Заседание диссертационного совета прошло очень хорошо, даже гладко. Дружно, с минимальным количеством "черных шаров" (то есть, голосов "против") защитились два кандидата в доктора наук и один - полноценный доктор. Доцент Кулаковский задавал вопросы всем, кроме доктора, которого слегка побаивался. Вообще-то, Кулаковский не был членом совета, но старался не пропускать ни одну защиту, не столько из бескорыстной любви к истине и науке, сколько по причине фуршетов. На банкеты его не приглашали, но на фуршетах он чувствовал себя полноправным гостем. Задав на заседании глубокомысленный вопрос соискателю, Кулаковский выслушивал его ответ с многозначительно изогнутой бровью, затем хмыкал и, покачивая головой, - не то сокрушенно, не то недоумевающе, - пробирался к выходу. Рядом с залом заседаний, в отдельном кабинете кафедры была накрыта "поляна" для членов совета и соискателей с оппонентами. Ну, и для гостей, конечно. Кулаковский заходил - всё с той же изогнутой бровью, деловито садился за стол, накладывал себе закусок, наливал себе рюмочку, потом - другую... Потом заходил на другую защиту, гнул бровь всё более замысловато, задавал вопрос - всё более заковыристый, хмыкал... Эту его манеру знали, но не обращали особого внимания, он был давно знаком и накоротке со многими докторами, и человек был, действительно, неглупый, и поговорить умел, и, если его просили что-то подписать, подписывал не глядя. В общем, свой был человек в совете доцент Кулаковский.
По причине беззаветной любви к Бахусу семейная жизнь у него не задалась - жены заводились, конечно, но как-то ни одна не прижилась. Но доцент особо не расстраивался. Он любил жизнь, теплое весеннее солнышко, на которое можно жмуриться, гуляя по набережной, умные разговоры с умными людьми и всё такое. Поэтому каждое заседание диссертационного совета было для него - как праздник духа. И немножко - тела.
Однако в этот раз телу досталось значительно больше, чем духу. Наговорившись и напринимавшись, доцент Кулаковский скромно притулился на стульчике в уголке за шкафом, где и уснул мирно. А отзаседавший совет дофуршетил что было и отправился банкетить, ведомый счастливыми соискателями, то есть, уже соискавшими..., то есть, соискнувшими... Короче, новоиспеченными кандидатами в доктора и полноценным доктором. Секретарь с лаборантом по-быстрому смахнули явный мусор в пакеты, оставив неявный на потом. Вместе с неявным мусором на потом был оставлен и доцент, оставшийся незамеченным в своем уголке.
Всё бы ничего, но дело было в пятницу, и "на потом" означало - до понедельника. Глубоко ночью Кулаковский проснулся, потаращил глаза в темноту, ничего не понял, улегся как-то и снова заснул. Окончательное пробуждение оказалось, мягко говоря, неожиданно мрачным. Дверь была закрыта, причем, за ней была ещё одна - наружная - усиленная. Высокие окна в двойных рамах на четвертом этаже запечатаны наглухо. Охрана сидит далеко на первом этаже. Впору взвыть. Он и взвыл, и взмыл на подоконник, и маячил там, размахивая руками - напрасно, поскольку окна выходили на глухую стену соседнего строения. Доцент выл и орал и возле двери, тряся её и пиная ногами - тщетно, охрана была занята охраной парадного входа. Тут ещё тело начало своё требовать, сначала - пить и есть, а потом...
Так прошла суббота, потом - кошмарная, наполненная периодическим доцентским воем ночь, а потом наступило воскресенье, которое не принесло ничего, кроме очередных требований тела. И была ещё одна ужасная ночь, и настало утро, и пришли лаборант и секретарь, и едва не лишились чувств, когда из открытой двери на них рвануло нечто с трехдневной щетиной, обезумевшими глазами, изрыгающее проклятия и источающее невообразимый букет запахов, сравнимых, может быть, только с газовой атакой при Ипре. Нечто рвануло сразу вниз по лестнице, прочь из этой юдоли печали и плача, в смысле - воя. Юдоль же, то бишь, кафедра, представляла собой крайне угнетающее зрелище, описать детали которого отказывается рука...
Некоторое время доцент Кулаковский не ходил на заседания диссертационного совета. Наверное, темы диссертаций были неинтересные.