– У меня встреча с интересным человеком. Я хочу написать обзор о неформальной культуре в городе. Немного устаревший тренд, но для моего издания тема неизбитая. Я напросилась в гости, – скороговоркой пронеслось в телефонной трубке. – Редактор согласовал. Я договорилась на сегодня. Сказала, что буду с мужем. Нас ждут. В восемь. Ты же пойдешь со мной? Я немного волнуюсь. Меня согласились принять, но как-то снисходительно, что ли. И возвращаться придётся поздно.
– Погоди! С кем договорилась? Куда мы идём, к редактору?
– К гуру неформата, – Татьяна рассмеялась. – Надо купить какой-нибудь тортик. Я не успею попасть домой, возьми мой диктофон. Он на полке в прихожей. Встречаемся в семь. Заедешь за мной? По пути всё расскажу.
– А завтра никак? Завтра суббота. Или сверхурочная работа противоречит твоим убеждениям?
– Мне в понедельник надо сдать материал. Без вариантов. Ну и очень хочется. До завтра я умру от любопытства и нетерпения.
– Тортик? А что, гуру неформата предпочитает мучное спиртному? Странно…
– Да, я не сказала. Это – женщина. Необычная. Очень умная. Знакомая с множеством интересных и талантливых людей. Сторонящаяся любого конформизма, любой попсовости. К ней попасть непросто, но у меня, кажется, получилось. Думаю, тебе тоже будет интересно, – Татьяна мимоходом позаботилась и о моём досуге.
Что-то в прозвучавшем определении показалось мне знакомым.
– Её зовут Мария Горина! – Татьяна рассеяла все сомнения. – До встречи, буду ждать. Не забудь диктофон. ОК?
Отбой. Я не успел сказать ни слова.
Татьяна не может и предположить, что с Марией Гориной я некоторым образом знаком. Про наши с Машей отношения я никогда ей, да и, в общем, никому не распространялся. Как тесен наш мир! Что же делать? Сказать Татьяне? Предупредить Машу? Отвертеться от поездки? Не выйдет. Решил, что сориентируюсь на месте.
Доехали быстро: дорога знакомая. Татьяна с жаром говорила, что ей хочется чего-то глубокого, творческого, большего, чем анонсы и аннотации происходящих независимо от неё событий. Ей хочется создать собственный стиль, поднять планку, и Мария Горина – это просто находка для начала. Во-первых, необычная женщина. Многие её знают и доверяют её вкусу. Через неё можно наладить интересные знакомства. Во-вторых, если Татьяна начнет писать о настоящем, не на продажу, искусстве и людях, создающих его в нашем потребительском мире, то она привлечёт в свою читательскую аудиторию думающих, творческих людей.
Я не стал расстраивать Татьяну, что их издание, бульварный листок, вряд ли возьмёт в руки кто-нибудь из "непотребителей".
Но она и сама пришла к такому выводу. В идеале она рассчитывает "на обратную связь, своего рода клуб интеллектуалов, может быть, нет, точно, за рамками этого жёлтого журнала. По-настоящему интересный и творческий проект!" И она станет королевой бала (это не прозвучало, но подразумевалось)! Я молчал, делал вид, что внимательно смотрю на дорогу, чтобы не пропустить нужный поворот. Едва ли Татьяне удастся перехватить Машины лавры. Клуб, который ей грезится, уже создан. Место на троне, да и подле него, несвободно. А два такого рода объединения этому городу не потянуть. Не хватит одарённых…
Я припарковался в привычном месте. Выходя из машины, не удержался, глянул на знакомые окна – полная иллюминация, ждут гостей. Получится сюрприз.
– Квартира 53, – уточнила Татьяна.
– Четвёртый этаж, – ответил я не задумываясь.
– А ты откуда знаешь? – Татьяна взялась за ручку обшарпанной двери подъезда.
– Как откуда? А… Посчитал. Третий подъезд. Четыре квартиры на этаж, пять этажей, – нашёлся я и тем самым сжег мосты.
– Молодец, – Татьяна шагнула в дохнувший влажной затхлостью подъезд.
Мы поднимались на четвёртый этаж по плохо освещённой лестнице. Татьяна шла впереди, а я осматривался по сторонам: ничего не изменилось. Мрачный, темно-зелёный цвет панелей, с криво нацарапанными надписями: "AC/DC" – на первом этаже, "Ленка из кв... (затёрто) – праститутка" (с орфографической ошибкой) – на втором, а на третьем – "Лена (та же, наверное), я тебя люблю!", выщербленные ступени и истертые деревянные перила, разноцветные двери квартир, чёрные кнопки звонков. Пахнет кошками и жареным луком. Экскурсия в прошлое. Время остановилось. ЭйСиДиСи давно уже слушают только ценители из тех, кому за сорок, а Ленка, наверняка, замужем и здесь больше не живёт.
Татьяна позвонила. Знакомый "бим-бом" с шестнадцатой нотой "бим" и долгим послезвучием после "бом". Маша открыла дверь и отступила вглубь прихожей, пропуская гостей. Я всё ещё оставался в тени лестничной клетки.
– Здравствуйте, я – Татьяна Шустова, это я вам звонила.
– Очень приятно, проходите! – спокойный, знакомый голос.
Я вслед за Татьяной вошёл в квартиру. Сказал: "Здравствуйте".
– Здравствуйте… – Маша удивлённо посмотрела на меня, затем на Татьяну. Сюрприз получился.
– Это мой муж, Александр, – представила меня Татьяна.
– Соответственно, Александр Шустов? – спросила Маша.
– Нет, у нас разные фамилии, – ответила Татьяна.
Я ничего не добавил. Протянул хозяйке перехваченную цветной ленточкой коробку с тортом.
– Понятно... – ответила Маша. – Милости прошу… Чувствуйте себя как дома. Я поставлю чайник, – она взяла коробку. – "Киевский"? Мой любимый. Спасибо.
При этом "понятно" и "как дома" было адресовано скорее мне, чем моей спутнице.
Я почти год не входил в этот дом, который едва не стал моим. За время моего отсутствия он изменился. Появилось несколько новых безделушек у зеркала, в прихожей. Маша поменяла шторы на окнах в гостиной. С журнального столика, стоящего между креслами, исчез букет сухоцветов в высокой жёлтой вазе, вместо него появился небольшой, стилизованный под старинную ламповую радиолу аппарат, по всей видимости, приёмник и CD-проигрыватель. Стало уютнее и теплее. Моему беглому взору открылось еще несколько изменений Машиной квартиры. Сама хозяйка не изменилась.
Маша хлопотала на кухне, а мы расположились в гостиной. Я уселся в кресло. Татьяна с уважением осмотрела книжные стеллажи, чёрное фортепиано, старинный инструмент с резным пюпитром и бронзовыми подсвечниками, задержала взгляд на акварели в рамке, изумительной копии, подаренной Маше кем-то из её друзей малярного сословия, указала на неё взглядом и спросила: "Знаешь, чья копия?"
– Какой-то заяц, – ответил я. Хотя сам мог рассказать об этой работе больше, чем гид в Эрмитаже перед "Данаей ".
– Не какой-то, это копия Дюрера, "Молодой заяц".
– Почему ты думаешь, что это копия?
– Не думаю – знаю. Оригинал находится в Вене. Кроме того, на оригинале есть…
Вошла Маша. Принесла блюдца и чашки. Мельком, не задерживая взгляд, посмотрела на меня. Без эмоций.
Что есть на оригинале и отсутствует на Машиной копии, я и так знаю. Инициалы автора и дата. Меня сейчас заботило другое. Непростая ситуация, в которой двоим известно больше, чем всем вместе. Маша снова посмотрела на меня, ожидая моих действий. Разоблачение? Или конспирация? Каждая секунда делала первый вариант всё более невозможным. Я злился на себя, на то, что сразу не разрешил этот вопрос. И поставил всех в дурацкое положение. Впрочем, если всё пройдёт гладко, Татьяна пока ничего не узнает, а Маша… А ей я всё потом объясню. Она и сама всё поймёт. Может быть, в более подходящий момент откроюсь Татьяне. Зачем я всё так усложнил? Я промолчал.
– Вам со сливками или с лимоном? – Маша обращалась ко мне. Она приняла игру. Второй вариант. Игра "в шпионов". Чай со сливками – не в моём вкусе, ей это известно.
– С лимоном. Спасибо... "За понимание", – добавил я мысленно.
Я прикинулся мебелью и пил свой чай, рассеяно слушая вопросы и ответы, смех двух дорогих мне женщин. Украдкой смотрел на обеих, увлечённых беседой о взглядах, мотивах, источниках вдохновения, приёмах, техниках и практиках, привычках и местах обитания героев интервью; звучали имена, знакомые мне и неизвестные, почивших классиков и здравствующих ныне Машиных гостей, определения, термины, разные, плохо мне знакомые "измы". Дамы нашли общий язык и, в отличие от меня, чувствовали себя всё более непринуждённо. Маша меняла темы, блистала эрудицией и остроумием, что называется, была в ударе. Она вынимала с полок книги, самиздатовские тетрадки и альманахи, что-то зачитывала или цитировала наизусть. За пару часов Маша вдохновенно рассказала о творческой богеме (из числа присягнувших Машиному кружку): местных поэтах, служителях мольберта, трехаккордных бардах, одном вечно простуженном (из-за обыкновения сочинять в лежа в ванной по примеру Марата с Архимедом) прозаике и фотографе-краеведе. Ей оставалось разве что спеть и сплясать. Но ещё не вечер.
Я взял с журнального столика книжку стихов. Маленькая, истрёпанная, перечитанная множество раз. Сборник лаконично озаглавлен "Тексты*". Потрясающие стихи. Я оставил мирно беседующих дам и невежливо погрузился в завораживающее чтение. Надо мной лёгкими облаками плыли голоса Маши и Татьяны, парад-алле представляемых Машей имён сменился плавно текущим диалогом. Дамы давно перешли на "ты", увлеклись беседой и не заметили моего самоустранения.
– Протестный посыл не утратил своей актуальности, – продолжала Маша, – система изменилась, но она всегда останется системой. Политический протест рассеялся, возникшую пустоту заполнил протест социальный. Творческий человек не может быть как все. А то, что нас окружает, так сказать, новое наполнение системы стало ещё более угнетающим, подавляющим. Система из категории внешней стала больше внутренней. Была могущественная и недобрая воля, сконцентрированная в осязаемых вещах, там, за окном кухни, теперь это – инфекция, и она внутри нас. Безразличие, алчность, стяжательство, размывание морали, утрата ориентиров. И новое время требует новых героев. Так, например…
Татьяна не дала ей договорить:
– Мария, а как ты считаешь: счастливый и благополучный человек может создать и поддерживать протест, другими словами, что внутренне питает потребность в переменах?
Лёгкая тень раздражения коснулась Машиных глаз, но тут же исчезла. Маша снова улыбалась. Я подумал, что, будь Татьяна одна, ей действительно пришлось бы нелегко. Мне показалось, что в моем присутствии Маша хочет произвести яркое впечатление на Татьяну, что обычно для неё не характерно. Или, может быть, на меня? Показать, что у неё всё хорошо и что она спокойно принимает неожиданно открывшиеся изменения в моем статусе, а моя спутница ей приятна.
Я пытался найти в её словах, взглядах и движениях следы обиды или ревности. Нет, ничего. Я бы почувствовал холодок в родной мне душе. Маша, напротив, излучала тепло, ласку, любовь и заботу радушной хозяйки. Да, без сомнений, Маша сейчас гостеприимная владычица привилегированного закрытого клуба, хранительница ею же созданного музея (я бы сказал – зоопарка) смелых идей, нонконформизма и творческой свободы, проводник в оберегаемом ею заповедном пространстве. Не больше. И мой VIP-статус в этом клубе распространяется на Татьяну.
– На самом деле нужно точно сформулировать, что мы подразумеваем…
Я тихонько перебил Машу:
– Я выйду покурить на площадку? Дамы извинят меня?
Третий – лишний. И в данный момент – это я. И мне нужен антракт.
– Пойдёмте, я провожу вас, курить можно в кухне. Я, впрочем, тоже выкурю сигаретку и заварю ещё чаю. Таня пока полистает вот это, – Маша подошла к книжному шкафу и вытащила, как мне показалось, наугад из стопки альбом репродукций. Повернулась и пошла меня "провожать".
Мы вышли на кухню. Маша распахнула форточку и придвинула пепельницу. Поставила чайник на плиту, и он своим плавно нарастающим шумом маскировал наш разговор.
– Не думал, что вот так встретимся, – я протянул ей зажигалку.
– Да уж… – она, прикуривая, придвинула мою руку, легко коснувшись меня тёплыми пальцами.
– Вы действительно женаты?
– Нет. Не совсем. Я бы тебе рассказал.
– Да, надеюсь…
– Да… – я не знал, что сказать. Оправдываться, что не предупредил? Рассказать новости? Говорить ни о чём? – Как у тебя дела, что хорошего?
– Жизнь продолжается… Нам лучше выбрать нейтральную тему – вдруг Таня услышит? Обман вскроется. Обидим человека… – она понизила голос, чтоб не быть услышанной "нашей" гостьей, чьё присутствие обозначал жестяной звук перелистываемых мелованных страниц альбома.
– Да, наверное… Знаешь, а ты…
– Всё в порядке. Не надо. Потом, – она приложила палец к губам. И шёпотом добавила: "Всему своё время".
В дверь позвонили. Маша пошла открывать, обернулась на пороге кухни и сказала: "Хорошая девочка" беззвучно, одними губами. Стало быть, и Татьяну приняли в наш Круг.
Когда я вернулся в комнату, в нашей компании мальчиков и девочек стало поровну. Гость уселся в моё кресло. Он мне не знаком – большая удача, нет опасности разоблачения. Вновь прибывший представился Евгением. Поэт. Свое имя он произнёс, пожимая мне руку, сделав паузу после первого слога: "Ев-Гений". И глупо улыбнулся в расчёте на оценку своего остроумия. Мне стало скучно.
Вторая часть нашего вечера внепланово превратилась в поэтический лекторий. Евгений, воодушевлённый новыми слушателями в лице меня и Татьяны, читал свои стихи не прекращая, перемежая вирши краткими комментариями и постскриптумами. Стихи, кажется, были неплохие, но я их почти не слушал, всё более тяготясь своим здесь пребыванием. Евгений декламировал нараспев, местами завывая или делая драматические смысловые паузы; дактиль; блёклые городские образы. Слова пролетали мимо моего внимания, вызывая лишь ритмическую рябь, постепенно зазвучавшую в моей голове назойливо, как заевшая пластинка патефона: "Крутится-вертится шарф голубой…". Татьяна восхищенно внимала руладам этого долговязого, сутулившегося менестреля в вытертых джинсах, с длинными, немытыми волосами, собранными в хвост, и будёновскими усами.
Я прислушался к словам Евгения, только когда его выступление утратило стихотворный размер:
– Стихи – это вербализация осмысленных визуальных образов. Хороший поэт, в первую очередь, очарованный и внимательный наблюдатель. И только во-вторых – литератор и ремесленник слова. Стихи в идеале нужно читать вслух. Стихи на бумаге – мёртвые стихи. В любом случае при прочтении они наполняются читателем, его стихочейным, литературным и жизненным опытом. Да? – неизвестно к кому обращаясь, спросил Евгений.
– Так это же хорошо и правильно, – поддержала поэта Татьяна, – когда читатель сообщает стихам собственные интонации, ведь он, читатель – главный объект поэзии.
– Песни, например, это не поэзия, – игнорировал её мнение Евгений, – поверх инструментального ум-ца-ца, ум-ца-ца приделываются слова, но не стихи. Текст – дополнительная модуляция для музыкального инструмента – голоса. Исключения – песни, написанные под препаратами, и некоторая часть того, что называют рок-поэзией, но это не музыка, ибо первое создается при спящем и расщепленном разуме, а второе – только форма декламации. Да? – Евгений постоянно требовал подтверждения своим сентенциям, выдерживая паузу, ожидая, пока его слушатель с ним согласится, сказав "да", кивнув, согласно улыбнувшись, словно нажав "Enter".
– Я исследовал почти тысячу стихов разных поэтов, русских и иностранных. Особенную для меня ценность представляют произведения, под которыми автор указал время создания, иначе приходится перелопачивать ещё библиографию, критику, аннотации, рецензии и гору прочего "космического мусора", что вращается вокруг планет-поэтов. Я пытался выявить закономерности в содержании, в индуцируемом визуальном ряде, звучании и даже в размере стихов в зависимости от времени их создания. Да? Работает, правда, только с лирикой, природной, что выглядит логичным и само собой разумеющимся, и немного отражается в любовной лирике. В остальных жанрах взаимосвязь есть, но почти не поддается анализу и описанию. И ещё, чем талантливее стихи, и, следовательно, их автор, тем меньше прослеживается влияние внешних факторов на слог и рифму. С учётом погрешности моей классификации и подсчётов более чем в половине случаев закономерность есть.
– Интересно, какая? – спросила Татьяна.
– Сначала я пытался отделить "зимние" стихи от "летних" – получилось. Совпадение сюжета стихов с временем года – примерно шестьдесят процентов за вычетом абстрактных произведений. В зимней любовной лирике прослеживается тема поиска тепла, часты свечи и другие воплощения огня, присутствует снег как образ чистоты. – Евгений пытался своё объемное исследование изложить кратко, крупными мазками, из-за этого получалось сумбурно. – Стихи – это вино. Стихи, как и вино, могут быть молодыми и выдержанными, ординарными столовыми и изысканными, марочными. На вкус и цвет вина влияет год урожая, природные условия, количество солнечных дней, выпавших в год урожая, влажность и температура на склонах холмов, спускающихся к Лауре, или Черному морю. Влияет и удачно выбранный день для начала сбора винограда, и, конечно, умение и талант винодела. – Евгений говорил образно и вдохновенно, все больше увлекаясь и, очевидно, любуясь своим отражением в слушателях. – Или взять, например, виски… – Тут Евгений осёкся, поняв, что его понесло ко второй (или первой) излюбленной им стихии, близкой к сочинительству по требуемой степени самоотречения, – бухлу. Он так и не закончил начатое сравнение виноделия со стихосложением.
– Вот, послушайте, – Евгений принялся читать что-то из своих "крайних" стихов, суеверно обходя слово "последних".
Что-то про коней и минеральную воду. Прозвучали свежие рифмы "кони – боржоми", "перье – на коне" и шедевральная – "сельтерская – близко к сердцу я" со смещённым, как сердечник пули дум-дум, ударением. Кони, в силу подразумеваемого родства с Пегасом, для поэтов вообще тема сакральная. Минералка наутро, близкая и актуальная автору строк тема. Пересечение этих сверхидей привело к неординарной эманации, рожденной единством и борьбой коней, видимо, представляющих дионисическое начало, и, очевидно, аполлонической воды, в его случае – минеральной. Оригинально. Однако я бы не стал поить бедную скотину сельтерской. Цилиндр, годный для меры овса, впрочем, тоже не ношу. Лошади не моя тема. Прочитав несколько строф, Евгений поинтересовался у окружающих: "Понравилось? Да?".
Маша едва заметно улыбалась, она этот поток сознания переживает не впервые, её улыбка из саркастической постепенно становилась сардонической. Она не проронила ни слова, уделяя происходящему лишь минимально необходимую, как хозяйке дома, толику внимания. Воодушевленный поэт продолжил, обращаясь в основном к Татьяне, которая согласно кивала, сама не замечая того, увлёкшись докладом поэта, поддавшись гипнозу его безумно горящих глаз (я бы отнес этот блеск к алкогольным эффектам) и тихого, размеренного, но уверенного голоса.
"Настоящие поэты рождаются раз в сто лет по одному на сто миллионов гражданского населения, лимит наступившего века выбран в прошлом", – подумал я и снова весьма невежливо прикрылся "Текстами", пытаясь читать настоящие стихи сквозь возобновившуюся декламацию Ев-Гения. Не получилось.
Маша подливала всем чай, изредка незаметно и вскользь смотрела на меня. Мы разделились на две пары, два параллельных потока: я и Маша вели молчаливый диалог, понимая друг друга без слов, а Татьяна с Евгением углубились в ставшие непроходимыми и недоступными для понимания дебри стихосложения.
"Нам, наверное, пора", – я тронул Татьяну за руку. (Голубой шарф откружился уже раз триста).
– Да. Спасибо, что согласились нас принять, – обратилась Татьяна к хозяйке.
– Приходите ещё. Буду рада.
– Можно? – обрадовалась Татьяна. Ей явно было жаль уходить, но для первого раза, пожалуй, достаточно.
– Конечно. Здесь бывают разные люди, – Маша посмотрела на меня, – Бывают интересные.
Я промолчал. Евгений скромно заулыбался, приняв это на свой счёт. Все поднялись. Татьяна с восторгом смотрела на Машу. Маша с мудрой улыбкой – на Татьяну. Я вздохнул с облегчением. Евгений тоже вздохнул – с сожалением: артист ещё на сцене, а зрители уже потянулись в гардероб.
"Непризнанный гений
Поэт наш Евгений.
Плевать, что не признан:
Вся сила – в харизме…"
– сочинилось у меня само по себе (любой человек может написать как минимум одно стихотворение), пока мы с Татьяной спускались по лестнице. Мы снова прошли мимо двух "Ленок" и "AC/DC" с молнией. Из сырости лестницы ступили в тёмный и промозглый поздний вечер. Густой туман скрыл наш отход. Я посмотрел наверх. Светится окно кухни. Жёлтое пятно. Маяк. Маша, наверняка, стоит там, у распахнутой форточки. С четвёртого этажа нас не разглядеть.
– Какой туман! Чудесный вечер! Тебе понравилось? Я так счастлива! – сказала Татьяна.
Я вздрогнул. Шарф голубой наконец-то упал. Я ни разу не спрашивал Татьяну о том, счастлива она со мной или нет. Ответ очевиден, да и данные мною обязательства утратили своё мефистофельски зловещее звучание. Жизнь летела стрелой, не оставляя времени и не давая поводов оборачиваться, что-то вспоминать и беспокоиться о том, что казалось далёким и забытым и оттого уже не обязывающим обещанием. Жизнь удалась. Жизнь, строго говоря, данная мне взаймы профессором лишь для того, чтобы его дочь была счастлива.
______________________
* Владимир Бурич
Предыдущая глава:
http://www.proza.ru/2018/02/11/1815
Следующая глава:
http://www.proza.ru/2018/02/18/972