С РАЗРЕШЕНИЯ РЕДАКЦИИ ЕЖЕМЕСЯЧНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЖУРНАЛА «УРАЛ»
(УРАЛ №7, 2015)
Past indefinite tense – прошедшее неопределенное
время; обозначает действия, имевшие место
в прошлом, время совершения которых истекло.
Учебник английского языка.
1
Колян Антипов, в недавнем прошлом рядовой пограничной заставы, затерявшейся в среднеазиатском подбрюшьи родины-матушки, а ныне дембель, двадцатилетний раздолбай, небрежно затушил бычок о подошву потрепанной кроссовки.
Курить вблизи бензовоза категорически запрещалось, но Колян считал, что правила эти пишут сморчки, ни бельмеса не смыслящие в ГСМ*. В армии они с ребятами на спор тушили бычки прямо в бензине. В те времена университетами Коляна были курилка у казармы с врытой в землю горловиной стальной бочки, ощетинившейся выпирающими из песка окурками; пятнистая, под шкуру питона, кабина армейского тягача и полные завораживающей опасности самоволки за дурью в соседний кишлак. Поэтому он твердо знал, что здесь нужно соблюдать только одно правило – огонь не должен быть открытым. И, как видите, он – да и все пацаны – до сих пор живехонек-здоровехонек и нос в табаке. Последнее, правда, так, для красного словца, потому что капусту на этой полудохлой колымаге срубить не получалось. Но он не унывал и верил – когда-нибудь и у него начнется пруха.
Повертев головой по сторонам, он выбрал цель – валявшуюся в пыли на обочине рядом с развернутым к нему цифрой «655» километровым столбом пустую консервную банку. Зажав бычок между большим и указательным пальцами, хорошенько прицелился и щелчком отправил его прямо в разинутую, ощерившуюся заусенцами жестяную пасть. Окурок исчез в банке, а стрелок слегка уронил правое плечо и одновременно преломил руку, резко ударив себя левой по сгибу в локтевом суставе. При этом подогнул колени, отклонил торс назад, едва не завалившись навзничь, и, используя всю мощь неповторимой пластики родной речи, махом поженил в одном слове сказуемое, определение и дополнение:
– Еп…ть?!
Получилось эффектно – похожий победный жест демонстрируют футболисты, поразившие ворота соперника.
Он огляделся, но болельщиков поблизости не оказалось, если не считать проносившиеся по шоссе тачки, безразличные к выполнению им норматива по метанию окурков в консервные банки…
Впрочем, один зритель все же имелся – взиравший на его упражнения с придорожной осины одинокий лесной ворон устрашающе крупных размеров.
Такого Колян видел всего однажды, в зоопарке, куда его водила мать. Уже тогда, в девятилетнем возрасте, он почувствовал враждебность, исходящую от облика огромной птицы, и сильно испугался. Но сейчас, осознавая свое преимущество в весовой категории, конечно, не струсил – просто подобрал с земли подходящий булыжник и, не раздумывая, швырнул в ворона. Неустрашимая птица с видом опытного артиллериста оценила траекторию снаряда и, придя к заключению, что будет «недолет», невозмутимо проводила взглядом опасный предмет. Когда камень, действительно не долетев, бесследно исчез в завалах спутанных веток и сучьев, издала оглушительное:
«Каррр!..»
Нехотя свалилась с ветки, взмахнула иссиня-черными крыльями и, ловко подныривая под набрякшие от влаги черные ветви, растворилась в оплывающей сумерками промозглой чаще.
Колян сплюнул, сунул руку в карман потертых джинсов и энергично почесался.
В воздухе стоял сильный запах керосина.
Он учуял его еще в кабине и остановил машину, проверить, в чем дело. Однако, помня негласное армейское правило «всякое полезное дело начинается с перекура», – не преминул претворить его в жизнь, прежде чем лезть на цистерну бензовоза, похожую на изукрашенную неопрятными маслянистыми потеками слоновью тушу. Делать это ужасно не хотелось, но пришлось. Матерясь, он взобрался по стылым перекладинам лесенки, ведущей к люку. Люк был задраен и опечатан, но выбора не было – сорвав пломбу, он откинул крышку. И сразу понял, в чем дело: резиновая прокладка, уплотняющая стык, в одном месте – видимо, от старости – протерлась.
Он представил, какой начнется головняк, если вызывать техничку. Во всяком случае, о том, чтобы сегодня успеть к Лильке, придется, в натуре, забыть. А завтра у нее дежурство – на сутки заступает.
Такая перспектива показалась ему стопроцентно непривлекательной – надо было как-то ликвидировать течь, чтобы добраться хотя бы до места назначения.
«А там пусть эти козлы сами меняют прокладку», – справедливо рассудил он, и полез вниз, чтобы подыскать что-нибудь годящееся для ремонта.
Ничего подходящего не оказалось кроме, разве, тонкой медицинской резиновой перчатки с полуоторванным средним пальцем в ящике с инструментами под бочкой.
«Сойдет!» – решил он, и снова полез на бочку, стряхивая по дороге с перчатки ржавую пудру.
Экспресс-ремонт занял несколько минут. Он затянул крышку, сунул нос под край, понюхал. Керосином все равно воняло, но это понятно – вылившийся еще не успел выветриться.
«Надо будет начальству доложить, на каком хламе приходится перевозить опасный груз, – размышлял Колян, устраиваясь на сиденье. – Драндулету этому уже давным-давно пора в металлолом. На таком только левую горючку таскать».
То, что керосин левый, сомнений быть не могло. Как иначе можно объяснить такую колоссальную разницу между этой развалиной с мордой деревенского забулдыги и его собратьями – сияющими отполированной нержавейкой и никелем, похожими на океанские танкеры громадинами с фирменными знаками отличия.
Он запустил мотор. Грузовик содрогнулся, как эпилептик, вовремя не принявший фенобарбитал. Колян наградил подожженное сцепление почерпнутыми из богатого армейского опыта витиеватыми шедеврами сквернословия, и под аккомпанемент скрежещущего усталого железа бензовоз выбрался с пыльной обочины на раздолбанный асфальт.
Километровый столб с хищной консервной банкой остался позади. В облезлое зеркало заднего вида Колян разобрал на щитке цифру «11» – ровно столько оставалось пилить до города, а оттуда до аэропорта рукой подать.
***
Приемщик горючего дядя Ефим дожевывал полдник, когда полчаса спустя бензовоз с облупившимися надписями «Огнеопасно» на пухлых боках вкатывался в ворота самолетного топливного склада. Вытирая о темно-синий комбинезон селедочный рассол с ладоней, он не спеша подошел к источающему выхлопной дурман транспортному средству и рявкнул в кабину:
– Мотор заглуши!
Когда Колян повернул ключ и машина, дернувшись напоследок и щедро пустив шептунов из пневмосистемы, затихла, дядя Ефим, оповещенный о проблеме по мобильнику, проворчал:
– Давай, показывай, чё у тя там опять стряслось.
Колян вкратце доложил обстановку, и они, один вслед за другим, вскарабкались на тушу цистерны.
Наверху Колян откинул крышку.
– Вот, – показал он, ткнув в устье люка.
Пока дядя Ефим осматривал поврежденную прокладку, Колян недоуменно вертел в руках резиновый палец. Открывая люк, он, конечно, хотел придержать перчатку, чтобы та не свалилась в цистерну, и все бы было зашибись, но вместо перчатки в руках оказалась только эта небольшая ее часть.
– Во, блин! – удивился Колян, вытаращившись.
– Чё, блин? – в рифму поинтересовался дядя Ефим.
– Во…, палец один остался, – пробормотал Колян.
– Ну-к, покаж, – кладовщик почему-то уставился на его ладони.
– Да не-е, эт я про перчатку, – успокоил Колян, протягивая ему похожий на напальчник остаток резинового изделия.
– А чё, целая была? – вертя его в руках, спросил дядя Ефим.
– Вроде целая… или нет… щас не припомню, – соврал Колян.
– Так была или нет?
– Не помню, дядя Ефим, – с длинным выдохом сдался Колян.
– Ладно, хрен с ним, не ссы, через фильтры все равно не пройдет, – успокоил старожил склада ГСМ, но салагу, на всякий случай, пожурил: – А вообще-то в следующий
раз зенки в руки надо брать! Уяснил?!
– Уяснил! – обрадованно заверил понятливый Колян.
2
Очередь до журнала, который Воробьев приметил, едва устроившись в кресле, дошла только когда самолет пошел на снижение.
Весь полет прошел в утомительных и большей частью ни ему, ни его собеседникам не нужных телефонных разговорах. Он начал перелистывать глянцевые страницы, еще не закончив последний разговор, пока не зацепился за одну из статей. До приземления оставалось минут двадцать, и он настроился во что бы то ни стало дочитать статью до конца. В последние годы, если и удавалось пробежать наспех что-либо отличающееся от производственных и финансовых отчетов и тому подобной протокольной тягомотины, то только во время перелетов, да и то не всегда.
С облегчением оторвав прижатый плечом мобильный от начавшего саднить уха, он заставил себя сосредоточиться на чтении.
«Нас удручает единственность и неизменяемость прошлого, – писал неизвестный автор, – но мы можем намеренно изменить свое восприятие прошедших событий. Со временем оно займет место реально произошедшего. Таким образом, прошлое не существует – существует только его отражение, создаваемое следствиями происходивших событий и нашей способностью хранить их в памяти или фиксировать на носителях информации.
Так кто мы? Обитатели бесконечно тонкого слоя, толщиной в еще не открытый квант времени, разъединяющий прошлое и будущее? Мы перемещаемся вместе с ним, оставляя за кормой былое, задумываясь над его значением, но считая уже нематериальным и распавшимся в прах, и имея лишь зыбкое представление о загадочном архипелаге грядущих событий – тех, что лежат прямо по курсу корабля нашей жизни.
Выходит, бытие и есть лишь эта немыслимо крохотная, не видимая ни в какие мудреные инструменты микроскопическая хорда, тетива, стягивающая адски согнутую дугу...»
Самолет мягко коснулся бетона взлетно-посадочной полосы. Снова ожил телефон.
«Надо будет дочитать на обратном пути», – подумал он, и нехотя нажал на кнопку соединения.
***
– Закуришь?
– Бросил.
– Правильно, здоровье надо беречь. А мне незачем… И давно? – Витек усмехнулся.
Растянувшийся в кривой полуулыбке-полугримасе рот не вызвал у Воробьева прилива теплых чувств – зубы торчали из серых десен изъеденными ржавчиной обломками гвоздей; слева, на месте верхнего переднего и глубже зияли похожие на проломы в крепостной стене черные бреши.
Да и вообще – Витькова внешность, признаться, была не очень. Лицо цвета недозрелого кабачка; кожа на лбу и щеках холмилась готовыми вот-вот извергнуться, но до поры созревающими в недрах фурункулами; по мясистому носу щедро разбросаны черные семена угрей; давно не стриженая голова с пучками жиденьких волос будила воспоминание о редкой поросли буша в выжженном неистовым солнцем австралийском бездорожье – туда Воробьева в прошлом году друзья затащили охотиться на кенгуру.
– Что давно? – рассеянно переспросил он, стряхнув воспоминания.
– Давно с курением завязал? – повторил вопрос Витек, раскуривая вонючую сигарету – уже третью за последние полчаса, проведенные Воробьевым в этой комнатушке, насквозь пропитанной самобытным, свойственным только неумирающим хрущевкам купажом из запахов табачного дыма и пельменей.
– А, это… Да, давно. В двадцать первом веке еще ни разу не курил. Можно сказать, последнюю затяжку сделал в прошлом миллениуме, – похвастался Воробьев.
Чтобы как-то разрядить упорно не желающую разряжаться атмосферу, он сделал попытку рассмеяться. Получилось неискренне, с натугой.
Витек длинно затянулся. Небритые щеки глубоко запали, плотно облегая зубы – выглядело так, как будто челюсти Витька запечатали в вакуумную упаковку. Скривив рот, он исторг дымную струю себе за плечо; помахал рукой, разгоняя клубы.
– А я вот, как видишь, смолю, – объяснил он, как бы оправдываясь. – Пробовал бросать – да все без толку. Воли, наверно, не хватает.
– Да мне тоже не сразу удалось, Витя, – радуясь хоть какой-то реакции со стороны удрученного отсутствием у себя силы воли Витька, успокоил Воробьев. – Если б не врачи… Настояли. Знаешь ведь, с ними особенно не поспоришь, с врачами-то.
– А я и не спорю, – как-то странно посмотрел на него Витек.
Он вообще с самого начала с неодобрением посматривал на Воробьева – на его цвета маренго костюм от Пола Цилери, купленный за три тысячи в прошлом месяце в Милане, на туфли из кожи страуса и галстук, за который было отстегнуто пять сотен. Он хорошо помнил стоимость каждой вещи своего гардероба – привычка, оставшаяся еще со времен, когда он делал первые шаги к вершине под названием «Богатство». Вершина покорилась уже невесть когда, а привычка, несмотря на то, что он мог себе позволить все, что только мог изобрести человеческий гений кройки и шитья, так и осталась – присохла.
Воробьев почувствовал себя зябко, словно комнату давно не протапливали. Всякий раз, когда Витек поднимал на него глаза, он непроизвольно пытался натянуть рукав на «Брегет», стоивший целое состояние в здешней системе координат.
Его не покидало ощущение неловкости.
Нет, даже стыда! Иначе не назовешь это незваное, неприятное чувство, схожее с впрыском адреналина, но какого-то другого – если таковой существует. Он вызывал у Воробьева совсем не то приятное опьянение, накатывающее в предвкушении дразнящей опасности, острых ощущений, к которым стремишься добровольно, а смятение души, что-то среднее между страхом и тревожным ожиданием скорого несчастья.
Он уже давно приказал себе начисто исключить из набора чувств угрызения совести, как нечто вредное, препятствующее успешному продвижению по лестнице, ведущей к успеху. Но декларация мало помогала – непрошеные мысли лезли в черепную коробку бесконтрольно и толпились там, нарушая сон и портя аппетит.
Вот и сейчас чувства эти не покидали его с момента, когда он увидел отворившего ему дверь тщедушного человечка, когда-то считавшегося самым близким его другом, и как ни крути, а сыгравшим, сыгравшим – чего уж там! – определенную роль в его судьбе. Ну, может быть судьба – слишком пафосно, но кто знает, как сложилась бы жизнь, если бы не сидел он бок-о-бок за одной партой с Витьком – отличником, всегда готовым дать списать, и часто великодушно решавшим его, Воробьева вариант, прежде чем приступить к своему. Кто знает, кто знает…
Легкомысленное решение окунуться в прошлое, принятое спонтанно, без раздумий, и укрепившееся в полете после прочтения той статьи, понесло его на своих невидимых крыльях, и остановиться он был уже не в силах. Когда-то Воробьев был сентиментальным, да! Но так давно, что это уже представлялось неправдой.
Он так и не понял, что же произошло. Но так получилось: он здесь, и мысленно проклинает ту минуту, когда вступил в тесную двушку, по размерам сравнимую с одноименной мелкой монетой, которую когда-то использовали для телефонов-автоматов.
Без энтузиазма проследовал он за хозяином в гостиную по муравьиной тропе, проложенной бесчисленными поколениями шлепанцев по расшатанным до состояния полной независимости, издающим при каждом шаге старческий скрип, половицам. С удивлением осматривал гостиную, больше похожую на захламленный всевозможной рухлядью чердак, чем на человеческое жилье: вздувшиеся пузырями, местами отслоившиеся обои с оплывшим, невнятным рисунком; допотопную тахту, лоснящуюся сальными подушками; сервант-инвалид, поддерживаемый в равновесии стопкой книг, подсунутых под один из углов; утративший свой оригинальный цвет древний холодильник, непонятно каким образом угодивший в жилую комнату; письменный стол, беспорядочно заваленный стопками книг, газет, журналов, каких-то бумаг.
Книги занимали здесь все пространство – громоздились многоэтажными, чудом сохраняющими равновесие небоскребами по углам комнаты, заполняли давно утративший свое первоначальное предназначение сервант, опасно нависали над краями книжных полок, косо подвешенных на стену напротив двери.
«Сентиментальный идиот, Гарун-аль-Рашид, придурок! Какого черта тебя сюда понесло», – ругал себя Воробьев, – разумеется, не вслух, – усаживаясь на единственный имеющийся в квартире стул, который хозяин любезно уступил гостю. Для себя Витек приволок из кухни табурет, и, оседлав его, в заметном возбуждении занимался подготовкой пиршества.
Они устроились не очень удобно, но для людей, встречавшихся пару раз за последние сорок лет, вполне терпимо.
На письменном столе, в тесноте ущелья, отвоеванного для отмечания события у вездесущих здесь книг, пристроились прихваченная Воробьевым бутылка «Белуги», склянка с белужьей же икрой, рыбная нарезка, не считая выставленной хозяином квартиры, стилизованной под кадушку банки с квашеной капустой и полбатона плебейской вареной колбасы подозрительного бледно-салатового колера с белыми сальными глазками на срезе. Аристократическая снедь, аккуратно облаченная в благородных кровей упаковку, выглядела столь же нелепо рядом с простолюдинами – разнокалиберными стаканами и исторгающей горький дух студенческого общежития, переполненной сигаретными бычками пепельницей, ¬– как и сам блистательный гость в заполнившем все окружающее пространство прахе прошлого, уже порядком подзабытого века.
«Хуже могут вонять только окурки в банке из-под шпрот», – вспомнил шальную студенческую молодость Воробьев.
Но выбора не было – приходилось идти до конца. От предложения встретиться в ресторане Витек наотрез отказался еще раньше, по телефону.
– Каким ветром тебя к нам-то занесло, Воробей? – спросил он, сосредоточенно отделяя тупым ножом от батона колбасы неровные зубчатые лепехи.
– А ты что не рад, что ли? – ответил вопросом на вопрос Воробьев.
– Да, нет, отчего ж не рад? Рад, конечно, – неубедительно возразил Витек. – Просто интересно, какие у такого, как ты, могут быть дела в нашем захолустье.
– А какой это я «такой»? Ты что имеешь в виду? – поинтересовался Воробьев.
– Ты какой?.. Крутой ты, Воробей, – приостановив свое занятие и глядя на него с занесенным ножом, сулящим колбасному батону дальнейшие мучения, ответил Витек. – Крутой… ну да… И делать тебе здесь нечего.
– Ты, Вить, не забыл, что я сам родом из этого, как ты говоришь, захолустья? – подчеркнуто обиженным тоном возразил Воробьев.
– Не смеши. Ты переместился в другое созвездие… Знаешь, сколько Земля пробежала вместе с солнцем по Млечному Пути за эти годы? Ты уже в сотнях миллиардов километрах от этого города, Воробей. И тебе уже никогда не удастся вернуться сюда.
– А ты… ты что, не перемещался, что ли, с Землей?
– Перемещался, конечно. Только я с ним, со своим городом вместе перемещался. Мы с ним и со всеми его потрохами старели. Понимаешь?
– Чего уж тут не понять… Только ты, Витя, не прав… Крутой! Надо же! По-твоему, я что?..
Воробьев вдруг разозлился. Обрывки раздражения, гнева и возмущения начали было слепляться в нехорошую фразу, но вытолкнуть ее наружу он не решился и, подавив вспышку негодования, скорее с обидой, пробурчал:
– Я что, похож на…
– Вылитый, – перебив его, спокойно подтвердил Витек. – Ты, давай, выкладывай, что потерял ты в сей юдоли страданий и нужды?
Аристократические «воробьевы» дары моря, похоже, не произвели на старого друга должного впечатления. Он старательно, как мясорубка, перемалывал передними зубами очередной кусок бутерброда со своей грошовой колбасой.
Воробьев покосился на кадык на цыплячьей, покрытой пегой щетиной шее, который, словно поршень в цилиндре, проталкивал бутерброд в пищевод. Нехотя, расплывчато ответил:
– Да так, честно говоря, случайно. По делу…
– А-а… – протянул нарочито понимающим тоном Витек, – по делу, значит.
– Ну да, по работе. Прилетел на один день к партнерам, – подтвердил Воробьев.
– А жлобы эти на лестничной площадке… ну, которые тебя привели, тоже партнеры?
– Эти?.. Да… ребята местные, представляешь, настояли, – соврал Воробьев.
– Понятно, настояли, значит. Рейс во сколько?
– Через пару часов, – уклончиво сообщил Воробьев.
Он не стал объяснять Витьку, что жлобы ¬– его телохранители, без сопровождения коих он уже давно не мог сходить даже по нужде; что они сейчас сопроводят его в долбаный местный аэропорт, где в эту минуту на такой же долбаной частной стоянке, принадлежащей его долбаным партнерам по бизнесу, к которым он и прилетел в этот город, где прошло их с Витьком детство, дожидается шестиместный красавец «Хоукер 800ХР».
Он не стал объяснять, что этот «Хоукер», оборудованный по последнему слову современной техники, – с салоном, отделанным красным деревом, голубых кровей металлами и высококачественейшей телячьей кожей цвета подтаявшего крем-брюле; со стюардессой, как будто специально отштампованной для козлов, страдающих сильнейшим комплексом эротомании; с баром, начиненным лучшими в мире напитками; с вайфай, эйч-ди и иными ай-ти чудесами, – арендован специально для него, Воробьева. Он домчит его со скоростью 750 км в час до столицы их родины, чтобы передать с рук на руки команде сухопутных транспортных средств для перемещения его, к тому моменту предположительно уже нехило накачанного ведущими алкогольными брендами тела в загородный дом, где изнывает от скуки жена, которая – то ли по причине врожденной безмозглости, то ли из-за крайне юного возраста – окончательно изнурила его душу своими капризами.
Не сообщил он и то, что взлетит борт во столько, во сколько он, Воробьев, сочтет нужным, если, разумеется, позволят погодные условия, над которыми он, к сожалению, пока не властен – ни минутой раньше и ни минутой позже.
Не пожаловался, что вынужден поступать так не потому, что у него не хватило бы нескольких лимонов на приобретение такой игрушки… Этим грешили многие из окончательно доставших его друзей… нет, каких там друзей? Партнеров по бизнесу… В отличие от них, он элементарно боялся доверять свою жизнь экипажам, у которых от безделья прогрессировала деградация профессиональных навыков, а мозги атрофировались от алкоголизма.
Не стал расстраивать его и тем, что сегодняшний полет обойдется его компании в сумму, превышающую двухгодовой заработок автора идеи, которая когда-то принесла Воробьеву огромные барыши, а ее создателю – от дохлого осла уши. К счастью, тот об этом не догадывался.
КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА. ПОЛНОСТЬЮ РАССКАЗ ОПУБЛИКОВАН В СБОРНИКЕ "ПОЛИГОН". БЕСПЛАТНО ЕГО МОЖНО ПРОЧИТАТЬ ПО ССЫЛКЕ: https://www.litres.ru/uriy-grig-21921600/poligon/