ИСПОВЕДЬ ПРОСТОЛЮДИНА
СПАСЕНИЕ МИРА
ЮНАЯ СТРАСТЬ
Не перестанет Бог, пока
любовь Его не даст нам покоя.
ЖИТЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ
ОТНОШЕНИЙ РАБА И ЦАРИЦЫ
Страсти Христовы подают невинность. А мудрость людей услаждает неведение и делает благо без Бога жить, творя свое, не объясняя того, что есть.
Свободная жизнь, ввиду своего естественного свидетельства жизни о Боге, в Его лице – уже творчество.
Бог не требует к Себе рабского подчинения, Ему нужна полноценная личность уже хотя бы там, где она есть, из того, что ее видно.
Но процесс произведения родственных с Богом отношений – это всегда подвиг предстояния в тайне мира.
Накапливание знаний, в конечном счете, открывает свободу личной совести и несет освобождение от всякой системы ввиду того, что сам человек созерцает чистый поток сознания. Стремительно и мирно со всей мощью истины проносится в орбитах той самой системы, открытой для обитания истины.
ДЕВСТВЕННЫЙ ЗАНАВЕС ПРЕДСТОЯНИЯ
Творить может только Бог.
Человек – творение, верой в Бога
он свидетельствует собой о сотворенном.
Идущий на общение с Богом
огражден Его святым всеведением.
Никто не вправе предполагать того, что с Богом можно говорить на равных.
Если Он позволяет, то всего-то и виден только Его свет, как поток чистого сознания. И от созерцания этого света поток оживает рассуждением духа.
И только исторически сложившийся опыт, многократно проверенный героически на практике, может быть законом.
И отношения, проливающие свет на новую жизнь, могут учить этому закону впредь, дабы не прибегали к необходимости самим по нужде вредить себе в борьбе с невзгодами добытому знанию.
ОЧЕВИДЕЦ ЭПОХИ ГЛОБАЛИЗМА – СЕРЕБРЯННЫЙ СВЕТ
ОТ КЛАССИЦИЗМА ДО МИНИМАЛИЗМА
ИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ГУМАНИЗМ
Потомок древнего рода.
Безусловный талант.
Архаическая форма.
Благородство на генетическом уровне.
Отсутствие системы.
Возможности успешного профессионального деятеля.
Благоприятное влияние в близком кругу.
Недюжие способности.
Неординарное восприятие.
Способности от сохи.
Эрудированная ориентация.
Автономность, информативность, самостоятельность.
Высокий уровень выстраданной надежности.
Гуманная внутренняя культура.
Обширный поток личного сознания.
Патология чувственного восприятия.
Инкогнито проявленное участие в реконструкции современного общества.
МОЛВА ТОЛПЫ
САТИРИЧЕСКОЕ РАССУЖДЕНИЕ НЕВОЛЬНИКА О СВОЕЙ УЧАСТИ
- Равви! Покажи нам Отца, и довольно с нас!
- Кто видел Сына, тот видел и Отца! Сын и Отец – одно. Не ищу воли Своей, но пославшего Меня. Да прославится Отец в Сыне!
- Равви! Когда совершится все сие?!
- Какое ваше дело, что Господь положил во власть Свою и сроки? Делайте, что должны, и довольно с вас!
Прозрение не в трудах. Прозрение в жизни.
Не так уж важно умереть – это легче. Гораздо труднее жить, а тем более выжить.
Что же это за суть?! Но именно из этого видно, что воздаяние – не система, не удовольствие из ее благ. А та самая жизнь, которую многие презирали, не считая ее простоту за дар святости, перед Отцом всего мира и истиной вечности.
Ведь именно освященная Богом жизнь, пришедшая в просветление, – итог несения немощей падшего человека.
НОВАЯ ЖИЗНЬ, ПОДАВАЕМАЯ
В ИСТИННОМ СВЕТЕ ОБЫКНОВЕНИЯ
Есть плоды на древе мира, что плодоносят. Но есть и те, что губят его: оно падет, но восстанет древо золотое.
Как семя у плода несет собой все знание о древе, так и Господь принял нас на кресте.
Святые Востока сторонились ученой светской мудрости. Они стремились практическим путем войти в милость Бокию и пребывать в созерцании верой и правдой Его Божественного света и дел духовных, в Нем заключенных.
Поэтому ценилось более непринужденное поведение – без знаний сатанинских. Благочестие не слов, но дел. И неискушенность миром.
Но это не означало того, что эти люди были невежественны или слабы более чем миряне и вельможи.
Правда была хоть и невелика, но ее в духе было больше, чем во плоти.
СИНТЕТИКА И ОСТАТОЧНОСТЬ МАТЕРИАЛИЗМА
Рационализм.
Практицизм.
Натурализм.
Искренность мира перед лицом современности.
Разум человека в раскрытом виде – это лик чистый и благородный, обращенный взглядом к миру и созерцающий Творца.
Человек имеет лик в соборном разуме, как закваска в сосуде. Это семя, что заключает в себе все древо рода.
И составлять связь этого рода – исчерпывать разум в пути совершенного просветления, в ходе которого человек уходит от нужды познавать и терзать страстями свое существо.
Видя свет Божий, приходит покой, прежде связанный грехом. Но вот: всеведение Божие и лицо времени. Господь сейчас видит наш мир вселенской баней крещения.
Многим думается, что это всего лишь колыбель младенствующего рода сего. Но слишком долго род просыпается на своем ложе. Ибо вместо брачного оно врачебное. И, как на целинной земле, прививает умирающему самочинцу все виды святости.
Труд раба состоит в том, что из своих страданий он родил, в себе истлев от скорбей, нового человека. Что выходит из грешного тела, как бабочка из кокона, исткав себя, царским сыном, испив себя из Потира, к цветкам грядущего благочестия.
Правда, как выражение. Но немногие для себя выбирают жизнь – истинной ценностью бытия.
Тайна жизни раба, конечно же, есть его ожидаемая свобода. Если не внешняя, то внутренняя. Это бесконечная и непостижимая для него сила, влекущая его к совершенному и окончательному добру. Если нет настоящей нормальной жизни, то она хотя бы состоит в служении идеалам или в жестоком следовании системе ценностей. Притом, правда здесь в том, что если дела могут быть бриллиантом, а знание серебром, то сам человек и его жизнь – истинным золотом.
Земная жизнь часто побуждает искать удовольствия во всем, дабы возместить неудобство, которое у многих стихийно.
И вот как бывает удивительно, когда приходится удивляться тому, что неожиданно мечты сменяются грезящим покоем о неизвестных ранее благах и удовольствии не по заслугам, некими необычными совершенствами. Ибо мир довольствуется ограниченной славой, и эта слава приносит ограниченное, приходящее удовольствие. Мир не ведает ее истинного венца. Но он имеет ее, под залог немногих избранных, в суетливом избытке.
А ведь многим по причине невежества она не дана, и в их лице, зачастую, она фальшива и является сплошным наказанием. Но в том-то и дело, что слава относительности для многих – наказание исцеляющее. Ибо Церкви Христовой дана не относительная земная суета, но небесная слава в том, что она не в фанатизме законов, но в явлении Христа, ублажающего божественную невинность творения.
Конечно, здесь труд молитвы и поста прихожан, монахов и священников. Но весь этот адекватный суд приходского собрания в том, что вся Церковь во Христе созидает, прежде всего, живого человека, сочетая в его естестве все виды святости.
Прежде нового человека, когда-то павшего и содержащегося в ангельском постриге, затем удерживаемого во Христе к попытке совлечься в будущей встрече с Отцом вечности, в рассуждении духа в нетленное тело. Достойное собеседование с Богом в духе и истине, даже до дома Божия.
Многие идут на жертву и труд. И возлагают все свои надежды на этом промысел, и не ведают ему ни конца, ни начала, но имеют дерзость пройти весь путь. Ибо здесь мы ничего не узнаем: Господь дает миру вид, но сила в ином.
Она в том, что Христос воссоздал мир, чтобы люди совершали через Него рождение верой во свет вечной благодати. А мир постепенно хозяйством своим содержит тот праздник жизни, где человек прежде грешил: падал, пропадал и, наконец, нашелся. Был мертв, но ожил.
И видя то, что Царство Божие дает покой и утешает души более, чем блага земные, и ради одного настоящего и праведного покоя, дающего истинное знание живому духу, чем бренной и ветхой земной плоти, многие идут в этот таинственный небесный покой, дабы в азах составить верой тот род, что только создается в будущее блаженство. Тогда как Господь, даже приняв намерение, после жатвы возместит все жертвы и труды.
И это не заслуги или частное смирение одного или нескольких людей, ввиду некого воздаяния, но свершившийся план Божий и святость Церкви.
Могут ли отдельные этнические группы влиять на общий глобальный итог дела в области классического труда правды в мире? Исконно – нет.
Но мир это полигон. И в нем есть канцелярия – исследовательское конструкторское бюро. И, непосредственно, руководство. Но, увы, все это обусловлено мировым театром грез и преданий.
То есть сам оригинал вопроса для смертного человека весьма виртуален. Поэтому вся система – это авансцена с занавесом и оградой, сдерживающий фактор, надстройка и автономная система сервиса, секретный аналитический конвейер.
И тут, как добровольцы, экстремалы, они и вестники, и отдельные ортодоксы, что в очевидной форме несут откровение, в конечном счете, с одной целью информационной кампании: конфиденциально продвигать контекст мира и своим видом инициировать баланс рода.
ЖИЗНЬ В РАБСКОМ ПЛЕНУ
Сладкая песнь птицы хвалебная,
Ода, живущего в садах процветавших.
Во время, что солнце лилось,
Между родом людей сокровенно скитавшись.
И, мягко плоды обнимая творения,
Свой мир предлагала, на ложе ложась,
В обителях жизни творя возношение,
Светясь перед теми, кто время стяжал
Хрупкий сосуд, покой постигая,
Вселенский поток принимая сознания
И пробуждаясь в телах человечьих.
Лоно земное в строения покрывая.
Царство земное слагая в имения,
Где в томных понятиях муки творения,
Дерзко стяжая миг просветления,
Рождаясь и долго живя
Средь стихий жестокосердных.
В свете средь страсти греша
И плена желаний прелестных,
Страдая и страстно пылая,
И вновь к свободе сладко вожделея,
Привязавшись к суетам, в полет обратившись,
И нужды удел мытарств и скорбей вбирая,
В пустыне без жизни во мраке оставшись.
Забвенью непосильный удел предавая,
Отшельником став в мире хищных потех,
Ни в коем усилии успеха не зная,
Но славу стяжая небесных владык.
В путешествии став очарованным путником,
Долгих усилий совлечь добро в человеке,
Солнце любя, отчаянным грешником
Стал человек идти в долгом веке.
И, воздух преданий своих возлюбя,
К сильным и страстным фантазиям мира
В рабство попав и сон лишь ловя,
В лоно царицы, в узы души
Он был искусством уловлен, что нет древней.
И, словно мудрец толпе на потеху,
Стал он, как варвар в шкурах зверей.
Был обязан для тела за пищу
В дар искушавшим сознание духам
Из бездны труды приносить.
И долгие ночи, и дни беспросветно
В предельной и трудной, недостойной борьбе,
В низменном тоне из мерзких желаний
Рабом человек лишь, как тварь оказавшись,
Пред князем в непосильных мучениях
И похоти вражьей, как проклятый,
Должен был волю безумцев законом считать.
И та его слабая воля, которую били, считает,
Что могут его как бездушную вещь получить,
Не считая веры, совести не знает,
И не моля о том Бога, – так наживались
И в кознях врага страстям поклонялись.
Губили ту землю, что полита в крови,
И злобно жгли в ней зерна любви.
Мой герой, что казался заложником дикой
И подлой, и адской борьбы,
Задумал в ответ за поруганный
Образ своей полноты
Принести братьям раскаянную и славную,
Сквозь мрак, милосердную и благодатную
Молитву скитальцев до Бога донесть,
А извергам в белых хитонах венцы их отсечь.
Он силу страстей меж скорбей и несчастий
В каноны прощения веры слагал до конца.
И в нем, как доспехи, собрались отчасти
Те члены телесного храма Творца.
Сама справедливость сквозь позор врачевала.
И долгим трудом, словно камень таща,
Несла его кровь, недужный рассудок стяжала.
И он сам просветлел не спеша.
Он выделил в скорби ясный зачаток,
А горе ушло в осадок страстей.
И лишь огонь мог очистить его естество,
Что закалилось в завет среди дней.
Его лик был чище вельможи у трона,
И долгий, и сильный бренный навет
Тот, что сковывал грузом закона
И в свой суд осуждал естество, как запрет.
Тот груз несовершенных потреб одного
Из раба столп человекам сплотил.
И свет Божий нашел на него.
И должен был он подвинуть предел
И вывести солнце из мрачных основ.
И свет пролился в пустыне вновь
И сделал из нищих великий народ.
Мой раб над миром трудился, храня
В кротком виде ее невинность, чистоту.
Возделывал землю, и она его питала сполна
Всеми благами, сделав ценным его одного.
И вот, когда опробовала знать похоти
И делала из рода сего истукана золотого,
Мой раб у них скалой встал на пути,
А слово его стало камнем от закона.
И та природа, буйно что цвела,
В рабе воскресла вдруг. А бремя, что гнило,
Прозрение исторгло на сего истукана,
И пронеслись времена в лике простом.
На ноги древнего духов темных кумира
Упало предание, что всегда тайной великой плыло,
Покой первозданный собою таило,
Простым дерзновением влекло.
Ненастье то, что в природе стало царствовать,
Неся всем, кто ее по силам принимал,
То недалекое, скупое разделение,
Что лишь, казалось, можно и стяжать
Жилищем хрупким, во свету мерцание,
И недостаток мира восполнять.
Идти из мира скромных очевидцев,
Что стали свет преданий уловлять.
Погнались в мир за призрачным упокоением,
И прочий люд своим суетам, обольщая, научать.
И вот, всего лишь став простейший очевидец мира,
Мой человек увлекся той его несладкою игрой
И стал стяжать те грезы света,
Что лишь отчасти ласки мира представлял порой.
И, по неблагодарной жизни человеков проходя,
Попал в рабы ее всей суете. Оставшись наблюдателем,
Он тихо, низменные повинности снося,
Встал в поединок с примитивным плутовством.
И находясь под гнетом общей страсти,
Однажды обретя в себе Творца узкие пути,
Раб вместе с прочими рабами истину от лжи
Был должен в праведные, светлые черты произвести.
Царившее уныние, животное стремление,
Раб, очевидно, став как воин, дерзко отрицал,
Но Бог его, как сына среди плена адского, в смирении
Пастырском с благодатью наставлял.
И раб мой скотский нрав рабов возненавидел,
А немощь их, как слабое дитя
В безводной пустыне спасал.
Он был к ним благочестно расположен, не глядя.
И раб, увидев слабого перед очами человека,
Их силы средь скорбей и мук из неизвестной доли,
Невежества житейского в молитву духа,
Что билось птицей в клетке под спудом плоти.
В предчувствии свободы, жизни праведной,
Ко свету Бога обращал.
Раб, приходя молитвой страждущей,
Очами к светлому покою древней чистоты бежал.
Всех видел он на лоне матери природы,
И ложе прежде человека
В вере колыбелью творил добра
Он их пред мрачным занавесом тайны.
Во свет начальный ко истоку
Сотворенного имения Господа припал,
Свободным гласом крови истца потоку
Предания гласные примером личным привлекал.
Средь нужд и слабого и тленного сознания,
Сам мучаясь и слабо возопя во страсти,
Не ведая пощады и нуждаясь,
Раб был свободой наделен от святости.
Он пред другими, что вид его не могли сносить,
И принадлежности к страданиям этим полноты,
И не могли его постичь
Сердечной чистой простоты.
Имел отчет устами Бога, и Он, его создав,
Сделал мастером народной доброты.
Его наука – простой и кроткий нрав,
В простейшем виде чистой человеческой нужды
Была простая мера правосудия святого,
Что было в нем залогом истины духовной чистоты.
И в нуждах и затмениях природы снова,
Как будто из подспудного и темного желания, мечты,
Он в мир являл непринужденный нрав простой
И добродетель, из ее чистейших недр нужды
Земного царства изобилия черты.
Был не поруган мир в раба чертах,
Что камень храма, тело нес строенья своего.
И рабство то, что в мир свой по несчастию его,
Как чадо поглотило, став темницею души в очах.
В один миг душу закалило, и Божий правый суд восстал
Как будто домом, стал человечьей правоты собором.
Бог в нем невольницу и негодяя повязал,
На суд всеобщий выставил пред миром.
И стала мира песня пресвятою, когда на княжьем ложе
Презренный шут вдруг обзавелся ремеслом.
И в рабство заключенные труды для сбора благ вельможе
И возведение царствия чертогов человечьих днем
Было под маской отвержения и непростительной хулы.
И вот, в рабе вознесся свет небесный
И стал приятней серой немилостивой мглы.
В рабе простом приятен стон сердечный,
И нищим стал богатый, возлюбив немилость
Прежде лестной княжьей похвалы.
Одежды рабские веревием надежды стали,
На благо справедливого суда на свет вносить творения.
Сквозь муки тела жизнь лишь постигали
Несносную свою, святыней Божьей претворения.
Средь детских глаз во тайне мира и в смирении,
И на каноны те, что отбирали суд, не взирая,
Просить у благостных владык судьбу в благоговении,
Среди рабов на дерзость уповая,
Судьбу ту, что им дарит благодать.
И вновь свой взгляд к свободе обращен,
Как людям равным рабом себя считать,
Тем, кто на лике сей земли был урожден.
И древний род сквозь иго смерти
Прошел по бездне со святой победою.
Впредь славе пред всеми нес святую, недоступную,
Невинную и благочестную – святую простоту.
И тело бренное трудами духа побеждая,
Раб храм Господень средь рабов презренных созерцал.
И Божий образ благочестия, забвенный рок благословляя,
В несчастном мире осужденных вельможами бродяг мерцал.
По-царски благо просвещенно, и в тайне вечности
Дары Святого Духа дитям свободы раем предлагал.
О, сколько благ цвело в богатых замках во беспечности,
И сколько пышного добра тот замок там стяжал!
Но их душа вельможи лишь бы однажды приняла.
И чашу плотника испив лишь, он бы понял
Во сколько милость обошлась ему, когда душой своей
Из светских дней дворцов живым во ад сходил.
И вот, вся грязь и догмы власти изъязвляют
Его развратный, искушенный светом
Потаенных комнат, дерзкий ум.
Вся знать была оторвана от жизни в этом,
И, словно дикий цвет, была посажена в озон.
И в замках и дворцах, стараясь
Весь мир объять своим невежеством.
Цари и дети, будто в усыпальнице живя и наслаждаясь,
От мира яркий свет стяжали.
Но сколько можно грешной плоти править
Пред Богом вечным тем, что наготу познали?
А бедный раб один в неволе продолжает княжить.
Его победы – роскошь венценосцев,
Он победит или погибнет, а дети царского двора во срок
Устанут за победы с ним сражаться вовсе,
Тогда как раб по-прежнему от князя не далек.
И мудрость та, что плевелы разделяет,
Внушая о многих, гласно вопрошает.
И вот, в просторах мира дьявол возникает,
Он пред собой поверженных рабов ведет.
Но эти лишь его хуле внимают и на престол несут
Не дар, но меч, что лишь на час имеет пир:
Час мести, и восстания лукавства плут,
Что как пучина вмиг поглотит падший мир.
И вот пред миром зверь вдруг появляется.
И держит меч, поклявшись Богом,
Что перед ним никто уж не спасется,
И сам идет во ад с сияющим венцом.
Цари и нищие со славой целуют жалкую пяту.
Им невдомек, что разум зверя не более чем у раба.
И сей разбой под силу многим, но вот не все идут
Разумно, чтобы обратить все под себя.
Однако, если множество сражений
Уже не так пред миром в одночасье пронеслось.
То неужели мир, истлевши средь хулений
И клевет, однажды аду в раз отдастся?
И на поверхности земной не ложе, что рождает жизнь,
Но вязкое болото показалось,
И страшная темница приготовилась
Всех в узы смерти поглотить.
Ведь в этот миг и старцы, и младые дети
В ложь уклонились без остатка, извращая естество
И ради колдовства, бесстыдно развратившись
В одну без меры брань, привратниками в баловство,
Вели лишь немощную, презренную жизнь рабов.
Однако, мир сей человечий не способен из жилья
Разбойничьим вертепом стать, не приступив
Границы сотворенного земного бытия.
И тут рабы, не зная клеветы вельможи,
И роскоши от царского двора,
По рабски потребляя соки жизни,
Не более кричащего дитя.
По мере постижения пресветлого и тайного пути,
Земное царство, возникая на лоне матери земли,
Частями двор, частями замок, но больше храм,
И на неровном поле нрава караван.
Среди рассеянных развалин разума и воли
Во замке плоти люди, что поныне средь рабов,
И мир, и солнце царственно всходило
Над головами сверженных глупцов.
И долгий труд возвесть строения,
Чтоб всех сокрыло от бушующих стихий.
Но вот откуда рабство мира?
И почему бушует он перед лицом сынов своих?
Не видят в нем они святого.
И в узы совести спадает прежде царственный хитон.
Но может ли тот мир вместить их снова?
И что за праздник у истца хмельного?!
Мой раб, в падении царства быв предводителем рабов,
Поверженной царице он дал бы кров?
И что за страсти плодить он творить готов
Среди вельмож, отверженных рабов?
Или, быть может, та царица была благом,
И возвеличила бы средь его собратьев,
И сделала его царем среди рабов?
Но он не может, став тираном,
Среди покорных простоте
Быть также и лакеем, где покой.
И, в виде змия повенчав царицу,
Воссесть впредь рядом с ней самой.
Попав в имение святое,
Не могут вещи сильного стяжать.
Не зная имени святого, как же могут
Знамением его плоды святые уловлять?
И вот, увидев их на ложе брачном,
Господь не Ангелов ли им пошлет?
И, если сами голоса их миру дерзко возопят,
То дерзкий пламень сам с них все запреты изведет.
Когда святые отчужденные рабы
Сидели царственно на троне всех отцов?
Или Господь дает вельмож труды
Средь тех побитых в тернии глупцов?
И сердце сирого возведено в собор.
Дав жезл пастыря простому,
Повел бы сирого на трон?
Где мир? Где трон Господень?
Где свет незыблемых миров?
И если он, тот раб соборный,
Не сносит бренного нутра,
То может он пройти могилой
Среди распятого добра?
И стать пред миром в покаянии.
И сделать им невинные черты.
Дать те обеты послушания.
Что меж игом соблюдали лишь рабы.
И с новой силой откровенно,
Их насыщать, облекшись в золотистые лучи венца?
Но мир не знает тайны блага дерзновенно.
А если б знал, то не язвил бы на невинные сердца.
И вместо гордого величия
Не предлагал бы иудейской мзды потом.
Но, став свидетелем святыни во обличии,
Сам стал бы в миг его рабом.
И свет бы свой тому владыке всем миром принесли,
И стали бы детьми у ложа чистого его.
Но он неведом твари древней, хоть и принял ее черты.
Он во всем идет по следу, но у ее оград теперь посты!
Уже идет тот образ странный,
Когда рабов подчас сдают в наем.
И, увлекаясь страстью рабской,
Нуждаются в их мгле во всем.
Ведь, думая, что раб последний,
И что уже не спросишь ничего с него,
То упирается в страдания,
И, видя в нем свой идол унижений,
В порыве венчают отчаянном
Перед рассудком смерти, падая во грех.
Но разве раб не выжил в иге совершенном?
И разве Бог не сделал всю его беду средь вех?
Венец пред мукой роковою.
И разве раб не показал, что жив,
в несчастном забытьи отверженных от света?!
И вот, нося в себе божественные и святые образа,
Рабы, склонив пред Богом иго человека,
В один момент поклоном вышней славы уязвили
Гордость мира, и в падшем человеке – дикий раб.
Воскреснув в крови Божией, вошел во благо
Недостойного прежде блистающего мира, того, что в нем.
И в падшем образе раба восстали древние пророки,
Чья вера, быв мечем царей за правду, побиваема во всем.
Теперь стоит раб в белых брачных одеяниях,
Пред твердью неба, все смотря,
Будто невинное дитя,
На трон владыки дерзновенно.
И он отверз пред оскорбленного владыки взором
Весь древний очевидный план:
Знак откровению святому,
Чудесный и священный плод любви.
О, сколько радости гонимым
За образ Божий в вечности грядет!
И сколько счастья нераздельно
Собой сам Бог в беседе с рабством
И одним рабом священным благодатно принесет!
Грядите вы в могучем откровении,
Творите дерзкой веры письмена.
Отверсты вам те истины святые,
Что лишь по счастью совершили
Царство во дерзновенные времена.
Но им неведомы свободы,
Не созерцают Бога ветхие цари.
И, быв дитем, что прежде принято в престоле,
Что те рабы лик Господа во свете вечном
Как ангелы согласны соблюсти.
Они – его святые очевидцы
Детей земных и сирых вдов
И немощных мздоимцев:
Всех равно в нивах Божиих сочетая.
Молят придти во свете Господа истца,
И, серп честной над миром вознося,
Пожать то поле правды, что создалось жизнью,
И мир в сует его воззрел.
И вот, сокровища святые, все зерна правды принеся,
Та чаша мира, над сердцем детским вознесясь,
Со криком грома исповедным во знамя брака Божья,
Из слез и крови, как буква, что анафемой была.
И вот, перстом восстав над миром
И молнией возмездия меча,
Раскроет узы очевидцев.
И в гневе Божьем над главами клеветы
Судом исхода рокового предстанет исповедью,
Что стала разглашенною историей рабов.
История земного мира
Подчас устроена из праздника стихий.
И на просторах пустынного и суетного пира
Ведут игру, гуляя средь разбросанных во времени судеб.
Что ж из того, что мир пытались сделать вожделенным?
И строили в нем царство, что должно цвести средь века?
Но даже лучшие – были бы геройством опоенными,
Согрешившего пред Богом человека.
И те мирские царства, та утеха,
Были лишь отчасти велики:
В знак посягательства на долю человека
Их планы были сумасбродны и дерзки.
То возникая, то куда-то пропадая,
То с новой силой создавая скорый свой успех,
Господствуя недолгий век, взлетая,
Вновь исчезали в массе долгих и тяжелых лет.
И те, что вместо них вставали на месте пировавших сил,
Недолго в этом мире промышляли.
И, взяв мечом, порой шли сами под меч соседа,
Что возвышался средь языческих свобод.
Восстать на час, не принеся свободы,
И лишь тираном слепо покорять,
И спелым видом пустозвона
Отрубленный венец теряли вспять.
Что мог сделать среди грез в страстях
Плотской человек, плененный страстью?
Лишь в горе и насилии идти во днях.
И мир таких же управлялся головами с властью.
И чинно, празднуя в чуме,
На брань вставали, не снося себя.
И мудрость мира была та,
Что царство возлежало на острие меча.
И древний мир, немного веру понимая,
Не мог сам для себя творить посильного добра.
И если Бог их, попуская,
Оставил раз хотя бы на самих себя,
То истребили бы себя в миру и люди
За ради части, что так жаждали в себе,
Друг другом жизни ясно разделяя
Пониманием самих себя.
И было их наукой лишь убийство.
И те, что не несли с собой меча,
В рабство низменное уходили.
И господа между собой делили
Лишь тушу убиенного тельца.
Их кровь на идола ложилась
И, мрачным пологом покрыв их пир опять,
Всегда с собою жертвы приносила.
И, зная это, вся вельможная знать
Своим звериным норовом гордилась.
И упивалась жестокосердием тех варваров,
Которых пред собою в ноги положила,
И им лишь чечевичную похлебку предложила.
И приучала между черни почитать
Возможность всех рабов законом угнетать.
Но рабский мир – был очевидец он:
Творилось все усилием рабов,
И кровь рабов, и сдавленный, и безнадежный стон,
Был нишей ценностей господских, их оков.
и скорбь их миру была
тем правомерным смыслом
что ограждала вожделение людей.
Их связью в мире клеветы противоречий.
Мостом была, и мир между брегами бездны собирала,
И в быт от скорби приводила, ограждала
От безумного разврата в беге,
Что гнал свободу в грешном человеке.
И в тайне смерти, в послушании неся покой,
Был миру приходящим светом
И, принимая зло, был той душой,
В которую оружие проникло ветром.
Тот смысл, что закон разумный, мир, не соблюдая,
Был у страстей своих рабом,
И жить возможно лишь отчасти в мире том,
Когда его добро свободно от измен, спокойствие оберегая.
Чисто ли бремя, что по совести лишь видно?
Что стали те, кто царил в жизни, наподобие скотов,
Изгнав из мира время человека очевидно,
И шли, охотясь на него, как на несчастных простаков.
Обратно в мир свой приводили,
На них лепя клеймо бездарнейших рабов.
Но именно рабы мир сотворили,
Они несли жизнь в стонах и отчаянную кровь.
Она в страстях бродила с фарисейским ядом.
И в светлый час опять же собралась, кипя,
В чашу святым младенца ликом,
Что мир, с его сомнением оставя,
И тленное земное бремя,
Различий смуты, светского стремления груз
Вознесть над разумом свое во время
Неразвитое бытие обуз.
И этот отрок в мужа обратился,
Что научил собою добры восход,
Не показав им силу верой и приняв
Собою человека, дал миру новый и благой исход.
Оставил далее ответ за каждым:
Жить в теле зверя или восходить душой во свет.
И тени мира, видя свет во сердце падшего раба,
Расходятся давая миру слово и навет,
Что было вестью прежде сотворенного добра.
Остатку в бренном мире, что принимала лишь его душа,
Как утешение святое, и, не имея силы тайну проницать,
Лишь ею в вере прибывая, от власти рабства и греха
Могли, прозревши, небом меж собою сознавать.
Свою придивную легенду лишь отныне
Мир в играх юной чистоты может увидеть.
Мир Богом соблюдаем и поныне,
И человек в нем должен праздник ожидания творить.
Свободно в том прибудя, с великой радостью живем,
Мы, меж собою собираясь, от силы общего добра
По многим мерам жизнь ту постигаем,
Что совершалась как игра.
И, ближнего как друга понимая,
И между прочими живя,
И самого себя через собрата сознавая,
Являем тело общего мирского бытия.
Но тот, кто в тайне члены тела сочетает,
Есть образ наш и вся над нами каждому глава.
Однако, мы – творение, и мы творить не можем.
Лишь Бог через свидетельство Свое:
Он в нас и творит, что мы Ему
И верой совершаем по смирению.
И во свидетельстве своем, о Нем,
Прибегнув в тайне, открываемся Ему.
Мир в древности был рабский.
И не во многом он был сам определен среди страстей.
Рабы – те иноки, что тихо сквозь грехи вопили,
И даже войны, что были силою царей,
Не так успели, как рабы простые,
Поскольку на себе они держали уточнения:
Весь приведенный им свод правил и канон.
И это было тем единственным условием спасения,
Что лишь они творили настоящий и чудовищный закон.
Творя неведомые грезы, раб так хотел жить со мечтой.
И, потресая воздух вожделением,
Он бился с миром, очарованный лишь мздой.
Его труды все смехотворны. Его обличие осмеяно в веках.
Он – низость, он – презрение, он – страх,
И он – нажива в издевательских тонах.
Немного те, кто рабство возлюбили,
Отчасти признавая пользу для самих себя,
Но страстей своих не искупили.
И от ответа за свои посильные года
Надолго в грех ушли поныне,
Отдавшись игу презираемого ими же раба.
И вот царица, что жила роскошно,
Была в почете средь господских лон.
И, не удержавшись от падения, возможно,
Вдруг возомнила, что творит закон,
Но под творением произвола
Поныне нет достойного добра.
И в суд себе она над сирыми гонения сотворила,
Взяв в жертву злу презренного раба.
В ее господстве все успешны,
Но холодны ее дворцы.
И веры нет в венцах вельможных,
И гибнут в похоти юнцы.
И вот она раба в покои злобно привела утех.
И пала пред несчастным в ноги, стала умолять
Ее страстям отдаться и весь грех
Через животный разум низменно принять.
Испить ее жестокости скупую чашу
И стать ей ходатаем среди двора.
И быть ее трибуном безобразным
Меж прочими – отшельником добра.
Он должен был стать воином, но без оружия,
И, как охотник на искусных львов.
Взирать без страха на вельмож и, не вступая
В спор их, быть соглядатаем дворов.
И каждый знал, что это – раб постылый,
И даже не бесстыдный шут, простак.
Но, словно вестник из могилы,
Он был пред ними в белом и до края наг.
Он появлялся ниоткуда
И уходил, бед всяких и не зная,
Его желания исполнялись – чудо,
Хоть в чем-то уязвлять не начиная.
И он был совестью вопящей.
И, словно споря о судьбе, шептал,
Без осуждения говорящий
Входил в огонь и не сгорал.
Тогда как он, вкушая зло их,
Был должен с каждым спорить
Всякий раз и без кровавых церемоний
Их страсти чинно разрешать.
И всякий мог ему что хочешь рассказать.
Он с дерзновением защищался,
Внося в их быт доподлинный уклад,
Не смея цензорам злословить, отличался.
Лишь заключая в рабские черты,
Вельможи упражнялись в брани.
И лишь царица над рабом
Всю власть себе во похоти взяла.
Но его своим постылым господам,
Как псам кормила, и вся ее гордыня мнилась
В том, что раб сей все бесстыдства утолял.
Он был привратником двора, где жизнь клубилась.
И на своем веку законы создавая,
Раб был главой пустою грешного двора.
Его заслуга в том, что, послушанием сияя,
Он смерть вспять отводил от царственной главы.
И, сердцем грешным распинаясь,
Давал распутной деве капли мученической крови,
Ей лишь невольной жертвою за мир являясь.
Она его как пленника хранила в доме.
И он носил на теле ее отчаянной тоски следы,
И, ревность мира сознавал,
Вставал на троне вместо тлеющей природы
В тот час, когда ее грех пожирал.
И царство мира в тайну мрака опускали,
И тихо погружался, снедая грезы от тоски,
Как яркие цветы тихонько цвет свой отдавали,
Роняя в землю нежно лепестки.
Помалу лик мира обнажался,
Стяжая силы и приняв стихийные черты,
Из ложа возмутившейся царицы шел,
На свет мирской уж тот рождался,
Кто страх и грезы рабские переборол.
И жало зла, из немощи ломая,
По силам слепые и разбитые черты принял все,
И вот, пред миром раб простой родился, возникая
В невинной и естественной среде.
И то, что было под наветом,
Здесь стало без особенных границ.
В нем тихо уживалось бремя,
Что было многим естеством.
Он этот царь – очарование,
Стал многим нужным чудаком.
Поскольку мир рабов до века
Был разума по-настоящему лишен.
Лишь обстоятельства и время
Из мира делало рабов, где каждый побежден.
Но вот, когда раб рабством побеждает,
То смерть разделит царство между миром
И той царицей, что страсть природе пожелает,
Что оставляет жизнь истерзанным рабам.