Отцу
Гвоздь был вбит в стену слева от двери. Вроде и не гвоздь даже, а крепкая железяка. Потом он объяснил, что всё-таки гвоздь, только кованый. Рядом вешалка, на ней — и зимой, и летом — всякие одёжки, чтобы быстренько накинуть и выскочить из дома.
Гвоздь этот сидел царьком — никто не смел его понапрасну утруждать. Илюхин это гвоздь был. Да и сам он под стать гвоздю своему: просто так не согнёшь. А обычный, вроде, мужичок: то улыбнется щербато, то лысину тяжёлой ладонью прикроет да крякнет на свои тайные думки. Ходит легко, не тратит силы на перевалочку, со спины так и совсем пацан. Толкнёт ладошкой дверь, через порог ногой притопнет, левой рукой сметёт с головы кепку и кинет на гвоздь. Не глядя. Кепка как кепка... я и цвет-то сейчас не вспомню. Вздрогнет она на гвозде этом разок, будто поздоровается с ним, и замрёт.
Илюха без кепки и шага из дома не сделает. Жара ли всех раздевает, холод ли кутает — он в кепочке своей вышагивает и улыбается. И как она у него на голове ловко так устраивалась? Укроет козырьком брови, глаза хитринкой подсветит, затылок легонько обнимет — родней родного.
Кепку свою Илюха любил. В чужом доме из рук никогда не выпустит: то на коленке прижмёт, то за пазуху сунет, но только чтоб слышать её родную. Смеялись над ним поначалу, а потом бросили: мало ли странностей у людей бывает, а здесь — кепка… да тьфу! подумаешь, беда какая.
Смириться с такой привязанностью к кепке не смог только Тиль — Илюхин пёс. Откуда только прыть бралась в коротконогой этой животине? На улице Тиль кепку терпел, а дома ни в какую: подпрыгивал и всё норовил сдёрнуть с головы.
— Ну! — хмурился Илья. — Уймись! Далась она тебе! Всё… дома я.
Тиль плюхался рядом с Ильёй и, чуть наклонив голову, впивался глазами в хозяина: правда, что ли не уйдёшь? Потом выстрелом на гвоздь с кепкой, успокаивался и уходил в комнату.
Теперь-то я думаю, что Тиль первым почуял беду, ходил, понурив голову, вздыхал и иногда в отчаянии повизгивал.
— Не заболел ли ты, братишка? — трепал за ухом пса Илья.
Тиль вилял куцым хвостом, прижимался лбом к ногам хозяина и замирал.
А однажды утром Илья протянул руку за кепкой и ахнул: пропала! Гвоздь торчит, а кепки нет. Да не просто нет, а нет с концами — всё в доме обыскали. Только Тиль подозрительно притих и вовсе не торопился принимать участие в общей суете.
— Ну, ёшкин кот, ты ведь уволок! — рассердился Илья и в сердцах пригрозил Тилю. — Ищи, подлец, уйду совсем.
Тиль заглядывал в глаза, поскуливал, вертелся у порога и ни в какую не хотел отпускать Илью.
— Ладно, возьму с собой до леса, неси кепку-то, пошли гулять.
«Пошли гулять» — любимая команда Тиля, он в минуту приволок кепку и забегал в нетерпении кругами.
Всего-то оставалось им гулять пару месяцев.
Я перешагнула порог знакомого дома. Пусто. Нет Ильи. И Тиля давно нет. Гвоздь только остался. Крепкий такой, кованый... один-одинёшенек.
2
Солнце коснулось соседских дубов и, запутавшись в тяжёлых ветвях, замерло, будто раздумывало: прыгнуть ли за реку или укрыться сизой тучкой.
Потянуло холодком, и Маруся, подтянув рукава вязаной кофты, поёжилась.
Вторую неделю они с Ильёй крутились на даче. Заготовки варений-солений Марусю вымотали. Уже и урожаю не рада, а здесь ещё печь задымила. Вот чего она дымит-то? В прошлом году перекладывали, Илья неделю потом, довольный, что справился без Семёныча,пил, а нынче — на! дымит! И, главное дело, осень на носу, а этот сидит себе, цигарку сосёт да глаз щурит. Вот чего он опять глаз-от щурит, а? Придумывает, окаянный, что-то.
Маруся поджала губы, завернула рукава и, глянув, не в тучку ли садится солнце, поднялась на крыльцо и открыла дверь.
Илья, подложив под себя ногу и, подтянув рукой другую, — ведь свернёт же себя в дугу леший! — устроился в уголочке на табуреточке и странно молчал.
— Ну? — рассердилась Маруся. — Опять?
— Ты, мать, не шуми! У меня и так мозги кипят, — поёрзал Илья.
— Чему там кипеть-то? Это у меня всё кипит, не знаю, за что хвататься, а ты… — Маруся махнула в сердцах рукой и замолчала.
Илья опустил ноги и крякнул:
— Да, ёшкин же кот! Про тебя и думаю!
— А про меня не надо, ты про печку лучше подумай, — вскипела Маруся, — про тепло!
— Тык и я про тепло, — вскинулся Илья, — про шубу!
Маруся застыла на минуту, а потом, развернувшись, хватанула полотенцем по столу:
— Дурак! Ленке пальто не на что купить, а ты — шуба!
Илья, будто ждал этой минуты, подскочил к Марусе и, выписав натруженной ладонью загогулину перед лицом жены, рявкнул:
— А вот! Садись! Слушай!
Та покорно опустилась на подсунутый Ильёй стул.
— Ты что ж, думаешь, я зря целое лето капканы-то ставил?
Маруся безвольно сложила руки в коленях.
— У меня этих шкур кротовьих, знаешь сколько? Тебе на шубу! Будешь зимой в шубе выхаживать, как… как, —
Илья запутался и ляпнул, — гусыня…
Маруся подняла на мужа глаза.
— …ну, не девка же! не лебедь!
Маруся вздохнула, Илья насторожился, а потом живо приобнял жену и продолжил:
— … а на кой она тебе, Марусь, шуба-то, а? Давай Ленке сошьём. А что? Девка в жёнах который год, а шубы нет. Всё! шьём Ленке, — Илья прикурил папироску и, выпустив с уголка рта дымок, прищурился.
— Не, Марусь, нехорошо. Ленка в шубе, главно дело, будет щеголять, а невестка лапу сосать? Ей, главно дело, надо, а невестке — шиш? — распалялся Илья, — внучке шубу сошьём. Ребятёнку перво-наперво тепло надо.
Илья скоренько затянулся и вдруг зло притушил папироску в пепельнице, словно ставил точку в споре:
— Эх, дОжили! Бабка считай голая, а внучка сопливая в шубах богатых! Не пройдёт! Обойдутся! Молоды ещё мне указывать!
— Да кто тебе указывает-то? Кто про твою шубу знает чего?
— А вот и хорошо, мать! Мы, знаешь, сошьём тебе шубу-то и — на! пусть бесятся!
Илья оглядел жену и вдруг погас:
— Да на тебя, мать, никаких кротов не хватит! Не будет тебе шубы! Никому не будет. Сдам, все шкурки к чёртовой матери и куплю что-нибудь.
— Что? — Маруся, устав от концерта, вскочила со стула, — …что купишь-то?
— Ружьё себе куплю, вот что! Сколько годов я это ружьё хочу! Нет у меня другой мечты, — Илья шмыгнул носом, — снится оно мне, и как я лося положу… Мяса у нас будет, Марусь, завались... А?
Маруся выглянула в окошко. Солнце садилось в тучку — к дождю. Надо бы успеть собрать малину:
— Илюш, собери малину-то, завтра ребята приедут.
— Щас, мать, а ты ложись, упорхалась совсем, не девочка уже.
Илья собирал малину и подсчитывал в уме, сколько надо завалить лосей, чтобы всем девкам справить по шубе. Или чего другого, чтоб мирно и не обидно. Как, к примеру, варенья Марусиного… всем поровну. Свои девки-то, всем поровну и надо.
3
— Так он умер, что ли?
— Умер...
— Совсем?
— Нет, понарошку! Вчера умер, а сегодня с утра по делам побежал! — Илья прикурил, недобро зыркнул на соседа, махнул рукой, будто рубанул кого-то наотмашь и, резко развернувшись, зашагал прочь.
Степан, как завороженный, смотрел в спину Илье и никак не мог отвести глаз. Сколько лет соседствуют, а так и не привык к его выходкам. Вроде, мужик как мужик: по столярному делу умеет, дом опять же свой нажил... хоть и без выкрутасов, но крепкий такой... с соседями не сволочь какая-нибудь — ладит, но тронуть его нельзя — кипит сходу. Вот что сейчас ему Степан такого сказал? Пожалел пацана его — так опять не так!
Илья, между тем, поднял палку с дороги и встал, как вкопанный. Потом тяжело шагнул к забору, облокотился и опять замер на время.
— Степан, чего с Ильёй-то? — выглянула из окна конторы Петровна.
— ...пацан его помер.
— Да тьфу на тебя! Какой еще пацан? — Петровна прижала кулачок к груди.
— ...собака его. — Степан посмотрел на Петровну и вдруг рявкнул, — дура ты! Баба! Не понимаешь мужицкого сердца.
Осень неспешными красками прошлась по посёлку: бросила чуток охры в берёзы, раскрасила ладони клёна, высветила холодными лучами последние яблоки, будто нарочно подвешенные на уже продутых ветром старых деревьях, зажгла густой киноварью хризантемы под окнами заскучавших домов, притихла пожухлой травой и тяжёлой утренней росой, заплела паутиной потаённые закутки. Уставшее за лето солнце, бросало на опустевшие сады лучи, словно высматривало, что же ещё надо прибрать до зимы?
Илья повернул голову, медленно поднял лицо навстречу последним, и от этого по особому ласковым лучам, закрыл глаза и тихо улыбнулся. Постоял так недолго, жадно вбирая уходящее тепло и тяжело выдохнул, будто точку в письме поставил: « ...в лес пойду»
В последний раз он в лесу был третьего дня. Ходили с Тилем по своим тайным тропкам. Пёс еле-еле брёл следом, то и дело ложился на землю и виновато поднимал глаза на хозяина. Илья незлобливо хмурился и садился рядом: «Покурим?» Тиль несмело помахивал хвостом, устраивал тяжёлую голову на вытянутых лапах и, чуть поигрывая бровями, слушал осеннюю тишину.
— Ну что, брат-Тиль, подустал маленько? — Илья легонько поглаживал ладонью по голове, по длинным, когда-то шелковистым, а теперь неряшливо повисшим, ушам любимца. Тиль нюхал воздух и щурился то ли от ветерка, то ли от колышущихся стебельков тимофеевки возле подслеповатых своих глаз и кажется даже улыбался чему-то. От этого морда его становилась просветлённой и какой-то таинственной. Что ему чудилось, от чего успокаивалась тихим счастьем собачья душа? Илья вздыхал и, как Тиль, смотрел в своё далёко.
— Маруся... в лес схожу.
— Иди, бог с тобой, — жена подняла на Илью усталые глаза и вздохнула. — Ружьё-то зачем берёшь? Ночью таблетки глотал, а теперь с такой тяжестью собрался! Уток с озера некому таскать...
Илья замер на мгновение, ссутулился и молча вышел из дома.
— Да что ж я за бестолочь-то такая! — Маруся в сердцах прихлопнула ладошкой по столу. — То косточку к крыльцу брошу, то глупость по ветру пущу! Илья...— кинулась она вслед за мужем.
Илья, не оборачиваясь, махнул рукой и побрёл вдоль забора.
Ни накрапывающий дождь, ни сгущающиеся сумерки не могли остановить Илью: он шёл к другу.
...Оврагом. Здесь щенком Тиль не мог перепрыгнуть ручей, звонко лаял и злился на весело игравшую по камням воду. Как тогда Илья уговорил его сунуться в эдакую холодную жуть? Перебравшись, Тиль выскочил на берег, неумело отряхнулся от воды и проскочил мимо Ильи, демонстрируя свою самостоятельность. Тут же провалился в яму, беспомощно завизжал и так посмотрел в глаза Илье, что тот рассмеялся, ловко подхватил его рукой и сунул себе запазуху: «Пацан ты ещё, ёшкин кот! Чистый дурак!»
...Полем. Тиль впервые тогда почуял птицу. И никак не мог согласиться с тем, что это не та птица. Подбежал, заглянул в глаза Илье и, услышав весёлый смех хозяина, бросился в высокую траву. Птица вспорхнула, а Тиль шлёпнулся на задние лапы в полной растерянности.
...К старому гумну. Там Илья уснул. Он тогда ногу подвернул, вот и решил отдохнуть часок. А Тиль лежал рядом, согревая хозяина. И только заскрипевшая на ветру дверь заставила его вскочить и громко залаять, защищая спящего друга. «Молодца, пацан, - смеялся Илья, доставая из мешка хлеб, - орёшь, как резанный... теперь молчать учись»
...Вышел к озеру. Чёрная гладь улыбнулась рябью своему старинному приятелю и затихла. Илья скинул ружьё с плеча, пристроил его у старой берёзы, тут же устало опустился на землю, понимая, что и шага ступить дальше не может.
...как тогда, в сорок третьем, когда, исхудавшим от голода пацаном, убежал из деревни, в которую утром вошли немцы. Убежал, чтобы найти в лесу дядю Тимофея. Осень перебирала холодным дождём с ветром, пугала тяжёлыми тучами и глухими ночами. Лес сторонился людей, и только озеро манило мирной тишиной. Возле озера его и нашли почти насмерть замёрзшего и безучастного ко всему. Отнесли в лагерь, признав в нём родственника Тимофея, отпоили хвойным чаем, а потом решали куда определить бедолагу. От страха, что прогонят, Илюха не заболел, а наоборот как-то взбодрился и подтянулся. «Хороший пацан-то...» — услышал он сквозь сон приглушённые голоса, — «Ну, значит, Пацаном и будет...» Пацаном до весны сорок четвёртого он и бегал знакомыми тропами по заданиям партизан.
И лес, и спасительную осень с тех пор Илья прописал в своём сердце.
Осенью в лесу укрывался от тяжёлых житейских дум и страхов, будто в подол к матери лицо прятал. «Ну, спасена душа» — слышал он в шуме опадавшей листвы тихий голос, закрывал глаза и замирал.
Вот и теперь он вытянул натруженные долгой жизнью ноги, встретился глазами с озерной тишиной и будто все несчастья с души разом выдохнул. Так и уснул.
Его нашли утром, когда последняя осень уже поцеловала его солнечным дождём.