НЕСПЕТАЯ ПЕСНЯ
Это был период , когда хотелось найти ПЕСНЮ, отыскать в старой заброшенной деревушке, чтоб бабушка сказала тебе - "Вот, счас спою тебе, девонька, песню старинную, ишшо моя прабабка пела", и у тебя аж крылья за спиной, и ты с тетрадкой, с маленьким кассетным магнитофончиком, раз, нажала, и бабушкин голос ложится на крутящуюся внутри пластмассового корпуса, узкую коричневую ленту, и крутит, наматывает, как нитку на клубок, а бабушка гладит тебя шершавой ладонью по голове, как ребёнка, и слезы "тякут, тякут по белым щекам"...
Я даже залезла в соседнюю область, "подальше чтоб"- там две деревни стоят рядом, а области разные, только разницу эту было невозможно обнаружить, те же подсолнухи, и картошка километрами, цветёт жёлтым аж до горизонта, только в названиях и есть разница, одна Машкино, другая - Масаново, (да и те похожи!), и бабушки одинаковые, в платочках, старых халатах, в узорчатых морщинках.
Хорошо летом в деревне- в голове пусто, но радостно, запахи дурманят, куры кудахчут, лёгкость необыкновенная городскому человеку, необремененному процессом трудовым, и молоком всегда угостят, объяснят если-куда пройти, проводят...
Любят городских в деревне, здороваются, каждый городской вызывает интерес, какая-никакая новость в деревне...
- Вон там! Вон там! - кричала детвора на великах, разглядывая меня и с удовольствием провожая до нужных ворот.
Меня пропустила женщина моложавая, статная, сверкнув ярким румянцем, открыла калитку, и даже не выслушав - кивнула и показала на дверь, сама же пошла назад, в фартуке, в платке, с мокрыми, голыми по локоть, руками.
Я тоже на голову платочек надела, чтоб не смущать городским стриженым видом своим, и говорила, что я "из музея" и "ищу- смотрю старинные печи и прялки". Я вообще всегда говорила, что я из музея, слово это бесспорно, вызывало доверие и уважение, а там и разговор завяжется, и песня пойдёт... (Объяснять, что ты из фольклорного ансамбля, собираешь "старинные песни" - не, не поймут, и потом что значит "собираешь" ? Какого такого "фольклорного"?)...
Я уже пробиралась сквозь большие, похожие на сарай, сени, заваленные деревенской ветошью, как женщина моложавая кивнула мне опять, с улицы, и крикнув - "туда, туда", и опять, не поинтересовалась, не расспросила, как все они, недоверчивые поначалу, и я очутилась одна, в просторной горнице, квадратной, не очень светлой, чуть пахнущей сыростью.
Я пошла, вернее, сделала шаг вперёд, и на меня тут же повалился, велик, вернее сказать, облокотился, прижался, как бы предупреждая, стой, зачем тебе, и я осторожно придавила его назад, к стенке.
- Что же это, - думала я, - уже заблудилась в деревенском предбаннике?
Из большой квадратной комнаты, вернее, сеней, где я стояла в полумраке, вопреки всем правилам деревенского строения, наверх вели ступеньки, (пристрой?) две, или даже три, и там была дверь. Больше дверей я не помню, была эта, одна, большая, с витой крашеной ручкой, затертой до первого, другого цвета, слоя, и я поняла , что мне туда, и я пошла, и постучалась, но никто не ответил. И я приоткрыла дверь.
Теперь это была небольшая, скорее маленькая, уставленная мебелью, комната, чистая, и даже с претензией на "город".
В ней ютились трюмо, стол, выгнутый венский стул, большой, разросшийся в когтистое чудище, алоэ, часы "с боем", и этажерка с фотокарточками.
Тесная, казалось, не было в ней ни сантиметра свободного места.
На стуле, очень высоком, как на троне, сидела крупная пожилая женщина, в платке, в тёмной одежде, она сидела в полупрофиль, руки её были сложены на коленях, и видно было, что лежат так они давно, и не дрогнули пальцы, лицо, она не оглянулась даже - на звук, на скрип, тогда, как я уже вошла наполовину, уже спросила - "Можно"?
Женщина молчала, и это молчание было почти эпическим.
Я смотрела на неё снизу, большую и чёрную, а моя заготовленная улыбка повисла на лице, а нога не знала что ей делать без команды.
А команды не было. Мозг не работал, замер. Я растерялась и, кажется, что-то сказала, поздоровалась, и готова была повернуть назад, как вдруг заговорили часы, забили колоколом, как будто Мир отсчитывал "двенадцать", и я была наполовину в нем, этом другом, куда меня не пускали, так близко от тайны, что сердце колотилось, а двенадцать ударов как набат, как чья-то Судьба.
Женщина посмотрела на меня, чуть повернув голову, и отвернулась.
Я споткнулась о велосипед, и выскочив, наконец, на воздух, перевела дух, растерянная, и испугавшаяся одновременно.
Ребятня на пыльной дороге, смотрела на меня, уплетая черемуху прямо с веток, и улыбалась, рассматривала, чего-то ожидая, и когда я пошла по дороге, всей своей велосипедной кампаньей направилась за мной.
Маленькая женщина, с веточкой от гнуса, стояла у соседней калитки:
- Ты к Анисиной-бабке ходила?- спросила она.
- Да, - остановилась я.
- Так она обет молчания дала, у ей внук с Афганистана не вернулся, сказала, будет молчать, пока Санька не вернётся.
Я оглянулась, моя румяная женщина развешивала белье.
Лаяли собаки, мычали коровы, деревня жила.
Только песня, неспетая, беспокоила душу