Она свалилась Алексею как снег на голову. Он стоял у колодца и пил воду, когда у края глаза мелькнула женщина, на местных баб не походившую ни легким ситцевым платьем, ни ломаной узкой фигуркой. Ее правую руку оттягивал коричневый фанерный чемодан, левой она прижимала к себе мальчика лет десяти. Она остановилась в двух шагах и уставилась своими миндалевидными в черных кругах глазами на запотевшую кружку.
Не допив, Варфоломеев торопливо выплеснул остатки воды и зачернул свежей. Женщина дрожащей рукой схватила кружку и сунула ее мальчику. Алексей в недоумении смотрел на ее припыленное бледное лицо, на захлебывающегося водой мальчика. Откуда они здесь?
Вода капала на серую клетчатую рубашку ребенка, темные пятна как бы проступали изнутри словно тело сочилось кровью...
- Как вы здесь оказались? – спросил Алексей и вздрогнул от своего сравнения.
- Беженцы мы... Немцы разбомбили шоссе на Москву... – отрывисто роняла слова женщина.
- Слышал с утра. И как такое расстояние одолели-то?
- Страшно, шли не останавливаясь . Можно еще? – спросила она и протянула дрожащей рукой кружку.
- А теперь что?
- Пойдем назад, в Орел – мужа искать, он должен был выехать следом, но задержался...
- Пешком не дойти, а обоза в ближайшие дни не будет, – проговорил Алексей и с сомнением покачал головой
От их растрепанного, потерянного вида у него защемило в груди...
Видимо, он слишком пристально смотрел на беженцев, так как женщина, напившись, положила ладонь на черную кучерявую голову сына и, крепко прижав ее к себе, настороженно спросила:
- А вы – кто?
- До тюрьмы работал учетчиком на дровяном складе в Болотово, после – там же сторожем. Не бойтесь – у меня справка есть, что не виновен, – усмехнулся Алексей, заметив, как рука женщины потянулась за чемоданом.
Все еще не зная, на что решиться, она торопливо огляделась. Деревенская улица по-прежнему была пуста, только серые куры копались под жухлыми кустами бузины.
- А сельсовет работает? – спросила она со слабой надеждой в голосе. – Может, там телефон есть?
- Есть, но сельсовет закрыт – председатель в армии, вместо него назначили Галину Митрофанову, а она отсюда за пять верст в Покровке. Вечером туда на ток зерно повезут...
- Я не могу ждать! – вдруг истерично вскрикнула женщина и как подрубленная упала на подставку для ведер, зарыдала.
- Мам, не плачь, не надо, – во взрослому спокойно сказал мальчик и прижался к ее вздрагивающей хрупкой фигурке.
Алексею стало не по себе оттого и от слез, и от своей беспомощности. Что здесь сделаешь?
- Простите, пойдемте ко мне, отдохнете. А я схожу за Митрофановой. Если не придет, так я тогда ключ попрошу. Как вас зовут?
- Циля.
- Библейское имя, – пробормотал Алексей и поднял чемодан.
В Михайловку Алексей Варфоломеев засобирался через неделю, как началась война. Глядя на быстро нараставшую в городе неразбериху, он пришел к выводу, что к осени, а то и раньше немец будет под Болотово. Нет, он этому не был рад, хоть и не любит всех этих нынешних, но лучше уехать. К тому же после трех лет тюрьмы, он жил с ощущением того, что его родной город, стал ему вдруг чужим, а сама жизнь здесь казалась ему бессмысленной. Да и что могло придать ей смысл, если жена отреклась от него сразу после ареста, дочки оказались в детдоме. Последних он даже не разыскивал – боялся, что это им повредит....
Когда-то в Михайловке было у Варфоломеевых достаточное имение – добротный дом, сто пятьдесят десятин пашни и пруд. После революции их конфисковали, оставив им мазаный домик для поденных рабочих возле оврага. Место так и называлось – “батрачья заимка”. Жалко было только пруд с купальней.
Алеша со старшим братом Митей часто играли на его берегу в казаков-разбойников, прячась среди ивовых кустов или за развесистыми широкоствольными ветлами. Но еще больше Алеше нравилось высматривать рыб в заводях, крошить им сухие корки хлеба и замирать от счастья, когда они их хватали, поводя усами. Маменька загадочно улыбалась:
- Быть тебе, Алешенька, ловцами человеков.
Ему было не до человеков – очередной карп подплывал, смотрел пучеглазо на мальчиков и, поведя головой, словно звал за собой, нырял в темно-зеленую глубину. Мальчики был бы и не прочь поплыть за ним, но маменька возбраняла – пруд был очень глубок, с холодной водой из-за многочисленных донных ключей, так что купались только на специально насыпанном пляжике.
Впрочем, было это еще на заре нынешнего века. Заря давно потухла. Митя сгинул в гражданскую на Кубани, маменька умерла в двадцать первом. Ловцом человеков он не стал – в семинарии проучился один курс, в девятнадцатом году ее закрыли. Сначала он помогал батюшке в деревенской церкви, а после смерти матушки перебрался в Болотово, где и устроился учетчиком на склад...
В тридцать восьмом его посадили, допрашивали с пристрастием, заставляли подписывать бумаги. Он отказывался, его били, он снова отказывался. Но даже то, что не имеет конца, рано или поздно заканчивается. По крайней мере, со смертью. Но он выжил. Чудом как всегда, и год назад его выпустили. С немногими оставшимися зубами, с хрипами в легких и хромой ногой – выбили коленную чашку. И то слава Бог, что жив. Все идет своим новым чередом...
Расчет на дровяном складе Алексею дать отказались.
- Варфоломеев, склад – оборонный объект, а вы хотите уволиться, – хмурился его начальник Епринцев и мотал головой.
- Посудите, какой из меня оборонец – хром, сед, и кашляю как лошадь, – попытался настоять на своем Алексей.
- Вот что, товарищ бывший семинарист, у нас – военное положение. Какие расчеты?
- Товарищ Епринцев, простите мое упрямство, но по болезни я не могу служить в армии, а ведь оборонный объект может еще и поважнее.
Начальник расправил плечи, поглядел на портрет вождя и сказал:
- Ладно. Принесите из военкомата справку, что вы – не военнообязанный и идите, как его... в общем, знаете куда.
Справку выдали – к службе в армии не годен. Епринцев повертел бумажку, посмотрел даже сквозь нее на окно и вынес вердикт:
- Рассчитать не могу. Пойдешь в отпуск по болезни. Пиши заявление...
Потратив все свои небольшие деньги на муку, крупу, соль и спички, Алексей нанял за последнюю пятерку подводу с соседом Пахомовым и в начале июля отправились в Михайловку...
Ехали не спеша – припекало с самой рани. Пахомов уныло молчал, поматывая головой, смотрел на небо и размашисто крестился. Наконец, уже на середине пути он обернулся и, не глядя на Алексея, спросил:
- Ну что, может немец и власть безбожную сковырнет, и нам ослаба будет? Заживем тогда, а?
- Не знаю, и так, слава Богу, – уклончиво ответил отец Алексей.
- Ага, – кивнул возница. – А по мне немцы народ культурный, работящий и уж точно лучше краснопузых!
По тюремной привычке Варфоломеев сделал вид, что разговор его не интересует. Вот поля пшеничные уже побелели. Если война придет, то сгорят за пару часов. Будет не до культуры…
К полудню добрались до места. Разгрузив телегу и простившись со стариком, Алексей понемногу перенес имущество и продукты в домик и поковылял на огород – весной он смог кое-что посадить. Старуха Лебедкина, до революции работавшая у бывших бар кухаркой, за грядками присматривала, подпалывала. Хоть все и подзаросло, но спасти будущий урожай было еще можно...
Работы было на недели вперед. Прополка, поливка, не говоря уже о заготовке дров и починке крыши, занимали все его время и шли на пределе хилых сил. Пыли он за эти дни наглотался, на жаре напекся, но все двигалось кое-как. Это и занимало его мысли, а еще и искалеченная нога – она постоянно ныла, к вечеру распухала. Бабка Лебедкина делала компрессы из отвара подорожника – помогало мало. Засыпал он с трудом.
О войне он почти не думал, да и что война после двух лет орловской тюрьмы? Мало чем удивит. Ворочаясь перед сном, он вспоминал холодную крысиную камеру, бесконечные допросы.
Особенно тяжело было, когда приходил на них старший следователь особого отдела со странной почти композиторской фамилией Гендельсон. Пальцы у него и вправду были тонкие, все время папироску сжимали. Дым пускал и посмеивался: “Как, господин семинарист, фимиам? Глаза не ест?” Образованный такой, о первородном грехе даже рассуждал, дескать, от него все беды. Только один раз Гендельсон вышел из себя, когда увидел крестик, что от удара выпал из кармана. Нет, не он бил, а другой такой лоб в сажень ростом. Заорал, стал топтать ногой. Взбесился...
Колодец был только на краю деревни, три сотни шагов, но в ведрах воды не натаскаешься, тем более для огорода. Из старой тележки и рассохшейся бочки Алексей решил сделать водовозку. Тележка была на ходу, а с бочкой пришлось повозиться. Осторожно, чтобы ржавое железо не лопнуло, он подбивал обручи, медленно обходя бочку и останавливаясь только, чтобы отереть заливавший глаза едкий пот.
Когда он в очередной раз разогнулся, то увидел прямо перед собой небритого мужика в новенькой гимнастерке, военных штанах, ботинках и с котомкой за спиной. Взгляд его был испуганный, растерянный. Алексей даже сразу и не признал в нем председателя местного сельсовета Федора Ампилова. Тот посмотрел на молоток в его руке, на бочку и на удивление почтительно поздоровался. Алексей кивнул в ответ и отвернулся – в двадцатых он, задиристый комсомолец, описывал их имение, потом боролся против поповского опиума, кресты с церкви лично срывал. Ну, хоть домик не забрал, и то спасибо...
- Алексей, – прохрипел председатель, – ты на меня не в обиде? Прости, если что. Я ведь под властью... В общем, помолись, – на фронт ухожу.
Варфоломеев ничего не ответил, не потому что боялся – чего бояться, если уже в Орле эвакуация идет, – а нечего ему и сказать-то этому солдатику. Да и поймет ли? Вон давно уже местный храм в склад превратили, овощное хранилище. Мерзость запустения. При его активном участии. Помолиться можно... Да не поздно ли?
- Помолишься, а? – вдруг как-то жалостливо залепетал Ампилов и схватил Варфоломеева за рукав. – Я ведь ни тебе, ни родительнице твоей зла не делал. Вот и домик...
Что-то сжалось внутри, опустилось. Алексей пожал грубую, как кусок плохо оструганной доски, ладонь Федора, на секунду задержал ее в своей и отвернулся – пахнуло самогонным перегаром.
- Помолюсь, иди с миром, – едва выговорил он. – Крестик зашей слева, под сердце.
- Зашью, зашью. Матушка в платочек завернула и в котомку положила.
Одернув гимнастерку, он неуклюже развернулся, словно надломившись, и непрерывно оглядываясь, поспешил к калитке. На выходе он споткнулся о поперечину, но удержался и, махнув рукой словно кого-то отгоняя, поспешил вдоль пустой дороги на Болотово. Как только его темная фигурка стала убывать за холмом, Алексей перекрестился и выкатил из сарая тележку. Да, надежда на Бога... Тяжело с этим и Федьке, и ему...
На Илью-пророка Алексей проснулся рано утром от треска и грохота, прокатившегося по крыше. Ему представилось,что молния сквозь небо ударила в какую-нибудь разлапистую липу за оврагом. Стекла зазвенели быстро, мелко. Его сердце екнуло и как-то по особенному забилось впервые за много месяцев – ну, вот и дождь, не зря вчера службу почитал...
Но по затертому до блеска глиняном полу вдруг пробежал тонкий темно-золотой луч – занавеску колыхнул ветерок, что влетел в полу открывшуюся дверь.
Алексей поглядел в окно – небо над деревней было светло-голубым как простыни в больнице. И ни тучки, ни облачка... Грохот больше не повторялся, его сменило какое-то глухое осиное жужжание, будто целый рой кружил по двору... В ту же секунду до него донеслось дробное частое постукивание, и опять бухнуло. Да, взрыв, близкий, отчетливый, ни с чем не перепутаешь. Точно не гром! Немцы обстреливают Болотово? Взгляд его скользнул над лесом в сторону большака на Москву...
Над горизонтом подобно хищным птицам взмывали вверх, разворачивались и неслись к земле самолеты. Они сменяли друг друга непрерывно, почти сливались в одно и походили на непрерывно вращающееся колесо, которое подминало под себя все, что находилось на земле, двигалось или стояло.
Через полчаса все закончилось. Воздух теперь наполнила звенящая дымная тишина. Она была еще более гнетущей, чем грохот от взрывов бомб. Алексею захотелось пить. Найдя за печкой закопченный чайник, Алексей надел стоптанные сандалии и, приволакивая опять занывшую ногу, отправился к колодцу.
Воздух звенел и не колебался. Взобравшись на пригорок, Алексей невольно перекрестился – черный горизонт над московским трактом и дальше на Болотовым походил на траурные оборки на крышке гроба, что охватывали темно-синий лес и буро-желтые поля в полукольцо. Значит, уже и у нашего порога. Тогда – со святыми упокой...
Из сельсовета Циля вышла, пошатываясь, с белым перекошенным лицом. Узел на голове распался, темные волосы крупными кольцами падали на хрупкие плечи, а сами плечи опустились как надломленные крылья. Облитая светом заходящего солнца, она предстала тенью, может, силуэтом тени. Дойдя до колодца, она с тихим стоном опустилась на лавочку и положила голову на выступ сруба как на плаху. Ни слез, ни всхлипов, только тело ее вздрагивало, словно по нему методично били. Алексей много раз видел подобное в тюрьме.
- Колонну разбомбили, совсем разбомбили, – через несколько секунд забормотала она и начала сползать на землю.
Он едва успел подхватить почти невесомое тело и, прижав его к себе, растерянно оглянулся на мальчика. Тот вцепился в болтавшуюся как маятник руку матери, почти повис на ней. Медленно развернувшись, боясь споткнутся и упасть, Алексей двинулся по залитому оранжевым светом переулку в сторону дома. Мальчик шел рядом как тень. Его новенькие сандалии погружались в теплую пыль, почти не оставляя следов...
Из старых досок Варфоломеев сколотил топчан и поставил напротив красного угла, отгородив его ситцевой зелененькой занавеской.
Несколько дней Циля не вставала с постели. Она лежала на жидком набитом сеном матрасике и неотрывно смотрела в потолок. Есть она отказывалась. Иногда ее спекшиеся губы шептали “воды” и снова смыкались. При взгляде на беженку у Алексея сжималось сердце, на лбу выступала испарина, но понимая, что ничем он ей помочь не может, он старался лишний раз к ней не заглядывать, не беспокоить, тем более что из-за жары его главной его заботой был огород.
Доставка воды на огород выматывала больше всего. К вечеру его колено распухало и походило на небольшую тыкву. Старуха Лебедкина теперь пыталась лечить ее жидкой глиной, но она помогала еще меньше, чем подорожник.
Цилин сын Миша не отходил от него. Кое-как полив последние грядки, Алексей с трудом добирался до домика и, пристроившись на лавочке под раскидистой антоновкой, закрывал глаза и дремал. На яблоки был урожай. Надо будет до заморозков намочить. Господи, начало августа, ни одного дождя за месяц. Правда, хлеб почти убрали, теперь возят на гумно. Одни бабы и старики. Говорят, что немцы уже под Смоленском.
Он почти задремал в прохладной тени, как услышал слабый срывающийся голос Цили.
- Миша, Миша...
Игравший в тени мальчик резко выпрямился, испуганно озираясь, и выронил оструганную похожую на нож палочку.
- Я посмотрю, не волнуйся. Просто мама все еще болеет, – сказал Алексей и, прихрамывая, направился к дому...
Ключицы просвечивали сквозь ее голубоватую кожу, голова угловато касалась дощатой стены, чуть покачивалась. Ладонью она гладила черные трещины в стене. “Неужели тронулась?” – с тревогой подумал Алексей, разглядывая превратившуюся в тень женщину, тонкие морщины на белом лбу. Глаза ее были полуприкрыты, но веки слегка вздрогнули, когда он наклонился над кроватью.
- Можно поесть? – едва прошептала она. – Немного хлеба...
Через три дня Циля проснулась рано утром и засобиралась в Орел. Покачиваясь от слабости, она вышла из-за занавески и спросила, будет ли сегодня подвода хотя бы до большака.
Даже не глядя на нее, Алексей отрицательно покачал головой. Глаза, похожие на крупные маслины, влажно заблестели.
- В субботу будет обоз на Болотово, – как можно спокойней, все еще не поворачиваясь к ней, проговорил Алексей. – А оттуда можно дневным поездом, если он еще ходит, добраться до города.
Циля начала загибать пальцы, едва шевеля бледно-розовыми губами. Закончив, она прошептала:
- Еще четыре дня... Так долго... И отдел будет закрыт в выходные. Я ничего не узнаю о муже.
- В войну выходных нет.
Он поглядел на двор, залитый ранним солнцем. Что можно узнать, если погиб? И поездка может закончиться плохо – взрывы бомб доносились с большака почти каждый день. Три дня назад досталось и ихнему обозу – двоих деревенских ранило.
- А как Миша?
- Миша? – Она оглянулась на крепко спавшего мальчика, растерянно пробормотала: – Не знаю, не знаю...
- Оставьте его, сами быстрей доберетесь. И лучше ехать в субботу – меньше бомбят.
- Хорошо, – кивнула Циля и как-то смущенно замялась. – Где можно умыться?
Вернувшись в дом, она, все еще покачиваясь, взяла веник и начала подметать. Алексей не препятствовал, тем более, что к его досаде отек колена за ночь сегодня не уменьшился. Даже стало хуже – ногу так сильно простреливало, что, едва сделав пару шагов, он, подкашиваясь, почти упал на лавочку.
- Что с Вами? – вздрогнув, спросила Циля.
- Колено. Выбили в тюрьме – нехотя ответил Алексей, растирая одеревеневшую от боли икру.
- Хотите, я посмотрю. Я – врач по профессии.
Алексей смутился, представив, как она будет ощупывать его ногу, и хотел было отказаться, но колено стрельнуло опять. Закусив губу, он обессиленно откинулся на стенку.
- Чего вы ждете? Задерите штанину, – вдруг строгим, но все еще слабым голосом скомандовала Циля и отложила веник.
Увидев распухшее колено, она укоризненно покачала головой и осторожно, но на удивление крепко сжала своими детскими пальчиками его коленную чашеку. От острой как нож боли он едва не потерял сознание. Не обращая на него внимание, Циля сжала ее еще сильней и в туже секунду быстро и резко дернула на себя. Колено щелкнуло, в комнате стало мгновенно темно. Алексей почувствовал, как его тело беспомощно начинает валиться на пол. Циля охнула, но тут же ловко подхватила его под мышки и притянула к себе.
- Сейчас будет легче, – сказала она, осторожно отстраняясь, но все еще держа его за плечи. – Теперь хорошо бы компресс из отвара подорожника почаще прикладывать. Неделю – постельный режим. Я пока в Орел не поеду...
В доме и хозяйстве она разобралась быстро. На кухне раздавались позвякивание посуды, шелест веника и непрерывный стук двери – Мишка торопился исполнять полученные задания. Мать он слушался беспрекословно – до Алексея то и дело долетали его “хорошо, мама; сейчас, мама”. Вскоре к разнообразным звукам прибавились запахи еды.
Пару дней Алексей провалялся за печкой в своем закутке - потел, ворочался, прислушивался к шагам и пытался угадать, что там происходит?
Как-то, когда в доме никого не было, он осторожно, подталкивая вперед ногу, выдвинулся к краю печки, и чуть не свалился от изумления со своего топчанчика – на окнах весели занавески из голубого ситца, стол был застелен белой скатертью, на полу у двери лежал небольшой вязаный из тряпочных ленточек коврик.
- Вам нельзя двигаться.
Откинув шторку, Циля появилась в дверях и укоризненно покачала головой. Он как-то по детски быстро и пугливо отпрянул, спрятался за выступ печки и даже задержал дыхание, прислушиваясь не идет ли.
- Алексей, вы хотите пить?
Ее голос теперь звучал иначе – тихо, даже проникновенно, словно она подсказывала ему, что он должен сейчас делать. В общем, как у настоящего врача.
- Миша только что принес из колодца. Но не вставайте.
Он отрицательно покачал головой - пить ему не очень хотелось. Прислонившись к стене, он подумал, что вот она скоро уедет, он останется один и жизнь его пойдет прежним однообразным чередом...
Через несколько дней, как раз в пятницу, бомбежки прекратились. Ни черных полос дыма, ни глухих и долгих раскатов взрывов – звенящая тишина и чистое небо.
Отек ноги почти прошел, и Алексей с разрешения Цили вышел во двор. Опираясь на черенок лопаты, он добрался с передыхом до огорода и чуть не споткнулся на ровном месте – аккуратные дорожки, квадратные бордюрчики грядок и сами они, выглядевшие как почти идеальные геометрически фигуры, поразили его. “Нет, такого не может быть, это невозможно сделать за три дня! Она что, не спала?”
Не спеша двигаясь в сторону оврага, он то и дело останавливался, покачивал головой, потирал указательным пальцем наморщенный лоб – что будет-то дальше? Она завтра уедет, а он останется один в пустом доме с чистыми занавесками на окнах и этими ухоженными грядками?
Он вдруг с удивлением впервые за несколько лет почувствовал, что тяжесть одиночества, оставленности уже не так пригибает его к земле, как еще несколько дней назад.
На следующий день Циля одна уехала в Орел. Облокотившись на невысокий забор, Алексей с грустью смотрел, как тает над холмом облачко желтой пыли. Так он стоял минут десять, ощущая и тревогу, и давно забытую грусть о женщине, которая оказалась ему вдруг близкой, несмотря на то, что о ней он ничего не знает... Постояв минут десять, Алексяй пошел в сарай за корзинами для сбора яблок.
Миша помогал ему перебирать их – целые и зрелые отнести в погребок, мятые – на кухню для компота и сушки, совсем никуда не годные – в компостную яму. За зиму они перегниют, их смешают с землей и снова будет удобрение для яблонь.
Миша слушал внимательно, но ничего не спрашивал, не говорил.
- Понял, что делать?
- Да, понял, – кивнул тот, и начал складывать в корзину крупные налитые яблоки.
- Не клади слишком много, а то не донесешь.
- Донесу – корзина маленькая, – спокойно и уверенно ответил он, схватив за ручку. – У нас на даче я и не такие носил.
- У вас была дача? – спросил Алексей с неким удивлением.
- Это была не наша. Служебная, – как-то неохотно ответил Миша и направился к погребу.
Глядя ему вслед, Алексей подумал, что, по всей видимости, Циля была жена какого-то важного работника из Орла – дачи давали только им. Почему она не сказала ему сразу об этом или не пыталась дозвониться до города, чтобы за ней прислали машину? Если у них была дача, то тогда наверняка у них была и служебная машина. Он помнит, в Болотове большие районные начальники ездили на авто. За ней бы наверняка приехали...
- А кем работал твой папа? – как бы между прочим через пять минут спросил Алексей, нагрузив подгнившими яблоками очередную корзину. – Эти в яму за сараем.
- Служил, – буркнул Миша и еще быстрее чем в первый раз, несмотря на то что тяжелая корзина тянула его к земле, буквально бегом бросился в сторону огорода.
Понимая, что от его вопросов мальчик может замкнуться, Алексей больше и не пытался расспрашивать его об отце.
К обеду основная работа по уборке яблок была завершена, осталось только собрать подпревшую падалицу. Нога опять немного опухла.
- Пока, Миша, хватит, – сказал Алексей. – Корзины отнеси в сарай и давай с тобой будем обедать...
Ели молодую картошку, запивая ее простоквашей, и ржаной хлеб. Старуха Лебедкина держала корову и снабжала Алексея и молоком, и производными от него, как впрочем и домашним весьма перепеченым и оттого жестким хлебом – с начала августа заводской в сельпо не завозили. Жизнь с каждым днем становилась тяжелее – ни муки, ни крупы, не говоря уже о соли и спичках в продаже не было с июля. В колхозе еще выписывали зерно и овес на трудодни, но и сами нормы урезали сначала в два, а в августе уже в три раза. Никто открыто недовольства не высказывал, но глухой ропот стоял...
Когда накануне отъезда Цили Алексей зашел за молоком, Лебедкина спросила:
- Лексей Михалыч, если немец придет, ослаба нам будет? Ведь совсем невмоготу.
- Когда немец придет, о такой немоготе, Степанида, Бога будем молить. Так что сейчас начинай, чтоб он услышал. А то потом уже сил может не остаться.
- Что ты такое говоришь, барин, – заволновалась старуха – А вот бабы говорят, что...
- Память у твоих баб куриная. Старики до сих пор дедовские рассказы о французах помнят. А про немца лучше и не говорить...
За столом Миша сидел прямо, плечи его были расправлены, похоже было будто его привязали к палке, она сковывала его движения, но он тем не менее позу не менял. Алексей подумал, что у мальчика должна быть немалая сила воли и, по-видимому, он ее сознательно тренирует.
- А ты когда вырастешь, Миша, случайно не военным хочешь быть? Смотрю, у тебя выправка такая.
Миша внимательно, как-то по-взрослому посмотрел на него, как бы оценивая, и отрицательно покачал головой.
От этого пристального взгляда Алексею стало не по себе – так же внимательно смотрел на него и этот Гендельсон. Он словно старался подавить его, проникнуть внутрь, что-то узнать или понять в нем, распознать его мысли и в соответствии с этим открывшимся знанием задать ему вопрос или намекнуть на то, что о нем знают такое, о чем он даже сам и не догадывается. На допросах у него всегда было ощущение, что над ним ставят эксперимент, цель которого не просто что-то узнать у него, но и рассказать ему о том, что он о себе не знает и, главное, заставить его поверить в это, чтобы уже на следующий день он сам и поведал следователю о том тайном и скрытом, что он с его помощью в себе обнаружил. Может, не сама тюрьма, а вот эти методы допроса так измотали его, истоптали его душу и сердце, что, выйдя на волю, он жил в ощущении полной никчемности и ненужности своей жизни?..
Алексей окинул худенькую, но крепкую фигурку мальчика. На секунду их глаза встретились… Нет, у него взгляд настороженный, твердый, но не враждебный.
От этой мысли, поднявшаяся было в душе волна воспоминаний, сразу улеглась. Как ни в чем не бывало Алексей улыбнулся мальчику и сказал:
- Миша, а хочешь, мы сейчас пойдем с тобой искупаемся в пруду. Здесь недалеко есть хороший пруд – когда я был таким же мальчиком, как ты, мы с братом каждый день на него ходили. Если, конечно, мама разрешала.
Заговорщицки подмигнув как будто своему хорошему приятелю, Алексей поднялся. Дожевав последний кусок корки, Миша молча встал, и, не оглядываясь, направился к двери. Алексей негромко вздохнул – да, с таким мальчиком особо не подружишься, – достал из комода старое вафельное полотенце и поспешил следом...
За прудом уже много лет не было никакого ухода. Его берега заросли осокой и ивняком. Беспрепятственно подойти к воде можно было только в том месте, где коровы шли на водопой. Когда они спустились к пруду, Миша оглядел берег, поморщился, но рубашку все-таки снял.
- Знаешь что, – сказал Алексей, – вон на том берегу была купальня. Там, конечно, сейчас растет камыш, но дно должно быть твердым – песок специально привозили. Можно там попробовать.
- А вы откуда знаете? Вы здесь жили? – спросил Миша.
Голос его прозвучал ровно, в нем не было и намека на любопытство, а сами вопросы Алексею больше походили на утверждение. Да, вот так ему их задавали на допросах.
Он покосился на мальчика – тот уверенно шел рядом, чуть помахивая рукой, словно на прогулке, слегка припрыгивая от нетерпения, как и все дети. “Нет, это что-то у меня с головой. Так нельзя. Все время думать о тюрьме, и слова ребенка, его интонации и голос сравнивать со словами следователя... ”
- Жил... Когда-то давно... – уклончиво ответил Алексей и, помедлив, спросил: – Скажи, а ты уже пионер?
- Да, весной вступил. Я стал первым в нашем классе. Всех остальных должны были принять седьмого ноября.
- А почему тебя так рано приняли?
Миша слегка замедлил шаг, поднял длинную ветку вербы и ударил ею по сухому кусту чертополоха. Ветка тут же хрустнула и упала на тропинку. Алексей сразу понял, что и этот его вопрос не уместен, как и расспросы за обедом. Он чуть прибавил шаг и стал спускаться к знакомому до боли места. Хотя пляж и скрывала плотная стена камыша, но в ней была узенькая тропка, по которой можно было дойти до чистой воды. Видимо, деревенские иногда по старой памяти здесь купались.
От бывшей на пляжике купальни осталось только несколько трухлявых и гнилых столбиков, да пара дубовых досок помоста. Древняя ветла с корой, потрескавшейся до белого ствола, по-прежнему стояла, наклонившись над прудом, простирая над ним свои ветви, кончики которых она, словно женщина – волосы, омывала в прозрачной воде. Когда-то с Митей они привязывали втайне от мамы веревку и раскачивались на ней, соревнуясь, кто дальше прыгнет. Сказать об этом Мише?
Тот уже успел снять рубашку и брюки и аккуратно сложить их в тени дерева. Хотя он был худ, но держался прямо, чуть выпячивая грудь и отводя назад плечи. “Военная выправка”, – опять мелькнуло в голове Алексея.
- Жаль, не взяли с собой веревку для тарзанки. Хотел бы попрыгать в воду? – спросил он и тоже начал раздеваться.
- Хотел бы. А можно еще просто с дерева понырять, – сказал Миша и зацепился за нижнюю самую толстую ветку.
Он ловко как обезьяна забросил ноги, подтянулся и уже через секунду, распрямившись и балансируя, как канатоходец, сделал по ней насколько шагов. Остановившись на середине, он подпрыгнул и, вытянув руки, почти без звука скрылся под темной зеркальной гладью. Мягкие круги волн пробежали по воде и плеснулись о берег. Все произошло так быстро, что Алексей не успел даже испугаться. Вскоре Миша вынырнул в метрах двадцати от берега, помахал ему и помчался на середину пруда. Алексей с удивлением покачал головой – ну, очень ловок!..
Купались он долго – играли в нырки, плавали наперегонки. Мишина настороженность и сдержанность почти исчезли, но Алексей понимал, что расспрашивать его о семье и их жизни все же не следует – пару раз он ловил на себе внимательные и пристальные взгляды мальчика. Накупавшись, они выбрались на берег. Алексей постелил полотенце на доски, Миша сел прямо на траву. Несколько минут они сидели молча.
- Красивый пруд и вода такая чистая – сказал мальчик. – У нас был пруд похуже.
- Здесь на дне много ключей, потому и вода такая прозрачная. Смотри как на дне песок светится под солнцем, – заметил Алексей. – А здесь-то глубина – два человеческих роста.
- А вы откуда это знаете? – спросил Миша и пристально посмотрела на Алексея.
- Я здесь вырос. А этот пруд был когда-то оврагом. Мой дедушка построил плотину
- Сам что ли?
В голосе мальчика послышалось и любопытство, и сомнение. Он даже дернул плечом, дескать, не очень-то и верится.
- Нет, с крестьянами.
- Так что, он помещик был? – спросил Миша.
Его голос прозвучал резко, раздраженно. Не дожидаясь ответа, он вдруг вскочил и начал натягивать рубашку. Та не надевалась на еще влажное тело. Мальчик, путаясь в ее рукавах, пытался просунуть голову в узкий вырез, но это никак не удавалось, отчего он несколько раз беспомощно дернул плечами.
- Нет-нет, не совсем так, – как можно спокойней проговорил Алексей и, поднявшись, начал тянуть полу рубахи вниз.
Ничего не ответив, Миша повернулся и, подхватив штаны, направился в сторону деревни. До дома он не проронили ни слова...
На ужин доедали картошку. Когда на тарелке почти ничего не осталось, на дворе появилась старуха Лебедкина с крынкой парного молока. Алексей вышел ее встречать.
- Лексей Михалыч, слыхал, немцы в Смоленске уже. Скоро уже и под Орлом будут. Вон как прут, – зашептала она заговорщицки, наклонившись к нему. – Может война осенью и закончится. Как считаешь?
- Не закончится! – вдруг закричал внезапно появившийся на крыльце Миша.
Старуха распрямилась, отпрянула назад и чуть было не упала. Алексей подхватил крынку и укоризненно поглядел на Мишу. Но тот не обратил на него внимание, а отбежал, даже отпрыгнул в сторону и опять закричал, срывая голос:
- Всех паникеров и предателей надо расстрелять! Всех к стенке!
В ту же секунду его плечи затряслись, он согнулся, упал на лавку и зарыдал. Лебедкина часто закрестилась, залепетала испуганно “свят-свят!” и кинулась бежать со двора. Поставив крынку на крыльцо, осторожно, словно боясь его вспугнуть, Алексей наклонился к мальчику и, погладив по жестким, грачьим волосам, прошептал:
- Миш, конечно, мы победим. Просто немцы напали внезапно, все произошло слишком быстро. Так часто бывало в нашей истории. Но ты прав – война только началась.
- А вы не ждете немцев? – Вдруг спросил мальчик и, по-птичьи задрав голову вверх, посмотрел на него своими потемневшими и сузившимися глазами.
- Нет, конечно. С чего ты взял? Просто не слушай всяких старух – у них часто каша в голове.
- Но ведь вы же из помещиков? Вы же против советской власти? Я знаю, вы хотели Сталина убить! – опять с надрывом в голосе прокричал Миша и откинулся назад. – Я знаю!
- Нет-нет, – чуть слышно прохрипел Варфоломеев сдавленным от испуга голосом и обнял его за плечи. – Я никого не убивал и не хотел. Я так и говорил. Это все записано. Меня потому и выпустили…
Вытерев слезы, Миша отвернулся и поглядел на незакрытую покачивающуюся калитку, в которой скрылась перепуганная старуха.
- Да, все так говорят.
Голос его был тих, но тверд. Варфоломеев, словно его толкнули в грудь, отклонился. Он посмотрел на редкие облака на горизонте, на идущее к закату солнце. Сколько раз он глядел на небо через узкое решетчатое окно тюремного централа и думал, что вот, может, этот день последний в его жизни и завтра наступит без него. Ну и что, ничего не изменится, а он, наконец-то, отмучается и отправится на суд Божий в надежде на милость, которую здесь, на земле, он не встретил. Все верно, почти по-христиански.
- Знаешь, Миша, для русского человека главное – родная земля. Мы всегда боролись за нее и побеждали.
При этих словах мальчик резко повернулся и, глядя Варфоломееву в глаза, с явным облегчением произнес:
- Вот и папа так говорил, когда мы уезжали. Он сказал, что мы обязательно победим.
- А твой папа военный? – не удержавшись, спросил Алексей и замер.
- Нет, – Миша отрицательно покачал головой. – Он служит в НКВД.
Внутри Алексея как бы все оборвалось, ему показалось, что воздух мгновенно загустел, стал таким плотным, что его нельзя вдохнуть. Вот, значит, он не ошибся, его чувства не обманули его и да, конечно, он так походит вот этой манерой говорить на отца! И его тонкие музыкальные пальцы, и чуть суженные миндалевидные глаза. Он даже статью, выправкой похож на Гендельсона, его худоба, тонкая кость, все выдает его в том, что он его сын! А эта сдержанность, скрытность, насмешливый взгляд...
- А как... его фамилия? – с трудом сглотнув слюну, немеющими губами прошептал Алексей.
- Вы кого-то знаете из органов? – спросил Миша и поглядел на Варфоломеева – от его взгляда все внутри сжалось в какой-то железный комок порванных струн. – Нам вообще-то запрещено сообщать какие-либо сведения о себе. Но я вам...
Он завертел головой, осматривая двор, переулок, холм за околицей, бежавшую по нему белесую дорогу. Было пусто, только на то другой стороне холма женский голос покрикивал на корову.
- Он – начальник отдела НКВД. Его фамилия Воробьев. Только никому ни слова. Это – военная тайна.
В эту секунду Алексею показалось, что весь груз прожитых лет свалился, скатился и исчез со всеми его страхами и воспоминаниями. “Господи, я ошибся!” Да, да, это его подозрительность, зацикленность на себе, на своем прошлом, зашоренность... Нет, так нельзя! Да и какое отношение имеет этот маленький мальчик, гордящийся тем, что он – пионер, к тому, что делает его отец...
Алексей еще крепче сжал его плечо и сказал:
- Миша, можешь на меня положиться.
Он почувствовал, что этот чужой мальчик вдруг стал ему близким и даже родным. Ведь если разобраться, то он таким и должен быть этот юный пионер – строгим, правильным, хранящим военные тайны. Он должен верить, что его отец занят настоящим и очень важным делом, и сам хочет походить на него...
Циля вернулась в конце недели. То, что весть о гибели мужа подтвердилась, Алексей понял по ее осунувшемуся виду. Она явно постарела, из перепуганной девушки превратилась во взрослую и очень сдержанную женщину, но ни подавленности, ни страха нельзя было прочесть на ее обветренном лице. Она остановилась в проеме калитке с большим фанерным чемоданом, крепко прижала к себе бросившегося к ней сына и застыла, окаменела на несколько минут. Алексей смотрел из окна на них, и его сердце также замирало и опускалось куда-то вниз. Ну вот, теперь все должно решиться...
Когда он, чуть прихрамывая, вышел во двор, Циля едва кивнула и еще крепче обняла сына. Замешкавшись, Алексей откашлялся и нагнулся за чемоданом. Циля, не поворачиваясь, негромко, но твердо сказала:
- Вам еще нельзя носить такие тяжести...
Войдя в дом, она, не оглядываясь, прошла в свой угол и, отдернув занавеску, поставила чемодан прямо на топчан и, открыв крышку, достала стопки белья и одежды. Следом появилось несколько керамических тарелок, переложенных полотенцами, металлические вилки и ложки. Перебрав одежду, она быстро сунула ее назад в чемодан.
Алексей смотрел на ее мелькающие над чемоданом и кроватью руки, на ее согнутую спину и неподвижное непроницаемое лицо с удивлением, не понимая, зачем она все это делает. Неужели, она решила остаться пока у него? Или завтра они поедут дальше в эвакуацию?
В ту же секунду Циля поднялась, и сказала:
- Я хотела бы сейчас с вами переговорить. Миша, сходи за водой.
Дверь с легким стуком закрылась. Циля подошла к чуть приоткрытому окну и, проводив взгкядом быструю фигурку сына, опустила голову. Молчание было долгим, звенящим – оркестр вечерних цикад особо рьяно надрывал струны своих инструментов. Видимо, радовались накатившей со стороны леса прохладе. Наконец, Алексей откашлялся и неуверенно спросил:
- Вы уезжаете?
Не поворачиваясь, Циля кивнула и прикрыла окно, исчерченное красными закатными полосами. Алексей посмотрел на разложенное на топчане сияющие белизной белье и посуду и сказал:
- Миша сказал, кто был его отец и ваш муж. Думаю, сейчас вам и вправду нельзя оставаться у меня. Знакомство со мной может вам повредить.
- Не думаю, – все еще глядя на двор, проговорила Циля. – Погиб весь отдел, погиб мой брат. Невестка неизвестно где.
- Тогда куда вы едете?
- Мы возвращаемся в Орел. В Мишиной школе разместился госпиталь. Людей не хватает. Много раненых.
- А что Миша? С кем он будет?
Циля вздрогнула, ее голова опустилась еще ниже, Алексею показалась, что она сейчас ударится о стекло, и он невольно шагнул к ней. Повернувшись, она обхватила руками свои плечи, словно ей стало холодно, и прислонилось к косяку. Глаза ее были полуприкрыты, на щеках в розоватом закатном свете блестели следы от слез.
- В госпитале сказали, что его оформят в детдом, – прошептала она по-детски тонким голоском и всхлипнула. – Их эвакуируют в Казахстан.
- Зачем, Циля? – едва сдерживая от волнения голос, спросил Алексей. – Оставьте его у меня. Деревня – на отшибе, никаких дорог через нее нет. Немцы вряд ли здесь появятся.
Волна жалости и сострадания накрыла его, ему захотелось подойти, обнять ее беспомощные плечи, на который лег тяжелый груз вдовства и одинокого материнства, и прижать к себе, успокоить. Ему даже показалось, что кто-то легонько толкнул его в спину.
- Вы знаете, что я – еврейка. В газетах пишут, что немцы забирают евреев в специальные лагеря. Всех – и детей, и взрослых.
- Но у Миши – русская фамилия, – растерянно пробормотал Алексей – он не ожидал, что она может заговорить на такую щекотливую тему.
- Вам известно, где работал мой муж. Он был многим знаком в городе. Мой родной брат был следователем, по особо важным делам и любил похвастать, что Николай – его шурин. Его фамилия – Гендельсон. Он вел много дел и, наверно, у него немало врагов.
У Алексея все поплыло перед глазами, холодный пот покрыл лоб. Он вцепился в край столешницы и как подкошенный почти упал на стул. Стол с грохотом двинулся вперед, увлекая его за собой.
Испуганно вскрикнув, Циля бросилась к нему и, схватив за плечи, удержала его.
- Осторожно, ваша нога!
Она опустилась рядом на пол и стала осторожно ощупывать ее, двигая коленную чашечку и прислушиваясь к малейшему звуку. Никаких болей не было. Через минуту она поднялась и с явным облегчением проговорила:
- Опухоль прошла, связки уже укрепились. Так что еще дня три-четыре и вы сможете катать вашу бочку.
- Да-да, спасибо, уже осень через неделю...
Всю ночь Алексей не спал – опять вернулись картинки из прошлого, опять выплывало откуда-то из ночной мглы лицо Гендельсона, то спокойное, даже равнодушное, то искаженное злобой, его тонкие и длинные пальцы, которыми он перебирал папиросы в коробке словно клавиши. Это ненавистное лицо с ухмылкой на тонких губах куда-то поднималось вверх, нависало над ним, пальцы касались его груди, плеч. Следом надвигались сырые в пятнах черной плесени стены тюремной камеры, и горел до боли в глазах бессонный свет настольной лампы.
Периодически Алексей впадал в забытье, и тогда становилось еще страшнее и тяжелее. Ему казалось, что его накрывает толстая гранитная плита наподобие той, что лежит на могиле дедушки, что он сам находится в неглубокой яме, похожей на колею, плита давит на грудь, а он не может крикнуть, кого-то позвать, чтобы ее отвали, убрали. Но самое ужасное, что он и не хочет никого звать. Пусть будет так, как будет...
На рассвете он пришел в себя. Тихо, почти беззвучно Циля передвигалась по комнате и наводила порядок. Все привезенное белье она убрала в старенький рассохшийся комодик, который она умудрилась открыть без скрипа. Посуду и приборы быле сложены на полку возле печки.
Алексей следил за каждым ее движением, его сердце билось все спокойнее, все тени прошлого исчезли. Единственное что его мучило, так это нестерпимая жажда, словно он прошел несколько часов пешком под раскаленным августовским солнцем. Он опустил ноги на пол и попытался встать. Топчан скрипнул.
- Алексей?
Ее настороженное лицо повернулось в сторону закутка. Милое, нежное, с задумчивым взглядом, с чуть припухлыми, но упрямо сжатыми губами.
Приподнявшись, Алексей отвел глаза и попросил пить. Когда он взял протянутую кружку, его рука чуть дрогнула, несколько капель попало на рубаху. Торопливо и жадно выпив воду, он спросил:
- Что вы решили по поводу Миши?
Циля посмотрела на стремительно поголубевшее окно, в котором первые лучи солнце уже обрызгали верхушки яблонь своей золотой краской, потом на чуть отдернутую занавеску. Из-за нее доносилось едва слышное детское дыхание, и пробормотала:
- Да-да, надо ехать... но я не знаю...
- Оставьте Мишу. Здесь никому ваш муж не известен. Если будут любопытствовать, скажу, что двоюродный племянник из Брянска. У моей мамы там жила кузина. И не забывайте, что я – из бывших. Так что вряд ли кто будет особо что разузнавать. К тому же я неплохо говорю по-немецки. Если что.
- Спасибо, – едва слышно прошептала она и неуверенно добавила: – Может, немцы и не дойдут сюда. Вчера по радио говорили, что началось решительное наступление на Ельню и Смоленск.
Ни возражать, ни разубеждать ее Алексей не стал.
- Хорошо, если так, – согласился он. – В любом случае, остаться у меня будет безопасней, чем эвакуация под бомбами.
Все еще в раздумье глядя на занавеску, из-за которой выглядывал край подушки, Циля вздохнула и сказала:
- Белье я сложила в комод, Мишину одежду – в большой чемодан. У меня вот есть деньги...
- За белье и посуду спасибо, а деньги еще не скоро потребуются... Простите, я плохо спал. С вашего позволения я еще подремлю
Циля торопливо покинула комнату. Улегшись на свой сенной матрасик, Алексей отвернулся к стене и почти мгновенно уснул...
Разбудил его щелкающий птичий гомон – два воробья сидели на окне и громко щебетали, словно о чем-то спорили, даже скрип топчана и резкое спросонья покашливание Алексея не спугнули их. Ну, вот и воробьи после всех этих бомбежек ничего не боятся. Следом послышался голос Миши, он звал мать. Циля на него шикнула и что-то негромко спросила. Вскоре приоткрылась дверь и в ней показалась мальчишеская голова. Увидев одевавшегося Алексея, он улыбнулся, но тут же сделал серьезное лицо и поклонился:
- Добрый день. Старуха Лебедкина приходила, сказала, что освободили Ельню.
- Ну что ж, дай-то Бог, – пробормотал Алексей и подхватил полотенце.
Пока он умывался, Циля поставила на стол вареную молодую картошку, посыпанную зеленым луком, малосольные огурцы и хлеб. Миша принес крынку с кислым молоком. Став коленями на лавку, он схватил горячую картошку и, обжигаясь, начал перекидывать ее с ладони на ладонь. От прежней его сдержанности и настороженности не осталось и следа. Перехватив удивленный взгляд Алексея, он проговорил:
- Простите, договорился с ребятами на пруд пойти – они тарзанку соорудили. Вот попрыгаем. Можно?
Не дожидаясь ответа, он схватил еще одну картофелину, кусок хлеба и выбежал на улицу. Когда мальчик скрылся за пригорком, Циля грустно улыбнулась и сказала:
- Миша согласился остаться. Мне кажется, он даже рад пожить у вас. Я вам очень благодарна, что вы взяли на себя такую ношу – он очень непростой мальчик, отец его воспитывал в строгости и дисциплине. И всегда учил его в самых трудных обстоятельствах надеяться только на самого себя, потому он немного своевольный и с недоверием относится к людям. Но вас, по-моему, он начинает считать своим, вы ему явно понравились...
Алексей рассеянно смотрел на открытую дверь, слушал спокойный голос Цили, и думал, что, пожалуй, даже те испытания, которые он пережил в тюрьме по воле и, видимо, приказу ее брата, не отделят его от нее. Никакие страшные страдания и муки не могут быть сильнее любви. Эту простую и даже избитую истину он слышал много раз, но принять не мог, ибо опытно знал, что горечь, растворенная сладостью, никогда сладкой не станет. И сейчас глядя на нее, он понимал, что никогда не сможет забыть, что ее родной брат – его палач и мучитель... Но ради того, чтобы она осталась с ним, он не только готов переступить через себя и свое прошлое, но, продолжая помнить те невыносимые страдания, которые он испытал в тюрьме, любить ее. Пусть даже она надолго и далеко уедет от него. То, что война будет длиться не один год, он уже понял...
Михайловку освободили только в марте сорок третьего. Через несколько дней после того, как танки по московскому шоссе прогромыхали в сторону орловского выступа, на подъезде к деревне возле колодца остановилась санитарная полуторка. Из дверей ее вышла молодая женщина в новенькой офицерской шинели, огляделась и направилась вниз к батрачьей заимке. Но не пройдя и полусотни шагов, она застыла словно наткнулась на невидимую стену и не двигалась минут пят, больше походя на столб, чем на человека – вместо дома на окраине деревни торчал кривобокий остов обгоревшей русской печи. Ее ноги начали подкашиваться. Тут дверь машины открылась и невысокий солдатик-водитель, выглянув из нее, крикнул:
- Циля Григорьевна, вон какая-то старуха от леса идет. Может, ее спросим?
Старухой оказалась Лебедкина. Циля узнала ее. На слабеющих от страха ногах она бросилась к ней, спотыкаясь о черноземные мерзлые кочки, цепляясь полами шинелью за высохший чертополох и полевой шиповник, и закричала тонким срывающимся голосом:
- Подождите!
Согнувшаяся под небольшой вязанкой дров старуха замедлила шаг, обернулась и остановилась.
- Стефанида, Стефанида! Это я – Циля! Узнаете?
- Узнаю, как же...– тихо ответила старуха и уголком коричнего платка провела по выцветшим глазам. – Ну, слава Богу, приехала. Заждались.
- Где, где они!? Почему дома нет?
- Заимку немцы сожгли. А твои только вчера из леса вернулись.
- Почему из леса? – растерянно спросила Циля.
- Как почему? Прятались. Вернее, Мишку твоего прятали от немцев – лютовали они последние месяцы. Ну, а Лексей с ним был...
Это была самая короткая ночь в их жизни. Они так и не заснули, рассказывая друг другу нелегкие подробности прошедших полутора лет. Время от времени замолкая, они слушали дыхание спящего за занавеской Миши, потрескивание дров в печи и осторожно, украдкой поглядывали друг на друга. Полная мартовская луна освещала комнату и их бледные худые лица.
Наутро она поехала догонять свой госпиталь, чтобы через полгода снова вернуться в Михайловку. В декабре у Варфоломеевых родилась девочка. Ее назвали Цилей.