[В. Мухиной]
I.
Власть над бездной, когда твоё кровное дно –
превосходит молчание круга – сколько
яблок вместилось в ладони
Лилит перед тем,
как остыла зола – ты лепила, лепила, из сажи
лицо – подаяние мраморным вьюгам и
граненой водой на морозном
окне становился
кусочек стекла.
II.
Ночь иголочкой шила – стежок за стежком на
прорехе вокруг полнолунья эта шторочка
к чёрному входу вела по которому
движутся сны – карусель
раскружилась в огне добела – будто конница
белых на блюде, вознеслась и копытами
в небо вросла – превращаясь в
цветущую сныть. Брось
III.
на землю свои голубые мечты: нераждённые
слёзы дельфина – по колено в воде мы
пойдём наугад, пока будут о нас
вспоминать. У тебя над
кроватью висит
на кресте обнажённая Мнемозина – и рисует
украдкой в твоём дневнике краснобокую
циферку пять. А на утро туман –
гладит полости рта
IV.
едким привкусом каменной соли, в Феодосии
небо так близко к земле, что саднит на
запястье пыльца – синей лентой
в косички твои вплетены
иероглифы птичьих мозолей: если линию моря
уложишь в черту, то черта не имеет конца.
Вейся, вейся флажком безударный
ковыль, от тебя не убудет
V.
прозренье, ты посадишь на гибкие спины свои
какофонию певчих цикад – из игральной
колоды рисованных карт выпадает
всегда воскресенье –
оставляя в довесок серебряный звон, и яйцо с
гравировкой /ЦэКа/. Выйдешь в поле по
правую руку стоят деревянный
кони в пижамах, от
VI.
усталости пот проступает в боках отсыревшей,
цветной хохломой – из всех слов, что под
утро приходят в твой сон, каменеют
лишь два – мама, мама, и
картонное солнце
с заклёпанным ртом поднимается над головой.
А налево посмотришь, в рядах городьбы,
зазвенит земляной колокольчик –
это страх – это страх
VII.
выжигает глаза у закопанных заживо птиц: этот
воздух горит – этот воздух слезит – этот
воздух как циркуль игольчат, и
распахнутым веером
падают вниз
сопряжения цветущих ресниц. Краски, камешки,
куколки – всё не про то – брось вбивать
эти ржавые гвозди, в этой утвари
нет продолжения тебя,
VIII.
только тень заслонившая свет – а на улице день,
а на улице май и сирень прорастает сквозь
ноздри, и как память о прошлом,
кружится в глаза двух-
колёсный велосипед. У тебя за спиною архангел
с мешком собирает кусочки гранита – в
намагниченных лицах так много
войны, что слюна
начинает кипеть –
IX.
в каждом поднятом камне стрекочет сверчок, и
грустит взаперти Афродита: если к сердцу
прижмёшь – слышно Сретенский
хор, уберёшь – улыбается
смерть. Это
только одна половинка луны – тульский пряник
из грешного теста, от размоченной глины,
до /Красных ворот/ – лежат сотни
голодных крестьян: кто
X.
тебя сотворил, кто тебя воскресил, кто назначил
своею невестой – среди крашенных стен –
гимнастических лент и стеклянных
царевн Несмеян. Поцелуем
укроешь их белую кость, заискрит электрический
иней – из крещеной воды, заготовленной
впрок, вылетают пилоты-птенцы, и
досрочно расчерчены руки
XI.
твои натяжением гипсовых линий, от которых на
внутренней стенке бедра – остаются тугие
рубцы. Завяжи узелком пуповины
камней, чтоб они обрастали
пшеницей – вынешь крест из-за пазухи – с неба
сойдёт прошлогодний искусственный
дождь. Разгоняет Сизиф свой
коленный сустав по
XII.
широким проспектам столицы – так рождается в
камне, под взглядом твоим, глянцевидная
гулкая дрожь. Каждый день то овалы,
то формочки лиц: притворяйся
ежовой изнанкой – тишине крайне сложно себя
превзойти – как портному ручного ежа –
ты своих истуканов раскрасишь
внахлёст розоватой
XIII.
слюною подранка, а они как горошины в зрелом
стручке, от волнения задребезжат. Лопнет
кожица – выглянет сонный сверчок
надевая пожарную каску,
у него на губах – зреет ядерный гриб – зацветая
парным молоком: эта мера доверия ближе
чем кровь – на которой соцветия
ряски – поднимаются из-
XIV.
под тяжелой воды то воланчиком, то поплавком.
Рядом встанешь и видно на впалых глазах
выступает трехжильная смирна – в
ней и дуб есть, и желудь, и
птичье гнездо для подкидышей, рвущихся в бой:
в медном высохшем горле дрожит узелок
наигравшись до одури в /смирно/ –
оловянный солдатик с
XV.
закопанной в грунт безымянной, разутой ногой.
А ты гладишь их, гладишь и песни поёшь –
так баюкают кровных младенцев –
не кусайся волчок, не греми
воронок – ложка рыбьего жира и спать – между
кромкой воды и густеющим сном бросишь
под ноги им полотенце, и они начнут
к воздуху маковым ртом, как
XVI.
слепые щенки прикипать. Абрикосовым заревом
щечки горят вспоминая о первом свидание,
каждый каменный голем – касаясь
тебя – станет меньше на
собственный вдох: покрываются пальцы твои не
пыльцой, стекловидным земным обаянием
над которым цветёт, в пятигранной
звезде, оцинкованный
XVII.
чертополох. Вот и музыка слышится, стало быть
день или классовый кукольный праздник,
чтобы выжить на улице – домик
построй из фанеры с
окошечком – вверх – там мелькает воробушек с
заячьей губой и тебя гомерически дразнит:
то за красную юбочку дернит назло,
то за скрученный лицевой
XVIII.
нерв. Всё плывёт, всё колышется, краповый жгут
и холёные мыльные мышцы: белоснежные
гольфы продольно ребят – будто
крылышки крымских
стрекоз – в каждом бронзовом звуке печально
скрепят шестерёнками райские птицы – и
двоится, и кружится где-то вблизи
забродившая лимфа берез.
XIX.
Кинешь камушек под ноги, скажешь – /огонь/, и
откроется дверца у Рая, выйдет мраморный
Пётр с электросвечой и покажет твоё
же клеймо – развернётся, и
крикнет густеющим
ртом – извини – здесь у нас кольцевая и вокруг
всё сплетётся больничным бинтом, как
хрустящей смоленской зимой.
Вера, Вера проснись,
XX.
на пороге рассвет, дрозд-младенец с щербатой
трещёткой – сунешь палец в разомкнутый
алый просвет, постепенно увязнет
рука – глинобитное небо
насквозь проросло – гуттаперчевой сизой
солодкой: и клубятся – и стонут – и
просятся вверх из янтарных
гробниц облака.