«На просторах Родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде.
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет
С песнями борясь и побеждая
Наш народ за Сталиным идет!»
Самый главный
- Сыночек, дорогой, скажи маме, что у тебя болит? – говорит мама, пронизывая меня встревоженным и любящим взглядом.
- Не скажу – отвечаю я, насупившись, и отводя глаза в сторону.
- Ну не мучай маму, скажи! – умоляет мама.
- Не скажу – говорю я уже со злостью.
- Может быть, ты скажешь папе? – оживляется мама от неожиданно вспыхнувшей надежды.
- Никому не скажу, даже… - здесь я остановился, как будто налетел на стену, или оказался на краю пропасти.
- Даже кому? – в голосе мамы послышался насмешливый вызов.
- Даже товарищу Сталину! – отчеканил я тихим и торжественным голосом.
Сцена эта так явственно отпечаталась в моей памяти, что я ее отчетливо вижу до сих пор. И я задаюсь вопросом: как такое было возможно? Как к этому пришел пятилетний ребенок (а, может быть, мне было даже еще меньше), который воспитывался дома, и с другими детьми не общался? Притом что мои родители имени вождя дома вслух никогда не произносили, чтобы невзначай не выдать своего к нему негативного отношения, что газеты мне в руки никогда не попадались, и политической литературы в доме не держали. Как произошла столь глубокая промывка мозгов дошкольного ребенка? Этого моя память не сохранила. Перебрав все возможные средства воздействия, я остановился на репродукторе Московской городской радиосети. Большой черный репродуктор конической формы был закреплен на наличнике входной двери, и никогда не выключался (передачи заканчивались в двенадцать ночи исполнением Интернационала). Я слушал музыку, и прислушивался к тем словам, которые были мне хоть отчасти понятны, например, к отрывкам пьес из рубрики «Театр у микрофона», и больше ничего из радиопередач не помню: все остальное воспринималось в качестве звукового фона. Этот фон мог подкрепляться случайно услышанными на улице обрывками разговоров прохожих, чем создавалась единая, всепроникающая звуковая среда. И то, что в ней транслировалось, усваивалось ребенком на подсознательном уровне, наделяя конкретным именем врожденный архетип божества. Это и привело к тому, что я произнес:
- Никому не скажу, даже товарищу Сталину!
И я помню, как на мамином лице ревнивая усмешка сменилась выражением горькой обиды; мама отвернулась, и в тот день больше меня ни о чем не спрашивала.
Урок выживания
- Пап, что такое республика?
- Это государство, которым управляет народ.
- Наша страна называется Союз Советских Социалистических Республик, - значит, у нас тоже правит народ?
- Считается, что так.
- А ты правишь государством?
Здесь отец на минуту задумался, потом, оглянувшись кругом, хотя мы были на даче одни, сдавленным голосом вымолвил:
- Нет.
- А почему?
- Мое мнение никогда не спрашивали.
- А ты хотел бы, чтобы тебя спросили?
Здесь лицо отца сделалось жестким; насупившись, он, не произнося ни единого слова, строго погрозил мне пальцем.
Так закончился очередной урок советской политграмоты.
1946
Однажды мое внимание привлекло необычное зрелище; вопреки тому, что на улице люди, как правило, не собирались в компании, большие, чем по двое, по тротуару Малого Козихинского переулка медленно передвигалась группа из шести-семи человек, в центре которой находился худощавый мужчина примерно шестидесяти лет, в очках, в кепке, сдвинутой на затылок, в длиннополом сером видавшем виды пальто и в стоптанных штиблетах. Левой рукой он опирался на палку; правой – отчаянно жестикулировал, оборачиваясь к своим попутчикам, чтобы заглянуть им в лица, по мере того, как он громко – так, что было слышно на весь переулок – обращался к ним примерно с такими словами:
- Что нам эти американцы? Мы побили немцев, а немцы били американцев – они ведь воевать не умеют! Мы будем сражаться за наше, за рабочее дело, а американских солдат будут гнать из-под палки американские буржуи! Да мы теперь не одни; у нас есть союзники: Польша, Болгария, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Югославия, и мы не боимся американцев! Тем более у них в армии много негров, а они негров линчуют! Что, негры – дураки - воевать за американцев! Вон, Поль Робсон, - так он нам друг! У них атомная бомба, а у нас есть «Катюши»! Мы по ним ка-ак жахнем из «Катюш» - они сразу побегут, крича «Трумэн капут!» К нам полетят самолеты с атомной бомбой, а мы по ним – из зениток! У нас есть зенитки «Тёща»! У нас – лучший в мире танк Т-34! А самое главное, - у нас есть вождь и учитель – генералиссимус товарищ Сталин, и он нас приведет к Победе!
Здесь старикан обвел торжествующим взглядом сгрудившихся вкруг него слушателей, но их окаменевшие лица не выражали ни одобрения услышанных слов, ни, тем более, скепсиса – они лишь угрюмо молчали, уставившись взглядом вдаль.
Шел 1946 год.
(Примечание: В 1946 году с Фултонской речи Черчилля началась «холодная война»).
Диалектика
Мы с мамой ехали на дачу в переполненном вагоне пригородного поезда. По ее просьбе сидевшие на лавках пассажиры позволили мне протиснуться между их коленями к окну, где уже стоял дядя в кепке, насунутой на лоб. Взглянув на меня, он подвинулся, чтобы я мог встать рядом с ним, после чего снова уставился в окно. Так мы вместе проехали с полчаса – я смотрел на пробегавшие за окном поля, пасшихся коров, одноэтажные дома, пролетавших мимо птиц, на тянущиеся за поездом клубы паровозного дыма; дядя же, неподвижным взглядом уставившись вдаль, о чем-то непрерывно думал. Наконец, повернувшись лицом ко мне, он заговорил: «Я это понимаю так: берем тезис» - и он положил на левую ладонь монету в одну копейку. «Теперь мы тезису противопоставим антитезис» - дядя накрыл однокопеечную монету монетой в две копейки – «и в результате получаем синтез» - тут он помахал в воздухе монеткой в три копейки. Но дядин взгляд не фокусировался на монете – он был направлен в какую-то немыслимую глубину, и там терялся.
Так в возрасте лет шести я впервые познакомился с основными понятиями марксистской диалектики. Это было не удивительно: вся страна усиленно изучала марксизм-ленинизм.
Вещи
Как-то отец, отправившись в Луговой институт по делам, взял меня с собой. Для меня это событие было настоящим путешествием, потребовавшим весьма серьезной подготовки. Чтобы по пути не заблудиться, я взял с собою наш красивый компас; - красно-синяя магнитная стрелка была заключена в круглый латунный корпус с буквами СВЮЗ на белой шкале; сбоку он имел латунное ушко, в которое я продел веревку, и ее завязал, чтобы получилась перевязь. Так как мы шли торными путями, определять стороны света не понадобилось. Зато, когда мы вошли в Луговой институт, за нами увязалась целая толпа тамошних ребятишек, которые смотрели не на меня, и не на папу, ведшего меня за руку, а впились глазами в компас, висевший на веревочной перевязи у меня через плечо. Никогда позже я не встречался с такой концентрацией внимания на одной незначительной вещи, как это было тогда в Луговом институте.
Чем меньше у людей вещей, тем выше они их ценят, вне зависимости от правящей идеологии.
Все очень просто
- Соустин!
- Я.
- Как называется наша страна?
- Эсэсэсэр.
- Чем отличается СССР?
- В эсэсэсэр заботятся о рабочих и крестьянах, - стоят для них санатории, и дома отдыха…
- Ты любишь нашу Советскую власть?
- Да.
- За что ты ее любишь?
- Советская власть заботится о рабочих и крестьянах, строит для них санатории, и дома отдыха…
- Кто руководит СССР?
- Товарищ Сталин
- Ты любишь товарища Сталина?
- Да, очень!
- За что ты любишь товарища Сталина?
- За то, что товарищ Сталин заботится о рабочих, строит для них санатории, и дома отдыха…
Фантазер
Дима Провоторов, самый маленький мальчонка из нашего класса, рассказывал про охранников Берия (его резиденция во Вспольном переулке находилась от нас неподалеку), что якобы для того, чтобы не занимать их руки связной аппаратурой, оставляя их свободными для защиты Лаврентия Палыча от зловредных американских агентов, эту аппаратуру им привязывают к ляжкам, и они ее включают и выключают, изгибая ногу в коленке. Дима такую операцию показал в лицах: резко задрав колено, он громко чмокнул языком, имитируя щелчок тумблера. Его лицо светилось радостью, вызванной вспышкой творческой фантазии по столь важному поводу, как защита бесценной жизни дорогого товарища Берия.
Шагающий экскаватор
На выставку подарков товарищу Сталину, сделанных по случаю дня его рождения, я пришел уже в третий раз. Пройдя через входную дверь музея, казавшуюся маленькой по сравнению с помещенным над нею портретом генералиссимуса в полный рост, возвышавшимся до вершины фасада, я разделся в гардеробе (стоял январь), и поспешил в выставочный зал. Нет, меня не интересовали всякие причуды вроде концентрических шаров, вырезанных из цельного куска слоновой кости так, что они могли свободно поворачиваться друг относительно друга, или рисового зернышка, на котором был выгравирован текст сталинского труда «Вопросы ленинизма» - в этом можно было убедиться, взглянув на него в стоявший здесь же микроскоп. Я шел прямиком туда, где выставлялся макет шагающего экскаватора ШЭ-14-65 (название помню до сих пор: первая цифра означает объем ковша в кубометрах; вторая – длину стрелы в метрах). Выполненная в масштабе 1:15, модель занимала целый зал. Ее можно было обойти со всех сторон, заглядывая через окна и в машинный зал, и в кабину экскаваторщика. Но больше всего меня восхищала ажурная система строп, поддерживавших грандиозную стрелу, похожую на мачту парусника. Я готов был смотреть на эту модель часами – экскаватор мне нравился, как совершенное произведение инженерного искусства, и оно, как и все, что было создано в нашей стране замечательного, было даровано товарищу Сталину, чей колоссальный портрет красовался на фасаде музея.
Кошачий глаз
Приемник «Балтика» рижского завода VEF в нашей комнате в Малом Козихинском переулке появился для меня неожиданно: когда я пришел из школы, он уже стоял на письменном столе, хотя еще не был до конца распакован – его корпус был обмотан гофрированным картоном. Перед ним сидела мама; всматриваясь в переднюю панель, она медленно вращала ручку, и в комнате раздавались то музыка, то человеческие голоса, то жужжание или шорох. Так она от него и не отходила целую неделю, так что подступиться к приемнику было невозможно.
На вторую неделю мама подпустила меня к приемнику, ревниво пояснив, что с ручками надо обращаться осторожно, чтобы их не поломать. Теперь перед ним угнездился я, и из центра передней панели в меня уставился кошачий глаз, сверкавший изумрудно-зеленым цветом. Но самым интригующим было расположенное под ним узкое окно, светившееся рассеянным светом, проходившим изнутри. На его матовой поверхности были изображены три горизонтальные шкалы с цифрами - от 25 до 1200 метров, а все пространство между шкалами было заполнено именами городов: «Берлин», «Прага», «Варшава», «Париж», «Танжер», «Лондон», и много-много других. Параллельно шкалам шли узкие полоски не матированного стекла, воспринимавшимися, как щели. Через них можно было видеть, как при вращении ручки настройки за стеклом перемещается тонкий вертикальный стержень (индикатор), отмечая по шкале длину принимаемой радиоволны, а также город, из которого, как я считал, она и приходила. По мере плавного перемещения стержня, время от времени на фоне постоянного шороха и потрескивания, выступали человеческий голос или музыка, которые плавно усиливались до предела, что сопровождалось сужением зрачка кошачьего глаза; затем, если продолжать вращение ручки, звук передачи, ослабляясь, пропадал, а зрачок снова расширялся. Вскоре я понял, что если поворачивать ручку очень медленно, можно было обнаружить совсем незначительные сужения зрачка, сопровождавшиеся, если обострить слух, очень тихими звуками, приходившими, как казалось, из страшного далека. Или это была музыка, в силу своей эфемерности казавшаяся особенно влекущей, или иноязычная речь, тоже воспринимавшаяся, как своеобразная музыка. Такие тихо звучавшие станции насчитывались десятками в пределах перемещения стержня-индикатора всего на каких-нибудь несколько миллиметров; я задерживался на них на некоторое время, и прислушивался, дожидаясь, когда диктор объявит имя города, или страны, откуда пришли радиоволны, и когда такое случалось, например, анонсировали «Радио Ватикано», инстинктивно пытался заглянуть через щели за стекло панели, чтобы увидеть там Ватикан, но в узкое поле моего зрения попадали только невнятные фрагменты деталей приемника. Привыкнув к иноязычной речи, я даже вздрагивал, услышав по-русски: «Говорит Лондон; русская служба Би-Би-Си представляет…» Я сразу инстинктивно оглядывался, как это делали мои родители даже тогда, когда знали, что в комнате посторонних нет. С учащенно бьющимся сердцем я слушал диктора, вкрадчивым голосом рассказывавшего о событиях, о которых у нас не сообщалось, например, о том, как семья дипломатов Косенкиных совершили побег из советского посольства в Австралии, чтобы попросить политического убежища. Ни одной такой передачи я не дослушивал до конца: либо я отстраивался от станции из-за страха, что совершаю преступление, слушая голос врага, либо включалась глушилка, в чьем грохоте тонула любая человеческая речь.
Иногда же приближение русской речи предварялось тонким свистом; затем, по мере вращения ручки появлялся голос русского диктора, нараставший крещендо до громкости, от которой, казалось, вот-вот растрескается череп; он был полон несокрушимой уверенности, он требовал и повелевал, казалось, заполняя собой все мировое пространство, вытеснив из него все разнообразие голосов, и становилось по-настоящему страшно, ибо он парализовал мою волю. Это говорила Москва, и кошачий глаз реагировал на нее неадекватно – зрачок насовсем исчезал, сменившись светлою полосой – он как бы вытаращивался от ужаса, сигнализируя мне, что с целью самосохранения надо поскорее от него отстроиться, и я не заставлял себя ждать. Ибо целью, ради которой я, как и мои родители, часами просиживали у приемника, было стремление хоть ненадолго переместиться оттуда, где мы находились, в безбрежный и разнообразный мир, говоривший тихими, спокойными голосами.
Февраль 2018 г.