Сокращённый вариант... полная версия здесь -
http://www.proza.ru/2017/12/20/1893
Городок-то тот давным-давно уж средь Донских волн стоял, возвышался на безопасном от врагов острове. И река туточки быстрая и степь душистая, да и небушко до поры до времени чистое. В окружении дубравы доброй жил народ чудесный, горя не знамый. Работали казачки Донские, строились… Рубежи они стерегли, татарву отгоняли и в ногаев пуляли, да потрошили проходящие мимо суда с судёнышками во славу себя самих. И ещё… а как же: попутно детишек растили, необыкновенные песни казачьи слагали, но знатно пели…
«На Донце – реке,
Во казачьем городке
Ой, да вот он, во казачьем городке,
Появился, объявился Булавин – он Кондрат,
Ой, да вот, Булавин, он Кондрат,
Кондрат – парень не простак, а удалой он казак,
Ой, да удалой он казак.
Зипун шит серебром, сабля вострая при нём,
Ой, да вот он, сабля вострая при нём.
Сабля вострая при нём, а глаза горят огнём.
Ой, да вот он, а глаза горят огнём».
- Ишь, как распелси-то! Здарова заревали! – Приветствуя, возрадовался было атаман тамошний, Тимофей Щербаков, но тут же в строгости стал расспрашивать.: - Ну чаво тут? До татаров зарас далеча?
Тимофей поправил саблю, отряхнул от глины портки, которые запачкал при резвой попытке вскочить на террасу (крепостная стена) и пристально стал всматриваться в лицо караульщика, с ружьём прохаживающимся взад-вперёд по валу.
- В поряде! – Ответствовал караульный казак, допрашивая, ко времени собственных раздумий глубоких, самого проверяющего: - А вправду гутарють, будто Булавин самого князя Юрия Долгорукого порешил?
- По-правде, друже, по-правде… Токмо не душегубец он вовсе, как стрельцы мелють Петровские, в плен нами взятые и утопленные. За волюшку-вольную творим дела казаческие! Чё нам татары по праву берегу крутому? Не достать им нас в досталь! А Ногаям по леву сторону и подавно – вовеки вечные! Мы, бывалычи, татарву Крымскую порубаим в клочья, да добро, награбленное на землях русских, себе по праву победителей присвоим. Чай видал малой: из полона ихнего людишки-то не очень под крыло Петровское стремятся возвратиться, да флот евонный строить впрогаладь продолжать. Ага? Хочут туточки, с нами на воле быти, да и сказ весь мой таков на энтом деле.
- А коли так, може царь на нас войско своё могучее натравит? Не ждать ли ужо смертушки?
- Та хочь бы и так, его энтово… Народ-то не Тимошка, знашь чиво про Булавина-то гутарят? Мол, если с кем смерть внезапная случится, хто супротив казаков воспрянет, так и знай, да другим поведай: «Кондрашка хватил»! Неспроста видать, знать сила у нашего Кондратушки волховская помимо своей богатырской имеется.
Донецкий-то стоял в ту пору укреплённый по казачьему образцу и обычаю: высокий плетень был пересыпан землёй утрамбованной, а сверху на том валу возвышался ещё один плетень. Это был именно город, где дома теснились часто к друг к другу в улицах трёхизбённых. Огородов не было никаких, а зачем казаку огород? Мол, хотишь отдельно городиться, да в земле ковыряться – посиди в Дону с мешком на голове! Так говаривали местные старожилы.
- Дык гутарють, мол, и нет его, атамана-то казачьего – Булавина… сгинул напрочь… – Сказал часовой и поперхнулся после произнесённых слов, незнамо как вылетевших из уст молодого безусого казака.
- Брешуть, нехристи! Ой, брешуть! Откель таких новостей понахватывался, подкидыш лотошный?
- Микула, брат нашего Колычева, покуда туточки гостевали, передавал Никите Голому перед переправой, сам невольно слухал, будто голову Кондрату снесли, да и за ноги подвесили. Мол, казачки-то наши, да и выдали его.
- Ты мне гляди, казак, того… противу диспозиции нашенской зазря разговоры не затевай. Язык вырву негодный! – Щербак вздохнул глубоко и выдохнул тяжко после сказанного, вытер рукавом выступивший пот на лбу, продолжая доказывать молодому поколению, по собственному неведению, сам не зная всех подробностей. – Вить Булавин – гениус, воне далеко за Вёшенской обосновалися, до моря будут нашу землю берегти, за волю казаческую воевати. А Голый с Колычевым в Богучар утекли. Хоть царёвы помощники и пожгли яво, городок казачий, ничё, новый форпост организуем. Эва, не тебе судить малой, как да чё. Мы - казаки бывалые, нас слухать ты во всём обязан нонеча и подчиняться усердствуя. Я вить под Азовом за Петра стрелу татарскую в бок получил и палашом шведским тоже был рублен. Нас тут тышшу людей на защиту оставили. Дай-то Бог, до весны пронесёт, а не… - так всех себя отдадим, до когсточки.
Ой, настали времена, времена сурьёзные! Да и были ли они когда сами милостивы, ох, и к людям да жалостливы.
- Разгутарился я чавой-то с тобой. - Атаман махнул рукой в сторону острова, стоявшего по соседству, приговаривая: - Гляди малой, не докажи кому, чё ли я в ту степь помчался. Мало ли, Никита Колычев, брат Микулы нагрянет. Никак мне этот шум в моих делишках не поспособствует.
- А я чё, я тута ничё! – Ответил, облегчённо улыбаясь, казаченя и завопил в полный голос удивительную песню караульщика:
- "На усть Дона тихо – ого
На краю моря синего – го
Построилась башенка,
Башенка высокая,
На этой, на башенке,
На самой, на маковке,
Стоял часовой казак,
Он стоял, умаялся".
Тимофей Шербаков вскорости на другой остров перебрался, чтобы следы замести, да бегом за поворот реки и… на берег в лес дубовый вышел. Дарья там ждала одетая в балахон и безрукавку овчинную в час назначенный. Сам-то Тимофей уже пожилым казаком считался, седина уж давненько чуб украсила. Вот она-то, седина, пошла ещё, да и в бороду, покудова бес в ребро не стал подтюкивать. Попутал лукавый его на старости, не глядючи на восстание великое детей Донских. Даже жену свою, вместе с ним состарившуюся, забывать стал. Нос крючком у Щербака, косая сажень в плечах казака, а ручищи-то, ручищи… любая баба вот таким оглоблям, ой да, как ещё и возрадуется. Уже живя на острове заприметил Тимоха вдову молоденькую и, не давая проходу, то и дело кланялся.
- Уж не кажусь ли я, противен тебе, красавушка? – Подкатывал казак в любое время без всякой на то степенности.
- Та вы, матван, исчё худого-то и не совершили, так с чего бы вам противным казаться?
«Ага» - подумал про себя Щербак-то, мол, ловится на жучка, подыгрывает, и стал впредь с особым усилием соблазнять молодицу на любовь.
- Мужики нонеча, - отнекивалась Дашка, - очень уж игривы стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
- Та и я вдов, - соврал нагловатый казак, нисколько не смутившись, и стал ласкаться к ней… так, мол, и так, на одиночество жалуясь, что негде, мол, головы приклонить.
- Вот ежели б Дарьюшка дни мои скрасила, - намекал Щербак, - то я б её на руках-то б и носил.
Дело то весной происходило, когда доцветало всё в округе, душно было. О слюдяные окна бились пчёлы, гудя отяжелено, видать к дождю или ещё к какой напасти нежданной. Как раз вниз по Дону из Воронежа направился «донской отпуск». По обычаю царь снабжал низовских казаков хлебом, порохом, сукном, платил жалование и награждал знамёнами. Отряд полковника Билса, сопровождавший его, остановился в Донецком отдохнуть. А жители местные давно уже выведали, что караван нонеча везёт громадные денжищи – ой, не смогли, не смогли устоять перед соблазном великим, наполнившим все мысли и сердца до полной крайности... Когда солдатушки отправились в путь, казаки их заприметили и встретили в двух верстах от городка. А тогда уже загикали, да и загнали в Дон всех служивых, но дождались, пока те утонут.
- Любый ты мне, атаман… ох, как любый! – щебетала, прижимаясь крепко-накрепко к Тимофею Дарья. – Вон как ты меня к себе привязал усишшами-то.
- Долюбилися, - отвечал Щербак, - Ишь как пузо-то оттопырило… Сподобил Бог меня на старости лет, глядишь в зиму и снесёшь яичко вскорости.
- Ох, боюсь пред Господом… не венчанные. – Причитала казачка, выводя кресты в воздухе. - Холодно нонче, Дон холодный, тянет на ледняное дно… Я вон от хлебца кусну, а сама плачу, кабы в зиму-то не утянул…
- Ой, дурёха, не реви, будем живы не помрём. Тикать нам надобно, вить не ровен час, нагрянут солдаты царские. Евонные палачи-костоломы не чета персидским мастерам искусным. Эва, те глаза рвать мастаки, а енти покудова уси суставы не перемелють, не дадуть спокойно из жизни уйтить.
- Как хочь рвуть-то? - всхлипывала Дарья.
- Щипцы особливые имеются… любят они енто дело. Или шилом раскалённым. Зашипит глаз только, да и всё. Кожу любители посдирать с живого человека, махом одним раз и… без кожи – кровавый кусок мяса только и шевелится в муках. Видывал не раз… оттого и поседел ишшо раньше времени. Вот и меня дыба ждёт, не иначе. На дыбе кости так из суставов выходят, што кожа лопается и жилы рвутся, а в положении таком ишшо кнутом, да так удачно, аж кожа лоскутьями от тела отваливается.
- Не пужай Тимоша, не пужай… Куды бигти-то? Нету нам пути-дороги. Куды? За рубеж-то небось опасно уйтить?
- Повезу тебя, любая, тотчас на ту сторону, татары таперича с Крыму до следующего году не придуть. Тама есть правиант какой… Эва, взберёшься как-то с пузом в кручу и… к монастырю… Иль лучше даже с ведьмедями жить, чем испытать про то, што я тебе сказывал. Я вить потом…
Добравшись до Донецкого, каратели окружили его со всех сторон, подтянули пушки и даже переправили на бударах кавалерию. Багрецовый закат предвещал морозец лёгкий, но беду неминучую, душу людские наизнанку выворачивающую.
Дикие вопли резанули в тиши Донской, бабы метались в чём были, а дети ревели так шибко, что облака поседели в тотчас. Триста человек были тут же расстреляны на месте, сто пятьдесят - повешаны. Тех, кто пытался переплыть Дон, добивали выстрелами. Женщин, детей и стариков загнали в ледяную ноябрьскую воду. Как писал в донесении Василий Долгорукий, они «от великого мороза померли». Дон нёс с великой скорбью тела до Мигулинского городка и Вёшек сам же и рыдая по ним. Увидев первых убитых, храбрые казаки поначалу пришли в великую ярость. Но когда число трупов перевалило за несколько сотен, их объял ужас дикий. Городок был сожжён дотла, и селиться там запретили на вовсе. Даже когда Дон обмелел и остров стал частью левого берега, жители использовали это место только под сенокос. Карательная экспедиция уничтожила на одной территории Воронежской области около двадцати тысяч человек – больше половины населения. Петр Первый был убеждён, что Булавин действует заодно со шведами и гетманом Мазепой – отсюда такая жестокость страшная, да и не только видимо по этому. Расправы с бунтовщиками были ужасными: булавинцам секли руки по локоть, а ноги по колено, и потом вешали. Многих после орущих пыток ещё раз зверски пытали и уже замученных в смерть просто подвешивали. Атаманов Тимофея Щербака и брата Микулы Колычева, Никиту четвертовали и приставили на колья. Лишь Дарью с наследником от Щербака в чреве, в тот день в Казачьем городке Донецком никто не наблюдал, да и не до этого тогда и было.