Леви стало жарко, обжигающе жарко. Он не сразу понял, что это мороз, градусов двадцать, и вдруг увидел небо, которое подпирали белые дымы, и как они с Кирой тихонько, боясь поскользнуться, опустились на лёд с университетской набережной и по косой тропинке пошли через Неву к Адмиралтейскому спуску, скипанув Дворцовый мост.
Львы, оскалившись, стерегли свои, никому не нужные, шары. Ступеньки с этой стороны были хорошо почищены, они поднялись легко, и, поплотнее укутав носы в закуржавевшие шарфы, прикидывали: двинуть в сторону Невского через Дворцовую или сесть на десятый троллейбус, который уже резво скатывался с моста, так, что им пришлось пробежаться, чтобы успеть запрыгнуть в последнюю дверь.
Бег во сне привычно неловок. Спутанность, ватность, панические прирастания к земле, не успевает тело за мыслью. Отпусти сознание Леви пусть летит…по родному Невскому, левой его стороной, самой опасной при артобстреле.
Литературное кафе. На Мойку выходит принадлежащая к нему же кондитерская Вольфа и Беранже. Пушкина с Данзасом, кофейничающих перед Чёрной речкой, не встретишь, конечно, но и сами мы с Киркой шиты не лыком. Камергеры новых времён. Январь 1837. Январь 1937. Как-то не хороши в России тридцать седьмые года.
Нету таперича дуелей. Жалко. Право, жалко. Попридержали бы языки, руки и дерьмо в душах. Вот и Лихачёв ратовал «за». Ну, убивают! А, водка что? Не убивает? Не отменили же.
У Вольфа и Беранже если, то к кофе потребляем соленую закуску, мелким десертным сетом, хромированной вилочкой и ножом. Сама закуска - это набор из трех заварных пирожных с рубленными и соусными начинками: сельдь, грибочки и подобное; если денёг побольше – медальоны с чёрной икрой: разрезанная пополам бриошь с выложенными кружевами взбитых несладких белков, наверх - мелкая севрюжья, горкой. В мороз здесь тесно и прогрето.
Упс, не сюда, не сюда мы, дальше…
… через мостик, а там на левом же повороте перед ДЛТ пышечная на Желябова. Ну, в этой жемчужине советского общепита мы берем всегда по десять, по две тарелки на фейс то есть, и бочковой кофе. Нарезанные из желтой бумаги полоски венчают сервировку. Мы хватаем ими пышки поперёк широкой рачьей спины, тарелка засыпана сахарной пудрой из сита густо-густо, ровненько-ровненько, как дорожки в Летнем саду. От неё поднимается сладкий горячий дух, из-за чего немедленно оттаивает замёрзший нос и начитает краснеть и течь. Подлавливая сопли, мы уписываем обе тарелки и некоторое время стоим, толи утрамбовываем dishes, переминаясь как кони, толи не жаждем из стойла на мороз…
… а он сильный… однако, сегодня и не к повешенному Желябову мы, не к нему, тоже большому любителю пострелять, правда в бОльшем народовольческом формате, дальше…
… летне-девчачий «Лягушатник» с его плюшевыми болотными диванчиками прохОдим, «не повернув головы-кочан и чувств никаких не изведав». Зимой рука, держащая креманку, может получить необратимое об-морожение.. а вот ленинградский пломбир на деревянной палочке, в шоколаде с бородавками орешков, да на морозе - может одобрен быть, мужуки же..
… и вздрыгувшим сердцем, трепыхнувшимся тепло и сыто, Леви, наконец, понимает: их цель – гостиница «Европейская», вернее её ресторан, где они будут кушать беф-Строгнофф…
Волшебное действо сие вершилось раз в месяц и никогда не планировалось заранее, да и сделать это было сложно, ресторан «Европа» разрядный, вечно забитый интуристом, и держать резерв двум студентам было не под силу.
Staff был знакомым, сами водили группы, и нас сажали за барную стойку в ожидании свободных мест. Если везло, мы выпивали по одной чашке кофе, если ресторан нес избыточную нагрузку, кофе пился до победного конца.
Роскошная обстановка, ожидание – всё разжигало аппетит. Когда, в итоге, мы обретали столик, своего официанта, дар речи, сервировку, ждать заказанный «беф» было почти невыносимо. Спасала хлебная корзина, причем хлеб – божественный, белый, кефирный - выпекал сам ресторан. Когда корзина касалась скатерти, распространяя свежий дух, и с двух сторон материализовались масленки-шайбочки с тёплым же маслом, железная рука голода милостиво отпускала наши истомившиеся души и желудки. Корзины подносились по мере их опустения, и две штуки не были для нас пределом.
Наконец, приносили строгановское мясо, сервированное не на плоских, а в глубоких белых, ассиметричным раструбом тарелках, чтобы не остывало. Приборы были без излишеств, но их тяжесть напоминала об уровне заведения. Мы начинали работать ножом от краев, не оставляя некрасивой засохшей корки, неприятной в глубокой посуде.
Сам беф- Строганофф в нежной бешамели был выложен с высокой стороны раструба, образуя с воздушным взбитым картофельным пюре рисунок инь-яня, расположенного как бы на горке, создавалось впечатление, что на пушистое цыплячье поле картофеля сошёл сель перламутрового «бефа» и застыл перед самым озерцом нежного масла, доверчиво колыхавшего свои волночки.
Этот пейзаж мы подъедали с двух сторон, стараясь соблюсти правильный баланс. Полагалось оставить кусочек мяса и несжатую полоску пюре, чтобы официант не задавал вопроса, не желают ли господа ещё. Как было жаль этих заложников этикета, уносимых в оправе параллельных приборов. Сладкие остатки, которые мы страстно мечтали доесть. Нежность и облачность вкуса Строганова не заедалась - не запивалась ничем. Боже упаси! «Беф» и только «беф», чтобы насладиться им вполне, и вкус этот нельзя возвратить, как нельзя возвратить молодость.
Сытость позволяла выйти на мороз в расстёгнутом пальто, извозчик чё то мешкал, красно-зеленые светофоры перемигивались с сияющими огнями Гостиного Двора, мельтешил вечерний Невский, звякали часы на Думе, вплетаясь мягким звуком в резкие крики будильника….