61. DEJA VUE!
18 мая 1504 года был объявлен праздником во Флоренции. Бригада соборных архитекторов, предварительно согласовав все мельчайшие подробности с Микеланджело, а потом с Содерини, окончательно назначила на этот день перемещение и водружение «Давида» Микеланджело на место перед Палаццо Веккио. Микеланджело был в гуще событий, волновался и радовался, как отец, забирающий ребенка из родильного дома.
Для него «Давид» был сыном, другом, братом, им самим, наконец. Еще более трогательные чувства к мраморному гиганту усилились после того, как Урсула принесла с рынка вести о том, что подпольные сторонники погибшего на костре Савонаролы распространяют по Флоренции воззвания к гражданам возмутиться против установки «тела обнаженного мужчины на главной площади города".
- Боже мой, эта зараза как хроническая болезнь в организме. На время затихает, а потом бурно проявляет себя, когда в городе происходит что-то важное, - Микеланджело сильно занервничал, глаз задергался. Урсула взяла его за руку.
- Бамбино, Микеле, тебе не стоит тратить всего себя. Это – не твоя забота.
- Урсула, ты предлагаешь мне сидеть спокойно у тебя на кухне, возле очага, покуда банда спятивших будет выплескивать всю свою агрессию на моего «мальчика»? – Микеланджело судорожно дернулся.
- Микеле, детка, - Урсула нежно погладила Микеланджело по широким плечам, как в детстве, - ничего не произойдет. У нас в городе сейчас, Слава Богу, - она перекрестилась, - полный порядок, благодаря мессеру Содерини, хотя многим он и не нравится. Так вот, Микеле, нужно, чтобы городская стража охраняла твоего, как ты говоришь, «мальчика» днем и ночью. Все будут видеть, что закон на твоей стороне и страсти поутихнут. Мессер Содерини ни за что не допустит проявления дикостей еще раз в центре города. Пусть ночью стражу удваивают. Народу понравится твой «Давид», вот увидишь, не переживай так. Вооруженная стража еще более усилит впечатление, и никто уже не захочет бросать в скульптуру камнями. Флорентийцы будут любить твоего «Давида» всегда, - Урсула нежно привлекла Микеланджело к себе, он губами прильнул к ее морщинистым рукам.
Слова доброй Урсулы оказались пророческими. «Давид» переехал во Флорентийскую Академию с площади Синьории только в ХХ-м веке.
Урсула готовила праздничный обед. Запах мяса, чеснока и оливкового масла дразняще распространился по Санта Кроче. Ловкие пальцы, казалось, не дожидаясь импульсов из мозга, сами легко чистили, крошили, высыпали в открытые и послушные котелки все необходимое.
Урсула выглядела очень удовлетворенной. Да, она не рожала Микеланджело физически, но душой – это был ее ребенок. Они не провели много времени вместе, но ее комната была для него обителью покоя. Она поднимала голову каждый раз, когда он чихал, и внимательно всматривалась в его лицо. Она знала, отчего у него болит голова и всякий раз замолкала, если видела, что ему надо высказаться. Она оставляла его спать у себя в комнате, когда понимала, что он должен остаться один в эту ночь, чтобы подумать, и что он заснет только тогда, когда все мысли в своей голове приведет в надлежащий порядок – и посторонних быть при этом не должно! Творчество – это интимный процесс! И наконец, он с детства ел из ее рук, когда приходил на кухню, и она доставала из котелка для него самые вкусные кусочки мяса. Это было их тайной. Они смеялись вместе при этом, чувствуя себя сообщниками. У нее до сих пор сохранилась привычка придерживать бокал снизу, пока он пьет. Микеланджело пил жадно, нередко захлебываясь, брызги бисером рассыпались по черной бороде, к которой Урсула никак не могла привыкнуть. Так, что ей часто приходилось оттягивать кружку чуть-чуть назад, как в детстве.
В городе все говорили о Микеланджело, о «Давиде», о новом Папе. Все слилось в одно русло. Все будет по-новому, и все будет обязательно хорошо. Жадный до нового народ Флоренции, впрочем, как и везде, стремился на Пьяцца Синьория, чтобы первыми попасть и занять все самые лучшие места, дабы отчетливо лицезреть процесс водружения статуи Давида Микеланджело Буонарроти перед зданием Синьории. Толпа гудела, рявкала, рычала, шипела, толкалась, пинала, вскрикивала – пестрая, резкая, насмешливая, говорливая. Великолепная Флорентийская публика, соскучившаяся по ярким тканям, по томным улыбкам, по раскатистому смеху, по игривым шлепкам, по непристойным анекдотам вслух. Кто-то был уже навеселе, кто-то еще предвкушал веселье, словом, ничто не напоминало о событиях шестилетней давности, и ничто не могло уже остановить набирающее обороты Возрождение.
В дверь постучали.
- Синьор Боттичелли, проходите, садитесь, пожалуйста.
- Да-да, я сяду, любезнейшая Урсула. Готовитесь?
- Конечно! Такой день! Микеле так его ждал и вот, наконец.Оставайтесь, маэстро, пообедаете с нами.
- Нет, нет, нет. Я не за этим пришел, - худой, седой, изможденный маэстро Сандро Боттичелли замахал руками на Урсулу и было видно, что он хочет сказать что-то важное, но слова, точно занозы, застряли в его горле. Он умоляюще посмотрел на Урсулу, точно просил о помощи.
- Маэстро, Вам нужен Микеланджело?
- Да, то есть, нет, то есть, да. Это о «Давиде». Знаете ли, я ведь был знаком с братом Джироламо, - Сандро опустил голову и перекрестился. Он до сих пор не мог оправиться от трагической гобели проповедника, которого боготворил и в которого страстно верил. – Понимаете, Урсула. Я – человек верующий.
- Это прекрасно, маэстро, но, при чем здесь Микеланджело?
- Ах, да-да, так вот, Микеланджело … Он ведь не принадлежит ордену доминиканцев?
- Нет, маэстро, нет, - Урсула начинала нервничать, чувствуя, что за нерешительностью Боттичелли скрывается что-то серьезное и даже угрожающее Микеланджело.
- Так, вот, - Боттичелли поднял глаза на Урсулу, - простите, мне трудно говорить. Вы должны меня понять.
- Да-да. Я Вас понимаю, - Урсула пыталась сохранить вежливость. Сердце билось как колокол на башне Джотто.
- Братья доминиканцы, - Боттичелли наклонил голову и внимательно посмотрел на Урсулу, словно желая, чтобы она сама досказала все то, что он не решался произнести вслух, чтобы, по крайней мере, не чувствовать себя фактически предателем тех, чьи убеждения он так ревностно разделял. Урсула была любящей женщиной. Внимательно смотря в глаза Боттичелли, она повторила его медленный наклон головы и продолжила, - не одобряют «Давида», так?
Боттичелли кивнул.
- Они замышляют что-то?
-Боттичелли кивнул.
- Против «Давида»?
Боттичелли кивнул и замер, открыв рот, словно желая дополнить фразу и испуганно глядя в глаза Урсуле. Она вздрогнула и прикрыла рот рукой.
- Против Микеланджело?!
Боттичелли закрыл глаза.
«Джисмондо! Ты где? Иди немедленно в дом! Где ты? Джисмондо! Каналья! Где ты?! - Урсула, чуть не плача, звала самого младшего из Буонарроти. Обычно, он был в саду вокруг дома, обвязывал яблони или доил козу, которую привез из Сеттиньяно. Это был добрый, милый и домашний мальчик. «Джисмондо!!!» - думаю, Урсулу было слышно в Сиене. Послышался топот. Черная, кудрявая голова и большие ясные глаза предстали перед Урсулой.
- Немедленно беги к брату. Скажи ему, что готовиться покушение доминиканцев. Пусть ни на шаг не отходит от городской стражи. Скажи Содерини, я лично ночью приду на площадь и проверю, хорошо ли усилен караул возле «Давида». Беги скорей.
Молодой человек выслушал старую женщину с открытым ртом, кивнул и опрометью кинулся на Пьяцца делла Синьория.
62. БИТВА
«…с таким человеком совершенно нельзя знать, когда и что захочет он выполнить». Содерини подписался, заклеил письмо сургучной печатью со словами: «Вручить маршалу Рогану лично» и отправил гонца в Париж.
«Не пойму я этого Буонарроти, другие на его месте ликовали бы от такого внимания и почитания своей персоны. Даже сам Папа Юлий II прислал приглашение маэстро Микеланджело Буонарроти явиться в Рим, как только правительство Флоренции и сам скульптор изъявят такое желание. Заказчики толпой ходят за мной. Он, видите, ли, их не принимает. Что за манеры? Из Сиены уже раз двадцать присылали за ним. Хорошо, что эскиз для бронзовой статуи Давида сделан. Благодарю Вас, маэстро», - Содерини поклонился воображаемому Микеланджело. – «Ну, хоть бы пришел, сказал что-нибудь: Так и так, мессер Содерини. Я устал. Я хочу отдохнуть. Не присылайте ко мне больше никого. Я дам Вам знать, примерно тогда-то и тогда-то, что готов приступить к работе. Но, ведь, нет». – пожизненный гонфалоньер стукнул кулаком по столу. – «Нет. Заперся у себя. Сидит один. Урсула носит ему еду, и как цепная собака никого к нему не подпускает. Я измучился находить вежливые предлоги для отказа заказчикам. А сиенцы…» - Содерини обхватил голову руками. – «Художник!» - подняв голову, разведя руки в сторону, объяснил кому-то Содерини.
- Микеле, знаешь, что?
- Пока не скажешь, не узнаю.
Урсула опять принесла еду в мастерскую Микеланджело. Он сидел возле того места, где когда-то стоял «Давид». Микеланджело решил не уходить из этого сарая и собрал его вновь после эвакуации из него гиганта. «Идеал» уже не был его личной собственностью, теперь, он принадлежал всем. Ревностно-мучительно было видеть как другие люди ходят мимо него, останавливаются, глазеют, тыкают пальцем, плюются, крестятся, смеются, пытаются дотронуться и т.д. Потеря интимного контакта с плодом его душевных и духовных поисков стала кровоточащей раной. Микеланджело не подпускал к себе никого, кроме Урсулы с тарелками. Содерини метался в ужасе, вынужденный отказываться вместо Микеланджело от самых разнообразных и очень выгодных предложений. Сколько это будет продолжаться?
- Микеле, знаешь о новой затее Содерини?
- Рассказывай, - не поворачивая головы, ответил Микеланджело, жуя кусок сырного пирога.
- В Палаццо Веккио будут расписаны стены в новой зале заседаний Совета, устроенного еще Савонаролой.
- И что?
- Микеле, ты слышал что-нибудь о битве при Ангиари в 1440?
- Где Флоренция разбила Милан в лице Никколо Пичинино?
- Ну, да. Ты бы смог написать это на стене залы, чтобы увековечить героический дух твоего народа?
- Урсула, прекрати говорить штампами и загадками. Я же тебя с пеленок знаю и «героический дух моего народа», - Микеланджело передразнил Урсулу, - тебя волнует совсем в другом смысле и никак не в виде победы над Миланом, до которой тебе, я уверен, нет никакого дела.
- Слушай, Микеле, - Урсула очень обрадовалась, видя, как оживился Микеланджело, но виду не подала, - Содерини очень нервничает.
- Какая досада!
- Слушай, же, - женщина прикрикнула на своего любимца, как на маленького мальчика. Он притих. – Большая зала Синьории, по замыслу Содерини, должна быть пропитана духом героизма, и Содерини хочет, чтобы две большие стены, ну, одна напротив другой…
- Понял, понял.
- Были украшены фресками, изображающими победы флорентийцев над другими…
- Итальянцами, - закончил Микеланджело.
- Не язви, а пойми в чем дело. Все серьезно.
- Содерини хочет, чтобы я изобразил его в виде полководца, побеждающего в одной из битв?
- Ты сегодня невыносим.
- Я всегда был таким.
- Вот это неправда. Ты – очень славный мальчик, и никто не посмеет ничего сказать против тебя, пока я жива. А теперь, слушай, пока я не переменила о тебе своего мнения.
Микеланджело заулыбался.
- Содерини хочет, чтобы Большая Зала Синьории, где будут принимать все посольства и делегации, внушала уважение и почтение к Республике, и он хочет, чтобы ее расписывали самые достойные, один уже начал, - Урсула понизила голос. Микеланджело вопросительно посмотрел на нее.
- Кто?
- да Винчи.
Микеланджело стукнул кулаком по ручке стула.
- Микеле, выслушай меня. Содерини не по вкусу как пишет войну да Винчи. Он не признает войну и победу в ней, как гражданский подвиг и видит в ней всего лишь бойню. Понимаешь? Многие в городе недовольны им. Они хотят другого, хотят видеть флорентийцев героями. Микеле, ну кто, кроме тебя, может прославить родину и ее народ? Ты так любишь изображать героев. Твой «Давид» всем это доказал. Согласись на предложение Содерини, а?
- Он мне ничего не предлагал.
- Он мечтает, чтобы ты писал на противоположной стороне.
- Что же он, молча, мечтает? – заметил Микеланджело, у которого глаза уже загорались новым огоньком. Урсула заметила этот знакомый блеск черных глаз.
- Микеле, я побегу к Содерини и обрадую его.
- Какая ты хитрая, Урсула!
- Я не хитрая, я люблю тебя, мой мальчик.
Микеланджело с жаром бросился в новый замысел, он старался догнать соперника, который уже начал делать наброски на картоне. Лейтмотивом Леонардо да Винчи были страдания, причиняемые людям войной: ужас, страх, безумство, конечно, такая психологическая окраска не могла устроить заказчика, главным для которого должно было стать политическое самоутверждение Флоренции. Но наброски были гениальны и Содерини, как истинный прагматик, понимал их ценность и не отменял заказ. Микеланджело писал битву при Кашине, победу флорентийцев над пизанцами. Это была страсть, жаждущая подвига. Обнаженные солдаты, каждый мускул которых рвался в битву с врагом. Работам двух соперников придали политическую окраску. Во Флоренции ничто и никогда не существует без политики. В голых, вылезающих из Арно сильных телах солдат, народ Флоренции, наделенный Богом чудным образным мышлением, увидел обновленную Республику, готовую сразиться за свою независимость и подчинить себе все, что окажется в ее власти. Такая подоплека событий четырнадцатого века очень нравилась изобретательным флорентийцам века шестнадцатого.
Вся Флоренция: от мала до велика, от каменотеса до герольда обсуждала «битву титанов». Единого мнения не было. Тот, кому нравился рафинированный старомодный и обходительный Леонардо да Винчи, стояли за него горой и оправдывали позицию автора «Тайной Вечери», что война – самая глупая бойня; тот, кто обжал силу, героизм и обнаженную натуру – поклонники «Давида» и яростные патриоты – стояли за Микеланджело. Микеланджело был признан гением, не достигнув и тридцатилетнего возраста. Как и в Риме, фигура загадочного, сверхталантливого и крайне необщительного скульптора привлекала к нему внимание. Многие приглашали его к себе, больше из любопытства, чем из почтения. Как сформировавшаяся личность и художник Микеланджело уже научился сортировать людей как по внешнему облику, так и по манере излагать свои мысли. Он сам был очень и очень не плохим поэтом. Легко писал и поэтому, всякий раз, получая записки – приглашения, он умело раскладывал их по стопам, распределяя кому и какой дать ответ. В случае «нет, спасибо», всегда выручал светский Буонаррото – большой любитель и знаток приемов и раутов.
Про Микеланджело сложилось мнение, что он избегает женщин. Говорили разное, говорили много. Ничто так не притягивает людские уши, как самые пикантные детали из жизни гения. Чем больше талант – тем смачнее должны быть детали.
«У него нет женщины», «он ни с кем не встречается», «ни одна из блудниц не призналась, что видела его у себя в постели», «такой взрослый мужчина, может, он…» - шепот из уха в ухо. Если бы Урсула могла вызвать на дуэль, то она бы это сделала.
- Мой Микеланджело очень скромный.
- Это в тридцать то лет? – возражала ей соседка, - Урсула, здесь что-то не так. Признайся, тебе самой хотелось бы, чтобы он, наконец, женился.
- Жениться, когда захочет. Он не такой, как все. Нечего его равнять со всякими бездельниками, которые от своего бесстыдства не знают куда деть руки и лезут за корсаж ко всем девчонкам, которые, в свою очередь, только этого и ждут.
- Ты хочешь сказать, что взрослому мужчине не нужна женщина?
- Я хочу сказать, чтобы вы перестали сравнивать Микеланджело Буонарроти с другими.
- Он, что, не такой, как все?
- Именно. Он не такой как все. Он – другой!
Другой … Этот эпитет сопровождал Микеланджело всю его жизнь. Другой. Что это? Характер, состояние души, диагноз, а может быть судьба? Другой. Какой? В чем другой? И где проходит граница, отделяющая «такого как все» от «другого»? Был ли Микеланджело совсем другой или он стал жертвой социума, навязавшего ему этот ярлык, не желая принимать яркого представителя самостоятельного мышления в свои ряды таким, какой он есть? Другой …
- Можно к Вам?
Микеланджело остолбенел. Золотистые волосы в золоченой сетке, юное личико, но уже под слоем пудры, как это тогда было принято, брови выщипаны по последней моде, глубокое декольте. «Какая кожа – мрамор!» - Микеланджело не был актером и не умел контролировать свои эмоции. Он смотрел и смотрел.
- Маэстро Буонарроти, - «декольте» приблизилось к самому лицу Микеланджело. Контролировать себя стало мучением, - не могли бы Вы написать что-нибудь для меня?
- Что?
- Я говорю, что не претендую на то, чтобы меня изобразили в виде Мадонны, ибо знаю, что в Вашем понимании идеальным телом является мужское, но Ваш брат …
Микеланджело нахмурился.
- Причем здесь Буонаррото?
- Он сказал, что Вы пишите стихи.
Красавица роскошно улыбнулась, - у меня скоро именины, напишите мне что-нибудь.
- Напишу, - не отрывая взгляда от милого лица в рамке золотых волос, пообещал Микеланджело.
- Какой Вы милый! – красавица послала ему воздушный поцелуй.
«Я милый? Я – милый. Я – милый», - эта мысль тарантеллой закружилась в его голове. Микеланджело забыл про картон, про сиенские эскизы – вообще про все. Сел, закрыл глаза, тарантелла со словами «какой Вы милый" стала сопровождать картины, возникающие в его разуме: золотистые волосы, очаровательное лицо и белая грудь. Микеланджело сглотнул слюну. Руки, привыкшие к ощущению образа в камне, сами потянулись куда-то вперед, и Микеланджело показалось, что он ощущает под своими широкими ладонями тот образ, который взволновал его настолько, что вытеснил из разума все мысли о работе. «Женщина. Она прекрасна, как богиня. Такая вся…», - Микеланджело очертил фигуру в воздухе, ощущая каждый изгиб исчезнувшего образа. «Как она великолепна! У нее такой голос. Она любит поэзию. Какая она, должно быть, умница. Она знает Буонаррото», - Микеланджело с неудовольствием подумал о брате, но отогнал эту мысль от себя, сейчас ему хотелось думать только о приятном. Он опять закрыл глаза и предался мечте. Ему казалось, что она оставила ему свой запах. Он встал на то место, где, как ему казалось, стояла она. Он слился с ней воедино. Он мысленно запустил лицо и руки в распущенные золотистые волосы, перебирая эти пушистые пряди, поцеловал в мыслях каждую из них. Сердце забилось с космической скоростью. Что это? Микеланджело не мог оторвать свой внутренний взор от поднимающейся при каждом дыхании корсажа, над которым сияло глубоко вырезанное белоснежное, как мрамор, декольте. У Микеланджело закружилась голова, руки и ноги стали ватными и непослушными. Он сильно зажмурился.
«Лишь я один, горя, лежу во мгле,
Когда лучи от мира солнце прячем,
Для всех есть отдых, я ж томлюсь, -
И плачу
Моя душа простерта на земле».
«Ей понравится. Не может не понравиться. Она такая особенная. Надо отнести ей, прямо сейчас. Надо отнести этот стих ей прямо сейчас. Только зайду к Буонаррото, он знает, где ее искать». – Микеланджело чувственно поцеловал заструившиеся на бумаге строчки, мысленно предназначая поцелуй той, которой они были посвящены.
- Как ты сказал? Хочет, чтобы ты написал ей сонет? И ты написал? – Буонаррото был искренне удивлен, видя лихорадочный блеск в глазах брата, подернутых той томной и нежной поволокой, причину которой можно объяснить одним словом – женщина. Буонаррото сидел в кресле, склонив голову и задумчиво глядя на брата, - Хочешь к ней пойти и отнести стихи прямо сейчас? Думаешь, она тебя примет?
- Обязательно примет! Я уверен! – Микеланджело был похож на шаровую молнию, он готов был вырвать адрес у Буонаррото силой. «Какой Вы милый» - пели ангелы в голове художника. Буонаррото был на удивление спокоен и как-то не торопился сказать, где живет «богиня» и видимо, не разделял энтузиазм старшего брата. Буонаррото посмотрел внимательно на Микеланджело.
- Ну, что, ж, - решился он, - иди. Он назвал вожделенную улицу и дом.
- Мадонны Лучии нет дома, мессер Буонарроти. Нет ее. Зачем Вы врываетесь силой? – старая бабка, похожая на ведьму, не хотела впустить Микеланджело и дать подождать ему его «богиню» у нее дома. – Не знаю, когда придет. Сказали, будут поздно. Свечи не зажигать. Они сами вернуться и лягут.
Микеланджело отошел от дома, но уйти далеко не смог. Ему казалось, что если он отойдет, то она тут же вернется, и он пропустит этот божественный миг, когда сможет на коленях прочитать своей «богине», назвавшей его милым, посвященные ей строки.
- Я подожду ее, - решил Микеланджело, отошед поодаль. Он сел под дерево, прямо на землю и обратил все свои мысли к мечте.
Небо оделось звездным покровом. Свежий ветерок ласкал лицо. «Как дыхание моей богини», - подумал Микеланджело. Посмотрев на Венеру и Сатурна, наиболее ярко и пламенно отдававших свой блеск ночному пространству, Микеланджело сказал вслух: «Это – твои глаза, Лучия, когды ты говоришь «Вы очень милый». Луна мягко посылала свой поток на землю. «Твои волосы, моя богиня», - Микеланджело казалось, что он гладит лунный свет.
Шум. Свет факелов. Какие-то слова. Кто-то вошел в дом и через некоторое время вышел. Двое остались стоять под аркадой. Микеланджело весь обратился в слух. Ночью все звуки слышны так отчетливо.
- Ах, ты, маммола , - какой-то господин целовал женщину, - ну, богиня, истинная богиня.
- Да, я – богиня. Я способна на многое, - женщина игриво погрозила указательным пальчиком мужчине.
- Неужели Вам это удалось, божественная Лучия? В себя не могу придти от того, что Вы нам рассказали.
- Сами увидите, когда этот медведь выползет из своей вонючей берлоги и предстанет перед Вашими очами в своем жалком рубище и с мадригалом в мою честь, - Лучия громко захохотала. Мужчина присоединился к ней в хохоте. Микеланджело показалось, что земля остановилась в своем вращении, и слушает разговор этих двух людей.
- Какая же Вы все-таки бесстыдница! Так издеваться над прославленным художником, а он, ведь, чего доброго, влюбиться в Вас, - игриво продолжал собеседник женщины, видимо желая, услышать еще какие-нибудь подробности и тем самым потешить свое самолюбие.
- Влюбиться в меня?! О, ужас! Вы можете представить меня, - женщина встала поодаль, расстегнула накидку, сбросила ее на мостовую и закружилась в танце, распустив чудные золотистые волосы, регулярно окрашиваемые по тогдашнему обычаю жидкостью, приготовленной из майского сока корней орешника, шафрана, барсучьей желчи, ласточкиного помета, серой амбры, жженых медвежьих когтей и ящеричного сала; волосы казались нимбом, который бывает у святых на византийских иконах. Микеланджело вперил глаза в этот золотистый танцующий блеск. Мужчина подошел и обнял «богиню» за талию, а потом жадно и с причмокиванием поцеловал ее в губы и в шею. Когда же рот его нагнулся к самому корсажу, женщина отстранила его, и выгнувшись изящно, предоставив всю себя жадному мужскому глазу, сказала: «Можете Вы представить меня в объятиях этого вашего Буонарроти? Вы не представляете себе, какой он отвратительный. Маленький, сутулый, нелепый, весь заросший, правда, глаза у него красивые, но этот жуткий приплюснутый нос», - Лучия расхохоталась, - «помните Торриджани нам рассказывал?» Мужчина тоже захохотал вместе с ней и подошел, чтобы вновь обнять ее за талию. «Ну, почему Бог наделяет талантом таких уродов? Его бы талант, да к Вашей стати», - мужчина закончил ее фразу поцелуем в губы.
Микеланджело до этого момента стоял на коленях, не дыша и плотно обхватив дерево. Услышав поцелуй, он потерял сознание.
- Кошка, наверное, - сказала женщина, услышав шум. Они попрощались, и она вошла в дом.
63. ТРЕЩИНА
У всех опасных тварей злой расчет:
Змея в траве скрывается умело,
Пчела скрывает жало, в свой черед,
покуда на врага не налетела,
Пантера морду спрятать предпочтет,
Красивое показывая тело.
Твое лицо – лишь маска доброты!
В своей груди жестокость прячешь ты.
Никколо Макиавелли
Почки долго не хотели слушаться и свое сопротивление горячащим снадобьям выказывали через сильную боль в пояснице. Микеланджело пролежал на холодной земле всю ночь и все мерзкое холодное утро. Его нашли слуги из соседнего Палаццо, и узнав, перенесли к нему в дом. Урсула встала на давно привычную ей вахту – выхаживание мужчин из семьи Буонарроти. Это была предназначенная ей Богом миссия.
Микеланджело пришел в себя и хрипло протяжно застонал. Урсула кинулась к постели.
- Микеле, ты очнулся. Хвала Мадонне! – Урсула почтительно сложила руки на груди и зашептала «Stabat Mater Dolorosa» .
- Прекрати, Урсула, - голос Микеланджело был похож на голос мертвеца.
- Что, Микеле, что тебя беспокоит?
- Прекрати взывать к женщине.
- Не богохульствуй, мальчик.
- Я уже не мальчик, Урсула, усвой это.
- Пока я жива, ты для меня мальчик.
- Не смей, Урсула.
- Смею, бамбино, смею. Мадонна, что же с тобой случилось?
- Уйди.
- Как я уйду? Как я уйду, если ты сам на себя не похож.
- А на кого я похож, Урсула? – он попытался подняться, из всего тела Микеланджело, жизнь обитала только в его глазах. Но это была не жизнь, а бешенство. Урсуле стало не по себе. Это был уже не ее кудрявый, черноглазый Микеле. Это был незнакомый ей мужчина. Она овладела собой и попыталась уложить его опять.
- Убери руки, - прорычал Микеланджело.
- Что с тобой, Микеле? Я тебя таким еще не видела.
- Каким таким, Урсула?
- Ты очень непочтителен со мной, и я теряюсь в догадках, чем это я заслужила такое обращение?
Микеланджело лег и отвернулся, тяжело задышав. Женщина попыталась погладить его по волосам.
- Убери руки, - сдавленным шепотом произнес Микеланджело.
- Микеле, кто тебя обидел?
Микеланджело не отреагировал никак.
- Скажи, детка, кто тебя обидел? – громче произнесла Урсула.
Микеланджело сдерживал дыхание, не решаясь даже набрать в грудь воздух. Урсула нагнулась к самому лбу Микеланджело и поцеловала его. Он вскочил, затряс истерически руками в воздухе, лицо его было смесью гнева, боли, обиды и беспомощности. Глаза лихорадочно блуждали, не зная на чем остановить свой бешеный ход. Урсула с нежностью и страхом наблюдала за происходящим. Про себя она отметила, что в этот момент Микеланджело так сильно напоминал своего отца Лодовико двадцатилетней давности, но чувства Микеланджело были гораздо острее. Он замер, глядя на Урсулу. Мужчина видел ее и не видел. Губы его сжались в какую-то страшную гримасу: смеси злобы, тревоги и брезгливости. Он схватил и сжал своими сильными, жесткими кистями скульптора ее плечи.
- Уходи, Урсула, уходи, я за себя не отвечаю.
- Не уйду, Микеле, пока не выясню, что с тобой происходит.
- Уходи, по - хорошему прошу, уходи.
- Нет.
Одним рывком Урсула оказалась сброшена на пол. Она очень сильно ударилась виском, так, что потекла кровь. Женщина вскрикнула и попыталась прикрыть рану рукой, чтобы подняться.
Микеланджело увидел кровь и заплакал. Он сем рядом с Урсулой и поцеловал ее в то место, откуда шла кровь. У нее кружилась голова, но добрая женщина улыбнулась своему гениальному воспитаннику, чувствуя слабость во всем своем теле. Потом, бессильно опустилась на пол и закрыла глаза. Микеланджело лег рядом с ней и уткнулся лицом в плечо, на котором уже были капли крови и тоже закрыл глаза. Он почувствовал, как рука, которую он так хорошо знал с детства, обвила его за плечи и слабым движением привлекла к себе.
Поправившись, Урсула буквально с кухонным ножом в руках допрашивала Буонаррото. Он и не думал отпираться.
- Ты зачем дал Микеланджело адрес этой женщины? Ты же знал кто она, а? Отвечай, бестия.
- Микеланджело не маленький. Он старше меня на два года и сам должен принимать решения. Он попросил – я дал.
- «Он попросил – я дал». Твой брат чуть не умер из-за твоего безрассудства. Он – великий человек. Его статуя стоит в центре нашего города. Новый Папа Юлий II зовет его к себе.
- Вот и отлично! Вот пусть мой великолепный брат и катиться в Рим. Я ему давно об этом говорю и намекаю. По крайней мере, если там он свяжется с какой-нибудь потаскухой и потеряет голову от нее, то я уже буду ни при чем.
- Почему ты так ненавидишь своего брата, Буонаррото? У тебя совсем нет сердца, - гневно сказала Урсула.
- Нет сердца, - Буонаррото, чуть не плача, поджал губы, - Буонаррото, у тебя нет сердца. Вы мне все это с детства говорите: ты, Леонардо, наш спятивший папаша. Да, что бы вы без меня делали? – Буонаррото махнул рукой и вышел.
Микеланджело постепенно поправлялся. Урсула, несмотря на травму, сразу же встала на ноги, и никому ничего не объясняя по поводу шрама, заставила Микеланджело провести какое-то время в постели, ухаживая за ним. Микеланджело сдался ей без боя. Болезнь, если не преодолеть, то приостановить можно довольно легко, при надлежащем уходе и соответствующей атмосфере вокруг. Микеланджело, в силу возраста и природного здоровья, быстро пошел на поправку. Надо было вставать с постели, выходить из комнаты и самое невыносимое – выходить из дома на улицу, встречаться с людьми. При мысли о том, что существует жизнь вне стен этого дома и вне стен его мастерской, у Микеланджело сжималось сердце. Рана зарубцевалась, но любое, даже легкое нажатие на нее, вызывало боль. У художника не было ни сил, ни желания натягивать на себя какую-нибудь маску. Баста! К тридцати годам он смертельно устал от своей жизни. Самое лучшее средство, чтобы сохранить в безопасности те крохи души, которые еще не были исцарапаны людьми – это видеть их, то есть людей, как можно меньше в своей жизни. А если кто-то захочет приблизиться слишком уж близко, то лучшая защита – это, как известно, нападение.
Осень. Флоренция мало привлекательна, как и другие средиземноморские города в конце октября. Дожди, холодные ветра, дующие с гор. Мало людей на улицах. Микеланджело, как одичалый зверь после зимней спячки, робко, почти не ощущая земли, на которую ступали его ноги, вышел на улицу. Ему все теперь казалось новым, чужим, порой даже враждебным. Он свернул на набережную Лунгарио Ачиайоли. На мосту дул резкий северо-западный ветер, приносящий с горных высот застывшие острые кристаллики инея. Никого не было. Микеланджело подставил лицо ветру. Ветер благодарно облобызал его за такое, редкое для человека, проявление дружбы в свой адрес. Пошел мелкий нудный октябрьский дождь. Микеланджело глянул вниз. Арно засуетилась, покалываемая, по всей своей поверхности маленькими остренькими коготками осенней мороси. Кап-кап-кап… Арно задвигалась. Побежали волны. Река словно хотела убежать, скрыться от назойливых осадков. Дождь припустился ей вслед, усиливая свои домогательства. Капли становились чаще и крупнее. Ветер усилился. Микеланджело решил уйти с моста. На углу улицы Торнабуони, у Палаццо Спини и против церкви Санта Тринита внимание его привлек шум резких голосов. Спорили. Донеслись обрывки фраз: «Данте… Дите … Три лица … Троица … Брут и Иуда… Папа … ересь». Микеланджело криво ухмыльнулся, поняв, что толпа собравшихся людей, которые обычно всегда собираются здесь, у стены Палаццо для игры в баччиа и шашки, а также потрепаться о городских новостях, в данный момент пытается объяснить значение некоторых стихов тридцать четвертой песни «Ада» «Божественной комедии» Данте. Презрительно ухмыльнувшись в толпу, громкими голосами обсуждающую бессмертное творение обожаемого им Данте, Микеланджело хотел было незаметно свернуть за угол.
- Мессер Буонарроти, - до Микеланджело донесся чистый, ясный, как весеннее небо, мелодичный голос Леонардо да Винчи. Как Микеланджело не заметил его в толпе? – Идите сюда. Куда же Вы?
Натянутый как струна, Микеланджело не смел двинуться с места. Нужно было срочно принимать какое-то решение. Леонардо, холеный, в своем знаменитом красном плаще, вышел из кучки замеревших горожан, и отделившись от них, пошел навстречу Микеланджело. Леонардо протянул ему руку, как бы приветствуя и показывая всем на него, сказал: «Вот, мессер Буонарроти». Микеланджело вздрогнул, какая-то мысль черной тенью пробежала по его лицу. Он сжал губы и метнул в сторону Леонардо молниеносный взгляд. Он его не заметил и продолжал, указывая на Микеланджело: «Он великолепно знает Алигьери и наверняка лучше всех нас расскажет, какой смысл содержится в этих стихах». Леонардо с улыбкой смотрел на него. Нежная, мягкая улыбка, изящные манеры, мелодичный голос, красивые волнистые светлые волосы, ниспадающие мягкой волной на плечи. Микеланджело зажмурился. Он резко открыл глаза и глядя на высокого художника снизу вверх, громко и четко произнес: «Ты думаешь, что ты умнее всех, да? Тогда сам и объясняй им или после твоего позора в Милане, когда ты шестнадцать лет не мог сделать бронзовую статую Сфорца старшего у тебя все мозги стали набекрень?» Леонардо, молча, глядел на противника. Микеланджело, дергая губами и глазом, следил за его лицом, ожидая встречный «выстрел». Его не последовало. Молчание Леонардо он воспринял как согласие со своими словами и мнение о том, что да Винчи ищет повод унизить его, прочно укрепилось в голове. Нет, нет. Стыдно ему не было.
В монастыре Санта Мария Новелла, в зале Пап Содерини устроил просмотр картонов «Битвы при Ангиари» да Винчи и «Битвы при Кашине» Микеланджело. Собралось много народа. Публика была изысканной. Содерини, со свойственной ему дотошностью и проницательностью чиновника, не обошел своим вниманием никого из влиятельных представителей цехов Флоренции, купеческих гильдий и безусловно самых родовитых аристократов. Люди поочередно подходили к картонам, охали, ахали, цокали языком, поздравляли Содерини. Он стоял тут же, в парадном бархатном камзоле, весь надушенный и напомаженный. Он гордо, после очередного поздравления в свой адрес, бросал взгляд в сторону пышнотелой моны Арджентины.
Когда появился Леонардо, изысканный и великолепный, грациозно поклонился, приветствуя всех собравшихся, пожимая руки то тут, то там, улыбаясь в ответ на каждую улыбку в свой адрес, то он был принят с восторгом и бурными рукоплесканиями.
Зал замер, когда в него вошел невысокий, очень сутулый человек с грустным тусклым взглядом из-под насупленных густых бровей. Одет он был вызывающе плохо. Даже не бедно, а просто плохо. Его черный костюм как будто бы специально долго и тщательно терли до дыр, которые почти не были зашиты. Заплаты еле держались. Видно было, что тут присутствует умысел. Человек остановился, чуть расставив ноги перед великолепным Леонардо, заложил руки за спину, и слегка наклонив голову, стал его в упор рассматривать. Леонардо сделал вид, что не понял вызова и отошел прочь. Микеланджело тоже отвлекся на разговор об обнаженной натуре. Переговариваясь то тут, то там, отвечая то «да», то «нет» на различные вопросы, не реагируя на лесть и почти не пожимая никому рук, Микеланджело старался как можно быстрее вырваться из окружения и если возможно, выскользнуть из залы совсем. Вдруг, его внимание привлекли двое человек, стоящие около картонов и судя по взглядам и жестам, обсуждающие эти работы не с обывательской точки зрения. Одного из них Микеланджело узнал, это был Перуджино, недавно открывший мастерскую во Флоренции. Второй, очень миловидный и спокойный юноша с румянцем на щеках, напоминавшим, скорее, девушку, вероятно, был учеником известного мастера. Микеланджело подошел к ним. Перуджино с восторгом протянул ему руку. Микеланджело слегка пожал ее. Он взглянул на юношу. Юный художник совсем не умел врать. Его нежное лицо залила краска – смесь смущения, досады и неловкости. Явный контраст между костюмом Микеланджело и его работой вызывал в душе этого симпатично мальчика непонятный ему протест. Молодой человек жалобно и трогательно посмотрел на Микеланджело, словно прося его о помощи в разрешении столь непосильной загадки. Микеланджело это тронуло:
- Тебе нравится?
-О, да!
- Какой больше?
- Оба, я Вас уверяю, маэстро, оба!
- Ты не флорентиец?
- Нет, я из Урбино. Мой отец – художник, - гордо заявил юноша, - его зовут Джиованни Санти. Я – его единственный сын, Рафаэль.