роли, могло сработать. В итоге, ни два ни полтора – пригласили девочку-студентку. И, главное, пока шли пробы, казалось, она ничего. А когда начались съёмки, и стало ясно, что она не тянет, было уже поздно что-то менять. Раздеться она согласилась, это было оговорено контрактом, ну и что? Не было в ней той потерянности, того огня…
На экране молодая девушка рвала зубами розы, принесённые ей ухажёром.
– Лучше бы вообще убрали эту сцену, если актриса не понимает, зачем она…
На пол сыпались мятые лепестки, чёрные в лунном луче. Отец помолчал.
– Ты прости меня, пожалуйста, за то, что я тогда куклу сломал. Но, честно говоря, я думал только о том, сколько стоит съёмочный день. Если бы мы не уложились в сроки, то лишились бы всех прав на картину. И вообще, скорее всего, пришлось бы студию продавать.
– Мне в школе все одноклассники завидовали. Знаешь, всем маленьким девочкам хочется сняться в кино…
– А всё-таки сцена получилась превосходная. Лучшая в фильме. Ещё бы и остальное на том же уровне… А так… Хорошо хоть, с долгами расплатились.
Очевидно, измученный пересчётом ошибок ученика, отец откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
– Я, правда, верил, что из Микеле получится что-то интересное. А он после этого фильма в бизнес ушёл. Теперь торгует ботинками где-то в Риме. И, знаешь, ничего. Разбогател, женился. По американским меркам, наверное, это считается – добился успеха.
– Ну, не все ведь живут в наследном замке. Некоторым приходится работать, чтобы прокормиться.
– Ой, я тебя умоляю. Ты думаешь, Микелино – мальчик с улицы? У него дед – парламентарий, отец – мэр Милана.
Вероника подавила вздох. В который раз опыт подтверждал, что среди элиты, как социальной, так и творческой, встречается поразительно мало мальчиков и девочек «с улицы». Невзирая ни на какую демократию, большинство почему-то было из наследных замков…
Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Вероника вновь переключила внимание на фильм. Да, здесь не надо быть профессионалом, чтобы отличить руку гения от руки подмастерья. Энигматическая полудьяволица на экране напоминала умотанную мамашку из соседнего двора. У Альдо любая актриса массовки превосходила в кадре саму себя, блистая ослепительной харизмой и неземной красотой. «Дочь дьявола», повзрослев, даже цвет волос поменяла: превратилась в крашеную блондинку. Героини фильмов отца, хоть и воплощённые в разное время разными актрисами, все как на подбор были темнокудрые готические принцессы.
Вероника и раньше, наряду со всеми критиками и фанатами, замечала, что женские персонажи у Альдо на одно лицо, – но только теперь отчётливо поняла, чьё оно: её собственное. Те же блуждающие карие глаза – камера часто подчёркивала «ведьминскую» косинку – те же змеевидные спутанные локоны. Вероника выглядела именно таким колючим цветком, дикой розой в шестнадцать, восемнадцать лет. Да и сейчас…
– А с ведущими актрисами у тебя были романы? – задумчиво протянула она.
– Нет, – поколебавшись, ответил отец.
– Понятно: были. Часто?..
– Да какие романы, о чём ты говоришь? – возмутился Альдо. – С кем? С Джиной Конноли, что ли? Ей на момент съёмок было шестнадцать лет!
Вероника промолчала.
– Ну, было… Был секс. Это же не романы.
– И с девочкой тоже?
– Я не… входил. Так, просто… дал отсосать. Думаешь, я так уж прям рвусь в тюрьму?
– Уффф… – терпению Вероники пришёл конец, и она пересела на соседний диван, потеснив снисходительных котов. – Альдо, ты просто… чума!
– Не хочешь про это слушать, так и не спрашивай! – искренне удивился отец. – Можно подумать, я тебе навязываюсь со всеми подробностями.
Вероника вновь переключилась на фильм. Дьяволица вычёрпывала ложкой внутренние органы из тела своего убитого любовника. Вероника понимала, что читать нотации бесполезно, и некоторое время ей даже удавалось сдержаться.
– Слушай… а тебе никогда не приходило в голову, что в присутствии несовершеннолетней дочери неплохо бы ходить одетым?
– А ещё я должен был тебе рассказывать, что детей приносит аист, – иронически откликнулся Альдо на это замечание.
– Но… допустим… не обязательно же было на глазах у ребёнка заниматься сексом?
– Не обязательно, разумеется, но что я, должен был на улицу тебя выгонять?..
Логика была непобедимая, и Вероника сдалась.
***
Сквозь сон она услышала звук сирены, которой местные власти оповещали о начале типичного для ноябрьской Венеции кратковременного наводнения. Вероника перевернулась в кровати и накрылась одеялом с головой. Потом перевернулась ещё раз и вынырнула. Сегодня она собиралась забрать вещи из отеля и решила не менять планы: хотелось посмотреть на мокрую царицу Адриатики.
– Acqua alta , – мрачно сообщил отец, сражаясь со ставнями на первом этаже. – Надень резиновые сапоги. У нас здесь ещё ничего, а в центре воды по колено.
– А у тебя есть лишние?
– У меня не лишние, – Альдо пожал плечами. – У меня твои. Да, так и стоят до сих пор.
– И сколько им лет?
– Мы с тобой знаем, что тридцать три, но им кажется, что их купили три года назад…
– А где?..
– В кладовке.
Вероника неохотно повлеклась по лабиринту комнат. Вспомнить бы ещё, где тут кладовка…
– За лестницей, налево! – прокричал отец из отдаления.
Обнаружив наконец искомое помещение с запасом плащей, дождевиков и, как ни странно, удочек, Вероника была удивлена, увидев на обувной полке длинный ряд резиновых сапог одного фасона и размера, но разных цветов.
– Да их тут целая лавка! – воскликнула она.
– Это ты купила, – негромко пояснил отец, остановившись в дверях. – Семь пар.
– Но… зачем?.. – Вероника подняла ближайший сапог, прикидывая, не изменился ли размер.
– Не знаю, – спокойно сказал отец, хотя в его глазах засветилась улыбка. – Но ты носила их вперемешку. На одну ногу – жёлтый сапог, на другую – красный.
Вероника подавила смешок.
– Наверное, хотела привнести краски в чёрную венецианскую осень, – предположил отец.
Вероника осторожно выбрала пару поскромней – белые – и прозаично воздержалась от экспериментов.
– Стареешь, – покачал головой отец, хотя глаза его смеялись.
– А чьи это удочки?
– Твои. Ну ты даёшь, совсем беспамятная стала.
– Не помню. Правда, не помню.
– Ты удила рыбу чуть ли не на пьяцетте . Единственная девчонка, сидела там между чокнутых стариков. Не знаю, как они, а я лично в курсе, что в море сливают канализацию. Поэтому, честно говоря, я выбрасывал весь твой улов в окно и жарил то, что покупал на рынке, пока ты уходила. Кончать жизнь самоубийством, пробуя гадость, выловленную из легендарных венецианских каналов, как-то не хотелось.
– Вот как рушатся последние детские иллюзии, – засмеялась Вероника.
– Может, тебя проводить? – предложил отец.
– Не надо, у меня всего один чемодан.
***
И зря отказалась – запихивая чемодан в вапоретто , Вероника в очередной раз потянула плечо, которое последние годы по неизвестным причинам – очевидно, верное синдрому офисного работника – периодически давало о себе знать ноющей болью. Дома, рассовав по полкам немногочисленное шмотьё, она с запозданием вспомнила, что хотела купить домашнее платье поприличнее. Ладно, потом. Морщась, она принялась разминать замученную болью руку.
– Болит?
– Ага… ч-чёрт раздери…
– Дай я посмотрю. Ложись. Да не съем я тебя! Ложись!
Вероника неохотно легла, понимая, что в случае чего – не будет знать, что делать. Но отец, оказывается, и правда умел делать хороший массаж.
– И давно у тебя так? – поинтересовался он, безошибочно находя болевые точки.
– А ч-чёрт знает… давно, – проскрипела Вероника.
– Защемление нерва… ну, это ерунда. Пара-тройка сеансов, и мы это уберём.
– Говоришь, как профессиональный массажист, – удивилась Вероника.
– У меня, между прочим, диплом невропатолога, – насмешливо ответил отец.
– Ну, ты просто кладбище талантов… Ааааа!..
– Ой, извини, – отец одним рывком заломил ей руку под таким углом, какого, она думала, и в природе-то не существует, а потом пальцами надавил на какие-то точки возле шеи, так что мышцы мгновенно одеревенели – ни на миллиметр голову не повернуть. – Никогда больше не сравнивай меня с мёртвыми! Поняла?
– Да! – крикнула Вероника, и отец убрал руки – сразу стало легче. Боль была ошеломительная, слёзы сами собой так и брызнули на подушку.
– Твою ж мать… – простонала Вероника, – ты мне чуть руку не оторвал!
– А я хороший специалист, – холодно отозвался отец, разминая её плечо обратно. – Я надавлю на две-три точки на твоём красивом теле – и тебе будет так больно, что искры из глаз посыплются. Или ты не сможешь дышать. Или не сможешь двигаться.
– Учту, – буркнула Вероника.
Эта вспышка в очередной раз напомнила ей, что иллюзии о добром отце, который будет её защищать и никогда не сделает больно, следует засунуть ровно туда, откуда она их достала, – в несуществующее детство. Она раньше как-то не задумывалась о том, насколько он сильнее – и психологически, и физически. Боль, которую она могла причинить ему, была ничтожна в сравнении с тем, что он мог сделать с ней. Вот и вся любовь.
«И ты – единственный мой близкий человек на целом свете», – хотелось ей сказать, но она уже поняла, что пытаться разжалобить его бесполезно. Он понимал только язык силы. И силы этой у него было предостаточно.
Странно, что ей, в общем-то, не хотелось мучить его в ответ. Ей хотелось, чтобы он любил её и заботился о ней, но это казалось невозможным. Вместо этого он хотел её и, в общем-то, владел ею. Она чувствовала себя в ловушке. У него есть хоть какое-нибудь уязвимое место?..
– Ты чего взъелся-то? – глухо поинтересовалась она, свободной рукой смахивая набегавшие слёзы. Отец тут же со стоном прижал ладони к вискам, словно на голову ему надели пыточный обруч – ну вот, может, всё-таки удастся договориться?..
– Ничего… – сквозь зубы процедил он и снова застонал, причём в голосе его слышалось неподдельное страдание: вот она, связь!.. Нежелательные мысли! – Ну, хорошо! – крикнул он, словно бы признавая поражение, и с трудом отдышался. – Думаешь, мне легко было, когда ты пропала?.. Ты пойми, ты можешь уйти и этим всё равно что убить меня. Я буду жить, но не смогу работать, а это хуже смерти! После ритуала ты стала единственной актрисой. Ты теперь всё время должна быть в кадре!
Отца била крупная дрожь. Отлично, сеньор! – радостно подумала Вероника. Вот сейчас мы, пожалуй, друг друга поняли!
– Это ты думаешь о самоубийстве через два дня на третий, а я не хочу умирать, – закончил он с таким видом, словно последние слова у него вырвали на дыбе, – бледность проступила даже сквозь природный загар. Веронике в самом деле часто хотелось умереть, но раньше этого никто не замечал.
– Ну так постарайся, чтобы мне хотелось жить! – с притворной наивностью торжествующе протянула она. – Подумай, чем меня порадовать, напрягись!
Отец бросил на неё затравленный взгляд.
– Это твоя жизнь. Я, что ли, должен вместо тебя её любить?..
– Это ты сделал мою жизнь ужасной! – Вероника перешла на крик.
Миновала очередная пауза, означающая очередной тупик.
– Ничем не могу помочь, – устало выдохнул отец.
– Аналогично! – яростно крикнула Вероника, спрыгнула с кровати, подхватила в прихожей дождевик и вышла под дождь.
***
«Он не прав… Убила бы! Господи, если бы только я могла его убить!.. – бушевала она про себя, зная в глубине души, что это пустые слова. – Ну, почему всё так?! Почему именно со мной?! Скованные намертво… – продолжала она, в отчаянии глядя на мост с другого моста. – Господи, какая же кругом грязь! Какая теснота!..»
Ну, и куда она пойдёт?.. Всё равно придётся возвращаться в милую клетку. «Ведь есть же где-то нормальные люди! Которым даже в голову не придёт, что можно так жить! Почему я?! Что мне теперь делать?..»
Она уже ни с кем, никогда не сможет испытать то же, что с отцом. Это уже рефлекс, это сильнее её. Навсегда.
Ей вдруг вспомнилась странная надпись, что привела её сюда. Не виденная нигде, кроме её воображения. Титр к несуществующему фильму.
– Настоящая Венеция, – зачем-то сказала она вслух, и всё вдруг изменилось.
***
Навалилась густая ночь. Вероника оглянулась по сторонам и не могла поверить, что так быстро стемнело. Одновременно рванул крупный снег. От воды повалил густой горячий пар, и снежинки таяли, не долетая. Режущий небо снежный ветер упорно бросал в воду новые и новые охапки. В разверстой глубине канала медленно переливались пласты бирюзового, аквамаринового, синего, василькового цвета. Вода лучилась собственным светом, как голубой день, текущий по дну ненастной ночи. Широкие плети снега со свистом врывались в узкое изломанное пространство между бледноликих домов. Вплотную к крышам притиснулось душное чёрное небо.
Издалека долетели странные звуки – будто бы резкое гортанное пение, отчего-то вызывавшее в памяти образ очень древнего, первобытного существа. Эта скрипучая мелодия всё вилась и вилась в воздухе, подобно горькому дымку, и Вероника вдруг ясно увидела перед собой высокую комнату, почти совсем пустую – обломки мебели ещё валялись кое-где по углам, покрытые густым слоем извести и пыли, шёлковые обои совсем выцвели, а высокий сводчатый потолок разукрашивали полосы копоти. Посреди комнаты, в центре замысловатого узора из гладко отполированных валунов, был сложен аккуратный очаг. Какая-то сгорбленная, сморщенная старушка ростом с ребёнка подбрасывала в него пахучие коренья, и в её бормотанье, казалось бы, на совершенно незнакомом языке, Вероника отчётливо различила слова:
– Бог Соли и Тьмы! Пощади! Мы принесём тебе кровавую жертву!..
Последние слова старухи отхватил гибкий порыв морозного ветра, с особой яростью свистнувший в прорези разбитого стекла. Вероника совсем близко увидела застывшее, цвета жжёного сахара нечеловеческое лицо, и у неё невольно вырвалось:
– Стоп!
***
В тот же миг она вернулась на мостик, сквозь каменное плетение которого просвечивали вечерние воды. Готические розетки обрамляли подъём и спуск. Невдалеке виднелся другой мостик, такой же крепко сбитый, но построже, с коваными стрельчатыми боками. Дальше в синеву водного проулка уходило здание с несколькими полностью заложенными кирпичом старинными арочными окнами. Не было ни снега, ни света, ни пения.
***
– Я видела Настоящую Венецию, – устало заявила Вероника, входя в дом и падая на диван. – Что вокруг тебя творится? Хоть сам-то ты знаешь?..
– А что именно ты видела? – помолчав, осторожно поинтересовался отец.
– Так я видела ещё не всё?!
– Ты… права. Я глуп, как пробка. Я легкомысленный человек, живущий инстинктами, – на лице отца всё яснее проступало удовлетворение от того, что нашёлся предлог что-то скрыть. – Я не удосужился разобраться и не могу представить тебе полноценный отчёт.
– Представь неполноценный, – Вероника была неумолима.
– Но… как ты сама не помнишь? Ты ведь тоже там была.
– Где?..
– На съёмках!
…Всё началось, когда в 1985 году команда приступила к съёмкам фильма под названием «Настоящая Венеция». По сюжету, там выяснялось, что венецианский епископат скрытно исповедует сатанизм, и христианские таинства на самом деле – обряды, приближающие рождение Антихриста, коим и будет ожидаемое верующими «второе пришествие».
– Ну, я рассматривал это просто как красивую легенду, которая позволит в наиболее выгодных ракурсах снять собор Санта Агата дельи Анджели на острове Касадеи – это здесь, в венецианской лагуне.
В сценарии сцена зачатия Антихриста стояла ближе к финалу, но по сложности она была главной, поэтому съёмки начали с неё.
– Мне хотелось, чтобы обряд выглядел аутентично, поэтому я нашёл заклинание в настоящей старинной книге. У нас дома есть такие, переписанные от руки, ещё времён Инквизиции, какой-то там наш предок купил библиотеку монастыря… Ты пойми, я думал, что это просто предмет искусства, музейный артефакт!
– И?..
– Я выбрал там обряд, который показался мне наиболее зрелищным.
Приехали на локацию.
– На какую?
– В тот самый собор.
– То есть ты собирался снимать в настоящем храме?
– Конечно, это намного дешевле, чем строить декорацию… К тому же там была подходящая атмосфера.
Ночью съёмочная группа высадилась на острове. И тут возникла проблема: увидев, что съёмки пойдут в церкви, исполнитель соответствующей роли отказался играть.
– Порноактёр! Истинный католик выискался, тоже мне!
О том, чтобы распустить группу в первый же день, и думать было нечего.
– Я сказал, что пока мы не доснимем, никто оттуда не уйдёт – приехали-то мы туда на моей яхте. Но проблема в том, что мне нужен был реальный половой акт.
– Ты собирался снимать настоящий секс?..
– Да пойми ты, у меня и в мыслях не было осквернять храм! Я просто хотел, чтобы всё было достоверно.
Актёр отказался наотрез. Мужчины из массовки не подходили по типажу.
– И тогда я решил, что снимусь в этой сцене сам, а потом найду человека, похожего на меня по внешности, и он доиграет остальное.
– Погоди, а я-то что там делала?
– Снималась в роли второго плана…
– И… сколько мне было лет?..
– Да… но… ты всё то же самое уже сто раз видела дома!
– То есть я там стояла и смотрела?
– Я не знаю, куда ты смотрела, я смотрел не на тебя.
– И… что произошло?
– Не… помню. Я думал, ты мне скажешь!
– Я тоже не помню… Но ведь там была масса народу! Они что, тоже всё забыли?
– Они думают, что съёмки не было. Что после того, как тот актёр отказался, мы погрузились обратно на яхту и уехали.
– Может, так оно и было?
– Н-нет… потому что, когда я вернулся, то нашёл дома, в монтажной, бесконечную катушку.
– Что ты имеешь в виду?
– Просишь её показать любой эпизод из своей жизни и видишь эти кадры на плёнке.
Помолчали.
– Наверное, я удивился меньше, чем следовало. Дело в том, что раньше я уже такое видел. Ты ещё не знаешь, но в нашей семье есть такая… вроде настольной игры, называется Дисса. Так вот, я не объясню тебе правил, но она влияет на реальную жизнь. Это непостижимость какая-то… которая просто есть. Её изобрёл один человек, наш далёкий предок, который слишком много играл в азартные игры. Он трижды проигрывал и возвращал себе состояние, а потом открыл принцип. И построил на нём игру. Не знаю, как это действует, но с тех пор жизнь нашей семьи изменилась. Обязанности ведущего передаются из поколения в поколение. Все оказались вынуждены считаться с этой намагниченной доской и парой игральных костей…
Я просто привожу пример в том смысле, что я уже сталкивался с вещами, которые невозможно объяснить. Поверь, лучшие умы клана в течение веков бились над разгадкой Диссы, потому что эта игрушка порой изрядно досаждает тем, для кого, казалось бы, нет никаких законов. И всё напрасно. Может быть, поэтому я не стал особо разбираться. Просто принял то, что произошло.
– Но сейчас-то что происходит?
– Суть в том, что некоторые стандартные режиссёрские команды и вообще фразы, связанные с тем фильмом, имеют некий необычный эффект. Точнее сказать не могу. Ну, например, если произнести «Настоящая Венеция» – действительно окажешься в городе, который чисто географически совпадает с нашим, а вот жители… Ты там видела местных?
– Нет… – машинально отозвалась Вероника, забыв о привидевшейся ей старухе.
– Ну и не зацикливайся, – быстро сказал отец. – Они… не совсем люди. У них другие обычаи, в общем, всё другое. Там никогда не светит солнце – небо слишком низкое, оттуда вообще не видно звёзд, только луну. Единственное, что могу сказать: не ходи туда. Это опасно. Я за прошедшие годы немного изучил тот мир, так вот, там есть места, где время течёт с ускорением. То есть можно быстро постареть. Вернёшься назад седой. Ты меня поняла?
Вероника растерянно кивнула. Ничего себе… Однако ведь смогла же она, без посторонней помощи, перейти и вернуться обратно?
– А чтобы выйти из того мира, надо сказать: стоп? – вспомнила она.
– Да.
– А какие ещё есть команды?
– Разные… – отец отвечал с явной неохотой.
– Альдо, я ведь не отстану!
– Ну… вот например, ты спрашивала, как мне удалось вырезать из твоей жизни отдельные события. Это делается при помощи команд «Камера! – Снято». Отснятый материал появится на катушке. И его можно смонтировать, как тебе удобно. Можно что-то вырезать, вклеить, заменить. И реальность изменится. Люди ничего не будут помнить. Помню только я. В последнее время ты тоже что-то вспоминаешь…
– Значит, эти эффекты работают для нас двоих?
– Да. Причём по-разному. Я долго наблюдал за всеми этими процессами, за тобой… У меня есть объяснение, но, возможно, оно неправильное. Тогда, во время ритуала… в меня как бы, отчасти, вселилось некое существо. Оно принадлежит к тому, другому миру, и очень могущественно. Всё, что стало в результате происходить с камерой и другим оборудованием, – проявление силы того существа, которое поняло нашу реальность как-то по-своему. А поскольку это был ритуал не просто призвания, а зачатия, существо каким-то образом отзеркалилось и в тебе – очевидно, потому, что ты и есть мой ребёнок. Похожий геном. Кровинка… В тебе его сила присутствует, но дремлет – наверное, потому, что ты на момент ритуала была мала. Вот единственное объяснение, которое я могу придумать. Не проси меня уточнить, я не знаю…
– Но что это за существо?
– Просто какое-то существо. Оно обладает многими странными способностями. Например, с тех пор мне достаточно несколько минут слушать иностранную речь, и я начинаю понимать чужой язык. Вот сейчас я знаю русский лучше, чем ты. Его это забавляет. Ему нравится разгадывать кроссворды…
Вероника вспомнила, что Альдо в самом деле иногда часами предавался этому глупейшему, с её точки зрения, занятию, и на её шутливый вопрос «зачем?» предсказуемо ответил: «чтобы ни о чём не думать». А ещё… Как много было в библиотеке журналов на иностранных языках – в том числе арабском, китайском… Она тогда сочла это малозначительной деталью – так, аристократическая причуда, а зря! Надо было отнестись серьёзнее…
Но ведь мозг упрямо отбрасывает всё, что не вписывается в привычную картину, и самое страшное – этого даже не замечаешь! Сколько «причуд» поважнее Вероника просто оставила без объяснений, проигнорировала, «забыла»… И вся её хвалёная журналистская любознательность и дотошность – рядом с фактами подлинно непостижимого – так, погремушки…
– Единственное, что я помню, – вдруг встрепенулся отец… – Уже когда уезжали. Я зашёл в храм проверить, не забыто ли чего из оборудования, и вдруг слышу писк. Это были два котёнка, чёрный и белый. Я их зачем-то забрал.
И Вероника тоже вспомнила…
***
– Котята!
– Следи за ними, пока я буду рулить.
– Мы их оставим?!
– А ты как хочешь?
– Я хочу, чтобы они жили с нами!
– Тогда давай оставим.
– Беленькая будет моя, а чёрный – твой!
– Договорились.
– Я назову свою Луна. А ты как назовёшь своего?
– Пусть будет Антон.
– Отлично! Луна, Антон! Нужно купить молочка, ням-ням!
– Лучше мяса с кровью…
Над венецианской лагуной разгоралась заря, как россыпь оранжево-розовых углей. Усталая съёмочная группа тряслась вдоль бортов, глядя в шипучую воду. Кое-кто посмеивался, наблюдая за девочкой, ползающей по палубе в чёрно-белом сопровождении. Никто не заметил, что съёмка, которой не было, началась в полночь, а закончилась на рассвете.
3. Кровинка
Тонкорукая смуглая девочка лет десяти, с расцарапанными коленками, в воздушном бледно-розовом платье, со скучающим видом сидела в исповедальной кабинке и болтала ногами.
– Благословите, святой отец, ибо я согрешила.
– Нужно просить прощения, а не благословения!
– Ой… твою ж мать.
– Не сквернословь!..
– Вы мне дадите покаяться или нет?.. В прошлый раз, когда падре мне в рот облатку совал, я подумала, что лучше бы пососать его залупень.
– Что?
– А что? Мы с подружками однажды гуляли в парке. Был такой яркий, солнечный день. К нам подошёл мужик, достал *** и попросил подрочить. Вам неинтересно?
– Ты согласилась?
– Отказалась. Ну его к ****ям собачьим. А этот мудель нам всем мороженое купить обещал. Ну, мы и потрогали по очереди. Охуеть. Куда смотрит полиция?
– Ты об этом рассказывала кому-нибудь из взрослых?
– Блять. Ну чё я, совсем ****а тупая? Вам вот сейчас говорю. Можно сказать, доверилась, сука нахуй. А ещё недавно была на именинах у по****ушки Виолы. Захожу – ****ь! Торт, килограмм десять, и весь красными свечками утыкан – чисто *** заколосились! Ну, мы сразу позапрыгивали на стол и стали юбки задирать. Дедок её, старый пидарас, чуть не скопытился. Всё норовил нас за жопу подержать, пока помогал спуститься, ебанько… – Девочка расслабленно откинулась назад и смиренно вздохнула. – Хуета хует и всяческая хуета… А вам западло полизать мою ****ёнку?
– Вероника, кто научил тебя таким словам?
– Уклоняетесь от ответа! Я сразу подумала, как вас увидела, что ёбарь из вас – шлак. Вот с отцом моим классно поебаться до зелёной блевоты. У него ***ще – во! А у вас ведь и взглянуть не на что? Вы поэтому священником стали?
– Знаешь что, убирайся отсюда! Чтоб я ни слова больше не слышал! А с отцом твоим я поговорю!
***
Альдо, просматривающий запись, сполз с дивана от смеха. Смущённая Вероника стояла рядом, не совсем понимая, что так развеселило отца – падре Скарлатти казался таким сердитым, когда с руганью выволок её из исповедальни.
– Bellissimo, perla mia , – заверил её отец, взяв её лицо в ладони, в то время как смешливые слёзы ещё дрожали на его ресницах. – Ты всё правильно сказала.
– Но что всё-таки значат эти слова?
– Объясню как-нибудь в другой раз, – отец легонько щёлкнул её по носу, давая понять, что она ещё маленькая.
***
– Видишь вон ту пожилую сеньору? Я остановлюсь с ней поговорить, а ты тем временем вытащи у неё из сумки кошелёк.
***
– Хочешь такую куклу? Разбей витрину камнем, когда будем мимо проплывать, и хватай всё, что нравится.
– Пап, может не будем?..
– Ты меня любишь?
– Люблю.
– Тогда слушайся и ничего не бойся.
***
– Милая, к нам сегодня придёт одна важная сеньора. Ей уже под девяносто, она страшна как смерть, но ей будет приятно, если ты скажешь, какая она красивая. А потом попроси примерить её колье… Только не говори так, скажи: «бусики». И пойди отнеси их в мою комнату, хорошо?
***
– Сегодня к нам придёт один важный сеньор. Он будет сидеть, и, как всегда, на тебя любоваться. Ты будь очаровательной, как я тебя учил. А потом сделай вид, что пишешь на пустом листе пальцем что-нибудь детское, например: «Пусть мамы никогда не бросают своих детей!» И попроси его подписать. Только уже по-настоящему.
***
– К нам придёт одна знаменитая дама. Ты много раз её видела по телевизору. Ты ходи по комнате, напевай что-нибудь, а потом открой ящик вот этого столика. Достань револьвер, заряди его одним патроном, как я тебя учил, и направь на неё. Скажи: «Последнее слово!» – и что бы она ни делала, выстрели. Не волнуйся, если ты её убьёшь, мы переиграем. Нам нужно её только немножко напугать. Сделаешь это для меня, милая?
– Но в тот раз ты не смог переиграть…
– Это потому, что тот господин умер сам. Он бы умер в любом случае. Ты же не думаешь, что это наша вина?
***
А ещё девочка часто ложилась спать как будто против воли. Не хотела и вдруг – уже в постели. Случалось, она просыпалась среди ночи с чувством, что в ней горит свеча, и это пламя не загасить. И ей хотелось позвать папу, но она знала, что нельзя.
***
Однажды девочка увидела, как ласково разговаривает отец с её подружкой – хорошенькой черноволосой испанкой. В этом году Фиамма, дочь посла, перевелась в их класс. Отец, сидя на диване, притянул её к себе, поставил между колен и легонько гладил по голым плечам под пышными рукавами-фонариками, и девочка заметила вдруг, что соперница прелестна, как ангел, в своём белом платье с жёстким бантом в виде бабочки на спине. Без раздумий девочка ринулась на ничего не подозревающего врага, дёрнула её за тяжёлые пышные волосы, повалила на пол и стала исступлённо молотить кулаками и ногами. Отец потом вырезал это, и получилось, что её избили где-то на улице, но когда он оттаскивал девочку от поверженной рыдающей жертвы, она впервые прочла на его лице страх. Он смотрел на неё, как, бывало, смотрели гости: не веря, что это возможно, и девочка почувствовала гордость. Она резко вырвалась из его рук и убежала, а он так и не сказал о её поведении ни слова ни тогда, ни потом.
***
Девочка сидела на краю крыши, поджигала бумажные самолётики спичкой и пускала в полёт над каналом. Отец поднялся на крышу следом за ней и долго смотрел на её занятие молча. Потом подошёл поближе.
– Прости меня, – сказал он. – Ты для меня – единственная.
Девочка оставила игру, развернулась и твёрдо сказала, чеканя каждый слог:
– Если ты хоть попробуешь меня бросить, я и тебя сожгу.
Отец взял её ладони в свои.
– Нет. Никогда. Это больше не повторится. – Девочка требовательно смотрела на него, поджав губы, и он сказал: – Если хочешь, мы можем обручиться. Как взрослые.
Она тут же подхватила эту мысль:
– Я сделаю кольца из бумаги.
Она мигом вырезала из альбома две белых полоски – одну пошире, другую поуже – и, чиркнув по ним ножницами, свернула их в спираль. Потом торжественно обвила одной ленточкой безымянный палец отца, а вторую, потоньше, отец надел ей на палец. Они надолго соединили руки и всё не решались разнять. Девочка сурово сказала:
– Теперь мы вместе навсегда, – потом быстро сняла кольца, положила их на камень и подожгла. Некоторое время оба смотрели, как они горят. Девочка дунула и развеяла пепел по ветру. Отец снова смотрел на неё со страхом, и она довольно улыбнулась.
***
Края его рубашки разошлись, открывая полоску кожи, Вероника скользнула руками под рубашку и легонько пощекотала его соски.
– Наша любовь не имеет границ? – она сделала вид, что не заметила, как участилось его дыхание. Он нервно облизнул губы. – Нас ничто не разделяет? – Она мягко коснулась губами его живота. Он не осмеливался удерживать её, зная, что в таком случае она может прекратить игру. Вероника будто бы в задумчивости дразнящим движением провела по его груди языком и снова принялась щекотать живот быстрыми лёгкими поцелуями. У отца вырвался вздох нетерпения, похожий на стон. Она провела по его груди ногтями и слегка отстранилась.
***
Годам к двенадцати маленькая хозяйка дома была знакома со всеми, кто имел какое-либо касательство к её отцу, и слыла самым обаятельным ребенком Венеции.
К шестнадцати Вероника стала сильно уставать. Она не помнила эпизоды, которые отец вырезал из её жизни, но эти забытые события ложились на её душу грузом, который со временем становился непомерным.
К её двадцатилетию всем в городе казалось, что прекрасная, но слишком хрупкая дочь Альдо Боначелли тяжело больна и почти не встаёт.
Однажды ей приснилось, что отец проходит за большое зеркало в гардеробной, как за дверь. Днём, оставшись дома одна, Вероника сделала то же самое. Там была потайная комната. В ней стоял ящик с мотками плёнки. Вероника стала просматривать наугад и увидела то, что вырезано. Тогда она взяла на кухне спички и всё сожгла.
***
– Любимая… Мне никто, кроме тебя, не нужен…
– Как ты можешь сравнивать?! Я же твоя дочь!
– Да, я люблю тебя и как дочь тоже… Но и гораздо сильнее. Не мучай меня, не отвергай меня. Я так долго тебя ждал…
– Послушай, ты… сумасшедший? – Вероника неожиданно ухватилась за спасительную мысль. – Ты состоишь на учёте в психушке? – вообще-то она о нём ничего такого не читала, но… кто знает? Богема… нервные срывы – обычное дело, а потом – закрытые клиники для высокопоставленных алкоголиков и наркоманов… Альдо на мгновение отпустил её, выпрямился и посмотрел ей в глаза так спокойно, что ей стало стыдно.
– Я абсолютно нормальный, обычный человек, – терпеливо пояснил он. – Во всяком случае, не безумнее тебя.
– Подожди… подожди, – ей снова пришлось отбиваться от его рук, – ты… довёл меня до истощения ради своих чёртовых съёмок! – она говорила почти машинально, лихорадочно пытаясь отвлечься хоть на что-нибудь, но после его слов где-то в глубине сознания мелькнуло сомнение уже в собственном здравом рассудке. – Ты знал, что происходит, и позволял мне угасать! Ни слова не сказал, хоть бы извинился… – поспешно продолжала она, отодвигаясь в угол. – Как ты мог использовать своего единственного родного ребёнка? Ради чего?..
Отец посмотрел на неё с раздражением.
– А какая альтернатива? Что ты хотела: бегать с другими девчонками по дворам и магазинам? У тебя это было в той жизни, ну и как?! Чего тебе недоставало для счастья? Зачем ты приехала?
– Если бы ты объяснил мне, для чего это нужно, я может добровольно согласилась бы. Ты понимаешь, что нельзя кромсать мою жизнь без моего согласия?!
– Я сожалею. Я тебя недооценил. Но тебе не кажется, что ты уже достаточно меня наказала? С тех пор, как ты уехала, я был всё равно что живьём в могиле. Ты не задумывалась, почему мои фильмы выглядят так, будто сняты в восьмидесятых годах? Потому что они и сняты в восьмидесятых! После того, как ты пропала, я не работал ни дня. Я, может, потому и не рассказывал тебе. Если бы ты отказалась, для меня это было бы смерти подобно. Да и что я должен был объяснять одиннадцатилетней девочке…
– Одиннадцатилетней?! Пап, я ушла от тебя, когда мне было двадцать!
– Для родителей дети – всегда дети… Ты ничего не помнила, ничего не осознавала.
– А ты не задумывался, что я ушла от тебя именно из-за этого?! – неожиданно для самой себя крикнула Вероника. Отец посмотрел на неё, как на привидение.
– Из-за… чего?
Вероника поняла, что в этом раунде победа осталась за ней.
– Так, всё, – она резким движением поднялась с кровати, метнулась к сумке и схватила её. – Я возвращаюсь в отель.
– Нет! – он перехватил её запястье так сильно, что стало больно. Впервые в жизни Вероника испугалась, что мужчина её банально изобьёт. Сталкиваться с физическим насилием со стороны близких ей ещё не приходилось. Должно быть, чувства отразились у неё на лице, потому что он разжал хватку – только для того, чтобы вновь обвить руками её тело. – Не уходи. Пожалуйста. Только не оставляй меня. – Его слова и прикосновения были так невыносимо приятны… Вероника собралась с духом и твёрдо отстранилась. Всё это становилось ни на что не похоже, чистое безумие. Лучший вариант – просто держаться от него подальше. Она больше ничего не хочет знать ни о своём прошлом, ни о настоящем.
Вероника направилась к двери.
– Не искушай судьбу, – догнал её голос. Она задержалась на пороге, но потом решительно взялась за ручку двери.
– Если ты уйдёшь, я сделаю что-то ужасное.
Нечто в его голосе заставило её остановиться. Вероника поняла, что он не запугивает её и не шутит. Он действительно способен абсолютно на всё.
В этот момент она поняла, что ей всё равно не удастся уйти. Больше никогда. Они связаны намертво.
Значит, пусть он её убьёт…
– Хорошо, мы можем жить, как соседи, – быстро сказал отец. – Я не буду принуждать тебя…
Самое страшное, что это было не то. Не главное. Но Вероника решила оставить за собой хотя бы этот бастион. Она медленно убрала руку от двери и нарочито неохотно повернулась. Ей совершенно нечего было сказать. В глубине души она уже поняла, что соглашается на рабство.
***
Девочка бродила вдоль песчаного берега Лидо в воде, воображая, что морская пена, кипящая вокруг её ног – это роскошные кружевные чулки. Короткое красное платье на ней всё промокло и прилипло к телу. Слепящий закат плясал в брызгах, на песке, на смуглой коже, в упругих тёплых животах волн.
Остались только такие записи – малозначительные. Вероника просматривала их с каким-то непредумышленным садизмом. Что, если эти кадры помогут ей вспомнить нечто важное?
Что, если эти кадры заставят отца что-то понять?..
– Хочешь, я тебе почитаю стихи русских поэтов о Венеции? – вдруг предложил Альдо, отложив очередной кроссворд.
– Это ты предлагаешь или он? – осторожно уточнила Вероника.
– Он. Я не знаю ни одного стиха.
– Давай, – неуверенно согласилась Вероника, любившая поэзию.
Альдо опустил голову, словно вслушиваясь в собственные мысли.
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный –
Простёрт у львиного столба.
На башне, с песнею чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
В тени дворцовой галереи,
Чуть озарённая луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
Всё спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.
Слова звучали так, словно родились только что. Веронике вспомнилось, что где-то в соборе Сан Марко действительно была мозаика с мрачным библейским сюжетом.
– Нашёл, на что обратить внимание… Это чьи же сексуальные фантазии?
– Александра Блока.
– Известный мазохист.
– Ты лучше Саломею пожалей. Как её только не склоняют, хотя есть мнение, что она была девочкой десяти лет и голову попросила по требованию своей матери, а вовсе не для себя лично.
– Серьёзно?! – Вероника чуть не свалилась с дивана. – Девочкой десяти лет?!
– Ну да.
– Ничего себе! И это секс-символ, распиаренный на всю Евразию!
– Вот как работает сарафанное радио… Кстати, давно хотел спросить: почему все русские делают в слове «гондола» ударение на второй слог?
– Рифмоплётам нашего Серебряного века казалось, что так благозвучнее.
– Ну вы даёте. А пофиг, что остальные по-другому говорят?
– Получается, пофиг, – философски признала Вероника. Альдо вернулся к стихам.
Поздно. Гиганты на башне
Гулко ударили три.
Сердце ночами бесстрашней,
Путник, молчи и смотри.
Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорней аркады,
Воды застыли стеклом.
Верно, скрывают колдуний
Завесы чёрных гондол.
Там, где огни на лагуне
– Тысячи огненных пчёл.
Лев на колонне, и ярко
Львиные очи горят,
Держит Евангелье Марка,
Как серафимы крылат.
А на высотах собора,
Где от мозаики блеск,
Чу, голубиного хора
Вздох, воркованье и плеск.
Может быть, это лишь шутка,
Скал и воды колдовство,
Марево? Путнику жутко,
Вдруг… никого, ничего?
Крикнул. Его не слыхали,
Он, оборвавшись, упал
В зыбкие, бледные дали
Венецианских зеркал.
– Прямолинейно малость. Но и жутко! Гумилёв, что ли?
– Жжёшь! С первой попытки.
И вот другой собор… Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
Ложился, как налёт загара,
На мрамор твой – закатный свет...
Мне думалось: какою чарой
Одушевлён ты и согрет?
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть? –
Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
Пять куполов твоих – как волны…
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
– А вот это интересно! Не знаю. Цветаева?
– Парнок. Я, кстати, хотел тебя, в честь сестры Цветаевой, Асей назвать.
– Это же не полное имя!
– Но я-то не знал. У нас в Италии навалом Сонь, Кать, Ань, Тань, и все думают, что так и надо.
– Мне ещё нравятся современные поэты, – Вероника тоже увлечённо полезла в свою память. – Вот, послушай.
Картинки, знакомые с детства,
тебе показали в Венеции –
и кремовый торт Сан Марко,
и сонмы сбежавших из зоопарка
крылатых львов, туристов и голубей,
И небо, воды голубей…
И воду, глубже неба, с опрокинутыми мостами.
И предчувствие цунами.
– Сильно. А всё так невинно начиналось…
– Вот ещё.
Подозреваю, что в раю
есть указатели «К Сан-Марко»,
и дождь, и шар, парящий ярко,
и винт, вплетающий струю
в блаженство, налитое всклянь, –
и там не поздно и не рано,
как в стеклодувне на Мурано,
сушить лирическую ткань.
Альдо расхохотался.
– Пить захотелось.
– А это вот и есть пресловутое муранское стекло? – Вероника указала на притихшую в прозрачном полумраке люстру.
– Да, это оно.
– Привет, – Вероника помахала стеклу рукой.
***
На пляжах Лидо лежал снег, а чтобы идти против ледяного ветра, приходилось наклоняться под назойливым углом относительно промороженных песков, в то время как развевающиеся полы пальто норовили вернуть тело в вертикаль. Если Вероника и надеялась с помощью этой поездки оживить в себе то зыбкое, что даже не имело названия, на месте, к её разочарованию, погода окончательно убила всё, что только можно. Отец, не будь прост, сразу спрятался в баре фешенебельного отеля Excelsior и наблюдал за её ностальгическими экзерсисами издалека. Несмотря на своё обещание ни к чему её не принуждать, он отнюдь не считал себя обязанным держаться в рамках нормы и не без оснований ждал, что холод загонит её к нему в объятия вернее всяких уговоров.
Фыркая, морской трамвайчик отправился в обратный путь до центра («Ты вроде говорил, что у тебя где-то есть яхта» – «Есть, но до неё ещё надо доплыть…»). Настроение Венеции улучшилось, и набережная Большого канала встретила беглецов оранжевой улыбкой. Вероника выпрыгнула на крошечный причал, пытаясь согреть пальцы дыханием. Отец втолкнул её в дом и принялся извлекать из пальто.
– Нет, нет и нет.
– Какая ты упрямая. Меня пригласили сегодня на кинематографическую пьянку. Ты пойдёшь?
– И как ты меня представишь?
– Как любимую дочь, разумеется.
– Лучше скажи, что я журналист, который собирается написать о тебе книгу, – возразила Вероника и тут же до крови прикусила язык. Получается, она сама подаёт повод для слухов о какой-либо неформальной связи… но, с другой стороны, заявляться бедной родственницей тоже не хотелось. – Ведь о тебе уже есть книги?
– Две.
– Дашь почитать?
– Да я сам в них ни слова не понимаю. Я и сотой доли не думал из того, что кинокритики мне приписали. А ты мои фильмы-то видела?
– Я с юности была твоей фанаткой, – немного стесняясь, призналась Вероника и неожиданно для самой себя покраснела. Отец, к её удивлению, заметно обрадовался.
– Правда? Тогда помнишь, в «Диссомнии», тот момент, когда героиня бежит по переулкам, и мельтешат красные подошвы её сапог? В какой-то солидной рецензии говорилось, что у девушки ноги кровоточат, как у русалки. А как я тогда на костюмершу орал, что она нормальные сапоги найти не могла… – Вероника затряслась от смеха. – А помнишь, «парадоксальный монтаж» в финале «Кровинки»?
– Когда навязчиво повторяются воспоминания героя?
– Да! Знатоки в один голос решили, что я к этому финалу шёл весь фильм. Но у меня просто деньги кончились, а по хронометражу нужно было ещё семь минут. Вот я и настрогал солянку из повторов.
– О, боже, – захохотала Вероника, – вот так развенчивают кумиров детства…
– А в той сцене, где…
– Не надо! – взмолилась Вероника сквозь смех, выставив ладони. – Мой план насчёт книги был слишком самонадеянным! Оставь хоть одну мою иллюзию в неприкосновенности…
Отец сжалился над ней и больше в секреты мастерства не посвящал.
***
«Пьянка» оказалась вполне себе респектабельным светским мероприятием на вилле у прославленной продюсерской четы. Альдо представил дочь как «русскую журналистку», и поскольку такая порода рыб в местных водах не водилась, Вероника с грустью ощущала себя чем-то социально близким к юным старлёткам, в изобилии освежавшим брызгами призывных взглядов возрастной гранитно-непроницаемый кинематографический бомонд. К середине вечера у неё сложилось впечатление, что отец пригласил её, специально чтобы показать, сколько молодых (намного моложе неё) женщин будет заигрывать с ним в отчаянных поисках роли. В положении «гения» и «мэтра» на рынке сексуальных услуг была своя специфика, благодаря которой мужчины напрочь отбрасывали ложный стыд. Наблюдая за этой практически открытой работорговлей, Вероника в изуверских подробностях пыталась представить: а как бы она вела себя на месте этих мужчин? А на месте женщин? Она так и не решила для себя этот вопрос, когда отец переключил внимание на неё, словно давая понять остальным претенденткам, кто победительница сегодняшнего конкурса, и окружил её такими знаками внимания, что никто уж точно не заподозрил бы его в близком родстве с «русской журналисткой». Обратно Вероника ехала совершенно оглушённой, сто раз прокляв себя за легковерие.
– Ты можешь перестать меня трогать? – заныла она, переступив порог.
– А чего ты так боишься?
– Я боюсь чокнутого мужика, который не понимает, что лапать собственную дочь – это плохо, – неделю назад Вероника скорее умерла бы, чем выговорила такую фразу, но опыт придал ей сил. Она была уверена, что высказалась достаточно убедительно, однако отца её тирада, похоже, только насмешила.
– Ты знаешь, может быть, это очень плохо, – согласился он, хотя глаза его смеялись, – но и очень приятно… Так зачем лишать себя удовольствия?.. – он ещё раз коснулся её лица кончиками пальцев и убрал руку. Вероника снова почувствовала себя в плену его желания. Неужели она никогда не освободится от навязанной с детства привычки? Ей хотелось, чтобы он любил её, но… Как – по-другому? Она не знала.
– Мне надо в душ, – сообразила она, юркнула в ванную прямо в туфлях и вечернем платье и с превеликим облегчением захлопнула дверь, повернув задвижку.
Оставшись наконец в уединении, она с наслаждением принялась избавляться от грима и наряда, в котором чувствовала себя выставленной на витрину куклой. Безжалостно растрепав укладку, она причесалась и с радостным вздохом полезла в горячую ванну.
Однако, вопреки её ожиданиям, вода не успокоила её, а ещё больше возбудила. Вероника боялась выходить. Если отец продолжит свои домогательства, то соблазнит её. Ей было приятно это представлять. Тогда почему бы не…
Она принялась себя ласкать и почти сразу достигла вершины, представляя, что он сейчас с ней в ванной. Это лучше, чем сдаться ему на самом деле… В голове немного прояснилось, Вероника поспешно завернулась в полотенце, чувствуя себя в силах резко отказать и даже сопротивляться, если потребуется.
Всё равно выходить было страшно. Рядом с ним она чувствовала себя маленькой девочкой, которую могут отругать за непослушание, могут заставить сделать что угодно. Вероника толкнула дверь.
Света нигде не было. Отец, должно быть, ушёл спать.
Вероника прокралась к себе в комнату, юркнула под прохладное одеяло и заснула, представляя, как её обнимают его сильные, горячие руки.
***
Утром отец вошёл в её комнату без всякого предупреждения – она могла здесь спать, переодеваться, мастурбировать, всё, что угодно.
– Сделай милость, научись стучать в дверь, – без околичностей посоветовала Вероника, без сна лежавшая в кровати. Отец рассеянно опустился в ближайшее кресло, нимало, по-видимому, не отвлекшись от собственных мыслей.
– Слушай, тут такое дело, – помявшись, начал он неуверенным голосом, что было на него совершенно не похоже. – Судя по всему, наше высокочтимое семейство прознало о том, что ты вернулась. Боюсь, нам придётся появиться на одном из их неофициальных сборищ, – тут отец скривился, словно его заставили надкусить лимон. Вероника удивлённо приподнялась на локте.
– А мы не можем отказаться? – почему-то в первую очередь у неё вырвалось именно это.
Отец с отвращением покачал головой.
– Отказ только всё усложнит… Боюсь, придётся идти, – мрачно повторил он. Веронику удивили масштабы обречённости.
– А о чём ты волнуешься? – нахмурилась она. – И как они узнали?
– Вероника, я же рассказывал тебе про Диссу. Никто из нашей семьи не действует так, как вздумается. Им указал на тебя расклад по Диссе. И я представить не могу, что он ещё потребует.
– Ну, тогда давай сходим, – поразмыслив, Вероника поняла, что не прочь познакомиться с «высокочтимыми» родственниками. О них она ничего не помнила.
– Не помнишь, потому что была им не нужна, – ответил отец на её мысль и всё так же рассеянно вышел из комнаты.
***
– Только учти, там будет… очень странный набор публичных персон. Таких, про кого ты никогда не заподозрила бы, что их что-то связывает. Просто знай: те, чьи лица будут тебе незнакомы, ещё более влиятельны, чем те, кого ты узнаешь, – Вероника слушала его вполуха, думая о том, что хотя он честно выбрал для неё закрытое платье, его взгляд проникал под тяжёлую прохладную ткань и ласкал всё её тело. Услышав или нет, он посмотрел в окно.
– Почти приехали.
– Ты говорил, там будут только члены семьи?
– Фамилии у них разные. Но на самом деле у нас до сих пор даже браки заключаются только между ближайшими родственниками. Всё только для своих.
– Между… родственниками?..
– Теми, на кого укажут генетики «семьи». И, в особых случаях, Дисса.
– А на… нас кому-то кто-то указывал?
– Нет.
Борт лодки стукнул о причал, заменявший в данном случае крыльцо, и Вероника выбралась из кабины водного такси в сырую ночь. Расхристанный фасад в линялой розовой штукатурке походил на преступника в не до конца натянутом на голову женском чулке. Лодка закачалась. Оскаленные ряды алых островерхих окон сочно впивались в прибывающих. Альдо с тоской посмотрел на высокие железные ворота, увенчанные гроздью львиных голов.
– Те, кто не принадлежит к нашему кругу, готовы заплатить любые деньги, только бы мелькнуть хоть раз в тусовке. А те, кто принадлежит, охотно дали бы отрубить себе руку, лишь бы отсюда вырваться.
– Не преувеличивай, Альдо, – скривилась Вероника и тут же натянула на лицо гладкое выражение: дворецкий с почтительным поклоном подавал ей руку. – Ты и мизинца своего никому не дашь отрубить, – проворковала она сквозь зубы, протискиваясь мимо отца.
«Только бы не поскользнуться», – подумала она, с сомнением глядя на придвигающиеся к её ногам волосатые булыжники, выдохнула и сделала шаг – по счастью, удачно. Сердитый стук лодки о камни остался позади, а навстречу плыла иллюминация, такая яркая, что Веронике не удавалось разглядеть лица гостей.
– Приветствую, дорогая, – заскрипел откуда-то из толпы старческий женский голос. – Мы так много о тебе слышали!
– Здравствуйте, ваша светлость, – Вероника догадалась, что это хозяйка вечера – княгиня Консоло-Романова, и с улыбкой кивнула куда-то в переливчатую муть.
***
Отец на этот раз держался вполне себе в рамках, поэтому постепенно Вероника оживилась, а когда осталась в разбавленной гостями анфиладе одна – и вовсе почувствовала себя спокойно. Вечер был ни к чему не обязывающий. Она с весёлым изумлением подсчитывала встречных знаменитостей: кто бы мог подумать, что ей доведётся вот так запросто повидать их всех вместе. Вероника поискала глазами отца и не нашла.
Ей хотелось погулять где-нибудь в одиночестве. Незаметно она отошла в сторону от хрустально-огненного гнездовья и углубилась в первый попавшийся затемнённый коридор. По такому роскошному дому можно было бродить часами, как по музею. Каждая мелочь на каждом крошечном столике в каждой проходной комнате стоила целое состояние. Зачем людям столько денег?.. В этом была особая аура свободы. Деньги здесь действительно ничего не значили.
Вероника остановилась, только подойдя к самому краю бассейна. Как она сюда забрела?.. Она оглянулась на миниатюрную витую лестницу, неожиданно чуть не нырнувшую вместе с ней в разлитую под ногами бирюзу. Вперёд и вверх простирался высокий сводчатый зал, осыпанный мозаикой из цветного стекла, окольцованный золотыми бликами воды.
– Красиво, правда? – кто бы сомневался, что он будет здесь. Вероника сообразила, что спустилась, потому что он позвал её. – Хочешь искупаться?
– Ты что, я же без приглашения?
Отец засмеялся.
– Считай, что я тебя пригласил.
Вероника с любопытством оглядела зал. Здесь было столько арок, спусков и закоулков, что трудно было судить о его истинных размерах. А и в самом деле, может она себе позволить немножко лишнего? Чего ломаться? Если у них это в порядке вещей…
Не раздумывая больше, Вероника легко скинула дым бархатного платья и паутинку белья – не отца же стесняться – и осторожно спустилась в воду по дрожащим и дробящимся под её шагами ступенькам. Она поняла, что ужасно соскучилась по физическим нагрузкам, по быстрому, свободному движению, и проплыла несколько раз из одной каменной чаши в другую, глядя лишь на лопающиеся золотые бусы брызг, которые подбрасывала руками.
В дальней части бассейна располагался обширный круглый аквариум, где, глупо тараща чёрные дула глаз, беспокойно крутились небольшие тигровые акулы. Вероника легкомысленно постучала по стеклу. Она знала, что отец тоже разделся и вошёл в воду, хоть и не смотрела на него. Она даже знала, что он сделает это, потому что знает, о чём она фантазировал вчера. На плечо ей легла тяжёлая рука, и она послушно повернулась. Он прижал её спиной к выпуклой стенке аквариума.
– А стекло не разобьётся? – зачем-то спросила она.
– Оно пуленепробиваемое, дурочка, – ответил отец. – Посмотри на меня. Посмотри, – он поймал пальцами её подбородок и заставил взглянуть на него. У него было пугающе красивое лицо, пугающе красивые губы.
– Не надо, – еле слышно попросила она.
***
В гостиную Вероника вернулась, едва держась на ногах, и отец, сославшись на её усталость, довольно быстро увёз её домой. Обратно она ехала в полудрёме и сквозь сон почувствовала, как отец внёс её домой на руках.
– Ты была сегодня восхитительна, perla mia, – шепнул он ей, укрывая одеялом, и она провалилась в сон, как в могилу.
***
Когда Вероника проснулась, отца не было дома. Голова была такая тяжёлая, словно принадлежала доисторическому каменному истукану. Вероника с удивлением обнаружила на себе мужскую толстовку на два размера больше, чем нужно, и мужские же тренировочные штаны, и смутно припомнила, что вставала ночью, чтобы сменить бальное платье на что-нибудь более удобное для сна, для чего залезла в темноте в отцовский шкаф и выудила из него первое попавшееся. Вероника с удовольствием пощупала непривычно тёплую и мягкую изнутри ткань. Почему мужские вещи всегда намного приятнее на ощупь, чем женские? Нормальные длинные рукава. У женских кофточек с рукавами вечно какая-то беда…
Поток её необыкновенно актуальных мыслей был прерван шумом входной двери и оглушительным топотом обрадованных котов – как будто в прихожую рванула дружная чета бегемотов.
– Привет, людоеды, – ласково отозвался голос отца. – Морды страшные! Жрать хотите?.. – тут прихожую огласил двойной леденящий вопль – как в каком-то недавнем малобюджетном фильме про ведьму в современном мегаполисе. – Да не вырывайте вы из рук! Господи, затоптать готовы.
Вероника не без любопытства провлачилась в столовую – раньше она прозаично подсыпала котам сухого корма в расписные керамические миски, и не без ужаса узрела – кроме шуток – самое настоящее корыто, в котором было свалено в неопрятную кучу крупно порубленное и, кажется, ещё дымящееся свежей кровью сырое мясо.
– Чем ты их кормишь? – удивилась Вероника. Коты с голодным урчанием облепили ёмкость и приступили к ней с противоположных сторон, словно собирались соревноваться, кто больше проглотит.
– Всего три часа дня, а ты уже проснулась? – ответил взаимным удивлением отец. – Я думал, не увижу тебя до вечера.
– Они это съедят? – не веря своим глазам, Вероника наблюдала, как весьма солидные куски исчезают в кошачьих пастях с какой-то сверхъестественной скоростью. – Чьё это мясо?..
Альдо бросил в корыто скорбный взгляд.
– Это нарезка из нелегальных иммигрантов, – грустно признал он.
– Очень смешно!
– Известное дело, мы, итальянцы, все фашисты и…
– Извращенцы, – подсказала Вероника. Альдо легко рассмеялся.
– Я этого не слышал. Где ты таких слов нахваталась?..
Между тем коты уверенно подводили трапезу к логическому концу. Вероника свалилась в изящное кресло на гнутых ножках.
– А мне ты ничего принести не догадался?
По изумлённому взгляду Альдо можно было понять, что он вообще не думал ни о ком, кроме котов.
– Но… ты ничего не просила.
– Это не повод ничего мне не принести!
Вероника готова была поспорить, что следующей фразой пойдёт: «Позвони в доставку пиццы», и точно.
– Позвони в доставку пиццы.
– Да надоела мне уже эта пицца!
Альдо посмотрел на неё, как на осквернительницу святынь. Ему, очевидно, не приходило в голову, что пицца может надоесть.
– У нас ещё что-нибудь есть?! – Вероника твёрдо решила добиться от непонятливого отца заботы, пусть даже насильно.
Коты, облизываясь, смотрели то на него, то на неё.
– О, господи! Ну, пойдём, отведу тебя в ресторан. Надо накормить голодное дитя. А то ты меня загрызёшь, я так понимаю.
– Правильно понимаешь, – обрадовалась Вероника.
***
Что-то непонятное, но вкусное, с резким запахом белых грибов, отчасти примирило её с человечеством и придало сил для деловых переговоров.
– Что ты решил с фильмом?
– Что «я» решил с фильмом? – по обыкновению, Альдо ответил вопросом на вопрос. – Что «ты» решила с фильмом? Ты будешь сниматься или нет?
– Где, когда?
– Давай сначала просто «камеру» поставим, проверим, как она с тобой себя поведёт? Ты тридцать лет не снималась, я вообще не знаю, что сейчас будет.
– А что ты снимать-то намерен? Ты зачем ко мне насильников подослал?
Господин Боначелли при такой бестактной постановке вопроса подавился кофе. Очевидно, в лучших домах Италии не учили отвечать на неприкрытую грубость.
– Я не… господи, ты могла это как-то по-другому сказать?!
– Это как же это? – заинтересовалась Вероника.
– Я просто хотел восстановить нашу связь. Для этого нужно было нарушить правила. Сломать границы.
– А о моих чувствах ты подумал?
– Нет. Да не зацикливайся ты на этом эпизоде! Это вообще были проходные персонажи!
– Так у тебя есть план?
– Не совсем. Я вообще по-другому стал строить работу с тех пор, как появилась «камера». Просто снимаешь то, что происходит – как пойдёт, а потом отбираешь эпизоды, которые как-то перекликаются между собой, и компонуешь в нечто целое. Получается условный смысловой объём, в котором тема раскрывается нелинейно, понимаешь? – Вероника не переставала удивляться, откуда бралось столько ума, стоило отцу заговорить о деле. Такое впечатление, что мужчина и режиссёр в нём были разными, как бы даже не знакомыми друг с другом людьми. – Изначально я задаю только проблему, конфликт.
– И в чём конфликт на этот раз?
– Вот я и предлагаю посмотреть. Но подозреваю, что это будет конфликт между тобой и мной.
– А в чём цель? Хочешь получить очередного венецианского льва?
– Ты в самом деле считаешь меня таким идиотом? – Альдо искренне удивился. – Плевать я хотел на всех львов, орлов, куропаток и рогатых оленей…
– Тогда зачем?..
– Помнишь ту сцену, когда я отрубил тебе руку?
– Так это был не сон?!
– Какой сон, ты же всё видела своими глазами!
– И ты так запросто в этом признаёшься?..
– Но ведь всё вернулось обратно! Ты пойми, если даже от подобных короткометражек люди теряют чувство реальности, – что будет, когда мы сделаем полный метр!
– Но ты же не знаешь, что будет!
– Так в этом весь кайф!.. Все критики, всё чёртово кинематографическое лобби пойдёт лесом… Мы, вместе, ты и я, сделаем такой фильм, какого не видел ещё ни один смертный на этой земле!
С чисто итальянским темпераментом размахивая руками, они всё повышали тон, и на них стали оглядываться. Они пригнулись к столу и перешли на шипение.
– Я… по дурости преклонялась перед тобой, а теперь вижу, что ты просто чокнутый…
– Это не я! «Камера» не подчиняется мне, пойми, она действует самостоятельно!
– Ты, кстати, не думал доснять «Настоящую Венецию»?
Её вопрос вызвал неожиданно длинную паузу. Альдо устало бросил измятую и разве что не завязанную в узел салфетку на стол.
– Она… сама себя досняла…
Вероника пожала плечами.
– Знали бы современные режиссёры, каких технических высот можно достичь, всего-то продав душу дьяволу, в аду выстроилась бы очередь… – полушутливо заметила она, но собственное самолюбие, в отличие от самолюбия дочери, Альдо ревниво оберегал от малейших посягательств.
– Я никому ничего не продавал, – резко ответил он. – И, кстати, если ты думаешь, что моя душа сейчас где-то далеко, не забывай, что и твоя там же.
Вероника вздохнула.
– Так где будем ставить оборудование?
– Да хоть здесь, – отец скептически оглянулся на жующую публику и добавил: – Давай лучше выйдем на какое-нибудь безлюдное кампо .
***
На кампо, выбранном ими для эксперимента, журчала колонка и в совершенно загадочном порядке стояли три карликовых деревца. Ещё не приступив к съёмкам, Вероника чувствовала себя в картине художника-сюрреалиста.
– Готова? – спросил отец.
– Всегда готова, – буркнула она, и тут камера появилась прямо из воздуха.
– Начали!
Вероника изо всех сил старалась вести себя так, словно не замечает камеру, но трудно было игнорировать воздушную пляску старомодного громоздкого агрегата. Вероника глупо хихикнула, потом развела руками.
– Что говорить-то?
– Ну, стишок какой-нибудь расскажи…
Вероника приняла торжественную позу и стала перебирать в памяти известные ей стихи.
– А, вот! Гёте, «Лесной царь».
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в тёмной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».
«Дитя, оглянися, младенец, ко мне;
Весёлого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».
«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».
«Ко мне, мой младенец: в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из тёмных ветвей».
«О нет, всё спокойно в ночной глубине:
То вётлы седые стоят в стороне».
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
Начав низким, преувеличенно «загробным» голосом, Вероника на последней строке непроизвольно перешла на свистящий шёпот. Она совершенно забыла о камере, и, когда оглянулась в тишине, взгляд её случайно упал прямо в объектив.
В этот момент произошло нечто странное. Уши её заполонил крик, хотя в то же время она отдавала себе отчёт, что не слышно ни звука. Этот беззвучный крик возник откуда-то из самой её груди и выплеснулся, покрывая всё вокруг неумолчным звоном.
А потом появилось лицо. Белое лицо с глазами из пламени. Это оно кричало.
Оно пронеслось над двором, сделало зигзаг и пропало.
***
Отец сидел на поручне зачем-то приваренной к стене дома кованой скамейки, закрыв рукой глаза. Вероника помялась.
– Всё?
Отец молча покачал головой.
– Но камеры больше нет, – Вероника оглянулась.
Альдо наконец опустил руку. На его лице и пальцах остались следы пепла.
– Что ты сделала? – медленно, будто бы не доверяя собственному голосу, проговорил он. – Я чуть не оглох. И не ослеп.
– Разве… я что-то сделала? – удивилась Вероника.
***
Когда, ни до чего не договорившись, собирались уходить, она заметила в каменном углу маленького рыжего котёнка. Тот, в свою очередь заметив, что она заметила его, внятно и требовательно сказал:
– Мяу!
– Ещё одно животное! – удивилась Вероника и бесцеремонно заглянула пришельцу под хвост. – Мальчик.
Отец подхватил пополнение на руки и пристально вгляделся в насупленную большеглазую моську.
– Алистер, – удовлетворённо поименовал он.
– Ничего святого, – хихикнула Вероника.
– Не ёрничай, кошку мы назвали, как тебе хотелось, – улыбнулся отец и сунул новоявленного «Алистера» за пазуху.
***
Вероника стояла в водном тупике крытого перехода, мысками сапог во флегматично поглаживающем крайние камни канале, и вдыхала незабываемый запах промороженных водорослей, когда с противоположной стороны – серебристый росчерк арки – появились закутанные в плащи фигуры трёх массивных детин. У неё не успело мелькнуть чувство дежа вю, как с воды к ней придвинулась лодка. Ещё один детина сделал с борта приглашающий жест внутрь. Ничего другого не оставалось.
В роскошной каморке салона её поджидала недавняя знакомая – княгиня.
– Приветствую, детка, – слегка покровительственно кивнула она, указав место на соседнем облаке алого бархата и пощекотав узловатыми пальцами жемчужный животик крохотной сумочки. – Прошу прощения за эти шпионские страсти, но нам хотелось поговорить с тобой без лишних свидетелей.
Вероника заметила, что старуха сказала «нам», хотя рядом никого, кроме неё, не было. Если «они» ждали от неё вопросов, то напрасно: «им» надо, пусть «они» и говорят. Княгиня, по-видимому, восприняла её молчание как должное: заметно было, что смутить эту женщину трудно. Прямо посмотрев на Веронику, она без проволочек повелительно произнесла:
– Что ты собираешься делать дальше, Вероника?
– Что вы имеете в виду? – Вероника не собиралась упрощать собеседнице задачу.
– Альдо – позор нашего рода, – не отводя глаз, холодно пояснила княгиня. – То, что он сделал с тобой, непростительно.
– Что ж вы не помешали ему, раз так хорошо осведомлены? – возразила Вероника достаточно внятно, хотя сердце сжалось.
– Мы узнали только сейчас, – объявила княгиня так твёрдо, что даже Вероника засомневалась в её неискренности.
– Сейчас уже ничего не докажешь, – устало выдохнула Вероника.
– У нас есть запись, – каркнула княгиня, и Вероника вздрогнула. – Растление мы, конечно, вряд ли докажем, но этой записи достаточно, чтобы обвинить его в непристойном поведении в присутствии несовершеннолетней дочери. Ты расскажешь, как сбежала из дому, как вынуждена была скрываться у родственников матери. Расскажешь, как он склонял тебя к проституции и съёмкам в порнофильмах. А самое главное – мы выступим на твоей стороне. Члены нашей семьи готовы подтвердить, что он чуть не довёл тебя до самоубийства. Наше слово решит многое.
Вероника не сомневалась, что за этим запоздалым чадолюбием скрывается что-то ещё, но что?
– Вы хотите его наказать? – рассеянно уточнила она.
– Всего лишь остановить, – хладнокровно поправила княгиня. – Преступник, оставшийся безнаказанным, продолжает совершать преступления, всё более тяжкие.
– У Альдо больше нет детей.
– Уверена, ты меня понимаешь, – скупо улыбнулась княгиня. Вероника поняла, что злоупотреблять терпением собеседницы может быть чревато.
– Остановить Альдо не так просто, как вы думаете.
– Наши свидетели тоже не так беззащитны, как тебе кажется. Вырезать их он не сможет, – Вероника снова вздрогнула. Что ж, они и впрямь прекрасно осведомлены.
– Даже если вы осудите его здесь, он уйдёт в Настоящую Венецию, – осторожно подбирая слова, заметила она.
– Именно поэтому нам так важно заручиться твоей… лояльностью, – дипломатично улыбнулась княгиня.
Веронике стало не по себе. Вдруг, если убьют отца, она автоматически умрёт вместе с ним?
Да можно ли его вообще убить?
Или можно, только если она…
– Я послежу за ним, – поспешно сказала она, перебив свои мысли. – Но ничего не обещаю.
– Я понимаю, милая, – вежливо улыбнулась княгиня. – Пока этого достаточно.
Вероника встала, собираясь уходить, но княгиня ловко придержала её за локоть.
– Ты молодец, что вернулась, – тепло сказала она, сделавшись вдруг похожей на добродушную тётушку-крёстную. – Тебе нелегко приходится, но мы все верим в тебя.
Вероника неуверенно улыбнулась, не совсем понимая, чего от неё ожидают. Изъявлений преданности?
– Спасибо, – как можно проникновеннее сказала она, стараясь попасть в тон, – и цепкая, будто птичья, лапка старухи разжалась.
***
– Родственники предлагают мне подать на тебя в суд.
– Меня ещё можно обвинить в распространении детской порнографии.
– Ты снимал детскую порнуху?!
– Да. Для них.
– Они распространяют эти фильмы? Но зачем?..
– А ты заметила, какую кольчугу из брюликов носит твоя двоюродная бабушка? Ты всерьёз полагаешь, что это на доходы с продажи оливок?
– Не думала на эту тему… Я не умею отличать поддельные бриллианты от настоящих, папа.
– Я умею. У неё настоящие.
– Но… в таком случае… зачем им нужны мои показания?
– Да не нужны им твои показания.
– А что им нужно? – когда дело касалось Альдо, Вероника резко глупела. У неё просто не получалось взглянуть на ситуацию беспристрастно. Она чувствовала себя маленькой девочкой, запутавшейся в непонятных взрослых вопросах. Хотелось всё бросить и довериться папе.
Альдо вздохнул, как бы прикидывая, говорить ли правду.
– Настроить тебя против меня, – неопределённым тоном пояснил он.
– Из-за Настоящей Венеции?
– Да.
Вероника с облегчением перевела дух – хоть что-то в окружающем безумии она поняла правильно.
– Так ты собираешься подавать в суд?
Её мысли переключились на очередную убийственную новость.
– Пап, а как ты… согласился, как ты мог снимать эти фильмы?
– А у меня не было возможности бросить семью, как у тебя, – раздражённо отозвался отец. Теперь она ещё и виновата! – Хотя в юности я об этом и не думал, – нехотя признал он. – Меня так воспитывали: любое решение семьи – безупречно. Мир полон противоречий, но у нас высокие цели, даже если на каком-то этапе они кому-то не ясны. Простолюдинам не понять. Приказы главы дома не обсуждаются. Мальчика в этом смысле проще натаскать, чем девочку. Ты наследник, ты должен служить, соответствовать… Поэтому в высокопоставленных семьях мальчику всегда радуются больше, чем девочке. Дочери… непредсказуемы, – со странным выражением закончил он.
– Ты тоже хотел сына?
– Я вообще не хотел… жениться, – Альдо слегка запнулся, словно вспомнил что-то неожиданное. – Собственно, это и стало камнем преткновения. У нас ведь всё планово. Мне подобрали в качестве невесты девушку, которую я до этого ни разу не видел. Я отказался. Честно говоря, сам не знаю, что на меня тогда нашло. Я всегда был слишком… импульсивным, – так они говорили. Не соответствовал высоким стандартам качества. Я никогда не слышал: «твой отец гордился бы тобой». Только: «ты позор нашего рода». Сейчас уже я думаю, что в жёны мне подобрали женщину, которая, по их мнению, смогла бы «держать меня в узде», управлять мной. Наверное, тогда я интуитивно это почувствовал. Ты, наверное, заметила, что интуиция часто заменяет мне разум, – это, кстати, тоже делает меня неудобным для них. Короче, я отказался без объяснения причин, мы поссорились. Они, формально, отказались от меня – перестали звать на свои безумные чаепития. Не скажу, чтобы меня это расстроило, я был только рад избавиться от их забот. Какое-то время я, по наивности, даже верил, что это навсегда. Но они умеют быть терпеливыми.
– И всё же… зачем они это делают? Неужели невозможно заработать иначе? И неужели они сами верят, что это служит какому-то там высшему благу?
– Ты ещё спроси меня, зачем бог создал мир. И где он, раз такое допускает.
Помолчали.
– Им жизненно важно держать простолюдинов на примитивном уровне развития, потворствуя низшим инстинктам.
Альдо снова надолго задумался.
– Кроме того, они считают себя выше законов. Я имею в виду, не только бумажных, но и тех, что простолюдины считают божественными.
– А ты?
– А ты?
4. Чёрный мёд
– С меня хватит! Я хочу экскурсию по Венеции. На гондоле.
– Вика, но это же пошлятина, – вкрался Альдо в её план.
– Именно! – Вероника была настроена по-боевому. – А то приехала и даже «Золотой дом» не видала. Он круче нашего?
– Вряд ли…
– Я хочу посмотреть.
– Ты намекаешь, что я должен составить тебе компанию?
– Папочка, ну мне же без тебя будет скучно. – Раз уж прошлое изменить нельзя, она воспользуется своим положением маленькой девочки как оружием.
Альдо собирался с ворчанием.
– Боже, что я делаю. Я, коренной венецианец, прусь кататься на гондоле. Это последняя степень маразма. После такого не живут.
Вероника злорадно промолчала.
– Моя дочь хочет экскурсию на гондоле, – с обречённым видом сообщил отец молодому улыбчивому гондольеру. – Она – новообращенка, но я – местный, поэтому попрошу не драть втридорога.
– Для вас, сеньор Боначелли, хоть бесплатно, – ещё шире улыбнулся молодой человек.
– Бесплатно тоже не надо. Садись, грызунья, – добавил он по-русски.
Однако по мере заплыва Альдо оттаял, и они с гондольером, перебивая друг друга, не только посвятили её в таинства малоизвестных достопримечательностей музея на воде, но и всю дорогу развлекали пением на два голоса удивительно привольных местных песен, подтвердив тем самым расхожие слухи о врождённой музыкальности итальянцев: парень оказался студентом консерватории, подрабатывающим на выходных, а у Альдо обнаружился бархатно-приглушённый обволакивающий баритон, которому даже аплодировали с проезжающих мимо лодок. Вероника увлечённо крутила головой.
– О какой мафии они говорят? – удивилась она, указывая на растяжку неподалёку от моста Риальто: «Stop mafia, Venezia ; sacra!» .
– О китайской. Китайская диаспора сотнями скупает сумки известных брендов, шьёт подделки и лепит на них вожделенное «Made in Italy».
– На совершенно законных основаниях: произведено-то и правда здесь.
– У нас, как везде в Европе: эмигрантов больше, чем местных. Вон, видишь ресторан традиционной венецианской кухни? Хозяин – иранец. Просто на местную кухню быстрее дают аккредитацию. А там – магазин венецианского стекла. Знаешь, кто мастер? Негр!
– Ты хотел сказать: афро-венецианец.
– Точно… чёрных чёрными нельзя называть. А как тогда называть белых?..
– А белых можно называть как угодно!
«Да уж вы-то оба смуглые, как черти», – подумала про себя бледнолицая Вероника, а вслух сказала, провожая взглядом вереницу одичалых дворцов:
– Неужели ни у кого из толстосумиков нет денег на ремонт?
– Это официальная политика муниципалитета. Облезлые фасады – поэтичнее.
– Хорошо, что я у себя успел ремонт сделать до того, как архитектурное бюро ударилось в поэзию… А вот, видишь, зловещая башка непонятного мужика над тёмными воротами? Здесь когда-то жил Казанова.
– Боже, это позорное пятно в истории нашего города. Беспутный был человек.
– Если верить городским легендам, он до сих пор жив.
– Ужас какой, в Венеции и одну-то жизнь прожить трудно.
– Да, молодёжь эмигрирует отсюда табунами…
– Кстати, почему гондольеры – исключительно мужчины? – кокетливо уточнила Вероника.
– Всё в мире имеет свою противоположность, – безмятежно улыбнулся уличённый шовинист. – Например, в Шанхае, который тоже славится своими каналами, это чисто женская профессия.
Улицы постепенно гасли, фонари из знаменитого розового стекла разгорались, обнажённые проблески солнца терялись в гипсовых нагромождениях моллюскообразных святых. Вероника выбралась из лодки, качаясь от неизбежности всё нарастающего очарования.
– Добро пожаловать в Светлейшую, сеньорита, – прокричал, отталкиваясь веслом от пристани и растворяясь в закате, как в расплавленном золоте, сегодняшний чичероне . Вероника махнула ему рукой.
***
– За тобой приехал твой вчерашний поклонник, – сообщил наутро Альдо, выглянув в окно.
– О ком ты говоришь? – искренне удивилась Вероника.
– Марко. Гондольер, – пояснил отец, видя, что Вероника всё ещё не въезжает.
– О… не знала, что он мой поклонник, – Вероника тоже выглянула в окно. В самом деле, возле причала покачивалась гондола, и в ней сидел их вчерашний улыбчивый проводник.
– Теперь знаешь, – философски заметил Альдо.
– Наверное, надо выйти, – растерялась Вероника.
– Рано или поздно выйти всё равно придётся, – согласился Альдо тоном, на который Вероника предпочла не обратить внимания.
– Пойду, поздороваюсь. – Она накинула ветровку.
– Иди-иди, – тем же тоном спровадил её отец.
***
Вероника вышла на пристань.
– Ты что здесь делаешь?
– Привет, – парень смущённо улыбнулся и, замешкавшись, протянул руку. Она смеясь пожала. – Извини, я не побеспокоил?
– Нет, – Вероника оглянулась на окна.
– Ты вчера была такая счастливая!.. Хочешь… ещё покатаемся?
– Прямо сейчас? – Вероника в притворном ужасе округлила глаза. Юноша с типично венецианским изяществом замахал руками.
– Нет, конечно, не обязательно сейчас… Просто… Захотелось ещё раз тебя увидеть. Давай сходим куда-нибудь вечером? – его улыбка стала теплей. Веронике захотелось согласиться. В конце концов, не прикована же она к отцу?
– Давай, – легко сказала она.
Вернувшись в дом, Вероника промолчала. Альдо тоже промолчал.
***
День спустя Вероника уже с удовольствием уплетала пасту с мидиями в студенческой кафешке на площади Мизерикордия. Неподалёку играл молодёжный джазовый оркестр. Марко помахал знакомым музыкантам.
– Обычно я с ними, – кивнул он. – Это консерваторские.
– Подрабатывают? – понимающе хмыкнула Вероника.
– Приходится… Не у всех есть родственники – князья, – он сказал это так легко, что прозвучало не обидно. Вероника рассмеялась: впервые в жизни её корили знатным происхождением, – потом заметила уже строже:
– Отец тоже работает, как проклятый. Хоть и князь.
– Я знаю, – серьёзно сказал Марко. – Наверное, нет итальянца, который не восхищался бы им.
– Мне это очень приятно слышать, – призналась Вероника.
– Но ты ведь впервые в Венеции?
– Да, я росла у родственников, далеко отсюда, – дипломатично сформулировала Вероника.
– Да уж я слышу твой русский акцент, – успокоил её Марко с ласковой усмешкой. Вероника рассмеялась. – Для приезжих Венеция – мечта, а для местных – захолустье, – с лёгкой горечью заметил он, глядя сквозь каменный проём на облачную воду.
– Расскажи мне, – тихо попросила Вероника.
***
– Думаешь, это легко – жить в городе-музее? – Марко невесело усмехнулся. – Если ты всё трезво взвесишь, то сама поймёшь, что Венеция – далеко не сказка. Здесь всё заточено под туристов, рекламу люксовых брендов и пиар знаменитостей, а для простой молодёжи – полный бесперспективняк… Мы даже машину купить не можем – на ней негде ездить. Ездят только кинозвёзды, десять метров на лимузине от отеля до красной дорожки… я не твоего отца имею в виду, – спохватился он. Вероника безнадёжно отмахнулась: мол, проехали.
– Коренные жители переезжают на материк – в Местре, квартал со всеми современными удобствами… Содержать дом в условиях постоянного наводнения обывателю не по карману. Половина квартир в городе сдаётся, причём в объявлениях пишут: «только не венецианцам». Туристы-то платят больше. В результате юные венецианцы расстаются с невинностью прямо в лодке, под брезентом – больше идти некуда, а дома – родители… Ой. Наверное, не стоило этого говорить? – он снова по-мальчишески залился краской. Вероника махнула рукой, подумав при этом: что у меня, на лбу для мужиков написано, что со мной можно всё?
Марко взглянул на часы.
– В пятом часу в наших школах заканчиваются уроки, – извиняющимся тоном пояснил он. – Зайдём за моим братом?
– У тебя есть брат?
– Луиджи. Ему десять. Отведём его на ближайшую площадь – гонять мяч, и я снова твой.
– Уже хочу с ним познакомиться, – засмеялась Вероника. – Подумать только: простой венецианский школьник!
– Он тоже рад будет поглазеть на простую русскую журналистку, – улыбнулся Марко.
Они прибыли на школьный двор, держась за руки. С массивного готического крыльца уже сыпалась визжащая детвора.
– Луиджи! – Марко высмотрел в толпе обаятельного белокурого пацана. – Познакомься, это Вероника, моя… новая русская подруга.
Вероника засмеялась такому определению. Пацан подошёл, энергично жуя жвачку и деловито оглядываясь по сторонам.
– А, – сказал он. – Ну, я пойду?
– По географии спрашивали?
– Нет. Повезло.
– Ладно. Не позже семи часов – домой, – изобразил строгость Марко.
– Ага, – бросил через плечо пацан, убегая, и парочка вновь оказалась предоставлена сама себе.
Чуть позже, сидя на ступеньках набережной, они уже потягивали фирменный венецианский коктейль с колючим для русского уха названием «шприц» из вермута, белого вина и газировки.
– Поверить не могу, что ты ещё не пробовала шприц! – Марко с волнением наблюдал её первое причастие. Вероника постеснялась сказать, что в доме отца было только вино с виноградников семьи. С Марко она чувствовала себя раскованной, никому ничем не обязанной и свободной. Только сейчас она со стыдом и страхом поняла, насколько отец её подавлял, как её тяготило само его присутствие. С Марко ей открывалась совсем другая Венеция: слегка неприбранная и трогательная, как молодая мать.
– Ну как? – встревоженно спросил Марко, глядя на её обуреваемое откровениями лицо.
– Обалдеть, – признала она.
***
– Его фильмы, это просто… как обухом по голове. Иногда сидишь и сам себе не веришь: неужели я правда вижу такое? Как я жив-то ещё? Потом встаёшь, осматриваешься и думаешь: где я? Это всё тот же мир? Как будто внутри шторм прошёл. И начинаешь понимать, сколько же в тебе на самом деле запретов… страхов… всякого барахла… Как далеко до подлинной, совершенной красоты. Он абсолютно свободен в творчестве… Бросает краски на плёнку, не глядя, а получается шедевр…
Вероника готова была собственноручно подписаться под этими словами. Фильмы Альдо производили на неё точно такое же впечатление. Гулкими закоулками они с Марко шли к Ка’Луна, и Вероника сама не заметила, как разговор перешёл на отца.
– А пустыня с красными змеями!..
– А эти сущности, которые откачивали сперму как топливо для радиаторов своих кораблей?.. Но до чего красиво снято! Я где-то читал, что для этих сцен размешивали клубничный сок в сгущёнке.
– Не настоящую же сперму и кровь они туда лили.
– Кто знает? От твоего отца всего можно ожидать. Говорят же, что его фильмы – это разрозненные куски одной большой чёрной мессы.
– О, боже! Смотри, при нём такое не скажи: его удар хватит от зрительской «проницательности».
– Я в первый раз половину сюжета не понял, думал, что это инопланетяне. А сейчас вижу: как просто! Кары – дочери Ночи, внучки Хаоса… Это богини боли, впивающие кровь из ран!
Вряд ли Альдо знал родословную второстепенных античных божеств так же хорошо, как Марко, но Вероника оставила это замечание за скобками и сказала только:
– Да, в русском языке тоже есть слово «кара», что значит: наказание. – В конце концов, подлинный художник иногда не ведает, что творит.
Их всё замедляющиеся шаги затихли в узкой трапеции каменных заграждений. Вероника остановилась напротив двери в сад и вдруг почувствовала укол совести. Не её вина была в том, что ей так легко с Марко, и всё же…
– До завтра?..
– До… свидания.
Она уже видела укоризненные чёрные глаза отца и не знала, как будет оправдываться. Я тебе не принадлежу? Он тоже твой поклонник? Мы ничего друг другу не обещали?
«В другой раз… – подумала Вероника, – в другой раз он сам поговорит с Марко и поймёт, что так лучше для всех».
***
– Нет, – резко перебил отец молодого человека, очевидно прежде, чем успел подумать, как это прозвучит в ответ на шутливую, в общем-то, фразу Марко насчёт позволения украсть дочь. Марко взглянул на него с неподдельным изумлением, отчего Альдо, по-видимому, только ещё больше разозлился. Он посмотрел на Веронику с ненавистью, прошёлся мимо неё туда-сюда, как зверь в клетке, и, поскольку реплик от неё так и не поступило, бросил с тем же остервенением: – Ну хорошо, иди, куда хочешь!
Вероника нерешительно покосилась на Марко, подобрала ветровку и тихонько выскользнула наружу. Марко в недоумении последовал за ней. Уже в лодке он оглянулся на дверь, словно гадая, что произошло.
– Он тебя ко всем, что ли, ревнует? – смущённо предположил он.
– Он не ревнует, – машинально ответила она и тут же поняла, как неестественно это прозвучало: словно отрицать ревность отца для неё – вполне привычное дело. Марко внимательно посмотрел на неё и больше ни о чём не расспрашивал.
Взявшись за руки, они бродили по стеклянным книжным лавчонкам, по скрипучим лодочным стоянкам, по безлюдным дворикам, центрированным, как маленькая, поросшая травой вселенная вокруг промёрзших колонок с питьевой водой… То и дело в небо взмывала то кампанилла, то печная труба. Прилепившиеся, как птичьи гнёзда в недрах скалы, церквушки без предупреждения раскрывали объятия из-за старинных кованых оград, безликих кирпичных заборов, вездесущих лестниц, чьих-то нескромных мансард, углов и стен. Ступив под очередные расширяющиеся, как круги на воде, своды, Вероника и Марко переговаривались свистящим шёпотом:
– Смотри, смотри… Это герцоги Барбаро, прямо рядом с Мадонной…
– Что они тут делают?..
– Они спонсировали строительство храма, скорее всего…
– Ничего себе… Купили место на небесах…
– Да… неплохо устроились…
– А это Тинторетто!..
– Правда…
– Обручение дожа с морем…
– Какая красивая традиция… Но ведь сейчас нет дожей?
– Сейчас обручается мэр.
– Ясно. Море без мужа не осталось…
– Опять чьи-то портреты… Вероника, смотри сюда!
– О, боже, – Вероника сразу почувствовала, как кровь отхлынула от щёк, и возблагодарила полутьму. Из старинной каменой ниши на неё смотрел отец. – Не может быть… – машинально пролепетала она, хотя дурные предчувствия разом усилились. Казалось бы: случается, совпадение… Но Вероника невольно опустила голову, словно желая скрыться от пронизывающего взгляда: Тинторетто удалось идеально передать этот угрожающий багрянец, просвечивающий сквозь обманчивую тьму. Марко не заметил её смущения: он рассматривал полотно, не менее потрясённый, чем она сама.
– Никогда ничего подобного не видел! Просто одно лицо…
– Да уж. Пойдём отсюда.
– Погоди… Это… – он всмотрелся в табличку. – Это ведь шестнадцатый век!.. Неужели так бывает?.. Ходишь среди полотен, написанных классиками, и вдруг встречаешь безусловно знакомого тебе человека!
– Вероятно, у мироздания иногда кончается фантазия, и случаются повторения, – Вероника принуждённо улыбнулась.
– Похоже на то… – Марко, увлекаемый Вероникой к выходу, наконец отвлёкся от портрета. – А ты веришь в двойников?
– Нет.
***
Альдо ровным голосом попросил проводить его в Лидо, взял у знакомых машину и погонял Веронику по адресам, после чего вернул винтажный дымчатый «шевроле» в гараж, опустил железную штору и подтолкнул дочь к машине.
– Я хочу тебя, милая.
– Ты шутишь? Что, прямо здесь?..
– Да. Я всё сделаю быстро. Не спорь со мной.
– А если нас будут искать?..
– Я запер дверь. Давай, детка, я не могу терпеть. – Развернув её спиной к себе, он приспустил её джинсы на бёдра и овладел ею сзади, но через некоторое время отстранился. – Нет, я хочу тебя спереди. Снимай всё ниже пояса.
– Ты совсем спятил?..
– Раздевайся, я сказал. Быстро.
Вероника сняла ботинки и джинсы. Он опрокинул её на капот машины, задрал блузку ей до груди и овладел ею грубо и жёстко, но далеко не быстро – чтобы дойти до разрядки, ему потребовалось минут пятнадцать. Вероника за это время успела возбудиться, но не успела кончить, и когда он наконец отпустил её, вся дрожала от неутолённого желания. Господи, как она в таком виде вернётся к хозяевам?.. Волосы у неё растрепались, лицо горело. Она прислонилась спиной к машине, стараясь унять дрожь.
– Когда зайдём в дом, отправляйся сразу в уборную, приведи себя в порядок – ты выглядишь ужасно, – отец достал из машины упаковку влажных салфеток и швырнул ей.
– Ты, вообще, себя слышишь? Разговаривай нормально, – сердито откликнулась Вероника, вытирая сперму с ног. Отец наблюдал за ней с отчуждённым выражением лица.
– Что у тебя с этим молокососом?
– С… кем?.. А… – Вероника запнулась. Её разозлило, что он вынуждает её оправдываться. – Бурный роман.
– Я серьёзно спрашиваю!
– А что ты хочешь услышать? – она тоже повысила голос. – Хочу ли я сбежать от тебя? Да! Да! Хочу!
Отец так надолго замолчал, что Вероника успела не только одеться, но и пожалеть о своих словах, однако злость взяла верх, и она так же молча пошла к выходу. Он догнал её у двери, развернул к себе и обеими ладонями сжал её лицо, заставляя взглянуть ему в глаза.
– Это неправда. Скажи, что это неправда.
Вероника поначалу испугалась, что он её ударит, но в его лице было столько боли, что она даже растерялась. В конце концов, она действительно сказала неправду, сгоряча. Она ещё не думала о будущем.
– Это неправда, – наконец одними губами вымолвила она в ответ на его настойчивый взгляд, но он ещё долго не отпускал её, выискивая на её лице каждую тень каждой мысли. В итоге, очевидно прочитав, что он её измучил, он ослабил хватку. Вероника отошла и только тут вдруг отчётливо поняла, что влипла в переделку, которая может окончиться для Марко смертью. Отец – преступник. И дело не в сексе.
Лицо, в которое она только что смотрела, было лицом убийцы.
***
Вероника прекратила встречи с Марко, сказавшись простуженной. Отец, подальше от соблазна, предложил ей пожить на яхте, стоявшей возле острова Пеллестрина к югу от Венеции. Визит на яхту обернулся для Вероники новым наплывом убийственных дежа-вю.
Она прихватила с собой новоявленного котёнка, поскольку тот был ещё мал и требовал забот, и стоило ей шагнуть в салон плавучего дома, как она будто воочию увидела, что когда-то кормила здесь Луну и Антона разогретым молоком из бутылочки. Сонный Алистер потягивался и зевал, показывая нежно-розовую пасть в крошечных кинжалах зубок. Веронике захотелось сесть и расплакаться.
В её каюте всё осталось в точности, как было. На яхте она жила, по большей части, когда была ребёнком. Детские вещи почти все были убраны, но в секретере лежала стопка её рисунков, а рядом – дневник в розовом кожаном переплёте, с застёжкой в виде поросячьей мордочки. Вероника с трепетом ужаса взяла его в руки; казалось, эта невинная вещица обожжёт пальцы, смеющие касаться самых непонятных, самых запрятанных воспоминаний. Вероника трясущейся рукой раскрыла первую страницу и вспомнила сразу всё.
«УЧЁНЫЙ ТРАКТАТ О ВНУТРЕННИХ СВИНЬЯХ И КАБАТЫЧКЕ».
Ребёнком она бывала в гостях у вельможных родственников. Бывала и на самых настоящих балах. Конечно, ей и в голову не приходило причислять элегантных снисходительных старичков и старушек к «чёрной аристократии». И она не подозревала, что большинство её сверстниц видят балы лишь на картинах в книжках сказок.
Однажды её внимание привлекла одна родственница – немолодая уже дама, с виду самая обычная, но что-то с ней было не так. Позже Вероника узнала, что дама периодически ложилась в психиатрическую клинику. А ребёнком она просто почувствовала, что женщина была «замороженной», могла много рассуждать о тепле, но её буквально выворачивало от мысли, что ей придется выразить тепло каким-то образом. Убийственное самобичевание из-за несоответствия идеалу. И девочка придумала обманку.
Рисовала нелепых и несколько уродливых животных и сочиняла про них сказку. А поскольку взрослые придавали большое значение учёности, она замаскировала свою сказку под учёную книгу. Так родился её главный труд.
«Есть существа, которые вызывают умиление и приятие, стыдливость и доверительность.
Они делятся на особей, сущей и тотемы.
Особь – грубая, земная часть, она – из тени, должна быть трансмутирована (внутренняя свинья, капибара, тапир, вомбат). Особи обладают качеством ЧВАНСТВА.
Сущь скорее имеет отношение к внутреннему ребенку, она трогательна, наивна, непосредственна, беззащитна (альпак, жирафчик, обезьяна мармозетка). Сущи обладают качеством НИЧТОЖНОСТИ.
Изначально особь и сущь рассматривались как дополнение к тотему (одно – агрессивно-теневое, другое – инфантильное).
Самое главное, к ним всем нужно относиться очень серьёзно и почтительно, вообще нельзя смеяться, можно смеяться над богами и демонами, над героями и антигероями, но вот над этими странными созданиями – никогда. Табу. Хомяка нельзя обидеть. У него можно только учиться набивать свои внутренние щеки припасами.
Особое значение придаётся пяте ежа (пятке). Её значение важно в устройстве мироздания.
(Далее следовали иллюстрации:
1. Раздутая «классическая особь» с треугольным рылом и лоснистыми чёрными боками;
2. рядом – сморщенный «ТОТЕМ» размером с зерно, которое грыз, в нежно-персиковых складочках на длинных боках и с мягкими обвислыми ушками;
3. и далее – нечто белокурое и длинношеее, с пушистым круглым хвостом и выпуклыми глазами в длинных ресницах, подписанное: «А это – утырочная сущь, превратившаяся в особь»).
Внутренняя свинья – особо должна чтиться. Мы обнаружили разные виды свиней, одна из которых была названа «кабатычка». Про внутреннюю свинью писали персидские поэты, ведущие учёные советуют ей подбирать рацион, а олимпийские боги от нестерпимости кидались свиньями в людей.
Пути исследования их таковы:
Особь как составная системы субличностей. Взаимодействие особи и личного тотема. Интеграция особи в психике. Образы особей в мировой мифологии.
Всё это потешные существа, которые требуют к себе почтения и учтивости, над ними вообще нельзя потешаться. Для них существует специальный язык, своя интонация, ритм стихосложения, внимательность к жестам и частям. Если ты думаешь о божестве и забываешь о пятке ежа, как о пяте Ахилла – то никакой ты не подлинный, а вымышленный человек. Всё можно обсмеять – но только не сущей и особей. Их нужно вскармливать участием. Всё очень серьёзно. Никто не смеет нарушать серьёзность всего происходящего и игнорировать их. Самое страшное в том – неучтивость.
Особи умильны как и сущи, но сей факт до конца не проработан в нашем сознании – мы просто принимаем его как должное.
Иногда приходится загонять их в стойла, не теряя учтивости к ним.
Божеств и демонов можно обсмеивать, сущей и особей – никогда, табу. Их нелепость может быть только воспета.
Через время мы поняли, что всё величие идей и людей держится на учтивости к кабатычке. Это перевернуло наш мир».
Девочка показала книжку даме. Та долго изучала чрезмерно аккуратный («квадратный», как говорил отец) детский почерк, и вдруг улыбнулась. С того момента она ожила. Многолетние визиты к психиатру наконец возымели эффект. Год спустя оказалось, что дама ещё может танцевать и хохотать; взрослые, случалось, вопросительно переглядывались у девочки за спиной, а отец порой дразнил её «кабатычкой».
***
– Вика, ты купишь коту корм? – отец заглянул в её комнату, когда она, в расстроенных чувствах, сидела над своим старьём. Смахнув непослушные слёзы, Вероника попыталась незаметно вернуть тетрадь в общую стопку, но отец заметил её страдальческое лицо.
– Да не прячь, я тоже это помню. Кабатычка, – усмехнулся он.
***
Сочинять сценарий для отца на бумаге Вероника отказалась, а ставить её вновь перед камерой отец не решался. В результате Вероника проводила дни в блаженном безделье, вскармливая кота и перебирая выцветшие рисунки разнообразных «сущей, особей и кабатычек». Как-то вечером они болтали в салоне и, по их меркам, ещё не делали ничего предосудительного: просто на Веронике не было кофточки, она в одном бюстгальтере лежала между раздвинутых ног отца, и он слегка поглаживал её плечи, когда она отчётливо ощутила на себе потрясённый взгляд, омывавший её откуда-то со стороны, повернула голову и встретилась глазами с Марко, стоявшим за стеклянной дверью. Вероника вскочила, как ужаленная, но размытый силуэт молодого человека уже скрылся из сумеречной рамы в бисеринах дождя.
– Ставлю сотку, что тебе не удастся его задержать, – ядовито прокомментировал отец, пока Вероника ныряла головой в кофту и выбегала под дождь. Марко быстро шёл к выходу с пристани.
– Подожди! – Вероника нагнала его на набережной. Он резко обернулся.
– Ты что, спишь с родным отцом?
– Он мне не отец, – выпалила Вероника первое, что пришло в голову. Марко ответил ей взглядом, полным презрения.
– Неужели?
Не дожидаясь от неё неизбежных глупостей, он повернулся и зашагал прочь. Веронике больше ничего не приходило в голову. Признав поражение, она вернулась под крышу.
– Ой, как интересно, – прокомментировал отец услышанный диалог. – И как ты собиралась закончить фразу? Он мне не отец, а – кто?
– Получи, распишись… – достав из кармана сотенную бумажку, она протянула ему выигрыш.
– Купи себе сигарет, – он непринуждённо оттолкнул её руку. – У тебя кончились.
Вероника проверила – правда, – и тихо выругалась себе под нос.
– Что делать будем?..
– Ножницы бери!..
***
– Как он узнал-то, что я здесь?.. – Вероника мрачно просматривала плёнку.
– Сказал кто-то…
– Он, наверное, спросил, не где я, а где ты. Тебя же мог узнать кто угодно.
– Ну да…
Вероника впервые участвовала в таком диковинном деле – вырезании куска чьей-то жизни, и чувствовала себя странно, однако отцу деликатную операцию не доверила: сама промахнулась, самой теперь и отвечать. Ножницы аккуратно щёлкнули над парой ночных планов.
– И что с ним теперь будет?..
– Теперь этого момента не было. Он сюда не свернул и нас не видел. И мы свободны, как ветер…
***
Отец уговорил её продолжить с того, на чём они остановились, и Вероника соблазнилась ощущением полной безнаказанности, которое возникло после монтажа. В самом деле, если худшая версия событий уже исключена… Отец сбросил бретельки с её плеч и впился губами в набухшие соски, показавшиеся над тёплым кружевом, шепча, что у его доченьки самые сладкие ягодки на свете… В этот раз не было ни сомнений, ни угрызений… Вероника заснула рядом с отцом совершенно счастливая, а наутро почувствовала в себе достаточно сил, чтобы позвонить Марко и проверить, как он после вчерашнего.
Они встретились, но молодой человек держался до странности отчуждённо, а Вероника, чувствуя себя виноватой, была нежна как никогда. Посреди какой-то ни к чему не обязывающей болтовни он резко развернулся к Веронике, посмотрел ей в глаза и вдруг заявил:
– Я не верю, что Альдо Боначелли – твой отец.
От неожиданности Вероника растерялась, хотя это было именно то, в чём она безуспешно пыталась убедить его в прошлый раз.
– Почему?.. – только и сказала она.
– Я видел вас… вместе, – он договорил взглядом, полным отвращения.
***
Час спустя Вероника снова сидела с ножницами в руках.
– Слушай, Марко вернулся. Он вернулся уже после того, как мы его вырезали.
– Странно… – неопределённым тоном заметил отец, – что так быстро.
– Что ты имеешь в виду?
– Если интенция сильна, событие может повториться. Но, как правило, не сразу.
– Нам надо ещё раз переиграть этот день.
– Может, оставить всё как есть? – неуверенно возразил отец. Вероника посмотрела на него, как на живодёра. – Если долго резать одно и то же место, события могут сложиться не лучше, а хуже, чем должны были, – пояснил он.
– Почему «долго»? Всего лишь второй раз.
– Второй раз почти на том же самом отрезке времени.
Вероника прикинула риски и решительно взялась за плёнку. На всякий случай она убрала отрезок длиннее, чем прежний.
***
Она заметила светлый силуэт Марко в стеклянном прямоугольнике прежде, чем он заметил её. За дверью струился серебристо-сиреневый полдень; дождь ещё не начался; отца не было дома. Вероника поспешно поднялась гостю навстречу, одновременно махнув ему рукой, чтобы заходил. Марко смущённо приоткрыл дверь и остановился на пороге.
– Прости, что я тебя преследую… Случайно увидел тебя, проплывая мимо на лодке. Подумал – это судьба.
– Так и есть, – Вероника даже рассмеялась от облегчения.
– А твой отец?..
– На работе. Хочешь чего-нибудь выпить?..
– Не откажусь. Но вообще-то я хотел пригласить тебя на прогулку, – Марко пустил в ход свою обезоруживающую улыбку.
– И куда же?.. По-моему, в прошлый раз мы облазили весь город!
– Туда, где никогда не скучно. В море!
***
Погода была солнечная, и наклонное зеркало вод то и дело обливалось золотом. Вероника лежала в гондоле, откинувшись назад, и кончики её волос, как водоросли, свивались кольцами в буро-бирюзовой пене.
– Вот здесь, в проливе Лидо, и проходила церемония обручения дожа с морем. Этот праздник возник ещё в XII веке. Ежегодно в течение веков дож бросал с корабля золотое кольцо со словами: «Обручаемся с тобой, о море, в знак истинного и вечного владычества».
– Не слишком ли самонадеянно?..
– Наш город обручён с морем с самого рождения… и до самой смерти.
– Прекрасный и мучительный союз… Странно, что праздник дожил до нынешних циничных дней.
– Традицию продолжает мэр Венеции, но золотом уже не швыряются.
Вероника расхохоталась, представив себе прижимистый штат чинуш, подсчитывающий убытки от сумасбродной помолвки со стихией.
– А ты хотел бы обручиться с кем-то неземным?
– Да.
Вероника украдкой вздохнула.
– Это может быть чисто физически неприятно…
Пора было наводить разговор на тему, ради которой всё затевалось: переписывать начисто черновики, выброшенные из жизни. Вероника подтянула колени к груди, села, глядя в своё змеиноволосое отражение, и взяла предельно элегический тон:
– Знаешь, я себя часто чувствую этакой папенькиной дочкой. Я так привыкла к заботе отца…
– Вы с ним очень близки?
– Наверное, он слишком долго был главным мужчиной в моей жизни. Иногда мне кажется, что он представить не может, как это – отдать меня кому-то другому.
– Рядом с такой сильной личностью, как Альдо, легко потеряться… Кстати, помнишь, мы видели в церкви «его» портрет?
– Да, – к Веронике закралось нехорошее предчувствие.
– Ты не представляешь. Я вернулся туда ещё раз – хотел сфотографировать, так вот, этого портрета уже нет! Там совсем другая картина, на религиозную тему. Я спросил у настоятеля, и он подтвердил, что никакого портрета никогда не было!
Вероника сочла, что иногда тупое молчание – лучший ответ на факт, и вернулась в прежнее псевдо-исповедальное русло.
– Порой мне хочется сбежать. Но кажется, что взгляд этих глаз найдёт меня повсюду.
– Ты хотела бы жить отдельно от него?
– Да.
***
Честно выполнив норму свежих поцелуев в гулких нишах засиженных голубями готических церквей, Вероника спешила домой, чувствуя, как сами собой, расслабляясь, сдвигаются брови и выражение умелой влюблённости сползает с лица, словно резиновая маска. Она ввалилась в салон, чувствуя себя совершенно вымотанной, так что даже отец, не говоря уж об Алистере, посмотрел на неё с сочувствием.
– Ужас… Меня как будто долго били по всему телу кирпичом…
– Иди ко мне, я сниму тебе стресс, – кто бы сомневался, что он это предложит.
Ну нет, в третий раз вот так по-глупому попадаться Вероника не желала.
– Только если мы уйдём в мою каюту. И я выключу везде свет. И запру дверь. – Вероника обезвредила все возможные улики, но чуть позже, когда она со спокойной душой отдалась во власть его чутких рук, и он делал ей свой божественный массаж, способный даже полумёртвую неудачливую актрису воскресить к жизни, послышался стук в стекло и размытый мелким дождём голос Марко:
– Вероника! Ты здесь?..
– О, нет… – прошептала она.
– Выйдешь? – она услышала его улыбку даже в темноте.
– Я больше не могу…
Спустя пару натянутых, как струна, минут её неискушённый преследователь, как она и рассчитывала, пришёл к выводу, что их нет дома.
Отец наклонился и поцеловал ей спину между лопаток, потом стал спускаться ниже вдоль позвоночника.
– А знаешь, зачем он приходил? Подарить тебе обручальное кольцо.
– Ты что, смотрел…
– Варианты вашего разговора. Да.
– Ах, ты… подлюга!..
– А ты бы хотела за него замуж?
– Боже, нет…
– Я бы посмотрел на тебя в свадебном платье…
На следующий день Вероника вспомнила фразу, обронённую отцом.
– Получается, Марко может заговорить о свадьбе?
– Ты сыграла свою роль слишком убедительно.
Вероника почувствовала, что увязает в напластованиях новой реальности. Однако Марко не позвонил ни утром, ни днём, а ближе к вечеру чей-то упругий голос представился полицейским инспектором и сообщил, что она последняя, кто видел Марко живым.
***
На коротенький формальный допрос ушло не больше десяти минут. Ясно было, что Вероника ничего не знает. Да и поймали уже этих уродов. Какие-то обкурившиеся бездельники, по-видимому, напали на случайного прохожего с целью ограбления, завязалась драка, необъяснимо жестокая, в результате – труп. Следователь сам, казалось, был оглушён, на его растерянном лице читалось, что такого в Венеции давно не видели. Вероника заикнулась было про опознание, но полицейский рьяно заверил её, что тело уже опознали родственники, и поспешность, с которой он проскочил этот вопрос, вызвала у Вероники мурашки озноба. Она будто увидела на искажённом то ли каким-то протестом, то ли отвращением, то ли поруганной деликатностью лице следователя отражение бессмысленных увечий, созерцанием которых не хотелось пятнать совесть и сон.
Едва за полицейскими чинами закрылась дверь, Вероника буквально сложилась пополам: её затошнило в прямом смысле слова. Альдо в продолжение всего допроса держался где-то вне зоны видимости, а Вероника так и не смогла заставить себя повернуть голову и на него посмотреть.
– Это я убила его? – полувопросительно простонала она.
– Не льсти себе. Не всё в этом городе в нашей власти.
– Может… ещё раз переиграть?..
– Хватит.
– А если… а если заранее позвонить в полицию? Они же остановят этих подонков?
– Да не мельтеши ты. Это судьба. Камера здесь ничего не решает. Он сам выбрал свой путь. Он мог просто проигнорировать нас, но ему стало интересно. Он захотел взять эту высоту и не справился. О его чувствах к тебе никто не знает – пусть не знают и дальше…
– Ты пойдёшь на похороны?..
– И тебе не советую.
Вероника тяжело вздохнула и обернулась, будто преодолевая сопротивление невидимых сотен тонн.
– Ты знал заранее?
– Нет.
***
Когда схлынул первый порыв, Вероника сама поняла, что лучше послушаться отца и не привлекать к себе ненужное внимание, напрашиваясь на похороны. Идти на суд тоже не имело смысла. Смерть Марко осталась где-то за гранью реальности, которую она так бездарно старалась изменить.
Она так и не услышала хрестоматийного «я же предупреждал» – отец воспользовался законным правом промолчать, и вряд ли из благородства: похоже было, что он и впрямь не ожидал такой развязки.
«Интересно, а если бы ожидал, то вёл бы себя по-другому?» – засомневалась Вероника и сама себе ответила: нет.
***
– Я хочу уйти в Настоящую Венецию, – выдохнув, как боксёр перед поединком, объявила она.
Отец, конечно, понимал, что вся эта история даром не пройдёт, и отреагировал даже спокойнее, чем она ожидала – или его насторожил бессонный огонь её глаз.
– Признайся честно, ты придумал про места, где можно постареть прежде времени, чтобы меня запугать?
– Нет. – По тому, как спокойно он встретил её взгляд, она поняла: правда.
– Тогда скажи мне, как их обойти. Сам-то ты, насколько я понимаю, выглядишь намного моложе своего реального возраста, – она не удержалась от издёвки, но он смотрел на неё по-прежнему серьёзно.
– Объясни мне, или я уйду наугад.
– Хорошо. – Отец помедлил, как бы подыскивая слова. Потом взял лист бумаги и нарисовал на нём знак: нечто, похожее на флюгер с завитушками. – Смотри на стены. Этим знаком отмечены области пространства с аномальным – ускоренным либо замедленным – течением времени. Не приближайся к ним. Но это… – он опустил веки, – для тех случаев, когда ты пойдёшь туда в собственном теле. Можно сделать иначе. Если ты скажешь: «общий план», то увидишь всё… как бы с высоты. Глазами бестелесного существа. А если скажешь: «крупный план», то войдёшь в тело кого-то из местных жителей. Тогда ты получишь его память в дополнение к собственной, и будешь больше знать о его мире.
Всё это звучало зловеще, к тому же слишком головоломно, и Вероника засомневалась, не слишком ли много на себя взяла – у неё ведь уже был опыт неудачного обращения с арсеналом отца. Словно чтобы подтвердить её мысль, отец добавил:
– Только учти, что… – он замялся, – местные жители… они принимают меня… как бы… за бога.
5. Настоящая Венеция
Безлунное небо. Крыши растворяются в акварельной тьме. На готической лепнине фасадов тает зеленоватый отсвет воды. Ниже, в глубине, сквозь густой дрожащий пар гудят электрически-синие, снежно-голубые, прозрачно-зелёные круги. Это пламенеющий хор круглых раковин ро-но – морских улиток. Они – дети Ро-но-ро-а, бога-улитки – самого милосердного из богов. Господин прибрежных вод, мелкой живности и даров моря ниспосылает жителям лагуны свет и пищу. Без него люди бы голодали.
Набережная так узка и черна, словно сама нечаянно сорвалась в воду и промокла. По ней, цепляясь за облепленные паутиной пара влажные камни стен, пробирается тёмное и узловатое, словно корешок древнего дерева, существо.
***
Ро-но-ро-а сулит щедрый улов. Со-тэ в этом уверен. Ему всего сто лун, но он уже готов помогать брату – искусному ловцу улиток. По крайней мере, он сам так решил. Когда он вернётся с канала домой с корзинкой улиток, все поймут, что он уже достаточно взрослый.
Со-тэ присел на край набережной возле слепой морды каменного льва, держась за разинутую пасть. Несмело потрогал пяткой воду. Горячая! Чтобы нырять в канал, всё-таки нужна закалка. Говорят, здесь даже сердце может остановиться. Со-тэ наскоро прошептал приветствие духам горячих источников. Он так легко не сдастся!
– Духи белого пара, отступитесь, расступитесь, разойдитесь!
Отдуваясь, мальчик осторожно погрузился в воду по пояс. Как бы тут самому не свариться. Но надо поспешить. А вдруг кто-нибудь пройдёт? Тогда его уж точно вытащат из царства Ро-но-ро-а за уши. Зажмурившись, Со-тэ ушёл под воду. Ой! Мамочки!..
Тут, на глубине, вода сияет ещё жарче… Вот они! Скользкие, прозрачные, крупные раковины ро-но, слепящие глаза переливчато-голубым светом. Пальцы Со-тэ сорвались. Не отлепляется… Раздобыть бы хоть одну! Тьфу… Воздуха не хватает. Ага!
Получилось! Отфыркиваясь, мальчик кубарем вылетел на берег.
– А ну-ка! Ты что там делаешь? – тотчас донёсся откуда-то сверху, с моста из пара и мрамора, грозный окрик. По счастью, широкоплечий лев, стороживший ступени, помешал незнакомцу разглядеть малолетнего нарушителя. Подхватив раковину, Со-тэ улепетнул в косо перечеркнувший пару ближайших домов переулок.
***
Куда теперь идти?.. Нырнуть ещё раз… Нет, хватит. Лучше съесть свой первый улов во славу Ро-но-ро-а. Со-тэ выбрался к соседнему каналу и поискал глазами каменный алтарь для ритуальных трапез. Потом аккуратно разломал фосфоресцирующую раковину: хруп! хруп! Очистки медленно угасли, стали похожи на стеклянные слёзы.
– Бог-улитка, бог-улитка!
Благослови мою ночь,
озари мою утробу
вкусом моря.
Ро-но-ро-а!
Каменный нож со всхлипом впился в упругий склизкий бок. Со-тэ нарезал моллюска тонкими луновидными ломтями. Серебряные волны капризно пихали усталый камень алтаря. Жалко, нет о-ми, сбрызнуть улитку соком. У народца лагуны бытовала поговорка, что улитка морского бога и сок лунного плода – два вкуса, повенчанные по ту сторону жизни, и даже бессмертные боги наслаждались бы им, если бы знали. Но пища тленного мира недоступна богам.
– Славься, бог-улитка, господин верхних вод! – благоговейно прошептал Со-тэ, косясь на жгуче-белые волны. Властители нижних, чёрных вод – совсем другие боги, и он их немного боялся. Хорошо, что в центре города мелко. Как живут рыбаки окраин, подданные безжалостной тьмы глубин? Со-тэ не представлял. Ему пока не разрешали ходить на пляжи. Он и не просился.
Улитка кончилась. Наловить, что ли, ещё?..
***
Чёрный сад, залитый густыми лучами луны. Хрупкие хлопья снежинок сбиваются на верхушках лунных плодов в небольшие сугробы. Плоды, впитавшие свет луны и снега, источают голубое сияние. Сквозь прозрачную мякоть видно каждое зёрнышко.
Влажно поскрипывают петли чугунных ворот. Цепляясь за кованый вензель лунной богини, через ограду перебираются две юные девушки, похожие на оживших кукол: фарфорово-правильные лица, ровно подстриженные чёрные чёлки, расстёгнутые шубки из серебряных лисьих хвостов на голое тело, тяжёлые кожаные сапоги.
***
Фа-би-ко и Нэй-ю отправились в Сады Времени тайно. Нэй-ю, правда, сомневалась, что стоит так делать. Это всё Фа-би-ко. А точнее, дополнительный экзаменационный билет, который она выменяла у какой-то старшеклассницы на подарок жениха – настоящую пятицветную жемчужину. Целое состояние какого-то темнолика, отданное за один сомнительный шанс… Впрочем, если план сработает… И всё-таки Фа-би-ко – сумасшедшая!
Итак, она раздобыла секретный билет, о котором в школьном корпусе для выпускниц легенды ходили. Вроде как там была молитва «Дочь Луны». По стандартной школьной программе девочки проходили только «Рабыню Луны» – именно через неё жрицы входили в состояние о-э-ро – «лунная реальность», чтобы говорить со среброликой богиней. А «Дочь Луны» (как перешёптывались в курилках) позволяла встретиться с Луной лицом к лицу. Увидеть богиню – значит остановить время. Та, кому это удастся, обретёт вечную молодость и красоту. Так, по крайней мере, перешёптывались в курилках.
Читать молитву следовало, разумеется, не на экзамене, под взыскательным взором пожилых надзирательниц. Там ты только показываешь знание священного языка. А вот в Саду Времени… в нужный момент вкусив лунный плод…
Само собой, ходить сюда без сопровождения опытных жриц Луны школьницам строго воспрещалось. Здесь можно было постареть до седых волос или вообще выпасть из времени. Из класса в класс гуляла история про одну такую глупую девочку, которая забежала в Сад Времени за улетевшим через ограду мячиком, а когда вышла, оказалась старше своей мамы. И ещё про одну двоечницу, у которой во время экзамена от старости умерли все женихи. Нэй-ю боялась. А Фа-би-ко, хихикая, возражала, что всё это выдумки надзирательниц – как раз для тех глупых девочек, которые верят.
«Как ускорится, так и замедлится!» – приговаривала она. И Нэй-ю соблазнилась. А если они и впрямь увидят Луну? Им не будет равных во всей школе! Сегодня – обычные невесты, а завтра их, может быть, допустят сразу в святые матери!
– Ты уже видела своего жениха?
Дожидаясь, пока богиня О-мо вознесётся на своей осыпанной жемчугом колеснице в чёрный зенит, девочки полушёпотом переговаривались. Сидеть в Саду Времени молча было страшновато.
– Какой-то Со-тэ из нижнего города.
– По крайней мере, не рыбак.
– Ему всего сто лун.
– Ничего, это лишь первые роды. В другой раз подберут кого-нибудь посерьёзнее.
– Одной девчонке из параллельного класса разрешили сразу зачать священника.
– Всё-таки в первый раз лучше не рисковать. Выносить простолюдина проще.
– Ты-то откуда знаешь? – насмешливо поддела Фа-би-ко. Нэй-ю поджала губы.
– Это есть во всех учебниках.
Девочки притихли, настороженно посматривая по сторонам. Флюгер времени пока молчал.
– Жаль, что священникам нельзя жениться, – снова принялась за свободомыслие Фа-би-ко. – Наверняка любовь священника приятнее других. Ведь обычный луналик лучше темнолика.
– Священники – свет нашего рода, высшая ступень. Поэтому они бесплодны. Кого можно было бы от них родить?.. Выше только боги.
– Но разве так уж обязательно встречаться только ради зачатия? – захихикала Фа-би-ко. Нэй-ю отшатнулась.
– Ты что! Невестам запрещён вход в храмы Принца Неба!
– В Сады Времени, если помнишь, тоже, – ядовито напомнила Фа-би-ко.
– Это другое… – Нэй-ю почувствовала, что запуталась. Её подруга всегда была отчаянной спорщицей.
– Тот же самый устаревший церемониал, – отрезала Фа-би-ко. – «Вход запрещён»… – она смешно передразнила старшую надзирательницу. – Все знают, что дикие Сады Времени есть даже в нижнем городе…
– Тихо! – Нэй-ю резко вскинула голову: ей показалось, что она уловила скрип гравия на дорожке… уж не идёт ли с проверкой только что помянутая особа?.. Фа-би-ко тоже прислушалась, но через мгновение беспечно махнула рукой.
Ложная тревога. «Темнолики обходят дикие Сады десятой дорогой, а мы в самую гущу полезли», – подумала Нэй-ю, но вслух не сказала: чего уж, поздно отступать.
По земле, усыпанной серебряными бликами, как хранилище лунных монет, тронулись бесконечные тени прихрамывающих стволов – будто протянутые дальше в будущее сквозь этот белый момент их длинной жизни.
– Длиннючей, – просвистела Фа-би-ко, перехватившая мысль Нэй-ю, глядя на тени.
– Такого слова нет, – прошептала Нэй-ю, стараясь стряхнуть транс – первый признак замедления времени.
– Дли-иииньше, – пропела Фа-би-ко, и тени ещё удлинились – а может, показалось? Нет! Словно в ответ Нэй-ю, запел флюгер. Время тронулось!
– Пора?!
– Ещё рано.
Тени остановились. Нэй-ю прислушалась к изменениям. Вроде всё так же. Но нет. Вместо хрупких, прозрачных снежинок летят тяжёлые, мокрые, слипшиеся в комки, как заплаканные белые ресницы.
– Нэй-ю, надо начинать!
В небе горят спелые, едва не лопающиеся от сока лунные плоды. Священный, врачующий душу, внушающий чудесные видения плод о-ми – сияющее тело лунной богини.
– О-мо, мать всех живых, возлюбленная Принца Неба!
Наши глаза во тьме, освети их!
Наши души во тьме, призови их!
Сад омылся белым светом, как снегом. Плоды с пением плыли где-то вдали. Нэй-ю протянула руку наугад и сорвала один. На какое-то мгновение увидела фигурную стрелку флюгера, резко метавшуюся по двум направлениям сразу. Потом всё заволокло. Вынырнул неугомонный голосок Фа-би-ко:
– Плоть от плоти Луны!..
Нэй-ю посмотрела Луне прямо в лицо.
И зажмурилась. Слова молитвы вылетели у неё из головы, и по ошибке она выпалила затверженное ещё в первом классе:
– Госпожа, чей лик ослепляет! Прими рабыню-тень в светлый дом!
Словно огонь всех плодов мира пролился на неё.
***
Жгуче-белая буря постепенно стихала. Дышать стало чуть легче. Нэй-ю вновь ощутила, что сидит на промёрзшей земле. Голые коленки упирались в гладкий узловатый корень. Ладони прижаты к лицу. Страшно поднимать голову. Что происходит?..
Плоды угасли – тело не откликалось больше на их огонь. Всё в порядке? Они вернулись в начало?
Прислушавшись, Нэй-ю уловила дыхание Фа-би-ко, но гораздо более холодное и медленное, чем раньше… Решившись, она резко отняла руки от глаз.
И завизжала.
У Фа-би-ко было юное лицо и длинные, до земли, седые волосы.
***
Квадратный белокаменный зал. Цвет стен чистый и прозрачный, как весенний снег. Такого же цвета – сложное ритуальное одеяние с длинным шлейфом и множеством жёстких скульптурных складок на одном из мужчин. Его правильное лицо, разрисованное мерцающей белой и оранжевой краской, больше похоже на стеклянный орнамент. Второй мужчина одет в чёрное. Его лицо, такое же точёное и сияющее, искажено страданием. Между ними – мёртвое тело юной женщины, похожее на подтаявший осколок льда.
***
Сё-рэн и Кай сидели в молчании. Медленно курилась изящная, похожая на поднятую в благословении руку, веточка священного дерева гу. Впрочем, сейчас её аромат был без надобности. Просто дань традиции храма. Ненасытный дух ю-э уже взял своё.
Вчера ночью Сё-рэна как священника-экзорциста срочно вызвали в элитную школу рожениц в верхнем городе. Две какие-то отчаянные шкодницы выпустили на свободу духов-пожирателей времени. Один сразу набросился на свою жертву, а другой почему-то вырвался за пределы Сада. Пока Сё-рэн очищал душу первой девочки, второй дух, очевидно проследивший его путь, разыскал его сестру. К тому времени, как Сё-рэн вернулся домой, было уже поздно. Рэй-ко умерла во сне от старости.
«Не мучилась», – крутилась в голове единственная мысль. Так он и сказал Каю, её жениху, пришедшему наутро навестить возлюбленную. Сё-рэн должен был венчать их в храме Принца Неба – не сезонным, как принято для зачатия детей, а последним, истинным браком, навсегда. Вместо этого придётся провести церемонию похорон.
Сё-рэн искал в своей душе протеста и не находил его. Всё так, как должно быть. Дух приходит и уходит – дух человека, ненасытный дух ю-э, морской дух и-до. В конце концов, дух человека тоже можно назвать ненасытным. Едва родившись, он впивается в свой край мира, жадно выискивая, что повкуснее. Пир Рэй-ко окончен. А другие пиры продолжаются.
Так, наверное, рассуждал бы Бог Соли и Тьмы, а не Принц Неба, которому Сё-рэн служит. Милосердный Принц Неба, прекрасный снежный вулкан, возносящий свою ослепительную вершину в черноту небес, согревающий бесприютную землю благодатными горячими источниками, внимателен к людям. Он – спаситель их мимолётной жизни, помогающий их маленькому духу почувствовать себя особенным, бесценным… А вот Бог Соли и Тьмы, с которого всё начиналось, вряд ли обратил бы внимание на чью-то жизнь или смерть. Как священнику, Сё-рэну следовало произнести слова утешения. Как брату погибшей, ему следовало скорбеть. Но он не чувствовал ничего.
Кай едва сдерживал слёзы. Тело Рэй-ко уже лежало на кованых носилках, обвитое тяжёлой цепью. Скоро Сё-рэн и Кай закрепят его над храмовым колодцем и опустят вниз, где его пожрут гигантские плотоядные черепахи. Эти древние животные тоже посвящены Богу Соли и Тьмы. Говорят, в узоре на их панцирях запечатлено единственное отражение его непостижимого лика. Но, по мнению Сё-рэна, этот узор напоминал обыкновенное человеческое злое лицо.
«Бог Соли и Тьмы! Пощади! Мы принесём тебе кровавую жертву!» – нечаянно подумал Сё-рэн и тут же исправился:
– Принц Неба! Отверзи небеса для дочери твоей,
для любимой из дочерей,
ибо все дочери – любимые.
Да будет дух Рэй-ко чист подле тебя, как твой снег.
Да будет дух Рэй-ко силён подле тебя, как твой огонь.
Да воссияет дух Рэй-ко подле тебя, подобно твоей невесте, бессмертной Луне.
Да будет вечна ваша любовь и жизнь.
Сё-рэн и Кай поднялись, Кай – с тяжёлым вздохом. Сё-рэн сомневался даже, повторял ли Кай слова молитвы. Впрочем, это неважно. Ничего не важно. Мужчины взялись за узорные ручки носилок. Рэй-ко медленно поплыла к колодцу. Юное лицо и длинные седые волосы, окутывающие фигуру серебряным ореолом. Снег… Морская пена… Мысли Сё-рэна опять сбились. Это ведь не смерть, это лишь часть природы, как часть пейзажа… Разве может умереть волна, разбившаяся о берег?..
В храмовой роще деревьев гу беспечно гремели птицы, прыгали по мягко раздвинутым белым пальцам веток. Мужчины поставили носилки на край колодца. Сё-рэн стал закреплять на них цепи подъёмника. Кай пытался помочь, но у него дрожали руки, и Сё-рэн сделал ему знак отойти. Кай покорно отступил на шаг. Ему следовало бы помолиться, но Сё-рэн не знал, какую молитву наказать. Какому богу? Зачем?..
Заскрипел подъёмник, лязгнула цепь. Рэй-ко медленно опускалась в соль и тьму.
***
Скопище утлых хижин, прилепившихся к прибрежной скале, напоминает гнездо с брошенными птенцами. От скудной сырой почвы исходит густое тёмно-красное сияние и тут же тонет в обволакивающем, как влажные простыни, чёрном воздухе. Блестящие, непроницаемо-чёрные воды, кажется, сделаны из более прочного материала, чем изрытый крошечными бухтами хрупкий берег. Небо просторно, прозрачно и черно. В одной из хижин теплится огонь.
***
«Сё-рэн, храм Принца Неба, провинция Лунный Лес».
Фе-ро осторожно свернул шёлковый свиток записки.
Вызвать священника, изгоняющего духов, значило признать, что Ни-э-ми стала «дочерью моря» – и-до. Конечно, оставалась вероятность ошибки. Что, если специалист посмеётся над его подозрениями? Вот только Ни-э-ми будет не до смеха. Ведь он, её муж, заподозрил её, счёл чужой… И всё же… Опасения рассеются, обиды забудутся, и потом, когда пройдёт время, они посмеются вместе…
А если и вправду и-до?..
Они прожили вместе всего лишь год. И каждый день этого года был невозможным счастьем. Он увидел её давно, на её первом Празднике Выбора Жениха. И терпеливо ждал, пока она окончит школу. Она была одной из лучших рожениц. Дважды Ни-э-ми входила в море и посвящала своё тело чёрному богу И-джу, чтобы зачать дитя, одарённое мудростью глубин. Стать матерью священника – высшее искусство.
Чёрная бездна вод не пугала её. Морские божества старше других и потому ближе к беспощадному прародителю всего сущего – Богу Соли и Тьмы. Они известны своим жестоким и капризным нравом. Несладко приходится их подданным – угрюмым темноликим рыбакам, жителям приморских посёлков.
Бог в плаще из пены,
бог, чей лик подобен тёмному зеркалу,
усмири своих слуг, что лижут камни
и грызут души,
позволь нам, тем, кто плывёт по воде,
вернуться живыми.
Фе-ро – один из них, простых рыбаков, как поговаривали злые языки – совсем не пара своей ослепительноликой невесте. Но их с Ни-э-ми любовь была сильнее предрассудков расы.
А потом пришёл туман. Недвижимый туман, который насылает на прибрежные земли богиня И-ру-ми, жестокосердная супруга морского бога. В этом тумане самые острова теряют свои очертания. Дома стоят уже не там, где были. Дороги ведут не туда, куда раньше. Они обрываются в море.
Но заворожённый человек может этого не заметить. Ему может показаться, что всего-то надо – перейти воду, и он доберётся домой. Сам того не замечая, несчастный забредает всё глубже. Его душу забирает богиня И-ру-ми, жаждущая страшных развлечений.
Берег и туман.
Горы и воды.
Зыбкий край жизни
прочерчен стуком сердца
между нами и владыками ближнего соседства,
между ними и теми, кто не смеет роптать.
Поэтому после тумана появляется много ненастоящих людей. Это и-до, двойники утопленников, морские духи, посланные И-ру-ми к людям взамен тех, что погибли. Как их бессмертная госпожа, они принадлежат морю, но поначалу сами этого не знают. Им кажется, что они и есть те погибшие люди. Они выглядят так же, помнят всё, что и те. Не отличишь.
Вот только со временем их начинают мучить невыносимые головные боли и непреодолимая тяга к воде. При первом удобном случае они стремятся на берег, чтобы послушать шум волн. Им хочется зайти в море – чего ни один человек, за исключением специально подготовленных рожениц и священников, не будет делать. Любой рыбак знает, что морские боги не отдают назад тех, кого однажды заполучили.
А ещё и-до зовут за собой тех, кого любили при жизни.
Госпожа холодных вод,
звезда глубин,
не ревнуй к красоте дочерей земли, ибо они твои рабыни,
не обрушивай гнева на сынов земли, ибо они твои рабы.
Тёмная госпожа!
Отпусти своих рабов на свободу!
Тогда, сразу после тумана, Фе-ро не заподозрил ничего дурного. Ни-э-ми тоже вела себя, как обычно. И даже потом, когда он увидел её, сидящую на прибрежных скалах – безупречный росчерк мягкого лунного света, он подумал лишь об её красоте. Этим и опасны и-до. Люди не замечают, как уходят за ними. И в подводных пиршественных залах И-ру-ми становится одним пленником больше. Веками люди, отдавшие душу воде, забавляют морскую царицу песнями и историями из своей земной жизни. А когда их беседа надоедает ей, превращаются в гигантских плотоядных черепах с печатью ужасного первобога на панцире и пожирают живую плоть, совершенно забыв, что значит быть человеком.
Бессчётны ночи пиров под водой,
бессчётны жемчужины слёз под водой,
бессчётны слова любви, канувшие к тем,
кто не слышит.
Первой что-то заподозрила сама Ни-э-ми. Дух и-до, если человеческая память в нём очень сильна, может сам догадаться о своей изменившейся природе. Она не сказала ничего Фе-ро, но он почувствовал её настроение и сам уловил неладное. Откуда эти мигрени?..
Не так давно Фе-ро собирался стать ювелиром. Он хотел отправиться в глубину лагуны, в предгорья вулкана Сё-ан, чтобы пройти обучение в лесу священных деревьев гу. Там он узнал бы о лукавых морских духах всё. Его профессия очень пригодилась бы в родной деревне. Научившись заговаривать священное дерево гу, смертельно опасное для любой нечисти, он не хуже священника научился бы вычислять и-до.
О, священное белое дерево,
подари мне чистоту,
подари мне белизну
твоего хмельного аромата.
Светлую плоть
и светлый дух.
Например, известно, что морские духи не переносят запах дыма гу. На людей же этот аромат, напротив, действует благотворно, расслабляя тело и успокаивая ум. Достаточно пригласить священника, и он окурит хижину. Если Ни-э-ми – «дочь моря», она не сможет войти… больше никогда. Священник набросит ей на шею деревянные бусы, и она просто исчезнет. Превратится в туман, из которого явилась, и растает каплями влаги на земле. Не останется и следа.
Ещё недавно Фе-ро с удовольствием предвкушал учёбу. Он будет очищать берег от скверны. Сразится с тёмными духами глубин, заманивающими безвинных рыбаков на невозвратный путь. Довольно уже селяне страдают от всевластия чёрных богов. Хуже них только Бог Соли и Тьмы, но он спит… или, по крайней мере, он далеко.
Фе-ро ненавидел гипнотически-прекрасную коварную И-ру-ми. Он не понимал, почему люди вынуждены жить под гнётом столь ужасных сил. Никакая красота не стоит таких жертв.
Чёрные воды.
Чёрные очи.
Ослепительны чертоги твои, о властительница любви,
и смертельны.
Наложи печать на мои уста,
чтобы мне не петь о тебе,
чтобы мне не желать тебя,
чтобы остаться собой.
И-ру-ми,
чёрная красота.
Но только не красота Ни-э-ми. Ведь она по-прежнему была его возлюбленной, его другом, его женой. Она была прекрасна, как в тот первый день, когда он её увидел…
И с каждым днём становилась всё прекраснее. Фе-ро уже знал, что это морок. Это тоже признак чар воды. Однажды дух моря позовёт его купаться. Раз, другой, а потом Фе-ро не сможет отказать. Со временем заклятие и-до становится крепче. Если он хочет спастись, действовать надо сейчас. Записка с адресом экзорциста – в его руке. Он сам сделал тайный запрос в местном приходе.
Однако Фе-ро уже не был ни в чём уверен. Зачем?.. Зачем жертвовать любовью? Чтобы прожить долгую, никому не нужную жизнь… С кем он разделит лунные дни и чёрные ночи? Такой, как Ни-э-ми, больше нет… Или есть одна. Очень похожая.
Прощай, пустой сосуд,
выброшенный на берег
волною.
Прощай, печаль.
Отложив записку, Фе-ро вышел из дома. Ни-э-ми сидела в отдалении, на краю скалы. Её точёное тело сияло в разрезах грубой рыбацкой рубахи осколками луны. Море внизу плескало пронзительным, густо-чёрным. Рыхлая сырая земля источала тусклое багряное свечение – единственный источник природного света в их краю. Фе-ро медленно побрёл по красной, будто пропитанной кровью дорожке.
Запрокинутое лицо Ни-э-ми, подобное разбитому драгоценному зеркалу. Яркие чёрные глаза смотрят с отчаянием, губы дрожат.
– Мне хочется подышать морским ветром, – еле слышно говорит она, и волны шепчут: неужели я теперь нечисть? Неужели ты меня прогонишь?
– Я понимаю, – отвечает Фе-ро, и волны шепчут: мы умрём вместе.
***
Влажная кисть бегло чертит знаки на податливом светлом шёлке. Темноликий художник низко склонился над холстом. На кончике его огромной широкополой шляпы тихонько позвякивает бубенчик – против злых духов. Деревянные башмаки растрескались и почти сносились. За спиной – холщовая сумка с аккуратно перевязанными свитками уже готовых работ.
***
Медленно тает медное кружево пены
Песня глубин омывает душу холодом волн
Песня любви и ранней смерти
Ибо смерть всегда приходит слишком рано
Любовь же не проходит никогда.
Со мной твоя нетленная красота,
похищенная мной в последний раз.
«И-до».
Ба-о составил небольшое стихотворное пояснение к образу и откинул голову, чтобы оценить гармонию каллиграфических линий, вплетённых в общую картину.
Его серия гравюр называлась «Шестнадцать видов горы Сё-ан». Ба-о путешествовал из провинции в провинцию, с острова на остров, чтобы запечатлеть все владения Принца Неба. Но в действительности не пейзажи были его жанром. Ба-о мечтал нарисовать всех богов и духов, живущих в лагуне.
Он был рождён как священник, но, пройдя послушание в храме, выбрал самую странную из всех профессий – предпочёл стать художником. Какой в этом смысл? Видеть «тех, кто по ту сторону жизни», и не изгонять их, не поклоняться им… Наивным мирянам не понять. Только художнику во всей полноте открывается красота непрочного людского мира, пронизанного дыханием богов.
Ба-о всё же считал главным богом своего господина, наставника всех священников, – вулкан Сё-ан. Именно поэтому Принц Неба присутствовал на всех его картинах – пусть даже в отдалении. Он был центром всего, осью, соединяющей небо и землю, символом порядка и человеческого духа, добра и красоты. С него начиналась подлинная история человечества.
Ю-ми-э – «тьма над водой» – древнее название лагуны возвращало зрителя во времена первобога, когда все люди были темноликами. И вот первый вид: сумеречный небосвод вечной ночи над чёрными волнами. Звенящая пустота. Серебристая вершина вулкана едва брезжит в вышине, словно парящее над землёй предчувствие дня. Прозрачно-чёрный, насыщенно-чёрный, лёгкий серебряный.
А вот пробуждение вулкана. Огненные нити лавы, как вены, сияющей сетью покрывают могучее тело горы. На зрителя глядят сонмы светлых духов, пришедших с Принцем Неба: духи вершин, духи живительного текучего огня, духи целебных горячих источников, благожелательные к людям. Фиолетовое полотно пронизано жгуче-лавовыми и шипуче-бирюзовыми всплесками.
На следующем свитке – самый радостный миг для смертных: первый день. Сё-ан торжественно возводит на небо свою невесту – «богиню в колеснице, осыпанной жемчугом» – благословенную Луну. В потоке духовного света, низвергающегося на землю, рождаются первые луналики – люди более светлые и совершенные, чем первопоселенцы – дети ночи. Вихрь перламутровых бликов будто затягивает зрителя в самый эпицентр небесной весны, цветущей вечно: о-э-ро, «лунная реальность», доступная внутреннему взору тех, кто говорит с Луной.
Храм Белых Огней. Священники – ровные ряды невозмутимых, отрешённых лиц – над бесконечными свитками с предельно точным, до мельчайших деталей, описанием храмовых мистерий. Строжайшая дисциплина. Ошибка в одном слове молитвы, в одном жесте может стоить слишком дорого. Тёмный ветер по ту сторону жизни готов разбить хрупкую человеческую душу, как глиняный сосуд.
Кен-ши – «дух снега» – горный кот, почитаемый как бог гор и снежных вершин, а также олицетворение независимости и свободы человеческого духа. Его лёгкие следы ведут к высотам земным и небесным. Это единственный бог, присутствующий среди людей в телесной форме. Считается, что он сообщает своим почитателям изящество и смелость во всех начинаниях повседневной жизни.
А вот выглядывает из узловатого ствола шаловливая «богиня лунного дерева». Это она поделилась с людьми рецептом священного блюда о-эфр – лакомства из лунного плода. Она держит в руках блюдечко со светящимся, подкрашенным оранжевыми штрихами галлюциногенным пюре.
Женские мистерии О-мо. Непорочно-прекрасная «рабыня Луны», в священном экстазе призывающая свою госпожу. Сквозь широко раскрытые невидящие глаза, словно две молочные реки, льётся белый свет. На мягких, как цветы, розовых ладонях и губах медленно кристаллизуется слой джи-о – лунного серебра.
Стеклянная лампа, какие мастерят в нижнем городе: прозрачный шар, заполненный водой, с целым семейством крупных, радужно-лучистых улиток. Ро-но-ро-а – самый безобидный бог, любимый простонародьем.
Крупнейший рыбацкий остров лагуны: лежит, изогнувшись в чёрных волнах, сам похожий на скелет гигантской доисторической рыбы. Пустынные приморские пляжи, выходить на которые, без крайней надобности, не осмеливаются даже местные. Волны мерно катают по отмели гладкие камни.
Ка-гу-ра – священная роща деревьев гу. Изящное переплетение тонких стволов, покрытых мягкой белой корой. В воздухе потрескивает мороз. Светлый отблеск лежит на небе, как на гладком боку белого керамического кувшина.
Ба-о задумчиво перебирал готовые гравюры. Была здесь ещё одна – семнадцатая. Единственная, на которой вулкан не виден. Следует ли оставить её? Говорят, того бога больше нет. Может, незачем тревожить память о нём?
Ка-э – «дом бога», дальний остров лагуны. Единственное место, которое невозможно держать в поле зрения, не выпустив из виду вулкан Сё-ан. Единственное место, ради которого надо отвернуться от Принца Неба. И единственное место, которое нельзя посещать ни под каким предлогом. Это был запрет древний, как сама земля. Все просто знали о нём. Как знали и о хозяине острова. Там жил Бог Соли и Тьмы.
Первый, нерождённый,
Отец всему,
ты качаешь на руках
колыбель мира.
Все молитвы –¬ к тебе,
все души – к тебе,
все боги – дети
пред безвидным лицом твоим.
Бог Соли и Тьмы!
Пощади!
Мы принесём тебе кровавую жертву!
Хотя Ба-о, по заведённому обычаю, подписал рисунок, Бог Соли и Тьмы – тот, о ком ничего нельзя сказать. Он был прежде мира. Никому не подвластной силой он сотворил души богов и людей, и он же правил ими, как хотел, или уничтожал, если нравилось. Податель жизни и смерти, он ни в чём не знал меры. Единственное, что он любил, – жертвы.
Легенды гласили, что когда-то давно страшный бог-прародитель был изгнан Принцем Неба. Младшие боги, даже чёрный властитель моря И-джу и его капризная супруга, поддержали нового властелина и поделили мир смертных между собой.
Если бы люди приблизились к запретному острову, возобновили бы прежние молитвы и жертвоприношения, первобог бы вернулся. Но никто больше самих людей не радовался избавлению от безжалостного отца, не знавшего границ ни в созидании, ни в разрушении. Веками остров стоял забытым.
Семнадцатая гравюра в серии. Последняя. Единственная. Особенная. Совпадение?.. Откуда-то Ба-о знал, что Бог Соли и Тьмы всё ещё там. Он пробудился и незримо присутствует рядом с ними, сквозь них, внутри них. Без него живописная летопись Ю-ми-э будет неполной.
Едва различимые жгучие штрихи тёмного ветра, веющего там, вдали: упругие спирали, скручивающие в узел небо, море и землю. Предчувствие великой силы. Затишье тысяч натянутых струн.
«Бог Соли и Тьмы! Пощади! Мы принесём тебе кровавую жертву!»
***
В голых ветвях дерева – пушистый гибкий силуэт. Золотые раскосые глаза смотрят вопросительно. Пряча улыбку, кот бесшумно спрыгивает в сугроб. Длинный белый хвост заметает голубые следы.
***
Ши-о-кен – «тропа снежного духа» – требует от монаха самодисциплины и безупречной чистоты чувств. Горный кот – благородный хищник заснеженных вершин – вольно гуляет по краю земного и небесного мира, не признавая над собой хозяев. Хотя он и не прочь наведаться в свой храм, чтобы получить из рук жрецов угощение – ритуальную пресную лепёшку. Со-би всегда лично подкармливал бога. Настоятель ворчал, что из-за этого обычая юноши становятся чересчур своенравными и дерзкими. Воистину, план, созревший в уме у Со-би, ужаснул бы даже его бесшабашных товарищей.
Откуда ни возьмись Со-би вдруг посетила мысль отправиться в «дом бога». Совсем другого бога. Все знали, что Бог Соли и Тьмы вернулся. Все чувствовали будоражащее касание его тёмного ветра. Раньше люди поклонялись только ему. И молитва была только одна – с мольбой о пощаде и обещанием кровавой жертвы. Давно уже все жители лагуны свободны от кровавой дани. Как получилось, что Бог Соли и Тьмы снова здесь?
Никто никогда не видел его лица. Со-би будет первым. Он поедет на остров и узнает, отчего самый беспощадный из богов вновь угрожает своим подневольным смертным.
***
Мерный плеск вёсел в чёрной воде. Чем ближе лодка подплывала к острову, тем дальше он отступал. В какой-то момент и берег, и остров равно исчезли в тёмной дымке, и Вероника вспомнила всё. Она зачем-то погнала какое-то потустороннее существо на встречу к богу, которого никто никогда не видел. Сейчас она сидела одна в кромешной тьме, без малейшего понятия, куда двигаться дальше. Во все стороны простирались две бесконечности, зеркально отражающие друг друга: простор пустого неба и чёрные воды.
Поразмыслив, она решила просто грести, пока не приплывёт куда-то.
***
Он грёб прямо и прямо, и в конце концов очертания острова вновь обрисовались в клубящейся мгле – земля будто рождалась от союза между небесной и водной бездной. Лодка приближалась к каменистому пляжу. Чуть поодаль растрепал свои космы вихрастый, чернобровый, осыпанный росой лес. Со-би направился туда, вдыхая холодный ветер и тягучий, волнующий аромат хвои.
На этом крохотном утёсе монаху не составило труда отыскать единственное культовое сооружение, оставшееся с древних времён. На излучине безымянного канала, в сердце леса покоилась ровная каменная площадка с широким кругом, выложенным красными плитами. Если бог и жил на этом острове, то где-то здесь.
Со-би ступил в круг, и вся обстановка вдруг стала стремительно меняться.
***
Вероника сама не заметила, как вокруг появились краски родного мира. Впервые за много дней она увидела солнце.
Лучи били в угол строгого готического окна упорно и звонко, словно задиристый мячик. Она узнала храм, хотя давно в нём не была – больше жизни назад. Здесь когда-то проходили съёмки «Настоящей Венеции». Вероника стояла возле алтаря. На старинной мраморной плите дремали беспризорные осенние листья, занесённые в заброшенный зал сквозь разбитое стекло, а сам алтарь возвышался в центре круга, выложенного красными плитами.
Свободолюбивый Со-би всё же разыскал свою запретную святыню.
Но как ей теперь быть в таком обличии? Как вернуться назад, к отцу?.. Связь с Настоящей Венецией потеряна… Похоже, Вероника оказалась в точке, где два мира опасно сближались. Вот почему сюда нельзя было ездить!
Она прошлась по залитому солнцем пустынному залу. Попробовала «режиссёрские» команды – не работают. Обратила внимание на то, что все окна храма забраны снаружи надёжными решётками, за которые снизу с любопытством цепляется густой темнокудрый плющ. И не слишком удивилась, обнаружив, что из-под потолка на неё со скукой глазеет камера наблюдения, а все двери заперты на современные цифровые замки.
Оставалось ждать.
Бог, которого хотел видеть Со-би, появился где-то в течение часа. Щёлкнул замок, открылась центральная дверь. Отец подошёл к незваному гостю, глядя сверху вниз: обитатели Настоящей Венеции, особенно темнолики, были миниатюрными существами, ростом в два раза ниже обычного человека. Вероника не успела слова сказать, как отец произнёс:
– Извини, приятель. Здесь ты мне будешь мешаться, – поднял руку, в которой она только сейчас разглядела пистолет, и выстрелил в упор.
6. Дочь дьявола
– Я не верю. Этого не могло быть, – простонала Вероника в подушку, не испытывая ни малейшего желания возвращаться в реальность из мира опасных грёз. Помолчав, она, однако, приподняла голову – и тут же увидела отца, который, стоя к ней спиной, рассеянно застёгивал рубашку. Увидев в зеркале полоску его гладкой смуглой кожи между краями белой ткани, Вероника почему-то с новой силой и яркостью пережила последние – предсмертные воспоминания и поспешно отвернулась. Спрашивать, что она делала в его комнате и в его постели, было бесполезно.
– Вставай, лежебока, – весело посоветовал он, отвернувшись от зеркала, и шутливо потянул её за лодыжку. – Если Флавио будет меня разыскивать, скажи, чтобы подходил после обеда на студию. А я пойду смотреть квартиры, которые можно будет использовать в съёмках.
– Как ты можешь об этом думать? – простонала Вероника в ответ, не пытаясь поднять отяжелевшую голову.
– Я подписал контракт, – кратко пояснил отец и направился к двери. – Всё, пока.
«Пока», – одними губами отозвалась Вероника и стала разглядывать узоры на покрывале, отражённые в зеркале на потолке. Обилие зеркал в каюте отца наводило на пугающие выводы относительно уровня его самовлюблённости. Вероника представила, как он ласкал её во множестве глубин взаимных отражений, и ей стало дурно. Вставать не хотелось. Весь день она провела, избегая взглядов своих бледных лиц и закутавшись в одеяло, носившее едва уловимый тяжёлый, терпкий аромат его тела.
Отец вернулся к ночи, принёс ей несколько апельсинов, которые она с удовольствием съела («завтрак в постель», – удовлетворённо прокомментировал зрелище отец, любивший апельсины с чисто эстетической точки зрения, что сказывалось и на некоторых крупных планах его фильмов) и предложил переселиться с яхты обратно в дом. Вероника согласилась.
Незаметно минула неделя венецианского карнавала. Вероника всю её провела, спрятав голову под подушку. Отец наблюдал за тараканьими тропами туристов сквозь каменную балюстраду балкона, и время от времени ему махали с проплывающих мимо лодок экскурсоводы, гондольеры и многонациональные поклонники. Вероника, порой возвращавшаяся воображением к сборнику интервью с отцом – книге, которую раздумала писать, мысленно задавала вопрос: «Почему вы никогда не снимали во время венецианского карнавала?» – и тут же отвечала сама себе: «Да потому что нет никакого венецианского карнавала».
– Осталось только дурачество, аттракцион для приезжих, – продолжал отец вслух её доводы. – Надевать маску имело смысл во времена, когда социальное расслоение было непреодолимым. Карнавал позволял сыграть какую-нибудь невозможную роль. А современный человек и так может притвориться кем угодно. У него просто нет лица, которое стоило бы прятать.
Алистер день ото дня укрупнялся – Вероника подозревала, что отец подкармливал питомца сырым мясом – и уже вполне конкурентоспособно смотрелся на фоне новообретённых старших товарищей. Забравшись вместе на диван, коты отныне занимали его весь, сбившись в вальяжную, распушённую, разморённую кучу с тремя разноцветными хвостами.
– В сумме наши коты имеют черепаховый окрас, – произвёл наблюдение отец после знакомства нового жильца со старожилами.
– Это алхимический светофор, – рассеянно согласилась Вероника. – Нигредо, альбедо и рубедо.
Альдо посмотрел на неё с лёгким беспокойством по поводу её психического здоровья, но тактично промолчал.
Ближе к весне Вероника выбралась на улицу и втайне от отца навестила несколько муниципальных служб. В общем-то, ей почти не нужно было подтверждение, но она его получила. Остров Касадеи с заброшенным зданием, где когда-то был детский приют, и полуразрушенным храмом Санта Агата дельи Анджели принадлежал её отцу, и был выкуплен сразу после незавершённых съёмок «Настоящей Венеции». Веронике живо представилась вереница свежих карликовых, словно вырытых для ребёнка, могил где-нибудь с краю древнего кладбища или в старом саду, где нашли свой последний приют неведомые существа, осмелившиеся нарушить запрет неведомого бога… Она боялась увидеть эти вопиющие следы его преступлений, но всё же заставила себя арендовать лодку и довести расследование до формального конца. Все двери в храм были надёжно заперты, но Вероника просто заглянула в зал через окно – этого оказалось достаточно, чтобы узнать и обстановку, и кольцо из красного камня на полу. Отплыв с острова, она на всякий случай вырезала кадры этой поездки. Пусть лучше он думает, что она не знает.
Отец, часто видя её подавленной, истолковал это по-своему и отвёл в джакузи на крыше дома. Вероника впервые в жизни поняла, что значит не просто видеть красоту, а ощущать её физически, хотя недавно казалось, что её уже ничто не может удивить. Небесная полусфера обнимала весь пылающий огнями город мягкой синей краской, ровно разлитой от горизонта до горизонта; серебряные улицы схлёстывались и разбегались; а Веронику обволакивал влажный горячий пар, поднимавшийся над подсвеченными серебристо-синими волнами. Отец откровенно любовался картиной и выражал сожаление, что нельзя сделать фотосессию для какого-нибудь журнала.
– Давай наденем на тебя маску. Ты будешь безымянная незнакомка, отдыхающая после венецианского карнавала.
– Разве не ты говорил, что идея карнавала устарела?..
– Ты похожа на цветок, плывущий где-то в небесных водах.
Это описание в точности соответствовало ощущениям её тела, и у Вероники не нашлось иронии, чтобы отшутиться в ответ. Ей хотелось позвать его, но она промолчала, а он предпочёл любоваться ею со стороны.
***
Сначала Вероника подумывала проследить за отцом. Это можно было сделать двумя способами: физически либо через «камеру». Первый способ она сразу отмела. Он почувствует её присутствие, и никакие журналистские уловки не помогут. Она не раз убеждалась, что на близком расстоянии он слышит её мысли, как и она – его. Но смогла бы она незримо присутствовать рядом, не вызывая подозрений? Долгие недели затишья понадобились Веронике, только чтобы однажды собрать всё своё мужество и решиться на проверку. Что она будет отвечать, если отец заметит её манёвры, она не представляла. Иногда ей казалось, что он просто раздавит её своим авторитетом и осуждением. Почему у него не было никаких границ? Почему ей было стыдно за то, что он делал, а ему – нет?
Да и потом, Вероника не вполне отдавала себя отчёт: что ещё она хочет о нём узнать? И зачем? Лишний раз убедиться, что отец – убийца? А сама она? Застрелила тех троих молодцов и думать забыла. Она даже не потрудилась узнать, чем именно соблазнил их отец. Может, он сказал им, что это всего лишь съёмки фильма?
Рассчитав логически, Вероника пришла к выводу, что всё намного банальнее, чем поиски какой-то абстрактной справедливости. Ей нужно было оружие против отца. Она хотела найти какое-нибудь слабое место, чтобы при случае на нём сыграть и, если повезёт, хоть как-то уравнять их шансы. Иначе он так и будет ставить над ней эксперименты, пока не погубит окончательно своей извращённой любовью. Поэтому она так боялась выступить против него. Усомниться в его непогрешимости, выйти из повиновения – означало открыто признать, что она ценит свою свободу и жизнь выше его любви. Она боялась, что он ей этого не простит. Сможет ли она жить, если он её возненавидит?
***
Выяснить это, очевидно, предстояло не скоро. Во всяком случае, Вероника не торопилась. Перебрав в уме планы всевозможного морального и физического обыска, она с чувством полного бессилия последовательно от них отказалась. Как бы невзначай порасспросить его об острове Касадеи? Он сразу поймёт, что она покушается на его пространство, и в отместку выпотрошит её всю, уверенно разметив, кто в этом сезоне дичь, а кто – охотник. Проверить дом, вскрыть запертые комнаты, вычислить, где он хранит оружие, где ключи от храма, куда идёт трансляция с камер наблюдения? Ну, выяснит она это, а дальше что? Обратиться в полицию? Это ей уже предлагали сделать родственники, куда более могущественные, и, возможно, были не так уж неправы…
В результате, вся разоблачительная деятельность Вероники свелась к тому, что она время от времени просматривала свежие кадры с «камеры», но до поры натыкалась лишь на забавные эпизоды из летописи отцовского продюсерства. В самом деле, при взгляде на этого необыкновенно красивого, несомненно талантливого человека невозможно было представить, чтобы он так легко творил зло, и до какой-то степени впечатление было верно: по-видимому, он просто не понимал разницу между добром и злом. В чём ему нельзя было отказать – в безупречном художественном чутье: одной точно подобранной актёрской интонацией, одним музыкальным штрихом он умел придать посредственной, в общем-то, сцене двойное, тройное, тысяча первое дно.
– Отсюда надо убрать полтора часа. И ещё полчаса доснять в принципиально другой стилистике, я бы вообще советовал в чёрно-белом формате. Да ничего ты этим не перечеркнёшь! Появится ощущение сна во сне, понимаешь? Впрочем, я знаю, что ты этого не сделаешь…
– Чувак, ты долго будешь мне мастера спорта по акробатике изображать? Ложись на неё без всяких выебонов!
– Это ещё что за убогий ремикс? Я не помню, чтобы «тыц-тыц-тыц» было в оригинале… Так. Весь этот хлам выбросить на помойку. А в сопровождение поставить… – отец на мгновение застыл, будто прислушиваясь, – меццо-сопрановую арию апостола Петра из «Страстей по Матфею» Баха, – Вероника со своего места чуть не зааплодировала: вот уж поистине княжеский выбор! Фильмы Альдо вообще славились резонансным сочетанием аскетичной классической музыки и шокирующе-чувственного видеоряда.
– Ты знаешь, твой монтаж, это… ну, как в хорошо написанном тексте – не к месту расставленные знаки препинания. Вроде всё то же самое, но смотрится чудовищно. По-моему, тебе надо сделать две версии картины: одну для широкого проката, другую – для порносалонов, и успокоиться…
Выяснилось, что Антон и Луна, которые вообще держали себя независимо и самовольно пропадали из дому, частенько следовали за Альдо, как наэлектризованно-шаровые своенравные призраки. Забавно было видеть сдержанного элегантно одетого мужчину с наглющим толстомордым котом на руках и ещё одним – в ногах. На работе над отцом за это подшучивали, с поразительной для непричастных людей прозорливостью угадывая, что кого-то не хватает: «Ещё должен быть третий!» – на что отец учтиво пояснял: «Третий остался дома». И действительно, верный Алистер неизменно составлял компанию бездельничающей Веронике.
Она с удивлением увидела, что на письменном столе у отца стоит её фотография – явно недавняя, чёрно-белая, снятая неизвестно как, неизвестно когда… Молодая женщина на снимке смеялась, глядя прямо в объектив, полные губы как бы поневоле разжимались, волосы развевались на ветру – кажется, это было снято на яхте в море, но они с отцом ни разу никуда не ездили… Очередной «парадоксальный монтаж»? По лицу метались такие резкие тени от солнца, что трудно было угадать черты, и лишь ресницы горели белыми искрами.
***
Долгое время оставаясь без пищи для своих заговорщических гипотез, Вероника уже подумывала бросить это ни на что ни годное расследование, когда увидела однажды, как отец выезжает на яхте в море. На её памяти, такого ещё не случалось, и она проследила.
С ним был какой-то молодой человек, по виду – типичный американский турист. Он слушал отца с раскрытым ртом, как библейского пророка – то ли поклонник, то ли Альдо включил обаяние и умело играет роль гения, которую давно и бесповоротно разучил под хищными объективами журналистских телекамер. Вероника почему-то даже не насторожилась, когда яхта подошла к причалу Касадеи – в конце концов, что могло здесь случиться?.. Отец, не прерывая беседы, непринуждённо провёл гостя в храм.
Она забеспокоилась, когда увидела, что по указанию отца молодой человек ложится в центр красного круга.
Незримые линии… Там, далеко, в Настоящей Венеции, тугие линии тёмного ветра стронулись и стали скручиваться в узел – смертельный узел на чьей-то душе.
– Настоящая Венеция, – негромко сказал отец, и упала густая ночь.
Из центра круга повалил чёрный дым. В один миг он поглотил молодого человека, последнее порывистое движение, последний неясный возглас – в общем-то, смерть не успела стать страшной. Только чёрный дым превратился в красный. Вероника не увидела, но почувствовала, как в чёрных глазах отца мелькнул багряный отсвет. Альдо стоял, затаив дыхание, руки простёрты над жертвой, и с видимым наслаждением впивал облако крови, клубившееся кругом.
Постепенно просветлело. Ясные черты белокаменного храма проступили сквозь поросшие мхом развалины безымянного капища. Там, далеко, осталось мёртвое, обескровленное тело. Здесь круг был пуст.
Отец судорожно вздохнул и в изнеможении опустился на пол. В воздухе витал чуть заметный запах скотобойни. Вероника, опомнившись, попыталась было улизнуть, но тут на неё взглянули ещё одни глаза – нечеловеческие, дымно-пепельные, а следом оглянулся и отец.
– Снято! – поспешно выпалила она.
– Камера! – перебил он и буквально втащил её обратно в кадр.
Вероника рухнула с высоты в центр круга, ушибив коленки. Отец схватил её за волосы.
– Что тебе здесь надо!
– Убери руки, ты мне ничего не сделаешь! АаааААААААА!
Она внезапно перешла на визг, и тут же из полумрака за колоннами вынырнуло безумное огненно-белое лицо с пламенеющими глазами, пронеслось с раздирающим криком между ней и Альдо и, метнувшись куда-то вверх, исчезло. Воздух задрожал от жара, как над выглаженными солнцем песками пустыни, из груди будто вырвались языки пламени, сдавленные там раньше, как в закрытой печи, Вероника схватила ртом горячий воздух, выкрикнула:
– Снято! – и покинула Настоящую Венецию, не слишком присматриваясь, что там с отцом.
***
Они снова встретились уже дома. Долгое время не разговаривали. Отец ловил бумажной салфеткой струйку крови, лившуюся у него из уха. Вероника делала вид, что ничего не замечает.
– Скажи, – неуверенно начал отец, – ты действительно думаешь, что твоя жизнь станет веселее, если я, допустим, лишусь слуха? Или зрения?
– Ладно, не дави коленом на слёзную железу, – с отвращением возразила Вероника: Альдо любую ситуацию исхитрялся повернуть так, чтобы представить себя мучеником, а её – виноватой. – Сейчас-то ты, насколько я понимаю, меня слышишь? И видишь?
Отец вздохнул.
– Ты правда меня так ненавидишь?
– Да, – подумав, ответила Вероника. «Ненавижу за то, что люблю», – добавила она про себя, но отец, кажется, не расслышал.
– Это не моя вина. Это не я придумал. Я – жертва обстоятельств.
– Ты – жертва?!
– Не в буквальном смысле!
Вероника сплела пальцы, пытаясь успокоиться. Дискутировать было бесполезно. Она и на этот раз не поняла, как ей удалось вызвать «женщину с глазами из пламени», и предпочла не заострять на этой теме внимание. Пусть отец боится больше, чем следует.
– А что думает по этому поводу полиция? – насколько возможно ровным голосом поинтересовалась она. Альдо тоже попытался взять себя в руки.
– Эти люди числятся пропавшими без вести.
– То есть трупы в нашем мире не всплывают?
– Нет. После ритуала я сбрасываю тело в бухту… – Альдо поколебался, – где его поедают гигантские плотоядные черепахи, – через силу внёс он завершающий штрих. – А что?
– Экологично…
– Ты опять меня осуждаешь.
– А ты заслуживаешь чего-то другого?
– Да, – с вызовом ответил он.
– Ой, как интересно. И чего же?
– Чтобы меня принимали таким, какой я есть.
– Сам-то понял, что сказал?
– Понял!
Вероника взяла ещё одну нервную паузу.
– И как много народу ты уже сам себе принес в жертву?
– Знаешь, я не веду учёт.
– Ну, давай посчитаем. Мне, например, любопытно. Как часто это тебе нужно?
– По-разному… Под настроение.
– То есть это даже не потребность?!
– А почему «сам себе»? – отец, по излюбленной привычке, ответил на вопрос диагонально: встречным вопросом на постороннюю тему. – Не я придумал этот ритуал. Он существовал в том мире задолго до того, как я туда пришёл.
– Знаешь, пап, я тебя слушаю и поражаюсь. Иногда кажется, что твоя любимая фраза – «это не я». Это не я, это не я, это не я… Тебе как будто нравится это повторять. А что – ты?
– Чего ты от меня добиваешься? Допустим, я отвечу на твои вопросы, а что дальше? В чём твоя цель?
– Я хочу понять, что происходит!
– Да никогда ты этого не поймёшь! – последние слова отец произнёс с таким прочувствованным убеждением, что Вероника невольно вздрогнула. В самом деле, кому лучше от бесконечных разбирательств и моральных пыток, которые она постоянно устраивала всем, включая саму себя? – Ей? Теперь она в этом сомневалась…
Отец ещё пару раз приложил к уху салфетку и выбросил – кровь больше не текла.
– И что теперь делать?
– Дочь моя, тебе сколько лет? Ты меня спрашиваешь, что делать?
– А тебе сколько?
– Если хочешь услышать моё мнение, то я предлагаю позвонить в доставку пиццы.
– А потом?
– А потом – суп с котом, – раздражённо ответил кумир европейских интеллектуалов, и Вероника заткнулась.
***
– Отвези меня туда, – попросила Вероника, имея в виду красный круг.
– Зачем? – отец понял её без объяснений.
– Хочу поговорить с ним.
– Это ещё не значит, что он захочет разговаривать с тобой.
– Разве он – это не ты?
– Не совсем.
– Если тогда, во время ритуала, он перешёл в нашу кровь, значит, его частица есть и во мне тоже.
– Ты хочешь поехать, чтобы потолковать сама с собой?
– Может быть.
***
Войдя в круг и призвав Настоящую Венецию, отец внешне почти не изменился – только в глазах будто бы замерцал чёрный дым. Вероника не стала терять время на бесплодные поиски отличий.
– Кто ты?
– А как ты думаешь? – Ей отвечал насыщенный придыханиями и призвуками голос, напоминающий шипение углей.
– Как тебя зовут?
– Можешь звать меня папой, – существо, похоже, издевалось.
– Ты не похож на моего отца.
– Мы похожи больше, чем тебе хотелось бы.
– Ты – бог. Злой бог. Злой, безумный, самовлюблённый бог.
– Ты ещё скажи: «тебя надо остановить». Ты ещё мир кинься спасать.
– Знаешь, я всегда думала, что бог – это нечто большее, чем человек. Но, если считать примером тебя, получается наоборот. В тебе не хватает какого-то куска, отче. Причём существенного.
– Надо полагать, души, – всё тем же ехидным тоном подхватил собеседник; критика его, похоже, забавляла. Вероника решила перейти к более конкретным вопросам.
– Зачем ты снимаешь фильм?
– Я хочу, чтобы зрителя не стало.
– Замысел, достойный большого художника…
– Вы, смертные, тревожите меня. Я хочу, чтобы вы все исчезли.
– И я тоже?
– Ты тоже. Ты – особенно.
– Ты хочешь, чтобы я сказала, что ты для меня тоже единственный. Но правда в том, что мы изначально не на равных. Это ты всегда был единственным для меня. А я для тебя – нет. Это отец может быть только один. А детей… детей может быть много.
– Ты становишься всё лучше. Я никогда так не хотел тебя, как сейчас.
– А если я убью тебя?
– Давай. Убей.
Поколебавшись, Вероника высвободила руку из кармана куртки и подняла пистолет – тот самый, позаимствованный ею из прикроватной тумбочки в спальне отца.
В тот же момент чёрный дым бросился ей в лицо, и пепел засыпал глаза. Вероника отшатнулась и машинально выкрикнула:
– Общий план!
***
Она увидела всю лагуну, всю «тьму над водой» – острова, погружённые в бесконечный мрак. И в каждом селении, в каждом доме теплились души, словно едва дышащие огоньки. Они были полны почтения к вышним силам духовных стихий, правящим их жизнью, полны преданности и восхищения. Но глубже всего, на самом дне, залегал страх.
Когда столб дымной тьмы, поднявшись за Вероникой, ринулся на ближайших людей, их души сжались в ничто. Вероника неслась над водой, над землёй, над огнями, а за спиной у неё нарастал ветер смерти. С неистовым рёвом он терзал всех, кто попадался на пути, и души мялись, скручивались и выворачивались, как бельё в руках у прачки. Всё, что было в этих душах, проливалось в пустоту, и оставался один только беспредельный смертный страх.
Вероника увидела улицы главного города. Вдоль сияющих каналов, облепленных лёгкими вздохами тумана, по тесным изломам улочек, мимо вельможных домов с мертвенно-бирюзовым отблеском на застывших лицах бежали сотни маленьких людей, и все они казались одинаковыми – ничтожными, уродливыми и не заслуживающими пощады. Скрюченные фигурки спешили к высоким фасадам царственных храмов, пытались спрятаться в готических складках каменных риз, распахивали гулкие двери – и проваливались в никуда. В роскошных «домах бога» не было пола. Один за другим жалкие беглецы, корчась от страха, бросались в бездну, и тьма, поднимавшаяся навстречу им из глубин, будто пропитанная кровью, стала красной.
В какой-то момент Вероника почувствовала, что непреодолимая сила захватила и её и гонит по наглаженной столетиями лестнице в толпе таких же. Неимоверным усилием воли она швырнула себя на ступеньки, чтобы остановиться, и тут же руки тьмы сомкнулись у неё на горле. Отец навалился на неё всем весом и стал душить. В ушах у Вероники пульсировал только топот сотен ног, только стук сотен сердец, обегавших, огибавших её сотнями волн, готовых сорваться с обрыва в небытие.
– У тебя такое мягкое тело, – прошипело вездесущее существо у неё в душе. – Я только подую, и боль уничтожит тебя.
«Пожалуйста, не мучай меня, – мелькнула без спроса шальная мысль, – я сделаю всё, что ты прикажешь»… – и канула в бездну.
«Пощади… принесём… кровавую жертву…» – отозвалось откуда-то с самого дна, и в ответ послышался всепобеждающий издевательский смех. Тогда Вероника поняла, что в жертвах не было нужды. Рано или поздно жертвами станут все. Каждый.
Где-то в груди её разрывался крик, но горло сдавливали безжалостные руки. Вероника подняла глаза, и ей показалось, что крик её в последнем безотчётном порыве рванулся куда-то ввысь, далеко, прочь отсюда…
***
– ААААААААААААААААА!..
На какой-то момент она увидела во тьме белое лицо с глазами цвета пламени. Потом всё погасло.
Вероника снова была в красном круге храма – лежала на полу, пытаясь отдышаться. Отец отпустил её, потому что её взгляд обжёг существу глаза. Он стоял у алтаря, закрывая лицо руками, и между его пальцев капала кровь.
Вероника вдруг почувствовала, что сила, разбуженная в ней в этот раз, будет с нею всегда. Она больше не беспомощна. Если он когда-либо, зачем-либо решится её к чему-то принудить, – женщина с глазами из пламени придёт и рассеет тьму. Так просто. Её взгляд его ослепит.
Той, другой частью своей души Вероника почувствовала, как клубится и мечется по каким-то исчезающим граням бытия обозлённый бог. Долгожданная уверенность в собственных силах и безопасности, которой она уже не чаяла дождаться, опьянила её. Вероника вызывающе рассмеялась.
– Ну как, папочка? – поинтересовалась она, поднявшись. – Тебе нравится боль? Тебя это возбуждает? Знаешь, я даже подумываю разнообразить всем этим наш сексуальный досуг, – Вероника злорадно пнула невесомый осенний лист.
– Не надейся, – прохрипел отец, вытирая кровь с лица, – у меня не встанет.
– Ты на себя наговариваешь. Проверим?
– А поди ты нахуй…
– Ай-яй-яй, господин Боначелли! Как вы выражаетесь при ребёнке?..
Совесть отца была, кажется, нисколько не потревожена, в отличие от сугубо физического самочувствия.
– Лучше бы помогла. Мне ещё яхту вести, если ты не собираешься здесь ночевать, конечно.
– Ты пытался меня убить, – напомнила Вероника.
– Ты меня тоже…
Разговор снова пошёл по кругу вплоть до полной бессмыслицы. Вероника рассеяно пнула ещё пригоршню листьев и направилась к двери.
– Жду тебя на выходе.
***
По дороге назад молчали. Дома Вероника мрачно свалилась на диван и уставилась в бесстрастный прямоугольник белого экрана. Альдо устало привалился к дверному косяку, и вся его мученическая поза как бы говорила: «Что будем делать-то?» Вероника вздохнула.
– Я хочу быть полностью, абсолютно счастливой, – на всякий случай пояснила она. – И чтобы ничто, никогда не омрачало моего счастья…
– Посмотри на природу, Вероника. Посмотри, как она жестока. Придумав себе мораль, человек сам загнал себя в ловушку ограничений и живёт наполовину, и сам страдает от собственной иллюзии, что жизнь делится на добро и зло. А жизнь одна. И бог сотворил её страшной.
– Кто это говорит? – удивлённая такой длинной прочувствованной речью, Вероника скупо улыбнулась.
– Да, это я. – Существо спокойно прошло в комнату и тоже взглянуло на экран. Потом задумчиво опустило глаза. – Я люблю тебя, – с усилием, будто пробуя на вкус незнакомое слово, произнесло оно.
– Я тоже тебя люблю, – грустно откликнулась Вероника.
***
Полуразрушенный храм обвит плющом, цепляющимся за рамы выбитых окон. Центральная зала озаряется ало-золотым светом, исходящим будто бы от самих стен. Скамьи вынесены, и прихожане, закутанные в тёмные платки, сидят прямо на усыпанном бурыми осенними листьями полу, образуя круг. На алтаре между незажжённых свеч пристроилась девочка лет десяти и непринуждённо болтает босыми ногами. Завязанный на плече лоскут багряной ткани, который служит девочке одеянием, напоминает язык пламени, обнимающий маленькое смуглое тело. На тонкой шейке висит чёрное ожерелье с крупными круглыми бусинами, вырезанными из какой-то экзотической породы дерева, ещё несколько ниток с полудрагоценными камнями обвивает подвижные запястья и щиколотки. Непроницаемые глаза девочки кажутся чёрными окнами, за которыми трепещет невидимая горячая свеча.
– Огонь приветствует вас. – Помолчав, девочка сложила руки так, чтобы они образовали чашу, и в центре её ладони заплясал крошечный новорождённый огонёк.
Прихожане все как один простёрлись на полу лицом вниз, словно боялись, что омывающий внутренность храма пламень их ослепит.
В воздухе разлился сильный запах хвои. Прихожане, беспокойно шевелясь, ещё плотнее вжались в собственные тени. Девочка соскочила с алтаря и сделала несколько шагов по ступеням. Там, где ступала её нога, прямо на пожелтевшем мраморе распускались красные цветы с крепкими широко раскрытыми лепестками. Их запах смешивался с ароматом хвои. Девочка вошла в людской круг. С её рук, держащих живой огонь, как со свечи, стало капать мирровое масло, и его запах разлился в воздухе пронзительной прохладной струёй. Глаза девочки из чёрных стали золотыми. Девочка повернулась к ближайшему из прихожан – крупного сложения, богато одетый мужчина вздрогнул, как под ударом бича.
– Иди домой. Ты излечишься. Ты, – она перевела взгляд на следующего. – Больше не приходи ко мне. Деньги, о которых спрашиваешь, тебе не принадлежат. Ты, – ещё одна вспышка золотых глаз. – Отпусти мужа. Не держи… Ты… – монотонный детский голос лился и лился над склонёнными головами, поднимался под своды храма, растворялся в вышине, как опьяняющий дым. Алый воздух дрожал.
Лишь один человек в зале не преклонял колен. Поодаль, за алтарём, стоял высокий смуглый мужчина лет сорока в чёрном облачении католического священника и пристально следил за каждым движением девочки из-под полуопущенных ресниц. В хищных, ястребиных чертах его лица читался восторг учителя, гордого выступлением своей лучшей ученицы.
***
Дом из чистейшего белого мрамора, с двумя готическими окнами-розетками над дверью, выходящей прямо на канал, такой узкий, что ветви перегнувшейся через стену сада старой пихты царапают ставни дома напротив. В небольшой квартире на верхнем этаже – тот же мужчина и та же девочка. Он мягкими движениями массирует её маленькие пальцы цвета мёда, в то время как она с отрешённым видом смотрит сквозь него.
– Bellissimo, perla mia, – говорит он, серьёзно глядя в роящиеся золотыми огнями бездонные глаза. – Ты сегодня была безупречна.
– Я устала, – глухо говорит она чуть хрипловатым голосом. – Каждый раз я боюсь, что мне не хватит сил.
– Ты – дитя бога.
– Да, я знаю. Сила принадлежит не мне, а ему. Он даст её столько, сколько пожелает, я же должна лишь нести его дар в смирении. Но порой так хочется знать, что он будет любить меня вечно.
– Он тебя любит. Но абсолютный огонь может быть губителен для людей. Ты сама знаешь.
– Это правда, что пишут в газетах?
– Да, невежд напугали две смерти подряд от сердечного приступа в кругу, как они пишут, «огнепоклонников». Но мы никого не заставляли приходить. Все знают, что цена твоего участия высока. Я говорю тебе это потому, что ты уже достаточно взрослая. Ты должна понимать, что страхи эти нарочно подогреваются твоими врагами из так называемой церкви, которая давно уже перестала быть «домом божьим». Тем лучше. Пусть недостойные сгинут в своих сомнениях, и останутся лишь те, чья душа закалена.
– Смерти нет. Есть лишь превращение воды в пар и снова в лёд. Так же и душа под действием духовного огня то растворяется, то вновь обретает очертания.
– Воистину. Ты мудра не по годам, Джойя. Я знал сотни женщин, и ни одна не может сравниться с тобой.
***
С невозмутимой грацией детства и свободой святости девочка при опекуне сбросила багряное покрывало, сняла многоярусные бусы и надела типичный для рядовых горожан домашний костюм – трикотажные штаны и майку с аппликацией в виде потешной овцы. Второе, ещё более диковинное плюшевое животное обнаружилось в одной из полок над кроватью: прижав его к себе, девочка откинулась на подушку.
– Твоя капибара не думает, что пора ложиться спать? – с улыбкой спросил мужчина, указав на игрушку.
– Я ещё немного почитаю, падре.
– Только не говори мне снова, что хочешь ходить в школу, наравне с простыми детьми. Для тебя сейчас это непосильная нагрузка.
– Я понимаю, что вы заботитесь обо мне, падре. К тому же, мне нравятся наши уроки.
– Ты умница, gioia mia . Завтра я разбужу тебя, как обычно.
Обменявшись с опекуном детски-невинным поцелуем, девочка проводила его глубоким взглядом мерцающих золотых глаз.
***
– «На официальной пресс-конференции венецианского епископата, прошедшей в эту пятницу, дон Энио Донаджио, настоятель прихода Толентини, категорически заявил, что круг поклонников его подопечной – печально известной Джойи Эспозито, девочки-сироты, будто бы обладающей даром ясновидения, не является сектой. Между тем из вполне достоверных источников известно, что на своих собраниях сплотившееся вокруг ничего не подозревающего ребёнка сообщество дегенератов фактически поклоняется Джойе как новому воплощению то ли Христа, то ли Богоматери, тем самым поддерживая еретическое с точки зрения католической церкви учение о реинкарнации. Мы нисколько не осуждаем Джойю, которая в силу своего возраста, вероятно, даже не вполне понимает роль, отведённую её группой фанатиков, однако призываем падре Донаджио опомниться и не порочить церкви нашего города истериками бесноватых!»
Вероника в изумлении опустила газету.
– Альдо, как такое может быть?.. Это же сцена из нашего фильма! Они пишут о наших персонажах в газетах! Им кажется, что всё происходит на самом деле!
– Да, я уже понял.
– И… что теперь будет?.. Интересно, а мы можем встретиться сами с собой?..
– Думаю, не стоит к этому стремиться.
– Почему?.. Если эта Джойя – такая просветлённая…
– Джойя – женщина с глазами из пламени. Она сжигает одни области реальности, чтобы дать проявиться другим. В этом суть феномена ясновидения. Я бы не рискнул попадаться ей на глаза.
– Но ведь… ты её создатель.
– Не я, а мы.
***
Молоденький лейтенант полиции смущенно остановился у дверей.
– Добрый день, падре… Мы не могли бы… – неопределённым жестом руки он обозначил сразу несколько вариантов окончания фразы: «переговорить по важному делу», «неприятному для вас», «без свидетелей» и «особенно без этой девочки с пугающими глазами, о которой рассказывают всякие небылицы». Епископ Донаджио медленно покачал головой в ответ на два последних вопроса и коротким кивком призвал гостя приступить к двум первым, а заодно жестом руки пригласил пройти в комнату и сесть.
– Видите ли… неловко об этом говорить… – молодой человек опустился на край стула, – я понимаю, что здесь нет вашей вины… Но вокруг девочки в городе нездоровый ажиотаж. На почве поклонения ей уже начали совершать преступления… М-да… Собственно, потому-то я и здесь, – он нервно хохотнул, покраснел и снова взял серьёзный тон. – Это связано с торговлей… теми вещами, которые она якобы материализовала, или… её волосами, например… – обливаясь потом, полицейский покосился на безучастную Джойю, привстал на стуле и снова сел, очевидно, желая и не решаясь отодвинуться как можно дальше. – Девочка подарила одному из, хм… просителей, локон своих волос. Как утверждают подследственные, тот человек сразу трижды выиграл в лотерею. Далее, якобы, он должен был этот локон сжечь, но тот непонятно как оказался у третьих лиц… И единственный выживший утверждает, что все остальные погибли в результате несчастного случая. Что сомнительно. Я вынужден привлечь вас к расследованию как свидетелей. Было бы неплохо, если бы вы вспомнили, что именно девочка говорила тому, ээ, везунчику. И ещё, я бы попросил вас не раздавать больше… видите ли, люди верят… в сверхъестественную силу… проклятие… – молодой человек окончательно сбился. Епископ и Джойя переглянулись, но промолчали. Полицейский выдохнул и обмахнул лицо фуражкой. – Жарко тут у вас. Так… что же?
Девочка вдруг соскочила с подоконника, на котором сидела, рассеянно глядя на звонкие блики воды и покачивающуюся у входа полицейскую лодку, подошла вплотную к гостю и требовательно протянула руку.
– Отдайте то, что сейчас у вас.
Молодой человек от испуга даже не сразу осознал суть слов.
– Чт-то?.. Откуда ты знаешь? Но я не могу, это улика!
Девочка не двинулась с места, молча держа вытянутую руку прямо на уровне его груди, словно собиралась вынуть сердце. Полицейский умоляюще оглянулся на епископа, но тот тоже промолчал. Дрожащей рукой молодой человек вынул из кармана пакетик с локоном. Джойя забрала его и спокойно кивнула.
– Спасибо. Вам ничего не сделают за нарушение инструкций. Ступайте домой, у вашей жены для вас хорошая новость.
Медленно пятясь, молодой человек добрался до дверей и, не прощаясь, вышел. Джойя задумчиво положила пакетик в объёмистую пепельницу в виде черепа, чиркнула спичкой и подожгла.
– Он был следующим владельцем? – негромко уточнил епископ, глядя в огонь.
– Да. Огню же не объяснишь. Если бы он не отдал, у его жены случился бы выкидыш.
– Я тоже это увидел, как только он вошёл. Ты молодец.
– Может, пора прекратить эту раздачу сувениров? Они скоро из-за моих волос друг друга поубивают.
– Пусть учатся. Пусть поймут, что если сказано сжечь – значит, надо сжечь. А не бежать торговать на рынок или хвастаться приятелям. Подойди сюда. – Он притянул девочку к себе, поставил её между колен и погладил горячую смуглую шею. – Помнишь, как мы встретились в Индии? У тебя тогда были длинные-предлинные волосы…
– И ты каждый вечер расчёсывал мне их сто раз перед сном, – девочка счастливо улыбнулась.
– Теперь от твоих кос мало что осталось, – он с улыбкой коснулся её волос, подстриженных аккуратным европейским каре. – Пожалуй, раздачу локонов и впрямь пора прекратить. Но не колец из застывшего огня. Да, я знаю, тебя это утомляет. Но каждый раз, когда материализуешь предмет, представляй, что делаешь это для меня. Пусть в нём будет вся твоя любовь ко мне. И ты справишься легко. Ну, попробуй.
– Сейчас?
– Да.
Девочка сложила руки горстью, потом сомкнула ладони, как створки раковины, и прижала к груди. Мужчина накрыл её руки своими. Через некоторое время их странные объятия разжались. На ладони девочки лежало кольцо из переливающихся, будто огненные слезинки, камней.
– По размеру? – с улыбкой спросил мужчина, и девочка, закусив губу, осторожно надела кольцо ему на палец.
***
– Вчера неожиданно мне приснились двое коллег по римскому епископату. Я их пять лет не видел. Оба работали в Ватикане. Сегодня позвонил в Рим, уточнил у секретарши – оказалось, оба умерли за эти пять лет.
– Что сказали?
– Не помню.
– А мне снилось, как будто я с группой людей в большом парке. И мы должны что-то искать. Я говорю, что пойду по другой тропинке искать одна, хотя искать мне не очень хочется. За мной идет мужчина. Я останавливаюсь у куста роз и трогаю их руками, будто погружаюсь в саму природу, в этот момент мужчина касается моей руки, и ощущение невероятной близости между нами и близости вообще. Словно я нашла то, что искала, но это не то, что искала группа.
***
Прихожане снова сидят, образуя круг, на этот раз на полу в квартире Джойи. Девочка, скрестив худенькие ноги, сидит в центре круга в обычных джинсах и майке, но на запястье у неё поблёскивает потемневший от времени золотой браслет с вырезанными на нём иероглифами. Она молча выслушивает посетителей, обращая то к одному, то к другому взгляд тёмных глаз с пляшущими золотыми огнями.
– Я узнала, кто настроил часы. Оказалось, это сосед – Даниэле. Не понимаю… но это единственный человек, который так явно меня не терпит, мое присутствие до дрожи его доводит. А мне спокойно, и прежде я бы сказала – ну и ладно. А тут я подумала – почему именно на меня такая реакция. И решилась с ним поговорить. Остались мы с ним на лестнице вдвоем. Говорю – я тебя злю? Он – да, я и сам не могу понять этого, не могу объяснить. Говорить трудно. Он не понимает, как я живу, что я делаю, как можно вообще в таком хаосе жить, чего я хочу в жизни. Оказалось, что он помогает отцу, у кого эпи-синдром, как и у меня. Мы по сути дали друг другу отражение по нашим жизням. Я ему – что человек волен жить без оглядки, он мне – что есть время, ограничения и материя, которые не надо игнорировать…
Для меня это был такой знаковый диалог, мне казалось, что сошлись силы – порождение хаоса, может сам Уран, а напротив чистое время, Кронос, упорядоченность, и впервые общаются через двух людей на лестничной клетке, пытаясь понять друг друга.
Я подумала только о том, какие же красивые сюжеты у этой жизни, какие встречи, какие диалоги. И что же это мы такие дураки люди бываем – боимся говорить, выходить на диалог.
– Самое удивительное – прошла надежда встретиться с одним знаковым для меня человеком, расстались и не виделись с которым больше семи лет, а я все держала и не отпускала. А тут шла мимо вывески, ассоциативно с ним связанной, и из меня как будто железка выпала, я не стала ее поднимать.
– Почему-то каждый раз, как я смотрю на часы, вижу два одинаковых числа. 12:12, 17:17… Я не специально, честное слово. Не знаю, что это значит.
– Ко мне на этой неделе постоянно подходили слишком настойчивые бомжи-попрошайки: шли за мной, прося денег, меняли направление, если я двигался в другую сторону, предлагали что-то купить, иногда просто говорили со мной про жизнь. Причём всякий раз мелочи у меня с собой не было, и я не мог от них «откупиться».
– Осенью были годины отцу и брату. В церкви во время службы у меня полились слезы, я вспомнила венчание с уже, к сожалению, бывшим мужем и моё желание подарить ему свою любовь, красоту, то огромное доверие, которое было к нему. И у меня возникло сожаление, что я не смогла построить и сохранить с ним отношения. И мне показалось, это было развенчание. Случайно это оказалась родительская суббота, и был молебен по усопшим. Потом я пришла домой, и как раз зашёл бывший муж. Я с ним поделилась переживаниями в церкви, он меня не понял. Я высказала ему претензию по поводу отсутствия сопереживания. Он сказал, что он не способен понять мои пиковые эмоции. И я поняла, почему мы развелись. Я рыдала часа два.
– Обратила внимание на тело – на внешнее, как на инструмент – что я транслирую своим видом. Захотелось транслировать красоту и даже некоторую приятную ухоженность. Говорю «даже» – потому что раньше у меня было к этому пренебрежение.
– Мне вдруг вспомнилось – кто, что и сколько мне должен. И кому что должен я. Разговор, деньги, вещи. Захотелось забрать себе своё и отдать не своё. Довольно точное понимание. Как будто я узнал, что в царстве моей жизни слишком много воруют, а я делал вид, что нет.
– У подруги был день рождения, вечером сидели в кафе, болтали в женском кругу. И тут нам принесли бутылку шампанского и по шикарному пирожному, следом подходит мужик, говорит, что он бог вина Дионис и захотел нам сделать приятное, сказал и ушёл. Вот так вот, боги и в материи проявляются!
– Я нашел двух мёртвых птичек в печи на старой квартире.
***
«Для меня ты чудовище. Человек, на котором стоит крест, и нет ему спасения. Ты не можешь понять, каким образом я сдерживаюсь, чтобы не проклясть тебя».
«Я вижу тебя. Это очень тяжёлое зрелище, но я не отворачиваюсь. Хотя ты и святая, я жажду прикоснуться к тебе, жажду слиться с тобой, и мне хочется, чтобы весь наш круг был твоим единым телом, телом для тебя».
Эти и подобные признания часто звучат на страницах писем в адрес Джойи. Мужчины и женщины то разражаются проклятиями, то желают оргии с ней и пишут об этом в каком-то самоистечении.
***
Девочка стоит в мощёном дворике неправильной формы. Слева от неё можно увидеть двойную скульптуру: обнажённая женщина с пантерой у её ног и обнажённый мужчина с орлом. Чуть дальше, у жёлтой кирпичной стены – два медных кресла, высоких – будто бы предназначенных не для людей, с символами луны и солнца над спинками. Справа от девочки, в нише на углу здания – скульптура медведя, будто бы разрывающего тяжёлые железные цепи, которыми он прикован к белой стене. Девочка стоит как бы на пересечении силовых линий, натянутых между этими образами, а кругом толпятся слушатели.
– Вы у церкви святой Бригитты. Она закрыта сейчас. Это не случайно. Её истинное святилище – не там. Под именем христианской святой скрыта куда более древняя женская сила. Это – трёхликая кельтская богиня Бригитта, чьё имя означает: «яркая». Она – трижды богиня Огня: огня поэзии, кузнечного дела и целительства.
Христианский мир во многом вобрал в себя древних богов. Причесал их под себя. А древних богинь одел в закрытые монашеские одеяния. Сейчас во мне поднимается какое-то огненно-красное кипение при виде статуй Мадонны. Богиня гневается на то, что люди сохранили почитание женского только в одном образе. Только в образе скорбящей, всепрощающей Девы-Матери. Завернув её в монашеское покрывало, исключая и демонизируя другую её ипостась. Женщин поставили в такое положение, что они вынуждены были скрывать свою природу. И свою страсть и силу им позволительно было проживать только в строгих рамках религиозной морали. Прятаться за какими-то высокопарными речами. Уходить в монастырь. И придумывать себе ангелов, чтобы осталась хоть какая-то возможность соприкоснуться со своим экстазом и наслаждением, не рискуя быть сожжённой на костре в качестве ведьмы.
Снимите с женской природы эти вериги, серые монашеские одеяния и цепи! – говорит вам богиня. Это не битва против церкви. Это проникновение живого огня в холодные каменные стены, которые иначе рухнут.
***
– Вчера, когда мне захотелось орехов и апельсин, одна из прихожанок как раз принесла апельсин и мешочек орехов. До этого мне ни разу не передавали съедобные гостинцы. Так быстро сбылось.
– Всё правильно, Джойя. Ты должна тренировать силу своего желания. Ты не можешь, как обычные люди, добиваться своего в мирской суете. Позволь миру дать тебе всё, что нужно, без усилий с твоей стороны.
– А помнишь, один сеньор возил нас в горы, в свой отель? Мы жили на третьем этаже в резных хоромах, и спускались на второй, чтобы проводить беседы… Мне там ещё понравилась арома-сауна… просто сказочная, с трёхмерными картинами природы на экране и музыкой… Я тогда раскрасила фантазию: «дом в горах – дом из дерева – бассейн – сауна – массаж – счастье» – и всё это испытала! Но: я думала, это будет принадлежать мне, а мир пустил меня туда пожить лишь временно…
– Джойя, по большому счету все в этом мире не наше, потому что мы не вечны. Когда тебе дают подобное, ты принимай его как своё, как принимаешь лес. Он же не твой, но и твой одновременно.
– Я понимаю. Ты хочешь сказать, что нельзя ставить собственность выше самой жизни…
***
Вероника приволокла в дом большой холщовый мешок.
– Посмотри. Нашла на помойке, стоял возле мусорного бака. Похож на тот, в котором падре вынес скопившиеся письма от прихожан, а?
Она с усилием развязала верёвку, туго стягивающую мешковину.
– Посмотрим, что там внутри… Ой… Пап, поди сюда.
Внутренность мешка была до отказа забита смятыми, сброшенными как попало денежными купюрами, слегка обгоревшими по краям.
– Ничего себе, – озадаченно протянул Альдо и вытряхнул кучу на пол.
– И что мы собираемся с этим делать?..
– Такие замызганные… Может, их утюгом прогладить?
***
– И она говорит: «У тебя шизофрения и ты можешь с этим жить. Тебе будут встречаться люди с шизофренией. И тебе с этим нужно научиться жить. Вот например Берта, – а это дочка моей крестной мамы, у нее эпилепсия, все возможные расстройства личности… Думаю: откуда знает! А мне и правда часто встречаются люди с пограничной психикой. Обычно я узнаю об этом уже после. Сразу-то ведь не отличишь, они довольно милые, пока в адеквате.
Она говорит: закрой глаза. А сама как ударит меня в лоб. И меня мгновенно выбросило в сон. Как будто я на трамвайной остановке, это место моего детства, рядом с домом, где я родилась. Время за полночь, темно, фонарей нет. И мы ждём трамвай. Я точно знаю, что они уже не ходят. Но вот проносится один трамвай в другую сторону, не останавливается. Значит ходят, это странно. Потом идёт другой трамвай. Тоже в другую сторону. И я вдруг понимаю, что даже если мы сядем в другую сторону, мы доедем. Для меня это слишком парадоксально. Мы заходим, внутри светло, много людей, очень необычно для ночи…
И тут я просыпаюсь, лёжа на полу, с чувством, что это трамвай-парадокс. И да, если не выдержать эту парадоксальность жизни, сознание может поехать. Так бывает. Сон показал мне, как это происходит.
У меня был однажды эпизод, когда поехала психика. Я очень хорошо помню, как я неконтролируемо кидала вещи в стену, как мое сознание покидало меня. Но не полностью, всегда был какой-то внутренний стоп. А позже, в университете один парень, увидев какой-то мой рисунок, сказал: ты шизофреник, тебе лечиться надо. Если честно, меня это задело тогда. Джойя как будто всё об этом знала и приняла, как норму. Рядом с ней я ощутила самоуважение и смирение перед этой долей. Мне передалось её спокойствие к таким вещам.
***
Вероника, трясясь в вапоретто, старательно делала вид, что не слушает разговоры о девочке, но в дом ворвалась, как буря:
– Альдо, сегодня какая-то женщина говорила, что Джойя излечила её от шизофрении!
– Конечно, мы ведь уже отсняли эту сцену.
– Но она уверена, что всё происходило в реальности! Это настоящая женщина, я её никогда прежде не видела!
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? Тебя не устраивает, как идут съёмки?
– Нет, но… Кто это? Кто такая Джойя?..
– Ты. Не такая, какой ты была в детстве. Но это ты.
***
Проезжая с отцом по делам на яхте мимо острова Повелья, где в здании заброшенного монастыря одно время работала больница для умалишённых из высокопоставленных семей, Вероника чуть не свалилась за борт: она увидела, как вдоль белокаменной набережной, с выходящим на неё казённо-прямоугольном пустоглазым фасадом, идёт не кто иной, как… она сама с отцом!
– Альдо! – заорала она, вцепившись поверх рук отца в штурвал. – Смотри! Это что, мы?! – Белая с чёрными пятнами тления стена уже исчезала за поворотом. – Я только что видела, как мы ходили по развалинам монастыря!
– Чего ты орёшь?.. Я чуть не оглох.
– Но ты видел?!
– Да, видел. Сто раз уже видел такое… Это съёмки, чему ты удивляешься, я не понимаю?..
– И много нас по Венеции?..
– Да не знаю я… какая разница?..
***
Несколько раз Вероника издалека подходила к дому падре Энио Донаджио – она знала от отца, где находится квартира, выбранная им для съёмок – но так и не решилась зайти внутрь. Что она там найдёт? Девочку и её опекуна? «Камеру»? Саму себя? Какая-то сила не пускала её внутрь – словно реальность, зная о своём несоответствии здравому смыслу, изгибалась, стараясь всеми силами задержать человека в русле привычки. Временами у Вероники возникало пугающее ощущение, что большая часть того, что человек видит и слышит – лишь морок, ложные картины, наспех натянутые реальностью поверх разломов в собственном течении, и стоит приглядеться к ним тщательнее – сосредоточив полное внимание на одной точке – мир затрещит по швам. Что там, под этой красиво сделанной записью?
***
В какой-то момент отец принял решение завершить съёмки фильма, хотя финальной сцены не было (первой, впрочем, тоже). Неделю спустя из случайно услышанного разговора Вероника поняла, что теперь венецианцы считают всё, произошедшее вокруг Джойи, делом годичной давности; тут же, в парикмахерской, она нашла старый номер журнала, датированный прошлой весной, где выдвигался ряд версий относительно таинственного появления и внезапного исчезновения девочки-ведуньи и её опекуна. Между тем Интернет полнился новостями о фильме «Женщина с глазами из пламени», который должен был открыть внеконкурсную программу Венецианского фестиваля.
7. Ход красными
– Мне тут подлинники Моне предлагают. Хочешь купить что-нибудь?
– Мане или Моне?
– Мо.
– Хочу!
К вечеру Вероника выгрузила в одной из гостиных четыре одинаковых вида на купола Сан-Марко в разное время суток и один апельсинный, будто из Африки, закат сквозь игольное ушко какой-то кампаниллы.
– Чувствуется фанатизм неофита, – скептически заметил Альдо. – Посидела бы в Венеции с моё – выбрала бы что угодно, только не тот же пейзаж, что и за окном.
– Но ты ведь незадолго до меня сюда приехал, – удивилась Вероника.
– Да я все эти тридцать лет был здесь. Просто никуда не выходил.
– Почему? – нерешительно уточнила Вероника, уже зная ответ. Отец отговорился общим:
– Плохо себя чувствовал, – но потом добавил красок: – Как будто из меня… душу вынули… и всю кровь выпили, – сдавленным голосом закончил он, и по его глазам, хоть он и смотрел в сторону, Вероника поняла, что он не простил ей эту боль и, возможно, никогда не простит. Что ж, у неё тоже есть к нему счёты… И кто кого в итоге переиграл?..
– А почему не уехал?
– Потому что не мог! После ритуала я привязан к Настоящей Венеции намертво. Каким бы могущественным ни был Бог Соли и Тьмы, он явно сугубо местное божество. Я не могу больше покидать эту географическую область на сколько-нибудь заметный период. За исключением… впрочем, ладно.
– За исключением? – вцепилась Вероника, которой тайны отца надоели до смерти.
– В Настоящей Венеции я узнал, как можно обойти этот запрет, – неохотно признал он. – Но звучит совсем уж по-вампирски. Я должен, как граф Дракула, набрать ящик местной земли и ложиться спать в неё каждую ночь, что я собираюсь провести на стороне. Да уж, лучше посидеть дома… Короче, – он кивнул на её покупки, – вешай это у себя в комнате.
– И повешу! – Вероника принялась собирать картины и вдруг фыркнула от смеха.
– Ты чего? – улыбнулся отец.
– Вспомнила хохму. Типа: если хочешь прослыть завзятым интеллектуалом, надо завести двух котов, одного назвать Моне, а другого Мане, и бычить на гостей, которые не понимают разницу.
– Вот бы Алистер и Антон посмеялись…
Коты, услышав свои имена, тут же появились на пороге и стали обнюхивать незнакомые предметы.
– Ой, убирай. А то они сейчас поточат об шедевры импрессионизма свои когти. Дай помогу.
Сложив картины обратно в ящик, они оттащили его наверх. Отец критическим взглядом окинул кремово-белый девичий будуар.
– Помещение слишком маленькое.
– Да, правда… Может, в библиотеку? Уж туда-то ты точно не зайдёшь.
– Спасибо, ты такая чуткая. Кстати, – вдруг спохватился он: очевидно, спальня дочери навеяла ему воспоминания. – Наши высокочтимые родственники снова приглашают нас к себе. На этот раз – на расклад.
– Эта… Дисса?
– Да.
– Но я не умею в неё играть…
– Это не нужно. Играть буду я против княгини.
– А я там зачем?
Отец со вздохом опустился в кресло возле двери.
– Ты будешь бросать кости. – Он извлёк из кармана пластиковый пакет и передал ей. Вероника выложила на ладонь самое странное, что когда-либо видела в жизни: пару абсолютно белых игральных костей, сделанных, насколько она поняла, из расплавленного сахара. Она с изумлением взвесила их на руке.
– Сделай разметку каплями своей крови. Положи на ночь себе под подушку, – мрачно проинструктировал отец. – Возьмёшь их с собой на игру. Не держи в руках слишком долго, чтобы не расплавились, – Вероника поспешно вернула кости обратно в пакет. Всё же родственники у неё какие-то ненормальные.
– Да нет здесь ничего ненормального, – по обыкновению ответил на её мысль отец. – Банальные законы физики. Сахар – кристалл, который спишет с тебя за ночь твою волну, как любой другой, вот как чип на компьютере.
– Но почему именно я?..
– Этот расклад собирают, чтобы решить твою судьбу. Княгиня сейчас – глава «семьи». Если я проиграю, они попытаются меня убрать и забрать тебя себе.
– То есть как это… «убрать»? «забрать»?..
– А вот так. Если Дисса развяжет им руки, они будут действовать любыми доступными способами. И вероятнее всего, у них получится.
– Постой, но… кто решает, что покажет Дисса? От кого это зависит?..
– От истинного желания человека, на которого делают расклад. – Отец снова вздохнул. – От тебя.
***
Вероника задумчиво сидела с иголкой в руках и всё никак не могла заставить себя колоть пальцы. С трудом верилось, что всё это всерьёз, однако у неё уже был случай убедиться, что вокруг случаются вещи выше её понимания. Отец с отсутствующим видом ласкал довольную Луну, глядя на пустой белый экран.
– А почему ты с самого начала не бросил меня?..
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, какая-то… – Вероника запнулась: нехорошо было говорить так о матери, – шлюшка, которую ты даже не помнишь, вдруг подбрасывает тебе младенца под дверь и исчезает… Почему ты с этим согласился?
– Да что у меня тут, места мало? – удивился отец.
– Ну, всё же ребёнок – такая ответственность…
– Да какая ответственность? – ещё больше удивился отец. – Даже забавно.
– Да?.. И всё-таки, тебе не приходило в голову… провести экспертизу, например? Чтобы хотя бы удостовериться, что я действительно твоя дочь?
– Зачем? Что я, ребёнка на улицу бы выбросил?
– Понятно… А ты после этого никогда больше не видел мою мать?
– Нет.
Вероника вздохнула и вытянула руку над журнальным столом.
– Ты уже делал это?
Альдо перевёл мрачный взгляд на иглу.
– Да. Для себя.
– Сделай и для меня.
Отец поколебался.
– Пересядь поближе.
Вероника подвинулась. Он взял её руку в свои, больно уколол палец, поднял игральную кость и осторожно спустил по острию иглы в центр белого поля первую жирную, жадную до сахара красную каплю.
***
– А венецианцы купаются в каналах?
Вероника, сидя в водном такси, подставила лицо весеннему ветру и старалась не думать о том, что предстоит. Отец спрятал глаза под стёклами дымчато-чёрных очков – как Вероника успела заметить, многие венецианцы по весне уклонялись таким образом от коварных ударов солнца из-за угла.
– Я купался однажды, вынужденно. Телефон в воду уронил.
– И как?
– Нашёл!
– Да нет… Как водичка?
– Мерзопакостная, – безжалостно подтвердил отец её худшие опасения.
За поворотом показался знакомый грязно-розовый фасад, апокалиптичная монохромность и промозглость которого даже производила впечатление своеобразного благородства. Под ближайшим скоплением лепных мостиков намечалась гондоловая пробка, которую они счастливо миновали.
– В чём всё-таки суть этой Диссы?
– В непредсказуемости…
В небольшой гостиной их ждало избыточное количество молчаливых гостей. Никто ни с кем не поздоровался. Люди в роскошных костюмах стояли рядами вдоль стен, как арестанты. Под их пытливыми и, как Веронике показалось, неприязненными взглядами она почувствовала себя нашкодившей девчонкой, которую привели наказывать. Альдо и княгиня заняли места напротив друг друга по сторонам старинного игрального стола с инкрустацией из разных пород дерева. Все чего-то ждали.
– Поскольку расклад делают на тебя, ты должна подать сигнал к началу, – вполголоса неохотно пояснил Альдо. Вероника беспомощно оглянулась.
– Ээ… давайте начинать, – она пожала плечами, и собрание заметно расслабилось. Пробежал шёпоток. На столе появилась доска со спиралевидным орнаментом, расчерченная на красные и белые клетки, и чёрный куб с круглым отверстием в боку. Альдо и княгиня поставили каждый свою резную фигуру в противоположные углы. Распорядитель – тщёдушный человечек с седым пушком у висков – объявил:
– Играют: Альдо Паоло Боначелли против Дарии Консоло-Романовой. Партия началась. Ничто не прервёт её, пока не определится победитель.
Собравшиеся снова застыли, в напряжении глядя на доску.
– Определяем очерёдность хода, – и кивнул Веронике: – Бросайте кости. Белое.
Вероника бросила. Выпало три.
– Красное.
Семь.
– Первый ход – красное. – Этой фигурой играл Альдо. – Определяем шаг. – Вероника снова бросила кости, подумав при этом, что до конца игры они вполне могут расплавиться у неё в руке или расколоться. – Двенадцать.
По собранию пробежал гул. Подумав, Альдо отправил свою фигуру в замысловатое путешествие по двенадцати клеткам доски. На каждой клетке значились какие-то не знакомые Веронике символы.
– Двадцатый Аркан Таро Суд, – объявил распорядитель. Некоторые зрители переглянулись. Лица Альдо Вероника не видела, да и не хотела смотреть – всё равно неизвестно, что в игре к лучшему, а что – наоборот. – Желаете жертву?
Поколебавшись, отец ненадолго вложил руку в отверстие в кубе, а когда вынул, на ней были следы пепла.
– Жертва принята. Ход белого, – объявил распорядитель. – Бросайте кости.
Началась стремительная, но напряжённая партия. Веронике так и не удалось уловить логику игры. Каждый ход, исходя из символов на клетках, открывал один из Арканов Таро, причём кроме Больших упоминались Малые и некие Тёмные, о которых она никогда не слышала, а после по сложной системе соотносился с картой, открытой противником. Чтобы закрыть карту, нужно было чем-то пожертвовать. Поначалу Вероника не понимала связи между игрой и кубом, но потом заметила, что при манипуляциях с ним по комнате разливался то запах дыма, то запах крови.
Наблюдатели реагировали на происходящее напряжёнными позами и прерывистыми вздохами, причём Вероника не совсем поняла, кто за кого болеет. Ясно было только, что каждый ход означает новое жизненное испытание, и чем дальше заходит игра, тем выше ставки – уже не здесь, а за пределами доски. В комнате нарастало физически ощутимое напряжение, будто силовые линии, сошедшиеся на доске, затягивали и связывали самые судьбы и души. В какой-то момент по безнадёжному жесту отца она решила, что всё кончено, однако игра продолжилась, и вот уже настал черёд княгини измученно откинуться на спинку старинного стула с вензелем семьи на золочёной спинке.
Внезапно одним удачным манёвром фигура Альдо завершила игру, войдя в центр спиралевидного лабиринта.
– Победитель – красное, – глухим и, казалось, уже ко всему равнодушным голосом обозначил распорядитель. – Альдо Паоло Боначелли.
Наблюдатели хмурились, лица многих окрасились гневом.
Альдо откинулся назад, одарив княгиню обворожительнейшей улыбкой, и не надо было знать его так же хорошо, как Вероника, чтобы понять, с каким трудом он удержался от непристойного жеста, который, впрочем, ясно читался в его глазах.
***
– Так что показала Дисса? – от возбуждения они забыли про такси и ринулись через весь город пешком.
– Нечто невообразимое… Но я почти уверен, что фильм мы покажем, Виви, – отец называл её так, только когда был в особенно хорошем настроении – чаще всего, в постели; Вероника считала прозвище ужасно фривольным и возмущалась… Она прятала сама от себя страх, что отец называет её именем другой женщины. «Признавайся, кто такая эта Виви, которую ты всё никак не можешь забыть?» – допрашивала она с притворной обидой, чтобы он не заметил подлинную. Отец истово клялся, что «ви» – просто первая буква её имени. – Судя по раскладу, это будет светопреставление… Я даже не понял, останемся мы живы или нет, – кто-то другой мог бы счесть подобную перспективу приговором, но Альдо как будто предвкушал неведомое наслаждение.
Неожиданно они вышли прямо на Сан-Марко во всём блеске её весеннего расцвета. Розовоперстый Дворец Дожей надвинулся на них всеми ярусами своей сабельной красоты. Облака неслись ему за спину, как озарённая надеждой вуаль. Кампанилла исправно ловила на румяный кончик прощальные лучи провалившегося куда-то за город солнца. Вдали два силуэта ударили в колокол.
– Часовая башня Святого Марка – одна из главных достопримечательностей Венеции, – прорезался в толчее жизнерадостный голос русскоязычной девушки-экскурсовода. – На террасе на вершине башни находятся две подвижные бронзовые статуи, бьющие в колокол. Фигуры, изображающие одна – старого человека, другая – молодого, символизируют течение времени.
Дирижёр сгрудившегося неподалёку оркестра вдруг отчаянно взмахнул палочкой, и музыканты грянули: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!»
– О боже, что они играют?! – Вероника вытаращила глаза. Альдо согнулся пополам от смеха.
– Цирк с конями… Прям специально для тебя…
– Нет, серьёзно? Они что, тоже русские?!
– В Венеции полно выходцев из бывших союзных республик, – Альдо за рукав потянул её к вапоретто. – Пошли быстрее, отплывает.
На борту отец азартно клацал айфоном.
– Мне пишет твоя мать. Предупреждает, что ты можешь меня найти, – усмехнулся он.
– Очень вовремя, – слегка оторопела Вероника.
– Хочешь посмотреть её фотки в Инстаграме?
– Давай. Она сейчас танцует где-то в Лас-Вегасе?
– Ага. Только осторожно, телефон в воду не урони.
Вероника опасливо приняла устройство и с сомнением вгляделась в бесстрастное лицо, обрамлённое блестящими пепельными волосами.
– Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней , – неожиданно для себя продекламировала она.
– Очень точно, – заметил Альдо.
– Интересно, может, у неё ещё есть дети?
– А ты пыталась с ней поговорить?
– Да, – Вероника вздохнула. – Я ей неинтересна.
– Я даже не помню, как её на самом деле зовут.
– Наталья.
Она пролистала длинный утомительный ряд фотографий какого-то стрип-шоу с длинным рядом крепконогих девиц, обмотанных светодиодными лентами на голое тело.
– Чума… А что ты ей ответил?
– Пока ничего. А ты бы что сказала?
Водный трамвайчик подрулил к их остановке. Вероника снова зарылась в фотографии, тщетно пытаясь отыскать лицо.
– Под ноги смотри. Ты его сейчас уронишь.
– Да перестань ты… – Тут айфон подлейшим образом проскользнул между его и её рукой и нырнул в канал. – Ч-чёрт…
– Я же говорил!
– Вот и нечего было каркать! – Вероника припала к облепленным водорослями ступеням, вглядываясь в зелёную муть. – Если б ты не говорил, я бы об этом не думала, а если б не думала, этого бы не произошло!
– Да ладно… Количество утопленных приезжими телефонов не поддаётся исчислению и попало бы в книгу рекордов, не будь погребено на дне Адриатики… – Отец без особой надежды шарил глазами по волнам. – Слушай, ты вроде хотела искупаться в канале.
– Ты охренел?! Апрель на дворе!
– Двадцать пять градусов. Вы, русские, загораете при такой температуре.
– Я не хотела, я спрашивала!
– Да тут неглубоко.
– Купишь себе новый, – отрезала Вероника и только успела отвернуться, как отец схватил её в охапку и бросил следом за айфоном. От неожиданности Вероника хлебнула порядочно воды. – Ах ты, гад!
– Потом скажешь мне всё, что думаешь. Ищи быстрей, пока не замёрзла! – посоветовал практичный Альдо. Вероника брызнула в него волной и нырнула. «Чёрт, мать твою, чтоб ты провалился, ну и холодильник, – продолжила она мысленно диалог с отцом и почти сразу увидела айфон, привалившийся плечом к илистой стене в скользких ракушках мидий. Канал и правда оказался неглубокий. «Как я ещё башку не раскроила, – зло думала Вероника, выцарапывая проклятый девайс. – Здесь даже в воде тесно…»
Вынырнув, она обнаружила, что Альдо благоразумно отступил подальше от края, швырнула на ступеньки айфон и подтянулась сама.
– Как водичка? – участливо поинтересовался отец.
– Я тебе отомщу.
– Нелегко в наши дни сподвигнуть молодую, сильную женщину на милосердие к ближнему и снисходительность к старшим, – патетически продекламировал отец и принялся давить на кнопки, проверяя функции. – Я бы с ума сошёл, восстанавливая контакты!
– Оставь его в покое, пусть просохнет! – сварливо перебила Вероника, и Альдо вспомнил о дочери.
– Тебе бы тоже, того. Просушиться.
– Ты такой заботливый!
***
Конечно, он пришёл к ней в душ, чтобы «согреть». Вероника почти хотела этого. Его горячее тело было восхитительным. «Господи, он использует меня, как ему заблагорассудится, – мрачно думала она, пока он мягкими успокаивающими движениями втирал в её волосы шампунь. – Это ужасно… У него вообще нет тормозов… Он меня как будто не слышит, делает только то, что нужно ему…»
– Ты нужна мне, милая, – прошептал он. Сполоснув волосы, она собралась выходить, но он задержал её, слегка поглаживая пальцы – она уже знала этот жест.
– Давай, поласкай меня… – Он снова подвёл её дрожащую руку к своему возбуждённому члену. – Ну, хорошо, просто постой ещё немного рядом, откинься назад… У тебя такое красивое тело, сильное и в то же время изящное… – Он провёл рукой вдоль её тела и принялся ласкать себя сам, горящим взглядом впиваясь ей в губы, шею, плечи, грудь и живот. Вероника закрыла глаза.
– Нет, смотри на меня!
Она стала смотреть, как артистка на сцене – поверх плеча зрителя. Он наклонился и слизнул капли воды с её груди, потом прижал её к себе – густые потёки спермы залили её живот, он слегка размазал их рукой и с удовлетворённым стоном прижал её к стене.
– Кажется, мне придётся вымыть тебя ещё раз.
– Оставь меня, я вымоюсь сама, – угрюмо предложила она.
***
Отец всё-таки реализовал свою фантазию с какой-то фотомоделью, похожей на Веронику если не лицом, то фигурой: широкие плечи, узкие бёдра, длинные ноги – через пару недель в одном из мужских журналов появилась фотосессия с девушкой, одетой только в кожаную куртку, раскинувшейся на чудовищном «байкерском» мотоцикле, как одалиска на железной кушетке. Что и говорить, образ получился дерзкий. У девушки было совершенно безумные бирюзовые глаза с ведьминской косинкой, сверкающие в полутьме, как рассветная роса, и слегка выдвинутая вперёд, как у Вероники, тяжёлая нижняя челюсть. Вероника скептически оглядела молочно-белое, льющееся, как река, тело (были и кадры, где девица сидела верхом на байке вообще без одежды), не нашла, что сказать, и отложила журнал.
– Я предпочёл бы, чтобы это была ты…
Вероника промолчала.
– А что? – Альдо оживился. – Давай я вас вместе пофотографирую?.. У меня даже идея есть… Вы будете голые на скотобойне, среди развешенных на крюках мясных туш. В таком исполинском тёмном холодильнике… На вас обеих будут ошейники. И она будет держать тебя у своих ног на поводке!
– Альдо, ты больной на всю голову. И самое страшное, что ты этого даже не замечаешь!
– Зря. Я бы вас обмазал оливковым маслом. Вы бы смотрелись на чёрно-белом фото просто убийственно!
– Ну ты фантазёр, – устало выдохнула Вероника.
***
Диван был занят. Альдо остановился напротив него, уперев кулаки в бока.
– Алистер! – воззвал он. – Ты не охамел?
Кот бросил на хозяина уничижительный взгляд.
– Может, тебе ещё режиссёрское кресло уступить?
Лицо кота смягчилось; он сверкнул заинтересованным глазом, давая понять, что не против.
– Так. Хватит, – не дождавшись нужных реакций, Альдо приступил к изъятию. Зачерпнув необъятного кота, как экскаватором, он перетащил тушу на соседний диван.
– Здесь твоё место! Понял? Это кошачий диван! – изрёк он, уперев указующий перст в бунтующего Алистера. Тот возмущённо мяукнул, спрыгнул с дивана и демонстративно вышел из комнаты, распушив хвост.
8. Женщина с глазами из пламени
– Может, нам покончить с собой? Вместе.
Альдо вдруг рассмеялся; через мгновение и Вероника поняла: он перехватил её мысль прежде, чем она успела подумать. Теперь и ей представилось со всей яркостью: «вместе» – неосуществимо. Она никогда не решится умереть, не убедившись, что и он умер тоже, так как боится, что он сжульничает: дождётся, пока она отключится, и в последний момент переиграет. Отец так легко с жизнью не расстанется.
Да и сколько ему лет на самом деле? Может быть, тысячелетия. Может быть, он не одну такую дочь уже пережил. Переживёт и эту.
– А если бы мы прожили обычную жизнь? – попробовала другую струну Вероника. Кто знает, это могло и не быть пустыми словами. Ведь они уже убедились, что некоторые – самые близкие… к чему? – их фантазии обретают плоть…
– Я росла бы наивной девочкой, ты уважал бы меня и берёг. Я встретила бы доброго парня, и ты вручил бы ему мою руку перед алтарём…
Отец скривился, словно при нём царапали камнем о стекло. Для него не было ругательств хуже, чем «нормальная жизнь» и «простой человек», и он не замедлил отомстить:
– А если бы у меня была счастливая семья? Какая-нибудь другая женщина, дети от неё…
Вероника со стоном прикрыла уши руками: это был её худший кошмар, намного хуже, чем все её несчастливые детства, вместе взятые. Она всегда боялась, что отец её бросит, хотя сама регулярно подумывала бросить его. Головоломка никак не складывалась.
– Может, всё дело в запрете? – неуверенно протянула она. – Может, если бы не родство… Слушай, а давай сходим в ресторан, как будто мы любовники! В смысле… Я буду вести себя, как чужая женщина!
Из этой затеи по определению не могло выйти ничего хорошего. Но Вероника надеялась с помощью лобовой атаки избавиться от душившего её чувства, что её постоянно предают и обманывают. Отца предложенная ею игра легко завела, он с удовольствием выбрал для неё короткое серебряное платье на тонких бретельках и попросил не надевать бельё. В ресторане Веронике не пришлось блеснуть светскими манерами: отец сразу снял отдельный кабинет, и вскоре платье лоскутом органзы собралось у неё на талии – он велел ей сесть на стол, сбросить бретельки с плеч, поднять подол до пояса и начал ласкать её «вприкуску» – свободной рукой извлекая из блюда то жареных устриц, то острый перец, то вишни и по очереди заталкивая ей всё это в рот. Потом он овладел ею прямо на столе, среди тарелок и брошенных на салфетки мертвенно-бледных орхидей. Единственная разница с их предыдущими совокуплениями состояла в том, что её роль «любовницы» почему-то вдохновила его на оральный секс – раньше он никогда не прикасался к ней подобным образом, и это оказалось чертовски приятно… Покидая ресторан, Вероника окончательно разуверилась в своей роли волевой обольстительницы и снова чувствовала себя бессловесной рабыней. Отец остался доволен этим вечером не больше и не меньше, чем предыдущими, аналогичными.
***
Ей это не снилось. Она ясно чувствовала, как звёздный свет затягивает её, начиная с ног. Он был подобен воронке исполинской мясорубки, расположенной в небе и жадно впивающейся в тело своим всепожирающим огнём. Он понемногу разнимал всё на составные части и засасывал внутрь. Он подбирался к ней и тянул в своё белое, ослепительное нутро. Был только один человек, который мог услышать её, и она звала его, но с губ срывался лишь невнятный шёпот.
Охнув, Вероника всё же стряхнула с себя наваждение, как паутину с волос, и машинально взмахнула руками, упершись в изголовье кровати. Комната, казалось, плыла куда-то. В окно мерцала дождливая ночь. Влажные огни города, собственное тело, предметы вокруг – всё казалось ненастоящим. С ней уже бывало такое: словно её душа отходила куда-то, и в последний момент задерживалась – надолго ли?.. Скоро она сойдёт с ума или покончит с собой.
Был только один человек, к которому она могла пойти в таком состоянии. Благополучно забыв про все разногласия, Вероника покорно поплелась к отцу и нерешительно остановилась на пороге.
– Пап…
Отец всегда просыпался мгновенно, просто открывал глаза – словно и не спал, и Вероника почувствовала на себе его взгляд.
– Ты чего?..
– Что-то мне плохо…
– Иди ко мне, – без раздумий позвал он, и Вероника, вся дрожа, забилась к нему под бок. Как змеи, её обвили его сильные руки, и сейчас это было даже приятно – она сразу почувствовала себя защищённой и любимой. Он никогда не позволит ей убить себя, не позволит затеряться в бесконечном скоплении огненных звёзд… Она снова чувствовала себя маленькой девочкой, укачиваемой на руках всеведущего бога… Отец погладил её по шее, с наслаждением вдохнул запах её волос и, кажется, мгновенно заснул.
***
– А что, если отец Иисуса Христа тоже был каким-нибудь местечковым богом? Просто духом горы Синай… А Моисей уверовал и распиарил его на всю планету.
– Кого?..
– Иегову, он же Аллах.
– То есть, как это… он же?
– Ну, о ком написано в главных книгах иудеев, христиан и мусульман?
Альдо мучительно складывал в уме два и два.
– Так это что… один и тот же бог? – подсчитал он наконец.
– Слушай, какой ты тормоз, а? Я прям не устаю удивляться. Я думала, режиссёры – ну, как минимум, вменяемые люди, хотя бы потому, что съёмки – чисто технологически сложный процесс.
– Роды – тоже технологически трудный процесс, – вяло откликнулся Альдо, – но причём здесь вменяемость?..
– Италия – колыбель западной цивилизации! Римская Империя – первый глобализационный проект мира! Ватикан – столица мирового христианства! Рим – Вечный город!
– А космические корабли бороздят просторы Большого театра…
– Я думала, вы в школах проходите Гомера и Гесиода, Вергилия и Данте!
– Девяносто процентов населения Италии в плане образования находятся на уровне русского ПТУ.
– Но как ты можешь сравнивать?
– Это не я, это он…
– Ты хотя бы Феллини смотрел?
– Пытался однажды. Заснул… А ты?
– То же самое, – удручённо признала Вероника.
Альдо выразительно промолчал.
– Слушай, но ведь ты читал Ницше.
– Я?.. читал?..
– Ну да. Эпиграф к фильму «Ход красными»: «Я стою здесь в пожаре прибоя…» Ты говорил в интервью, что это были последние слова Ницше перед тем, как он окончательно сошёл с ума.
– А… ну да. Так ведь это я в интернете прочитал. На каком-то форуме…
***
Прогуливаясь по Венеции в компании Альдо, Вероника периодически влипала в странные ситуации. Однажды ей пришлось вспомнить замечание Марко насчёт того, что юные венецианцы предаются любовным утехам под брезентом в лодках – им как раз довелось пройти мимо милующейся парочки, причём одежда в живописном беспорядке дремала на каменном парапете миниатюрного причала. Вероника тактично оставила сцену без внимания, но Альдо, не будь прост, стянул у легкомысленной девицы джинсы.
– Пусть разок заявится к предкам без штанов, – с плотоядной улыбкой заключил он.
– Альдо, – прыснула Вероника, – тебе сколько лет?..
– Будут знать, как нарушать общественный порядок, – удовлетворённо пояснил Альдо. – Охальники, – покопавшись в божественной памяти, он с удовольствием извлёк на свет очередное экзотическое слово.
– Альдо, не позорься. Говори по-итальянски, – взмолилась Вероника.
– Я говорю по-русски лучше тебя, – обиделся отец и, поразмыслив, добавил: – Балаболка.
– А если бы они нас заметили?
– Я бы их вырезал, – не задумываясь, легко отозвался отец. Вероника даже остановилась.
– Альдо, реальность – не твой фильм! – с нажимом продекламировала она. – Нельзя просто так вырезать людей!
Альдо тоже остановился.
– Это кто сказал? – резко возразил он, и его огненные глаза в одно мгновение стали злыми. Вероника не сразу нашлась с ответом. Действительно: а что она может ему запретить?
– Нет такого слова – «нельзя», – с выражением абсолютной убеждённости отчеканил Альдо, и Вероника пожала плечами.
В другой раз Вероника заметила увязавшийся за ними неуверенно шагающий силуэт – то ли наркоман, то ли пьяный. Отец кивнул в ответ на её мысль и прошептал:
– Сейчас будет забавно.
Когда незнакомец протянул руку, чтобы схватить его за плечо, отец резко обернулся и с улыбкой сказал, глядя ему в глаза:
– Свет!
Дальнейшее и впрямь могло показаться забавным: человек отшатнулся, мелко заморгал, руки его затряслись (или они тряслись с самого начала?), на скукоженном лице возникло выражение неподдельного, даже какого-то противоестественного изумления, и мелкий грабитель, спотыкаясь, отступая, залепетал, как младенец:
– Свет! Свет! Свет…
Отец, недолго думая, шагнул к нему, уверенно и умело обыскал, забрал кошелёк и револьвер, который грабитель, видно, не успел достать. Револьвер оказался незаряженным, а кошелёк – почти пустым, как вскоре убедился отец, проверив добычу под ближайшим фонарём.
– Что с ним случилось? Что он увидел?.. – Вероника с изумлением провожала глазами силуэт, который шаркал от них прочь по противоположной стороне набережной, отмахиваясь руками от чего-то невидимого.
– Понятия не имею, – жизнерадостно ответил Альдо.
– А ты не думаешь, что его в психушку могут увезти?..
– Ой, да хоть в морг… – Альдо осёкся, увидев на её лице привычное выражение упрёка, и немедленно пошёл в контрнаступление. – Ну, а я-то тут причём? Я, что ли, заставил его шататься по городу впотьмах? Я надоумил его к нам приставать?
Справедливо не посчитав молчание за знак согласия, он добавил спустя паузу:
– Да не волнуйся ты. Если б что, полиция бы уже на ушах стояла. Да и журналисты… – он осёкся, сообразив, что нечаянно дал дельный совет, и явно привычным, рассеянным движением сунул револьвер в карман. – Вдруг пригодится, – пояснил он и с опозданием, видимо, понял, насколько странно это прозвучало. Перехватив очередной неопределённый взгляд Вероники, он даже остановился посреди дороги: – Я что, по-твоему – наёмный убийца? Или главарь мафии? Что?
Вероника пожала плечами. Внезапно отец вынул револьвер и протянул ей.
– Возьми себе.
– З-зачем?
– А ты не догадываешься? Забыла про нашу «семью»?
– Но… не станут же они…
– Они обеспокоены. Настоящая Венеция полностью вне их контроля. Вика, есть вероятность, что они попытаются нас убить. Если на тебя нападут, обещай мне, что… не пощадишь.
Вероника взяла тяжёлый холодящий предмет в руку и вздохнула.
– Быть может, это лучший выход.
– Это не им решать! Если мы захотим уйти из жизни, то сделаем это без их помощи!
– Ты боишься, что умрёшь вместе со мной? – Вероника усмехнулась и в порыве вдохновения предположила: – А что, если тот, кто останется в живых, – освободится?.. Забудет навсегда. Связь исчезнет!
– Жаль, что проверить это можно только один раз, – холодно отозвался Альдо.
***
Вероника вдруг вспомнила, как отец лишил её невинности. Оттого, что он всё её детство исполосовал монтажом, она даже забыла, какой именно эпизод был самым первым, а сейчас вдруг вспомнила. Первые годы, пока она была совсем ребёнком, он довольствовался её руками и ртом, но как только ей исполнилось шестнадцать, взял её сразу после дня рождения. Она уже тогда была очень больна и быстро уставала, он принёс её с праздника на руках, разделся при ней – он любил дразнить её видом своего обнажённого тела, зная, что она исподтишка наблюдает за ним сквозь полуопущенные ресницы. Сначала всё шло, как обычно, просунув руку между его слегка раздвинутых ног, одной ладонью она обхватила яички, а другой стала поглаживать ствол, как вдруг он велел ей остановиться.
– Ложись на спинку, милая, – его голос звенел от напряжения, – я покажу тебе кое-что новое. Ты ведь уже знаешь, как мужчина берёт женщину?..
Не дожидаясь реакции, он опрокинул её навзничь и задрал пышную юбку платья. Вероника почти не почувствовала боли – первое время он щадил её и не входил на всю длину. Несмотря на эти предосторожности, а может, благодаря им, его оргазмы с ней были такими бурными, как ни с одной другой женщиной. Хотя он мог иметь красивейших и вполне зрелых любовниц, он действительно влюбился в собственную дочь и не видел ничего предосудительного в том, чтобы наслаждаться ею. Если бы он хоть в малейшей степени осознавал недозволенность происходящего, Вероника, возможно, смогла бы ему отказать, но… он понимал только законы собственного желания, и в результате упивался беспомощностью жертвы и своей абсолютной властью над ней. Как она могла заставить его остановиться?..
Но теперь она уже взрослая.
И его желание стало сильнее. Ему нравится её гнев, её гордость и непокорность, нравится ломать её сопротивление и удовлетворять свою страсть, не сдерживая силы…
Вероника почувствовала себя опустошённой. Он поглощал её, как океан соли и тьмы. У неё никогда не хватит сил, чтобы это прекратить.
***
– Я тут, в твоё многолетнее отсутствие, основательно поэкспериментировал с лунным плодом. С рецептом приготовления, с дозировкой… Больше-то путешествовать мне некуда. Так вот, что я тебе скажу. Время очень нестабильно. Кататься по времени, как вагон по монорельсу, не получится. К тому же события, свидетелем которых придётся стать – как в условно-прошлом, так и в условно-будущем – могут непомерным грузом обрушить психику. Именно поэтому ю-ми-тэ, жители тёмного города, позволяют себе прикоснуться к плоду только раз в году, во время священной церемонии, к которой тщательно готовятся. На острове никто не «пыхает» и не «ширяется» просто так. Они вкушают плод, чтобы подготовиться к поворотным событиям своей жизни. Но у о-ми может быть и другой эффект…
Насколько я понял, больших доз плода организм ю-ми-тэ не выдерживает. А организм человека – может. Чем больше доза, тем отдаленнее момент, в который попадёшь. Прочитав литанию богине О-мо на убывающей луне, отправишься в прошлое. На растущей – в будущее. Так вот… Во времени есть такие личности, такие события, которые обладают огромным весом и стягивают пространство на себя. То есть они будут практически в любом случае. А значит – такой момент можно не только посетить, но и… повторить это посещение!
– Ты хочешь отвести меня в какой-то конкретный момент? – догадалась Вероника.
– Именно. Только ценность этих моментов не всегда очевидна. Иногда, по нашим меркам историзма, непонятно, что здесь особенного: не битва, не переговоры глав государств. То, о чём я говорю, я тоже не сразу понял. Но у вселенной свои счёты. Я попадал в некую эпоху, плюс-минус два-три года, несколько раз. Это небывалая сила притяжения. Сейчас я хочу, чтобы ты тоже это увидела.
***
Судя по сплошь скуластым лицам, обтянутым, будто старой пергаментной бумагой, кожей всех оттенков мёда и жжёного сахара, живописным лохмотьям и женским фигурам в сари, они оказались где-то в Индии, а судя по округлым террасам из бронзы и мрамора, спускавшимся к воде,– в порту. Отец хищно огляделся, как плантатор, созерцающий свои владения.
– Приехали!
– Где мы?
– Скоро будем в Индийском океане, – он подтолкнул Веронику к ближайшей лестнице, и та, ничего не соображая в окружающей толчее и покрепче ухватившись за изящный поручень из пальмового дерева, стала спускаться вниз. В глаза бил предзакатный золотой блеск, рвущийся сквозь прорехи в алых, синих, фиолетовых, бирюзовых облаках. Череда лестниц привела к причалу, возле которого покачивалась округлая полусфера футуристической лодки.
– Грузись, доставка бесплатная, – поторопил её отец.
– А куда мы плывём?
– В оперный театр.
Вероника почла за лучшее отложить дискуссию до более удобного момента. На борт лодки текла интернациональная толпа в причудливых костюмах, похожих на вечерние.
– Мы не слишком выделяемся? – прошептала она, косясь на соседей.
– Мы выглядим достаточно странно, чтобы на нас не обращали внимание, – успокоил её отец. – Мода будущего мира похожа на карнавальную.
– А мы далеко в будущем?
– Да.
В этот момент лодка качнулась, бесшумно сдала назад и, не поворачиваясь, ринулась к разноцветному горизонту. Берег исчез так быстро, что не будь прозрачного округлого купола, пассажиров, наверное, тут же сдуло бы в волны.
Когда багряные края солнца и моря соприкоснулись, впереди показался исполинский прозрачный шар, плавающий прямо в воде. По мере приближения Вероника разглядела внутри концертный зал, похожий на прозрачный орех: в центре – круглая сцена, выше – концентрические круги зрительских рядов, ещё выше – гигантские объекты, напоминающие тёмные вогнутые зеркала. Затем подсвеченный покатый бок шара закрыл полнеба, и гомонящая толпа потекла на ближайший причал. Со всех сторон к шару причаливали такие же лодки.
– Сколько здесь народу? – неуверенно уточнила Вероника, прислушиваясь к разноязычному гомону.
– Театр «Сфера» предназначен для постановок международного уровня. Он расположен в открытом океане и вмещает до ста тысяч зрителей.
Вероника вздохнула.
Нарядная толпа прогуливалась у подножия шара, как по набережной. Круглые белые фонари стояли прямо на дорожках из прозрачного стекла, под которым плескалась вода. Сейчас, когда пришлось идти пешком, Вероника поняла, что размерами шар может соперничать с целым городом.
– Главное – дойти до ближайшего лифта, – пояснил отец. – Они поднимают зрителей в свободные секции по мере заполнения зала. Там всё равно, где сидеть: голографическая проекция спектакля пойдёт через зеркала в центр зала.
Поднимаясь в прозрачном лифте, Вероника наблюдала, как за стеклом гаснут прощальные краски неба. Когда она шагнула в зал, у неё возникло чувство, что она смотрит в кипящую жизнью долину с вершины высокой горы: ей даже показалось, что она вот-вот опрокинется и полетит вверх, как космонавт в безвоздушном пространстве. Отец осторожно потянул её за локоть.
– Если хочешь, можно выдвинуть поручни, – он указал на зрительский ряд, представлявший собой сплошной диван без всяких перегородок. Вероника заставила себя сесть – голова кружилась – слева выдвинула поручень, а справа прижалась плечом к отцу.
Зал медленно померк, потом озарился золотым отсветом зеркал. В оркестровую яму потянулись музыканты, в воздухе в центре сферы соткались их увеличенные голографические изображения. Аплодисменты нарастали, как морской вал, в какой-то момент все в зале поднялись на ноги – Вероника тоже, не совсем соображая, что происходит – с усилием она разглядела далеко в бездне сцены чёрную фигуру дирижёра – как ей сперва показалось, молодого мужчины, но тут вспыхнула очередная голограмма, и Вероника сообразила, что дирижёр – женщина, одетая в мужской костюм.
– Кто это?..
– Это величайший музыкант из всех, кто когда-либо был рождён. Это она спроектировала «Сферу». Сюда прибывают со всех континентов. Оборудование, которое она использует, уникально, трансляция идёт во множество разных точек мира, голограммой прямо в небо. Только представь себе, в эскимосских чумах, в буддийских монастырях, в японских мегаполисах, в индийских трущобах сейчас видят всё то же самое, что и мы. Где-то в американской пустыне, вдоль Большого Каньона, сидят палаточники и готовятся слушать оперу. Звук слышен, как вживую, всё равно что над ухом – земля дрожит. Опера пойдёт буквально по всему миру.
– А Венеция?
– А Венеция уже утонула. Так что отсюда надо выходить осторожно – можно вернуться в город, полностью скрытый под водой.
– Поверить не могу. Неужели это всё будет на земле?..
– Очевидно, будет.
Когда аплодисменты стихли, над куполом простиралось ночное небо, в вышине проступали звёзды, как слёзы, и у Вероники возникло жуткое и завораживающее чувство, словно сами небеса радуются, глядя сейчас на землю. Дирижёр повернулась к оркестру и на какое-то долгое мгновение замерла с воздетыми руками. И будто весь мир замер. Многотысячный зал как исчез. Инстинктивно Вероника тоже откликнулась на этот требовательный жест и всей душой почувствовала священную тишину, которая, как она остро ощущала сейчас, должна предшествовать той истинной мистерии духа, что разворачивается между музыкантами и слушателями в эпицентре музыки.
Наконец тонкие руки обрушились вниз, и грозно разверзся первый аккорд увертюры – Моцарт, «Дон Жуан».
***
Музыка бушевала, как буря, вспышки света и гигантские голографические декорации словно растворялись в небесах, озаряя огромное пространство. Вероника раньше не понимала эту оперу, а сейчас поняла. Это о том, что любовь может быть страшной. Её лики бесчисленны, они не вписываются в классификации, схемы. Они далеко не только приятны или приличны… Если потеряно всё, остаётся любовь и смерть – так просто. Новые и новые голоса набегали в шквальном ритме, сменяя друг друга, и каждый из персонажей был совершенен в своей силе, в своём неподражаемом блеске. Певцы казались сверхлюдьми, настолько выразительны были их лица, а глаза источали огонь. Душа исполнителя, роль и музыка соединялись в ослепительный кристалл с безупречно выверенными гранями, вбиравшими свет и извергавшими его обратно таким ярким и чистым потоком, как будто сами звёзды, с их вечным льдом и жаром, зажглись здесь, как и в космосе. Сполохи света озаряли нутро облаков, и небеса будто разверзлись во множестве высот – и, казалось, с них глядят внимательные глаза неведомых воздушных существ… Яркие лучи проницали мрачную толщу вод, и в бездне, открывшейся музыке, будто таились миллионы обитателей глубин и тоже внимали…
– Индусы говорят, что когда Будда проповедовал, даже ангелы спускались послушать, – вполголоса прокомментировал отец. – Когда играет Валерия Безобразова, молчит вся вселенная.
***
Когда появилась фигура Командора, это было как столб звёздного света – а когда мрачная тень раскинула руки, приглашая за собой, словно раскрылись космические врата. Музыка лилась в небо ослепительным потоком, и всех, тысячи зрителей, словно захватывало медленное кружение – и вот уже облака и светила плыли рядом, в едином хороводе… Дон Жуан преображался, но теперь уже и каждый зритель казался огненным бриллиантом, и сам вёл разговор с великой фигурой – Духом самого Создателя всех миров, призывающего всех своих детей, сколь угодно грешных, вернуться в вечность и светом смыть с себя призрак всего земного. В какой-то момент всю Сферу поглотила непроглядная тьма: не видно было ни образов, ни сцены, ни оркестра, ни зала – всё погрузилось во мрак, а в вышине разразилась подлинная буря, и в ней остались лишь два голоса – равно гордых, равно величественных – человек спорил с самим Богом. И вот – последние слова:
Страх, мне ещё неведомый,
В сердце проник бесстрашное,
Кругом сверкают молнии,
Подземный гром гремит…
Вновь алая фигура героя, но теперь уже в высоте, возносящаяся всё выше, пылающая всё ярче – нет, не адским, но тем неземным огнём, что выше добра и зла. Купол раскрылся, волос коснулся морской ветер… Разошлись облака, озарённые светом молний, обрушивавшихся с неизмеримой высоты в бушующие волны – уже невозможно было понять, это часть спектакля, или сама природа отвечает своим неведомым голосом на бурю человеческого гения – стихию музыки и красоты. Последние торжествующие аккорды разнеслись в небе сиянием от горизонта до горизонта, и всё погрузилось во тьму.
Вероника поймала себя на том, что сидит, склонившись отцу на плечо. Шквал аплодисментов доносился, как дальний прибой. Казалось, над ней пронеслась подлинная буря – не земная даже, но космическая. Не хотелось поднимать голову. Отец мягко поддерживал её, не говоря ни слова, и кольцо его рук казалось таким надёжным, способным укрыть от всех жизненных забот и губительных порывов. В эти мгновения он, сам великий художник, конечно, понимал потрясение души, принявшей в себя весть горних миров.
Вероника наконец оглянулась на сцену. Создатели всего этого великолепия казались ей высшими существами. Мельком она ещё раз увидела лицо дирижёра – сильное, смуглое, белозубое, которое можно было принять за лицо красивого юноши – и в то же время отмеченное какой-то мрачной печатью рока – отчего-то оно казалось чёрным, как тлеющие угли.
– Пойдём, – отец чувствительно сжал её локоть, возвращая к реальности. – Нам ещё на лодку погрузиться и до берега доплыть. Путь неблизкий.
Как сомнамбула, Вероника поднялась и двинулась в какой-то из многочисленных людских рек к одному из выходов. Хорошо, что отец сохранил больше хладнокровия, а то она, вероятно, не выбралась бы из зала. Впрочем, он видел эту постановку не в первый раз. Казалось, пол под ногами качается – а может, он и правда качался.
Вероника пришла в себя на борту лодки, под окном звонко шипели брызги, ветер овевал лицо, она лежала под пледом, откинувшись на грудь отцу, и блаженно смотрела куда-то в аквамариновую дымку на линии горизонта. У неё не хватило бы сил и пальцем пошевельнуть. Размеренное гудение лодки убаюкивало.
***
– Потрясающе. Это всё просто огненный мир какой-то.
– Она синестетик. Как Скрябин.
– Кстати, она играла когда-нибудь «Поэму экстаза»?
– Нет. Она считает, что это сочинение пробуждает низменные чувства… Зато видела бы ты её постановку «Гибели богов»!
– Ой, нет, – застонала Вероника в совершенно искреннем ужасе. – От четырёх таких вечеров подряд у меня сердце разорвётся. – Ей даже страшно было представить, что кто-то мог видеть такое. – Сам-то ты как это выдержал?
– С трудом, – признал Альдо. – После этого представления повеситься хочется. Понимаешь, что ничего лучше уже точно не сделаешь.
Такая сугубо профессиональная аттестация заставила Веронику улыбнуться.
– Хотела бы я ещё когда-нибудь её увидеть… – Веронике неизгладимо запало в память лицо женщины-дирижёра – словно обожжённое подземным огнём, дерзкое, страшное – лицо воина, а не поэта, в котором сквозь черты молодой женщины проступал огромный лик, древний и даже не человеческий.
– Все мы когда-нибудь увидимся, – философски заметил отец.
***
На следующий день Альдо с торжествующим выражением лица положил перед ней какой-то журнал необычного формата, с надписями на нескольких языках, в том числе на русском, – ничего подобного она прежде не видела. «Духовная музыка народов мира», – гласил англоязычный заголовок на превосходной мелованной бумаге, а проверив номер издания, Вероника наткнулась на дату: июль 3029 года. С обложки куда-то в пустоту смотрело смуглое самоуверенное лицо вчерашней музыкантши, больше похожей на длинноволосого юношу, всё в том же мужском костюме.
– Ты хотела ещё раз встретиться с ней, – довольно пояснил отец. – Ты встретилась. Точнее, встретишься.
– Ты хочешь сказать… – Вероника осторожно пролистнула страницы.
– Это твоё интервью с Валерией Безобразовой.
Не веря своим глазам, Вероника нашла подпись: «Вероника Старостина».
– Как мне это удалось?!
– Не знаю, – честно признался отец. – Просто увидел журнал в киоске и взял для тебя. Общепланетарные издания там распространяются бесплатно.
Вероника в изумлении принялась читать.
«– «Дон Жуан» – очень сложная опера. Я долго её не понимала, долго шла к этой постановке. Это была первая опера, которую я услышала в жизни, с неё началось моё увлечение классической музыкой.
– Сколько вам тогда было лет?
– Лет десять. Я чувствовала, что это божественная музыка, где каждая нота на месте. Но я не понимала, о чём она.
– А сейчас что вы думаете?
– Здесь не надо думать. Здесь надо слушать. Чтобы услышать в какой-то момент то огромное, неземное, что звучит за этим поразительным многообразием характеров, богатством музыкальных тем. Мы слышим смех, слёзы, ревность, гнев, нежность, ложь, обиду, страсть – кажется, все оттенки любви, которые только можно представить… Я, помню, много думала над любопытным эссе Гофмана – известного сказочника – о «Дон Жуане». Там он в форме фантастического рассказа даёт свою трактовку этой оперы. И вот я всё пыталась примерить его разбор на музыку Моцарта. По мнению Гофмана, речь там шла о несовместимости социальных рамок со стихией страсти.
Главный вопрос любого, кто берётся за эту постановку: что в действительности произошло между Дон Жуаном и донной Анной? Мы этого не видим, в первой сцене перед нами слуга – Лепорелло, но с этого начинается действие. Потом донна Анна преследует Дон Жуана, призывая слуг на помощь, появляется Командор и погибает в поединке. Следом появляется жених донны Анны – дон Оттавио, и она берёт с него клятву отомстить.
По версии Гофмана, Дон Жуану удалось её соблазнить. А уже после она с запозданием испугалась позора и общественного порицания. Я тоже считаю, что донна Анна убивается, конечно, не только из-за гибели отца. Но и на выражение безответной или запретной страсти её партия не похожа. Вслушайтесь только в её сбивчивый рассказ дону Оттавио о той страшной ночи, в мистически-восторженные интонации её финальной арии: «Нет, жестокой, друг мой милый, ты меня не называй!» Это выражение беспредельной скорби. И, конечно, она не переживёт того года, который обещает жениху, покой для неё теперь возможен только в ином мире. Тут я согласна с Гофманом.
– Но что, по-вашему, произошло?
– Я думаю, он её изнасиловал. Это была единственная женщина, которую ему не удалось соблазнить, вот почему с этого момента всё идёт кувырком. С донной Анной он перешёл черту. Но самое страшное для неё в этом переживании было, что, возможно, тело её и получило наслаждение, однако душа осталась равнодушна. Для неё это неразрешимое противоречие. Любовь для неё возможна только при полном единении душ, чего не мог дать Дон Жуан при всём своём порочном очаровании. Об этом опера. О трагедии и безысходности земной страсти.
– И всё же это очень красиво.
– Да».
– Как она… точно рассуждает.
– Слишком хорошо знает, о чём говорит, – усмехнулся Альдо. – Она – икона ЛГБТ-движения ХХХ века, открытая лесбиянка, самая известная представительница, так сказать, альтернативного образа жизни в будущем мире.
– О, господи. Такое впечатление, что деятели искусства все через одного… – Вероника осеклась на слове «извращенцы».
– Я этого не слышал, – в своей обычной манере отреагировал отец. – Вы, кстати, и об этом дальше говорите.
Вероника нащупала взглядом нужные строки.
– «Я не хочу равных прав с натуралами».
– Ага, её крылатая фраза.
Вероника вчиталась, перескочив через кусок статьи.
– «Не мной замечено, что в биографиях гениев зачастую прослеживаются линии каких-то сексуальных перверсий и неудовлетворённости.
– Может быть, не такая уж это случайность. Вдохновению нужна какая-то щербинка, знаете, как песчинка внутри моллюска. Из неё рождается жемчужина.
– Вы никогда не скрывали свою сексуальную ориентацию, и в то же время отказываетесь присоединиться к правозащитному движению. Почему?
– Я думаю, души тех, кто выбирает необычную сексуальность, не для того приходят в этот мир, чтобы замкнуться в личном счастье. Наверное, мне нужен надрыв. Истинная любовь всегда трагична».
Вероника усмехнулась, покачав головой.
– Её страшно слушать даже без музыкального сопровождения.
– Гений, – просто пояснил отец.
– А ты знаешь, как сложилась её судьба?
– Трагично, – кратко отговорился он.
***
Вот уже в четвёртый раз, выходя от дирекции кинофестиваля, Вероника попадала под крошечную грозовую тучу, которая, будто специально её дождавшись, проливала нахальный и совершенно нехарактерный для венецианского лета дождик. «Женщина с глазами из пламени» вошла в программу внеконкурсного показа при том, что сами создатели картины не подозревали, какой именно материал окажется на плёнке. Вероника бегала по вопросам регистрации и пропусков, с ужасом думая о том, что в выборе платья для красной дорожки придётся довериться отцу – он уже проинструктировал её, как правильно позировать перед фотокамерами, будто это было самое главное. Организационные вопросы решались между делом, и Вероника всё никак не могла проникнуться важностью момента: наоборот, легкомысленное желание пустить всё на самотёк усиливалось, хотя она не смогла бы объяснить, что именно ей хотелось проконтролировать.
К тому моменту, как она вернулась домой, официальная программа фестиваля успела основательно промокнуть. Отец, по обыкновению, валялся на диване, а на отце валялся преисполненный чувства своей значимости Антон, вальяжно раздувая бока и сверкая опасным золотым глазом. Вероника тоже запрыгнула на диван, заставив предыдущую компанию потесниться.
– Мои коты! – довольно объявила она, пощекотав сначала одного зверя, потом другого. Первый, отфыркиваясь, метнулся прочь; второй рассмеялся.
– Ну вот, ты прогнала мою грелку. Ложись теперь сама сюда.
– Я мокрая и холодная, – хихикнула Вероника, упав ему на грудь.
– Тем более… Мне нравится, когда твои волосы пахнут дождём… Я в юности фанател от Ундины.
– Ты был знаком с Ундиной?
– По книге… Впрочем, ни за что не осилил бы этот опус, если бы не картинки. Там были потрясающие иллюстрации акварелью.
– Да помню я эту книгу, она лежала у тебя на второй полке секретера.
– Этого даже я не помню, – удивился Альдо.
– Я тайком залазила в твой шкаф, когда ты не видел. И всё там перебирала. И, знаешь, никогда не могла понять, зачем Ундина вообще вышла из воды?
– Я тоже… Слушай, тебе в самом деле надо вытереть волосы… А может, лучше в горячую ванну?..
***
У себя в спальне под матрасом Вероника случайно нашла свой собственный – из той, прошлой, самой первой жизни – дневник. Она вела его незадолго до того, как сожгла плёнку. Этим записям было больше лет, чем ей сейчас.
«Ловлю себя на чувстве искусственного торможения (управлять не умею – торможу): слишком окружающее реагирует, образные мысли становятся слишком проявленными во вне – почти фарсовое ощущение. Люди говорят и делают то, о чем мысленно воображу, книги, фильмы, фантики на дороге, фразы в транспорте как отвечают.
Какая-то чрезмерность».
«Сегодня одним махом разрубились три моих давних связи с близкими людьми.
Просто еще один трофей в копилочку».
«Наблюдая жизнь, слушая разговоры, наблюдая за своими процессами – всё больше чувствую себя причастной ключевому эпохальному повороту в истории. Контекст эпохи присутствует даже в самом конкретном, частном, сиюминутном».
«Сейчас впервые я принимаю то, что мне изломало жизнь. Образы. И пустоту. Не знаю – как долго меня на это хватит. Мне трудно об этом писать. Там, где образы – там всегда пустота. Если приму её – мне кажется, я стану цельной. Вольной. И волевой.
Пустота – нуль. Неподъёмная.
В пустоту и пишу. С пустотой и общаюсь».
«Оно приходит и даже воплощается – но в каком-то искажённом виде или жуткими подменами и пленом, я как будто в чьей-то власти и всегда освобождаюсь через разрушение – но уже связей, отношений. И точно уже больше никогда не будет этого – раз сбылось».
«Какое удивительное ощущение. Я сплю два часа в сутки. Я чувствую какую-то слепую силу, которая проходит сквозь меня. Как же прекрасны образы. Какая титаническая задача предстоит мне – взять в плен их смыслы. Как красиво... Ощущение присутствия того, к кому страшно попасть в руки, но без которого всё теряет смысл».
«Наверное, надо просто наблюдать и фиксировать. Каким бы чрезмерным, пустым, выстроенным или абсурдным не изображал себя окружающий мир – это просто движение морской волны».
***
– Ты спишь?
– Нет…
– Иди ко мне.
– Отвяжись.
– Ну, пожалуйста. Давай, лапушка, ты знаешь, чего я хочу… А я знаю, что ты хочешь меня укусить. Но ты этого не сделаешь… Да, вот так… ох… ещё. Хорошо, хватит, детка. Теперь повернись. Нет, не вставай с колен… Ты у меня красавица. Даже не знаю, каким способом я хочу тебя больше. Ладно, начнём с начала. Давай, сожми меня покрепче, детка. И двигайся, не стой как истукан. Да, вот так… Да! Хорошо! О боже, какая ты у меня сладкая… Теперь я хочу тебя сзади, милая. Ложись. Раздвинь свои хорошенькие ножки. У тебя потрясающее тело. Давай, расслабься, малышка. Это не больно. Я буду двигаться медленно. Да… очень хорошо… боже, девочка моя… вот так! вот так! ты моя ласточка… Теперь повернись, я возьму тебя спереди, и мы на этом закончим, обещаю. Ну, пожалуйста, ну, милая.
– Сколько можно?!
– Ну, потерпи, детка.
– У меня уже всё болит!
– Не капризничай.
– Смажь чем-нибудь свой чёртов член! Господи, как ты мне надоел!
– Не груби. Задушу. Ох… да… да… обними меня ножками, милая… чудесно… ммм, ты просто прелесть. Ну, поцелуй меня. Ну и не надо.
– Извращенец. Псих.
– Злыдня.
Однако Вероника всё же получала с ним удовольствие, и он это знал. Она привыкла к его однообразным жестоким ласкам, и когда он её игнорировал, с ужасом признавалась себе, что скучает.
– Ты не откажешь мне в одной просьбе, милая.
– Откажу.
– Я куплю тебе несколько комплектов нормального женского белья, и ты всё примеришь при мне, хорошо?
– Чем тебе не нравится моё бельё?
– Тем, что это спортивный костюм… Ну, не упрямься.
Она согласилась, и на следующий вечер он завалил её вещичками, некоторые из которых она не знала, как надевать.
– Ты, главное, не надевай пояс поверх трусиков, – посоветовал отец, – я не собираюсь снимать всю конструкцию.
Примерка белья прошла так бурно, что отец машинально ответил «Перезвоните позже» на звонок из Ватикана. Там (думая, что говорят с падре Энио Донаджио) сообщали, что считают его деятельность (то есть Джойю) деструктивной сектой.
Читая в подведомственной церкви прессе жутчайшие обвинения, отец беззаботно хохотал.
– Первый раз вижу, чтобы рецензии появились до премьеры.
– Боже, они считают, что это всё на самом деле! – Вероника просматривала газеты, не веря своим глазам. – Они думают, что Джойя – настоящая!..
***
Выглянув из своей комнаты на крошечный балкон, чтобы проверить, чем вызвана чрезмерная активность голубей, Вероника обнаружила, что в углу под изъеденной временем и венецианским климатом каменной балюстрадой появилось крепенькое гнездо.
– Теперь они постоянно под окном толпиться будут! – с возмущением поведала она отцу. – Может, лучше выбросить?..
– Ты с ума сошла! Дай я погляжу. Нет, разрушать гнездо ни в коем случае нельзя. Птицы не приближаются к человеку просто так. Они чувствуют особые моменты.
– Какие?
– Когда в доме зарождается новая жизнь.
– Уж не намекаешь ли ты, что я беременна?..
– Нет. Мы дадим жизнь чему-то другому. – Отец постучал пальцем по стеклу, и голубь на него обернулся. На грудке у него красовалось яркое белое пятно. – Надо дать им клички. Пятнышко?
Голубь вытянул шею, внимательно присмотрелся и сказал:
– Гуль!
– Пятнышко! – Голубь снова вытянулся и подтвердил:
– Гуль!
***
Однажды, когда он долго не звал её, она ощутила такое острое желание, что готова была сама просить его, и когда он наконец позволил прикоснуться к нему, совсем не сопротивлялась. В тот единственный раз она ответила на его поцелуй, и когда столкнулись их зубы, сплелись их языки, всё растворилось в чистом наслаждении, и даже вся неправильность происходящего…
Я тьма за тьмой
ветер над водой
Отец мира
нерождённый, немыслимый.
От меня твоя жизнь, от меня же и смерть.
Я – Бог Соли и Тьмы,
твоё тело принадлежит мне,
и твоя душа – моя.
– Нет! Хватит. Я больше не позволю тебе. – Вероника сама не успела осознать, как вырвалась из кольца его рук и оттолкнула его. Она с лихорадочной поспешностью спрыгнула с постели, чувствуя, что сейчас может наконец сказать то, что давно хотела. – Когда ты прикасаешься ко мне, у меня такое чувство, как будто меня грязью облили. Это невыносимо.
– Вика…
– Нет. Если ты не можешь любить меня без этого, значит, не люби меня вообще. Мне плевать. Я тебя ненавижу.
***
– Вот, примерь. Здесь всё, что нужно. Я буду смотреть, как ты одеваешься. Тебе может понадобиться помощь.
Вероника устало промолчала. Понятно, что дело было вовсе не в её неумении одеваться – хотя она не умела, конечно… – однако спорить было бесполезно. Она неохотно принялась вскрывать шуршащие фирменные пакеты. Тут правда было всё, что нужно, например специальное облегающее бельё телесного цвета, которое будет незаметно под полупрозрачным платьем, – она бы ни за что не догадалась такое купить. Откуда он всё это знает, – тоскливо подумала она. А ведь Италия – родина многих модных брендов… Наконец, она просочилась в платье – будто облилась шампанским. Отец милостиво помог застегнуть каверзные крючки.
– Да расслабься ты, – посоветовал он, потискав её плечи. – Ну, куда ты пойдёшь с таким убитым лицом?
Вздохнув, Вероника прислушалась к завываниям котов – отец оставил их наедине с очередной порцией сырого мяса.
– Давно хочу спросить… Они правда людоеды?
– Это всего лишь свиная печень. Твоя совесть удовлетворена?
– Совесть бывает не удовлетворена, а спокойна.
– Неважно.
– Некошерно.
– Они атеисты.
– А я думала, сатанисты.
– Во всяком случае, к богу они не имеют отношения…
Красная дорожка оказалась намного короче и теснее, чем выглядела на фотографиях в журналах. Вокруг каждой звезды клубилась команда людей, не входящих в кадр – охранников и помощников, поправлявших шлейфы роскошных нарядов, чтобы красавицам не приходилось самим нагибаться под пристальными объективами репортёров. Вероника не заметила, как в составе толпы возбуждённых знаменитостей была внесена в зал. Наконец на белом полотнище экрана появился титр – не совсем тот, который ждали, но никто почему-то не удивился.
«Настоящая Венеция».
***
С самого начала Джойя начала бегать по залу. Вероника ёрзала и оглядывалась, в ужасе наблюдая, как девочка то исчезает, то появляется, то появляется в двух-трёх местах одновременно, однако похоже было, что кроме неё, этого никто не видел: все смотрели на экран, и вскоре Вероника заметила кое-что, встревожившее её ещё больше – зрители сидели абсолютно неподвижно, даже не моргая – словно разом попали в застывший момент времени и больше не могут отвести глаз. Единственным, кто смотрел фильм как обычно, был отец.
– Что происходит? – одними губами спросила Вероника.
– Хватит вертеться, – одними губами ответил он ей.
Вероника перевела взгляд на экран. Там, в знакомой комнате – на квартире падре Донаджио – Джойя в алом покрывале и чёрных деревянных бусах вещала что-то, высоко подняв ладошку, на которой плясал золотой огонёк. Вероника осознала, что уже несколько минут ничего не слышит.
– Звук пропал, я ничего не слышу!
– Идёт одновременно несколько разных озвучек. Девчонка говорит каждому своё.
– Я вообще ничего не слышу!
– Твоё счастье.
Картинка сменилась. Теперь камера в полутьме цвета ожога приближалась к полуодетому мужчине, который, поглаживая свой возбуждённый член, смотрел неподвижными чёрными глазами в объектив, а потом перевёл взгляд на сидящую перед ним на коленях девочку в белом платье.
– Ты что, правда это так запомнила?
Вероника удивилась.
– А ты думал, это самые счастливые мгновения моего детства?..
Альдо прикрыл глаза рукой, как бы говоря: «сделайте меня развидеть это», потом снова взглянул на экран и возмущённо прошипел в сторону дочери:
– Да это уголовник какой-то!
– А ты и есть уголовник, – терпеливо пояснила главная героиня.
По экрану поплыли кадры Настоящей Венеции: призвание Бога Соли и Тьмы в волнах дыма и пепла, потом праздник Ро-но-ро-а, литания богу-улитке… Вероника снова оглянулась на зал. Зрители сидели неподвижно, лишь по лицам то там, то сям пробегали сполохи серебра и бирюзы – словно люди вразнобой заглядывали в каналы острова.
– Как ты думаешь, что они видят?
– А хер его знает…
Где-то в перекошенных переулках показалась одиноко-гулкая фигура женщины в светлом плаще. В тот же момент точь-в-точь такая же фигура прошла вдоль первого ряда прямо перед экраном. Вероника подскочила.
– Это что, я?!
– Да сиди ты! Успокойся!
– Давай уйдём!
– Успеем!
Вероника оглянулась на дверь и тут заметила, что зрителей в зале стало меньше. Значит, кто-то ушёл?.. Она впилась в лица оставшихся. Никто не двигался. Вероника перевела взгляд на экран и тут краем глаза заметила движение. Только оно шло не от людей. В зале появился ещё кто-то. Словно огненная черта метнулась где-то на краю видимости. Вероника попыталась притвориться, что смотрит прямо перед собой, и в то же время уловить нечто, мелькавшее в стороне и сзади.
У виска гуднул белый гул. Это было лицо. Белое лицо с глазами из пламени. Оно летало по залу и смотрело на людей. И те, кто встречал его взгляд, исчезали.
– Твою ж мать… – похоже, это заметил и Альдо.
– Они что, исчезают?!
– Похоже на то…
Лицо летало по залу с всё возрастающим гулом огня. Зрителей осталось меньше, чем свободных мест. А что, если я… – успела подумать Вероника, когда лицо появилось прямо перед ней. Глаза из пламени заглянули в неё.
Будто ею двигала посторонняя сила, она невольно поднялась на ноги. Настал момент абсолютной темноты. На какие-то бессчётные мгновения она лишилась не только зрения, но и памяти. Осталось ничего. Она не успела упасть, как вернулась в сознание. Но где-то на краю задержалось чувство, что в этот миг пустоты с ней могло произойти что угодно. Может быть, это вообще уже не она.
Вероника неуверенно огляделась. Зал был пуст. Экран погас.
***
По разломам оранжево-знойных улочек они спустились к осыпанному полуденным блеском морю. В городе не было ни души.
– Остались только мы двое, – сказала молодая женщина, присев на огненно-белый край набережной, и её отражение в весёлой воде поправило ремешок модной сумки. Её собеседник развернулся лицом к ней и встал напротив неё, так что его тень коснулась её плеча, побледнела, стала чайной и скользнула в сторону. Некоторое время женщина задумчиво наблюдала за пляской теней разной степени яркости подле её ног. Потом подняла глаза.
– Похоже на то, – сказал её собеседник, и в его голосе плеснул шум новорождённой пены. Вода в каналах стала чёрной, и все отражения из неё исчезли.
– А где он?
Существо улыбнулось крепко сжатыми губами, так, словно хотело сказать: «никогда», – и медлительно-лукаво покачало головой. Его смуглое лицо выражало безграничную самовлюблённость и дерзость, а сквозь глаза цвета гаснущего пепла бил обеспамятевший ветер. Женщина вздохнула с лёгким сожалением.
– Пойдём домой, – сказала она.