В родильном отделении районной больницы мучились две женщины. Первая родила мальчика и нарекла его Тихоном. Вторая - тоже мальчишку, Максима.
Тихон родился как-то особенно тихо и неприметно, и, в отличие от Максима, совсем не плакал. Максимка в первые секунды собрал вокруг себя палату врачей, Тишку же будто никто и не заметил. Возможно, судьбы двух малышей в тот момент разделили полюса некоего вселенского магнита, потому как с тех пор жизнь Тихона складывалась глухо и неопределённо, зато у Максима все было максимально.
Рос Максим в деревне Максимовке вздорным и дерзким ребёнком. Отец его воспитывал в духе вседозволенности и никогда не хлестал ремнём, хотя поводы случались ежедневно. К тринадцати годам Максимушка слыл признанным лидером у подворной шпаны, имел мнение и никогда не покидал отчий дом без рогатки.
Тихон жил с родными в деревушке Поташня. Вероятно поэтому его всё время подташнивало: паренёк часто болел, к сверстникам выходил редко и настоящих друзей не завёл. Учился неплохо, но самостоятельностью не овладел, и всюду пребывал в густой тени большинства, отчего превратился в аутсайдера и к восемнадцати годам сформировал в себе весьма циничное миропредставленье, побрезговал высшим образованием и навсегда, казалось, отрезал себя от реальности.
Восемнадцати годков Максим ушел в армию, спустя два года вернулся старшиной и открыл своё дело. Поняв, что работать на дядю не выгодно, стал „дядей” сам: поднимался с рассветом и кредомышцы его упорствовали до самого сна, и чувствовал Макс, как мозг его хрустит на зубах, как сила крепче вязнет в жилах. То был результат его максимализма. К закату он доводил свои тело и дух до экстремального состояния, а разум его перемалывал, бывало, до тысячи важных решений. Кроме того, глядел Максим только Max-TV и фильмы о Mad Max'е, из печатных изданий предпочитал исключительно журнал Maxim, хотя не брезговал Горьким и Горецким, закусывал пиво Max Stark чипсами Lays MAX, выходными вечерами рубился на ноутбуке в Max Payne, и, в целом, гордо нёс имя своё сквозь жизнь.
В двадцать пять он руководил небольшим предприятием по реализации комбикорма. К тридцати был принят на должность и.о. директора триморского мелькомбината, отчего перебрался в Триморск, где наконец завел семью. И не собирался останавливаться на достигнутом, хотя всё чаще задумывался над тем, к чему же направлены все его устремления.
После переезда в Триморск, Тихон посвятил себя созерцанию видов из окна. В свои двадцать девять он очень любил природу, зато терпеть не мог выскочек, корыстолюбцев и снобов. Он нигде не работал и тем только занимался, что целыми днями пил чай, уворованный из отцовской тумбочки, и глядел из окошка в сад, где летом пышно цвели яблони и акации, а зимой соседская детвора бороздила лыжами ватные клочья сугробов.
День проходил за днём. Тихон всё сидел на табурете и наблюдал сквозь мутное стекло красоты естества, причмокивая в удовольствии и не предпринимая абсолютно ничего для спасенья себя из лодырьского, но, тем важнее, нищенского положения. На каждую гипотезу о непристойном будущем, высказанную его родными, Тихон стремглав отыскивал сонм контр-доводов, и все его мотивы сводились к тому, что в обозримом обществе у него не может возникнуть ни одного коллеги, ни под каким видом.
- Ну шо, гультай, - говаривал Тихону дядька его, Семён Прокофьич, - долго яще бушь пролежнем прикидваться? Работку тебе выхарил: грузчиком на мясо-базе. Там не тяжко. Освоячишься, глядишь, праз пару годочков и мяско, и денежку бушь меть. Ну як?
- Подкупаете, да? - нервически отвечал Тихон. - Убеждениями корыстными подкупаете? Чего, трепещу, думаете, перед мяском и деньгами? Ваши любимейшие аргументы! А я живу не ради наживы! Вот, чего ради!
С этими словами Тихон распахивал окно. Семён Прокофьич зло поскрипывал вставной челюстью и убирался от недальновидного племянника ни с чем.
А дни всё шли...
Максим постигал духовные практики, дабы обрести веру в то, что его жизнь не напрасна, что деяния его обретут плоды. Он всё чаще прибегал к поиску бога, к понятию „карма”, и становился всё меньше похожим на Максима, добившегося успехов наглостью и волей. Возможно, он надеялся выторговать у всевышнего жизнь вечную, однако с каждым годом надежда становилась более зыбкой.
Тихон в свою очередь продолжал сидеть у окна и думал о вещах, казалось бы, его совершенно не касавшихся.
Лета сменялись зимами. Максим вкалывал уже рефлекторно. Вера во что-либо еле теплилась; единственной целью стали деньги и возможная власть. Ум молодого мужчины нуждался в перезагрузке.
Тихон отражался в оконном стекле. Он старался не замечать фрагменты своего лица, но в какой-то момент осознал, что лишь на лицо и смотрит.
- Устройтесь уже на работу, дядя, - лепетал в своре детишек рослый мальчуган, побивая рукавицами увесистый снежок, - а то надоели пялиться. Я сколько себя помню, вы всё пялитесь...
Тихон раскрывал форточку и его клочковатая борода вываливалась из окна, точно веник:
- Вы, дети проходимцев! Будущие (нецензурное выражение), развратники и убийцы! Вы, (непечатное междометие), знаете, что представляет каждый из вас по-отдельности?! Что, (непечатное междометие), разовьётся в вас годам к двадцати?!! Да вы (непечатное выражение), (непечатное выражение), (непечатное выражение), (непечатное междометие), (нецензурное слово)!!! (Непечатное слово) отсюда, лошьё!
Истинно говорят: различные полюса притягиваются. По иронии, дерзкий паренёк тот оказался сыном Максима, и тем же вечером педантичный папаша заглянул к обидчикам своего чада на огонёк.
Встречали его мать и отец Тихона - седовласые дряхлые старики, от которых тянуло валокордином и валерианой. Выслушивали, провожали в комнату отпрыска. Максим замирал на пороге, оглядывая супостата с головы до пят. Тихон смерял презрительным взглядом своего визитёра. Друг другу они, что и говорить, не понравились.
- Ну, и как это понимать твою, а? - начинал Максим выговаривать обидчику. - Здоровый лоб, в бороде, а на детей прыгает! Буйный сильно? Я тебе твое буйство поумерю!
- Да я в основном тихий, - тушевался Тихон. - Бывает только, отражение своё в окне вижу, так сразу голова кругом...
- Я тебе твою голову враз кругом скручу, лоб!
- Отдохнёшь. В своём доме кричи-надрывайся. Привык дела глоткой решать... Держиморда.
- Я тебя сейчас налысо поброю, - реагировал Макс. - Ты сейчас же извинишься передо мной, что сына унизил, или я... Вот он, весь я!
Он погразил Тихону квадратным тяжким кулаком. Тихон хмыкнул.
- Весь, да не весь. Чего сына не привёл? Умный сильно? Я тебя в глаза не видел, извиняться ещё...
- Да я...
Макс и в самом деле готов был намылить хамоватому бородачу его тощую шею, но помешал казус: в прихожей послышались взволнованные речи. Тихон сплюнул в пыльный угол и поспешил к выходу, зацепив гостя худым плечом.
В двери топтался низкорослый кавказец с прозрачным мешком одёжи в руках. Старики стояли подле и немощно разводили руками.
- Тебе чего? - выговорил Тихон.
- Слющай, брат, - заискивающе словоточил кавказец, - у мэня тут одыяло пуховаэ... Кюртачка, на тыбя как раз, в самом дэле.
- Денег нет. К соседям иди.
- А ты щито, в самом дэле, не работаишь нигдэ, шыто дэнэг нэт?
- Вы, чурбаньё, - подлецы и мрази - первые в мире обманщики из обманщиков, хуже евреев и цыган; как вам не стыдно (непечатное слово) в рот! Я ненавижу своих знакомых, своих земляков - ещё больше, но вас, чурок, ненавижу от души! Где?! Где твоя ворованная куртка?! Это я не работаю??! Да это ты не работаешь, падло, ты!!! Я каждую секунду работаю вот этой самой головой!!! Вот тебе, чурбан, вот! Пшол вон отсюда! Вот тебе!..
Тихон огрел кавказца по ягодице худой ногой, обутой в валенок, и принялся было гнать пришлого взашей, как сквозь калитку набежало ещё несколько человек с ватниками в мешках. Сугробы вокруг дома напитывались бранью и невнятным беглым говорком, в чьих-то смуглых руках появилась монтировка. Тихон сплюнул в лёд и протянул до кавказцев шиш. Мать и отец спрятались сыну за спину.
Макс явно не ожидал от хамоватого неудачника таких телодвижений и, как-то само собой, все его переживания оказались на стороне Тихона и его стариков. Он схватил у покосившегося крыльца снеговую лопату и встал рядом с заступником дома - плечом к плечу. Притом, что Тихон был в одет лишь в безрукавую майку да в штопанные семейные трусы, а кавказцы выдались как один низкорослые и покрытые протёртым кожзамом, Макс в пуховом норфолке выглядел бойцом на миллиарды валюты.
Вражеские единоборцы почти одновременно шагнули к дому. Из скромной толпы послышался тихий женский плач:
- Чортавы аккулаки! мы с мьиром пышлы к вам! что ж вы дьелайтэ! что будут кушьать мои дэты? тьипэр мы вам всьем аузунга чичайм устроимь!
Женщина ещё не успела пробубнеть эти угрожающие молебны сквозь слезу, а Тихон уже улыбался, широко раскрыв протянутую вперёд ладонь, указующую в ясное звёздное небо. Он слегка обогнул чёрную гвардию по боку, притопнул и победоносно изрёк:
- Пошли на (непечатное слово)!
Макс бросился на того, что с монтировкой, огрел его черенком в хребет, затем бросил лопату сухому бородачу и принялся лупить кого ни попадя локтями. Тихон словил инструмент и размахивал им над головой, точно арканом, покуда последний кавказец не выбег со двора прочь. Так бы и гнали их дальше по Триморску, если бы мороз не взял копьями.
Тихон и Максим переглянулись.
„Нет, - решил про себя Максим, - этому палец в рот не клади. Откусит, как пить дать. Не так-то прост, однако.”
„Да, - подумал Тихон, - не такой уж этот держиморда и хрен. Один бы я навряд управился.”
Максима поразила та решимость, с которой Тихон оборонял свой дом и самого себя, та уверенность, с которой он воспротивился толпе темноглазых купцов. Тихону же пришлась по душе простота, с которой его незваный гость вмешался в перебранку.
- Мать, ставь чайник! - кликнул он, отбросив лопату в сугроб.
Стол был укрыт набыстро и легко: только чай и плесневелые сухари. Максим неудобно присел на колченогий табурет и пригубил из чашки.
- Этсамое, - начал он, - папка твой говорит, ты нуждаешься? У меня знакомый строителем работает, в Россию на заработки ездит. Может...
- Соображаешь, что несёшь? - полушёпотом отвечал Тихон. - Я же ж один на миллион. Всю жизнь искоренял в себе сволочь... И вот, когда достиг, когда сделал себя самого своим собственным идеалом и кумиром, все просят меня влиться в коллектив подонков, просят избавиться от идеала. А? Подонкам-то главное - выпить, обмануть, охмурить и осеменить друг дружку, - быть как все! И зачем мне это? Не хочу иметь дело с внешним миром, только с внутренним миром себя самого.
Старики сидели по флангам, друг напротив друга, и тихо потягивали чай, ровно глядя на серую залатанную скатерть. Отец изредка похрустывал сухарём. Кажется, он боялся дышать.
- Не понимаю, совершенно не возьму в толк, - изумился Максим. - Это что ж ты, так всю жизнь и просидишь?
- И просижу, - ответил Тихон. - Пусть с голоду сдохну, когда предки души святые свои Богу отдадут, да только сдохну один на один с собой, с истинной правдой, а не с этими, которые...
- Так ведь есть современные способы заработка, - перебил Максим, не особенно слушая Тихона. - Возьми ты пример, хоть с кого. Вот, с меня, положим. Хотя... знаешь, с меня пример тоже не гладкий. Ум, вроде, есть. Вера какая-никакая, вроде, осталась. Цели имеются. И живи себе, что надо-то? Так нет, скребёт этот мерзейший порок - желание чего-то большего.
- Дело ясное, - ответил Тихон. - Бессмертия хочешь.
- Бессмертие? Пожалуй. Не телесное бессмертие, лично меня не касающееся. Вот так, чтобы всё сотворённое мною осталось до конца времён, до Страшного суда...
- А если не будет никакого Страшного суда? И всю твою империю сгноит твой сыняра?
- Да брось. За сына я ручаюсь. Вот за себя - нет. Всю жизнь пашу как проклятый, и ведь знаю зачем, но нет! Въелось в голову, что не знаю - так и трещит в ушах иногда, мол, „не знаю, не знаю”... Тьфу!
- Ну а я не пахал никогда, - Тихон чуть откинулся назад на стуле, словно гордясь собой. - Точно уверен: ничерта после меня не останется.
- Что ж так?
- Ты в сглаз веришь? Я почему такой, по-твоему? В меня мои предки очень верили, когда я маленьким был. Верили так, что под мной земля тряслась. И что вышло? Был бы я умным малым, я бы вскрикнул им: не верьте! Не верьте в меня! Я сам, только я один могу в себя верить! Смолчал... Уже потом, когда осознал себя и этот мирок, смог им растолковать, да только поздно. Вишь, сидят виновато...
- Почему бы не поверить в себя заново? - резонно заметила мать, вдруг с особой жалостью заглянув в сыновьи глаза.
- Так и я о том же, - поддакнул Макс. - Сожми кулаки, и вперёд. Глаза боятся, руки делают - это по-моему. Просто делай, вот и всё. А думать будешь - только хуже сделается. Вот я задумываюсь - вся охота пропадает.
- Не выйдет. Не могу не думать. Больше скажу: только думать и могу. Куда мне?..
Максим начал уже проникаться симпатией к этому странному человеку - худому, нездоровому и заросшему в грудь всклокоченной бородой. Допив чай, он встал из-за стола и безмолвно прошёл в комнату Тихона, где присел у окошка и замер.
- Как вид? - конфузливо любопытничал Тихон.
- Будто бы ничего. У меня, вот, знакомый был. Тоже зарился на тишину, покой, безмятежность мертвецкую. Самовар после Афгана, что с него взять. Жил - сырые углы, разводы мутные. Старая больница была, проверял. Сухарёв с чаями там, правда, не было, - кормили сносно. Так вот. Каверза одна с ним приключилась. Силой мысли себя уничтожил. Не сразу, по частям. В первый раз он себя ослепил. Рассказывал мне, дескать, всего лишь представил себе ярчайший свет, какой только может возникнуть. Источник в миллионы ватт. Сгорела сетчатка. Затем оглох и онемел. Рассказать об этом, конечно, не мог, но представить не трудно. Глас Божий представил, что ли... А чуть позже начисто высох. Как сосновая кора. Точно кость тысячелетняя. Трухой рассыпался. Вот так и сгорают, от мысли-то, - гость поднял на Тихона полный усмешки взгляд. - Не сгоришь?
Теперь Максим навещал Тихона каждую неделю. Вместе они пили чай и умилялись видом из окна. Максим находил отдушину в пропащем Тихоне, ему становилось легко от прикосновений к никчёмной, пустой жизни чужого ему человека. Тихону в свою очередь импонировало внимание личности, добившейся и вместе с тем сомневающийся, но вместе с Максимом чувствовал он себя неуютно, и с каждым разом всё заметнее нервничал.
Обыкновенно они не разговаривали, лишь созерцали, однако время от времени между ними случались пространные причудливые разговоры.
- Понять не могу никак, - нарушал Тихон идиллию созерцаний. - Совсем ни во что не верю, ничего не понимаю. Люди - они же совсем не дураки! Не дураки?
- Не всегда... но часто.
- Они же знают, ну, хотя бы понимают правду. Хотя бы полуправду. И продолжают жить в грязи, даже теперь, когда правду узнать - что перекреститься.
- Перекрестись и забудь, - взмахивал Максим руками. - Тут на каждом заборе правды больше, чем в жизни.
- Я про что имею в виду, - не унимался Тихон. - В человечьих руках теперь все богатства мира! Так ведь нет, ему подавай грязь... А если бы чуточку силы воли, смелости чуточку - разве не устроили бы кровавый передел власти? Новую революцию, чтоб жить краше! Как там у Некрасова: „дело прочно, когда под ним струится всякое дерьмо”. Разве не можно взяться за жизнь, разве не можно, пусть даже цена известна, сделать жизнь лучше?
- Ты о ком? Не смеши. Обычно кто революции двигает? Молодёжь, которой нечего терять. А для наших детей весь бунт начинается и заканчивается в мониторе. Пиксели, биткоины всякие. Это лет двести назад у людей была не жизнь - саквояж. У нынешних - уже не просто саквояж, но вера в халяву. Абсолютная. Непогрешимая. Потребляй и властвуй, не делая ничего полезного. Все деньги мира за даром - вот, о чём каждый мечтает. О других богатствах не думает никто. Хоть и живём в грязи, у нашего ватника в кармане ютуб. Он боится потерять ютуб. Смотрит в ютубе на лохов и молчком завидует. И правит им зависть, как заклинатель. Какая революция? Забудь...
- А мы куда смотрим?
- В окно...
Часто к Тихону наведывались служащие органов правопорядка и старались привлечь его к честному труду:
- Или ты устраиваешься на работу, - ставил окончательное условие участковый милиционер, - или я вызову наряд - поедешь у меня суток на пятнадцать, я тебе ещё пару статей впаяю, а потом за отсидку будешь двадцать базовых платить. Где возьмёшь? У мамки с папкой? Тебя в концлагерь надо, что налоги не плотишь; был бы Сталин - расстрелял бы на раз-два, и делов. Я вообще не понимаю, как так жить можно... эгоистически. Ты отца уважаешь? Народ наш, общество уважаешь, а? Пойдёшь на работу, ё-моё?!
- ...
- ???
- Йух.
Слушая подобные нелепицы, Максим чувствовал себя ещё лучше. В какой-то момент он и вовсе позабыл о страданиях духа своего, и до того хорошо себя почувствовал, что даже на целый месяц куда-то пропал. Затем вернулся, извинился перед Тихоном и его домочадцами, и стал посещать их убогую хижину чуть не ежедневно, словно позабыв о собственном семействе. Казалось, он настолько привязался к депрессивной, тяжёлой как чугун фигуре Тихона, что когда у того случился вдруг нервный припадок - побледнел, схватился за сердце и на коленях умолял мать товарища своего, чтобы та бросила телефонную трубку и, более того, никогда больше не принимала звонки и дверь никому не отпирала.
- Я категорически заявляю, - хрипел Тихон, вырываясь из смирительной рубахи, - что в эпоху постмодернизма значения ни в чём нет и не предвидится вся эта пустотряска вокруг патриотизма и долга социуму есть надругательство над высшей свободой человека никто не смеет толкать меня в могилу без моего согласия вы все уроды гадил я на вашу работу свиньи месить вас в глину чёрт бы вас!..
Максим грудью бросался на медиков - крутил им руки, стараясь отвоевать друга, рвал на себе косоворотку, бил физии, стремясь вырваться из пут своих душителей...
Ничего не вышло. Оба угодили в четыреста четвертую палату районной психиатрической клиники, где пожали друг другу руки и разошлись по разным углам.
***
Спустя полгода они вышли из клиники здоровыми жизнерадостными людьми. Обменялись улыбками, помахали сверкавшим бойницам своей палаты и зашагали вниз по улице в убедительно твёрдое будущее.
- Ну, будем прощаться, - проговорил Максим. - Что делать собираешься?
- Как же. На работу устроюсь. Женщину какую подыщу. Одному, знаешь, - тоска. Сына рожу. Дом построю... без окон...
- А вместо окон что?
- Ютуб! - рассмеялся Тихон и, радостный, поспешил в новую жизнь.
- Ну, давай, давай, - бросил ему вслед Макс. - Дай Бог не свидимся.
Полюса оттолкнулись и никогда больше не встретились.