Глава третья
Друг мой Васька оказался дома. Долговязый, седой, коротко стриженный, с жидкими усишками – стоял он на пороге боковой двери гаража в джинсах и обвисшем старом свитере, уперев руки в тощие бока. Увидев у меня в руках пакет с эмблемой ближайшей ликёрной лавки, он расплылся в улыбке и приглашающе посторонился, пропуская гостя. Постучал я именно в гаражную дверь, разумно предпочтя не наскакивать на Васькину супругу, если она, не дай Бог, оказалась бы дома. Когда бы так, мы тихо смотались бы в парк, на реку. Но время было рабочее, к полудню, и приятель мой, полноценный, как и я пенсионер, Васька, в полном соответствии с моими ожиданиями, пребывал в гордом одиночестве у себя в гараже. Хорошо это, когда жена работает. И на голове не сидит, и денежку зарабатывает.
На верстаке был разложен набор курительных трубок, последнее Васькино увлечение, и коробки с пахучими, ароматными и крепкими табаками. На 70-летие Васька получил от кого-то из старых корешей в подарок привезенную с экзотического круиза подлинную иноземную капитанскую фуражку с немыслимыми галунами и вензелями. Пристрастился её повседневно носить, и, видимо, желание полностью соответствовать новоявленному имиджу и антуражу подвигло его на приобретение таких в общем-то дорогих вещей, как трубки и сигары.
Перекинувшись ерошливыми приветствиями, мы закурили.
- И что это у нас за повод? – Васька кивнул на отставленный в сторону пакет с покупками.
- Да, честно говоря, никакого. - ответил я и, приподняв левую руку, постучал по больному месту на скате черепа.
- По-нят-но! – сочувственно протянул приятель, зная об этих моих проблемах, и спросил. – Как сэр предпочитает - стоючи на природе или сидючи в дому?
- Сидючи, если можно. – и я твердо указал на дверь в кухню. На ногах меня ощутимо покачивало. Туда вели из гаража три высокие ступеньки без перил. И я с трудом их преодолел, поднимаясь на каждую ступень раздельно, то есть останавливаясь на двух ступнях.
В кухне мы поставили кипятиться кастрюлю с водой, а пока что спроворили нехитрую закуску, благо соленых помидор и копченой красной рыбки я вместе с питьём прикупил по дороге и принес с собой, а хлеб с салом, лимон и шпроты Васька извлек из недр холодильника. Пачку сильно перемороженных пельменей он достал из морозилки и бросил весь этот мерзлый ком в уже закипавшую на плите и предварительно подсоленную им воду. Пельмени следовало варить до всплытия. Но «лечение» можно было начинать уже сейчас.
В кухне чувствовались уют и тепло. Мы сели. Занавески у Васьки были с утра раздвинуты. Кактусам его любимым свет нужен. День за кухонным окном виделся пасмурным, мглистым, позёмистым. Три воробья прижались к торцам ставен оконного проема. Там, видимо, им не так ветрено казалось. А у сарая, за поленницей свернулся калачом Васькин пёс, матерый патлатый кабелюга, который даже зимой спать в дом не хотел идти. Располагался по двору в затишных углах на какой-нибудь подстилке или подкладке.
- Ну, что? У кошки боли, у собачки боли… - держа свой стопарик в пятерне с оттопыренным мизинцем, Васька поднял его на уровень наших глаз, подмигнул мне и опрокинул в щербатый рот. После этого отглотнул немного из стакана с квасом и нацепил на вилку помидор-черри, небольшой и влажный от рассола.
Я, проделав вслед за ним те же самые движения, от неожиданности закрыл глаза. Поначалу боль в голове усилилась до непереносимости. Я даже застонал, прихватив больное место рукой, и, сколько было сил, надавил средним пальцем. Васька сочувственно покряхтывал, сидя напротив. Так продолжалось минуты две, после чего начало понемногу отпускать. И когда отпустило совсем, кивнул я другу, и он, понятливый, снова наполнил нашу посуду.
- Полегчало? – Васька даже сморщился, выражая мне тем самым свое соболезнование.
- Да вроде бы отходит. Прострелило что-то там под черепком. Давай-ка, по второй, для закрепления результата.
Выпили по второй. Закусили. После чего Васька встал, и помешав в кастрюльке всплывшие пельмени, шумовкой выложил их в общую миску. Он деревенский по рождению, и привычка есть из общей посуды у него оттуда, ещё с «до армии». Добавил он щедрой рукой и пару кусков масла. И пока оно там оплавлялось и таяло, наплескал по третьему стопарю. Но перед тем, как поднять, мы закурили. Начало любого разговора в последнее время стало у нас с ним почти традиционным.
- Серега Лыков… Слыхал? – начал Васька.
- Да, слыхал… Но он нас ведь лет на пять старше…
- Да где старше, где старше! Год, от силы!
- А у Лехи жена, с ней чё случилось?
- Не знаю. Помню года три назад ей операцию делали под наркозом. А так, не знаю. Я его ещё не встречал после этого.
- Что ты читаешь такое по утрянке в прессе? – я показал на свернутую газету, лежавшую на пустом стуле.
- Да, оно же сейчас уже полгода только об одном везде и долдонят. Остолети-ло, ей Богу, до печёнок.
- Это да. Это правда. Остоюбилеило! И ведь смотри, блин, сто лет прошло, полста минимум миллионов народу зверским образом жизни лишили, осталь-ным человечески существовать до сих пор не дают, а ведь все одно, ёшкин кот, есть такие, что своё долдонят. И про простите-извините ни слова! Ни единого! Та же, мол, пое*ень, но с человеческим лицом.
- Тут ведь, вот пишут, что и Керенский он не большого ума был… А Ленин, вообще, подсадная утка германская…
- Да, конечно! К бабке не ходи, засланный казачок был, твой Ленин…
- Ну почему это мой! Он общий, всенародное наше несчастье.
- Он исчадие ада! Вот он кто. Его душа там на всех сковородках в масле машинном уже обжарена…
- Ладно, Родион. Брось ты это… заводиться… Береги голову… Бог с ними!
- Да, хрен с ней, с головой! Ну, как это брось? Ты только подумай, Вась… - меня вдруг понесло вкрик, как под горячее. - Разве ж это по-людски называется! Разве ж это по-божески выходит! Будь Бог на свете, как нам уже две тыщи лет толкуют, я бы с ним потолковал бы по крестьянскому вопросу. – и постучав кулачищем по столу, продолжил. - Я бы ему всю суть дела разъяснил бы, по-нашему, по-простому! Да, будь моя воля…