Утром, вместо того чтобы собрать пожитки и сесть в скорый питерский поезд, я заварил себе “нескафе” и сел на кухне курить.
За окном улица Ленина пересекала под углом улицу Правды и опять шла своим путём. Сложно представить себе более прозрачный намёк на ошибки XX века.
Мной руководило тяжкое похмелье после ночной пьянки с литовцами, один из которых почему-то называл меня Колдун, а второй повторял, что мне не рады, но никуда не отпускал.
“Я просто фсегда гофорю прафду!” — говорил он и странно подмигивал. “Фот и фффсё!”
Впервые встретил человека, не выговаривающего звук “в”. Никогда не встречал человека, говорящего всегда правду.
Достав спрятанную в пиджаке заначку, я позавтракал в кафетерии картофельными оладьями (белорусы называют их драники), купил бутылку дорогой водки и отправился в КГБ.
Областное управление Комитета государственной безопасности находилось неподалёку от городского зоопарка, в бывшем Губернаторском дворце, больше похожем на добротный жёлтый особняк с полуколоннами.
Похмелье внушило мне, что этот казённый дом, как и весь город, населён провинциальными простаками. Стоит журналисту из столицы, хоть и другой страны, попасть внутрь, как его встретят хлебом-солью, а уж чем ответить на гостемриимство, я предусмотрительно захватил с собой.
Открыл высокую деревянную дверь, зазвенела пружина. На проходной лейтенант взял моё удостоверение, записал фамилию и разрешил проходить.
Я успел сделать пару шагов, как услышал прямо за спиной: “Тринадцатый!” — и отключился.
Очнулся в комнате без окон и как будто без дверей. Комната разделена надвое решёткой, на которой тоже не видно ни одного дверного проёма.
С другой половины комнаты вчерашний неудачливый покуситель Петро Василенко смотрит на меня безучастно. Он сидит с завязанными за спиной руками, под его глазами висят припудренные мешки.
Весь интерьер комнаты состоит из двух стульев и решётки между ними от пола до потолка. Стены смутного светлого цвета.
“День добрый”, сказал я.
“У дупу той дэнь”, отозвался Петро. “Хто ты?”
Я поискал удостоверение, но ни его, ни бутылки в пиджаке не нашёл. Карманы были пустые, как у районного бюрократа.
Смутно впомнился методичный допрос под лампой. Двое в костюмах задавали вопросы коротко и конкретно, а я отвечал в подробностях, которые сам не ожидал запомнить, не умея ни молчать, ни врать. Я словно забыл, как это делается.
В углу высокая молодая женщина на каждый поворот моего рассказа удивлённо качала головой, а в конце даже подмигнула: “Чудеса, не?” Она похлопала своего сотрудника по плечу, тот нажал что-то у меня на шее, и я опять отключился.
Петро продолжал смотреть на меня умеренно-равнодушно, как смотрит самец гориллы на типичного посетителя. Я не стал с ним разговаривать, вместо этого показал палец и вывел им на чистом кафельном полу:
“Алесь”.
След почти сразу исчезал.
Убедившись, что Петро понял (от удивления он даже приоткрыл рот), тем же пальцем я изобразил адрес.
Сзади загремела открываясь дверь, и зелёная форма человека указала на выход.
Я попал в тёмный маленький коридор, похожий на внутренности театра, спустился по узкой лестнице, и очутился на задней проходной.
“Сигареты хоть отдайте”, сказал капитану.
Отдали всё, включая запечатанную бутылку водки, а в моём командировочном листе даже блестел свежий штамп.
“ГНУ ОИПИ” — было написано на печати, и это было то самое учреждение, в котором открылся новый, никому не нужный принцип беспроводной связи. Туда я, собственно, был изначально командирован, но по ряду причин так и не попал.
Тёплые фонари освещали пустую улицу, а я чувствовал себя Иовой, извергнутым из брюха кита. Только что не знал точно, кого за это славить.
В пустую квартиру возвращаться не было никакого желания.
С дальнего конца улицы Ленина доносились обрывки фестиваля. Детские голоса то поодиночке, то хором тянули какую-то сплошную, отчаянно политкорректную любовную песнь, надрывом компенсируя своё полное безразличие к теме.
Я шёл на звук, никуда не сворачивая, зацепившись глазами за пару симпатичных женских ног. Ноги двигались ритмично, почти по прямой, стук каблуков раздавался неумолимо, казалось, что ничто не может его остановить.
Но хозяйка ног, наконец, обернулась, обрадовалась, назвала моё имя, а я никак не мог вспомнить, как её зовут. Она кинулась обниматься, мне стало стыдно, и я предложил зайти в бар.
Мы пили пиво, по телевизору показывали фестиваль. Она подробно рассказала о “нашем участнике”, я жевал драники и старался во всё это не вникать.
До моего жилища была всего пара кварталов, но она боялась то ли передумать, то ли опоздать, а меня шатало, я отставал, и смотрел на неё, в основном, сзади. Меня это, впрочем, вполне устраивало.
Она долго что-то делала в ванной, мы сели на кухне за пустой стол, и после чашки водки она призналась, что теперь “журналист тоже”. Личные отношения с коллегами никак не входили в мои планы на жизнь.
“Ты ж занималась рекламой?..” ; спросил у неё.
“Ну, реклама... Это же просто крики на базаре”, ответила она. И не успел я уточнить, что же тогда с репортажем, — добавила:
“Твои вообще-то слова”.
У неё были красивые тонкие пальцы, но на большом пальце правой руки ноготь рос не гладко, а волнами одна выше другой. Лак на нём, видимо, не держался. Чтобы не протрезветь, я пил, а она, как это умеют только женщины, продолжила разговор с совершенно другой ноты:
“Знаешь, я всё-таки вышла замуж”.
“Всё-таки?” переспросил я.
“Всё-таки. Хоть и не за тебя”.
Расхотелось продолжать разговор и вообще чем-то вместе с ней заниматься. Я принёс её большую репортёрскую сумку, в которой она всю дорогу что-то не могла отыскать. Номера такси в телефонном справочнике она нашла моментально.
По лестнице спускалась совершенно спокойно, с таким видом, как будто говорила сама себе: “Ну, я же говорила!” Мой куцый комплимент с благодарностью приняла.
На улице мы обнялись на прощание, я сказал “Прости” — а она разозлилась, прыгнула на заднее сиденье машины и закрыла лицо руками.
Захлопнулась дверь. Такси тронулось.
Имени её так и не вспомнил.
Бешеный ливень зарядил мощно, будто вырвалось то, что держали. Пока я добежал до подъезда, насквозь промок.
“Для писателя память, как для художника глаза”, говорил мой старый редактор. Писателями он называл корреспондентов, художниками — фотографов, а себя называл “старый патефон”.
Я собирался обдумать первый явный провал моей памяти. Повесил на стул потяжелевший пиджак, сел на диван и, так и не найдя зажигалку, отключился.