Взгляд в Будущее. ч. 1. гл. 16-20

                Глава 16.

          Они недолго осматривали Кашин с высоты, потому что и Аркадий не знал хорошо его местных достопримечательностей. Или не хотел рассказывать Реле раньше, чем новичков познакомят с городом, а главное ей нужно прочесть книгу об Анне Кашинской – названной в честь города, которому была святой благодетельницей.
          - Вот съездим в экскурсию, потом уже будем с тобой, с высоты разбирать, что к чему относится. Главное, что санаторий наш просматривается отсюда лучше всего. Даже людей можно рассмотреть. Жаль, что незнакомы, а так был бы усилитель голоса, могли бы по именам их позвать-покричать.
          - Я вам покричу, - вмешался сторож, поднявшийся вслед за ними, чтоб не оставить на башне людей, желающих здесь переночевать, вместе с голубями. – Ну-ка, все быстренько собрались и вниз.
          Вниз Реле почему-то было трудней спускаться, чем подниматься. То ли устала за день, походив по кабинетам, то ли болезни уже начали сказываться. Аркадий её чуть ли не на руках снёс – хорошо, что сохранила ещё девичий вес.
          - Вспомним, как я тебя над могилой пронёс, чтоб ты туда не свалилась.
- Вот всё хочу спросить насчёт этого твоего подвига – во сне своём ты меня так перенёс или?…
          - «Или» исключается. Разумеется, во сне, как и ты, летаешь, людей лечить. Единственное, о чём жалею, что не мог тебя дальше отнести от твоей мамаши и злобной Геры, к какой-нибудь доброй женщине, вроде Виктории в Одессе. Пусть бы жлобы утром не дождались служанки.
          - А куда бы ты меня отдал? – Сделала вид, что не расслышала Реля.
          - Да какой-нибудь хорошей матери в горах, где бы тебя не нашли никогда.
          - В России, Украине или другой стране?
          - Да хоть в Грузии или Армении.
          - О, нет, дорогой мой спаситель. Как оказалось, к моим сорока трём годам, я очень люблю свою страну. Вот она сейчас голодная, сирая и убогая - из-за воров и других негодных людей, а без меня и таких же, как я ей не вылезти из этого разорения.
          - Теперь уже знаю – мне Пушкин объяснял, что твоё участие в жизни страны важно. Если бы твои книги попали к людям, то Россия и Украина, наверное, не прозябали бы в таком застое. Но через недолгое время в стране в перестройку, которую ты так ждёшь, начнётся такая чехарда, что людям будет вовсе не до книг. А издатели будут деньги требовать, за печатанье, которых у вас с Олегом, на тот момент, ещё не будет.
          - Куда же они денутся, если к девяностому году Олег, возможно, будет прилично зарабатывать?
          - К нему, признаюсь тебе, как будут приходить деньги, так и уходить.
          - Мой сын не алкоголик, и надеюсь им не станет. Куда он будет прятать деньги от меня?
          - Не прятать, а терять, вкладывая в различные финансовые конторы, которых тьма откроется в те годы. Но зря ты эту тему завела, дорогая моя. Это я виноват что допустил разговор об этом. Иди ужинать, и встретимся на танцах. И больше не выпытывай насчёт будущего. Какое будет, такое и будет. Мы не властны над ним. А твоя помощь стране получится, если напечатают твои книги вовремя. И не за твои деньги или деньги Олега – сын-то тебе ничего не пожалеет.  Это должно случиться на государственном уровне. Иначе Россия и Украина, о коих ты страдаешь, никогда не вырвутся из некоей кабалы, в которую её хотят ввергнуть окружающие страны. Я всё сказал и привёл тебя к столовой. На танцах мы поговорим лишь о нас.
          - Ты такую страшную картину нарисовал, что я согласна не обсуждать будущее. Нам есть о чём говорить и кроме этого. Значит, до танцев?
          - Буду ждать тебя возле вашего домика, чтоб кто-то из местных парней не перехватил такую красивую женщину. Я заметил, многие на тебя заглядываются.
          - Шутишь? Меня нельзя перехватить и куда-то вести, когда у меня такой могучий защитник.  Уже скучаю по нашим разговорам, которым, предвижу, не будет конца.
          - Дорогая моя! – Голос Аркадия охрип. – Никогда не говори таких слов, а то я тебя при людях целовать начну.
          - Прости, если я не вовремя задела эти струны твоей души. Потерпи с поцелуями. Дай мне выслушать и узнать то, что я не знаю, а ты уже мог и забыть.
          - Забыть о маленькой волшебнице, которую не раз спасал?
          - Тогда и ты волшебник тоже, - Калерия устремилась в столовую.  Вход для Аркадия был с другой стороны.

          Они беседовали и на танцах, не замечая пристального внимания окружающих. Хотя в зале было много пар и было на кого посмотреть. Но Аркадий был мужчина видный, гораздо красивей остальных - как казалось Реле – и видимо многие женщины к нему «подбивали клинья», как позже сказала Маша, которая посидела немного на танцах и ушла слушать частушки к корпусу «Свинарка и пастух».
          Влюблённые потанцевали ещё немного. Аркадий спешно объяснился Реле в любви, чем возможно перекрыл наблюдение за ними других, влюблённых в неё, космических странников.
          - Значит, - вывела заключение Реля, - если в больнице ни Степан Васильевич, ни Арсений не объяснялись мне в любви, то разговоры наши могли слушать многие в Космосе?
          - За всех не могу ручаться, а я и Пушкин наблюдали с удовольствием, как ты работала в рея…, рео… - не вспомню ни как, как называлось то отделение в больнице? Или это был институт, названный по имени Бурденко, с которым твой дед Пушкин не раз пересекался в госпиталях.   «Сокрытый», как Дед твой говорил, от людей, кроме Рели, Космосом, он помогал Великому доктору лечить больных.
          - Мне дед сказывал, что едва сопроводил наш поезд до Сибири, как тут же припустился на фронт – он и на полях сражений иногда облегчал раненым боль, пока их довезут до «лазарета», как он мне поведал, а иногда и в госпитале оставался – тоже облегчал боли раненых лучше лекарств.
          - Ладно, девушка Реля, лучше расскажи мне про рею..., о которой ты так хорошо расписала Степану и Арсению.
          - Рея – это на пароходе, - пошутила Реля, - на них пираты непокорных людей и своих врагов вешали в былые времена. А Реанимация - говорю о ней с большим почтением – в этом отделении любой больницы восстанавливают здоровье после операций. И с улицы привозили к нам вдруг упавших людей, - вспомнила послушника из Лавры, которого Реля вылечила, может быть, по подсказке Деда – шепнул на ухо, что надо лечить не только привезённого после аварии немецкого атташе, но и русского бедолагу по фамилии «Неизвестный».
          - Точно! Но в твоей любимой реанимации – правильно ли понял бывший терапевт, в прошлой жизни, а понял так, что работа в немаленьком отделении реанимации Института имени Бурденко распределялась не по совести? В твоей любимой реанимации, где ты выхаживала больных, другие медсёстры и некоторые врачи своих больных готовы были потерять, ради пьянства в ночные дежурства. И поступки их гадкие тебя огорчали?
          - А как ты думаешь? – вспыхнула от негодования, вспоминая, Реля. - Оставаться одной или вдвоём возле дюжины тяжёлых больных, это большое напряжение.

          - Да, это при том, что должны дежурить ещё две медсестры и врач. Там ещё какой-то врач-неуч, из Киева тебя огорчал, которого допустили к умирающему брату – это всё рассказал мне Степан до того, как ты ему пожаловалась уже в другой больнице, где вас обоих подлечивали. И не сердись на Степана. Я скажу тебе после, зачем он вывел тебя на тот разговор. Лучше уточни мне про киевского врача, который прилетел ухаживать за братом и, не понимая, что больной умирает, затеял в конце коридора попойку с желающими выпить медсёстрами и врачом-реаниматором.
          - Ох, не хочется говорить об этом олухе царя горохового, который когда брат его умер, и он снова приехал его хоронить уже, поймал меня у лифта, и просил прощения, за разврат, из-за которого его и выгнал наш профессор. Или это было в тот же день, как я уходила со смены, алкаш встретил меня у лифта?.. Уже не помню…
          - Кто-то из наших подстегнул его просить прощения. Может, Степан?
          - Возможно – Степан тогда признался мне, что часто бывал у нас, в реанимации.  Мог он воздействовать. Но как? Через страшный сон? Или подошёл и сказал: - «Надо извиниться».
          - Мне ли тебе объяснять, как воздействуют на человека?  Не нашей ли Рели-свирели, как Пушкин тебя прозывал, так защемили мозги чёрные силы, что ты вспомнить не могла, где родилась. По этой причине тебе и выдали Аттестат, где написан не твой город рождения, а Великие Луки, где родилась как раз тёмная духом Гера.
          - Ты забыл ещё, что от меня была спрятана метрика. Но я и с таким Аттестатом смогла выучиться на медсестру. В институтах, конечно, проверяли гораздо жёстче, и там бы документ мне завернули. Так что одного мама  с Верой (бывшей Герой) добились – высшее образование мне не светило.
          - А ты бы хотела учиться в институте?
          - А когда? Родился ребёнок и всю свою любовь и внимание я отдавала ему – не то мой сын мог бы погибнуть. Я вот сейчас уже встретила некоторых женщин с «высшим образованием» - в кавычках, которые в институтах или раньше завели детей, но у них не было времени ухаживать за потомками. В результате дети больные или погибли у них, и у матерей этих, которые пристроив куда-то детей, учёбой не слишком занимались, прогуливали лекции, пили, как сами признавались мне, не слишком хорошее образование у них получилось. В наших институтах, к сожалению, студенты пьянствуют на деньги родителей или богатых старых дядей-любовников, а потому и некогда им ухаживать за детьми.
          - Это ты по сестре старшей судишь, которая из матери тянула деньги насосом?
          - Вера тянула точно, так что мне ничего не оставалось даже на одежду, пока жила с мамой.
          - Тебе не только на одежду, тебе и на еду не было денег, как мы уже выяснили. Но Вера, как говорил Степан, тоже наблюдавший за твоей старшей сестрой, за свои деньги не пила – её в рестораны студенты, моряки, даже преподаватели водили. А деньги твоя сестрица – лицом «белолица», а когда выпьет - краснолица, так вот, выпивоха денежки в сберегательную кассу складывала. И заначка у неё хорошая была.
          - Знаю я, что она копила за счёт меня, за счёт голодных студентов и тех же преподавателей, и всё же бесчестно нажитые деньги Вере впрок не пошли. Кое-как окончила «бедняга» - как она себя называла - институт, и послали её работать на Сахалин. Она там три года отрабатывала диплом, а потом прикатила в Москву, даже не написав мне: - «Умирать» - так заявила с порога.
          - А если бы сообщила, что едет, ты её на свой порог не пустила бы?
          - Это уж точно. Но страшное слово - «умирать» - сказано, и пришлось мне её устраивать в больницу в Москве. Гера-Вера и сама могла бы устроиться, но надо было много ездить, справки собирать, по разным учреждениям, а она же «такая больная – её сопровождать нужно».
          - Наверное, она надеялась, что ты знаешь Москву лучше, чем она.
          - К тому времени, как она приехала, я ещё Москву мало знала – только-только начала знакомиться с городом, и то с культурной стороны, а не где какой магазин находится или  учреждение, например Украинское посольство. И взять бы Вере такси, которое довезёт её куда надо, но её жадность никуда не делась – поездили мы на общественном транспорте, по карте Москвы ориентировались.
          - А какие справки-то требовались, чтобы ей лечь в больницу в Москве?   
          - Украинское Посольство выдало справку, что она жительница Украины, и они просят, что подлечить её надо бы в Москве.  И ещё много разных бумаг мы собрали, и положили «умирающую» в 50 больницу – очень далеко от нашего дома.
          - Ты же жила в Центре, а это где-то на окраине?
          - Можно сказать и так. В общем, поездить пришлось мне с малышом не только в больницу, но и по магазинам походить (уже одной – Олежку в садике оставляла), чтоб добыть деликатесы для Веры – это было так мучительно и такая потеря времени, когда я могла бы подзаработать нам с малышом больше денег в своём детском саду.
          - Надеюсь, ты хоть продукты не за свои деньги покупала?
          - Тут Вера давала мне копейка в копейку. Намекаю ей, что я ещё и на транспорт трачу, что нам бы с Олежкой не на трёх перекладных трястись – один из них дорогой микроавтобус, но он не довозил до ворот больницы, и приходилось тащить не только Олежку – зимой, в шубейке и валенках, но и сумку тяжёлую. Сказала Вере, что неплохо бы нам к ней на такси ездить – это не так дорого, но мне легче будет в сто раз. Она, конечно, пообещала добавить деньги и на такси, но не получалось и на продукты и на такси расщедриться.
          - Ещё намекнула бы ей, что тратишь время своё, а могла бы зарабатывать деньги для сына.
          - Конечно, намёки шли, и Вера сказала, что в конце рассчитается со мной за всё – деньги у неё были на каком-то депозите, но врачи её не отпускают даже в сберкассу съездить.
          - Рассчиталась, за полгода твоих мучений? – проявил Аркадий свои знания о её жизни.
          - Ага! Держи карман шире, - Калерия перестала удивляться, на его реплики. - Чернавке, как они с мамой звали меня прежде, Вера, при выписке из больницы сказала прямо, что деньги мне отдаст, если я её пропишу в Москве. Хотя денег у неё уже не было – все пропила с ненужным кавалером – женатым бездельником, который не мог её прописать, даже если бы развёлся с  женой, потому что жил на площади жены, в кооперативной квартире, откуда жена его выгнала бы, заикнись этот  бездельник о расставании.
          - Удивительно, как женщины некоторые терпят такое и за что? – сказал Аркадий. – Но ты не одного такого «ловеласа», надеюсь знаешь это слово, оттолкнула от себя. Могу по пальцам пересчитать, но тебе неприятно слышать о них.

          - Боже мой! Если бы даже не слышала в обыденной жизни в Союзе, то в книгах встречала – французских, английских, разумеется, в разных переводах. И, признаюсь, что гнала мужчин, когда чувствовала, что такой «питон» ко мне хочет приклеиться. Как раз на примере Веры всё это хорошо заметила, она и не скрывала своих похождений в больнице. Будто в насмешку, глаза её выдавали - вот ты стараешься для меня, Дикая ты наша, а я здесь блаженствую, как хочу.
          - Да, села бы Вера тебе на шею, как раньше, если бы ты сумела прописать её в Москве, и погоняла бы.
          - Конечно. Она тогда и врача на меня натравила. В один прекрасный день, перед выпиской, меня вызывает некий дежурный врач и говорит мне, что Вере с её болезнью никак нельзя жить на Юге, в Украине, куда её путь лежит, а лучше бы остаться в Москве.
          - Вот наглая у тебя сестрица.
          - Я врачу, которого мне представили как профессора, отвечаю, раз нельзя на Юге, пусть едет на Север – с её профессией можно везде устроиться, кроме Москвы.
          - Ну да! Метеорологов в Москве я думаю, хватает.
          - Ещё объясняю этому врачу (без кольца на правой руке), что Вера могла найти себе мужа, лёжа в больнице и кавалеры у неё были – с одним из них она и прокутила все свои деньги. Но он не хочет жениться на Вере – уже женат. Выпивать за её счёт – это, пожалуйста, а жениться нет. А в Москве можно прописаться лишь жене к мужу или наоборот. Каюсь, мне хотелось, много сказать - как Вера относилась ко мне в детстве и юности, но хватило и этого, чтобы врач со мной печально согласился.
          - Ты молодец, что хоть в этом настояла на своём.  Я слышал от Степана и других, кто знает тебя, как тебе так тяжело было с сыном, но помочь не мог, потому что ты помнишь уговор, что когда в тебя влюблены земные мужчины, нам нельзя к тебе близко приближаться.
          - Когда у меня любовь, пусть даже платоническая, - печально повторила Калерия, - вам – людям из Космоса, нельзя ко мне близко приближаться. А в меня в то время был влюблён поляк – человек женатый – но хитрец любил, когда я водила его по старой Москве и о ней рассказывала.
          - А потом он тебя водил по театрам – достать билеты туда было непросто – и возил по Подмосковью, которое называется Золотое кольцо Москвы.
          - И что, в это время моей долгой платонической любви никому из вашего отряда нельзя было приблизиться ко мне?
          - Нельзя, дорогая наша. Степан и я всё рвались тебе помочь, потому что видели поляк, хоть и водит тебя в сферу искусства, и возит по Подмосковью, довольно скуп, хоть и любит тебя, о чём даже говорили, а мы грешные подслушивали - в его доме. Но мысли его были таковы: – «Дивная женщина, перед которой я трепещу и готов на коленях вымаливать любовь, не хочет даже целоваться со мной, не то, что в кровать её затащить, когда жена моя в отъезде».
          - Ну да! – Слегка возмутилась Реля. - Юрий хотел не только поцелуев, но и ребёнка от меня – такого как Олег, потому не надеялся, что все дети его будут такими умными, как мой будущий лётчик.
          - Насколько я знаю, первый сын у него родился ни  мальчик, не девочка – похож на евнуха.
          - Вторая девочка вроде бы умная – всё стремилась замуж в Москву – но к её 16-ти годам так растолстела, что Серёжка – её «жених» в Москве, думаю, испугался.
          - А третий сын Юрия, который был в твоей группе в детском саду, уехав с семьёй в родную Варшаву, попал под колёса машины, и что-то нарушилось в его организме – стал расти, как змея.
          - Ой, как жалко мне его было, когда он в 14 лет приехал в Москву. Олегу тогда было 16 лет, он пошёл работать на завод, где делают мороженное, чтоб прокормить двух своих друзей.  Петю – «евнуха», как ты говоришь. Он был на голову ниже Олега, хотя ему исполнилось 20 лет.  А Алька – выше Олега на полторы головы, хоть и младше.  Но и 20 летний Пётр и 14 летний Алька, худой как столб наклонившейся – позвоночник не успевает по его стремительному росту – но ели как из голодной деревни. Я не успевала на базар ходить, - потому что в магазинах за продуктами длинные очереди - да готовить среди лета у плиты было неудобно с моим больным сердцем.
          - Боже! Тебе и тут досталось. Почему все норовят тебе на шею сесть?

          - Вот с этими парнями я сама виновата. Перед их приездом за полгода в Москве была их матушка – Анна – и она предупредила меня, чтоб я им не давала сесть мне на шею – сказала как ты. Ещё добавила, что даст им денег столько, чтоб они завтракали и обедали в городе, в кафе, а мне лишь об ужине беспокоиться надо. Это примерно та же картинка, как мы делали с Олегом, когда гостили у них, хотя мы польский язык не так хорошо знали, как они русский – приходилось иногда просто показывать на блюда рукой.  А уж как считали кормильцы наши, проверить было сложно – и злотые улетали, помахав нам крылышками.   И вот приезжают два пана, в прямом смысле  слова «паны». Но какие-то странные, как я, спустя два дня узнала – всё, что они привезли с собой – сыры, колбасу и сладости в виде конфет и шоколада не положили в новый холодильник, который мы купила за месяц до их приезда, а спрятали между своих одежд, в шкафу, в комнатке, которую я им выделила. Но в том шкафу лежала и одежда Олега и он, перепутав полки, случайно задел их полку, а оттуда выпал сначала сыр, затем шоколад и прочие продукты. Олег позвал меня и говорит:
          - Смотри, мам, мы всё, что привезли в Варшаву,- а это было гораздо больше, чем этот  сыр и шоколадки - выложили сразу в их холодильник и сказали, что это им замена в счёт того, что съедим мы у них. А эти хорьки всё спрятали, чтоб съесть самим.
          - Ты рассердилась? – Говорил спутник Рели, чуть пожимая ей руку.
- А ты думаешь!  Кроме того, что эти хорьки – правильно Олег их обозвал, могли продукты испортить, так ведь тараканы бы набежали со всех этажей на запах. У них в Варшаве не боятся этой живности – тараканы у них по стенкам, среди белого дня бегают, и это в богатейшем жилье дипломатов. В Москве тараканов не было – санэпидстанция строго следила за домами, где живут иностранцы.
          - Ты бывала в этих домах?
          - Всего в одном – вот к этим самым полякам ходили в гости. А они тогда отоваривались в «Берёзке» - это валютный магазин, где всё дают по талонам. И на фоне нашей бедности курица в каком-то соусе уже казалась роскошью. У наших друзей в те времена была служанка – молодая – она потом вышла замуж за москвича – не захотела возвращаться в Польшу.
          - Да ладно тебе про служанку – ты мне про хорьков расскажи.

           - Я сделала большую глупость в первый же день. Забыв, что говорила их мать, нацелила их на то, что утром, когда Олег уходит на работу, а он вставал в пять часов утра и, позавтракав, выходил из дома. После этого я готовлю им завтрак и тоже  иду на работу к восьми часам. Паны спали до 10 или 11 часов. Потягивались, разогревали завтрак, при этом, не забыв полакомиться и сыром–шоколадом. И исчезали на несколько часов – вроде Москву ходили смотреть. Я работала так, что делая уколы больным, могла зайти на рынок и там купить продукты, из которых варила для всех обед. Олег, как подросток, отработав шесть часов, шёл оголодавший домой.  За шесть часов, как выяснилось позже, когда зарплату  получал, делал взрослую дневную норму. Теперь представь, как там взрослые дяди работают, если парень делал столько же, сколько они, за полный рабочий день, а Олег за шесть часов. Другие парни и девушки в те же шесть часов шатались по цехам, приходя туда не работать, а «поесть мороженого», и трети подростковой нормы не вырабатывали.
           - Твой сын за шесть часов вырабатывал взрослую норму, а они и трети подростковой не успевали делать?
           - Естественно, и в деньгах получали мало.  Но, должна признаться, что и работника моего хотели обсчитать. Принёс он получку 30 рублей и говорит: - «Кассир сказала, что все школьники подростки так зарабатывают». И пошли мы с ним к бригадиру, у кого я раньше интересовалась, как работает Олег.  - «Вы говорили мне, что парень мой работает как взрослый?» - спрашиваю.  Он  отвечает, что дивился усердию Олега, и в табели так писал и должен парень получить, как взрослые дяди – 120 рублей. Пошли разбираться и оказалось, что 120 рублей Олега съехали на какую-то девочку – наверное, чью-нибудь дочь из работников этого хладокомбината.  А не пошла бы я с проверкой, так бы и остался мой сын плохим работником.  Для Олега очень важно было, что он старался, мозоли на руки сделал, трудясь по взрослому, и должен принести  зарплату маме, а не милость, которую они кидали юношам девушкам, не желающим трудиться.
           - Вот  это сын у тебя рос!  За такого не то, что разбираться, можно и подраться.
           Калерия внимательно посмотрела на Аркадия – неужели он знает, что когда-то на вокзале она дралась с «Фронтовичкой» ложной, по мнению Рели, которая умудрилась, в жуткой толчее, поставить её четырёхлетнему Олежке чемодан на голову. Чемодан с бутылками спиртного живо полетел на рельсы - где у измученной Рели только силы взялись?  А «фронтовичка» со слезами полезла выручать коньяки, что уцелели. Но говорить об этой драме не хотелось.  Реля разбила пару бутылок с коньяком, а саму её, в этой же толчее, обворовали на 21 рубль. Кошелёк лежал в глубокой сумке, на дне, но кто-то имел длинные руки – открыли сумку, нащупали кошелёк, и, не извлекая его, вынули купюры.  Спасибо, что сумку не порезали – она была очень красивая.
           Переживая тот  случай, мать всё же помнила, что говорили они о повзрослевшем Олеге.
           - Да, моя отрада, - продолжала она радоваться успехам сына. - Но возвращался мой сын – работник мой милый, в три часа дня и садился кушать обед, а паны тут как тут – тоже голодные и едят так, что за ушами трещит.
           - А как же наказ их матери есть в московских кафе?
           - Да что ты! Это же деньги надо тратить. А они жадничали, а деньги, как я узнала потом, все промотали в картёжных играх. Ездили по вечерам туда, где жила их сестра – недалеко от нашего дома и видимо жених Кристины приводил парней, которые и обыгрывали этих двух панов.
           - Но ты хоть ужином их, может быть, не кормила?
           - Опять на хитрость натолкнулась. Они, пообедав с Олегом, крутились недалеко от нашего дома и в семь часов вечера, как солдаты, приходили ужинать. А потом уходили и до часу - двух ночи не возвращались. Это случилось не сразу, через неделю, но вот где я перепугалась. Если бы с ними произошло несчастье,  меня бы посадили, наверное.
           - Отправила бы их обратно в Польшу – пусть картами там занимаются.
           - Быть может я бы так и сделала, но их родители мне не звонят. А я их телефон и не знала, признаться.
           - Отправили детей и не беспокоятся?
           - Да. А мне приходилось сидеть до двух часов ночи, чтоб их встретить и провести в наши комнаты, чтоб они ни соседей, ни Олега не разбудили, которому вставать в пять утра. Мне-то родители двух панов не звонили, зато по утрам паны отчитывались перед ними – за мой счёт, и, в моё отсутствие  - видимо хвалились, что устроились у тёти Рели прекрасно. Но когда Олег нашёл, спрятанные от нас их продукты и я шикнула на них, что это нехорошо – в Москве борются против тараканов, а паны – так и стала их называть, желают мне тьму тараканов развести в нашем доме. А потом стала упрекать, что поздно приходят – так они стали жаловаться родителям, на меня.
           - За твои же деньги?
           - Да, я это потом пережила легко, потому что из Варшавы, наконец, позвонили мне, и дали рекомендацию отправить их жить к Кристине – невесте, которая, как оказалось, жила в отдельной квартире.  Потом позвонила хозяйка этой квартиры и подтвердила, что паны и их сестра вполне поместятся в её квартире. И пусть сестра варит и готовит им всё, если деньги у них ещё остались. Она не даст ни копейки, на никчёмное проживание картёжников.
           - А в карты как раз научил играть панов её сын Серёжа, насколько я понял.
           - Да, но от  меня они отвалили.  И хоть мне изрядную сумму пришлось внести за панские телефонные разговоры с родителями, я всё же была довольна, что не надо беспокоиться, что их где-то прибьют. Вот так мне отплатила женщина, за то, что много лет назад, её муж был влюблён в меня. А я сама была влюблена в Москву, и заставила его полюбить столицу Союза.
           - Вот так отплачивают полячки даже за платоническую любовь своих мужей.  Она терпела долго, но блюдо подала, как с Северного полюса – обжигающе холодным.  Дорогая моя, теперь ты будешь показывать Москву заморским друзьям?
           - Нет, больше я с иностранцами не дружу. Переехала из Центра Москвы в новый район с экологией и красотой. И если у меня случаются гости из русских, татар или евреев, то лучше я их повожу по Москве – больше благодарности получу. Если здоровье есть – вожу с удовольствием по Москве.
           - Таких квартирантов, которые выдавливают из тебя силы и деньги не пускай. Все эти гости готовы загнать за Можай, ради своей выгоды.      
           - Все, кромке Олега. Он всё время старался мне помочь. После этих двух приятелей Олег перевёлся в вечернюю школу и сам себе зарабатывал на репетиторов и на одежду нам. И так до сих пор всё старается для мамы, - Калерия вздохнула, вспомнив, как тяжело они с Олегом жили.


                Глава 17.

          Вздохнул и Аркадий и, видимо,  решил сменить тему разговора:
          - А ты для него. Это уже шуткой ходит в нашем отряде. Но давай поговорим о нас с тобой – ведь мы с тобой встретились первый раз не в больнице большого села Качкаровки, а раньше.
          - Что! – Изумилась Калерия, будто забыла, о чём совсем недавно говорила с Аркадием. – Ты ещё где-то меня спасал?
          - Вот именно!  Одна глупая девочка в Находке, если ты помнишь, решила искупаться в бурном море. Она нырнула, казалось бы, в знакомом месте, но ударилась головой о круглый камень и потеряла сознание. Я шёл тогда по берегу и слышу, дети кричат: - «Утонула!!!» Мне пришлось, войти в море, не разуваясь, прямо в брюках и выловить трупик девочки Рели.  Ты помнишь, в чём ты была одета?
          - На мне был такой закрытый купальник.  Его мне одна женщина сшила из старой одежды мамы. Он был тёплый, почти шерстяной и купаться в прохладном море в нём было хорошо.
          - Я порадовался, что на тебе одёжка тёплая и пока выливал из тебя воду, положив девочку через своё колено, купальник это высох на солнце и мои брюки тоже, даже обувь. Кстати, воды в тебе было мало – ты умеешь не дышать под водой?
          - Не знаю, как это получилось, что я воды не нахлебалась.  Так это был ты? Мне девчонки описали так: - «Красивый парень, хорошо одетый, замочил свои брюки и обувь, вышел из воды с тобой на руках, чуть постучал тебе по спине, и понёс в больницу». Они же, схватив моё платье и обувь, помчались за тобой, но как ты ушёл из больницы, не видели. Понесли одежду домой и сказали, что Реля утонула. Отец примчался в больницу, почему-то с той же одеждой – надо же покойницу во что-то одеть, а я живая – не захотела, чтоб он нёс меня на руках, - рассказывала Реля, вспоминая, что говорил ей Пушкин во снах, что тот, кто выловил её из моря, когда-то признается ей в этом: - «И получается, что он меня не только в больнице в Качкаровке спасал». – Вот почему мне показалось в больнице, что я когда-то видела тебя, но как могла видеть без сознания?»
          - Наверное, помнила мои руки и мой запах, а я никогда не курил и вина ещё не пил.
          - Ты и сейчас пахнешь исключительно хорошо – таким чистым морским прибоем.
          - Тогда и тебя мне хочется целовать, вдыхая весь твой аромат. Выходим из духоты, на воздух и не забудь, что я не поляк, тем более не дипломат – со мной нельзя играть в любовь Платона. И раз уж я закрыл воздушное окно для подглядывания, ты сегодня будешь принадлежать  мне, мечта моих долгих лет.  Ты обо мне когда-нибудь мечтала?
          - Я нет, - Калерия чувствовала, как кровь прилила к её щекам. - Потому что в Качкаровке, насколько я помню, у тебя была девушка – красивая, а для меня, что поляк, семейный человек, что парень, имеющий девушку, любимыми быть не могут. В друзьях Юрия я желала иметь, не только потому, что он Москву любил и меня в придачу. И хоть про нас легенды складывали в детском саду, где я работала, всё перетерпела ради походов в театры и по Подмосковью, куда он возил не только жену, если она изъявляла желание, и меня, но и детей. Олежка мой очень возле него развивался. Видишь, и за это мне стоило терпеть его двух сыновей-игроков. Хотя было очень трудно, признаюсь. Я уже тогда, наверное, заболевала и мне они очень дёргали за нервы.
          - Слышал я от деда твоего, какие сплетни вились за твоей спиной, в детском саду, - уводил её от  плохих воспоминаний Аркадий, - причём от дам, на которых «пробу было негде ставить», как говорят в народе. Но меня ты не должна была забывать. Меня ты должна была помнить хотя бы по одному разу, когда я спас тебя в Качкаровке, хоть я помню, как я тебя спасал и раньше. Только почему-то в больнице не говорил тебе об этом. То ли мне Космос запретил, то ли предчувствуя, что к тебе – ещё девчонке, вскоре, после смерти Павла, должна была прийти новая любовь, которая развеет твою тоску-печаль.  И, думаю, что Слава развеял твои плохие мысли?
          - Любовь к Славе в Качкаровке очень меня подняла в моих глазах. Он вопреки мнению моей мамы и Веры, что если меня плохо одевать и обувать в старую их одежду, то на Чернавку, как они обзывали меня – никто не посмотрит. Слава не только посмотрел, но увидел во мне что-то особенное.
          - Не похожа ты была на тех девушек, которые к нему цеплялись и вились возле него, до того, как ты вернулась из больницы, отлежав там 30 дней, как я тебе и советовал. И, кстати, он влюбился в тебе прежде, чем тебя отвезли в больницу. Он же новенький был в той школе, как и ты. Шёл первый день по коридору и заглянул в открытую дверь класса. А там птица-канарейка, как тебя Пушкин зовёт, отвечает урок, что-то его привлекло в тебе необычайно. На следующий день и все остальные тридцать дней он искал тебя по всей школе, но не находил. Канарейка исчезла. Зато другие девушки готовы были новому красивому парню под ноги стелиться, в том числе и твоя старшая сестра.
          - Даже девушки из моего 8-го класса – красавицы одна другой лучше - привели, чуть не силой, меня на танцы, чтобы познакомить с «их общей», как они не говорили, а пели - любовью.
          - И вот Слава видит Рельку-канарейку, которую он так долго искал. Влюбился в тебя и не отпускал от себя. Но расстались вы, если дед твой не ошибся, очень печально?
          - Да, у меня сердце очень болело, хотя мы с ним ни разу не обнимались, не целовались. И думала о Славе, как о предателе. Хотя, став старше, пересмотрела свои взгляды – ни в чём он был не виноват. Но тогда мне не с кем было его сравнить. О погибшем Павле ты у меня память отнял, а о себе не оставил. Тоже, как мне кажется, вычеркал всё о себе, чтоб я могла полюбить другого юношу, постарше тебя. Славе было девятнадцать лет, когда он школу закончил, а ты года на два был младше его.
          - Чего сейчас считаться годами, если по судьбе ты тогда должна была встретиться с другим парнем.  Ошибка моя состояла в том, что я не догадался, что ты Кристину приписала мне в любовь мою.  Вот сколько ошибок я наделал, и ты вычеркнула меня из своей памяти. Но мне хочется тебя любить так, как тебя никто не любил. Сгладить все ошибки всех мужчин, которые могли прикасаться к тебе.  Можно я буду целовать тебя, нежно и ласково, как мечтал все эти годы?
          - Ты ещё спрашиваешь. До меня из Космоса ещё никто не дотрагивался – даже Дед целовал меня лишь в лоб во снах, когда я шла на экзамены. Будто свои какие-то знания мне передавал.
          - И благодаря поцелуям Пушкина, ты сдавала почти все экзамены потрясающе, - говорил Аркадий, подводя Релю в танце к выходу.  Они вышли, но далеко от  клуба не отходили, разговоры были такие, что им нужно было видеть друг друга, заглядывая в глаза при свете фонарей, а не луны. Прекрасный лунный свет всё искажает и уводит в иной мир.

          - Странное дело, что я в украинской школе, едва выучив украинский язык, отлично сдавала устные предметы. Но я так же училась и в выпускном классе. И кстати у меня там не было поклонников, как в Качкаровке.  Сначала как на новенькую «клевали», выражаясь языком тамошних одноклассники, однако узрев, видно, как плохо меня одевает мама, переключались на старых подруг, что меня весьма устраивало.  Ребята в Чернянке были не так развиты, как Павел или Слава. С ними не очень-то поговоришь о чём-либо, - Калерия задумалась о чём-то, вспоминая. - Правда летом в Чернянку, перед самой учёбой в школе, приехали молодые электрики и вели себя, как взрослые и довольно интеллигентные парни. Им работники колхоза ставили столбы – под мудрым руководством бригадира электриков - а потом парни в хороших рубашечках и довольно модных комбинезонах, нацепив на ноги когти, лезли на эти столбы и проводили электричество в дома на крайней улице, где мы жили. Во всех остальных домах Чернянки – и в школе, клубе и конторе – свет был давно. Нет, ошибаюсь, ещё одну улицу они электрифицировали, которая выросла на другом конце села. И вот как раз эти парни, трое из десяти или двенадцати, влюбились в Золушку, увидев во мне хорошую хозяйку – и к колодцу бегаю, и в огороде овощи выискиваю, чтобы обед приготовить. И вот все вместе – даже не в меня влюблённые – звали «Красавицей». А один из влюблённых даже возжелал жениться, но узнав, что мне нет 18 лет, загрустил – ему надо было срочно жениться.
          - Как это жениться? – возмутился Аркадий, прекрасно знавший, как должна была сложиться судьба Рели. 
          - Есть такие парни – когда училась в медицинском училище, нам это хорошо объяснили - только влюбятся в девушку или женщину, им срочно надо на ней жениться. Вероятно, таким был и Домас в юности, вот и напоролся на шизофреничку, грубо говоря.
          - Но старший лейтенант, приехавший в конце твоей учёбы, тоже хотел на тебе жениться, а ведь ему было уже 29 лет. Он тоже горевал, что тебе нет 18 лет?
          - Ещё и как!  Но взрослый человек, который видел меня всегда в одном и том же платье, не сообразил, что раз мать одевает так выпускницу, то и денег ей не даст на дорогу во Львов, куда Саша меня звал, зная, что я хорошо учусь и могу поступить в Университет. А на каком ковре-самолёте я бы во Львов прилетела? В город, о котором старший лейтенант, хотя прожил в нём много лет, не рассказал мне ничего, что притягивало бы меня к этому городу. Кстати, и Аттестат мой испорченный – о чём я узнала уже после отъезда Саши - не давал мне возможность учиться в Вузе. Вот так безденежье и испорченная паспортная часть Аттестата не позволили мне уехать в город Львов. Мама сделала мне такой тормоз насчёт учёбы, не подозревая, что благодаря этому я попаду в Крым, где встречу парня, который мне судьбой предназначен ненадолго, рожу там сына, с которым мы приедем в Москву, приживёмся в ней. Я найду в столице какое-то единение с Космосом, через высотные дома, которые Сталин приказал выстроить для себя, а помогали эти высотки мне. В них я находила силы выхаживать тяжелобольных детей, в основном приезжих, которых игнорировали другие медсёстры.
          - Стоп-стоп! Ты столько наговорила, «Свирель» ты наша. Степан и Арсений рассказывали о твоей медицинской работе, не упоминая, что ты подключала Космос к лечению больных детей, - Аркадий прижал Калерию к себе и начал целовать: - Вот так правый глаз, теперь левый.
          - Подожди, так оба эти мудреца расспрашивали меня о работе в реанимации со взрослыми людьми, а о детской больнице ни–ни. Я даже немного обижалась, с детьми мне работать было интересней. Но мы с тобой, кажется, сбились с темы. Я тебе говорила о парнях–электриках, один из которых хотел жениться на мне, едва я окончу школу. И о лейтенанте Саше, получившем новое звание и приехавшем в родное село, где, увидев девушку одетую хуже своей модной матери, он, кажется, влюбился и предложил всё-таки приехать к нему во Львов, где бы я могла дальше учиться. А я уже из волшебного сна, знала, кто мне в мужья предназначен, но забыла в тот момент обо всём, потому что мама хотела удержать меня дома рабыней, а я вырывалась из её жестоких оков хоть куда-нибудь – да вот почему-то с этими парнями мне не повезло.   
 
          Аркадий внимательно посмотрел на Калерию, и решил её успокоить, довольно своеобразно:
          - Вот этих электриков и старшего лейтенанта я проворонил – мне о них кто-то из наших позже говорил. Причём назвали их, так же как ты одноклассников, не особо умными, не сильно достойными тебя. И ладно тебе о парнях горевать – на твою долю и развитых хватало. Потолкуем о твоей матери.  Сама Юлия Петровна, в то время как ты страдала в старье, себе шила разные обновки, говоришь?
          - Да, мама одевалась шикарно и Веру в Одессе, тоже закидывала отрезами на платье или костюм, да и деньгами.
          - И вот если бы Вера сказала матери, что и Реле-Чернавке надо что-то пошить, чтоб сестра выглядела красиво.  Дескать к выпуску из школы надо приодеть Золушку, как Веру провели из дома – с богатым приданным и чемоданами красивой  одежды…  Тогда ты бы иначе отнеслась к старшей сестре, когда она нагло, не предупредив тебя, приехала в Москву?
          - Естественно, если бы мама относилась к нам одинаково, у нас и отношения были бы другие.
          - Вы бы дружили и парней не отбивали бы друг у друга?
          - Я у Веры никого не уводила – это ты прекрасно знаешь, коль познакомился в Космосе с Павлом. Павел – теперь уже совершенно ясно – обожал меня в любой одежде.
          - Но и привёз тебе изумительный костюмчик волшебный, преобразивший Золушку в Принцессу, которую не узнали даже две Атаманши, выращенные тобой. Почему ты не увезла его с собой, когда вы уезжали из Маяка?
          -  Во-первых, меня бы за него, знаешь, как грызли бы мама с Верой?  Да и отобрали бы, это уж точно. Хоть и не налез бы ни на одну из них – так продали бы. А так костюмчик продала Вера Игнатьевна, чтоб похоронить Павла, - Калерия вздохнула. Они отошли от клуба, и стояли у куста душистой сирени.
          Аркадий привлёк к себе Калерию, чтоб поцеловать, но она отшатнулась: - Давай ещё поговорим, с поцелуями успеем.
          - Тогда пошли в другое место отсюда, где мужики не курят, мне тоже с тобой хочется говорить и говорить.  Редко встречаются женщины и девушки, как ты, ведомые Космосом.
          - Пошли, - Калерия с удивлением последовала за старым знакомым.  – Но неужели у тебя не было других земных женщин? – Спросила, когда они отошли подальше от клуба.
          - За эти годы, что мы не виделись, у меня столько же было женщин, как у тебя мужчин.
          - У меня по пальцам двух рук можно пересчитать, если одноразовых учитывать, - сострила Реля.
          - Одноразовые мужчины, это кого ты прогоняла после первой встречи?
          - Иногда они и сами не хотели возвращаться, потому что я не пекла им пирогов, не готовила вкусностей, как делали другие, чтоб привлечь мужчину.
          - А когда тебе было – ты же одна растила сына. Это они тебе должны были вкусности покупать. Или водить по ресторанам, на которые у тебя тоже времени не было.

          - Да ты что! По ресторанам? Во-первых, я сама не люблю туда ходить. А у медиков мужчин денег на это нет. Многие платили алименты, так, что какие уж тут походы по злачным местам. Но ты как-то отвлёкся. Так сколько у тебя было женщин?
          - Не больше чем у тебя – я уже говорил. По пальцам ног можно пересчитать. Так что 10-10. В чью пользу? Я думаю, что мы квиты. А поскольку большие перерывы между нашими встречами, то любить мы друг друга будем жарко. Жаль только что окно в Космос я закрыл на то время, пока ты будешь в Кашине. В Москву мне за тобой не разрешат поехать.
          - Почему?
          - Потом тебе скажу. Перед расставанием.
          - Ладно, я не спешу. Но ещё хочется пробежаться по нашим с тобой встречам.  Первый раз, ты меня вытащил полуживую из Японского моря, на Дальнем Востоке…
          - Нет, дорогая. Это был не первый раз, и даже не второй.  Первый раз я уберёг тебя от могилы, куда ты могла упасть тёмной ночью, когда мать твоя, взбесившись, послала к колодцу за водой.  Помнишь ты этот случай?
          - Ещё бы! Это случилось перед моим днём рождения – на следующий день мне должно было исполниться 10 лет. И в школе готовились к этому моему торжеству. Но придя со второй смены в наш дом, я застала двух младших сестрёнок на высокой «грубе». «Груба» на Украине, это продолжение печи из кухни, где днём варится обед или ужин и стоит, потом, ждёт едоков на маленькой плите. А тепло от этой плиты не уходит прямо в трубу и на улицу, а идёт в такую вот «грубу», которая находится в соседней комнате и обогревает её.
          - Знаю я эту всю физику. Значит, ты приходишь домой и застаёшь сестрёнок под потолком, в большой комнате, где они потихонечку жарятся?
          - К счастью Гера – тогда она ещё носила это имя – должна была приготовить обед и ужин, но поленилась. Поэтому сестрёнки не жарились, как ты говоришь, а тихо поскуливали, как щенята, и очень даже могли свалиться из-под потолка и разбиться.
          - Да кто же их туда закинул?
          - Пьяный отец по просьбе падчерицы, которой захотелось с неродным отцом поиграть в любовь, пока мать пирует с ревизорами в другом селе.
          - Вот наглая, а ведь всего постарше тебя была года на три-четыре?
          - На три года старше, хотя мама ей метрику так переделала после войны, что мы чуть ли не погодками стали. Но Бог шельму метит. Гера в тринадцать лет выглядела на все шестнадцать.
          - Это её отец постарался, раз уж увидел, что дочка желает с мужчин деньги тянуть. Но твой отец, закинувший младших дочерей под потолок,  знал, когда его падчерица родилась, и мог попасть в лагеря, за совращение малолетней. Или хуже – расстреляли бы его, если бы малышки кувыркнулись с печи и разбились – не посмотрели бы на его боевые заслуги.
          Калерия вздрогнула – лишь сейчас до неё дошло, от чего она отца отвела. Но говорить об отце не хотелось, и она перевела разговор на родителя старшей сестры:
          - А что отец Веры так сильно способствовал её разврату? Подкидывал ей мужчин, даже женатых, у которых можно потрясти карманы. Не знаю, что она имела от директора школы, когда оканчивала десятилетку, но в институт он её устроил. А вот преподавателей в Вузе она точно выставляла на деньги, как мальчишек.
          - Да ты всё знаешь, девочка моя. Даже то, что отец Веры хотел тебя затянуть в тёмный его омут не только в детстве.
          - Я от него в детстве, если во сне являлся, открещивалась. А когда мне исполнилось 18 лет, он пожелал, чтоб я с его племянником женились.
          - Это с Артёмом – морским офицером? В отличие от дядьки, Артём – светлый человек.
          - Откуда ты знаешь Артёма? – удивилась Калерия, тут же подумав, что вопрос её глупый.  Они уже говорили с Аркадием об Артёме и не раз – сама ему рассказывала. Но рассказывала больше об Одессе, которую Артём ей подарил в свои 33 года. А Аркадий вспомнил о детских годах Рели, когда она впервые увидела Артёма-моряка, ещё не Капитана. Это она прочла в его мыслях или сама попросила, тоже мысленно, говорить о том моряке из её злого детства, которое для неё стало гораздо легче, когда она познакомились с «человеком моря».

          - Так по нашей же просьбе – защитников твоих и деда Пушкина - Артём привёз тебе в село, под Одессой, где вы жили платье заграничное. А Гера, считая, что он ей кузен, а не тебе, злилась и платье это как-то у тебя стащила и собиралась сжечь, но отдала какой-то иной девушке. Вернее они обмен произвели. Та девушка за твоё платье «дочери Чёрта» тоже дала хорошую вещь. 
          - Боже, а я так переживала, когда не нашла его в том другом селе, куда мы только переехали. Значит, это Вера развела наши судьбы с Артёмом, потому что он обещал на мне жениться, когда я стану взрослой. Это было шуткой, конечно, и я постепенно забыла моряка, которому девятилетней нагадала стать Капитаном в его 33 года – по времени это получалось через 9-10 лет. Забыла бы совсем, если бы платье вдруг не нашлось, и я его носила, к великому огорчению сестры, а теперь думаю, что изумление тоже не обошло стороной Геру. Ну-ка, она его отдала кому-то, а платье само ко мне прилетело. Но с Артёмом всё же она нас развела – я довольно быстро забыла будущего Капитана…
          - Развела, но и своего не достигла.  Её, не показывающийся Вере отец, когда его жадная дочь окончила школу, хитрым путём, через влюблённого в Веру директора школы, закинул студенткой в Одессу, откуда Артём, помощником капитана уже водил корабли. А так как отец Веры, как дядька, имел слабое влияние на Артёма, он завёл однажды группу моряков в институт, где та училась, на танцы.  Артём узнал кузину, и, желая выведать, где находится на этот момент его маленькая Дикарка, пошёл с ней танцевать. Вера тоже его признала, не показывая того. Впрочем, они оба помалкивали, что родственники. У Веры был план покорить богатого моряка, и чтоб он не тебе, а ей привозил красивые одежды.  Даже замуж за него бы вышла, это ей казалось, хороший был бы брак. Она же, как человек с чёрной душой, кровных уз не признаёт.
          - Конечно. Артём в море по полгода, и нарядившись, как кукла в заморские одежды, Вера не растерялась бы – на его деньги могла бы кутить и всяких ловеласов кормить-поить. Это я уже знаю, по её поведению в Москве в больнице, - предполагала Реля, радуясь, что её дорогой Капитан не соблазнился кузиной, а дал ей отставку по всем морским законам.
          - Но Артём же светлый человек, - поддержал её Аркадий, - он черноту отталкивает, даже если это родной ему человек.  И не только ты ему предсказывала капитанство в 33 года. Были ещё гадалки, которые предсказали ему встречу в пути с тобой. Вот вы и сошлись в поезде на Херсон в одном вагоне и полки ваши боковые были одна над другой. И хотя Артём «сошёл с корабля», как они говорят, и ехал хоронить, свою не совсем светлую мать, от злобы которой он, юношей сбежал в Одессу, чтоб не заразиться от неё злобой, как ваша Вера.
          - Он жил в Одессе, - сказала Реля, - у очень светлой тётушки Вики, и при её помощи и заботе сумел окончить быстро – в 15 лет - школу и поступил в Высшее морское училище, и год или два, я точно не знаю, проучился там. И вдруг война. Артёму ещё нет 18 лет, чтоб попасть на фронт, но он высокий ростом и, приписав себе год или два, он всё же выбрался, из осаждённой Одессы, и воевал. Но как только война повернулась вспять, наши стали гнать фрицев и Одессу освободили, тут же потребовали, чтоб бывшие курсанты, кто остался в живых, вернулись к учёбе. Стране нужны были хорошие знающие моряки, закалённые войной.

          - Как ты красиво рассказываешь об Артёме. Влюбилась в этого светлого человека?
          - Светлый и он влюбился в меня. А я в него и забыла, что мне Степан нагадал родить сына в 20 лет, а потом мне показали в вещем сне моего будущего мужа, и это был совсем не Артём.
          - Но ехали вы в поезде ночь, когда повстречались с Артёмом и в ту ночь я успел внушить тебе и ему, что жениться вам нельзя, иначе ты бы не родила от него ребёнка, которого тебе показали во сне. Но оставим капитана, пусть ему спокойно плывётся, хотя он, узнав, что ты замуж вышла…  Короче, очень переживал, особенно узнав, что ты родила дитя. Но вскоре судьба, всё же свела его с женщиной чуть постарше тебя, - продолжил Аркадий, позабыв о том, что ранее уверял, что не следит за судьбой моряка.
          - Дай Бог им счастья и детей, сколько хочется. Но мы с тобой совсем заблудились. Давай, вернёмся к той ночи, когда мама послала меня в гневе за водой к колодцу, а бежать маленькой девочке было надо через кладбище, дорожку которого щедро полил днём дождь.
          - Но до этого ты героически снимала сестрёнок с высокой печи, потом отправилась и разогнала старшую сестрицу с отцом – те испугавшись, что в тюрьму могли попасть, кабы что с малышками случилось, сбежали из дома. Ты, ухвативши голодных детей, потащила их прямо в село, где Юла Петровна – мать ваша - пировала с приезжими «ревизорами». Зову мать твою Юлой – не обижайся. Юлила, как могла, а самую лучшую дочь потеряла…
          - Я маму тоже по всякому называла, но не очень громко, в душе.
          - Забудь о матери, хотя как её забудешь? Давай вернёмся к той злополучной ночи, когда ты с сестрёнками малыми брела по степи, ведя их на пирушку, к бурной компании.
          - При этом заметь, что на том пятачке, где мы жили, в «Центральной усадьбе» от неё отходило пять дорог в разные стороны.  Окружали нас пять сёл, сведённых в один колхоз, которым так страстно руководила мама. Я не знала, по какой дороге идти, но выбрала ту, что надо и привела сестёр на пир, где они, оголодавшие, смогли покушать. Сядем на скамейку, нагулялись мы сегодня, хоть врач и советовал танцевать как можно больше, чтоб разработать суставы ног.
          Найдя незанятую скамейку, они присели. Реле чувствовалось, что Аркадию очень хочется поцеловать её, но он всё же решил выяснить до конца приключения Рели в тот день, перешедший в пугающую ночь. 
          - Отбирала у колхозников еду твоя мать, - навёл её на прежние воспоминания Аркадий, - и на то пировала с дутыми, как у Гоголя, ревизорами.
          - Да, потому я, в тот вечер, их так же  разогнала шумно, а кто-то донёс на эти пирушки, что маму вскоре сняли с поста Головы, как зовут Председателя в Украине – думаю, что не по Гоголю. И Петровна, как ты говоришь, предчувствовала это, потому сердилась и послала меня за водой через кладбище, думая, что я там  пропаду. Так я, представь себе, чуть не упала в могилу, вырытую днём для бабушки одной.  И присыпало бы меня глиной, и утром бы поставили на меня гроб – вот так бы я пропала для этого света.
          - Но я тебе не дал пропасть, солнышко ты наше. Я летел мимо и подхватил девочку, когда она уже хотела в яму свалиться.
          - Это ты во сне летел? Или на самом деле можешь летать и людей спасать. Я-то лишь во снах могу кого-то спасти. И дважды мне красивые парни - один из них был Артём, уже после того как он платье мне подарил - так вот дважды, вместе с Артёмом, сказали мне, взрослые дяди, что мы ещё раз встретимся.  Признаться во сне я Артёма не признала, он ведь был не в форме, но увиделись в поезде, как ты знаешь, я уже была взрослая.  И ни один из нас не вспомнил, что я его спасала.

          - А второй мужчина, которого ты тоже спасла в ту ночь? – Спросил ревниво Аркадий.
          - Второй искал меня по всему Союзу, а больше всего в Литве, где я его от смерти отвела. Интересная история у этого мужчины, потому что я его спасала – он ещё женатым был. У него жизнь получилась, как в книге «Джен Эйр» Шарлоты Бронте. Читал ты эту книгу?
          - А как же! Я читал эту книгу, а потом подкинул же тебе её в Маяке, когда ты там пошла во взрослую библиотеку. Помню-помню, тебя туда Павел отвёл, как хорошую читательницу. Уехал Павел учиться, а я тебе стал хорошие книги подкидывать от которых ты ума набиралась.  И в школьную библиотеку тоже. Потом, когда ты прочтёшь, забирал, потому что это мои личные книги, и я их давал друзьям читать.
          - Боже мой! А я прочитаю, пойду девчонкам расскажу, они несутся в школьную библиотеку, а книг не находят. Те просто исчезали. Появлялись, не проштампованные библиотекарем, и она не успевала даже штамп поставить и приписать их к библиотеке, как уже нет их. Это для нас с ней была такая шарада.
          - Видишь, какие тайны я тебе открываю. И есть ещё тайна, связанная с книгой, но это потом. А сейчас расскажи, как история любви Джейн Эйр связана с твоей любовью к этому человеку. Я хорошо помню, о чём эта книга.  Молодая девушка, возраста Рели, когда ты повстречалась в поезде с Капитаном, едет по вызову гувернанткой в тихий, как ей казалось,  замок. Забыл название, но это неважно. Замок ей показался милым и дружелюбным, потому что её встретили очень хорошие люди, но это всё были слуги незнакомого ей ещё хозяина.
          - Кроме одной женщины, тоже служанки, которая жила в отдалённом крыле замка, куда Джейн мягко советовали не ходить.
          - Но Джейн хватало и того крыла, где все находились, ещё маленькой девочки, которую ей поручили воспитывать, - подхватил Аркадий. – В общем, жизнь текла размеренно, если бы не приехал хозяин того замка, который влюбился в Джейн, и уже стали готовиться к свадьбе. Вот тут и выяснилось, что в зловещем крыле замка жила настоящая супруга хозяина – сумасшедшая дама, из высшего общества, на которой его женили брат и отец, которые были в долгах, как в шелках и за счёт  богатства сумасшедшей решили поправить  дела свои. Так было у Домаса? Он тоже жил в замке с сумасшедшей женой?
          - В наше время всё не так – замков уже нет. Но женили Домаса точно по такой схеме – он бедный студент, она богатая преподавательница в его институте. Ему – 18 лет, ей 30, и она уже беременная от студента. Вскоре выясняется, что преподавательница больна шизофренией, такая же растёт и доченька. Жену Домаса, разумеется, из института отчисляют, но начисляют ей хорошее пособие по болезни. Домас, к тому времени выучился и живёт с больной женщиной, но она ревнует его к каждой юбке. Даже на улицах устраивала скандалы. Это я видела в своём сне, залетев как-то в то место, где они жили.

          - Вот это ты попала!  Сколько же лет тебе тогда было?
          - В поезде мы ехали, на Дальний Восток, ещё одиннадцати лет не было. И бедный Домас, отбиваясь от жены, сказал мне, что она больная и скоро он с ней разведётся. А когда мы увиделись через 17 лет, и он стал рассказывать мне о своей жизни, то выяснилось, что разводиться он намерен был тогда, когда я лечила его раны в пещере, где его избили по велению его супруги. Он только заикнулся о разводе, как его тут же избили чуть не до смерти, и отвезли в пещеру, где бы он умер, если бы я туда не залетела во сне, не остановила бы кровотечение и не позвала людей. Хотя, когда я в пещеру влетала, какие-то люди уже искали Домаса, и нашли, но оказать ему помощь не сумели. Вот как во снах всё перемешивается.
          - И как же Бог ему помог избавиться от той женщины?
          - Только когда у Домаса жена умерла, проглотив очередную булавку, в раскрытом виде, и её не могли спасти.
          - Наверное, врачам надоело спасать шизофреничку?
          - Может быть, но больную дочь она Домасу оставила.  Когда он меня нашёл, мне было 27 лет, а ему было 39. Сойтись мы не могли, потому что я не уехала бы из Москвы, где Олежка получал хорошее образование, но и Домаса забрать в Москву не могла, где ему не дали бы работу, а у себя он был главным инженером.
          - Скажи, что ты боялась, что он привезёт с собой больную, взрослую дочь.
          - И это тоже. Где мне её прописывать – в нашей тогда маленькой комнатушке? И получилась у нас гостевая любовь. Мы не расписывались, чтоб не стреноживать друг друга, но каждый год встречались по нескольку раз. А в отпуска – если совпадали, то и ездили в экскурсии.
          - А с кем же была его дочь?
          - У Домаса в Литве – в том же городе где он жил, были два брата врача, и матушка ещё могла за внучкой ухаживать. Но два раза в год её по диагнозу, укладывали в больницу. И вот весной, на шестом году наших встреч, он везёт дочь в больницу, а она не хочет, хватается за руль и они налетают на препятствие, - вспомнив этот эпизод, который столько раз снился Реле во снах, она заплакала так, как умела. Глаза широко раскрыты, она пытается затолкать слёзы назад, а они текут, создавая в лунном свете сверкающую дорожку.
          Аркадий стал её целовать, попадая губами в солёные слёзы, которые он готов был выпить. Калерия пыталась, уворачиваться от его поцелуев, чтоб он не пил её слёзы. Быстро заговорила, чтоб он, наконец, стал слушать:
           - Разбила доченька папе голову, устроив аварию, и вскоре Домаса не стало. А перед этим он приехал в Москву и лёг в институт имени Бурденко – это нейрохирург и в войну много спас наших воинов, раненых в голову или в позвоночник.  У Домаса боль была в его светлой головушке, но к несчастью опухоль вросла в спинной мозг, а оперировать голову и тут же позвоночник – никак нельзя.  Эти опухоли считаются неоперабельными.
          - И всё это ты узнала, работая в реанимации, куда устроилась, вслед за госпитализацией Домаса?
          - Да. Пошла работать в этот научный институт, где много людей спасают, но не всех. Не бросать же любимого человека, смерть которого я предвидела за шесть лет вперёд, как только Домас нашёл меня.
          - Искал он тебя недаром – как чувствовал, что ты ради него совершишь подвиг – пойдёшь работать туда, где ему смерть пропишут.  Надеюсь, он умер не у тебя на руках?
          Калерия чувствовала, что те радости встреч с Домасом и все их горести Аркадий знал, но как Степан в больнице, хочет услышать, как Реля к этому относится, её рассуждения, поэтому отвечала не задумываясь. Прошло столько лет после смерти Домаса, но она всё ещё страдала и помнила каждое мгновение. Правда, страдания после того, как она проговаривала свою давнюю боль, немного смягчались и уходили в сторону надолго, иной раз навсегда.
          - Нет, меня пожалели, и увезли Домаса после неудачной операции на родину – там у него родные и, думаю, ему легче было там доживать последние несколько месяцев.
          - Я знал, что ты много спасала людей и в детстве, и в юности, не говоря о тех годах, когда работала в больницах. Но и тебя спасали мы – люди Космоса – начиная чуть не с пелёнок.
          - Знаю, мама меня чуть не с рождения хотела погубить на радость Гертруде. Которая говорила: - «Пусть Релька умрёт, а я на её могилке станцую». Но им не дал мой отец, который однажды не то подслушал такие разговоры, не то люди сказали, но он решил с мамой и Герой расстаться.
          - А мать твоя вдруг взяла и обезножила, попав в больницу. А тут война и поехали вы на санитарном поезде за Урал. Это вас спасло – хотя поезд тоже бомбили, но он мчался и довёз вас до места, где ногу твоей матери вылечили старушки и она пошла, работать зоотехником.
          «Старушки?» Неужели Аркадий не знал, что одна из старушек была дочерью Пушкина? И Дед, объявив о родившейся праправнучке, с которой ему суждено было общаться, не сказал о родной дочери, которая ждала приезда Рели в то село, где Домна жила? Ждала, чтоб спасти от смерти, и в трудный момент понесла крестить, чтоб Реля хоть умерла с крестом на шее. А малышка после крещения и выздоровела, и видела Деда, парившего над ней, когда никто его не видел. Ну не хотел Дед поведать о дочери Домне – так и Реля помолчит. Быть может это его горькая тайна.
И она продолжала разговор о том, как бомбили их поезд, на котором они умчались от войны.
          - Скажи, это вы поезд наш спасали, чтоб его не разбомбили? – улыбнулась Реля. Аркадий всего на четыре года её старше, сколько ему было, в то время? Пять лет. Или они, находясь в связи с Космосом, могут менять свой возраст, как Степан – то стариком Реле нарисуется, то парнем возникнет на её пути, или возраста Рели – правда не ухаживает как Аркадий. Подумав так, молодая женщина испугалась – как смеет она так мечтать, а вдруг этот уже дорогой ей человек, обернётся как Степан и посмеётся над ней: - «Ах, ты, Рель-Свирель, чего удумала!»
Но Аркадий если и прочёл её мысли, не посмеялся, отвечал на её вопрос серьёзно:
          - А как же, Свирель ты наша! Все мы маленькой «певице», как звал тебя Пушкин, помогали. За что он так тебя звал? Тебе никто из родителей не говорил, что ты, родившись, не плакала, а вроде как пела.
          - Отец, вернувшись с войны, забыл, наверное, об этой моей особенности в младенчестве. А мама, желающая моей смерти всегда, даже когда я выросла, и всё в доме лежало на моих плечах, если замечала, что я, купая сестрёнок или по хозяйству что-то ещё делая, пела – то живо меня останавливала: - «И что ты там  мямлишь, себе под нос? Вот колыбельные для Вали и Лоры у тебя получаются, а другие песни нет». И дозлобствовалась, мой голос, который нравился отцу и соседям -  даже сестрёнок спать укладывал - у меня пропал.
          - Ведьма твоя мать, в самом чёрном смысле. Потому что бывают и светлые ведуньи, которые умеют людей лечить.  Так вот мы тебя во время эвакуации все спасали не только от бомбёжек, но и от матери.  Особенно твой дед старался. Иногда матушка твоя хотела тебя бросить в окно, а санитаркам и врачам сказать, что Гера случайно тебя кинула. Так дед влетал в открытое окно и так пугал твою мать, что, думаю, она на всю войну запомнила.

                Глава 18.

          Потрясённая Калерия замолчала на пару минут. Как всё сходилось с её детскими снами и рассказами теперь Аркадия. Даже дед Пушкин ей такого не говорил. Встречи во снах в детстве были частыми, но как оказалось, они выясняли с ним совсем другое.  Девочка, ложась спать поздно, намаявшись с маленькими сестрёнками, призывала деда, и готовилось поговорить с ним о чём-то наболевшем. Дед являлся в её сновидения, и говорили они совершенно об обратном, не о том, что заказала себе Реля. А утром её поднимал плач сестрёнок, и некогда было запомнить, о чем был сон.  Теперь Аркадий будто вернул её в то время недосказанности.   
          - То-то мне снилось лет так до восьми, что поезд мчится, а меня, обёрнутую пеленкой, Гера с мамой хотят выбросить в окно. А я слабыми руками или пелёнкой цепляюсь за раму и лечу, как флажок, вместе с поездом.  И кто-то добрый забрасывает или затягивает меня обратно в окно и кормит.  Лет до восьми мне этот страшный сон снился, а потом пришли сны, где меня убивали, в прошлых жизнях и даже не в этом веке, а во времена, войн и рабства. Но в этих снах я ни капли не боялась, смотрела как бы со стороны, будто в кино. Вот меня убивают индианкой.  Но я в нынешнем веке, наблюдаю спокойно, как там сражалась за жизнь свою словно львица, и знаю, что я живая и сейчас проснусь, а птицы поют, солнце сияет, и трава зелёная, деревья в садах у людей цветут, - Реля тяжело вздохнула. - Мы, после Литвы, где я видела большие деревья в лесу, переехали жить в Украину и сады были не у всех – кому война разнесла сады в щепки, кто сам после войны, из-за налогов избавлялся от плодовых деревьев.  Урожай ведь не каждый год, а деньги уплати такие, что самим потом ложись и помирай.
          Калерия даже сейчас переживала за загубленные деревья. Она и рассказывала о них, чтоб добавить, как она, в 13 лет, после смерти Сталина и когда семья вернулась с Дальнего Востока, стала сажать в Красном Маяке – прекрасном селе, где они поселились, маленькие сады.
Но Аркадий то ли знал об этих садах от погибшего рано Павла, то ли ему захотелось её обнять, прижать к себе, обволакивал её горячими руками, и, согревая уши Рели, шептал:
          - Родная ты наша, мы тебя все любим – Пушкин пугался снов таких и ругался, что тебе их показывают. Но ты в этой жизни знала, что надо за себя бороться, потому и воевала с матерью своей и сестрицей жадной - людоедкой.  А мы тебя берегли, как могли. Вот я несу девочку, которая, как мне показалось тогда, хотела утопиться, несу нежно на руках от Японского моря и молюсь Богу, чтоб головка твоя была ясная, после удара о камень, чтоб глазки твои не ослепли. Как видишь, я отмолил тебя и от слепоты и от болей в голове, на тот момент. А чтоб они у тебя не повторялись, как после смерти Павла, хотя я вычеркал его из твоей памяти, я сейчас поцелую тебя нежно в лобик, и каждый глазик, каждый глазик, чтоб они ещё долго были ясные и светящие людям больным, требующим твоего внимания.
Он целовал Реле глаза и лоб, потом нос и щёки, добрался до губ:
          - Прости, дорогая, не удержался и поцеловал то, о чём не предупредил.
          - За твои нежные поцелуи не надо просить прощения. Они как будто вносят силу в меня. Но на сегодня хватит, а то у меня закружится голова. Давай оставим продолжение на завтра. И мне надо идти, а то мы поездом ехали ночью и не спали – в общем вагоне. Я сейчас от твоих поцелуев так засну, что Маша меня даже своим жутким храпом не разбудит.
          - А вот храп твоей соседки я могу остановить. Но ты, любимая, перебирайся на солнечную сторону, где больше женщин с мягким сердцем, а не как у Маши. Маша – копия твоей Веры - эгоистка, а эти черты характера тебе и так надоели.
          - Правда. Завтра в большой палате на солнечной стороне выписывается одна женщина, так я попрошусь к ним. Если возьмут, переберусь.
          - Ну как это они не возьмут молодую красивую девушку, от которой можно зарядиться энергией? Ещё и как тебе будут рады – уж об этом я побеспокоюсь.
          - Спасибо, конечно. Только не очень зажигай мозги другим молодым женщинам.  Я могу ревновать как Отелло. Ты же знаешь, что от Пушкина во мне много негритянской крови.
          - Дорогая моя, если я столько лет ждал встречи с тобой, то ревности не допущу. У нас и так мало времени на встречи – только пока ты в Кашине.
          - А если бы я в другой санаторий поехала, то не встретилась бы с тобой?
          - Не знаю, как там распределяет нас Космос. Но меня он за две недели прислал сюда – на обеспечение тебе лечения, не как врача, к сожалению, а может к счастью, потому что времени у меня больше свободного.  Я здесь работаю по трубам, по которым течёт благовонная грязь.
          - А мне говорили, ещё в Москве, что она немного свинарником пахнет, - Реля улыбнулась.
          - Тебе нет. Тебе нигде и никогда так не будет пахнуть.  Вот как от меня пахнет? Ты сказала прибоем. Так и тебя будет свежестью овевать.
          - А что тут мужчины смывают с женщин грязь из шланга, тебя не волнует? – Продолжала выпытывать нрав своего любимого Калерия.
          - Ты же свою красоту показываешь на пляже, когда раздета? Вот и тут не стесняйся. Пусть эти идолы смотрят на идеальную женщину, у которой уже взрослый сын. Ну, до завтра, а то вижу, что у тебя глаза смыкаются.  Но разреши поцеловать тебя в губки, которые смутили меня ещё тогда, когда я нёс девочку Релю по берегу Японского моря и молил Бога, чтоб она выжила, и мы встретились с ней хотя бы по происшествию стольких лет и я мог бы целовать их.
          - Я тоже мечтаю о твоих поцелуях – нежных, успокаивающих  душу – у меня таких не было раньше. Земные мужчины готовы загрызть женщину или девушку, после таких поцелуев губы болят, синяки на шее, и уже с таким зверем не хочется целоваться.
          - Так уж и не было? А тот малого роста лейтенант, который приехал в Чернянку, где ты сдавала выпускные экзамены, и он хотел, чтоб ты приехала в интересный город Львов, где он служил. Человек, который хочет жениться на девушке, не показывает зверских поцелуев.
          - Но первый поцелуй, когда Саша приник к моим губам – я чуть не задохнулась. Потом – да, когда он понял, что мне ещё нет 18 лет, и я не выйду за него замуж – он целовал почти как ты.

          - Сейчас я тебя поцелую, как Саша – нежно и с жалостью, что такая девушка, да не моя, - Аркадий приник к полным губам Калерии, и будто пил с них вишнёвый сок, как говорил первый юноша, с которым девушка поцеловалась впервые, и были те поцелуи неловкие, но запомнились.
          - А теперь я тебя поцелую за парня, который тоже хотел на тебе жениться – любил сильно, но узнав, что ты хочешь учиться после школы, а не замуж выходить, впал в уныние, и звали его Виктор.
          - Ты про него знаешь? Но он ещё раньше Саши предлагал мне замуж. И естественно, я хотела учиться после школы, и это было вначале учебного года. Село Чернянка не было всё освещено электричеством, а мы жили на новой улице. И вот приехала бригада электриков – все парни почти неженатые или говорили так. Но пятеро из них в итоге женились на незамужних старых девах - учительницах этого села.  Правда, две из них были всё же молодого возраста – только училище закончили.  Преподавали в младших классах.  А два Виктора влюбились в меня. Один из них страшный и жадный – так говорили девушки, из нашего класса, которых он до меня – я не всегда могла пойти танцевать из-за сестрёнок - успел пригласить на танцы и проводить домой.  Второй Виктор очень хотел, чтоб я вышла за него замуж, был довольно красивым парнем, танцуя со мной, предложил сходить в кино и водил каждый раз, когда я приходила танцевать, к клубу. У меня денег не было, а мама два рубля не давала: - «Вот  ещё! Пусть тебя парни водят. Вера, в твоём возрасте и раньше уже имела от парней большую выгоду».
          - Она ещё в Находке, на Дальнем Востоке умела обирать парней, - вставил Аркадий. – Ну что ты так смотришь?  Сама же ей так высказала, когда они с матерью подстроили тебе травму ноги, после которой ты могла остаться инвалидом – как заявили врачи.
          - Но вы, дорогие друзья из Космоса, сделали так, что я сама вылечилась, при помощи какого-то паренька, постарше меня?
          - Наш паренёк, наш. Но раз уж мы задели тему матери твоей и Геры-Веры, то должен предупредить тебя.  Твоя мать–гадюка - прости, что так говорю - умирать будет очень тяжело, и захочет, чтобы ты приехала её проводить, пока она ещё жива, чтоб сбросить на тебя всю свою черноту. Если Пушкин тебя не предупредил, я на всякий случай тебе говорю – не езди.
          - Спасибо за предупреждение, но я, как только мы поругаемся с мамой – Юлия Петровна сама вызывала скандалы – перестаю ездить к ней. Ездила я к ней редко, но возила Олежку на южный воздух и к Днепру. Приезд она встречала радостно. Ведь я много всего, отрывая от своего питания, привозила как Сивка-Бурка. Но там же Валя сестра моя - не ценящая ни родства, ни что я спасала её от смерти - живёт. Из другого конца села приходила сама с детьми, и приводила соседей даже – вроде как на стадион, что возле маминого огорода располагался.  Украинцы люди хитрые, унюхав что-то вкусное, запросто заходят к маме воды напиться, ставят ей бутылку вина, усаживаются и всё, что я наготовила на три дня нас с Олегом и для самой Юлии Петровны, спокойно умолачивают, естественно по приглашению мамы.
          - Это она за бутылку дешёвого вина позволила умять твоей сестре с её приятелями, то, что ты не для них готовила?
          - Ту бутылку несли для разговора со мной - соседи хотели попроситься приехать ко мне, человек пять, в гости в Москву.
          - Хотели попроситься, заодно съели все, что не им предназначено, чем вызвали твой гнев?
          - Так получилось, что я тогда полдня жарилась возле плиты, а потом ушла поплавать на тот берег, который очень любил Олежка и мы там охлаждались до вечера. Возвращаемся, я ему радостно сообщаю, какие вкусности его ждут на ужин. Видим, что на стадионе играют в футбол, там и зять наш – муж Вали, который сломал, перед моим приездом в августе, тёще руку.
          - Ты приехала в гости, и тебе пришлось ещё лечить матери руку? Значит, она и готовить не могла, но отдать, всё приготовленное тобой малознакомым людям, не постеснялась? И как ты на эту дерзость сестры с толпой соседей и матерью твоей отреагировала?
          - Вышла на огород, откуда хорошо видно футбольное поле и, найдя глазами зятя, сделала так, чтоб этот обожравшийся котлетами суслик, забил в свои ворота гол. Дальше пошла к Вале, сидевшей на трибунах, и вывела её из полусонного состояния, в каком она находилась и так её отругала за наглость, чтоб соседи её поняли, что лучше им теперь ко мне с просьбой о приезде в Москву, не подходить.
          - Это они вам с Олегом должны были стол накрыть, и пригласить к себе да не один раз, коль вы купались на их берегу в тридцати метрах от их дома - выдал себя, что знает больше, Аркадий. - Чем вам ходить через большое село по жаре на Степную улицу, обедали бы у них. Ты бы в Москве потом отблагодарила их своим питанием.
          - Так я и сказала в следующую нашу встречу соседу Вали, который подошел ко мне на берегу. А встреча случилась через три дня, потому что я в гневе тут же поехала в Херсон за билетами. Но там так много было народу - слух пустили, что в Днепре холера - что достать билеты даже самые простые было невозможно. В этой неразберихе даже в купейные вагоны давали билеты по цене общих. Но мы уже в Олежкины 4 года наткнулись на такие купейные. Тогда «добрые молодцы» залезли по шесть человек в купе и закрылись наглухо – не пускали даже проводника.  Некоторые купе он открывал, покажет нам с Олежкой и тем, кто в проходе стоял, мол всё занято и руками разводит.
          - А на следующей станции подкупленные «добрые молодцы», которые забрались без билетов, чтоб обеспечить хороший проезд заплатившим им богатым пассажирам, сошли, а в купе оставались по четыре человека, как положено, в купейных вагонах. Эту мерзость наши друзья вычислили, и тех «добрых молодцов» наказали, если тебе от этого станет легче.
          - Мне стало легче после трёх часов проезда в проходе, когда нам с Олегом нашли место – нижняя полка в плацкартном вагоне. Это тоже вы, дорогие мои, постарались? – Реля ждала, чтоб Аркадий подтвердил это. Приятно было, что кто-то в тяжёлый момент ей помогает. – Ты, Аркадий, мне кажется, в той беде курировал нас  с Олежкой?

          Аркадий задумался: - Я никогда не довожу до беды с тобой. Это был кто-то постарше – ты уж прости их. В данном случае Егор, по-моему,  действовал. Я в это время был на Сахалине – там нам пришлось спасать людей с рыболовного судна японского – не получилось мне быть тогда в Херсоне. А во второй раз, когда ты в гневе на мать и всю родню поехала в Херсон за билетами, через три года, после той встряски, меня послали в конце дня, когда ты много часов там возле касс промучилась. Можешь мне поплакать немного, как ты умеешь это делать, не закрывая глаза.  А я твои слёзы соберу губами.

           - Вот ещё что выдумал, - улыбнулась Калерия. – Слёзы мои он будет ловить. Мне хватает воспоминаний, как ты вошёл в солёное море и выловил оттуда глупую девчонку, чем спас меня тогда. А что касается в этот раз моего стояния возле касс в Херсоне, то я думала, ноги у меня отвалятся. И многие так жаловались, а очередь совсем не двигается. Опять же «добрые молодцы» лезут вне толпы, и как-то добывают билеты, хотя, как оказалось, с ночи был сделан список.
            - А ты приехала рано утром, так что у тебя надежды никакой? Вспомнилось старое?
           - И вот я стою уже второй раз в такой ситуации, понимаю, что может случиться подобное – нас тогда ещё – в первой давке - и обокрали, как я тебе рассказывала уже.
           - Ты подралась с одной дамой, прозывавшей себя «фронтовичкой», которая при посадке, тяжёлым чемоданом с вином пыталась придавить Олежку. В той толчее обрадовало тебя только, что словно пьяный, не от  вина, а от трудной посадки, проводник с бригадиром отнесли твои с Олегом чемоданчики в плацкартный вагон. Оказывается, было два плацкартных вагона. И в одном из них оказалась не занята нижняя полка.  От радости, что сидите, ты, по требованию проводника, хочешь доплатить за такой подарок судьбы, а денег в сумочке нет – их вытащили как раз, когда ты в запале швыряла чемодан с коньяками под вагон, - немного иронизировал Аркадий.
           - Смеёшься, да? Смейся, смейся!  Хорошо у меня в чемодане было спрятано 20 рублей. Но это случилось в 4 года моего сына. А через три года, в 1968 году, когда «люди добрые» подъели наши припасы мной заготовленные на три дня, Олег должен был пойти уже в школу.  И все мысли мои были, как бы попасть в один из плацкартных вагонов, которые кто-то для женщин с детьми, и старикам выделяет.
           - И на твои мысли Аркадий послал к тебе влюблённого, в тебя бывшего одноклассника.
           - И опять ты мне помог. Владимир этот сразу разрулил ситуацию, и нашел людей, кто мне, по приезде на вокзал с чемоданами, билеты эти из брони, продал, ни копейки не взяв за услугу.
           - Но Володе этому, хоть и женатый человек, так сильно хотелось тебя целовать и к тебе приехать в Москву, что ты еле отговорилась. И теперь, вместо него, я сейчас тебя поцелую нежно, как ты того заслуживаешь, - Аркадий припал к губам Рели и не отрывался долго.
           - Хватит уже! Твои поцелуи такие необычные, они кружат мне голову.  До завтра.  А чтоб охладить тебя, про маму добавлю. Она каждый раз, вызывая ссору со мной, приговаривала: - «И больше не приезжай ко мне, и хоронить меня не приезжай».  Так что я предупреждена дорогим дедушкой Пушкиным, тобой, мой милый, и нелюбящей мамой.  А трижды предупреждённая, не забудет.
           - Ты сказала «Мой милый»? За это ещё столько поцелуев, сколько слов в мою честь.
           - А я не возражаю.  Целуй. Только чтоб губы мои не напухли, как в молодости.
           - Какие наши годы!  Только и целоваться тебе, когда сын далеко и не видит, - пошутил Аркадий, опять приникая к её губам. – Еле оторвался. И беги скорей, пока я не передумал.
           - До завтра, - Калерия скользнула в «Кошачий домик», не чувствуя ни запаха кошек, ни мышей. Маша спала уже, однако не храпела. Калерия прилегла на свою кровать, одев тёплый костюм – в пенальной комнатке их было холодно. И лишь согревшись под тёплым одеялом, задумалась:
           - «Спасибо, милый мой, Спаситель. Рассказал мне о трёх твоих спасениях маленькой глупой девчонки. Первое печальное, но о нём я подумаю потом. Второе забавное, хотя могла и утонуть в Японском море.  Подружки тогда кричали, но вытащить меня ни одна бы не решилась, как потом признались.  А ты бросился прямо в одежде – медлить было нельзя - и вытащил из бурного моря. Хорошо на мне был закрытый по горло купальник, сшитый чуть ли не из дерюги, которая спасла мое тело от острых камней. Теперь о печальном спасении меня Аркадием. Первое было ещё в Украине, когда гневная Юлия Петровна, за то, что нарушила её сходку, среди доброго десятка мужчин, послала ночью именинницу за водой к колодцу, и бежать надо было через кладбище. А как бежать по разливным лужам, которые ещё днём наполнил осенний дождь. Днём бы я обошла по каким-нибудь кочкам, камням или жёрдочкам, положенными людьми. А ночью от страха взгромоздилась на холм с глиной возле вырытой днём могилы и соскользнула по сырой глине вниз, лишь закричав и вёдра разбросав. И на мой крик, ты, пролетавший во сне куда-то, как я летаю кого-то спасать, подхватил перемазанную грязью, быть может, хотя когда меня нашли земные люди, то удивились, лежала я на краю лужи, но не мокрая и не испачканная глиной – ни  пальто, ни чулки не были влажные. Как это у тебя получилось?  Быть может, завтра ещё что вспомнишь. Мне кажется, что меня спасал Аркадий не три, а много раз. Вот мы идём по жизни и подчас не замечаем тех, кто любит нас. Стихи? Я так рада, что повстречалась, наконец, с Аркадием. Боже мой, и кого мы с ним только не вспомнили. Всех он – товарищ давний – знает, жил много лет вдали, а всё он примечает. Удивительные люди, побывавшие в Космосе и спускающиеся на Землю. Впитали в себя много веков, как и я, получается?  Ну, давай спать Аэлита.
           Засыпающей уже, Калерии вспомнилась простенькая песня, которую ей напевал муж Николай, ещё в начале их встреч. Песня была девичья, но будущий муж почему-то её с удовольствием пел:

                Ты на прощание мне сказал – «До завтра!»
                Я помахала вслед тебе рукой.
                Если б ты знал, как трудно ждать до завтра.
                Ты бы весь день сегодня был со мной.

                Ночь уйди, пусть скорее рассвет придёт.
                Новый день моё счастье вернёт.

           -  «По-видимому, в песне было не «весь день», если я расставалась с парнем вечером, - подумала, - а на следующий день у солдата служба. Так что он хотел, чтоб я выправила «день» на «ночь» и пропела ему как надо, хитрец такой. А я девушка разрешала лишь целовать себя и дожидалась времени, когда бы мы могли зачать ребёнка, чтоб он по гаданию Степана родился в 1961 год – год Быка, как я уже знала, да ещё и месяц подгадывала, глупая, чтоб был Тельцом. А Олег – хитрый мальчишка родился Близнецом.  А Близнец – это стихия Воздуха, по году рождения, как и я – вот почему он от Земли нашей матушки, захотел летать.  А меня почему-то звал одно время Аэлитой, как прочёл эту книгу.  Причём тоже напевал как колыбельную маме, когда приходила я, усталая от работы: - «Дорогая Аэлита, накормил тебя, и спи ты, глазки тёмные закрой, песенку себе напой». А сам до двенадцати ночи тайно смотрел телевизор или читал не учебники, а фантастику. А утром мне на работу, а ему в школу. Однако учился хорошо и на том спасибо», - Калерия почти засыпала, и вдруг, вздрогнув, резко проснулась – села на кровати.
           - «Господи! Что со мной! Никогда так не влюблялась, что сейчас жалею, или боюсь, что завтра встану и не увижу Аркадия. Возьмёт и исчезнет. Но не имеет же права – так вскружить голову не такой уж молодой женщине, хотя с ним я снова становлюсь ребёнком, которого он когда-то носил на руках, спасая от смерти. Ну-ка, спасть, бывшая Чернавка, Золушка, Аэлита».

                Глава 19.

          Аэлита Аэлитой, но сон Реле приснился совсем о другой девушке – Кристине. Не полячке, а совсем другой, из юности, когда Реле было четырнадцать лет, и она попала в больницу, со скарлатиной.  Кристя, которая появлялась под окнами их инфекционного отделения в Качкаровке, заявлялась туда с другими парнями к Аркаше, а теперь во сне грозила Реле пальцем и выговаривала:
          - Что ж обо мне не вспомните? Тебе дороже глупенькая растолстевшая девушка из Польши, кавалеры которой обыгрывали на деньги её братьев?  А я, которая терпела, как Аркашка хвалил тебя моему Никите, и дурачок этот заявил мне, что земные девушки интересней, чем из Космоса. Много книг читают и мысли у них такие, что так и хочется ходить за ними и мысли их считывать.
          - Скажи своему Никите, что и я могу мысли считывать. Пусть лучше у тебя набирается ума, - последнее Реля сказала, сама не зная почему.
Проснулась в тревоге: - «Что это я хвалилась – будто я умнее людей, приписанных к Космосу?  Вот  уж возгордилась!  Как с Аркадием будем разговаривать, если он может мой сон узнать?»          
          И буквально пошла в бой, когда дорожки их пересеклись не во сне, а наяву. Первый раз они встретились утром, потом после обеда, позже ближе к вечеру, но разговор вели, будто не прерывая.
          - Так кто была та Кристина, которая приходила в Качкаровке, к окнам больницы и которую я приняла за твою невесту? – Спросила Реля, когда увидела Аркадия, поджидавшего её возле их скамейки. – Не садись, давай ходить, потому что я после зарядки на свежем воздухе. Выбирай места, затенённые от солнца, мне сегодня ещё на Грязи идти.
          - Какое совпадение – мы, мужчины, тоже делаем иногда зарядку, - пошутил Аркадий. - Но ты спрашиваешь о Кристе – моей сокурснице, на то время, когда мы с тобой томились в блоке, куда посетителей не пускали. Разговаривали лишь через окно. Но вчера ты мне рассказываешь о девушке – полячке Кристине, которая едет в Москву к жениху, и тот не желает на ней, пухленькой, жениться, - сразу увёл Аркадий разговор в сторону, а Реля едва заметила, но не противилась ему – говорить с Аркадием на любую тему было приятно. – «Вот он идёт, и смотрит лишь на меня своими удивительными глазами. Никуда не уезжал, как мне подумалось ночью. И теперь уж мне бояться нечего – не исчезнет».
          - Почему ты думаешь, что не желал? – Калерия заговорила о полячке и её женихе. - Я не знаю, поженились ли они? – «Хотела разузнать о Кристине из Космоса, а он хочет о земной даме знать больше».
          - Как ты думаешь, если жених полячки обирает её братьев в деньгах, разрешат ли родители поляки им пожениться? – Не хотел заводить о другой Кристине разговор Аркадий.
          Пришлось Реле подчиниться, и, невольно, стала вспоминать чужую ей жизнь.
          - Поляки-родители жили до Москвы в Париже, Вене, потом в Москве, и везде, в Европе получали деньги громадные. В Москве, например, как сказала мне их домработница, которая не захотела возвращаться с ними в Польшу – в качестве той же домработницы, за очень небольшие деньги. – «Что я мелю? Причём тут домработница и доходы её хозяев?» - Калерии хотелось, чтоб её мысли прочёл Аркадий, и прекратил этот унижающий разговор о деньгах.
          И он, по его виду, угадал мысли Рели, но решил всё же выяснить, что его заинтересовало:
          - Так сколько же, по словам домработницы, получают дипломаты?
          - Полторы тысячи рублей Юрий и около того жена, которая возила экскурсии поляков по нашим городам. Три тысячи, а девушке-обслуге платили примерно как мне, - в пределах 70 рублей, а мясо, сыр, даже картошку и хлеб заставляли её покупать в наших магазинах по советским ценам, стоя в очередях. Могли поменять рубли на доллары, не ограниченное количество, когда уезжали в командировку на Запад. Доллар официально в Союзе стоил 64 копейки.  На чёрном рынке, как я теперь знаю из кинофильма «Интердевочка» 3-4 рубля.
          - Ты сколько в то время получала? В рублях, не в долларах, - пошутил Аркадий.
          - Рублей 60-70, если работала не в одну смену, а подменяла заболевших воспитателей. Из них приходилось платить – попросту с нас высчитывали - подоходный налог и профсоюзные взносы.
          - А профсоюзам платить за что? - удивился Аркадий. – Я вот никогда не плачу. Подоходный налог – это на государство идёт, на развитие его. Ещё с меня удерживают 6% за бездетность – это на тех несчастных, которых не могут прокормить их родители, мне не жалко, - пошутил он. – Сам в детском доме вырос.
          Калерия хотела расспросить своего почти ровесника, как ему было жить с чужими людьми, но вспомнила больницу, в Качкаровке, - где, ей казалось, они впервые встретились - там  ей 18-летний Аркадий говорил, про свою мать, которая ему привозила целебное питьё в термосе.  Тем питьём он 14-летнюю Релю и вылечил.
          - «Шутит о детском доме, - подумала она. – Но, может быть, и был, что укрепило его дух, а там одна из женщин – возможно, тоже не землянка – назвалась его матерью и курирует его, может, до сих пор? Интересно бы поговорить о его матери, но оставлю своё любопытство на иные дни».   
          - Это вы – космические люди не болеете, или не лечитесь в наших поликлиниках, - сказала Реля. – а людям Земли, живущим в Союзе, если заболеют, должен быть профсоюзный стаж не меньше восьми лет, иначе, больничный лист оплачивали лишь 25%. Прости, меня зовёт Маша, с которой мы в одну смену ходим на лечение грязями. - Реля ускользнула, думая, что Аркадий, за некий промежуток времени забудет, о чём они говорили.
          Но видно его задело, как в Союзе оплачивают больничный лист. Потому что он помнил все её травмы и знал, что в Симферополе ей по «больничному листу» заплатили копейки – едва на еду хватило до следующей зарплаты. И работать Реле пришлось идти сильно хромая, хотя врач советовала ей побыть на больничном листе хоть месяц ещё.  Всё это, ожидая её в привычном месте – под раскидистым деревом – видимо волновало Аркадия. Потому что он начал разговор, на чём они его прервали:
          - А с большим стажем профсоюзных взносов, оплачивается 100% больничный лист?  Это, мне кажется, не очень справедливо, - он задумался.  И Калерия,  хотя они сидели на лавочке, под хорошей тенью, а значит, солнце не освещала их лица, сумела прочесть его мысли: - «Ты болела, краса моя, в первый же год работы на стойке, ты калечила ногу. Сколько же тебе тогда заплатили, по больничному листу? Наверное, мало, потому что ты быстро, с больной ногой, пошла работать».
          - «Додумал. Спасибо. Но зачем сейчас об этом говорить. Мне было больно, а я работала, может быть от движений и потягиваний, срослись мои связки, которые - «жалей ты ногу и лежи больше», - так советовала врач, возможно никогда бы не срослись.

          -  Но ты это, кажется, преодолела, - сказал Аркадий, в точности прочитав её мысли. -  И давай вернёмся к двум Кристинам.  Забудем о полячке – та никакой радости тебе не доставила, кроме того, что забрала своих братцев к себе. Уж кормила полячка братьев или отправила в Польшу – пусть будет на её совести.  Но о той Кристине из Космоса, о которой ты сегодня вспомнила утром, надо мне тебе рассказать. Это совсем другая девушка.
          - Конечно, если она связана с Космосом, - Калерия замерла. До сих пор в её жизни всегда возникали из Космоса лишь парни или взрослые мужчины. Ни девушек, ни дам не было, если не считать Кристину и то вспомнила о ней только сегодня: - «Как это Аркаша угадал?»
          - Так вот Космос хотел на помощь тебе в больницу, в Качкаровке, послать эту Леди, - Аркадий, подслушав её мысли, продолжил: - Но Кристя сослалась на то, что уже болела скарлатиной – чисто земной довод, не так ли? Поэтому я тебе прошлый раз и назвал Кристю землянкой.  И пришлось мне болеть в другой раз. Не то, чтобы не хотелось в больницу, но я знал, что меня будут смущать твои губы. Мне тогда всё ещё 18 лет, а тебе 14 – пора любви. И как я уже говорил, Кристя мне совсем не нравилась, хоть она и красивая девушка, а свела с ума ты.
          Калерия покраснела. Она, болея в Качкаровке, где впервые, как ей думалось,  встретилась с Аркадием, могла немного влюбиться в Ангела-спасителя. Но увидев его девушку, как Реле показалось, запретила себе даже думать о любви. И, несмотря на это, Космиянка прямо сжигала её ревнивыми глазами.
          - Ты ради меня вторично покрылся красными прыщами, которые к тому же чесались? – Пыталась Реля отвести разговор от своих девичьих губ, которые с возрастом не поблекли – Аркадий с успехом ей это доказывал.
          - А что оставалось делать?  Я вспомнил, как пронёс тебя во сне над могилой, вспомнил, как влетел в Японское море и выловил драгоценную нашу рыбку. Вспомнил, как нёс в больницу, по дороге восстанавливая дерзкой девчонке зрение, и попутно снимая боль с головы – красивой, с намокшими и склеившимися, от солёной воды, кудрями.  Всё это прокрутилось в моей голове, и я рванул в очередной раз спасать не девочку, а отроковицу, тем более в Качкаровке девушки и юноши, и гораздо младше нас с тобой детишки, находились в одном корпусе, лишь в разных палатах. Но за то, что я пошёл вместо Кристины, меня наказали.

          - Как? – удивилась Калерия. – Разве можно наказывать за благородные порывы?
          - Вспомни красавицу нашу врачиху. Необычной красоты женщина – ты не находишь?
          - Я тогда как раз книгу прочла про Анну Каренину – так и назвала эту прилипчивую женщину. И самое интересное, когда во второй, кажется, раз, сняли фильм про  «подвиги» Карениной, то актриса Татьяна Самойлова была очень похожа на мои представления об этой героине.
          - И врач эта, красавица, которая атаковала меня - не стесняясь ни тебя, ни маленьких детей, очень хорошо всё понимавших – тебе, девушке в расцвете лет, не понравилась?
          - Прямо скажу – вначале мне не понравилась Анна, по книге. Красоту её очень оценила, но как мать нет. Вот  я – сумасшедшая мать – мне не раз об этом говорили…
          - Но тогда когда ты в юные, скажем, годы, читала книгу, ты не была матерью.
          - Ох, как ты ошибаешься. Дед тебе не рассказывал, что в мои 5 лет, когда отец приехал за нами и мы возвращались из эвакуации, мама стала, не знаю по какой причине, «признаваться» случайной спутнице нашей, как она расправлялась с двумя мальчиками, которых могла родить до Геры?  От мысли, что у меня могли быть братья, которые заслонили бы меня от гадостей матери и старшей сестры, меня буквально скрутило в состояние эмбриона – хотелось умереть.
          - Но тут в вагон явился дед твой Пушкин, который тогда не признался, что он твой родной, но из свёрнутого состояния вывел внучку своими сказками.
          - Он это сделал, и накормил меня из походного котелка, какими-то вкусными продуктами.
          - И шепнул девочке, что люди не умирают совсем, а души их живут в Космосе, и находят других матерей, которые их родят. И он внушил девочке пяти лет, что возле тебя крутится один из братьев, которого ты родишь, и который станет тебе и сыном, и старшим братом.
          - А ведь так всё и получилось. И хоть я родила, как мне и предсказал Степан, чуть ли не в 21 год, детей я любила всегда – своих сестрёнок спасала от смерти – от  мамы и Геры, которые на них покушались не раз. Чужих детей вылавливала из реки или болота или снимала с чердаков, деревьев больших, куда они, по глупости, залезали.  Это я про свое детство и юность говорю, о том, сколько я спасала в более зрелые годы, когда работала воспитателем и медицинской сестрой – там  нет числа.
          - Спасала и взрослых, даже в детстве, как мы знаем, и ждала своего ненаглядного сына.
          - А тем временем в жизни и в книгах замечала таких матерей, какими я не хотела бы стать. Анной Карениной, которая бросала детей, ради любовников никогда бы не стала.  И вдруг  эта ветреница-врач в больнице, когда я ещё температурила, приходила не больных детей навещать, а лично к тебе, Аркадий, как к прекрасному принцу, будто предназначенному лично ей. И приходила с навитыми кудрями, накрашенная как кукла, а ведь у неё был прекрасный муж, как говорили люди, и сыну 12 лет. А она влюбляется до потери  стыда в мальчишку 18 лет.
          - Ты думаешь, мне было сладко от её любви? Ты же была свидетелем, как я её направлял, сначала к тебе – когда её помощь была нужна, или к малым детишкам.
          - Ну, мне-то она меньше всего помогала, не знаю, как другим. Она чувствовала  соперницу, хотя ты боялся при ней лишний раз в мою сторону посмотреть.
          - Но зато от врачихи отмахивался, как от надоедливой мухи, прости меня Господи, что так о женщине, хоть и непорядочной, говорю. И, когда она совсем меня допекла, я и выпрыгнул в окно, посоветовав тебе пролежать в больнице 30 дней, как установила эта Анна, чтобы ты отдохнула от своей семейки. Отдохнула, похорошела и пошла бы к своей новой любви – Славе, чтоб у него дыхание спёрло, когда он тебя увидит.
          - Ты же сказал, что он меня по всей школе разыскивал, пока я лежала в больнице.
          - И уже не надеялся найти, как ты - «Вот она - Реля-Свиреля!» - явилась перед парнем, окончательно выздоровев, без воспоминаний о Павле, расцветая, как твой любимый цветок пион, без тяжёлой работы. Не красней. Ты и правда тогда очень похорошела, что даже одноклассницы твои узрели. Повели тебя на танцы, чтоб показать всеобщую любовь, не догадываясь, что Реля эту их любовь сразу отнимет, - продолжал он смущать Калерию.
          И она, чтобы сменить тему, вспомнила о старшей сестре:

           - А главное, пока я отдыхала в больнице, Вера научилась носить воду с Днепра – правда не в таких количествах как я. Ради неё, а после болезни, и ради Рельки, мама нанимала мужчину, который привозил воду в бочке, но та вода не годилась для питья, да и варить в ней не стоило что-либо.
           - Только для мытья и стирки. Но всё же уже легче.
           - Да, больница мне помогла облегчить домашние дела – чуть освободила от ношения воды от Днепра. Младшие две Атаманши, большие уже девицы научились (я младше их по возрасту это умела) еду готовить, а стало быть, и печку топить. Но вернёмся к этой «Анне Карениной».  Ты знаешь, что  после твоего побега, она кинулась тебя искать.  Не найдя тебя в отряде, собиравших виноград студентов, не найдя Кристины и других товарищей, которые приходили в больницу под окна, врач эта красивая потихоньку стала сходить с ума.
           - Она и была шизофреником – это у неё болезнь просто обострилась. Я, как бывший врач в одной из своих реинкарнаций, сразу это подметил.  А ты, учась в школе, всё это узнала?
           - Нет, в Качкаровке меня Бог миловал. Я только слышала, что муж с ней развёлся. Но ведь красота разведённой женщины привлекала мужчин из высокого начальства всего района и всей Херсонской области – это я так думала – позже скажу почему.  А наша семья после того, как Вера окончила школу, уже дважды поменяла место жительства.  И моя мать, была обожаема мужчинами с высокими должностями, пока работала в совхозах и колхозах на «приличных», как она думала и говорила, местах. В Качкаровке у мамы Анна Каренина иной раз отбивала мужчин, заезжих из областей или районов, приезжавших на пирушки, которые им устраивали председатели колхозов, отбирая таким образом еду у колхозников. На этом мы опять расстаёмся, потому что мне надо на приём к отоларингологу, который хочет мне назначить какое-то лечение.
           - Врач этот ещё зовётся ЛОР, если сократить то длинное слово, которое ты еле выговорила. Или ухо-горло-нос. Ну, носик твой, срисованный с носа Деда твоего Пушкина, в порядке. Про горло ничего не могу сказать – не заглядывал туда. А болит у моей девочки левое ухо с самого, можно сказать, детства, с времён, когда вы жили в лесах Литвы, и ты с Герой и двумя литовцами – братом и сестрой - ходили за четыре километра в школу. И если так, то ушко солнечной даме можно лечить солнышком.
           - У меня тоже такое мнение и если врач мне предложит лечить чем-то сложным, то я ему скажу, что есть более существенное лечение – подставлять ухо солнышку. Я побежала, а ты, если можешь, придумай, о чём нам поговорить, не касаясь моей семьи и Анны-врача.
           У врача Калерия пробыла недолго – он не уговаривал лечить ухо на каком-то аппарате, потому что это современное произведение человечества сломалось. Калерия подумала, что так пожелал Аркадий, чтоб она пораньше вернулась к нему. И с благодарностью неслась к лавочке, гадая, чем он ещё её удивит.
           А человек Космический думал о земных делах, и продолжил разговор о матери Рели. Сначала довольно оригинально напомнил, о чём они говорили вчера – как Реля, будучи 10 летней девочкой разогнала одним своим появлением на «тайной вечере» ухажёров от слова Жор и ревизоров, от «Рёв быков», на которых в тот вечер была всего одна особь женского пола.
           Потом вдруг раз, и перескочил через четыре года на Качкаровку, где матушка Рели уже не была председателем большого колхоза, а всего лишь зоотехником. Но в большой Качкаровке было два совхоза и четыре колхоза, и в каждый, куда приезжали «ревизоры» приглашали «украсить мужской коллектив» свободную от мужа, который умудрился удрать от жены «через тюрьму», Юлию Петровну и врачих, молодых, не замужних, на эти гульбища.
           Но мать, потеряв того, кого так же угнетала, как и дочь, заявлялась с этих вечеринок без мужчины, хотя могла бы – в доме, где они жили, было много комнат - и у Юлии Петровны, и у Веры отдельные. Зато матушка приносила с тех вечеринок Вере что-нибудь вкусное, договорившись, по-видимому, с теми женщинами, которые готовили. Украинкам было выгодно дружить с зоотехником. Они ей узелок с хорошей едой «для ваших деток», не ведая, что достанется всё лишь одной выпускнице, а зоотехник всегда может сменять дурного бычка на хорошую тёлочку, чтоб в доме выросла корова, с хорошим удоем.
           Вот о чём думала Калерия, подходя к их дереву, где, незамеченный другими женщинами, ожидал её дорогой ей человек, а то бы какая-нибудь смелая атаковала Аркадия – красавец ведь, и чего сморит лишь на одну, когда вокруг много любвеобильных, так желающих его. Подумав это, Калерия испугалась, что последнюю её мысль Аркадий обязательно услышит, и посмеётся над Релей, что ревнует немного.

           А хитрый подручный Космоса, почему-то засёк её первые мысли, и сосредоточился на матери Калерии, её пирах в Качкаровке. Но сначала спросил, угадал ли он, что болит у Рели и назначил ли ЛОР лечение.
           - Он бы назначил, но кто-то очень умный решил, что аппарат мне не поможет и сломал его мысленно. А вторая мысль у него довольно каверзная – он всё же будет говорить о моей семье.
           - Прости, родная, не выходит из головы, - говорил, целуя её висок и глаза так, словно их никто не заметит, - что мать так скверно могла поступать с девочкой 10 лет, только за то, что та разогнала пьяную компанию её поклонников. Погнать ночью дочку к колодцу за водой, а бежать звонкой Реле-Свирели надо было через кладбище.
           - Ну, в разрытую могилу я всё же не попала, - продолжила Реля, тоже целуя его в гладко выбритый подбородок. – Спасибо тебе не дал умереть и ещё вложил силу, что я во сне полетела спасать других людей, одним из которых был ныне покойный Домас, а второй нам обоим знакомый Артём-моряк, будущий капитан.
           - И ты, такая храбрая девочка, став в Качкаровке четырнадцатилетней девушкой – уже влюблённой в парня довольно взрослого, не могла и в большом селе разгонять алкашей, как это ты сделала в 10 лет, когда твоя мать руководила колхозом?
           - Ты смеёшься? Масштаб того хозяйства я тебе описала – пять маленьких сёл, сведённых при Сталине в один колхоз.  А Качкаровка – бывший районный центр. В нём школа громадная – по три класса начиная от первого класса и заканчивая десятым.  Хорошая больница, в которой мы с тобой встретились.  До войны в районном центре был хороший  Дом Культуры, его разбомбили, при обстрелах, то ли немцы, то ли наши, палящие с другого берега Днепра. Но и возле разбитого остова  – там лишь стены стояли и то не все, крылечко сохранилось, по весне устраивали танцы молодёжь.  И в тени кустов цветущей, душистой сирени, мы весной чуток потанцевали со Славой.  Вообще, о Качкаровке, я много записывала и из сказов селян и моих одноклассников – страшные и не очень рассказики, что с небольшим городком случилось, во время войны и после как людям жилось, как мои подруги влюблялись и разочаровывались.
           - А про себя со Славой, наверное, целую поэму сочинила?
           - Да. Был такой порыв уже после нашей разлуки, но все мои рассказы и поэмы – кому-то раздала, кто просил, а больше мама с Верой рвали на мелкие кусочки и печь ими растапливали.

          - Ну, вот мы вернулись к твоей злобной маме и кобре-Анне – врачихе.  Тебе и от этой мадам досталось, когда я сбежал из больницы? Нет говоришь? Ты сумела от неё отбиться? Молодец.  А мужики того бывшего районного центра, наверное считали этих двух – твою мать и Анну самыми красивыми, если уж эти две змеюки были соперницами, когда приезжали на гульбища из района и области начальственные кобеля?
          - Ты меня прости, но женщин в Качкаровке было много красивых – красивей мамы и Анны, но они не красились, не мазались разными мазями, и на пирушки не ходили, если их приглашали. Блюли честь семьи, жалели детей.
          - А что, детям за матерей приходилось смущаться?
          - Ещё как! Ты думаешь, мне легко было гнать девочкой, накануне своих десятилетия материных кавалеров? А в большой Качкаровке уже в 14 лет, когда я заболела, терпеть от мамы презрение, потому что она любила только Веру и заботилась лишь о ней. А тут новая любовь девичья, которую я приняла за первую, потому что ты вычеркал у меня память о Павле.  И что? Я буду искать, при моей первой, можно сказать, влюблённости, по новому большому селищу, где неверные своим мужьям женщины и такие же мужчины пирушки устраивают?
          - А куда отец ваш смотрел, пока жил с женой и детьми? Он же был инженер-механик, насколько я знаю, так почему бы и ему не откушать хорошей еды, из приготовлений украинскими женщинами. Я имею в виду те времена, когда мать твоя была председателем колхоза.
          - Что ты! Инженер механик возле машин трётся и пахнет керосином, маслами всякими – так мне отвечала мама, когда я ей эти колючие вопросы задавала. А те мужчины из района, да области – духами обливаются. Как их вместе соединить? Я родительнице возражала, что мужа ей тоже надо одевать прилично, чтоб он снимал мазутную одежу и менял её на, облитую духами.
          - Ты, наверное, намекала родительнице этим, что и тебя надо одевать, как Веру?
          - Конечно. Тем более, что «мамочка» для Веры всегда хвалилась другим женщинам, что её старшие дочери учатся обе отлично. Правда Вере ставили хорошие отметки, в 10 классе, потому что в неё влюбился директор школы – женатый мужчина, но фронтовик, с осколком в голове. За что, наверное, жена его, тоже учительница и мать троих детей, и прощала с некоторым ворчанием и вспышками гнева, которые однажды перевела на меня.

          Калерию передёрнуло, при воспоминании, как отразились на ней гулянки матери и Веры.
          - Это когда эта «милая женщина» получила на школу письмо для тебя, в котором мать Павла писала, что твой любимый учитель погиб.  Павла убили на вокзале, когда он собрался ехать в эту Качкаровку, где тебя приветила новая учительница по литературе и звала его – своего любимого ученика на свой юбилей?
          - Господи, а ты откуда знаешь?
          - Так меня же уже закинули в «бригаду музыкантов» в Качкаровку, зная, что ты скоро попадёшь в больницу, как только догадаешься, что Павла уже нет на Земле. Письмо Веры Игнатьевны к тебе ты читала?
          - Его порвали, не передавая мне, как я узнала, года через два.  И при уничтожении письма присутствовала Вера – соперница той учительницы, которая ревновала мужа к неизвестной ученице. А гнев её, как видишь, упал на меня. А я очень чувствительная была в то время. Павел не приехал, я поняла, что случилось очень нехорошее, а тут ещё незаслуженный гнев, так придавил «Дикарку», что я потеряла сознание, едва переступила порог дома.
          - Потеряла бы и раньше, но тебя, как новенькую, да ещё поэтессу, провожали домой чуть ли не пол класса – парней и девушек. Они своими разговорами не давали тебе упасть на землю.
          - Да, я почти уже и говорить не могла, а они всё держали меня своими вопросами, не зная, что я почти умираю от тоски по Павлу. Ещё мысль была, что если он погиб, то это случилось по просьбе Веры своему чёрному отцу. Ведь он мог так подстроить, ради своей дочери?
          - Отец Веры мог лишь ей влюбчивых парней гнать, чтоб дева им карманы подчищала.  А гибель Павла не на совести Чёрта, которой у таких особ нет. Но Вера ведь тоже в Маяке была лениво влюблена в Павла. Узнав из письма, предназначенного тебе, о гибели будущего преподавателя, продолжала встречи с директором школы?
          - Да, хотя новый ученик – будущий мой любимый тоже смутил её.  Вера старалась увлечь Славу – это мне девчонки говорили из моего класса, но ничего не получилось. Как ты мне сказал, он искал меня целый месяц, пока я в больнице прохлаждалась.
          - И Вера так просто отступила?
          - Так на неё, наверное, шумнул директор школы, что никакой медали она не получит, и в институт придётся своими силами поступать, чего Вера не осилила бы. А так он её и в институт в Одессе «поступил», как все болтали. А я училась своими силами, при помощи Деда – всегда об этом догадывалась. Что Дед, из Космоса, знания мне передает, особенно при экзаменах – мы с тобой об этом уже говорили.  Ещё ты и Павел, принимали участие, в моём развитии – за что я вам  всем благодарна.  Но давай вернёмся к отцу.
          - Когда ты говоришь о Деде своём или Павле – у тебя становится лицо, как у девочки, той, в больнице – одухотворённое.  А когда об отце совсем другая интонация – чувствую, что ничего хорошего он тебе не сделал.
          - Загулял папа в пятидесятые годы, глядя на разгульную жену, хот и в плохой одежде – не было времени рассматривать, что его родную дочь клюют две змеюки.   
          - Что уж, у твоего отца, кроме рабочей одежды никакой другой не было?
          - Может, после войны и достать было нечего, но мама одевалась не только хорошо, даже шикарно. У неё в районных и областных городах был блат – возможно кавалеры ей его и делали, а отца она одевала дурно, в самое серое и дешёвое. Но он и в этих одеждах имел успех у осиротевших в войну женщин.
          - Значит, мать ваша одевала хорошо себя и Веру, а вам с отцом, что похуже?
          - Мне, вообще, доставались тряпки от них, когда самим им носить было стыдно. Но я как-то зашивала, ушивала и, как видишь, самый желанный парень в школе – потому что Станислав новичок, достался не самым модным красавицам, а мне, Чернавке, как мама с Верой называли меня, а простые колхозницы Золушкой – видно сказки детям читали и во мне угнетённую видели.  А папа, вскоре, как мы вернулись с Дальнего Востока, покинул семью.
          - Как же ему удалось уйти от  вашей матери, которая хоть и гуляла, а клялась, что любила?
          - Ты не поверишь, но всё произошло как раз из-за плохой одежды отца. В первом же селе, куда нас занесло судьбой. Тут я ставлю точку и скажу о Маяке, куда семья пристроилась  после Дальнего Востока.  Село это круглое, будто циркулем очерчено, стояло высоко над Днепром, наверное, метров на 200, если я не ошибаюсь. Так вот сначала там жили немцы, поселенные там Петром Первым, - Калерия задумалась. - Нет, вначале  на высоте  поселились монахи, причём из высокопоставленных родов. Конечно, у них было много слуг, которые засеяли большую площадь вокруг села виноградником.  Но вот Пётр решил поселить там любимых немцев, чтобы те затеяли торговлю на Днепре.

           - В рифму сказала, - заметил Аркадий. – Строчка из одной из поэм?
           - Угадал. Но вернёмся к монахам.  Думаешь, они ушли от своих виноградников?  Жили не один год, вырыв в отвесном песчаном берегу себе шесть пещер. Три большие - по километру и больше для высоких чинов и поменьше и не такие удобные для более мелких работников.
           - Сами собирали урожай винограда, сами давили вино – мне это дед твой рассказывал. Он, хитрец такой, летал в эти пещеры, как раз в тот день, когда Павел тебя и ещё двух тёток водил, чтоб посмотреть, как ютились монахи от царских фамилий в этих пещерах.
           - Одна из «тёток» была моей ровесницей и сказала мне, что Павел должен жениться на ней, как на соседке, когда эта Грета–немка подрастёт.
           - И ты ей не дала подзатыльника? – Они оба расхохотались.
           - Вообще-то эта идея не пришла мне тогда в голову, - отсмеявшись, сказала Калерия. – Да и хороша бы я была, если бы немка, с очень неприличным произношением – она не выговаривала букву «Р», заменяя её, не как Ленин мягко, а шипящими звуками, побежала жаловаться матери, а заодно и Павлу – нашей общей с ней любови. Что бы он подумал обо мне?
           - Не волнуйся – Павел бы одобрил в душе, если немецкая девочка ему надоела, но ты, наша общая любовь космитов, как ты говоришь, должна была что-то сделать на её неприличные, если не сказать наглые заявления.   
           - Я выучила новую мою подругу говорить букву «Р», пока мы карабкались по склонам, а подзатыльник этот получила взрослая немка – мать Греты, потому что заигрывала с Павлом на наших глазах.  Или ущипнула маму больно доченька, что та вскрикнула и больше с Павлом не позволяла никаких вольностей, от которых ему было неловко перед будущими ученицами.
           - Так примерно о Красном Маяке нам рассказывал и Павел, и стихи твои читал, которые ты сочинила о людях и об этом селе. Там ты себя интересно назвала Ариадной, которая размотала историю села. А сейчас мне бежать на работу, а то мастера, не знающие Бога, могут сделать так, что  грязь застрянет у них в трубах. Всё время хочется поцеловать твои красивые губки, но людей вокруг полно. Оставлю это до вечера, а ты мне подготовь рассказ о том, как отец твой ушёл от змеи-жены, которая его, бывшего воина, позволяла себе бить, вдвоём со старшей дочерью.
           Аркадий быстро пошёл исправлять плохую работу земных людей, но вдруг остановился – вернулся назад: - Да, и об Анне-враче  хоть немного вспомни. Я виноват, что так её подставил, выпрыгнув из окна, но она не должна была свихнуться от этого.
           - Успокойся!  Анна была больна мужчинами, ещё до встречи нашей с тобой в больнице. Твоё появление просто усилило её заболевание.
           - Думал ли я, что ты мне, казалось бы, знающему много, откроешь ещё что-то новое.  Павел предупреждал меня, что ты полна загадок, но он был тогда земным человеком, хоть и очень умным.
           - Подожди минутку. Он может сейчас слышать или видеть, что мы говорим о нём?
           - Вообще-то я закрыл окно, для подсматривания за нами, но это работает, когда мы будем обниматься и целоваться.  А когда мы говорим о твоей семье, твоих приключениях в Одессе и Крыме, об общих знакомых или хороших незнакомых людях, с кем тебе пришлось столкнуться – разреши всем, кто тебя любит, послушать. А то дневники ты последние пять лет не писала, Дед твой Великий из них знания о тебе черпал и рассказывал всем, кому интересно.
           - Ой, правда – Олега надо было хорошо кормить, чтоб он учился хорошо и поступил в своё заветное училище. А в Москве с продуктами всё хуже и хуже. Когда мне было делать записи о нашей жизни с ним? – Калерии хотелось похвастаться, что записи делал сын, но не посмела.
           - Вот ты замечательная мать. Тебя Юлия Петровна голодом морила, даже в выпускном классе, так ты сына кормила из всех сил, чтоб он здоровым и крепким добрался до Кировограда, и теперь из него летает с учебными полётами, больше всего по Югу, как я понял.
           - Вообще-то у них много аэродромов: в Виски, Хмелевом, Ротмистровке и ещё где-то, а не в Кировограде.  Но парни, кто распределён уже на Север или Дальний Восток, мне кажется, с удовольствием бы летали на места назначения, но самолёт, с которым они стартуют  Ан–24 - малый и не летает так далеко.  Потому Юг, парни и ему рады – иногда в море купаются или к хорошей реке пришвартуются, как пишет мне Олег – купаются и там. Но иной раз просто город красивый увидят, по магазинам походят. Но ты же спешил куда-то?
           - Спешил, но тебя заслушался. Прав твой дед, называя тебя Рель-Свирель. Ты птица – если тебе дать волю всё щебечешь и щебечешь. С матерью так не разговаривала?
           - Что ты! Я маленькой иногда подходила к ней, чтоб рассказать что-то – мама сурово меня отталкивала: - «Опять ты со своими глупостями! Дай матери отдохнуть от тебя». С Верой Юлия Петровна никогда так не говорила. С Верой, как две заговорщицы против меня дружили – всё шептались.  Но там, где обо мне они говорили, плетя новый заговор, как ни странно, я, находясь через стенку, слышала.
           - И их заговор оборачивался на них?
           - Не всегда я и слышала. И тогда им удавалось наносить вред моему здоровью.
           - Помню - Пушкин рассказывал с гневом – в Находке они тебя подловили с разбитым стеклом и ты сильно ножечку покалечила. Врач знакомая плакала над тобой, что ходить не будешь. Так я ближе всех братьев из Космоса был тогда к тебе и подучил в больнице юношу, чтоб он с ножкой красивой девочки, в возрасте Джульетты, позанимался, но чтоб не влюблялся.
           - Откуда знаешь, что я в больнице о Джульетте прочла? – Удивилась Калерия. – Врач, соседка по дому, принесла мне книгу Шекспира.
           - Знаю. И слышал твой шепот в твоих снах, как ты ругала Джульетту, что так рано нельзя влюбляться – надо думать об учёбе.  А сама на следующий год, как раз влюбилась во взрослого Павла, но о том, что сделала Джульетта, вы не думали, а как раз об учёбе твоей размышляли.
           - А вечером я расскажу тебе, что я видела во взрослых снах дальше о Джульетте. А теперь беги, а то без тебя там проблема случится, и кто-то не сможет дальше лечиться.
           - Побежал.  Но не забудь, вечером говоришь мне о Джульетте, Анне-враче, сошедшей с ума, ещё больше о себе и Олеге – сейчас вы самые интересные люди для Наших.
           - А ты откроешь окно – пусть люди слушают, кому интересно?
           - До первого поцелуя. Вот этого им видеть и слышать не обязательно – заревнуют.

                Глава 20.

          На следующий день случилась серьёзная поломка системы подачи грязи, и Аркадий, как главный мастер, полдня был занят исправлением неисправностей.  Удалось увидеться им лишь мимоходом возле столовой, перекинулись парой фраз и разошлись. Калерия уже прошла все процедуры  - к счастью это был не женский день грязелечения – «страдали» лишь мужчины, и то не все. Многие из сильной половины человечества отправились в центр городка – «заправиться пивком» и принесли весть, что в соседнем с санаторием магазине – «всего пройти ничего, метров 500» - продают шикарную воблу:
          - Женщины, кто любит своих мужей и сыновей, - слёзно уговаривал маленький мужичок, собравшихся возле столовой, чтоб пообедать, женщин, -  сходите в этот магазин, купите рыбёшки да пошлите своим мужчинам. А если у вас в посылку не поместятся рыбки – отдадите мне.
          - А нет у вас таких мужчинок, нас угостите, потому что свои грошики мы истратили, - объявил другой, налившийся пивом, мужичок, когда все собрались уже идти на обед.
          Причём «работали» они на два фронта, будто сговорившись. Один в одном кругу женщин, стоящих кучкой, «окучивал», второй в другом обществе пытался выцыганить денег на пиво и воблу. Калерии подумалось, что эти два неприятных мужичка словно соревнуются – кто раньше уговорит чужих женщин дать им на выпивку. 
          - И не стыдно выпрашивать деньги у женщин, коли свои все пропил? – сказала дородная не то селянка, то ли городская женщина – у полных женщин не разберёшь из какой они местности, и одеваются полные «леди» почти одинаково. 
          - «И лечиться ездить сельские люди должны, наверное, чаще, чем городские, - подумалось Реле, - если этот санаторий построен специально для крестьян. Но что-то тут больше городских женщин, видимо крестьянки не могут так просто покинуть своё дворовое хозяйство, особенно весной, когда время зёрна в землю сажать и грядки оформлять.  Двор к весне украсить цветами, курицу на яйца высадить, чтоб цыплятки были, и теленка от коровы принять, если она телиться собралась.  А осенью забот ещё больше – урожай собирать. Когда же сельской женщине отрываться от земли и ехать лечиться. Так и слабеют, теряя здоровье женщины села, но есть и  такие, кто с трактором справится, потому как, если этот квёлый мужичок с ноготок из села, то какой с него спрос?  А детей «слабые» плодят больше, чем разумные. Вот и крутись жена такого юлой между домом, огородом и животными, чтоб всех подопечных накормить, обстирать и детей своих не обидеть.  Вот в такую «жизнь» меня и пыталась мама родная посадить, когда не хотела учить после школы, чтоб я из украинского села не уезжала. Теперь же кичится Юлия Петровна перед сельчанами, что нелюбимая дочь живёт в Москве, и можно внезапно, без предупреждения приехать к мне, и ещё требовать, чтоб я её любила больше, чем сына. Устроила нам тогда сцену с подполковником, когда поняла, что Горин хочет на мне жениться – так она хотела расстроить наши, и без того натянутые отношения - не зная, что я уже отказалась оставить Москву, и ехать с Гориным в Молдавию. И за то, что родительница вмешивается, в мою жизнь так нагло, я предложила  ей прямо  при Горине – чтоб и он принял это к сведению - больше ко мне не приезжать и нервы  мне не портить.  Ведь если бы я в Горина влюбилась, то мать точно своим скандалом нас развела, несмотря на чувства, возникшие между нами.  Жалко мне было майора, затираемого на старой службе из-за развода его с женой, и быть бы ему вечным майором - так и на пенсию хотели отправить.  Но при переводе в другой полк ему дали заслуженные погоны подполковника, чему он был рад и хотел осчастливить меня, забрав с собой в Молдавию в качестве жены. Мне бы хотелось пожить на Юге, где много солнца и фруктов, но тогда я лишилась бы Москвы, и не получила бы новую квартиру для себя и моего лётчика, ведь Олег, полетав на Севере, вернётся в родные пенаты. К тому же я знала давно, что в 90-е годы 20 столетия Союз разорвут на мелкие государства. Лишь Россия останется большой, но несколько ослабленной - мощь она наберёт, лишь в 21 веке. И все беды России надо пережить на родной земле. Потому отказалась ехать с Гориным в солнечную Молдавию – туда легко было бы заехать вместе с мужем, который выпивает, но как жить с ним потом? Не обрадуешься солнцу, природе не будешь рада, если вернуться в Россию, после развала Союза, будет тяжело.  Всё это я знала, от умных людей ещё с детства, но наша выпивающая, сколько я её помню, матушка – ни развала Союза, хотя я ей брошюрки подкладывала, вообще ничего не хотела признавать.  Думает лишь о вине и себе, и устроила скандал мне, при Горине, которому от моего отказа ехать с ним, тоже было не очень весело.  Но скандал этот выжил «маму дорогую» саму окончательно из Москвы. Сколько может она портить мою жизнь? К тому же раздоры такие изрядно сказываются на здоровье.  Как раньше, в детстве и юношестве, сказывались её чрезмерная любовь к Вере и нелюбовь к Дикарке. Всегда вместе с Верой мне шкодили и вредили – наносили травмы и душу мою трепали».      
          Пока Реля так размышляла, дохлику, выпрашивающему у женщин, чтоб ему воблы купили, а заодно и пива к ней, был дан такой отпор, что мужчина в расстройстве даже на обед не пошёл.
          - Но, может, - предположили некоторые дамы, сочувствовавшие алкашу, - он местный и никто ему здесь тарелку супа и не нальёт.
          - Если он из Кашина, - жёстко сказала одна из старушек, - то какая-то кормилица у него на кухне имеется.  Видела я, как его на кухне питают. Есть у них там стол в коридорчике, для своих.
          - Так чего же он тогда выпрашивает у нас на пиво и воблу?
          - А это уж, как водится. Не работает, на кухне его накормят, а пиво и воблу он жене или ещё какой любушке потом отнесёт домой вечером, чтоб спать уложили.
          - Вот так и живёт этот премудрый карась?!
          - Ошибаетесь, - сказала Маша, подошедшая на последней минуте, перед тем, как всех попросили к столам. – Это здешний музыкант. Или он вас не встречал с музыкой, когда вы сюда приехали? Или на танцы с частушками не ходили к этому корпусу. Так он так на гармошке играет - заслушаешься.
Но тут двери отворились, и скопление людей быстро рассредоточилось к своим столам. Реля и Маша двинулись к умывальникам, увидев издалека, что стол их лишь сервируют.

          - Ты что же, стоишь и молчишь и не заступишься за музыканта? – Маша открыла кран и намылила руки.
          - Так я его без гармони и не узнала.
          - Потому что думаешь день и ночь лишь о своём поклоннике.  Он - мужчина хороший, мне бабули, приехавшие раньше нас, говорили, что до приезда твоего ни к одной не приставал. Будто тебя ждал.
          - Старушки они всё знают. Он, действительно, меня ждал.
          - Вы с ним давно знакомы, что ли? И назначили здесь свидание.
          - Я не знала, что он здесь. И виделись мы с ним последний раз так давно, что не признай он меня, я ни за что бы, не признала.
          - Сильно изменился?
          - Был семнадцатилетним мальчишкой, стал мужчиной.
          - Неужели с тех пор он тебя помнит, что ты не меняешься, что ли? Пойдём, стол наш уже сервировали - салат, и суп в кастрюле поставили.
          - Я, наверное, меняюсь – это определённо, - говорила Реля, когда они шли к столу, - но есть люди, которые признают меня даже спустя десятки лет. Впрочем, мне с Аркадием надо разобраться. Мне кажется, что мы не только в юные годы встречались. А гораздо позже. Но это надо уточнить.
          - Вот-вот, разузнай всё, чтоб было о чём разговаривать. А то здесь женщины настроены лишь на встречи в постели.  Или на лавочках умудряются тёмной ночью. Он не такой?
          - Он совершенно другой человек, поэтому на этих женщин, желающих изменить мужьям, не польстился. Но всё, Маша. Подходим к столу. Надеюсь, при соседках не будешь меня мучить?
          - Они тоже могут тебе задавать такие вопросы.
          - Я могу так ответить, что им стыдно будет до конца лечения, - сказала Реля и взглянула на обедающих женщин, будто предупреждая не спрашивать лишнее. Но их соседки по столу были настроены задать вопрос, не смутивший пришедших.
          - Видели, в вестибюле висит объявление, что сегодня будет индийское кино? Пойдёте?
          - Я не очень люблю индийское кино, - ответила Реля, подвигая к себе салат. - Меня песни их донимают, непонятные нашему менталитету, которые поются очень часто.
          - Да большую часть фильма, - подтвердила Маша, наливая себе суп из общей кастрюли. – Я первое ем сначала, а салат пристрою ко второму, – ответила на удивлённые взгляды соседок.
          - Да, там же, в вестибюле висит приглашение все новичкам, проехаться по Калининской области на родину Михаила Ивановича Калинина. Это будет не то в субботу, не то в воскресенье.
          - Это хорошее дело, - сказала Маша и повернула голову к Реле: - Поедем?
          - Разумеется. Но мне говорили и ты Маша, наверное, слышала, что сейчас  распутица на дорогах, что машины часто застревают.
          - Ой, - сказала одна из женщин, живших в этой области. – Не застревают.  Дорога к селу, где жил Калинин сделана так хорошо, что приезжие удивляются.
          - Значит в Калинин – областной город, как я выяснила уже, не возят даже за деньги. А к Михаилу Ивановичу в село, дорогу хорошую сделали? – возмутилась Реля, съев первое и ожидая, когда принесут второе блюдо.  Все ожидали, потому и разговорились.
          - Вы не хотите ехать в село, где жил Калинин?
          - Наверное, поеду, но с большим удовольствием я бы съездила в областной голод, где музеи, картинная галерея и прочие культурные учреждения, открывающие что-то человеку.
          - Да чем вам наш областной город так нравится? – сказала одна из женщин, отставляя пустую тарелку, от супа. - Вы простите меня, что не слушала вас, но внук научил меня, что «когда я ем, то глух и нем».
          - А внучок тебя не научил, что если что пропустила, то не переспрашивать? – обиделась соседка. – Вот сейчас тебе москвичка будет второй раз повторять, что уже сказала.
          Реля, подняла руку и подала знак, чтоб не ссорились.
          - А вы не знаете ничего о Калинине? – удивилась она. – Во-первых, оттуда отправился в плавание тверской купец Афанасий Никитин. Ведь раньше Калинин ваш называли Тверь.
          - А Тверь в Москву дверь, - вспомнила та, которая задала вопрос, чтоб показать, что она не лыком шита.
          - Правильно и раньше Тверь соревновалась с Москвой, чтоб быть столицей.
          - Ой, если бы Тверь стала столицей, да как бы возвеличилась, да и в экскурсии к нам из других городов ездили, как в Москву, - размечталась другая женщина, подперев щеку рукой.
          - Хоть Тверь и не была столицей, а её посещали многие поэты и другие знаменитые люди, - заметила Реля, опасаясь, что жительницы Калининской области всё это знают, но хитрят.
          - Это, какие же? Скажи? – То ли проверяли её аборигены, то ли действительно не читали книг о своём крае.
          - Пушкин посещал и друзьям своим советовал поехать через Тверь и Торжок, чтоб Тверь посмотреть, а в Торжке  и покушать каких-то кушаний особых – сейчас не помню – еда в Торжке готовились лучше, чем в Москве.

          Местные женщины смотрели на неё во все глаза: - Вон сколько ты о наших местах знаешь, чуть ли не с сотворения Твери, сказала одна из них. – А я живу в Кимрах, а соседка моя во Ржеве. Что можешь об этих городках рассказать?
          - Про Ржев и песня есть, - отвечала за Релю Маша – «Я убит под Ржевом», значит, там шли жестокие бои, много было убито как немцев, так и наших. Но моя соседка вам намекнула на Торжок, где Пушкин хорошо обедал и друзьям предлагал не проезжать мимо.
          - Ну, Торжок, с особой едой – это нам не к чему!  В нашей области везде хорошо готовят. – С апломбом сказала одна из женщин. – Но бывшая Тверь!  А кто же ещё по Твери ездил?
          - Сама царица Екатерина  Великая, - торжественно произнесла Реля.
Екатерину Вторую она любила, прочтя книгу Пикуля «Фаворит» - хоть и баловалась императрица мужчинами, но много сделала для укрепления России – берега Днепра укрепила, при великом содействии своего самого умного фаворита Потёмкина, такими городами, как Николаев, Херсон, дошла даже до Севастополя, где был построен могучий флот, прославивший её правление. И Крым покорён был как раз при её царствовании, - тоже при содействии самых умных и храбрых людей России, но не рассказывать же это женщинам сейчас – их могут попросить из столовой, чтоб освободить место для второй смене едоков. – «Но пусть учат историю сами, со своими потомками, - подумала насмешливо, - а не пристают к молодым мужчинам, как я видела вчера, на танцах.

           – «Но сказав «А», - подумала Реля, - надо  говорить и «Б». Быстро объясняй женщинам прочему Екатерина ездила через Тверь, по своим царским делам». 
           -  У неё Путевой Дворец был в Твери, - проговорила она, -  где царица останавливалась, чтоб отдохнуть, с боярами здешними поговорить.
           - Полюбезничать, - сказала одна из собеседниц, делая вид, что она знает о мужчинах Великой женщины.
           - «Но не знает, - подумала Реля, - что мужчины хоть и были в жизни Екатерины, но государственные дела она ставила выше утех. Это, когда внезапно умер Потёмкин, муж невенчанный, Катюша стала сходить с ума. Конечно, провернуть через свой мозг такие дела, как укрепление России с моря и с суши – эти дела она свершила, при содействии ей величайших умов. Но, когда умер Потёмкин – зачинщик этих всех дел, и отстранён был от  дел Суворов и много других, кто радел за державу, Катерина будто сошла с ума. Приближала к себе лишь тех, кто был мастер постельных дел, а те грабили Россию, как хотели. Те, кто  мешал ей в молодости, и она, без жалости, отстраняла их от себя, другие, похожие на них, но более алчные, вошли в фавор у заболевшей женщины в старости, грабили не только Россию, но и саму Екатерину»…
           - Да уж, полюбезничать, - засмеялась Маша, ей-то Реля немного рассказывала о Твери. -  Великая Императрица, когда ехала, ваши чины должны были её встречать. И однажды ждали, не дождались и уже к вечеру, решив, что Екатерина где-то задержалась в пути, пошли отдохнуть.  А на звонницу, где должен был находиться человек и звонить, как увидит царский кортеж Катюши, залез козёл, запутался рогами в верёвках и зазвонил тогда, когда поезд как раз въехал в город.
           - Вот смеху-то было, - сказала одна из местных.
           - Но чинам, которые должны были встречать царицу совсем не до смеха. Екатерина долго гневалась, а как узнала, что козёл только её встречал, чуть не назначила его городничим. Это шутка, девушки. А вот нам и второе несут, - Маша глазами высматривала, что есть будет.
           - С  вами так интересно, Москвички вы наши. Завтра уезжаем, жаль. Вы бы нам и о Москве так рассказали, как о Твери?
           - О Москве, дорогие, - отозвалась Реля – рассказывать мало – её надо показывать, попутно говорить о том или ином доме или улице, церкви, об известных людях, которые там жили и венчались, бились за этот город и умирали. На это у меня, водившей иностранца, по нашей столице, ушло около трёх лет. Ходили мы по Москве, конечно, не каждый день, а раз – два в неделю, когда время выпадает свободное у него и у меня.
           - Гляди-ко и иностранцы нашу Москву любят?
           - Ещё как, а особенно Москвичек, - Маша улыбнулась и подняла стакан, показав жестом Реле, что пьёт компот за неё.
Калерия улыбнулась на её шутку и продолжала слушать местных говорушек.
           - А что был влюблён в тебя иностранец-то или заплатил за прогулки? – сказала та, что поумней, как казалось Калерии. – В Москве-то гидам или экскурсоводам хорошо платят. Там у меня знакомая работает – автобусами возит иностранцев и русских – так ни  за что не возьмёт без денег, доже родственников своих заставляет покупать билеты.
           - А вы как хотите? Им, за каждого экскурсанта доплачивают. Но если вас интересует мой иностранец - поляк, который очень хорошо говорил и понимал по-русски, то он мне тоже платил, но не деньгами и даже не любовью, на которую я как мать маленького ребёнка не могла ответить.
           - Это почему же? Тем более, если его жена не останавливала мужа?
           - Жена была не против ухаживаний Юрия, потому что сама имела поклонников. И даже не возражала, чтоб он мне платил за показ Москвы.
           - И он платил? – Любопытная дама чуть не подавилась куском котлеты.
И пока она, с помощью своей соседки, которая стучала ей по спине, избавлялась от куска, Калерия успела расправиться со своим вторым блюдом и сказала глядевшим на неё местным дамам. 
           - Поляк заплатил за прогулки тем, что водил меня в театры, билеты туда простым людям, вроде меня, было не достать. А ещё взял машину напрокат и возил по Подмосковью меня с моим сыном и его ребятишками. Хотел, чтоб дети развивались, глядя на старину.
           - Наверно Углич, Ярославль и Суздаль? – спросила Маша, перестав жевать.
           - Много больше городов возле Москвы - больших и малых, - ответила Реля, запивая еду компотом.
           - Обедали в ресторанах, медовуху пили? – Опять Маша давала знать местным дамам, что и другие москвички кое-что знают.
           - Всё было.
           - Но хоть за обеды свои и Олега ты платила?
           - А ты как думаешь. Хватит того, что нас возили, а уж поесть – за это платить не жаль. Но когда поляки наши уехали мы с моим сыном брали уже путёвки – от  работы нас  возили  за треть стоимости. Так посетили Брест, Литву, Белоруссию и Киев. Много посмотрели.
           - И куда спешить? – пожала плечами Маша. - Олег сейчас у тебя вырос, на лётчика выучился, и он будет матушку возить везде.
           - Конечно. Я даже надеюсь с ним за границей побывать, - сказала Реля, готовая уйти – её замучили расспросами любопытные тётушки. Но она была рада, что Аркадия не вспоминали.
           - За границей? Как же! Туда наших не очень-то пускают простых людей.  Лишь артистов, писателей и поэтов, да и то не всех, а кто угождает Советской власти.  Ещё деточек своих возят вожди наши за границу. Ну-ка Никита Хрущёв возил за границу своих тринадцать родственниц, которые там по магазинам припустились. Будто в Москве их плохо обслуживают, - показала своё знание жизни руководства страны, одна из местных, за соседним столом.
           Про родных Хрущёва Калерия слышала и даже в газетах читала, когда его сняли вдруг с поста. Но родственники бывшего Генсека её не очень смущали. Она обижалась на писателей, которые не пускали её в свой Союз. – «Печатаем только тех, кто состоит в Союзе писателей, - сказал, как каламбур ей один из насмешников от литературы. – А чтобы напечататься, надо поступить в Союз».  Это был замкнутый круг.
           - «Вот меня и не пускают в писатели, - подумала Реля, - чтоб самим поездить по Союзу, по заграницам, хотя то, что пишу я гораздо интересней того, что пишут они». – Калерия, попав в Москву, много прочла книг и старых и начинающих писателей – блатных, как думала она обо всех. Старые писатели не печатались бы, если бы не их «ура!» Коммунистической партии и Сталину. Молодые тоже льстили новым руководителям, и писали о красивой жизни в Союзе. Даже фильмы создавали о красивой жизни, начиная с «Весёлых ребят», «Кубанские казаки и «Девчата». Два последних захватили время, когда Калерия многое понимала. В 1947 году, когда создавались «Кубанские казаки» была она лет семи и хорошо помнила то голодное время, когда такого веселья в жизни людей не было. Хорошо, что фильм этот показали гораздо позже, когда голод уже отступал и всё равно фильм принимался, как сказка. Вторую сказку «Девчата», создали в период, когда Реля работала на стройке в Симферополе. Фильм был снят  в Подмосковье, как кто-то сказал девушке во сне сразу. И фильм-сказка о весёлых и занятных лесорубах понравился ей, но опять она поставила всё под сомнение – не могло быть всё так ладно да складно, когда самой Реле на строительстве приходилось голодать, чтоб что-то из вещей себе купить. А там – маленькая повариха из детского дома, нагло уничтожает чужую еду, поселившись, когда других девчат не было дома, а позже бросает на пол подаренные её золотые часики. Весело, ах жуть!
Лет через пять, когда Реля прижилась  в столице, приехала младшая сестра в Москву Лариса, с тем, чтобы устроиться на работу по лимиту. Лариса приехала как раз после того, как старшая сестра Вера полгода пролежала в больнице Москвы и замучила Релю, просьбой купить ей: - «На мои же деньги, что-нибудь вкусненькое».
Денег давала мало, и приходилось Реле добавлять своих, немного рублей пять, но и те Вера отдавала со скрипом: - «Что тебе пять рублей жалко для сестры?»
- «На эти пять рублей мы с Олежкой иногда три дня живём, если он в садике два раза кушает. Кроме того, я могла за то время пока ношусь за деликатесами для тебя, эти же пять рублей, или больше заработать. Так тратить на тебя каждый свой приезд в неделю по 10-15 рублей не желаю. Давай своим кавалерам десятку и пусть они добавляют свои деньги, тем более, думаю, что едят они мной принесённое вместе с тобой, под спиртное».
Вера, которая приехала в больницу с большими деньгами, возможно платила врачам, чтоб ей дали 1-ю группу инвалидности – но больше всего Реля склонялась к тому, что пропивала она деньги в больнице. Водку ей бегали, покупали в ближайшем магазине её «рыцари» - алкаши, как и она, а закуску этой жадине вози сестра, с которой она с детства не дружила. Мало этого Вера подстраивала сестре неожиданности, когда-то ещё маленькая Реля травмировалась ужасно.   Поэтому Калерии не хотелось обслуживать алкоголичку, которая мечтала её в детстве и юности похоронить.
Пропив и промотав деньги, лёжа в больнице – Вере же кроме деликатесов требовались дорогие мази и прочая дребедень, которые Реля отказалась покупать: - «У меня есть ребёнок и мне ходить по парфюмерным магазинам, кроме продуктовых? – спросила с иронией. - Ты же обзаведись здесь не только поклонниками, но и подругами-москвичками, молодыми девушками, которые в этом деле смыслят. Пусть они тебе помогут с приобретением косметики».
Кто Вере покупал мази, кремы – Калерию не интересовало, но к выписке её из больницы денег у Веры не было. Просила у сестры купить её билет, хоть плацкартный, и тогда она отвезёт Олежку к бабушке в Украину. Калерия отказалась: - «Сама отвезу своего сына. Ты, не привыкшая ездить без выпивки, ещё потеряешь по дороге моё сокровище».
– «Ой-ой-ой! Что ж, придётся маме телеграфировать, чтоб выслала деньги». – Давай, мама так наскучалась без твоих выходок, что с радостью вышлет любимой дочери. И напомни маме, что она всю жизнь мечтала с тобой жить».
Вера уехала – Лариса прилетела, как на крыльях. Тошно ей показалось жить с матерью и Верой, которые обнимались – целовались вначале, а потом стали ссориться из-за денег.
- Я тебя понимаю, - сказала ей Реля, - жить с Верой и мамой одновременно – ужасно. Но как ты оставила там Олежку?
- Ты за сына не бойся. Он так выговаривает маме и Вере, если слышит, как они тебя обсуждают, такие слова говорит, что они боятся теперь при нём о тебе шушукаться.
- Спасибо и на этом. Скоро я получу отпуск и поеду за ним. Придётся и с Верой пожить ещё как в молодые годы. Не думаю, что она посмеет, мне какую-нибудь гадость подстроить.
- Что ты! Она меня, провожая, сказала, что ты лучшая сестра у неё. Будет просить тебя начёс ей сделать и на танцы с ней сходить, хотя намекала мне, что когда-то ты лучших  парней у неё отнимала. Даже предсказывала, что обязательно отнимешь и сейчас, хотя у тебя есть сын.
- Есть Олежка, но в селе Львово, если меня Вера потянет на танцы, а бабушка посидит с внуком, и кто-то в меня влюбится, кто Вере нравится, обязательно завлеку, чтоб хороший парень ей не достался – пошутила Реля, не зная ещё, что так оно в действительности и произойдёт.
- Поезжай за Олежкой – он за тобой очень скучает. Но, может, до августа мы сможем найти мне работу. Ты сможешь со мной походить, где есть лимитная работа, чтоб с общежитием, чтоб я вам с Олежкой не мешала. Согласна, да?
- А куда мне деваться? Придётся опять брать одну ставку, чтоб с тобой по Москве побегать, - Калерия вздохнула: - «Ходить по жаре, вместо того, чтоб поехать в реке искупаться».
  Но нигде Ларису не брали, с её маленьким ростом - как у Тони в «Девчатах». Оставалось одно поехать к лесорубам – туда, пожалуйста. Но женщина, которая вела набор, предупредила, что лесорубами едут те, кто вышел из тюрем и их нигде не берут на работу. Злые и наглые парни, если в их бригады попадались взрослые женщины и тех след простыл – то ли сбегали и скрывались. То ли их насиловали до смерти и закапывали:
- И, поди, найди её, - сетовала женщина. – Приедут следователи, если кто заявляет о пропаже, и не весь же им лес перекапывать? А эти дряни смеются, что съели – готовить, мол, не умела. Но доказательств никаких и следователи уезжают. Вот такой вам фильм «Девчата».
Им всё же удалось пристроить Ларису в Москве и обе радовались, хотя, уходя от  Рели в новое общежитие – благоустроенное, совсем не такое, как было у Рели в Симферополе – Лариса решила обокрасть тайно сестру и взяла самые дорогие её вещи. Быстро подшила их на себя, а всё лишнее отрезала. Так Реля лишилась вещей, в которых ходила в театры и на концерты, где надо было снимать верхнюю одежду зимой. Могла бы, разумеется, заявить о краже коменданту или начальнику училища – Ларису бы выгнали из Москвы или посадили. Но даже мысли такой у Рели не возникло: - «Пусть живёт, как может, с этим краденным. Замуж с такими уловками не выйдет. А выйдет – из семьи её быстро наладят. Но сестры Ларисы, как и Веры у меня нет», - так думала тогда Калерию, вспоминая злые слова Лары: - «Ты старая, чтоб наряжаться». – «Посмотрим, какая ты будешь в 25 лет».

                глава 21-я - http://www.proza.ru/2006/09/23-103