Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
(Иосиф Бродский, 1980 г.)
I’m the one who was put in a cage like a bear;
Lived by the sea, gambled in a casino;
Scribbled my sentence and name on a barrack;
Dined with god knows who in a tuxedo.
I observed half the world from an icy mount;
Abandoned the country which nurtured and fed me;
More than once I was ripped, tortured, beaten and drowned;
Can make a town of those who chose to forget me.
I wandered through steppes that saw nomads dashing;
Covered barns, sowed wheat and rye;
Put on whatever came back into fashion
And drank any liquid except that which is dry.
I watched my night dreams through the convoy’s black eyeball;
Gorged my banishment bread without leaving the crust;
Allowed my cords any sound short of a howl;
Now I whisper. I am forty at last.
What to say of my life? It was long and eventful;
Nothing but grief I empathize, but may
My mouth keep saying how endlessly thankful
I am - again and again, till it’s clogged with clay.