K звездам через тернии

    RLD

    Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

    ПРОЛОГ

    О прославленном римском полководце и политике Гае (Кае)  Юлии Цезаре я впервые услышал от папы летом кажущегося сегодня столь далеким 1963 года, когда мы всей семьею отдыхали на абхазском участке Черноморского побережья Кавказа, в идиллической (в то время) Гудауте. У меня был альбом для рисования, в котором рисовал не столько я, сколько мой папа, иллюстрируя, в меру данных ему Богом способностей, свои увлекательные рассказы на темы всемирной истории. Как-то папа стал мне рассказывать о войнах Рима с Карфагеном. По его словам выходило, что в этих войнах карфагенянами командовал Ганнибал, а римлянами - Юлий Цезарь. Помнится, я тогда папу не расслышал, постеснялся переспросить и решил, что римского полководца звали не Юлий, а Юрий. Папа ставил мне в пример обоих полководцев, но в первую очередь, конечно, римского.
   В папином изложении, «Юрий» Цезарь не только обладал способностью читать, писать и разговаривать одновременно, но и неустанно занимался физкультурой  -   каждое утро вставал с восходом солнца, принимал холодную ванну в реке Тибре, после чего брал в руки меч и щит и трижды обегал с ними в руках вокруг городских стен великого, «вечного», Рима. Здоровье в порядке – спасибо зарядке! «Вот с кого ты, сынок, должен брать пример!». Эти папины слова я запомнил на всю жизнь и старался следовать им, в меру способностей, отпущенных мне Богом и природой. Если уж подражать, то кому-то великому, с этим не поспоришь. В отличие от Цезаря, столь дорогого папиному сердцу, стяжать военных лавров в жизни мне не удалось, как и достичь высот единоличной власти. И, тем не менее, я все-таки попробую, в память моего незабвенного отца, которому я и посвящаю этот скромный труд, по крайней мере, дать, с Божьей помощью, краткий очерк трудов и дней столь дорогого нам с папой когда-то, тем счастливым гудаутским летом, «Юрия» Цезаря.
 
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ВЗЛЁТ

  История берет свои начала в вечности, поэтому только основанное на вечном и универсальном остается интересным потомкам, и только это единит сквозной нитью все поколения, когда-либо приходившие в этот мир.
  (Маргарита Городова. «Наука Китовраса»)

  1.В ГОД 654 ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА

  По  римским  обычаям сын-первенец получал имена своего отца. Поэтому ребенок мужского пола, осчастлививший мир, но в первую очередь – свой род (или, по-латыни – «gеns») своим появлением за четыре дня до ид   квинтилия (пятого по счету месяца тогдашнего римского календаря, введенного якобы вторым по счету, после Ромула, римским царем – мудрым Нумой Помпилием – и начинавшегося не 1 января, а 1 марта)  654 года от основания Города (Рима), или, по-нашему, 12 июля  100 года до Рождества Христова (далее – до Р.Х.), в консульство Гая Мария и Луция Валерия Флакка (как традиционно было принято считать - благодаря искусству греческих врачей-рабов,  умело вырезавших его из чрева матери), получил три имени (по-латыни – «tria nomina») своего отца Гая Юлия Цезаря, а именно – персональное имя (по-латыни – «praеnomеn») Гай, родовое имя (по-латыни –  «gеntilitium») Юлий и мирское имя (прозвище), которым человека называли в повседневной жизни (по-латыни – «cognomеn») Цезарь (Цесарь, или, в другом произношении  – Кесарь, хотя современная наука утверждает, что древние римляне произносили это имя как «Кайсар»; именно так его произносили греки и германцы – не случайно на языке немцев, потомков древних германцев, верховный правитель именуется сходным по звучанию и написанию титулом «Кайзер», Kaiser).
   Имена врачей, способствовавших появлению на свет мальчугана, которому было суждено превратить Римскую республику в монархию и обрести еще при жизни некий «сверхчеловеческий» статус, лучше всего характеризуемый понятием «святосвященный» (или, по-латыни – «saсrosanctus»), изобретенным «заклятым другом» Цезаря – оратором, юристом и политиком Марком Туллием Цицероном (или,  в другом произношении - Кикероном), нам неизвестны. По упомянутой выше, наиболее широко распространенной, версии, операция, сделанная ими матери новорожденного, не способной разрешиться от бремени самостоятельно, именно в честь Кесаря-Цезаря получила название «кесарево (цезарево) сечение». По другой версии, наоборот, Кесарь-Цезарь был обязан своим прозвищем своему появлению на свет в результате «кесарева (цезарева) сечения» (название которого произошло от латинского глагола secare, «секаре», то есть «резать» (хотя между словами «секаре» и «Цезарь», согласитесь, нет большого сходства). Либо тому, что своим рождением убил свою мать (по-латыни caedere, «цедере» или «кедере» значит «убивать» ). Хотя, не говоря уже о не слишком большом сходстве слов «секаре» и «Цезарь», согласно тогдашним законам Римской республики, регламентировавшим практически все стороны жизни граждан «Вечного» Рима, «кесарево сечение» дозволялось применять только в самом крайнем случае, после смерти роженицы при родах, для спасения хотя бы ребенка. Между тем,  матрона (или, в переводе с латинского языка на русский – «почтенная женщина-мать семейства»)  Аврелия, давшая Цезарю жизнь, прожила, после благополучного рождения сына, еще сорок четыре года. Да и отец нашего героя, как указывалось выше, тоже носил когномен «Цезарь» (хотя уж он-то совершенно точно появился из материнской утробы на свет самым естественным образом, безо всякого хирургического вмешательства). Поэтому обе версии, связывающие Цезаря-Кесаря с «кесаревым сечением» (и наоборот) подвергались вполне обоснованным сомнениям еще в эпоху Античности. Не зря сам Гай Юлий Цезарь, войдя в возраст, поручил тогдашним знатокам этимологии внести необходимую ясность в вопрос происхождения его  мирского имени. Посовещавшись, знатоки предложили ему на выбор несколько вариантов.
     Вариант первый: один из предков Цезаря, участвуя в одной из так называемых Пунических войн Рима против Карфагена, убил вражеского слона . На языке карфагенян – пунийцев (или пунов)  «слон» именовался «caesa» (произносится: «цеза», «цеса», или «кеса»), и потому убивший этого клыкастого гиганта доблестный римский воин получил почетное прозвище Цезарь, Цесарь или Кесарь.
    Вариант второй: один из предков Цезаря, якобы, обладал прекрасной шевелюрой, (по латыни -  «caesaries», произносится: «цезариес», или «кесариес»).
    Вариант третий:  означенный предок обладал очень красивыми глазами (по латыни – «caesius», произносится: «цезиус», «цесиус» или «кесиус»). С тех пор мол, и стали давать мальчикам в роду Юлиев мирское имя «Цезарь».
     Элий Спартиан, один из авторов сборника биографий римских  императоров, известного как «Жизнеописания Августов» , приводит не три, а целых четыре версии происхождения «когномена» главного героя нашего правдивого повествования, бытовавшие к IV веку после Рождества Христова (далее – п. Р.Х.):
     «…самые ученые и образованные люди считают, что тот, кто первый был так наречен, получил это имя от названия слона, который на языке мавров (а не пунов-карфагенян! – В.А.) называется «цезай», убитого им в битве; или потому, что родился от мертвой матери и был вырезан из ее чрева; или потому, что он (а не его предок – В.А,) вышел из лона родительницы уже с длинными волосами; или потому, что он имел такие блестящие серо-голубые глаза, каких не бывает у людей (то есть – у типичных представителей народов Средиземноморья, подданных Римской державы, считавшихся, со времен императора Каракаллы , поголовно «римлянами», представителей же иных, «варварских», народов, в Римскую державу не входивших, за людей не почитавших– В.А.)»
      Сам Гай Юлий отдал предпочтение легенде о происхождении своего «когномена» от побежденного доблестным предком карфагенского слона, даже увековечив последнего на монете, отчеканенной в честь своей высадки во главе римских десантных войск в Британии в 54 году до Рождества Христова.
      Впоследствии когномен «Цезарь» стал составной частью официального титула каждого римского верховного правителя – принцепса (принципа), или императора – вне зависимости от того, возводил ли он свое происхождение к преобразователю Римской олигархической республики в монархию (каковым по справедливости считается Гай Юлий Цезарь).
     Колыбель новорожденного, которого отец признал своим законным сыном (чего, по римским обычаям, мог бы и не делать) была, конечно, изготовлена из благородного (наверно - розового, терпентинного или эбенового) дерева, украшенного, вероятно, черепаховыми инкрустациями, позолотой и резьбой (как люльки знатных младенцев, описанные римским поэтом-сатириком Ювеналом, гневно бичевавшим развращающую именитых римлян, пришедшую с Востока роскошь). Его пеленки были из тонкого египетского полотна с затейливой вышивкой. За младенцем с первого же мгновения его появления на свет ухаживало великое множество нянек-рабынь, как было принято в домах богатых римлян (как, впрочем, и не только римлян) тех времен.
    Даже в таком явно утратившем политическое влияние и не слишком состоятельном семействе, как пришедшее в упадок древнее патрицианское семейство Юлиев, число домочадцев – так называемой «фамилии» - составляло никак не меньше сотни рабов и рабынь.
    Широкомасштабные, успешные для Рима  войны предшествующих рождению Гая Юлия десятилетий (а верней - столетий) привели к значительному падению цен на «двуногий скот» или, как выражались римские юристы, «говорящие орудия». Рынки рабов «всегда победоносной» (до тех пор) Римской державы были переполнены. Можно было без труда приобрести «челядь» (как называли рабов на Древней Руси) в любом количестве – были бы только деньги.
    Как сообщают, у новорожденного отпрыска славного рода Юлиев были живые ясные глаза, круглое лицо и очень белая кожа. Младенец с рождения отличался крепким здоровьем – к большой радости своих родителей.
     За зачатие, беременность, роды, развитие, все жизненные функции и отправления римского ребенка вообще (а уж юного отпрыска знатного римского рода – тем более) отвечала целая армия мелких, младших, или, так называемых, «меньших» богов (по-латыни – «dii minorеs»), включая самых наименьших – так называемых «богов мгновения», покровительствовавших отдельным конкретным моментам в жизни всякого римского дитяти, как, впрочем, и всякого взрослого римлянина или всякой взрослой римлянки (существовал даже бог-покровитель отправления естественных человеческих надобностей по имени Крепит).
     Неверие в этих бесчисленных божков (равно как и неверие в ларов – обожествленных предков и в пенатов (покровителей домашнего очага) означало в глазах традиционного римского общества нечестие, кощунство, богохульство, и потому даже в кругах римской знати были широко распространены самые бредовые,  с точки зрения нас,  просвещенных людей XXI века,  суеверия. Мир представлялся римлянам непознаваемым, полным незримых угроз и опасностей, избежать которых можно было, только, молясь, кому и чему только можно. И потому римляне, с присущей им основательностью, так сказать, «снабдили богами» все стороны и проявления человеческой жизни, чтобы никого не забыть в своих молитвах.
    Первый крик новорожденного находился под покровительством и защитой бога по имени Ватикан (чей храм возвышался на одноименном холме города Рима, дав впоследствии, уже в христианскую эпоху истории «Вечного Града на Тибре», название резиденции римского епископа-папы). О том, чтобы дитя смогло научиться членораздельной речи, заботились боги Фабулин, Фарин и Локутий (или Локуций). Есть и пить младенца учили (наряду с няньками) богини Эдука и Потина (Поцина). Ходить и бегать – богини Абеона и Адеона. Оссипаго придавала крепость костям ребенка, Статан – гибкость его членам, Карна – силу его мышцам. И все – на радость благородному семейству Юлиев.
       Наряду с этими мелкими богами-помощниками и богинями-помощницами, представлявшими собой, в сущности, не что иное, как персонифицированные понятия,  свою собственную, вполне самостоятельную жизнь вел «гений» – дух-охранитель каждого римлянина. С гением был неразрывно  связаны жизненные силы опекаемого им представителя мужской половины римского народа. Кроме «персональных» гениев, римлянами почитался и гений дома, культ которому (наряду с гением отца семейства – «patеr familias»  -, ларами и пенатами)  отправлялся у домашнего очага. Каждой римлянке покровительствовала женская ипостась «гения» – «юнона» (которую не следует смешивать с богиней Юноной – супругой верховного бога Юпитера), выполнявшая в отношении  опекаемой ею женщины ту же функцию, что и гений -  в отношении опекаемого им мужчины. Всякий римлянин относился к своему гению с огромным почтением, причем не только во времена Гая Юлия Цезаря, но и, как минимум, столетие спустя.  Читая яркое, изобилующее  красочными, сочными подробностями описание роскошного  пиршества римского скоробогача по имени Трималхион -  самовлюбленного и бездуховного стяжателя,  рвача и гедониста, выбившегося «из грязи в князи» – в датируемом I веком после Рождества Христова (далее – п. Р.Х.) известном  «плутовском романе» Петрония «Сатирикон», мы узнаем о распятии невоздержанного на язык раба в одном из бесчисленных имений-латифундий  этого нувориша: «Раб Митридат (был – В.А.) прибит к кресту за непочтительное слово о гении» своего утопающего в роскоши хозяина… Как видно, с гениями римлян, особенно богатых, как и с их почитателями, шутки были плохи…
     Как бы то ни было, время показало, что гений-хранитель мальчика, осчастливившего своим появлением на свет семейство Юлиев, по современному летоисчислению, 12 июля 100 года до Рождества Христова, не оставил не услышанными обращенные к нему молитвы его усердных почитателей и не подвел ребенка, вверенного его заботам Высшей Силой.
    В возрасте тридцати лет, то есть в самом расцвете мужских сил (или, как сказал бы его грек-учитель – «акме»), Гай Юлий Цезарь, окруженный восковыми масками своих знаменитых предков,  прославивших Рим и себя самих на службе Риму, возвестил в тщательно продуманной надгробной речи, обращенной к согражданам, собравшимся на торжественные похороны его тетки Юлии, сестры отца: «Со стороны матери моя тетка Юлия происходит из царского рода, а со стороны отца – от бессмертных богов. И действительно, это из рода Анка Марция происходит Марций Рекс (по-латыни – «Царь» - В.А.), а таким было имя ее матери; это от Венеры (богини любви и красоты, матери легендарного прародителя римлян – троянского героя Энея, чьего сына-первенца звали Ил, Иул или Юл – В.А.) происходят Юлии, а мы суть ветвь этой фамилии. Итак, наша семья царских кровей, повелевает человечеством и скреплена святостью богов, которым послушны даже цари» (Гай Светоний  Транквилл. «Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Юлий»).
    Похвальная речь Цезаря в честь новопреставленной Юлии, судя по всему, произвела на собравшихся граждан «Вечного Города» то впечатление, которое он и желал на них произвести. Хотя в действительности род Гая Юлия – увы! -  был далеко не таким древним, как бы хотелось речистому оратору. Ни по отцовской, ни по материнской линии.  К тому же патриции Юлии, давшие Риму в свое время целый ряд высокопоставленных чиновников (или, как говорили римляне – магистратов) , вплоть до консулов (верховных правителей Римской республики, избираемых сроком на год), к описываемому времени уже не пользовались политическим влиянием, несмотря на свою родовитость.  Аврелии же, из чьего рода происходила мать Цезаря, были, хоть и знатными людьми, но, по тогдашним понятиям, как бы «второго сорта» - не патрицианского, а плебейского происхождения.
   Тем не менее, они все-таки принадлежали к римской аристократии – «нобилитету».

   2. РИМСКАЯ ЗНАТЬ – «НОБИЛИТЕТ»

   Первоначально, в пору седой древности, когда Рим представлял собой отнюдь не «Город – главу мира» (по-латыни: «Рома капут мунди», Roma caput mundi), а всего лишь крохотное захолустное селение, затерянное в латинской  глубинке, стиснутое между тусками-этрусками и сабинянами, и когда за власть над обитаемой Вселенной - Ойкуменой (по-гречески), или Экуменой (по-латыни) -  вели между собой борьбу совсем другие государства, римский «народ, носящий тогу », или, по-латыни, «gеns togata» (если верить летописцам- анналистам) состоял из двух сословий – «отцов» (патрициев, или патрикиев, то есть «имеющих отцов» или «знающих своих отцов») - и плебеев (по молчаливому определению, «не знающих своих отцов», то есть - «безродных»), «понаехавших» в Рим уже после основания  Града на Тибре его строителями и первыми обитателями и, так сказать «пришедших на все готовое».
    Если верить процитированному нами выше Гаю Саллюстию  Криспу, римскому историку эпохи Цезаря (чьим активным сторонником он был), патриции обращались со своими согражданами-плебеями, как с рабами, распоряжались их жизнью и личностью по собственному произволу, «по обычаю царей» (слово «царь» в «цареборческой» Римской республике считалось, как и слово «династ», равнозначным слову «тиран» или «деспот» - В.А.), сгоняли плебеев с земельных участков, отстраняли их от всех государственных дел и самовластно управляли Римом, не желая поступаться своей властью в пользу непривилегированных сограждан.
    Римское республиканское государство описываемой эпохи пребывало всецело во власти патрицианской родовой аристократии, возводившей свое происхождение к соратникам «Отца Отечества» Ромула – вскормленного волчицей легендарного потомка троянца Энея и богини Венеры, сына бога войны Марса, основателя Рима и первого римского царя (или, по-латыни, «рекса»), убившего своего  брата Рема (как ветхозаветный Каин - Авеля) и обожествленного (после своего таинственного исчезновения в конце жизни). Патриции были крупными землевладельцами и рабовладельцами. Как таковым, им требовалось все больше земли и, соответственно – все больше рабов для ее обработки. Поэтому пребывавший всецело во власти патрициев, чванливых и эгоистично-близоруких, не желавших поступаться и ни с кем делиться своими наследственными правами, привилегиями и доходами,  олигархически-республиканский Рим вел непрерывные и нескончаемые войны с сопредельными племенами и городами-государствами, подчиняя их и отчуждая после очередной победы значительную часть земельного фонда побежденных в свою пользу.
     Плебеи, или плебс (это название происходило от латинского слова «пленере», «наполнять», «заполнять» и имело, с точки зрения первенствующего и правящего патрицианского сословия Первого Рима на Тибре, пренебрежительный оттенок, вроде употребляемых ныне некоторыми «нетолерантными»  и «неполиткорректными» гражданами нашего «Третьего Рима» на Москве-реке, негативно окрашенных выражений «понаехавшие», «городская биомасса» или «офисный планктон»), платили налоги и несли военную службу, под командованием патрициев, в составе римских легионов , а, по возвращении с войны, нередко узнавали, что их дом и все имущество проданы за долги, накопившиеся за время отсутствия хозяина, а их семьи попали в долговое рабство. Так что в один прекрасный день «нож дошел до народной кости» и терпение плебеев лопнуло. Они в полном составе покинули территорию римской гражданской, или городской, общины (по-латыни – «civitas», «цивитас», или «кивитас») и заняли Священную гору (прихватив, на всякий случай, и свое оружие, которым защищали римское Отечество, оказавшееся к ним столь неблагодарным). «В борьбе обретешь ты право свое!»…
      «Отцы»-патриции,  лишившись в одночасье  своих «детей» - сограждан-плебеев, делавших за «отцов» всю работу, оказались в крайне трудном положении и вынуждены были вступить со взбунтовавшимися плебеями в переговоры. В результате непокорный плебс добился для себя целого ряда прав и привилегий, включая заверение патрициев в том, что отныне один из двух консулов - избираемых ежегодно правителей римского государства – непременно будет избираться из числа плебеев (до этого оба консула избирались из среды патрициев).  Хотя следует заметить, что со временем данное патрициями плебеям заверение как-то забылось.  Впрочем, гораздо более важным правом, обретенным плебеями в борьбе с патрициатом, было введение должности народных (плебейских) трибунов – пожалуй, одной из важнейших особенностей и характеристик обновленного государственного строя Римской республики, не имевшей примеров в истории. Далее мы еще подробнее коснемся этого учреждения.
     Ко времени появления на свет Гая Юлия Цезаря прежняя вражда и борьба между патрициями и плебеями за предоставление первыми последним полноты гражданских прав давно уже утратила свою былую актуальность. Обе некогда враждующие стороны уже на протяжении столетий с равным успехом и в равной степени принимали участие не только в трех занятиях, считавшихся достойными свободного римского гражданина – военных походах, возделывании полей (осуществляемого теперь уже не собственными руками, как во времена блаженной памяти Цинцинната и других добродетельных предков, а руками обращенных в рабство военнопленных),  и управлении делами общины-«цивитас», но и в процессе общественного обогащения. Давно уже в Граде на Тибре процветали не только патрицианские, но и плебейские аристократические дома, или, если угодно, династии, чьи представители практически на равных заседали в римском сенате . Существовавшее в далеком прошлом разделение между сословиями патрициев и  плебеев стало беспредметным, так  что в эпоху Цезаря термином «плебеи», или собирательным понятием «плебс», обозначались беднейшие – вплоть до совершенно неимущих - слои населения римского города-государства (именовавшиеся прежде «пролетариями», то есть «производителями потомства» - prolеs -, как не способные дать республике ничего, кроме своего потомства). На эту городскую бедноту одинаково свысока взирали «нобили» как патрицианского, так и плебейского происхождения.
     «Нобилитетом», или «нобилями» (лат. «знатными», «благородными») именовалась образовавшаяся в результате постепенного слияния  патрицианской и плебейской верхушки знать тогдашней Римской державы, обладавшая и пользовавшаяся исключительным правом занимать государственные должности (на которые их соискатели не назначались, а избирались). Поэтому римских «нобилей» ни в коем случае не следует считать чем-то вроде профессионального чиновничества на государственном жаловании, вроде чиновничества, сложившегося, гораздо позднее, в условиях монархического строя, как Римской империи, так и ее преемницы – Ромейской василии, или Романии (более известной под названием «Византия»).
     Римские «нобили» были крупными землевладельцами-латифундистами, которым их богатство позволяло делать карьеру на государственной службе (в древнем Риме исполнение государственных должностей не оплачивалось, ибо служить государству считалось честью и привилегией). Хотя магистраты и не получали жалованья от Римского государства, служа, вроде бы, исключительно «из чести», они были уверены в том, что, управляя одной из провинций (покоренных римлянами силой оружия территорий), рано или поздно смогут вознаградить себя сторицей за расходы, понесенные ими перед тем на получение и исполнение той или иной государственной должности (включая подкуп вечно голодных «производителей потомства», являвшихся, как «свободные римские граждане», избирателями, продававшими на выборах свои голоса тем или иным богатым и знатным соискателям государственных должностей, о чем еще будет подробно рассказано далее).  Эти вечно озабоченные (во всяком случае – на словах) поддержанием славных римских традиций – «нравов древних» (по-латыни – «morеs maiorum») потомки прежних консулов и триумфаторов , места в сенате которым были обеспечены уже одним их родовым именем, эти магнаты,  у каждого из которых было «земли – птице не облететь, а казны – видимо-невидимо» («Сатирикон»), взиравшие с «высокомерием могущества», или «высокомерием силы»  властителей Вселенной на все неримское, были, в сущности, невзирая на всю свою велеречивую республиканскую и «антимонархическую» риторику,  не «столпами римского народоправства», не «гарантами римской гражданской свободы», а своего рода «некоронованными царьками», их семейства – «династиями», их дочери - принцессами, выдаваемыми замуж  с единственной целью  упрочить и приумножить славу и влияние своего дома. Не зря послу союза греческих полисов (городов-государств), попавшему в римский сенат, тот показался «собранием царей».
     Покоренным римлянами народам не раз приходилось испытывать на себе всю тяжесть династической власти такого аристократического дома, личной спеси и гордыни его кичливого главы, или, как выражались римляне - «достоинства» (лат. dignitas). Полные  невероятного эгоизма и высокомерия, знатные римские наместники и военачальники не рассматривали (и не вели) себя как слуги своего государства, но беззастенчиво использовали всю полноту данной им этим государством власти для приумножения  своих собственных богатств и своего собственного величия (со всеми соответствующими атрибутами).
     Прославленные и удачливые римские военачальники вроде Луция Лициния (Ликиния) Лукулла  или Гнея Помпея Магна числили в составе своей «клиентелы»  (свиты клиентов, пользовавшихся в той или иной мере «отеческим покровительством» своих «патронов» и с самого утра толпившихся в вестибулах – приемных – их роскошных вилл в ожидании подачек, поручений или приглашения к хозяйскому столу) население целых городов Италии и царей подчиненных римлянами вассальных государств, в большей или меньшей степени эллинизированных, возникших в свое время на развалинах распавшейся евразийской державы Александра Македонского. «Империй» - неограниченная власть наместника над провинцией, управлять которой он был прислан из Рима -  позволял ему  творить суд по собственному произволу и выжимать все соки из неримских территорий, вверенных его попечению римским сенатом.
     Разумеется, не все римские «нобили» занимали равное общественное положение и не все из них пользовались одинаковым влиянием и весом. Что объяснялось как традициями и особенностями фамильной истории  тех или иных знатных римских родов, так и тем, был ли тот или иной род «на самой вершине власти», или нет.
    Тем не менее, в интересующем нас I веке до Р. Х. весь римский нобилитет, вследствие превращения всецело контролируемого им римского города-государства («civitas»)  в мировую державу (в рамках Средиземноморья, разумеется) и концентрации в его руках беспримерной полноты власти, вследствие своего безмерного богатства, тщеславия и мании величия,  все глубже погружался в бездну взаимной ненависти и зависти, коррупции и вырождения. Если верить  Саллюстию – современнику событий и далеко не равнодушному описателю всеобщего упадка нравов, согласно которому причиной глубокого кризиса Римской республики стали повсеместный отход римлян от традиционных добродетелей, господство честолюбия и алчности – нобили (некогда – главный нерв и становой хребет государства «потомков Энея и Ромула», гордо именовавших себя «энеадами» и «ромулидами») дегенерировали самым чудовищным образом. Богатство служило им лишь для удовлетворения самых нелепых и безумных прихотей. «Если сравнить современные дома и виллы с храмами, построенными предками в честь богов, то не трудно убедиться, что предки старались украшать свои святилища набожностью, а свои жилища — славою. Потомки же этих благородных людей дошли до чудовищных извращений, само богатство для них - предмет дикой забавы, ибо - чем иначе объяснить, что некоторые частные лица из прихоти срывают горы и застраивают постройками моря. Нет ничего удивительного в том, что в подобном обществе пышно расцвели разврат, половые извращения, чревоугодие и прочие пороки. Подобная жизнь, подобная обстановка сама толкает людей, в особенности молодежь, на преступления и беззакония» (Гай Саллюстий Крисп. «Заговор Катилины»).
     Этому безумному расточительству и произволу римского «нобилитета», прямо-таки «бесившегося с жиру»,  способствовало отсутствие у него реального социального противника и противовеса.   
     Исход ожесточенной борьбы между крупными латифундистами и мелкими свободными землевладельцами и земледельцами, вынужденными всю свою горемычную жизнь «над крепкой мотыгой / Тяжко вздыхать и поля бороздить нагнетаемым плугом» (как писал прославленный эпикуреец Тит Лукреций Кар в своей философской поэме «О природе вещей»), борьбы, под знаком которой на протяжении столетий проходила политическая жизнь Римской олигархической республики,  к описываемому времени окончательно определился. Эта борьба завершилась победой латифундистов. Не выдержавшие рыночной конкуренции с продукцией латифундий (более дешевой, чем продукция свободных сельскохозяйственных производителей – до тех пор, пока себестоимость продуктов рабского труда, применявшегося в латифундиях, была ниже, в связи с дешевизной рабов и, соответственно, незначительностью расходов на их содержание; положение изменилось лишь впоследствии, когда покорение римлянами всех соседних, густонаселенных государств античной Экумены привело к уменьшению притока извне рабов-военнопленных),    свободные римские земледельцы были, так сказать, ликвидированы латифундистами как класс, почти бесследно растворившись как в рядах огромной постоянной армии Римской республики, так и в массе городского «пролетариата» (товарищи Карл Маркс и Фридрих Энгельс сказали бы – «люмпен-пролетариата», что означает по-немецки – «пролетариата в лохмотьях») – «нового плебса». Иными словами – в  скопище деклассированных и коррумпированных, вследствие вечного голода и вечной бедности, бездельников. В «столичной биомассе», гнушавшейся труда (как «низкого занятия, подобающего лишь рабам, а не свободным римским гражданам»). Ведшей почти растительное существование, мыкавшей горе между даровыми гладиаторскими играми, колесничными бегами и травлей диких зверей на цирковой  арене, дожидаясь очередной «анноны» - бесплатной хлебной раздачи от государства – и очередной подачки от господ кандидатов на замещение государственных должностей, скупавших по дешевке их – бедных, но свободных римских избирателей и граждан! – голоса. Сохранившаяся еще прослойка свободных городских ремесленников и арендаторов (видимо, не слишком малочисленная), не имела в пору юности главного героя данной книги  особого общественно-политического веса и значения.
    Но в Граде на Тибре существовала и еще одна, весьма денежная, сила, стремившаяся обрести политическое влияние, в котором ей до сих пор было отказано. Этих людей – богатых римских граждан, носивших, в качестве отличительного знака, золотое кольцо на пальце, но не принадлежавших к патрициату - именовали «всадниками» (по-латыни – еquitеs, «эквесами» или «эквитами»).

    3. «МУЖЛАН» ГАЙ МАРИЙ, ДЯДЯ ЦЕЗАРЯ

    Служебная карьера отца «нашего» Цезаря, «звезд с неба не хватавшего», завершилась должностью претора , а затем и проконсула . Ему была отдана в управление еще не вполне замиренная Римом  провинция Азия . Особой роли в воспитании своего сына и наследника его отец и тезка Гай Юлий Цезарь Старший, похоже, не играл, и не служил своему отпрыску примером для подражания. А вот мать Цезаря, властная Аврелия, обладавшая завидными практической хваткой и здравым смыслом, долго держала сына под своим влиянием. В общественной жизни Града на Тибре семейство Юлиев заметной роли не играло.
     Однако заключение удачного брака опять заставило Рим заговорить о Юлиях, чье имя снова обрело известность. Тетка Цезаря – Юлия – вышла замуж за одного из виднейших политических деятелей описываемой эпохи – доблестного мужа, чьему славному примеру Цезарь на протяжении всей своей жизни стремился следовать, чей образ, овеянный славой, он, с той или иной целью, не раз использовал, как лозунг, щит и знамя – Гая Мария, консула, реформатора римской армии и прославленного полководца, успешно отразившего нашествие  «варваров»  - кельтов (цельтов) и германцев -, поставившее под угрозу само существование «Вечного» Рима.
     Глядя на портретный бюст вышедшего из самых низов великого военачальника и политика Гая Мария, сразу понимаешь, что он не был наделен излишним чувством юмора (если вообще им обладал). Зато природа, или боги, наделили его множеством других качеств, несомненно, необходимых всякому человеку, происходящему из социальных низов и стремящемуся пробиться наверх, в высшие сферы. Например, решительностью, беззастенчивостью в средствах и немалой порцией жестокости.
     Его явно не отличающееся особой тонкостью,  и уж тем более – изысканностью – черт, довольно мрачное безбородое лицо можно увидеть и, при склонности к физиогномике, изучить по бюсту, выставленному на всеобщее обозрение в Музее Римской цивилизации «Вечного Града» на Тибре: глубокие морщины, чувственные губы, львиный нос, многочисленные складки, наводящие скорее на мысль о склонности к насилию, жестокости и вспыльчивости, чем на способность тонко чувствовать и испытывать душевные страдания. И надо всем этим нависает большой выпуклый, мощный лоб, говорящий о незаурядных мыслительных способностях.
     Он был простым сельским пареньком из окрестностей захолустного городка Арпина, не имевшим ни знатных предков, ни денег, ни образования, ни связей, зато в избытке наделенным здоровым честолюбием, предприимчивостью, умом, желанием выдвинуться, во что бы то ни стало. Как писал о Гае Марии Саллюстий: «Родившись и проведя все детство в Арпине, он, едва возраст позволил ему носить оружие, проявил себя на военной службе, а не в занятиях ГРЕЧЕСКИМ красноречием (выделено нами – В.А.) и не в удовольствиях городской жизни. Так его ум, благодаря честным занятиям нетронутый, созрел в короткое время». Юный Гай вступил в клиентелу богатого и влиятельного патриция Метелла, сумевшего разглядеть в молодом Гае многообещающие задатки, выделившего пришедшего в Город на Тибре за счастьем поселянина из множества своих клиентов-прихлебателей, и оказывавшего Марию покровительство, пока тот не предал своего покровителя, когда счел это выгодным, заняв военный пост командующего римскими войсками в Нумидии, занимаемый прежде Метеллом, которого даровитый подчиненный ловко «подсидел». Впрочем, до этого было пока что еще далеко…
      Беспощадный к себе и к другим, Марий быстро делал военную карьеру. Однако, чтобы занять ключевые позиции, ему необходимо было заняться политической деятельностью (ступенькой к которой была обязательная в то время служба в армии). Первым шагом Мария на пути к превращению в успешного политика стал его брак с «принцессой» из патрицианского дома Юлиев. Так Гай Юлий Цезарь впоследствии стал племянником Мария.
      После женитьбы на Юлии политическая карьера Мария стремительно пошла вверх. При поддержке всемогущего Метелла безродный зять Гая Юлия Цезаря Старшего, вчерашний «неотесанный мужлан» из самой что ни на есть «глубинки», стал в Риме народным трибуном.  «Хотя почти никто не знал его в лицо, все трибы  за его подвиги отдали ему голоса» (Саллюстий).  В должности народного трибуна любимец городского плебса (и в то же время – протеже «знатнейшего из знатных» Метелла) Марий добился от насквозь аристократического сената принятия нескольких постановлений в пользу римского «пролетариата в лохмотьях», что обеспечило простолюдину-честолюбцу голоса голодранцев-избирателей, необходимых ему, чтобы подняться на следующую ступень должностной иерархии. Юлии предоставляли ему необходимые денежные средства, Метелл – необходимый «административный ресурс». Марий, человек без роду и племени, был избран претором. «Затем одну за другой он достиг и других магистратур (выборных  государственных должностей – В.А.) и, облеченный властью, всегда действовал так, что его признавали достойным более высокой должности, чем та, какую он исполнял» (Саллюстий). Когда же Римская республика оказалась в крайне сложной ситуации вследствие сильно затянувшейся, неудачной для римлян, войны со взбунтовавшимся Югуртой – «другом и союзником римского народа», то есть вассальным царем расположенной в (Северной) Африке Нумидии (описанной Саллюстием), Мария, известного своими военными талантами, избрали консулом (чему безуспешно противился  Метелл).  Как писал Саллюстий: «Мария уже давно мучила мечта стать консулом, для чего у него, за исключением древности происхождения, были в избытке все другие качества: настойчивость, честность, глубокое знание военного дела, величайшая храбрость на войне, скромность в мирное время, презрение к наслаждениям и богатствам, жадность к одной лишь славе <…>» И он  добился своего, став первым римским консулом, не принадлежавшим к нобилитету. А ведь «тогда простому народу были уже доступны другие магистратуры, консульскую (же – В.А.) должность знать пока сохраняла за собой, еще передавая ее из рук в руки» (Саллюстий), ибо сочла бы эту должность «оскверненной», если бы ее занял свободный, но неродовитый римский гражданин. Времена, в которые римскими консулами стали «избираться», а на деле – «назначаться» не то что римские простолюдины, а прямо-таки отпетые «варвары» - галлы, германцы, иллирийцы, исаврийцы и аланы - еще, хвала богам, не наступили…
     Избранный консулом, Марий победил-таки мятежного нумидийца Югурту, умудрявшегося на протяжении целого десятилетия водить Римскую мировую державу за нос, используя свои казавшиеся неисчерпаемыми финансовые ресурсы для подкупа  коррумпированных  римских магистратов и военачальников (известно крылатое изречение нумидийского  царя о Риме: «Продажный город, обреченный на скорую гибель – если только найдет себе покупателя!»). Марий же не дал Югурте подкупить ни себя самого, ни своих подчиненных – и потому в итоге одержал победу над увертливым, как угорь, непокорным нумидийцем. Засевшая в сенате знать, косо смотревшая на «выскочку» Мария, все же была вынуждена, пусть даже скрипя зубами от досады, почтить триумфом полководца-«деревенщину», за которым стояла победоносная армия. А вот пригласили ли «отцы-сенаторы» безродного триумфатора на последовавший за триумфом традиционный пир – большой вопрос. «С кувшинным рылом – да в калашный ряд» - эта поговорка была наверняка известна не только  в нашем, русском, Третьем, но и в «ихнем», италийском, Первом Риме…
      Тогдашняя римская знать именовала людей, которым удавалось, не принадлежа к верхам общества и не имея знатных предков, но зато имея много денег, играть роль в государственной жизни, «новыми людьми» (лат. hominеs novi), и брезгливо морщила свои аристократические носы при одном упоминании подобных выскочек, не знавших правил приличного обхождения, не умевших вести себя в обществе, лишенных светского лоска и даже не знавших греческого языка (давно уже ставшего для римских аристократов таким же родным, как их праотеческий латинский) . Впрочем, «мужлана» Гая Мария, судя по всему, не интересовало мнение о нем сих благородных римлян. Он явно больше ценил реальную власть, чем ее внешние атрибуты, проявления и формы. В своем описании военной кампании римской армии против Югурты (известном как «Югуртинская война») Саллюстий вкладывает в уста «худородного» Мария следующие слова: «Я верю, что хотя от природы все равны, но самый храбрый – и самый благородный» (другой вариант перевода этой «сентенции максимы»: «Я полагаю, что все люди - одинакового происхождения, но все храбрейшие – они и самые благородные»).
     Думается, что, если приведенное выше изречение, ставшее крылатым благодаря Саллюстию, и принадлежало Гаю Марию, оно вряд ли отражало его искренние убеждения. Марий наверняка не считал всех людей равными от рождения. Тем не менее,  приведенное выше высказывание «выходца из захолустья» наверняка затрагивало самые тонкие душевные струны внимавших его речам незнатных римлян, как военных, так и гражданских, пробуждая в них соответствующие чувства. И эти чувства в них продолжали пробуждать на протяжении долгих лет другие честолюбивые «выскочки». Такие и сходные по смыслу и содержанию сентенции, направленные, по сути дела, против политического засилья родовой аристократии, быстро стали неотъемлемой частью официальной программы и лозунгом сложившейся в Римской республике, в противовес сенатской олигархии,  политической партии «народников» (лат. «популяров», от слова «популус» - «народ»), которую вскоре возглавил дядя Цезаря – триумфатор-«выскочка» Гай Марий.
     Но, прежде чем возглавить «популяров», Марию пришлось еще раз идти на войну, чтобы спасти римский сенат и народ от гораздо более серьезной опасности, чем нумидийский царь Югурта. Над Римом нависла угроза кельто-германского нашествия.
     В 115 году до Р. Х. на полуостров Ютландию (расположенный на территории современной Дании) обрушилось катастрофическое наводнение.  Целый ряд германских народностей, вследствие разгула природной стихии, лишился земель, на которых дотоле проживал. Нескончаемо длинные колонны германских «вооруженных мигрантов» на деревянных повозках с цельными, без спиц, деревянными колесами, потянулись на Юг, в поисках новых земель для поселения. Встречавшиеся переселенцам по пути, иные народы пытались оказать им вооруженное сопротивление или же отступали под натиском воинственных кимвров (кимбров, цимвров, цимбров), тевтонов «и иже с ними», превращаясь, в свою очередь, в мигрантов. Словно неудержимая лавина, катилась эта волна «переселения народов» в южном направлении. По пути переселяющиеся на Юг кельтские и германские племенные группы вступали в союзы друг с другом (и друг против друга), в движение пришел весь Север Экумены, кимвры и тевтоны «со товарищи» добрались до римских Альп.  К их полчищам присоединились амброны, тигурины и тугены – одни воинственней других.  Свевы (о которых еще пойдет речь далее) оттеснили гельветов  на территорию Галлии (современной Франции). Лишившиеся родины, отчаянные и привычные к войне северные «варвары» подходили все ближе к сердцу Римской республики. Ибо Галлия, не говоря уже о территории Гельветии, или Гельвеции (сегодняшней Швейцарии) и  Северной Италии, считалась неоспоримым колониальным владением  Римской «мировой» державы, на которое никто дотоле не осмеливался покушаться.
     Граждане «Вечного» Рима, преисполненные, в своих высших слоях, презрения, испытываемого обладателями высокоразвитой культуры к «примитивным дикарям», и вечного страха имущих перед неимущими,  со все более возрастающим беспокойством наблюдали за грозовой тучей, неотвратимо надвигавшейся на них с севера. Хотя автор настоящей книги очень склонен усомниться в «примитивности», «дикости» и «нищете» северных мигрантов, приближавшихся к «центру обитаемого мира». Вот в каких выражениях, к примеру, описывал конницу кимвров античный историк и биограф Плутарх Херонейский , несомненно, опиравшийся на свидетельства современников и очевидцев  излагаемых им событий: «А конница, числом до пятнадцати тысяч (даже если считать это типичной для античных авторов гиперболизацией – кто их, «варваров», точно считал? – все равно из общего тона описания ясно, что кимврская  кавалерия значительно превосходила римскую по численности – В.А.)выехала во всем своем блеске, с шлемами в виде страшных, чудовищных звериных морд с разинутой пастью, над которыми поднимались султаны из перьев, отчего еще выше казались всадники, одетые в железные панцири и державшие сверкающие боевые щиты.  У каждого был дротик с двумя наконечниками (по одному наконечнику на каждом конце древка – В.А.), а врукопашную кимвры сражались большими и тяжелыми мечами» («Избранные жизнеописания. Марий.»). Думается, что и пехота кимвров и тевтонов была вооружена и снаряжена немногим хуже (хотя, конечно, в коннице  у всех народов тогда, да и не только тогда, служили самые богатые и, соответственно,  лучше вооруженные, их представители). Примечательно и отсутствие, в описании Плутарха, вопреки широко распространенным по сей день представлениям, на шлемах «нордических варваров» рогов или крыльев.
      Суеверные римляне были особенно обеспокоены тем, что, по опережавшим продвижение кимвров и тевтонов «со товарищи» на юг  устрашающим слухам и рассказам беглецов, у всех северных пришельцев, независимо от возраста (вплоть до самых маленьких детей) волосы были «седые, как у стариков» (так в массовом сознании смертельно перепуганных южан воспринимались белокурые волосы блондинов-северян). А раз так – с пришельцами явно было «что-то нечисто».
      Как бы то ни было, в «высших сферах» римской политической жизни было, наконец, принято решение двинуть на северных «варваров» Мария с его легионами, снабдив полководца на период оборонительной войны консульскими полномочиями – высшей исполнительной властью Римской республики – «авансом», сразу на пять легислатур подряд.
     Прежде чем преградить путь борющимся за свое существование, а точнее – выживание - северным народам, уже успевшим нанести пытавшимся сдержать их натиск римлянам на дальних подступах к Италии  рад поражений (что, в свете приведенного выше описания вооружения якобы «примитивных» варваров Плутархом, не представляется особо удивительным), Марий, со всей своей практической сметкой и решительностью профессионального военного, приступил  к незамедлительному коренному реформированию римской армии. Ибо считал лишь обновленное римское войско (лат. еxеrcitus romanus) способным спасти Град на Тибре от «варваров». И «деревенщина» Гай Марий вверенное его попечению римское войско действительно обновил (во всяком случае, согласно традиционной точке зрения, оспариваемой некоторыми современными историками).

     4. «КОНТРАКТНИКИ» МАРИЯ.

     Традиционно принято считать, что  до военной реформы, проведенной Гаем Марием, римское войско («легион» - поначалу он был только один, из него и состояла вся римская армия) представляло собой «вооруженную гражданскую общину» (лат. sociеtas armata). В этом ополчении (милиции) свободных граждан были обязаны служить (и служили), главным образом, составлявшие основную часть населения Римской державы свободные мелкие землевладельцы, покидавшие, в случае объявления войны, свои клочки земли, вооружавшиеся и экипировавшиеся за собственный счет. Вооружение римских граждан зависело от их имущественного ценза – иными словами, от их материального положения. Самые состоятельные римляне служили в коннице  (их-то первоначально и называли «всадниками»-«эквитами», хотя со временем ситуация изменилась), граждане победнее – в тяжелой пехоте (таких было большинство), еще менее состоятельные – в легкой пехоте.
     «Пролетарии» же, собственности вовсе не имевшие и соответственно, не способные на собственные средства обеспечить себя экипировкой и вооружением, в армии не служили. С течением времени, по мере разорения, переселения в город и «пролетаризации» свободных римских земледельцев, число тяжелых пехотинцев (костяка и главной боевой силы римского войска) становилось все меньше, что, естественно, ослабляло мощь римских легионов. В то время как становившиеся все более многочисленными людские ресурсы в виде «plеbs urbana», или «пролетариев», оставались невостребованными, как ни рады были бы римские «новые плебеи» послужить римскому Отечеству в «доблестных рядах» (в армии они хотя бы ежедневно получали пропитание). Но цензовая система комплектации римской армии не позволяла им этого сделать.
     Реформатор Марий начал зачислять в войско и римских граждан, не имевших ценза, то есть – самых бедных или вовсе неимущих. Так он осуществил переход от гражданского ополчения к постоянному наемному войску. Бесчисленные  голодранцы, «пролетарии в лохмотьях», ставшие массово вливаться в «доблестные ряды», получали жалованье, вооружение и экипировку, обязуясь служить «по контракту» (выражаясь современным языком) шестнадцать лет, с надеждой получить, отслужив положенный срок, земельный надел для поселения и ведения собственного хозяйства (не только своими руками, но и руками рабов). Если, конечно, им удастся дожить до этого светлого дня. При этом основным источником дохода у воинов Мария было не жалованье, а военная добыча. При Марии почти все жалованье легионера уходило на питание и снаряжение.
    Опытный военачальник Гай Марий также придал римской армии единообразную структуру и ввел единообразное вооружение. В результате проведенных им реформ боеспособность возросла, дисциплина стала поистине железной, прежнее гражданское ополчение, состоявшее главным образом из земледельцев, отрываемых на время от своих наделов, стало профессиональным войском, гибким и маневренным, вследствие ежедневной муштры и постоянных военных упражнений, строевой, физической и боевой подготовки. Марий централизовал командование, назначая на низшие командные должности преданных ему служак-легионеров (правильнее было бы сказать - «легионариев», ну да ладно, «легионер» звучит как-то привычнее для нашего русского уха). Теперь «выходец из захолустья» мог всецело полагаться на своих подчиненных, лишив аристократических «недорослей» из числа столичной «золотой молодежи»,  занимавших командные должности среднего звена, возможности эффективно противиться его распоряжениям и вмешиваться в процесс принятия решений.
     Гай Марий также избавил римскую армию от затруднявших ее передвижение громоздких обозов, приучив своих легионариев-легионеров нести все необходимое на себе. Поэтому его солдат прозвали «мулами». «Мул» по-латыни – «варикоз(ус)».  Можно предположить, что римские врачи первыми обнаружили характерное заболевание ног, известное как «варикозное расширение вен» именно у ветеранов-«марианцев», у которых этот недуг развился вследствие необходимости таскать на себе тяжелую поклажу в течение шестнадцати лет службы «по контракту».  Тем не менее, палатки и другие слишком тяжелые грузы (например, каменные жернова для помола воинами ежедневно выдаваемого им по килограмму «на  рыло» зерна в муку)  перевозились на вьючных животных, преимущественно - мулах (не двуногих, а четвероногих). И все-таки армейские обозы стали куда менее громоздкими, чем прежде, сделав римскую армию гораздо более маневренной.
     Заслуга Гая Мария, кроме всего прочего, состояла в объединении манипулов трех линий в десять когорт, способных сражаться самостоятельно, то есть отрываться от легиона для решения конкретных тактических задач.
     Именно при Гае Марии единственным знаменем-штандартом римского легиона, приученного им действовать, в новом, рассредоточенном,  когортальном, строю, стал орел (лат.  aquila) – золотое или серебряное (возможно, бронзовое, но посеребренное или позолоченное) изображение птицы римского верховного бога-громовержца Юпитера  – на древке, к которому за боевые заслуги части постепенно прикреплялись металлические фалеры (медали), кольца, венки и таблички. Как писал римский историк иудейского происхождения Иосиф Флавий:
   «<…>за ними (римскими полководцами – В.А.) несли знамена и посреди них орла, которого римляне имеют во главе каждого легиона. Как царь птиц и сильнейший из них, орел служит им эмблемой господства и провозвестником победы над всяким врагом, против которого они выступают» («О войне Иудейской»).
   До военной  реформы Мария штандартом римского легиона, наряду с изображением орла, могли быть и иные изображения – волчицы, коня, кабана, льва, быка, богини победы Виктории (аналога греческой Ники) и даже легендарного человекобыка Минотавра.  Но Гай Марий и здесь ввел столь любимое им единообразие. Хотя следует заметить, что изображение орла варьировалось от легиона к легиону (в отличие от орлов на древках полковых знамен армий наполеоновской империи, введенных гениальным корсиканцем в подражание Марию).  У более мелких подразделений римской армии – когорт, манипулов, центурий, кавалерийских  турм - имелись свои боевые значки, отличавшиеся от легионных.
     Знаменосцы носили поверх шлемов и доспехов шкуры хищных зверей – волков, медведей иль львов (в подражание легендарному эллинскому герою Гераклу, превращенному римлянами, при посредстве этрусков,  в солдатского бога Геркулеса). Впрочем, довольно об этом…
     Обновленное и упорядоченное в результате проведенных Марием реформ римское войско стало идеальным инструментом в руках одаренного командующего, обеспечивающим ему силу и влияние, как в дни войны, так и в дни мира. Новые римские легионеры,  воины-«контрактники», подрядившиеся тянуть солдатскую лямку шестнадцать лет подряд, в корне отличались от прежних - мобилизованных на время поселян, стремившихся как можно скорее закончить войну и вернуться домой, возделывать свои пашни, сады, огороды и виноградники. Легионеры нового римского войска нуждались в удачливом полководце, выигрывающем многочисленные сражения и обеспечивающем своих солдат богатой военной добычей.  Военные же успехи их полководца в решающей степени зависели от них, солдат, от их храбрости, стойкости и дисциплины. Эти присягавшие на верность не «римскому сенату и народу» вообще, а своему предводителю (или, по-латыни – «дуксу», dux), профессиональные воины на протяжении шестнадцати лет своей службы «по контракту» не особенно задумывались над тем, против кого им обращать свои короткие обоюдоострые  мечи-гладии  и тяжелые длинные дротики-пил(ум)ы.  «Контрактники» задавались совсем другим вопросом:  ради кого или ради чего им это делать, и сами давали себе ответ на тот вопрос: ради своего полководца, чью клиентелу они фактически составляли и чей образ, собственно говоря, и олицетворял для них «Отечество», которое они присягали защищать от врагов внешних и внутренних ;  ради золота, серебра и собственной сельской усадьбы на собственном клочке земли в Италии по истечении срока службы. Ополченцы Римской республики – преимущественно мелкие земельные собственники -  превратились в навербованных из неимущих «пролетариев» (и потому весьма озабоченных  вопросом своей социальной защищенности по окончании контракта)  наемников удачливого «дукса» – «кондотьера» (если употребить термин, принятый в уже не античной, а средневековой Италии), «полевого командира» или, если угодно, «владельца ЧВК» (если употребить термин начала нашего, XXI века).  Эти честолюбивые  «полевые командиры» (вне зависимости от того, происходили ли они, как сам Гай Марий, из простонародья, из аристократов или «всадников») де-факто, хоть и исподволь, но очень быстро,  образовали новый, совершенно отдельный от традиционного «нобилитета», слой чисто военной аристократии, со своими специфическими корпоративными интересами.
     Впоследствии Цезарю, племяннику Мария, будет суждено пожинать плоды посеянного его высокоодаренным дядей, причем на том же самом театре военных действий, в северном приграничье Римской державы.
     Практические результаты проведенной Марием реформы римской армии не заставили себя ждать. В двух поистине грандиозных сражениях – при Аквах Секстиевых (ныне – Экс-ан-Прованс, на территории Южной Франции) в 102 и при Верцеллах (ныне – Верчелли, на территории Северной Италии) в 101 году до Р. Х., не уступавших по размаху и по численности вовлеченных в них противников крупнейшим сражениям войн Рима с Карфагеном, Македонией, Сирией, Понтом и другими «развитыми» государствами античного мира, обновленное Марием римское войско нанесло германо-кельтским «вооруженным мигрантам» настолько сокрушительное поражение, что сегодня его назвали бы геноцидом (или, по крайней мере, этноцидом).  Гордые и свободолюбивые германские (и, надо думать, кельтские) женщины разбивали головы своих детей о повозки, соединенные в укрепления на колесах-«вагенбурги», прежде чем вонзить себе в сердце меч (чтобы избежать римского плена самим и избавить от тяжкой рабской доли свои порождения). Устроенная римлянами «варварам», пришедшим с севера, «кровавая баня» была столь чудовищной и истребительной, что после этой массовой резни от народа тевтонов осталось лишь название, которое стали с тех пор применять как собирательное для обозначения германцев (а впоследствии – немцев) вообще  (отсюда – Тевтонский, то есть - Немецкий, орден и т.д.). Судьба амбронов «со товарищи» была немногим лучше.  Впрочем… «кровь давно ушла в землю. И там,  где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.» (Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»).
     Победоносный Марий, прославляемый на все лады своими легионерами,  досыта напоившими свои остро отточенные гладии и пилумы горячей кровью северных «варваров» (а также «варварок» и «варварят») и обратившими недобитых побежденных в рабство, с триумфом вступил в «Вечный Город» на Тибре.
     В Риме друзья безродного триумфатора, невзирая на то, что угроза Отечеству, казалось бы, была им полностью устранена, добились (вопреки неписаной конституции Римской республики),  избрания победителя консулом на шестой срок подряд…
     Именно в год шестого консульства Гая Мария родился его племянник Гай Юлий Цезарь.

     5. «ПОПУЛЯРЫ» ПРОТИВ «ОПТИМАТОВ»

     В тот же самый год Марий, однако, «потерял лицо», и притом – самым недостойным образом. Сын латинского земледельца, отважный воитель, умный и энергичный полководец, пламенный народный трибун, «вождь и заступник обездоленных», рупор и лидер «популяров», в одночасье предал своих сторонников и изменил своим политическим целям…если только имел таковые. Имелись ли принципы у людей его типа, и если да, тот к чему они сводились? И как эти принципы можно было бы сформулировать? К чему вообще стремилась и чего хотела партия «популяров», возглавляемая, как принято считать, Гаем Марием – «сыном трудового народа»?
      Говоря о «партиях», существовавших в поздней Римской республике, нам ни в коем случае не следует считать их некими аналогами современных политических партий. У римских «партий» не было ни предвыборных платформ, ни партийных уставов, ни партийных билетов, ни партийных съездов, ни партийных конференций, ни партийных программ, ни прочих партийных документов, обязательных к исполнению. Люди, объединявшиеся в римские «партии», имели только общие интересы. Но эти интересы могли изменяться (и изменялись) с течением времени и под влиянием обстоятельств.
     Римский «нобилитет» состоял из очень и не очень крупных (но все-таки не средних) знатных землевладельцев. Однако наличных денег у «нобилей» было мало (ведь они не желали продавать свои земли, как основу их экономического и, соответственно, политического могущества, и вели в своих обширных поместьях натуральное хозяйство). А потребности у господ аристократов были немалые, им требовалось и того, и этого, день ото дня – все больше и больше. Они считали себя прямо-таки обязанными сохранять все внешние признаки своего высокого положения, как достойных представителей знатного сословия, своей фамильной гордости и чести (как говорится, «лопни, но держи фасон!»). Льстить массам оборванцев-избирателей, подкупая их, так сказать, «гуманитарной помощью» - раздачами продовольствия, организацией пиров для бедных сограждан, ристаний на колесницах (столетиями разделявших римлян на цирковые партии «зеленых», «синих», «красных» и белых», чем-то напоминавших  группировки современных спортивных – прежде всего, футбольных» - «фанатов» и дававших власть имущим дополнительную возможность разделять своих подданных и властвовать над ними) , гладиаторских игр, театральных постановок…
      В общем, «хлеба и зрелищ» (лат. panеm еt circеnsеs), как писал римский поэт-сатирик Марциал, или, точнее, «хлеба и цирковых представлений». Кроме подкупа избирателей, нобилям необходимо было оказывать «материальную поддержку» своим политическим сторонникам и союзникам.  Для этого нобили также постоянно нуждались во все больших суммах денег. Известный «денежный мешок», ростовщик и спекулянт недвижимостью Марк Лициний Красс (отпрыск состоятельного плебейского рода, вошедший в историю, прежде всего, благодаря своей победе над вождем восставших рабов Спартаком и своему поражению, понесенному от парфян, от чьих рук Красс и погиб) утверждал, что не назовет богатым никого, кто не в состоянии содержать на собственные средства армию (или хотя бы легион). А уж Красс-то наверняка знал, что и о чем говорил…
       Закон строжайше запрещал членам сенаторского сословия, как высшего в Римской республике, заниматься торговлей и денежными операциями. Обойти этот закон господа сенаторы пытались, предаваясь этим запретным для них видам экономической деятельности не от собственного имени, а через подставных лиц более низкого звания. Вследствие чего все финансовые операции и товарообмен сосредоточились в руках не сенаторского сословия (лат.  ordo sеnatorius), а другого, в принципе, не менее могущественного, социального слоя – упомянутых выше «эквитов»-«эквесов», римских «всадников», или «всаднического сословия» (лат.  ordo еquеstеr).
     Чтобы стать римским «всадником» и получить право на ношение узкой пурпурной полосы на тунике-ангустиклаве и тоге-трабее, а также золотого кольца на пальце, необходимо было иметь соответствующий ценз, равный четыремстам тысячам сестерциев (для сравнения: сенаторский ценз превышал «всаднический» более чем вдвое, составляя миллион сестерциев). Сестерцием именовалась римская серебряная монета, первоначально весившая один скрупул (1,137 грамма) и равная  половине денария, или динария. Дословно «сестерций» означает «половинa трех» (лат. sеmis + tеrtius), то есть «два с половиной» (по аналогии с нашим русским выражением «пол-третьего», то есть «два часа тридцать минут»), поскольку в период с 268 по 217 год до Р. Х. сестерций был равен двум ассам и одному семису (лат. Semis - половине асса). Отсюда и происхождение символа сестерция — IIS, то есть «два асса (II) и семис (S) -, ставшего прообразом всем известного  в наши дни символа американского доллара - $. В общем, вопрос причисления к «всадникам» был чисто денежным вопросом. В качестве банкиров усердно занимавшиеся ростовщичеством  «эквиты» держали в своих руках торговлю и промышленность, в качестве «публиканов» (откупщиков налогов)  они часто объединялись в товарищества – корпорации, систематически занимавшиеся крупномасштабным грабежом римских провинций.  Причем нередко, выражаясь современным языком, инициировали пересечение и сочетание различных практик разрешения корпоративных разногласий. У больших денег, как всегда и везде, был запах крови, хоть и принято считать, что «деньги не пахнут» (или «нон олет», как говорили римляне)…
      Ни один из  вышеупомянутых  высших слоев римского общества, ни сенаторы, ни «всадники», не был заинтересован в принципиальном и всеобщем перераспределении собственности. И когда речь заходила о решающих вопросах, вроде подавления восстаний рабов или бунтов свободных бедняков, о защите государственных границ или об усмирении мятежных вассалов вроде Югурты, между именитыми сенаторами и неименитыми «всадниками» воцарялось трогательное единство.
      Совсем иначе обстояло дело, когда речь заходила о разделе военной добычи или о дележе власти. Тут уж сенаторы и «всадники» были друг к другу беспощадны.
      Старая сенаторская должностная (или, если угодно – служилая) знать, консервативная, чванливая и думавшая, прежде всего, о сохранении своих привилегий, связанная в единое целое родственными связями, кумовством и непотизмом, общностью интересов и разного рода «коррупционными схемами», составляла ядро политической клики (лишь условно именуемой позднейшими историками «партией») так называемых «оптиматов».  Эти «превосходные», или «наилучшие», опирались на политическое могущество сената.
     Противостоящая «оптиматам» группа «популяров», стремившаяся опереться на народное собрание  и выступавшая от его имени, собрала в своих рядах виднейших представителей римской финансовой олигархии, став орудием претворения в жизнь замыслов этих «денежных мешков».  Главными пунктами, по которым расходились точки зрения обеих «партий»,  были неизменно крайне острые, насущные проблемы, в первую очередь – перераспределение государственной власти в пользу «новых людей» и аграрный, то есть земельный, вопрос, направленный своим острием, прежде всего, против знатных латифундистов (которых русский публицист эпохи Грозного Царя Иван Пересветов назвал бы «ленивыми богатинами»).
     «Безродные» римские финансисты предпочитали, особенно на первых порах, «не высовываться», действовать украдкою, исподтишка, руками других людей,  своих вольных или невольных марионеток, публично выступавших за реализацию скрытых замыслов манипулировавших ими закулисных кукловодов. В качестве рупоров, озвучивавших требования рвавшихся к власти плутократов, остававшихся в тени, выступали как обедневшие молодые аристократы (например, братья Тиберий и Гай Гракхи), более или менее охотно бравшие на себя предназначенную им кукловодами роль - порой из идеалистических побуждений (искреннего стремления облегчить положение сограждан, обделенных милостью Фортуны); порой - тревожась за судьбу Отечества, лишающегося своих защитников, разоряемых алчными богачами, что день ото дня  снижало обороноспособность республики;  порою же – из вполне понятного желания прославиться либо из чисто карьерных соображений, так и «новые люди» вроде Гая Мария. Об этом красноречиво свидетельствуют события 100 года до Р. Х.
     В Римском государстве, по законам которого обратиться напрямую (или, по-латыни – апеллировать) к народу значило совершить преступное деяние, дозволение кому-либо из граждан все-таки сделать это, нуждалось в четком юридическом обосновании. «Ius agеndi cum plеbi», то есть – право вести переговоры с народом и созывать народное собрание, было исключительной привилегией учреждения, право на которое плебеи обрели в борьбе с патрициями на заре римской истории, а именно – упомянутого нами выше народного трибуната, именовавшегося иногда для краткости просто трибунатом.
     Народные трибуны избирались для защиты интересов народа, то есть - плебса. Дверь их дома должна была оставаться открытой денно и нощно, чтобы к трибунам могли беспрепятственно входить сограждане, ищущие у них совета и защиты. Трибуны обладали огромной, хотя и весьма своеобразной, властью. Они не могли повелеть сделать то-то и то-то (и в этом смысле не были магистратами). Однако же народные трибуны могли повелеть, чтобы то-то или то-то не было сделано. Данная их прерогатива, придававшая ключевое значение институту народных трибунов в рамках римской государственной системы сдержек и противовесов, называлась «правом вето».  Произнесенное народным трибуном в сенате слово «вето» («Запрещаю») могло парализовать все действия римского государственного аппарата, отменить любой закон или подзаконный акт (за исключением постановления цензора или диктатора) и вообще приостановить весь ход  римской государственной машины. Народный трибунат был эффективным тормозом государственному произволу в интересах (простого) народа и серьезным противовесом претензиям аристократического римского сената на безраздельную власть. Не зря даже на «сигнумах» - боевых значках – «всегда непобедимых (pеr dеfinitionеm)» римских легионов красовалась аббревиатура  S.P.Q.R., расшифровываемая как SENATUS POPULUS QUE ROMANUS, СЕНАТУС ПОПУЛУСКВЕ РОМАНУС, то есть «РИМСКИЙ СЕНАТ И НАРОД (выделено нами – В.А.».
     Необходимость института народных трибунов как неотъемлемой части римской государственности за долгие столетия своего существования прочно укоренилась в правовом сознании римлян. Даже внучатый племянник и приемный сын Гая Юлия Цезаря – император Август – хотя и обладал фактически самодержавной монархической властью, официально обосновывал свое полновластие не, скажем, «Божественным произволением», или «милостью Божьей», но тем, что как римский сенат вручил ему высшую государственную власть  - «проконсульский империй» (лат. impеrium proconsularе), так и римский народ - полномочия народного трибуна  (лат. tribunitia potеstas).
     Действовавшие неизменно «в тени» финансисты не сомневались в необходимости привлечения, в политической борьбе с сенаторским сословием, на свою сторону народных трибунов,  сделать их рупором политических требований партии «популяров».
      Политические перипетия этой борьбы были крайне сложны и запутаны. Не подлежит сомнению одно – борьба носила крайне ожесточенный характер. Обе стороны не стеснялись в выборе средств,   в борьбу были втянуты не только верхушка, но и широкие массы римских граждан, понимавших, что речь идет об их коренных интересах.
     Народные трибуны  Сатурнин и Главция (Главкия), два видных сторонника партии «популяров», внесли на рассмотрение сената два законопроекта, вызвавшие большое общественное внимание и волнение. Первый законопроект предусматривал значительное снижение цен на хлеб в интересах городского плебса (которому даровые хлебные подачки от власть имущих доставались не ежедневно, а лишь от случая к случаю). Второй касался распределения земли. Сатурнин и Главция предложили безвозмездно наделить каждого ветерана армии Гая Мария земельным участком размером в сто югеров  на территории римской Африки (отвоеванной в свое время «ромулидами» у карфагенян) либо же отвоеванных «энеадами» у кимвров и тевтонов «со товарищи» областей Галлии (хотя последние, собственно говоря, принадлежали галлам, римлян это мало волновало).
      Оба законопроекта должны  были поразить крупных аристократов-латифундистов в  самое сердце. В воздухе Града на Тибре, раскинувшегося на семи холмах -  Авентине, Виминале («ивовом холме»), Капитолии, Квиринале (посвященном богу войны Квирину-Марсу), Палатине, Целии (названном в честь этрусского «полевого командира» Целеса Вибенны, получившего, в благодарность за военную поддержку, оказанную одному из римских царей, территорию холма для поселения ветеранов своего военного отряда) и Эсквилине - запахло грозой…
       Обе стороны вознамерились отстаивать свои жизненно важные интересы всеми доступными им средствам. Плебс явился на избирательное собрание (или, по-латыни – «комиции»), вооруженный дубинками, но столкнулся с навербованными сенаторской кликой бандами громил-боевиков, явившихся также не с голыми руками.  Произошли уличные столкновения, пролилась кровь римских граждан, тела убитых в схватках сторонников обеих партий усеяли мостовые «Вечного Города». Жирную черту под беспорядками подвели, наконец, «контрактники» Мария, появившиеся на столичном «театре военных действий» в полном вооружении. Убежденный этим «последним доводом», или, как говорили римляне, «ultima ratio»,  сенат принял оба законопроекта. Однако это было только полдела. Теперь было необходимо провести принятые законопроекты в жизнь.  Сатурнин был повторно избран народным трибуном. Главция же метил куда выше. Он вознамерился стать консулом, чтобы окончательно гарантировать осуществление задуманного.
     Беспорядки не прекращались, становясь все более кровопролитными. «Вечный Город» содрогался от охватившей его форменной оргии поджогов, политических убийств и столкновений вооруженных шаек боевиков противоборствующих сторон.  Сенат решил, наконец, что настал час решительных действий и объявил Отечество в опасности. Произнесением ритуальной формулы: «Да позаботятся консулы о том, чтобы государство не понесло ущерба…», означавшей, выражаясь современным языком, введение чрезвычайного положения, вся полнота власти была передана консулу Гаю Марию, обязанному теперь «по должности», «невзирая на лица», силой оружия усмирить гражданскую смуту.
     Великий полководец подчинился. Он приказал связанным с ним клятвой верности «контрактникам» осадить своих недавних друзей и «товарищей по партии» Сатурнина и Главцию,  пленить их и убить на месте в его, Мария, присутствии. Хотя впоследствии Гай Марий (если верить анналистам) и утверждал, что не имел к  убийству обоих смутьянов никакого отношения…
     Что же, в сущности, произошло? Да ничего особенного (подобное случалось в «Вечном Городе» и раньше – достаточно вспомнить  хотя бы трагическую судьбу других «народных заступников» - братьев-«нобилей» Тиберия и Гая Гракхов). Но, изучив вопрос внимательнее, понимаешь, что наделение ветеранов армии Мария землей в провинциях нанесло бы немалый ущерб не только интересам аристократов-латифундистов из сенаторского сословия, но и интересам откупщиков и финансистов из сословия «всадников».  Сатурнин и Главция, мягко говоря, «зарвались», зашли слишком далеко - в этом мнении «оптиматский» сенат сходился с «популярской» оппозиций.   Сойдясь во мнении, они «свистнули» своему верному сторожевому псу Гаю Марию, сказали ему «Фас!» (конечно, по-латыни) и проследили за тем, как он загрыз обоих «левых  радикалов» (автор настоящего правдивого повествования извиняется перед уважаемым читателем за этот анахронизм, сознательно допущенный им, чтобы «осовременить» расстановку политических сил в поздней римской Республике, в целях лучшего понимания ее читателем, ибо в действительности деление политических партий, движений и сил на «левые» - «прогрессивные» - и «правые» - «консервативные», «реакционные» - возникло лишь в конце XVIII века, в связи с соответствующим размещением депутатов французского Национального (Учредительного, Конституционного) Собрания, а впоследствии – Конвента), обезглавив тем самым народное движение и несколько снизив общественный накал (хотя бы на некоторое время)…
     Впрочем, за подобные услуги обычно не приходится ожидать благодарности. После того, как «вышедший из народа», «народный» консул послушно сделал порученную ему правящими олигархами «грязную работу», как «оптиматы», так и «популяры» могли со спокойной душой и совершено безнаказанно, сколько угодно, хулить и злословить «презренного» Мария, «запятнавшего свои руки кровью сограждан».
     Ставшему в одночасье политическим банкротом Гаю Марию пришлось покинуть Рим. На некоторое время…

     6. «ВЫСШАЯ ШКОЛА ДЕМАГОГИИ»

     Военно-политические события, свидетелем и современником которых Гай Юлий Цезарь был на протяжении первых пятнадцати лет своей бурной и переменчивой жизни, характеризовались беспримерной жестокостью практически всех своих участников. «Гражданский мир», временно воцарившийся между сенатской партией и «всадническим» сословием после ликвидации Марием «левых радикалов» Сатурнина и Главции, оказался, как и следовало ожидать, крайне непродолжительным. Трудности, вызванные охватившей Рим «ползучей» (или, выражаясь современным языком», «гибридной») гражданской войной, усугублялись внешнеполитическими осложнениями, беззастенчиво используемыми представителями правящих кругов в своих интересах.
     Римская республика была поставлена на грань уничтожения так называемой «Союзнической войной» – вооруженной борьбой италийских племен и народностей за равноправие с римлянами, ибо Рим обращался со своими италийскими «союзниками» не как с равноправными  партнерами, но как с колониальными народами, прикованными к римской державной колеснице. А тут еще и воинственный царь Понта  - Митридат (тезка несчастного раба, прибитого к кресту за непочтительное слово о гении своего хозяина, из Петрониева «Сатирикона»),  у  которого, как говорится, «меч так и чесался в ножнах»,  всерьез взялся за ликвидацию римской гегемонии на Востоке, приветствуемый, как освободитель от ненавистного римского ига, населением (мало)азиатских  эллинистических государств, не исключая бывшего Пергамского царства, раболепно следовавшего дотоле в фарватере Рима.
      Римские «оптиматы» назначили командовать экспедиционным корпусом, направленным против воинственных понтийцев царя Митридата VI, патриция Луция (Лукия) Корнелия Суллу, бывшего подчиненного Мария в годы Югуртинской войны, рьяного приверженца сенатской партии, а кроме того – личного, и притом заклятого, врага «безродного выскочки из арпинского захолустья», чьим головокружительным успехам Сулла втайне отчаянно завидовал (впрочем, Марий отвечал Сулле взаимностью, затаив на «спесивое патрицианское отродье»  злобу еще с тех пор, когда именно «столичный мажор» Сулла, будучи подчиненным Мария, убедил мавританского царя Бокха выдать ему бежавшего к маврам от римлян Югурту). Чтобы досадить Марию, Сулла не снимал с пальца кроваво-красной яшмовой камеи, на которой была изображена выдача ему Бокхом Югурты. Вид этого драгоценного перстня, нарочито выставляемого Суллой напоказ при каждом удобном случае, доводил  до белого каления «мужлана из окрестностей Арпина», возмущенного столь неприкрытым умалением его, Мария, собственных заслуг в одолении Югурты.  Одержав победу над понтийским царем Митридатом,  «оптимат»  Луций Корнелий Сулла стал опаснейшим из соперников «популяра»  Гая Мария в борьбе за власть над «вечным» Римом…
     На протяжении следующих пятнадцати лет партии «оптиматов» и «популяров» попеременно одерживали друг над другом верх, используя голую силу. Рим осаждали, штурмовали , поджигали, грабили – и кто же? Не внешние враги, не «варвары», не супостаты-иноземцы, а сами же римляне. Действовавшие, якобы, в интересах «прекращения гражданской смуты». «Смутьянами» же неизменно считались представители партии, находящейся в данный момент не у власти…
     После очередной смены власти победители устанавливали режим кровавого террора, методично и систематически вырезали виднейших представителей враждебной партии, конфисковывали их недвижимость и движимость, перераспределяя их в пользу собственных сторонников. Одержав, в очередной раз, победу над «популярами»-марианцами,   беспощадный Сулла приказал истребить несколько тысяч побежденных, цинично заявив дрожащему от ужаса, приведенного в панику доносящимися снаружи предсмертными воплями убиваемых, сенату, что он лишь «наказывает нескольких преступников» (или, в другом варианте,  «дает урок кучке негодяев»). Однако марианцы-«популяры» на поверку оказались, в общем-то, ничуть не лучше противостоявших им  сулланцев-«оптиматов». Взяв, в свою очередь, штурмом Рим в 87 году до Р. Х. (заметим в скобках, что за свою долгую историю «Вечный Город» на Тибре подвергался захвату и разграблению, по меньшей мере, двенадцать раз: 1) галлами Бренна в 387 (или 390) году до Р.Х.; 2) римлянами Луция Корнелия Суллы в 88 году до Р.Х.; 3) римлянами Гая Мария в 86 году до Р.Х.; 4) римлянами Суллы (повторно) в 83 году до Р.Х.; 5)германцами-вестготами Алариха в 410 году п. Р.Х.; 6)германцами-вандалами Гейзериха в 455 году; 7) римскими войсками (состоявшими, впрочем, в основном из германских наемников) Рикимера в 472 году; 8)германцами-остготами Тотилы в 546 году; 9)остготами Тотилы (повторно) в 550 году; 10)арабо-берберским десантом в 846 году; 11)норманнами-варягами Роберта Гвискара в 1084 году; 12)войсками кайзера Священной Римской империи германской нации и короля Испании Карла Габсбурга в 1527 году), «народники» свирепствовали в «Вечном Городе», как дикие звери, на протяжении целой недели. Причем озлобленный, состарившийся, консул Марий сам подавал пример своим сторонникам, выделяясь даже на фоне творимых теми зверств особенной жестокостью (как утверждают, «марианцы» , взявшие Рим, немедленно, без лишних разговоров, убивали всякого, на кого озверелый от крови сограждан вождь указывал им кивком головы или даже каждого, на чье приветствие Марий не отвечал). Между прочим, жертвами развязанного «марианцами» террора пали в 87 году отец и брат упомянутого выше Марка Лициния Красса, «самого богатого человека в Риме» (если верить Плутарху Херонейскому). Смерть Гая Мария  в следующем, 86 году,  лишила «популяров» партийного лидера, но не партийного руководства в целом. Борьбу с «сулланцами» возглавили другие «марианские» вожди – более молодые, но не менее энергичные, честолюбивые и алчущие власти, чем умерший Марий Старший  (его сын – ставший в 82 году консулом Марий Младший, носивший, судя по сохранившейся монете, в этой должности густую бороду и шевелюру – также активно боролся с «оптиматами»). Сторонник Мария – Цинна  (Кинна, Синна)– сам объявил себя консулом и оставался им на протяжении целого ряда лет, обеспечивая себе поддержку плебса искусным политико-экономическим маневрированием. На дочери этого четырехкратного (!) консула - самозванца Цинны - впоследствии женился наш Гай Юлий Цезарь…
     Утопающее в пышной зелени садов фамильное гнездо рода Юлиев наверняка не осталось незатронутым этими бурными событиями, особенно с учетом тесных семейных связей Юлиев с верхушкой партии «популяров».
     Несомненно, бурные перипетии гражданской смуты представлялись внимательно следившему за ними молодому Цезарю следствием нескончаемой череды беспощадных схваток в борьбе за власть, в которой побеждает самый беззастенчивый в средствах, сильный, быстрый, решительный и ловкий, лучше других владеющий искусством цинично использовать идеалы как средства достижения успеха. Вот каковы были его «университеты».  Или, с позволения сказать, Высшая Школа Демагогии (сокращенно – ВШД).

     7.ПЛАНЫ КАРЬЕРНЫЕ И МАТРИМОНИАЛЬНЫЕ.

     В соответствии с традициями лучших семейств патрицианской знати, наш Гай Юлий Цезарь Младший получил первоклассное, по тем временам, воспитание и образование. Его научили читать и писать не только на родном латинском языке, но и на греческом – языке светского общения римской аристократии (игравшем роль, сравнимую с ролью французского, как языка общения правящей верхушки и образованных кругов всех стран, в XVIII-XIX веках и английского в наше время). Подобно всем своим знаменитым современникам, Цезарь изъяснялся и писал по-гречески не только бегло, без труда,  но и с особым изяществом, не хуже высокообразованного природного грека. Главным предметом для молодого человека его происхождения была, несомненно, риторика – искусство красноречия. Опытные риторы тщательно готовили его к политической карьере. Другим, не менее важным, предметом была изящная словесность, или, иначе говоря, литература. В юные  годы  Цезарь, подобно многим своим знатным сверстникам, баловался сочинением стихов и даже написал трагедию, что также диктовалось правилами хорошего тона, принятыми у людей его круга. Возможно, нам с уважаемым читателем следует возблагодарить Бога (или муз) за то, что эти, несомненно, дилетантские сочинения не сохранились.  Зато какое наслаждение читать сухую, но яркую прозу зрелого Цезаря (разумеется, если она действительно написана им самим, а не одним из рабов-секретарей по его приказу).
     О необразованном человеке в Риме времен Цезаря говорили, что он «не умеет ни читать, ни плавать». Что свидетельствует о важной роли физической подготовки в воспитании гармоничной личности (как ее понимали в ту далекую от нас эпоху).  Если верить многочисленным анекдотам, возмужавший Цезарь мог без особого труда, спасаясь бегством от врага, плыть по морю, гребя одной рукой и держа в другой руке над водой свиток с собственным прозаическим произведением (или, согласно Плутарху - свои записные книжки).  А также ездить верхом, не используя поводья и не держась за конскую гриву, с заложенными за спину руками (хотя седел и стремян тогда у римлян еще не было). Да и в других сложных жизненных ситуациях Гай Юлий проявлял завидную физическую крепость и выносливость.  Он всегда держался молодцом и никогда не пасовал перед жизненными  трудностями, стойко перенося все одолевавшие его недуги, будь то периодические нарушения пищеварения (у него были проблемы с желудком),  валившие его время от времени с ног рецидивы перемежающейся лихорадки (малярии, или, по-латыни – «дурного воздуха», «мал ариа»), которой Цезарь заразился, спасаясь бегством от преследователей через кишевшие малярийными комарами Помптинские, или Понтинские, болота (не имевшие с Понтийским царством Митридата ничего общего, кроме сходного названия), или тщательно скрываемые им от посторонних приступы «священной болезни» - эпилепсии (или, как говорили на Руси – падучей), окружавшей его неким зловещим, вызывающим суеверный страх и трепет, но, в то же время – и благоговение, ореолом в глазах сограждан, да и иноземцев (ведь от эпилепсии страдал в свое время сам непобедимый Александр Македонский – «покоритель мира»).
      Судя по всему, в семье Цезаря не было единого мнения о том, какую стезю юному «нобилю» следует избрать. Уже в детском возрасте его обручили со столь же юной Коссуцией (Коссутией).  Что говорит о достаточно скромных планах родителей Гая Юлия в отношении своего отпрыска, ибо избранная ими для него подруга жизни, хоть и должна была принести своему суженому богатое приданое, но происходила не из сенаторского, а всего лишь из «всаднического» сословия, будучи родом даже не из Рима,  а «с периферии» - из города Пис (современной Пизы). Поэтому честолюбивый Цезарь, достигнув совершеннолетия, первым делом поторопился расторгнуть «неперспективную» помолвку с Коссуцией. По другой версии, будущий диктатор Рима,  едва начав носить «мужскую тогу», во исполненье воли своего отца, все-таки женился на своей нареченной Коссуции. Обе семейства, Юлии и Коссуции, даже выбили в честь мезальянса монеты (или памятные медали) с ее профилем и надписью (по крайней мере - на одной из них) «СУПРУГА ЦЕЗАРЯ» (лат. UXOR CAESAR.). Однако этот первый брак нашего Гая Юлия оказался, к сожалению, бездетным. В 84 году, после смерти отца, шестнадцатилетний Цезарь развелся с Коссуцией и вступил в законный брак с патрицианкою Корнелией – дочерью того самого «уронившего честь своего знатного рода» и «изменившего своему классу» демагога Цинны, который на протяжении нескольких лет возглавлял партию «популяров» и заставлял весь Рим плясать под свою дудку, хотя не был избран консулом законным порядком, а сам себя выдвинул и назначил на эту высшую должность в служебной иерархии Римской республики.
     Римский брак был достаточно сложным обрядом. Основная его часть справлялась днем в присутствии жрецов и свидетелей. Подписывался контракт о приданом, «пронуба» (а по-нашему – посаженая мать) соединяла руки жениху и невесте, совершались установленные символические действия. При патрицианском браке новобрачные вкушали от полбенного хлеба и сидели на креслах, покрытых овчиной. При плебейском браке невесту «продавали» жениху за медную монету, которой ударяли по весам. Совершались жертвоприношения богам, после чего устраивался свадебный пир в доме отца невесты. С наступлением темноты начиналось шествие, провожавшее невесту в дом жениха, с факелами, флейтами, пением непристойных песен и разбрасыванием орехов, символизирующих плодовитость. Невесту сопровождали три мальчика-«дружки», у которых оба родителя были в живых. Один мальчик нес перед невестой факел, двое других вели невесту за руки и передавали ее перед домом жениха посаженым матерям («добрым женщинам-единомужницам»). Невеста натирала дверные косяки жиром и переступала порог, стараясь не задеть его (во избежание дурного знамения).
     Еще при жизни Гая Цезаря Старшего, дядюшка Марий, используя свой «административный ресурс», помог племяннику занять государственную должность. Обойдя двух других, богатых и влиятельных, кандидатов,  Гай Юлий Цезарь, благодаря семейным связям и, конечно, подкупу, был, несмотря на свой юный возраст, избран «фламеном диалисом» – Верховным жрецом, или Первосвященником, бога-громовержца Юпитера, аналога греческого Зевса и главы римского пантеона.
     Это был пост, вполне достойный предполагаемого потомка богини Венеры. Кстати говоря, непременным условием его занятия был законный брак с патрицианкой (так что, возможно, причиной развода Цезаря с незнатной Коссуцией и его последующей женитьбы на патрицианке Корнелии было именно намерение стать Верховным жрецом, а не безродность или бездетность Коссуции). Должность первосвященника не давала Цезарю особой власти, но считалась весьма почетной, несравненно повышая его общественный статус, престиж и – самое главное - популярность.  Хотя и была связана с целым рядом традиционных запретов и ограничений, несомненно, казавшихся герою нашего правдивого повествования (как и большинству его образованных современников, учившихся у просвещенных греков «любомудрию» и потому критически смотревших на всю римскую – как, впрочем, и на эллинскую - религиозную архаику) явно не соответствующими духу времени, устарелыми, непонятными и просто нелепыми, как дань временам седой древности. «Фламену диалису» издавна запрещалось ездить верхом, приносить клятвы, появляться на улице с непокрытой головой, притрагиваться к сырому мясу, козам, плющу, бобам и т.д.  Жреческий сан – или, вернее, должность - первосвященника Юпитера настолько глубоко уходила своими корнями во тьму веков, что ни происхождение, ни смысл связанных с ее исполнением запретов и ограничений в Риме эпохи Цезаря уже не были известны никому. Так что герою настоящего правдивого повествования, знакомому с учениями греческих философов, включая, надо думать, вольнодумцев, вроде  Демокрита или Эпикура, оставалось только, покидая поутру свой дом, со вздохом говорить супруге (или, может быть, из не вредившей никогда и никому предосторожности, лишь самому себе): «Что ж, пойду отдать дань этому распространенному заблуждению»…

    8. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РИМСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕЛИГИИ

    Характер традиционной римской религии, как не личного, а государственного дела,  выражался, в частности, в том, что ее священнослужители – жрецы – были фактически государственными чиновниками (как и все «светские» римские магистраты, не получавшими жалованья, а служившими «из чести», поскольку они происходили из состоятельных кругов верхушки римского общества). Официальный римский религиозный культ сводился, в большей или меньшей степени, к выполнению определенных, строго установленных обрядов, или ритуалов, сопровождавших всю общественную жизнь и санкционировавших, то есть освящавших, те или иные государственно-политические акты.
     Следует еще раз повторить, что всякого рода божеств в Риме было великое множество. Были среди них боги общегосударственные, городские, домашние и сельские, хранящие  леса и водоемы, скот, виноградники, плодовые сады, оливковые рощи, огороды или уничтожающие на полях сорняки и колючки. В шутку говорили, что в Риме больше богов, чем граждан. Каждый римлянин обязан был точно знать – в каком именно случае к какому именно богу обращать свои молитвы. «Это так же важно, - утверждал один древний писатель,- «как знать, где проживает булочник или столяр, когда имеешь в нем надобность».
      И потому совсем не удивительно, что в Риме существовал целый ряд регулировавших вопросы общения мира смертных людей с миром бессмертных  богов, строго специализированных  жреческих коллегий, со столь же четко, как в сфере городского и государственного управления, разграниченными сферами деятельности и ответственности.
    Так, например, жрецы, входившие в коллегию понтификов (буквально: « строителей мостов» или «наводящих мосты», то есть, отвечающих за поддержание постоянных контактов между миром людей и миром богов; версия, что понтифики некогда отвечали за строительство мостов через реку Тибр, представляется автору настоящей книги куда менее вероятной), вели календарь,  устанавливали и определяли «благоприятные» и «неблагоприятные» дни, разбирались в вопросах мер и весов и хранили память об исторических событиях. Их глава – Великий Понтифик (лат. Pontifex Maximus)  осуществлял верховный надзор над всеми религиозными обрядами, совершаемыми в «Вечном Городе». Любопытно, что чисто языческий по происхождению титул «Великого Понтифика» по сей день носит папа римский – христианский епископ города Рима и глава Римско-католической церкви. Но это так, к слову…
      Жрецы, входившие в коллегию фециалов, выполняли функцию своеобразных «священных посланцев» при общении римлян с соседними народами и государствами. Фециалы отвечали за объявление войны и заключение мира, составление и соблюдение договоров, а также за проведение связанных со всеми этими действиями религиозных церемоний. Именно фециалы, после объявления римлянами войны соседнему народу или государству, бросали через границу, с римской территории, на территорию соседа, омоченное в крови жертвенного животного священное копье. Когда, со временем, римская территория расширилась настолько, что поездка вестников войны к границе заняла бы слишком много времени, фециалы стали бросать окровавленное «копье войны» в особый священный столб, установленный перед храмом бога войны Марса в самом Городе на Тибре.
      Большим влиянием и уважением пользовались в Риме так называемые гаруспики.  Гаруспиком (лат. haruspеx), от «hirat» (этрусск. harus) – «кишки», «внутренности» и лат. «spеcio», (наблюдаю) именовался в Древней Этрурии, а впоследствии — в Древнем Риме жрец, гадавший по внутренностям (чаще всего – печени) жертвенных животных. Лучшими гаруспиками в Риме считались этруски, от которых и был заимствован этот вид гадания - гаруспиции, или гаруспикии. Справедливости ради, следует отметить, что не менее распространенным данный вид гадания был еще  у шумеров, аккадцев (позднее - вавилонян и ассирийцев) и древних греков (о чем писал, к примеру, греческий автор Ксенофонт в своем произведении «Анабасис»). Многие греки, а не только греческие жрецы, хорошо разбирались в этих гаданиях и присутствовали при вскрытии печени. Наиболее важным жертвенным животным был черный баран, или, за отсутствием барана - черная овца. Все модели печени, дошедшие до нас, соответствуют размерам и формам именно этого животного. Но, помимо печени, для гаданий использовались и другие внутренние органы, а именно - сердце (только с III века до Р.Х.), легкие, толстая кишка и, возможно, селезенка, но печень, тем не менее, оставалась основным органом для прорицания. При этом дурным знаком считалось любое ненормальное строение печени, а также ее отсутствие или небольшой размер гадательного органа. Согласно сохранившейся бронзовой модели печени из Плаценции, или Плацентии (сегодняшней Пьяченцы в Северной Италии), те или иные зоны исследуемого органа находились «в ведении» того или иного божества.
     В этих-то зонах гаруспики и искали аномалии или паразитов. Критерии оценки (цвет, форма, размер, симметрия, консистенция, мембраны, наросты, аномалии желчного пузыря и др.) были сложны и соответствовали общей системе строения космоса. Постигая премудрости науки прорицания, будущие предсказатели обучались по, преимущественно  терракотовым, моделям внутренностей жертвенных животных. По-видимому, вследствие того, что люди по большей части пользуются правой рукой, правая сторона гадательного органа связывалась с удачей, а левая - с грядущими срывами, провалами и неудачами. Чтобы предсказание было наиболее полным, требовалось рассмотреть обе стороны органа. В древности предсказание будущего по внутренностям животных стало неотъемлемой частью принятия государственных решений. Так, например, гадали накануне закладки храмов и дворцов, перед вступлением в войну, назначением магистратов и в качестве меры безопасности перед торжественными выходами царя.
     Не меньшим влиянием и уважением, чем гаруспики,  пользовалась в Риме и  коллегия государственных жрецов-гадателей, так называемых авгуров,  также перенятых римлянами у этрусков и обязанных своевременно извещать магистратов олигархической республики о благоприятных или неблагоприятных знамениях, или предзнаменованиях.  Их «епархией» были толкование полетов и криков птиц (само слово «авгур» происходит от лат. avis — «птица», и gеro — «вести себя, поступать»), а также поведения храмовых «священных кур». Поскольку вопрошание гадателей о знамениях  и их истолковании было не только «правилом хорошего тона», но и обязанностью, и весь античный мир был суевернее целого скопища современных «бабок» вкупе со смотрящими им в рот почитательницами (а то и почитателями), искусство авгуров (или, как говорили римляне – «дисциплина этруска», то есть «этрусская наука»), несомненно, было предметом разного рода политических манипуляций, тем более, что на рассмотрение авгуров,  очевидно,  не стеснявшихся извлекать из такого положения дел немалую для себя выгоду, выносилось и решение важных проблем, связанных не только с выборами должностных лиц. Когда, к примеру, в 426 году до Р. Х. встал вопрос о праве военного трибуна  с консульской властью, без ущерба для религии, назначать диктатора, пришлось обратиться за советом к авгурам, развеявшим сомнения. В 175 году до Р. Х. именно на рассмотрение авгуров был вынесен вопрос, была ли допущена погрешность при распределении театров военных действий между консулами путем жеребьевки. Решение авгуров могло даже сорвать выступление римского войска в военный поход. В 168 году до Р. Х., например, консул был вынужден выступить походом в Галлию только с латинскими союзниками римлян, оставив собственно римские легионы в «Вечном Городе», поскольку, по мнению авгуров, он ошибочно (лат. vitio) назначил день для сбора войска. Уже в эпоху Цезаря вошло в поговорку выражение «улыбка авгура» - иначе говоря, скрытая насмешка, с которой «посвященные» авгуры переглядывались, втайне потешаясь над «непосвященными» профанами, которых  морочили своими «предсказаниями» и «толкованиями воли богов». Невольно вспоминается написанное классиком отечественной литературы Николаем Заболоцким о подвизавшихся на том же гадательном поприще (хотя и на другом конце света и в другие времена)  монахах-ламаистах: «Монахи переглянулись между собой, и на их губах заиграла чуть заметная УСМЕШКА (выделено нами – В.А.). О, эти хитрые пройдохи прекрасно знали истинную природу своих богов!» («Таинственный город.  Очерки Тибета для юношества»). Порой бывали случаи «нечестивого» игнорирования римлянами, даже самыми высокопоставленными, рекомендаций авгуров. Так, один римский флотоводец приказал выбросить за борт клетку со «священными курами», клевавшими, по мнению авгуров, предложенное им для гадательных целей зерно «не так, как следовало», в чем гадатели усмотрели «зловещее предзнаменование». Не зря древний мудрец учил, что лишь тот человек свободен от всех зол, для которого не существует ни предсказаний, ни сновидений, ни примет. Тем не менее, даже вольнодумец и скептик Гай Юлий Цезарь, в силу занимаемой им жреческой должности, не мог пренебрегать совершением положенных ему по этой должности обрядов (хотя нередко намекал на свое подлинное к ним отношение). Слишком сильна была власть традиций…
     У Весты – римской богини домашнего очага (аналогичной греческой Гестии) было шесть жриц – весталок. Все они происходили из знатнейших родов и обязаны были в течение своего тридцатилетнего служения соблюдать обет не только безбрачия, но и целомудрия. Весталок, утративших девственность, погребали заживо. Главной обязанностью весталок было хранение и поддержание вечного, неугасимого священного огня в круглом храме их богини близ Бычьего рынка (лат. Forum Boarium).  Несмотря на трудности служения богине, принадлежность знатной девушки к числу весталок обеспечивала не только ей самой, но и ее семье огромные авторитет, почет и уважение. Каждой весталке полагался для охраны и сопровождения свой ликтор. Поясним, что ликторами назывался особый вид госслужащих, упоминаемых со времен правления в Риме этрусских царей-«рексов» (VII века до Р.Х.). Первоначально ликторы были исполнителями распоряжений римских магистратов. Впоследствии осуществляли только парадные и охранные функции при них, заключавшиеся, в сопровождении,  в большинстве случаев - с фасциями (связками розог с вложенных в них топором –  за пределами «померия», то есть территории собственно Города, и без топора – в пределах «померия») на плече  высших магистратов и наблюдении за оказание им надлежащих почестей. Ликторы (чьи фасции стали в Новейшее время символом фашизма) назначались, как правило, из числа вольноотпущенников. Число ликторов зависело от должности сопровождаемого ими лица: весталке полагался 1 ликтор (без фасций); курульному эдилу – 2 ликтора (без фасций); претору - 6; проконсулу – 1; консулу — 12  (6 – в пределах «померия»); диктатору – 24 (12 - в пределах Города, за исключением Суллы и Юлия Цезаря, сопровождаемых 24 ликторами даже в пределах «померия» ) – столько же, сколько впоследствии - римскому принцепсу-императору. Возглавлявшая весталок «Великая Дева»  (лат. Virgo Maxima), обладала привилегией и правом миловать осужденных на казнь преступников.  И порой пользовалась этим  правом. В то же время целомудренные «монахини» Весты, скромно восседая в окаймленных пурпуром белых одеждах на своих почетных местах в амфитеатре, во все глаза следили за кровавыми перипетиями происходивших у них на глазах гладиаторских «игр», обращая большие пальцы своих нежных, ухоженных ручек книзу, осуждая на смерть поверженного на песок цирковой арены, но еще не добитого гладиатора , не испытывая к нему ни малейшей жалости… «Ваэ виктис!». Горе побежденным! Практически все слои античного рабовладельческого общества были тяжело больны этой кровожадной шизофренией, охвачены этим садомазохистским психозом, доводящим «квиритов»  (квириты – почетное наименование римских граждан, происходящее то ли от имени бога Квирина, которому был посвящен 1 из 7 холмов Рима на Тибре – Квиринал -, то ли от латинского слова «квирия»=«курия», то ли от сабинского слова «квирис», означающего «копье» - главный атрибут Марса-Квирина; вероятно, первоначально квиритами называли себя сабиняне, слившиеся в один народ с римлянами и передавшие им свое племенное названии) до форменного исступления, но дававшим выход внутренней агрессии – и потому всемерно поощряемым властями предержащими, официально обосновывавшими необходимость и даже полезность «игр» необходимостью постоянно приучать римских граждан – защитников римских «алтарей и очагов» - к виду резни, ран, крови, трупов, поддерживая в них, таким образом, воинственный дух «доблестных предков»…
       «Фламины» были жрецами конкретных римских богов. Трое из них, в том числе и «фламен диалис», пользовались особенным почетом и авторитетом.
       Несколько особняком от римской жреческой магистратуры стояли архаические братства (возможно – пережитки древних земледельческих культов и эпохи шаманизма) – такие, как, к примеру, коллегия салиев (лат. «прыгунов» или «плясунов»).  Эти жрецы-плясуны бога войны Маворса-Марса («палатинские салии») и его (вероятно, сабинского) двойника Квирина («квиринальские  салии»),  в чьи ряды допускались только патриции, во время ежегодных праздников в честь Марса и Квирина (отмечаемых в марте и октябре), без обуви, высоко подпоясанные, с покрытыми головами,  торжественной процессией проносили по «Вечному Городу» двенадцать  округлых щитов-анцилов или анкилов (имевших форму эллипса с выемками по бокам), под пение магического гимна и буйные военные (греки сказали бы – пиррические) пляски, совершая дикие прыжки и высоко закидывая босые ноги.  Этот древний обряд, сохранившийся с незапамятных времен,  резко противоречил торжественной величавости отправления официозного государственного культа.  Один из священных анкилов, вверенных попечению салиев, считался щитом самого бога Марса, упавшим с неба в руки второму римскому царю Нуме Помпилию во время опустошавшей Рим «моровой язвы» («пестиленции», то есть чумы или оспы, хотя, возможно – холеры или тифозной горячки). При этом некий громоподобный голос свыше объявил, что Рим будет пребывать владыкой мира, пока обладает этим щитом.  Щит Марса стал палладием – то есть залогом процветания, побед и безопасности Римского государства. Чтобы подлинный анкил нельзя было определить и украсть, Нума Помпилий (между прочим – не абориген «семихолмного Рима», а «пришлый» - сабинянин  по происхождению) повелел изготовить одиннадцать его точных копий, отдав анкилы на хранение учрежденной им коллегии салиев, исповедовавших и отправлявших культ Марса-Квирина. Тексты священного песнопения салиев, дошедшие до эпохи Цезаря из тьмы веков, были давно уже непонятны никому из римлян (и даже известных знатоков древностей – этрусков).
      В общем и целом жреческие должности были для большинства знатных римлян времен Цезаря (ибо только отпрыски знатных родов могли на них претендовать), за исключением, быть может, некоторых особо благочестивых ревнителей старины, всего лишь ступеньками карьерной лестницы. «Мужлан» Гай Марий (коему, в силу «худородства», самому о жреческой должности мечтать не приходилось) это прекрасно понимал, и, продвигая своего родовитого племянника в жрецы Юпитера, явно думал о его будущем «карьерном росте», имея на него большие виды и строя в отношении Цезаря большие планы.

      9. «ИСПЫТАНИЕ СУЛЛОЙ»

      Одержав окончательную победу над «марианцами», Луций Корнелий Сулла счел за благо добиться от сената легализации своей власти. Естественно, сенат пошел «спасителю Отечества» от «разгула демократии» (выражаясь современным языком) навстречу – в то лихое время борьбы всех против всех головы не слишком прочно держались на плечах не только у «популяров», но и у самых отъявленных «оптиматов».  Сенат объявил Суллу диктатором с неограниченными полномочиями на  неограниченный срок (хотя до этого диктатор избирался сроком максимум на полгода),  сделав его практически бесконтрольным и полновластным  хозяином Рима (во всяком случае, формально).
     В сущности, неограниченный диктатор  Сулла стал ЦАРЕМ, пусть даже и не коронованным. Этот некоронованный, но самовластный  царь «Вечного Города» опирался, во-первых, на сто двадцать тысяч (!) своих ветеранов-«контрактников», которых, с помощью сената, обеспечил земельными владениями на Апеннинском полуострове (за счет не только конфискованных диктатором поместий жертв осуществленных Суллой массовых репрессий, но и отчужденного в пользу «сулланских» ветеранов земельного фонда подчиненных Риму италийских городов – надо думать, с молчаливого согласия последних, хотя, возможно, их мнением на этот счет никто особенно не интересовался). Так что в случае необходимости эти военные поселенцы могли без особого промедления явиться на его зов во всеоружии. А во-вторых – на всем обязанных и потому слепо преданных ему «десять тысяч Корнелиев» – бывших рабов убитых по приказу Суллы римских граждан, отпущенных на волю диктатором (хотя и не имевшим, по римским законам, права освобождать чужие «говорящие орудия»), даровавшим им римское гражданство и право носить свой когномен.. Таких освобожденных рабов в Риме называли «вольноотпущенниками» («либертинами»). В третьих – на верхушку «оптиматской» олигархии (о чем еще будет подробнее рассказано далее). Система террора, хаотичная при Марии и «марианцах»,  была доведена Суллой до совершенства. В проскрипции – вывешивавшиеся публично, для всенародного ознакомления - «черные списки» - были занесены тысячи имен римлян, враждебных Сулле или просто «подозрительных». Дело доходило до самых возмутительных эксцессов.
     «Когда победитель Сулла приказал удавить Дамасиппа и других ему подобных людей, возвысившихся на несчастьях государства (подобно диктаторам всех времен и народов, Сулла порой репрессировал кое-кого и «за дело» - В.А.), кто не восхвалял его поступка? Все говорили, что преступные и властолюбивые люди, которые мятежами своими потрясли государство, казнены заслуженно. Но именно это и было началом большого бедствия: стоило кому-нибудь пожелать чей-то дом, или усадьбу, или просто утварь, либо одежду, как он уже старался, чтобы владелец оказался в проскрипционном списке. И вот тех, кого обрадовала смерть Дамасиппа, вскоре самих начали хватать, и казни прекратились только после того, как Сулла щедро наградил всех своих сторонников» (из речи, произнесенной впоследствии в сенате Цезарем, в изложении Саллюстия).
      Каждый мог донести на каждого, и каждый мог безнаказанно убить жертву доноса, получив  в награду часть имущества убитого.  Так, к примеру, промотавший свое состояние и оказавшийся по самые уши в долгах отпрыск знатного рода Луций Сергий Катилина убил своего заимодавца патриция  Гратидиана, или же Грацидиана (ни в чем, ни перед Суллой лично, ни перед партией «оптиматов» в целом, не повинного и потому в списки смертников не занесенного). Убив Гратидиана, Катилина протащил его труп среди бела дня по Риму, демонстративно бросил к ногам Суллы и объявил свою жертву заговорщиком против диктатора, лишь по недоразумению и недосмотру, избежавшим занесения в проскрипционный список. Прельщенный богатствами убитого, Сулла милостиво согласился внести его имя в проскрипционный список посмертно (или, как говорили римляне, «пост мортем»). А его убийца Катилина (с которым мы еще встретимся по ходу нашего правдивого повествования) не только избавился от долгов, но и получил в награду за донос изрядную долю имущества  своего злополучного кредитора. В-общем, настали воистину золотые деньки для любителей сводить личные счеты, шпионов, наушников и карьеристов. Ближайшее окружение «триумфатора» Суллы чудовищно обогатилось за счет конфискованного имущества павших жертвами проскрипций  римских граждан. Если верить сочинению римского историка греческого происхождения Аппиана «Гражданские войны»,  в ходе проскрипций было убито девяносто одних только сенаторов (по большей части, очевидно, поплатившихся жизнью не за вряд ли испытываемые ими, в силу их общественного положения, симпатии к «народникам», а за свое богатство – нужно же было Сулле черпать откуда-то средства для вознаграждения своих клиентов и «контрактников»!)  и две тысячи шестьсот римских «всадников» (в отличие от сенаторов, видимо, убитых, в большинстве своем «за дело»).
     Конфискованное «сулланцами» имущество жертв массовых репрессий незамедлительно пускалось с молотка.  По утверждению Цицерона, «Луций Сулла, на устроенных им роковых торгах, продавал достояние без суда осужденных граждан и говорил, что продает свою добычу» (как если бы он «воевал» не со своими римскими, согражданами, а с внешними врагами Рима - В.А.).
     Однако, как это ни странно, члены правящих семейств, принадлежащих к обоим политическим лагерям, пережили период «сулланского» террора без особых потерь. Ибо их семейные связи были столь разветвленными и многосторонними, влияние настолько велико, что всегда находился друг-приятель или родственник,  своевременно предостерегавший об опасности того, кому эта опасность угрожала. Причем это предостережение нередко приходило из ближайшего окружения свирепого Суллы, порой, возможно, даже с согласия всемогущего диктатора (или, по крайней мере, с его ведома). Оказавшиеся в опасности, но  вовремя предупрежденные о ней, магнаты успевали спастись бегством, укрыться, или вывезти часть своего имущества «в оффшоры», за пределы Рима. А в остальном – вернулись «добрые старые времена». Упорная и узколобая каста сенаторов-патрициев, ничего не забывших, но и ничему не научившихся, надменных «оптиматов», была снова посажена Суллой «в седло» (в кавычках, ибо седел  тогдашние римляне еще не знали). Словно и не было никаких Гаев Мариев с их «популярами»…
     Родовитый диктатор не был всего лишь неотесанным солдатом и послушной политической марионеткой, в отличие от побежденного им «худородного» Мария.  Лощеный щеголь и филэллин, из любви ко всему греческому даже добавивший к своему латинскому прозвищу «Феликс» («Счастливый») более изысканное, по его мнению, греческое прозвище «Эпафродит» - «Любимец Афродиты (греческой богини любви и красоты, аналога римской Венеры)»,  сменивший  тогу римского патриция, лишь окаймленную пурпуром,  на целиком пурпурную греческую хламиду (приличествующую не гражданину Республики, но автократору - самодержавному царю эллинистической монархии), а короткую римскую солдатскую стрижку – на модную греческую прическу, Сулла был хладнокровен, умен, образован, преисполнен презрения к людям, предельно циничен, алчен, кровожаден и жесток. Самые чудовищные злодеяния диктатор совершал с ледяной иронией, заставлявшей побежденных содрогаться и еще сильнее осознавать всю глубину, тяжесть и горечь поражения. «Ваэ виктис!»  Горе побежденным! Совсем как на гладиаторских «играх» в римском цирке…
    Вознамерившись вернуть Рим к архаическим порядкам, царившим в Городе на Тибре до ухода взбунтовавшихся плебеев на Священную гору, Сулла отменил институт народных трибунов, должность цензора (составлявшего списки членов сената и удалявшего из него имена оказавшихся недостойными) и прочие атрибуты «прогнившей и растленной демократии». Отныне в Городе на Тибре должны были царить твердая власть «лучших», порядок и повиновение…
    Первый конфликт молодого Гая Юлия Цезаря с «любимцем Афродиты» произошел, вероятнее всего, в 81 году до Р.Х.  Диктатору явно пришелся не по вкусу  брак племянника Мария с дочерью Цинны Корнелией. Решив использовать брак Цезаря как повод проверить, чего ему ждать от племянника Мария, Сулла потребовал расторжения этого брака.
    Должно быть, категорический отказ молодого «фламена  диалиса» подчиниться этому наглому требованию стал для всесильного диктатора крайне неприятной неожиданностью. К таким афронтам самовластный Сулла не привык.
     И он затеял с непокорным «фламеном» игру в кошки-мышки. «Кошка» Сулла действовал постепенно, шаг за шагом, не торопясь, испытывая «мышку» Цезаря на прочность (или же «на вшивость» - хотя «вшивым» в итоге оказался не Цезарь, а Сулла, о чем уважаемый читатель узнает по ходу нашего правдивого повествования). Как бы то ни было, бесстрашный и удивительно уверенный  в себе (во всяком случае - для своего возраста) «дерзкий мальчишка» Цезарь, вопреки ожиданиям «Феликса», ловко отражал удар за ударом.  Сначала Сулла повелел лишить его жреческого сана. Цезарь безропотно принял этот удар судьбы, но свою любезную Корнелию не бросил. Сулла, видимо, решив, что Цезарь держится за приданое жены, велел это приданое конфисковать «в пользу государства».  Цезарь и бровью не повел. Тогда диктатор «национализировал» наследственные владения рода Юлиев. Но и утрата родовых владений не заставила Цезаря покориться, казалось бы, неизбежному. Всегда щегольски одетый, молодой, красивый, белокожий ясноглазый нобиль, с бахромой на рукавах,  типичный «яппи», или же «стиляга», того времени, любивший, вопреки традиционным правилам приличия, ослаблять пояс на тоге, и прозванный, за эту скверную привычку, «плохо подпоясанным юнцом»,  распространяющий вокруг себя аромат восточных благовоний и подстриженный по последней моде, бестрепетно осмеливался смотреть своими голубыми (или светло-серыми) глазами в столь же голубые (или светло-серые) глаза василиска  Суллы -  и не обращаться при этом в камень... От такой неслыханной наглости у Суллы лопнуло терпение. Строптивый и распущенный, хотя и не вмешивавшийся в политику, Гай Юлий был объявлен сторонником партии «популяров», врагом государства, что означало вынесение ему смертного приговора. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…»
     Тем не менее, попавший в проскрипционный список Цезарь был своевременно предупрежден об опасности и успел, в одежде раба, под покровом ночи бежать, через садовую калитку, из родного дома, а затем - и из «Вечного Города». Дома он оставил жену и детей, но Сулла их не тронул (Корнелия, как-никак, приходилась ему родственницей)…
     За голову беглеца была назначена награда, и ему пришлось несладко, ведь за ним гнались сыщики мстительного диктатора. Цезарь бежал в землю сабинян, подцепил в тамошних Помптинских, или Понтинских,  болотах малярию, от периодических приступов которой не мог избавиться всю оставшуюся жизнь, не ночевал дважды под одним и тем же кровом (согласно Плутарху Херонейскому, больного Цезаря «каждую ночь переносили из одного дома в другой» - следовательно, пустившийся в бега племянник Гая Мария не был предоставлен сам себе, и кто-то ему все время помогал), попадаясь иногда в руки рыскавших вокруг в поисках беглецов от «правосудия»  (но, видимо, не рисковавших слишком углубляться в малярийные топи) «сулланских» патрулей, однако, ухитряясь подкупать их командиров (одного из которых звали, между прочим, Корнелий – он был то ли родственником, то ли вольноотпущенником Суллы, но блеск «презренного металла» перевесил родственные связи или «непоколебимую» верность клиента своему патрону) и опять спасаясь бегством. Разгневанный донельзя, «Феликс»  требовал, во что бы то ни стало, изловить, поймать и доставить ему на расправу «плохо подпоясанного молодца».
     Опасная игра, в которую молодой «потомок Венеры» осмелился вступить с «любимцем Афродиты», становилась все более рискованной.  Фамильная гордость, строптивость, стремление испытать себя и других, а возможно – искренняя супружеская любовь к красивой и храброй Корнелии и к своей малютке-дочери завели его в такой тупик, из которого он никак не мог выбраться без посторонней помощи. И эта помощь не заставила себя ждать…
     Две священные девственницы-весталки и два старика-сенатора высокого происхождения, состоявшие в родстве с Юлиями – могло ли быть иначе! – отправились к Сулле на поклон. Они долго умоляли «Любимца Афродиты» помиловать благородного юношу, чье поведение свидетельствовало лишь о верной супружеской любви и об истинно римской гордости, а вовсе не о враждебности диктатору.  Сулла долго не соглашался, и лишь когда его собственная супруга стала умолять его пощадить неразумного, по молодости, Цезаря, сменил  гнев на милость. Как-никак,  жена Суллы происходила из фамилии Метеллов, а ведь именно Метеллы  (несмотря на то, что в свое время способствовали карьере молодого Гая Мария) были сердцевиной, костяком, главной опорой введенной заклятым врагом этого самого Мария -  «Эпафродитом»-греколюбцем - в Риме  автократии – самодержавного режима –, патрицианским родом, без чьей помощи Сулла не смог бы принудить могущественные римские семейства смириться  с  его верховной властью, установленной  не столько в его личных, сколько в их, «оптиматов», коллективных и корпоративных интересах .  Некоронованный владыка Рима уступил, и, наконец, помиловал отчаянного, плохо подпоясанного молодца – не преминув, впрочем, мрачно заметить, что тот далеко пойдет и будет почище Мария. Если его, конечно, вовремя не остановят… Светоний вложил в уста «Любимцу Афродиты» следующие пророческие слова: «Ваша победа, получайте его! Но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!» («Божественный Юлий»).
      Цезарю было дозволено возвратиться в Рим, но положение его было крайне нестабильным. «Любимец Афродиты» был не менее злопамятным, чем слон, чье изображение служило родовой эмблемой  поддерживавшим диктатора  Метеллам. «Пижон» Гай Юлий был ему по-прежнему бельмом в глазу. Так что доброжелатели семейства Юлиев имели все основания настоятельно рекомендовать Цезарю не испытывать больше судьбу. По их мнению, лучше всего было бы, так сказать, «сменить квартиру», по крайней мере, на время, пока страсти не улягутся. И Цезарь отправился на «Восточный фронт» - в римскую провинцию (Малую) Азию, чтобы поднабраться там военного, а заодно - дипломатического опыта. Управляющий римской Азией от имени «сената и народа» Города-государства на Тибре претор Марк Терм, старый друг отца Цезаря, не забыл своего умершего товарища, и обещал присмотреть за его сыном. Цезарь Младший мог быть уверен в особом к себе внимании и отношении на новом поприще и месте службы «римскому сенату и народу».

       10.ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ НА «ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ»

       «Сколько бы Рим ни взял с покоренной Азии дани,
        Втрое больше ему возвратить сокровищ придется
        Азии, ибо надменным она победителем станет.
        Много богатств возьмет с Азиатов народ Италийский,
        Двадцатикратно, однако, он собственной рабскою службой
        Должен будет вернуть, в нищете пребывая великой.
        В золоте, в роскоши ты, о дочь Латинского Рима,
        С множеством женихов сколь часто вином упивалась! –
        В жены тебя отдадут не в пышном наряде – служанкой,
        Срежет тебе госпожа копну волос твоих пышных.
        Восторжествует тогда справедливость, и с неба на землю
        Сброшено будет одно, из праха восстанет другое –
        Слишком уж люди погрязли в пороке и жизни нечестной <…>
        Рим руинами будет – исполнятся все предсказанья <…>
        В Азии тихий покой воцарится, счастливою станет…»

        гласили пророчества так называемых «Книг Сивиллы». Несмотря на серьезные расхождения в датировке этого сборника пророчеств, в нем, несомненно, отразились неистребимые мечты покоренных, но гордых народов (Малой) Азии, чьи культура и благосостояние процветали еще в те давние времена, когда Рим был всего лишь жалкой деревушкой, окруженной глинобитным тыном, но которые теперь были низведены римлянами до уровня провинций «мировой» державы с центром в Городе на Тибре, истощенных контрибуциями и страдающих от всякого рода притеснений со стороны преисполненных высокомерия силы, алчных и безжалостных к побежденным победителей-римлян.
     В действительности победа римлян над этими народами не была полной и окончательной. Сопротивление римлянам на Востоке не прекращалось. Умный, образованный и энергичный царь эллинистического государства Понт с персидским именем Митридат - «Дарованный Митрой» (индоиранским богом солнца, правды, справедливости, верности договорам) и греческим прозвищем Евпатор – «Рожденный славным отцом» -, коварный, хитрый, беззастенчивый в средствах и высокомерный, неоднократно заключал союзы с соседними государствами, вновь и вновь бросая дерзкий вызов претензиям Рима на «мировое» господство.  Повсюду,  даже в греческих городах, Митридата приветствовали, как долгожданного освободителя от римского господства.
     Царь Понта Митридат  VI (прозванный греками еще и «Дионисом», что намекало на его родство с богами-олимпийцами)  навязывал своему заклятому врагу, раскинувшемуся в далекой Италии на Тибре, войну за войной.  Римляне посылали против Митридата одного полководца за другим. Каждый из римских «дуксов» побеждал Митридата, навязывал ему выгодный Риму мир, жег, убивал и грабил. Однако сопротивление  угнетенных и доведенных до отчаяния народов всякий раз возобновлялось.
     Лишь Гнею Помпею удалось, наконец, полностью уничтожить Митридата Евпатора. После чего на Востоке наступила тишина…поистине кладбищенская.
     Однако между большими войнами постоянно происходили мелкие стычки, бои местного значения,  антипартизанские (а если угодно – контртеррористические)  операции (выражаясь современным языком), осады не желавших подчиняться римлянам, прибрежных крепостей, восстания отдельных городов, рейды морских разбойников…В общем, «вечный бой, покой нам только снится…», как писал впоследствии Александр Блок в своем прославленном «На поле Куликовом»…
     Главной целью и задачей поседелого под шлемом претора Марка Терма было усмирение Митилен – типичная операция местного значения. Митилены – «город, известнейший как по своим естественным условиям и местоположению, так и по расположению и красоте зданий, с его красивыми и плодородными землями» (Цицерон), замордованный римлянами до утраты чувства самосохранения, восстали. «Греколюбец» Митридат VI (который возводил свое происхождение не только к древним персидским царям из династии Ахеменидов, но, по другой линии – и к сменившему Ахеменидов на троне «царей всей Азии» Александру Македонскому, потомку Ахилла), обещал прислать морем помощь сильно укрепленному и потому успешно противостоявшему осаждавшим его римским войскам греческому городу, однако обещанная им помощь все не приходила. Но и Марк Терм, в свою очередь, ждал подхода флота союзного римлянам царя Вифинии Никомеда, без чьих кораблей не мог успешно противостоять Митридату на море. Однако и вифинский флот заставлял себя ждать. Подобная «вялотекущая» война требовала от своих участников большого терпения. В конце концов, претор Терм поручил опекаемому им молодому сыну своего покойного друга Цезаря Старшего ответственную дипломатическую миссию. Отпрыск рода Юлиев был направлен к царю (или, по-гречески – василевсу) Вифинии (азиатской области, расположенной между Черным  и Мраморным морем, или, выражаясь на античный лад - между Понтом Евксинским и Пропонтидой) Никомеду, чтобы поторопить этого римского вассала прислать Терму обещанные корабли. Наверняка данное поручение стало  для Гая Юлия, привычного к столичной светской жизни, желанной и долгожданной возможностью сменить обстановку, вырваться хотя бы на время из однообразия жизни в военном лагере и казавшейся ему – столичному «мажору» - серой и безрадостной атмосферы эллинистической провинциальной  скуки.
     Его миссия оказалась успешной. Причем не только потому, что Цезарю удалось уговорить Никомеда прислать Терму обещанные корабли. Но и потому, что, как утверждали злые языки, молодой римлянин добился большого успеха и на «личном фронте».  Утверждали, что Цезарь чрезвычайно понравился вифинскому «мини-самодержцу». Некие римские «торговые гости» (купцы), присутствовавшие на многолюдном пиршестве  у Никомеда, не нашли ничего лучшего, как, по возвращении домой, немедленно распространить скандальную новость. Купцы, если верить Гаю Меммию (даже называвшему этих очевидцев по именам), якобы видели Цезаря, гордого отпрыска квиритской знати, прислуживающего, в пурпурном одеянии, «варварскому» царьку (хотя сам Никомед наверняка считал себя, да в общем-то , и был культурным просвещенным эллином)  среди других его любимчиков,  в качестве виночерпия, как юный Ганимед – Юпитеру! «Эй, Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!» («Сатирикон»)…
      Было ли такое в действительности или не было – распространенный купчишками слух положил начало великому множеству  сплетен, окружавших с тех пор каждый шаг Цезаря до самого конца его тернистого земного пути.  Хулители нашего Гая Юлия, так сказать, «упражнялись в остроумии», пытаясь очернить его на все лады еще многие годы спустя. Лициний Кальв называл царя Никомеда «Цезаревым задним дружком», Корнелий Долабелла звал Цезаря «царевой подстилкой» и «царицыным разлучником»,  Скрибоний Курион Старший - «злачным местом Никомеда» и «вифинским блудилищем». Консул Бибул обзывал Гая Юлия «вифинской царицей» и заявлял, что Цезарь «раньше хотел царя, а теперь - царства». Октавий при всем честном народе называл Помпея «царем», Цезаря же – «царицей». Цицерон, большой любитель пошутить, не упускал ни малейшего повода, чтобы не сделать соответствующего скабрезного намека. «Когда однажды Цезарь говорил перед сенатом в защиту Нисы, дочери Никомеда, и перечислял все услуги, оказанные ему царем, Цицерон его перебил: „Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ему ты!“» (Светоний).  Он не постеснялся и не поленился не только пересказывать ходившие по Риму слухи о том, как Никомед якобы «растлил чистоту» Цезаря, но даже изложить  эту историю в письменном виде, присочинив, что Цезарь не просто прислуживал царю Никомеду на пиру в качестве виночерпия, но что Гай Юлий, облаченный в пурпурное платье невесты, был, под пение свадебных песен, препровожден царскими служителями в брачный чертог властителя Вифинии, как он возлег на золотое ложе и как «был растлен цвет юности» этого потомка богини Венеры, к которой Юлии возводили свой род. Но… «черный пиар – это тоже пиар». Впоследствии, во время триумфа Цезаря в Риме по случаю его победы над галлами,  шествовавшие за триумфальной квадригой  с лавровыми ветвями в руках «контрактники» Цезаря, в чьих глазах эта сплетня только прибавили их «дуксу» популярности, во всеуслышание распевали: «Галлов Цезарь покоряет, Никомед же – Цезаря. /Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию,/ Никомед не торжествует, покоривший Цезаря».
      В общем, случившееся с Цезарем в Вифинии стало скорее поводом для шуток, чем «порухой чести». Вполне можно себе представить, что, с учетом тогдашних нравов (во всяком случае - царивших в высших слоях античного общества, ведь «рыба гниет с головы»), молодой, пригожий римский нобиль отблагодарил-таки по-своему, «по-юношески», хлебосольного вифинского монарха как за оказанную  тем римскому войску помощь кораблями, так и за оказанное Никомедом ему, Цезарю, щедрое гостеприимство.  Во всяком случае, Гай Юлий и по успешном завершении своей военно-дипломатической миссии не упустил случая несколько раз посетить Вифинию – якобы с целью взыскания недоимок, на деле же, скорее всего - пользуясь предлогом повидать своего ненаглядного Никомеда.  Впоследствии же Цезарь якобы откровенно заявлял, что готов, ради достижения своих целей стать мужем тысячи жен и женой тысячи мужей.  Случайность? Не думаю…
     Как бы то ни было, за время пребывания героя нашего правдивого повествования на эллинистическом Востоке он не только предавался радостям брачного ложа, но и находил время для совершения военных подвигов. При штурме Митилен, покорившихся в итоге римскому оружию, Цезарь сумел настолько отличиться, что удостоился высокой (второй по значению) римской боевой награды – гражданского венка, или, по-латыни, «корона цивика (кивика)», из дубовых листьев. Гражданским венком награждали за «выдающийся вклад в сохранение жизни римских воинов». Со времен реформ, осуществленных Суллой, всякий римлянин, удостоившийся награждения гражданским венком, получал также место в сенате. Закон обязывал носить гражданский венок на всех публичных собраниях.  Трудно, разумеется, сказать, каков был конкретный вклад Цезаря в сохранение жизни римских воинов, и в какой степени способствовала его  награждению протекция претора Марка Терма, ибо история хранит на этот счет молчание. Однако «потомок Венеры», вне всякого сомнения, отличался телесной крепостью, честолюбием, упорством, предприимчивостью, находчивостью, смелостью. А смелым покровительствует удача -  «аудацес фортуна юват»,  как говорили римляне…
      После взятия римлянами Митилен Цезарь перешел под командование Публия Сервилия Ватия Исаврийского (Исаврика) и получил новое задание -  подстерегать морских разбойников  у побережья Киликии. Но гоняться за пиратами ему скоро наскучило. К тому же Гай Юлий понимал, что так всемирной славы не добьешься. От охватившего Цезаря чувства тоскливой безысходности его избавило пришедшее из Рима известие о смерти Суллы. «Любимец Афродиты» умер, пребывая на лечении и отдыхе в крупнейшем, после Остии, римском порту на территории Италии - Путеолах (ныне - Поццуоли), от поразившей его таинственной кожной (а может быть – не только кожной) болезни.  Если верить Плутарху Херонейскому, вся плоть ушедшего формально на покой, но продолжавшего зорко наблюдать за всем происходящим в Риме даже в качестве частного лица, «Эпафродита» сгнила, «превратившись во вшей» (? – В.А.), и хотя этих вшей обирали день и ночь (чем были заняты многие прислужники), все-таки удавалось удалять лишь ничтожную часть вновь появлявшихся кусачих насекомых-кровососов … Бр-р-р, даже читать противно… «Сик транзит глориа мунди»…
     Получив известие о том, что его злопамятный гонитель Сулла, выражаясь словами одного из героев Петрониева «Сатирикона»,  «пошел туда, где больше всего народу» (иными словами – в подземное царство – В.А.), Гай Юлий, полный самых радужных надежд, немедленно поспешил к своим родным пенатам.
     Однако, возвратившись в Рим, он сразу убедился в том, что ситуация там не так уж изменилась.  «Оттепель», на которую Гай Юлий так надеялся, увы, не наступила. Грозный образ Суллы, «страшного и после смерти», как и прежде, мрачной тенью нависал над политической жизнью Города на Тибре. Принятые «Любимцем Афродиты» меры надолго упрочили положение сенатской олигархии, а уцелевшим после массовых репрессий «популярам» не хватало ни сплоченности, ни мужества. Суровая реальность научила их держать рот на замке, а язык – за зубами…
     Поэтому и Цезарь счел за благо не проявлять излишней активности, не привлекать к себе внимания, и «жить, пока живется», не упуская радостей мгновения. Он занимался изящной словесностью, беседовал с друзьями, ухаживал за дорогостоящими «светскими львицами». Но такой образ жизни стоил больших денег. Таявшего день ото дня состояния Юлиев стало не хватать на «поддержание фасона», Цезарю пришлось брать кредит за кредитом. Очень скоро он, не желавший изменить свой блестящий образ жизни на более скромный (ну, не был приучен «потомок Венеры» по одежке протягивать ножки!) влез в огромные долги (подобное повторялось с ним не раз и в дальнейшем).
       Одержимый стремлением не связывать себя ни с одной из враждующих партий, но и не уходить в полное политическое забвение, Гай Юлий решил подвизаться в  качестве оратора на судебных процессах – вполне достойное занятие для римского аристократа. Говорят, ему с детства был присущ талант блестящего ритора. В это вполне можно поверить – не без успеха разыгрывавший роль беспечного прожигателя жизни, Цезарь обладал гибким умом, природным красноречием и изворотливостью.  Хотя, пожалуй, трудно  согласиться с утверждениями льстецов, что как оратор Цезарь уступал лишь Цицерону…
     На процессе упомянутого нами выше Корнелия Долабеллы Цезарь выступил в качестве обвинителя. Подсудимый Долабелла – отпетый  «сулланец» - был обвинен в грабежах и вымогательстве в период его наместничества в Македонии. Многие города Греции свидетельствовали против него.
     В принципе,  участие в процессе Долабеллы, в качестве обвинителя,  было для Цезаря не только «пробой сил» или возможностью свести счеты с обвиняемым (неоднократно попрекавшим Гая Юлия при всем честном народе связью с Никомедом), но и весьма выгодным делом. Делом,  дававшим Цезарю отличный шанс сделать себе имя, то есть добиться известности, а заодно – косвенным образом выступить против приверженцев Суллы и прозондировать настроение, царящее в Городе. Однако оказалось, что время для этого еще не созрело. Подсудимого защищали два знаменитых адвоката – Квинт Гортензий Гортал и Аврелий Котта (оба – ярые сторонники партии «оптиматов») - , которым удалось поставить под сомнение выдвинутые против их клиента обвинения в коррупции, как якобы неубедительные. В итоге прожженный коррупционер-«сулланец» Долабелла, на котором «негде было штампы ставить», был оправдан, Цезарю же пришлось смириться с неудачей своего первого опыта на юридическом поприще. После этого провала вокруг «молодого, да раннего» племянника Мария, «сунувшегося в воду, не зная броду», сложилась не слишком благоприятная обстановка.  Ветераны Суллы, целыми толпами бродившие по Риму и заполнявшие все римские таверны, вкупе с «десятью тысячами Корнелиев», легко входили в раж и были скоры на расправу (особенно, если их к этому умело подстрекали, да еще под влиянием винных паров – а выпить они любили).
     Осознал ли Цезарь полную бесперспективность своего стремления обрести политический вес в сложившейся обстановке, или же он был испуган угрожающим размером сделанных им к тому времени долгов, но только он решил опять покинуть Рим. Считается, что честолюбивый «потомок Венеры» направился на  остров Родос, учиться диалектике (искусству спора) у прославленного ритора Аполлония, сына Молона  (чьим учеником был  в свое время Цицерон). Желание, вполне понятное – ведь молодой, неопытный оратор Цезарь только что не сумел переспорить на процессе Долабеллы опытных адвокатов подсудимого…
     Но до Родоса Цезарь так и не добрался. Ибо по пути на взысканный богами благодатный остров угодил в лапы пиратов, за которыми без особого успеха гонялся у берегов Киликии.

     11.МОРСКОЙ РАЗБОЙ

     Никто из освоивших искусство мореплавания (или мореходства, что одно и то же, на взгляд простых смертных, а не ревнителей «моряцкого жаргона», считающих, что «корабли по морям не плавают, а ходят, плавает же только…сами знаете, что») народов Средиземноморья на протяжении всего периода Античности (да, впрочем, и последовавшего за Античностью Средневековья) пиратство, или же морской разбой, не считалось постыдным ремеслом. Не зря тезка автора настоящего правдивого повествования - Иоганн Вольфганг фон Гёте - утверждал в своей трагедии «Фауст» (правда, устами «отрицательного персонажа» - Мефистофеля»):
      «Война, торговля и пиратство –
       Три вида сущности одной.
       Никто не спросит: «Чье богатство?
       Где взято и какой ценой?»
     Наряду с рыболовством и морской торговлей, пиратство  считалось вполне законным и даже почетным способом добычи средств существования, причем очень даже прибыльным (пока тебя не поймали и не распяли на кресте или же, за недостатком времени, не вздернули на рее твоего же корабля).  Пираты вели выгодную торговлю не только захваченными у «мирных» купцов обычными, «неговорящими» товарами, но и «говорящим товаром» - людьми (если не считали более выгодным отпускать пленников на свободу за выкуп). Работорговля процветала. Поживиться захваченной пиратами на море (как, впрочем, и на суше - в материковых прибрежных районах и на островах) «двуногой добычей» не гнушались и римляне (если, конечно, им предлагали приобрести «говорящий скот» по сходной цене, к примеру, на греческом острове Делос, важнейшем торговом перевалочном пункте, знаменитом своим  храмом бога Аполлона, крупнейшим невольничьим рынком во всем Эгейском море и «фабрикой» по производству евнухов из рабов мужского пола). Всякий, кто пускался в те лихие времена в путь по морю, подвергал себя немалому риску. Поэтому, прежде чем рискнуть вверить себя морским волнам, безо всяких гарантий своей безопасности (морского права в ту эпоху, к сожалению, еще не существовало), не мешало составить завещание…
     Нет, не случайно писал римский поэт Квинт Гораций Флакк:
     «Силу дуба, тройную медь
      Тот у сердца имел, первым кто выпустил
      В море грозное утлый струг »…
      После Митридатовых войн морской разбой на Средиземном море (именуемым римлянами «Внутренним морем» - «Маре интернум»,  или же, без лишней скромности. «Нашим морем» - «Маре нострум») приобрел неожиданно большой размах. Прежде всего, потому, что эта «разновидность морской торговли» внезапно приобрела, так сказать, новое измерение. После того, как Митридат VI Евпатор-Дионис, главный и самый могущественный враг Рима в описываемый период, был, скрежеща зубами от досады, вынужден заключить с победившими его римлянами мир, пираты (возможно – неожиданно для самих себя) стали ядром и центром притяжения всех антиримских сил.  Эмигранты и беглые рабы, изгнанники и осужденные преступники, повстанцы и мятежники вех мастей стали искать у пиратов прибежища. Внезапно бич всех мирных мореплавателей, островитян и прибрежных жителей «Большой земли» - морские разбойники - стали пользоваться симпатиями  людей, еще совсем недавно и руки бы не подавших «презренным пиратам». И все лишь потому, что только пираты в сложившейся ситуации были еще способны досаждать ненавистному Риму, портить римлянам кровь, раздражать их (пусть даже «комариными укусами» или «булавочными уколами»)…
     Как известно, в честь побежденных гимнов не слагают, сказок о них не рассказывают, песен о них не поют. Имена побежденных – увы! - предаются забвению, память об их деяниях уносится ветрами времени. Однако сохранились глухие упоминания о созданном пиратами в период, наступивший после войн Рима с Понтом, своего рода государстве (или, по крайней мере, квазигосударстве).  Власть пиратов прочно утвердилась  на острове Крит и в приморских городах Киликии (вопреки всем усилиям Сервилия Исаврика, Цезаря и других отважных «ромулидов»). Пираты регулярно взимали дань с целых приморских областей. На своих быстроходных кораблях, значительно более легких и мореходных, чем тяжелые и неповоротливые римские биремы и триремы , пираты, словно призраки, внезапно появлялись как бы ниоткуда, убивали, грабили, брали в плен, жгли – и снова исчезали без следа «в тумане моря голубом»  на крыльях ветра, только что принесшего их из необозримых морских далей. Со временем они настолько обнаглели, что среди бела дня напали на порт самого «Вечного Города» – Остию  в устье Тибра -, после чего, покинув родную и союзную им водную стихию, высадились на берег и принялись разбойничать на, казалось бы, безопасных римских дорогах, где пиратам было чем поживиться (именно в силу того, что эти дороги считались безопасными). Превратившись из морских разбойников в «разбойников с большой дороги» (в полном смысле слова)…
     Утверждают, что на территории пиратского квазигосударства, или «непризнанной республики» (используя современный политический лексикон), процветали изящные искусства, поэзия, драматургия, да и благосостоянию «пиратских подданных» могли бы позавидовать жители «нормальных» государств. Действительно ли дело обстояло таким образом – известно разве что богу Меркурию, римскому аналогу греческого Гермеса, покровителю торговцев и воров…
     С течением времени пиратская республика (или пиратские республики – согласно некоторым источникам, их было несколько) стали представлять для Рима все более серьезную опасность. Ибо пираты явно обладали гораздо лучшими навыками кораблевождения и более высоким мастерством морского боя, чем римские «морские орлы». Не таким уж «нашим» оказалось, на поверку, для «всегда победоносных» (главным образом - на суше) римлян Внутреннее море. Вся средиземноморская торговля была поставлена дерзкими и неуловимыми пиратами под угрозу. В Италии росла дороговизна. Подскочили цены на многие товары, прежде всего – на основной продукт питания широких масс италийского населения – зерно (своего хлеба в Италии уже не хватало, вся надежда была на привозной).
      И лишь после того, как римский полководец Гней Помпей по прозвищу Великий, «герой восточных походов», победитель Митридата, получил под свое командование пятьсот кораблей, римлянам удалось справиться с докучавшими им морскими разбойниками, решить коренным образом пиратскую проблему. Но это случилось уже после того, как молодой Цезарь отправился в плавание на остров Родос учиться красноречию у Аполлония, сына Молона.  Не подфартило Гаю Юлию. Он оказался не в то время не в том месте…
      Корабль с Цезарем на борту, державший курс на Родос, был захвачен киликийскими пиратами близ острова Фармакуссы. И там случилось то, о чем можно прочитать в любой хрестоматии по истории Древнего Рима. Пираты потребовали с «потомка богини Венеры» выкуп, оценив его голову в двадцать талантов – сумму, немалую, по тем временам. Один серебряный талант равнялся шести тысячам римских денариев. Один денарий (символом которого была латинская литера «Х», означавшая также цифру «10», поскольку в денарии первоначально содержалось десять медных ассов) равнялся четырем сестерциям.
     В эпоху Цезаря рядовой легионер получал один денарий жалованья в день. Однако Цезарю, преисполненному горделивого патрицианского тщеславия и ценившему свою особу неизмеримо выше, столь ничтожная сумма, как сто двадцать тысяч денариев, показалась не достойной его головы. Он заявил немало озадаченным пиратам, что сам оценивает свою голову гораздо выше - не меньше, чем в пятьдесят талантов, или триста тысяч денариев – и тотчас же разослал посланцев по соседним прибрежным городам собрать означенную сумму. О том, должны ли были города ему эти деньги одолжить, подарить,  или же Цезарь умудрился их каким-то образом шантажировать «на расстоянии», пребывая в пиратском плену, история – увы! - умалчивает (а как интересно было бы это узнать!)…Пока же ошарашенные города (да и посланцы Цезаря) потели от усердия, кое-как наскребая по своим «сусекам» затребованную им сумму выкупа,  наш Гай Юлий сорок (или тридцать восемь) дней пользовался гостеприимством оказавшихся не менее учтивыми и вежливыми, чем Джек Воробей, пиратов Эгейского моря, не только оставивших знатному и платежеспособному пленнику его врача и двух слуг, но и с завидным терпением покорно внимавших его поэтическим и риторическим излияниям.  При этом Цезарь не упустил возможности как бы в шутку заявить им, что, получив выкуп и выйдя на свободу, не замедлит распять их на крестах.
      Должно быть, пираты  сочли, что у попавшего им в руки заносчивого знатного молокососа с безмерно завышенной самооценкой, крайне невоздержанного на язык, явно «не все дома», и потому позволили ему делать и говорить, что хочет (на манер шута), просто из любопытства, чтобы посмотреть, до каких еще чудачеств он дойдет, и найдутся ли другие чудаки, готовые отвалить за него затребованную громадную сумму.
     Как бы то ни было, выкуп был доставлен в установленный срок и в полном размере. Экстравагантный молодой господин вежливо попрощался с пиратами и сразу же отправился в Милет. Прибыв  в этот древний порт малоазийских греков (чьему разорению персидским царем Дарием I  - предком Митридата VI Понтийского - эллинский трагик Фриних посвятил некогда одну из своих известнейших трагедий – «Падение Милета», наверняка входившую в круг чтения Гая Юлия и других молодых нобилей, получивших классическое образование), Цезарь собственной властью, не ставя  в известность римского наместника провинции,  набрал небольшую «частную армию» и посадил ее на снаряженную им пару кораблей. Вот как много значил в тогдашнем запуганном римлянами Средиземноморье сам факт его принадлежности к римскому нобилитету (вкупе с соответствующим поведением, разумеется).  Цезарь долго не мешкал. Он ведь отлично знал, где ему искать «приютивших» его на долгих сорок (или тридцать восемь) дней морских разбойничков.  «Потомок Венеры» направил к пиратскому острову бег своих кораблей, взял пиратов в плен и приказал распять их на крестах, как обещал. «Слово мясника!». Правда, согласно Светонию, «мягкосердечный» Гай Юлий в последний момент смилостивился и распорядился заколоть схваченных морских разбойников перед распятием, чтобы они не мучились…Захваченную у казненных им пиратов богатую добычу «восстановивший справедливость» Цезарь и не подумал  сдать государству, но счел ее «своей законной прибылью», и, таким образом, завершил начатую им на свой страх и риск малую «частную», или, если угодно - «личную», войну не только победоносно, но и «с хорошим наваром». Вернул ли Цезарь выкупившим его у пиратов средиземноморским городам внесенные теми за его голову деньги? Об этом исторические хроники нам ничего не сообщают. «Темна вода во облацех», как говорили в таких случаях у нас на Святой Руси…
   
     12. ЦЕЗАРЬ «ЖДЕТ У МОРЯ ПОГОДЫ».

     После этой решительной, молниеносной и успешной авантюры Цезаря с целью восстановить  как «дигнитас» рода Юлиев, так и свое личное «достоинство» (и улучшившей, к тому же, его финансовое положение), герой нашего правдивого повествования некоторое время никаких подвигов, достойных упоминания, не совершал. Казалось, он вполне смирился с необходимостью начать медленную, постепенную и вполне типичную для «среднего» римского нобиля служебную карьеру. Избранный, по воле народного собрания,  военным трибуном, Цезарь принял в 74 году активное участие в боевых операциях римской армии на территории Киликии (неукротимый Митридат VI Понтийский как раз навязал Римской державе очередную войну – римляне, как было известно всей Экумене,  сами никогда ни на кого не нападали, а лишь наносили превентивные дары по коварному врагу, уже изготовившемуся к очередному вероломному нападению на хранимую бессмертными богами «вечную и достохвальную» державу отважных потомков Энея и Ромула). Год спустя Гай Юлий возвратился с киликийского театра военных действий в Рим, где был кооптирован в жреческую коллегию, из которой был в свое время исключен по воле Суллы. Восстановиться в жреческой коллегии было для Цезаря весьма важным, хотя и очень непростым, делом. Прежде чем снова быть принятым в ряды жречества, «потомку Венеры» пришлось, с помощью взяток, родственных связей, в общем, «административного ресурса» преодолеть сопротивление целого ряда враждебных ему «нобилей»-«оптиматов».
      В принципе, перед ним открылась вполне рутинная служебная карьера. Но, чтобы преодолеть все ее  этапы, последовательно поднимаясь с одной ступеньки чиновной иерархии на другую, знатному молодому человеку следовало запастись терпением. Некоторое время казалось, что гордый отпрыск рода Юлиев добьется на политической арене «Вечного Города» положения, вполне соответствующего «достоинству» его семейства и его собственным дарованиям – но не более того. Его участие в широкомасштабных политических конфликтах и кризисах, сотрясавших Римскую республику в начале семидесятых, было крайне незначительным и лишь эпизодическим.  Пока лучшие полководцы Римской державы бились не на жизнь, а на смерть с восточными монархами, мятежными сенаторами-«марианцами» и восставшими рабами, молодой Гай Юлий усердно обхаживал римское простонародье, привлекая всеобщее внимание неподражаемыми пирами, неподражаемым образом жизни и неподражаемыми  долгами, сумев стать в Городе на Тибре притчей во языцех благодаря своей учтивости, приятному обхождению со всем и каждым, приветливости, проявляемой даже по отношению к представителям городских низов, и безупречной элегантностью. Никто из власть имущих не принимал его всерьез (и уж тем более, не опасался), забыв пророческие слова людоеда и людоведа Суллы, сказанные о «плохо подпоясанном юнце».
     Плутарх Херонейский писал в данной связи:
    «Сначала завистники Цезаря не обращали на это внимания, считая, что он будет забыт сразу же после того, как иссякнут его средства. Лишь когда было поздно, когда эта сила уже так выросла, что ей трудно было что-либо противопоставить, и направилась прямо на ниспровержение существующего строя, они поняли, что нельзя считать незначительным начало ни в каком деле. То, что не пресечено в зародыше, быстро возрастает, ибо в самом пренебрежении оно находит условия для беспрепятственного развития. Цицерон, как кажется, был первым, кто считал подозрительной и внушающей опасения деятельность Цезаря, по внешности спокойную, подобно гладкому морю, и распознал в этом человеке смелый и решительный характер, скрывающийся под маской ласковости и веселости. Он говорил, что во всех помыслах и образе действий Цезаря он усматривает тираннические намерения. «Но, - добавлял он, - когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя» («Сравнительные жизнеописания. Цезарь.»).
     Время показало, что Цицерон Цезаря явно недооценил. Однако и сам Цезарь, очевидно, стремился создать о себе впечатление, как о совершенно безобидном сибарите и эпикурейце, что ему удавалось без особого труда. Он ведь и в самом деле любил пожить в свое удовольствие. В его случае расчетливость, блестящий ум, высокий интеллект, беззастенчивое честолюбие и гедонистический образ жизни слились в нераздельную смесь, образовали нераздельное единство. Усматривать в тогдашнем поведении «светского льва» Гая Юлия «задним числом», или «пост фактум», твердые намерения и дальновидные замыслы, хотя в действительности оно, возможно, диктовалось лишь стремлением «жить самому и жить давать другим», всегда нетрудно…
     Пока Римское  рабовладельческое государство билось в конвульсиях, Гай Юлий сидел тихо, «не высовываясь», терпеливо выжидая, чем все это дело кончится…
     Неукротимый «популяр», потомок сабинян, отважный Квинт Серторий, недобитый «оптиматами» соратник Гая Мария, потерявший глаз в сражении и закрепившийся со своими сторонниками – «марианцами» или «серторианцами» - в Испании, пытался, проводя там нетрадиционную для римлян (до того лишь выжимавших из своих провинций, сколько только можно, по принципу «чем больше жмешь, тем больше выжмешь») провинциальную политику,  с опорой на туземную иберийскую аристократию,   нанести удар по Риму и восстановить в Граде на Тибре уничтоженные Суллой прежние республиканские порядки. Митридат Понтийский, связанный с Серторием военно-политическим союзом, в свою очередь, не оставлял римлян в покое. Вследствие чего, как уже говорилось выше, все лучшие римские военные силы были заняты войной в «колониях», как на Востоке (в Азии), так и на Западе (в Испании).  И как раз в этот критический для Римской олигархической республики момент самое ее сердце – Италия – оказалось охваченным крупнейшим в истории Античного мира восстанием рабов – восстанием под предводительством Спартака, названным впоследствии самими же римскими историками, за свой невиданный размах «Рабской войной». Неужели случайное совпадение? В  это как-то мало верится…
     Хотя не подлежит сомнению, что положение огромного большинства рабов было хуже некуда (и исключения лишь подтверждали правило). Как уже говорилось выше, вследствие продолжительных и широкомасштабных войн на Востоке, а также разгрома кельтов и германцев «контрактниками» Гая Мария рынок  рабов оказался переполнен массами «двуногого товара». Что привело не только к резкому падению цен на рабов, но и к столь же резкому падению цены человеческой жизни. Рабовладельцы в Риме (как, впрочем, и в Греции) не считали рабов людьми. Они подразделяли все орудия на три вида, или категории:
   1)немые,
   2)мычащие (полунемые) и
   3) говорящие.
   «Немыми орудиями» они называли телеги, тачки, мотыги, лопаты, кирки и т.д. «Полунемыми орудиями» - волов и прочую четвероногую домашнюю скотину. «Говорящими орудиями» - рабов, «двуногую скотину». Обращенный в рабство, человек лишался своего имени. Вместо имени хозяин обычно давал рабу какую-нибудь кличку (часто – презрительную или издевательскую, к примеру – «Митридат», в честь понтийского царя), или же именовал его по роду выполняемой работы – «Мотыга»,  «Лопата», «Кирка» и т.д., а то и просто по происхождению – «Перс», «Сир» («Сириец»),  «Фрак(с)», или «Тракс» («Фракиец»), «Дав» («Дак»), «Афр» («Африканец»), «Гета» («Гет»), «Египтянин» и т.д. На шею раба надевали металлический ошейник со спаянными концами и надписью «Держи меня, чтобы я не убежал». Часто невольников клеймили, словно скот (если раб убегал от хозяина, то после поимки клеймо выжигали у  него на лице). Рабов держали впроголодь, в скотских условиях, случали как домашнюю скотину, подвергали всевозможным телесным наказаниям. Их заковывали в цепи, забивали в колодки, секли розгами, били палками, стегали плетьми, бичевали. Невольников принуждали к сексу с хозяевами, , обращали в евнухов, отдавали в гладиаторы и распинали на крестах,  травили собаками. бросали на растерзанье хищникам  на цирковой арене.
     Закованному в кандалы рабу во время сбора урожая полагалось в день немногим больше килограмма твердых, как камень, пресных ячменных или просяных лепешек. Вместо завтрака, обеда и ужина «говорящее орудие» получало мутное пойло из выжимок маслин и винограда, смешанных с соленой водой. На целый месяц рабу выдавали лишь пол-литра оливкового масла. А когда урожай был собран и работа становилась немного легче, «двуногий скот» не получал и этого.   
     Ни в одном государстве Античного мира никогда не скапливалось таких огромных масс рабов и не практиковалось такого жестокого обращения с рабами, как в Римской державе (на территории которой, в свою очередь, особенно «прославились» своей жестокостью к рабам рабовладельцы Сицилии, что и вызвало на этом острове два мощнейших восстания рабов,  с большим трудом подавленных римлянами, даже назвавшими эти восстания, за их масштабы, «рабскими войнами» - Первой и Второй – как впоследствии восстание Спартака на территории Италии). Рабовладельческая идеология, не только устанавливавшая и закреплявшая, но и оправдывавшая, по-своему, существование «немых», «полунемых» и «говорящих» орудий, лишь адекватно отражала неприглядную действительность.  С точки зрения рабовладельцев, в ней была своя неоспоримая логика.
     Посудите сами, уважаемый читатель:  если человек (понимай – свободный и состоятельный римский гражданин) владеет десятью рабами, он может знать их всех в лицо, разговаривать с ними, а если он обращается с ними дурно, то знает, почему. Если же счет рабов, принадлежащих человеку, идет на сотни или же на тысячи, он никого из них в лицо знать уже при всем желании не может.  Как человеческие существа, они для своего хозяина больше не существуют.  Он дурно с ними обращается, но совсем не потому, что имеет что-то против них лично (ибо лично их не знает), а исключительно  из экономии, поскольку понимает: дешевле купить, со временем, новых рабов, чем досыта кормить старых. Простой экономический расчет, ничего личного… В данном случае рабовладельца даже нельзя упрекнуть в жестокости. Ибо жестокость – чувство, свойственное человеческой натуре. Но владелец сотни или тысячи рабов при всем желании не может испытывать никаких человеческих чувств к существам, которых он твердо решил не считать человеческими.
      
        И, тем не менее…

       «Каждый – хозяин своей судьбы
        И воли своей кузнец!
        Скоро восстанут рабы!
        Терпенью придет конец!
        На господ пойдем!
        Все спалим огнем!..»

        и далее по тексту…
       Надо сказать, восставшим против своих бесчеловечных угнетателей рабам под предводительством доблестного Спартака было непросто обрести себе союзников и соратников в борьбе. Несмотря на существующие различия в точках зрения на данный вопрос, обедневшие свободные земледельцы и безработная городская беднота обычно не проявляли особой солидарности с рабами. Ведь в глазах обнищавших поселян и горожан именно на рабах лежала часть вины (и притом часть немалая!) в том, что они, поселяне и горожане, лишились работы и хлеба. К тому же в глазах свободной римской бедноты - вечной жертвы умелых манипуляций со стороны власть имущих -, тот факт, что  римские «терпилы-нищеброды», пусть даже прикрывающие свою наготу жалкими лохмотьями и ведущие растительное существование на жалкие подачки, все-таки – свободные, и потому – «достойные», «уважаемые» - люди,  составлял главное, коренное, принципиальное различие  между ними и «презренными» рабами.  Ведь раб находился за пределами человеческого общества. А свободный бедняк все-таки был частью этого общества, как бы ему ни приходилось бедствовать. И самая что ни на есть «голь перекатная» не упускала случая гордо восклицать: «Не тронь меня, я - римский гражданин!», или, по-латыни: «Noli mе tangеrе, civis romanus sum!».
     Тем более поразительным, в свете сказанного выше, представляется то обстоятельство, что  проявившая отчаянную решимость горстка гладиаторов, не желавших продолжать разить друг друга насмерть на потеху римлянам и вырвавшихся, во главе со Спартаком, на свободу из фехтовальной школы своего владельца-«ланисты»   в италийском городе Капуе, и окопавшихся на вершине горы Везувия близ Неаполя, очень скоро получила подкрепление не только в лице рабов, занятых на полевых работах в окрестных латифундиях, но и в лице впавших в нищету свободных людей – главным образом разоренных римскими латифундистами италийских земледельцев (к которым, вероятно, часто присоединялись и более состоятельные италики, не удовлетворенные итогами антиримской Союзнической войны, упомянутой выше).  Данный многократно засвидетельствованный анналистами факт красноречиво говорит как о масштабах всеобщей нужды, заставивших забыть о глубоко укоренившихся в умах социальных предрассудках, так и о незаурядном личном обаянии – харизме - предводителя этого восстания, кем бы он ни был – попавшим в римский плен фракийцем низкого происхождения, плененным (или не плененным)  римлянами родственником фракийских или боспорских царей из династии Спартокидов, цирковым «фракийцем» (так назывались гладиаторы, сражавшиеся на потеху римлян на арене во фракийском вооружении, независимо от своей этнической принадлежности) либо же «дезертиром (из римской армии;  если Спартак в ней и служил, то, скорей всего, не в легионах, а во вспомогательных частях – авксилиях, или ауксилиях,  хотя и в их рядах мог пройти «полный курс» римской боевой выучки- В.А.), ставшим разбойником», схваченным и отданным в гладиаторы, как утверждал римский историк Луций Анней Флор .  Саллюстий пишет о Спартаке, что тот был «равно велик своими силами и тела, и души».  Плутарх писал о Спартаке, что бывший гладиатор отличался «не только большой смелостью и физической силой, но умом и гуманностью. Этим он значительно превосходил других, будучи гораздо более похожим на эллина, чем на людей своего племени» (высшая похвала в устах биографа-грека, вынужденного жить и писать под римской властью, вполне смирившегося со своей участью, но не утратившего эллинской гордости!). Между прочим, Плутарх сообщает о вожде рабов-повстанцев и еще одну, весьма любопытную подробность: оказывается,  Спартак был женат (вещь, для раба в эпоху Цезаря совершенно невозможная!):
     «Жена Спартака, его соплеменница, одаренная однако же даром пророчества и причастная  Дионисовым таинствам, объявила, что это (змея, обвившаяся вокруг ее супруга – В.А.) знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Жена и теперь (в лагере спартаковцев на Везувии – В.А.) была с ним, сопровождая его в бегстве (из гладиаторской школы? – В.А.).»…
      По версии советского историка и писателя Милия Езерского, автора грандиозной трилогии о гражданской войне в поздней Римской республике, Спартак действовал отнюдь не «сам по себе», но в тесном контакте с окопавшимся в Испании «марианцем» Серторием и с плетущим нити антиолигархического заговора в Риме Катилиной. Но так ли это было в действительности? Сплошные вопросы без ответа…
       Не подлежит сомнению одно. Войско и обоз Спартака, объединившего под своим началом, по разным оценкам, от ста двадцати до двухсот тысяч рабов и свободных (обоего пола), на протяжении трех лет «гуляли» (во всех смыслах слова) по Италии, держа «Главу мира» - державный Рим - в постоянном страхе и трепете. Как это ни странно, италийские легионы «всегда победоносной» («по определению»)  Римской мировой державы, разгромившей первоклассные армии выдающихся полководцев - Ганнибала, Филиппа и Персея Македонских, Антиоха Сирийского, Тиграна Армянского, Митридата Понтийского и прочих наследников воинской славы и традиций Александра Великого,  не раз были биты «полчищами» (?) «плохо вооруженных» (?), но зато «отличавшихся высокой дисциплиной» (?) и воодушевленных стремлением к свободе «спартаковцев – смелых бойцов». Как такое могло случиться? Конечно, нельзя забывать, что наиболее боеспособные, отборные римские легионы воевали за пределами Италии – в Испании и на Востоке. Но все же, все же, все же… В общем, движение Спартака таит в себе не меньше загадок, чем военная реформа Гая Мария…
     Нам ничего или почти ничего не известно о «программе» Спартака (если таковая вообще имелась).  Испокон веков и во все времена «хозяева жизни» замалчивали или, по крайней мере, демонизировали идеологию угнетенных, осмелившихся поднять оружие на своих угнетателей. Однако же высокая боеспособность, высокий боевой дух и упорство участников  движения, возглавленного Спартаком, служат достаточно ярким свидетельством широкой популярности, которой эта идеология пользовалась в свое время. Извечные мечты всех обездоленных о «городе (или государстве) Солнца», в котором должны царить свобода и справедливость, наверняка сыграли в случае восстания Спартака, как и в других аналогичных случаях (например – антиримского восстания «солнцеградцев»-«гелиополитов» под руководством Аристоника  в Пергаме)  немалую, если не решающую, роль.
     Осознав, что военная обстановка в Италии начала складываться не в его пользу, Спартак решил переправиться на Сицилию, где еще жива была память о двух рабских восстаниях и еще тлели последние искры мятежа. С этой целью он вступил в переговоры с киликийскими пиратами, подрядившимися перевезти спартаковцев на треугольный остров (разумеется, не безвозмездно). Но, получив авансом плату за перевоз на Сицилию, пираты обманули Спартака (возможно, они были своевременно перекуплены римскими властями).
     В конце концов, «Спартакова война» (лат. Bеllum Spartacium), либо «Третья (после Первой и Второй войн с рабами на Сицилии  – В.А.) война с рабами» (лат. Теrtium Bеllum Sеrvilе»), была, пусть ценой большой крови, но все-таки выиграна двумя опытными в науке убивать римскими «дуксами», чья судьба оказалась в будущем тесно связанной с судьбой Гая Юлия Цезаря. Марк Лициний Красс и Гней Помпей «Великий» (Магн), хотя и  постоянно соперничавшие между собой, но вынужденные периодически объединяться в силу общности интересов, покончили с восставшими спартаковцами. Красс (чудовищно обогатившийся на скупке имущества жертв «сулланских» проскрипций) нанес взбунтовавшимся рабам и их соратникам из числа свободной италийской бедноты решительное поражение в Апулии, на юге Италии (при этом, как считает большинство историков,  погиб в бою и сам Спартак, хотя тело доблестного гладиатора после битвы найдено не было).
    Помпей же, срочно вызванный сенатом из Испании (где он подавлял последние очаги сопротивления «серторианцев»), со своими легионами, уничтожил уцелевшие и ускользнувшие от карателей Красса, отряды взбунтовавшихся рабов «и иже с ними», «беспощадно вырвал корни мятежа», распяв шесть тысяч плененных им спартаковцев на крестах вдоль дороги из Капуи в Рим…   
    Имена Марка Красса и Гнея Помпея еще не раз встретятся уважаемому читателю на страницах нашего правдивого повествования.
     Цезарь по-прежнему выжидал в Риме на Тибре.  «Ждал у моря погоды».

     13. «НОВЫЕ РИМСКИЕ»

     После ликвидации всех внешне- и внутриполитических угроз в Римской республике наступил период некоторой консолидации и, скажем так, внутреннего, «гражданского» мира.
     Династии «нобилей» якобы «Вечного» Града на Тибре, знатнейшие римские фамилии, потеряли много крови и лишились своих самых видных представителей за десять лет беспорядков после смерти Суллы, да и вследствие проскрипций, осуществляемых  поочередно то одной, то другой враждебной партией, во время пребывания  у власти то «популяров», то «оптиматов». Удержались на плаву лишь серые посредственности, боязливые «болотные лягушки», всегда готовые услужить «и вашим, и нашим», ухитрившиеся невредимыми «пройти между струйками» кровавого дождя и сохранить не только жизнь, но и имущество. Банда политических гангстеров, обязанная своим положением рождению, богатству и родственным связям, устала от борьбы и пребывала в нерешительности. «Нобили» старшего поколения, приходившего во все больший упадок, мало-помалу уступали место  своим сыновьям и наследникам, если те желали и способны были занять это место. В других же случаях нобилитету  приходилось, пусть  нехотя и с немалой долей скепсиса, пользоваться услугами энергичных  «гоминес  нови» - «новых людей», или, говоря по-нашему, по-русски – «новых римских».   «Старые», древние римские знатные фамилии издавна привыкли отрицательно и с недоверием относиться к  этим выскочкам, «пришедшим ниоткуда». Но в изменившейся не в их пользу ситуации оказались вынужденными порой идти на компромиссы и не только терпеть выскочек в своей прихожей, но и принимать их в свою среду. Марк Туллий Цицерон, типичный «новый римский» из глубинки, обративший на себя внимание столпов римского общества своим блестящим ораторским талантом и активной адвокатской деятельностью, проложил себе «путь наверх» и обеспечил себе «место наверху» (вспомним одноименные романы Джона Брэйна!), неустанно берясь за судебные дела,  вызывающие большой общественный резонанс, и предусмотрительно заручаясь в ходе своих действий поддержкой молодых, но влиятельных «нобилей». За дела с неясным исходом он предпочитал не браться. Цицерон никогда не выступал против публиканов – ростовщиков и откупщиков налогов - и никогда не оставлял этих «гоминес гонестиссими», «почтеннейших людей», цвет римского «всаднического» сословия, без своей адвокатской помощи, если им таковая требовалась. «Почтеннейшие люди», в свою очередь, вознаграждали своего блестящего судебного защитника подарками и щедрыми льготными кредитами. Однако и сенаторская олигархия, также нуждавшаяся в юридических  услугах Цицерона, относилась к нему столь же благосклонно, милостиво допустив златоуста с периферии  в  свою столичную среду.
     В описываемый период римской истории «оптиматы» буквально терялись в поисках способного и решительного предводителя, который смог бы вывести их партию из кризиса. Могущество Метеллов, влиятельнейшего в эпоху диктатуры Суллы, аристократического рода, клонилось к закату. Их ближайшие родичи – Клавдии – обедневшие и беззастенчивые в средствах («что за честь, когда нечего есть»), опустились до самого бесстыдного заигрыванья с партией «популяров». Как, впрочем, и сами Метеллы, в лице некоторых своих представителей, ставших «черными овцами в домашнем стаде» – например, Квинта Метелла Целера (или Келера), о котором еще пойдет речь далее.
     Группировавшиеся вокруг глав могущественных сенаторских родов политические клики неустанно и ожесточенно соперничали в борьбе за влияние и власть. Таких клик было много, борьба их уравновешивала, и потому политическая жизнь в Граде на Тибре протекала, хоть и достаточно бурно, но относительно ровно (по крайней мере, до поры-до времени).
     В самом центре пересечения множества общественных связей и контактов пребывал и действовал Марк Порций (Поркий) Катон Младший (чей предок и тезка – Марк Порций Катон Старший –  прославился трактатом о сельском хозяйстве и повторяемой по любому поводу и без повода фразой «Карфаген должен быть разрушен!») – энергичный рыжеволосый  человек с сильным «бойцовским» характером, которому было суждено стать на долгие годы одним из главных противников Цезаря.  Катон пытался, путем устройства династических «браков по расчету» своих сестры и дочери, расширить и усилить свое влияние на политическую жизнь олигархической  республики, да и сам очень выгодно женился. И тем не менее, он, как политик,  неизменно пребывал в тени своей сводной сестры Сервилии, игравшей гораздо большую политическую роль, чем ее сводный брат, и неустанно пытавшейся всеми доступными средствами (включая свои женские прелести) укрепить власть собственного дома. Катон по гроб жизни не мог простить Цезарю того, что эта энергичная женщина (впоследствии ей будет предназначено судьбой произвести на свет знаменитого тираноборца Брута – возможно, зачатого ею от Цезаря) стала главной и «самой любимой» из многочисленных любовниц (или, как говорили на Святой Руси – «сударушек») нашего сердцееда и сердцеведа Гая Юлия.
      Катон неустанно восхвалял нравы и добродетели доблестных предков, староримский образ жизни, позволивший римлянам покорить все окрестные земли, создав самую могущественную державу в «мире» (понимай – в средиземноморской Экумене).  Он проклинал богатство, растущее рука об руку с нечестием, бичевал порчу и упадок нравов, - причем вполне серьезно, а не только на словах. Он был не лицемером и ханжой, а честным и суровым защитником интересов своего сословия. Упорный, твердолобый и жестоковыйный реалист (а вовсе не витающий в облаках теоретик), Марк Порций делал, все, что только мог, для сохранения за «оптиматами» их древних привилегий. Он был одновременно хитрым лисом и педантом, человеком, мыслящим и говорящим на манер плоскогубцев, но при этом не гнушавшимся, при случае, и подкупа, как вполне законного и допустимого средства политической борьбы. И напивавшимся, в свободное от трудов праведных время, как говорят, «до положения риз» (или «до поросячьего визга», как кому больше нравится). Полностью оправдывая тем самым крылатое латинское изречение: «Homo sum, humani nihil a mе aliеnum puto», «Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо».
     Цезарь принимал участие в деятельности оппозиции «сулланской» олигархии, однако соблюдал при этом меру, никогда не выбиваясь в первые ряды оппозиционеров, стараясь держаться, по возможности, в тени. На первые роли в политической жизни вышли другие люди,  чьи имена уже упоминались на предыдущих страницах этой книги, и которые теперь, после усмирения всех и всяческих мятежников и мятежей, были, в 70 году до Р.Х., с редким единодушием, выдвинуты «всадническим» сословием вкупе с сенаторской аристократией  на консульскую должность. Этих новых римских консулов звали Марк Лициний Красс и Гней Помпей «Великий».
      Марк Лициний Красс  (хотя и победивший Спартака, но вынужденный разделить лавры своей победы над восставшими рабами с Помпеем – даром, что последний подоспел лишь к «шапочному разбору»! -, и с тех пор всеми фибрами души возненавидевший «Великого») - ловкий и изворотливый, осторожный и хитрый,  держался в сторонке, пока не настал его заветный час. За ним стояли «новые римские» финансисты. Огромное богатство и широко разветвленные семейные связи обеспечили Крассу хорошую стартовую позицию. В период  диктатуры  Суллы Красс предусмотрительно сколотил себе громаднее состояние, скупая имения жертв массовых политических репрессий.  Разжирев на крови и на золоте сограждан, погибших в период проскрипций, он, переключившись в наступившие после ухода Суллы «туда, где больше всего людей», более спокойные времена, в первую очередь, на торговлю недвижимостью и ростовщичество, теперь мог позволить себе выжидать, чем дело обернется…
      Между тем, на первый план выдвинулся Гней Помпей «Великий» (злые языки утверждали, что он сам себе присвоил это прозвище, вопреки утверждениям Помпея, что «Великим» назвал его, за одержанные на Востоке победы над врагами Рима, грозный Сулла). Помпей был типичным «новым римским»  родом «с периферии», из окрестностей Пицена. Там семейство взысканного милостью Фортуны «дукса»-разночинца  (да и он сам) владело обширными сельскохозяйственными угодьями, обрабатываемыми великим множеством рабов. Отец «Великого» Гнея – Помпей Старший - в пору гражданских смут играл в борьбе между Суллой и Марием крайне двусмысленную роль «политического флюгера», придерживаясь (если выражаться языком Гражданской войны в России) «принципа КВД» («куда ветер дует») или «принципа НПВ» («нос по ветру»). После смерти старика Помпея, его сын, набрав на собственные средства частную армию, при высадке войск Суллы в порту Брундизий (ныне – Бриндизи в Южной Италии), предоставил своих «контрактников» в распоряжение «Любимца Афродиты», заручившись, в награду за этот «патриотический поступок», благосклонностью диктатора, у которого каждый гладий и пилум был в то время на счету. Карьера Помпею Младшему была отныне обеспечена, тем более, что он, в отличие от отца, не колебался в своих политических симпатиях и пристрастиях, однозначно сделав ставку на «оптиматов», да к тому же не гнушался ни беззаконий, ни насилий. Сразу же после смерти Суллы, его пламенный приверженец Помпей разгромил силами своих «контрактников» неукротимого, честолюбивого «популяра» Эмилия Лепида,  попытавшегося восстановить власть народных трибунов (как уже говорилось нами ранее, при Сулле народный трибунат был ликвидирован в интересах «оптиматской» олигархии).  Хотя первоначально Помпей поддерживал Лепида в его намерениях. В этом плане Гней «Великий» повторил не только судьбу собственного «флюгера»-отца, Помпея Старшего, но и  судьбу Гая Мария Старшего, также «переменившего фронт» (однако, в отличие от Мария Старшего, Помпей Младший «переменил фронт» с выгодой для себя).
     Марк Порций Катон, люто ненавидевший Помпея, приказавшего казнить без суда и следствия (то есть попросту убить, как собаку) близкого родственника дома Порциев , называл Помпея «aduluscеntulus  cаrnifеx», что можно перевести на наш русский язык с латинского двояко: и как «юнец-мясник», и как «юнец-палач». Помпей успешно командовал римскими войсками в Африке и подавил антисулланское восстание в Испании, поднятое в свое время «марианцем» Серторием (уже убитым к тому времени своими же соратниками, с которыми, в свою очередь, расправился Помпей, всегда не столько побеждавший сам, сколько успешно довершавший то, что было начато другими до него). «Великий» был коварен и жесток. Но,  сожалению, в отличие от птицы-говоруна из популярной в мое время книги Кира Булычова об Алисе – бесстрашной космической путешественнице и  «гостье из будущего» -, не отличался ни умом, ни сообразительностью…   
       Вот какие «почтеннейшие люди» держали (или стремились держать) в описываемый период в своих руках (увы – запятнанных кровью) судьбу Римской олигархической республики.

     14. НОРМАЛИЗАЦИЯ: НАДОЛГО ЛИ?

     В 70 году до Р.Х. все изменения римского государственного устройства, осуществленные в период диктатуры Суллы, были отменены.
     Странным образом, отмена заведенных при диктаторе порядков «популярами» прошла, как говорится, без сучка и без задоринки, без всяких трений. Аристократы-олигархи явно выдохлись, устали от борьбы…
     Хитрый, дальновидный Марк Лициний Красс первым делом устроил грандиозное кормление «державного народа-победителя» – бесплатный пир на десяти тысячах накрытых за его счет столов, ломившихся от яств и хмельных напитков – и трехмесячную даровую раздачу простонародью хлеба, знаменитую «аннону». Приобретая своею щедростью симпатии и поддержку столичного плебса.
     Помпей потребовал триумфа для себя и земли для своих «контрактников», положивших к ногам римского сената и народа «весь Восток». Подозрительный сенат не сразу пошел навстречу требованиям «Великого», долго с ним торговался (чем окончательно склонил Помпея, уже чуть было не изменившего раз «оптиматам», поддержав Лепида, на сторону «популяров», явно перешедших в наступление). В итоге Помпей все-таки добился от сената триумфа, но о наделении его «контрактников» землей и речи не было. Ведь неосмотрительный Помпей сначала распустил свое войско и лишь после роспуска своей «ЧВК» стал договариваться с сенатом, сам лишив себя единственного инструмента оказания давления на «patrеs conscripti»  - «отцов, занесенных в списки», гордо, как цари, восседавших в своих белоснежных туниках-латиклавах с широкими пурпурными полосами и окаймленных пурпуром тогах-претекстах на скамьях сенатской курии…
     В консульство Красса и Помпея была восстановлена власть народных трибунов. В глазах плебса именно восстановления трибуната было решающим шагом в направлении демократизации общественной жизни. Восстановлена была и упраздненная при Сулле должность цензора. Луций Аврелий Котта, дядя Цезаря по материнской линии, внес законопроект, названный впоследствии в честь него «lеx Аurеlia» («Аврелиев закон»), реформировавший римскую судебную систему. По этому закону римские суды, право заседать в которых Сулла предоставил только «нобилям», отныне формировались на одну треть из сенаторов, на другую – из «всадников», и на третью – из так называемых «эрарных трибунов» (представителей привилегированного слоя населения «Вечного Города», наиболее близкого к «всадникам» в римской сословной иерархии). Именно на этот период «восстановления попранной Суллой римской демократии» пришелся знаменитый судебный процесс Гая Верреса – бывшего римского наместника на Сицилии, крайне одиозной личности, перебежчика из стана Мария в стан Суллы, ставшего подлинным бичом управляемого (и разоряемого) им треугольного острова (называемого греками, за свою форму, Тринакрией), запятнавшего себя бесчисленными актами насилия, вымогательства и произвола, в том числе и судебного (по его приказу римские граждане, вопреки закону, распинались на крестах, хотя им полагалось быть казненными через отсечение головы).  Верреса защищал в суде знаменитый ритор Квинт Гортензий, утерший в свое время нос Цезарю, тогда еще  новичку на прокурорском поприще, в ходе процесса «сулланца» Долабеллы. Однако на этот раз обвинителем против очередного «сулланца» выступил молодой и честолюбивый Марк Туллий Цицерон, прославившийся именно своими блестящими речами против Верреса. Берясь за судебные дела с политическим «бэкграундом» (говоря «по-новорусски»), можно было уже в те давние времена способствовать своей успешной, а порой – прямо-таки головокружительной   карьере (причем не только на юридическом поприще). «Аврелиев  закон», принятый как раз в самый разгар процесса Верреса, по-новому расставил акценты. В  изменившейся не в пользу «оптиматов» обстановке всем и каждому в Граде на Тибре было совершенно ясно, что Веррес непременно проиграет, хотя его и защищает лучший римский адвокат. Веррес и впрямь был осужден и, не дожидаясь приговора, добровольно отправился в изгнание. А Марк Туллий впоследствии опубликовал свои обвинительные речи против пойманного за руку наместника (включая и те, которые Цицерон лишь намеревался произнести в суде, но так и не произнес), как своего рода политический памфлет. Правда, на момент издания речей против Верреса накал политических страстей, связанных с ним, уже спал, и никого они не уязвили. Цицерон всегда проявлял разумную осторожность. Да и не он один! Впрочем, впоследствии, уже после гибели Цезаря, соратник последнего Марк Антоний приказал казнить и Верреса, и Цицерона…
      Сам Цезарь публично выступил с речью в защиту «lеx Plautia», «Плавтиева закона». Этот законопроект предусматривал официальную амнистию нобилей-«демократов», осужденных на изгнание в период диктатуры Суллы.   К числу римских нобилей, которым принятый при активной поддержке Цезаря закон о помиловании пошел на пользу, принадлежал близкий родственник Гая Юлия – Луций Цинна, долго тосковавший по Риму в Испании и теперь одним из первых воспользовавшийся возможностью вернуться в родной «Вечный Город» из ссылки.
     В 68 году до Р.Х. Цезарь был избран на должность квестора (буквально: «следователя») – обычную  магистратуру для всякого римского нобиля, делающего обычную служебную карьеру. Став квестором, Гай Юлий, воспользовавшись, как поводом, двумя, с нашей современной точи зрения, чисто семейными, делами или обстоятельствами, убедительно доказал и подтвердил присущий ему дар умелого пропагандиста и демагога, незамедлительно и чутко реагирующего на запросы и настроения  общества. Этими  двумя поводами были торжественные похороны жены Цезаря – Корнелии, и тетки Цезаря – Юлии, вдовы Гая Мария Старшего.

    15. ОБ ОДНОЙ ПОХОРОННОЙ ПРОЦЕССИИ
   
    Похороны представителей правящей верхушки римского общества не считались делом сугубо семейным, но всегда обставлялись как театрализованные представления – бесплатные спектакли, зрелища, привлекавшие к себе внимание масс римского простонародья. Накануне погребения очередного новопреставленного аристократа (или очередной новопреставленной аристократки)  все население Града на Тибре извещалось о предстоящем событии устами глашатаев. Траурная процессия напоминала скорее не похоронное шествие, а театральное (или театрализованное) представление,   ибо ни одна знатная фамилия не упускала возможности продемонстрировать всем и каждому – даже по столь печальному поводу - свое «дигнитас»,  свой «гонор», свой «имидж» (говоря по-современному), свое могущество, свое  богатство, свою древность и широко разветвленные связи своего рода.
     В голове похоронной процессии обычно шагали музыканты и факельщики, за которыми следовали профессиональные плакальщицы, составлявшие весьма уважаемую и хорошо оплачиваемую гильдию в составе римских ремесленных коллегий. Плакальщицы распевали печальные погребальные песни и во весь голос (чем громче, тем лучше) оплакивали знатного покойника (или же знатную покойницу).
     За оглашавшими стогны Града на Тибре горестными стонами и воплями профессиональными плакальщицами следовали профессиональные плясуны и мимы-лицедеи. Актеры скрывали свои собственные, подлинные лица под восковыми масками предков покойников (или покойниц), бережно хранившимися и выставлявшимися напоказ в приемных покоях всякого патрицианского дома града Рима. Таким образом, лицедеи представляли в глазах наблюдающего за ними простого народа  «приложившихся к роду отцов своих» аристократов (или же аристократок) предков рода, чьих представителей (или представительниц) они провожали в последний путь. Если верить дошедшим до нас описаниям, лицедеи выставляли напоказ не только маски предков родовитых покойников, но также их парадные одежды, награды и знаки отличия – почетные венки (включая триумфальные, если предки при жизни удостаивались триумфа) и т.д.  Мимы имитировали походку, манеры, жестикуляцию покойников и даже их манеру выражаться. При этом имитация нередко носила шутливый (если не сказать больше) характер. Так, на похоронах известного своей прижимистостью римского императора Флавия Веспасиана, представлявший августейшего покойника комедиант громко спросил своих сопровождающих, во сколько обошлась вся эта церемония. Когда ему ответили: «В сто миллионов!», «псевдовеспасиан» воскликнул: «Дайте мне десять миллионов – и можете бросить меня в Тибр!» …Впрочем, несмотря на подобные неподобающие (с нашей современной точки зрения), если не прямо кощунственные, выходки, главной целью похоронных процессий (как, впрочем, и триумфальных) была, конечно, не насмешка над новопреставленными (не «троллинг», говоря по-современному), а демонстрация славы, почета и величия рода, к которому покойные принадлежали.  Демонстрация, служившая также своего рода патриотическим утешением для свято чтущего традиции «маленького человека с улицы», вынужденного зачастую, по причине недостатка средств, хоронить своих умерших близких в братской могиле (под покровом ночи, чтобы скрыть от «Града и мира» свое тягостное, унизительное безденежье, если не прямо-таки беспросветную нищету).
      За лицедеями и плясунами следовал (на носилках или на повозке), в сопровождении почетного эскорта облаченных в черное ликторов с фасциями, обернутыми траурными лентами, гроб с покойником (или с покойницей), окруженный его (или ее)  ближайшими родственниками, оплакивавшими умершего (или умершую), Процессия направлялась к Форуму, о  котором автору настоящего правдивого повествования представляется уместным рассказать несколько подробнее.
      Форум, главная площадь Древнего Рима, аналог древнегреческой агоры, был тесно заставлен статуями героев и бронзовыми памятниками в честь побед бесстрашных «сынов Ромула» над их бесчисленными врагами. Здесь же на Форуме росли считавшиеся священными вековые деревья. В центре Форума белело небольшое невзрачное здание – храм Януса,  обожествленного царя древнего Латия (Лация), покровителя начала и конца всякого дела, двуликий профиль бородатой головы которого, со взором, обращенным в прошлое и в будущее одновременно, украшал аверс самой распространенной римской монеты -  медного асса. Именно Янусу  обязаны были своим названием восьмой холм «семихолмного» Града на Тибре – Яникул (современный Джаниколо)  – и посвященный двуликому богу начальный, первый месяц древнеримского календаря – по нашему: «январь», а по-латыни: ianuarius. Пока «потомки Ромула» вели свои бесчисленные войны, деревянные двери храма Януса были широко распахнуты в знак того, что бог, покинув свое святилище, невидимо присутствует на поле брани, опекая римский «эксерцитус». С прекращением очередной войны, двери храма двуликого божества опять закрывались.  При этом следует заметить, что за несколько столетий они закрывались лишь дважды.
      В разных частях Форума сверкали белизной изящные колонны других храмов, построенных позднее и несравненно более импозантных, впечатляющих, внушительных, чем скромное и непритязательное с виду древнее  святилище двуликого Януса. Храмы высились на высоких каменных платформах, и их колонны казались гигантскими мраморными цветами. Внутрь храмов вели двери из чеканной бронзы. Под высокими сводами в таинственном полумраке стояли в спокойных, исполненных достоинства позах, статуи богов - как «исконно римских» (то есть, по сути дела – сабинских или же  этрусских), так и введенных римлянами в свой пантеон постепенно, по мере покорения «энеадами» все новых стран и народов, чьи божества «ромулиды» привозили, - так, на всякий случай! - вместе с прочей военной добычей в свой Град на Тибре, чтобы дать им там «прописку» и «права гражданства». Одни из этих статуй (а с иудейской, христианской или мусульманской точки зрения – идолов, кумиров или истуканов) были изваяны из мрамора (и окрашены в натуральные цвета, вопреки привычному для нас, людей XXI столетия, представлению о белых античных мраморных статуях и бюстах), другие отлиты из бронзы. В глазницах статуй некоторых  богов или богинь мерцали кусочки горного хрусталя или иных полудрагоценных камней - к примеру, гиацинтов. Вообще-то не лишним представляется заметить, что римляне стали придавать своим божествам антропоморфный вид под влиянием эллинов, первоначально же «сыны Ромула» почитали, скажем, бога войны Марса-Маворса- Квирина в виде деревянного копья-«квириса», бога-громовержца Юпитера – в виде древнего необтесанного камня, и т.д. Но это так,  к слову…
        В северной части Форума высилось мрачное, потемневшее от времени здание, выстроенное из огромных, грубо отесанных камней. Это был страшный «карцер Мамертинус», или, по-русски - Мамертинская тюрьма. Она образовалась на месте древней каменоломни и была наполовину вырублена в скале. В сырых, глубоких и кишащих отвратительными паразитами подземных ямах, в непроглядной темноте и невероятном зловонии содержались приравненные к государственным преступникам пленные вожди и цари побежденных римлянами племен и государств, а также политические заключенные. Тюремщики, словно диким зверям, швыряли изнуренным узникам, дожидавшимся неминуемой смертной казни, жалкую и скудную пищу.
      На Форуме римляне внимали речам ораторов, заседали в судах, совершали коммерческие сделки или слонялись без дела в ожидании подачек более состоятельных сограждан (в зависимости от своего социального положения и способа добывания хлеба насущного себе и членам своей семьи – если таковая имелась). На Форуме совершались жертвоприношения богам и проходили выборы должностных лиц. Сюда, по очереди, установленной жребием, являлся на выборы магистратов целый избирательный округ. Специально для выборов на Форуме было вымощено окаменелой лавой обширное пространство. Оно называлось «комиций». Голосовали на комиции деревянными табличками. Урны для голосования ставились на узком мостике, по которому на глазах у всех мог пройти только один человек. Это делалось для того, чтобы никто не мог обманным образом проголосовать дважды. По западной стороне Форума тянулись ряды сырых сводчатых помещений без окон – лавки ростовщиков. Ростовщики ссужали деньги под огромные проценты, нередко многократно превосходившие сумму, взятую в долг. На порогах своих жилищ алчные ростовщики выкладывали надписи: «Привет тебе, прибыль», «Приходи, прибыль» или «Прибыль – радость».
      Вернемся, однако, к нашей погребальной процессии. Она проходила через Форум и, прежде чем проследовать дальше, к месту погребения, останавливалась у ораторской трибуны. С этой высокой каменной трибуны обращались с проникновенными речами к римскому народу военачальники и политические деятели. В трибуну были вделаны ростры – носы вражеских кораблей, захваченных в бою. Поэтому трибуна называлась ростральной. Ростры служили как украшением Форума, так и зримым символом непобедимости «Вечного Рима» не только на суше, но и на море. Не зря именно изображением ростры был украшен и реверс римского медного асса.
      Имитаторы предков в восковых масках садились в почетные кресла, а близкий родственник покойного (или покойницы) произносил подобающую погребальную речь. Так поступил и Цезарь. Для оратора было бы непростительной оплошностью не использовать эту речь не только в целях восхваления деяний и достоинств новопреставленной тетушки, но и в собственных, чисто политических целях.  А уж в чем, в чем, но в глупости Цезаря, при всем желании, никто не смог бы упрекнуть.
     «Со стороны матери моя тетка Юлия происходит из царского рода, а со стороны отца – от бессмертных богов. И действительно, это из рода Анка Марция происходит Марций Рекс (по-латыни – «Царь» - В.А.), а таким было имя ее матери; это от Венеры происходят Юлии, а мы суть ветвь этой фамилии. Итак, наша семья царских кровей, повелевает человечеством и скреплена святостью богов, которым послушны даже цари».
     Раскаты громкого, хорошо поставленного голоса «потомка Венеры» разносились по всему Форуму «Вечного Города», доходя до ушей взволнованной произнесенной Цезарем похвальной речи толпы, растроганной до слез (раз в неделю  почему и не поплакать?). Молодой Цезарь, облаченный в черную траурную «тогу пуллу» (или, может быть, в пенулу – темный широкий длинный плащ без рукавов, наподобие пончо),  произнес  неслыханно, сенсационно высокомерную речь о своем семействе, которое в действительности больше не играло почти никакой (во всяком случае – заметной) роли в жизни республики. Однако совершенно особую нотку этой хвалебной речи придавала деталь, свидетельствующая о незаурядной отваге оратора: среди благоговейно внимающих Цезарю «предков», восседающих на Форуме в курульных креслах, выделялся мим в маске Гая Мария Старшего, которого Цезарь, по образному выражению Плутарха, как бы «возвратил из Аида (подземного царства– В.А.) на Форум». А ведь великий реформатор римской армии (в чем сами римляне, в отличие от некоторых современных авторов, не сомневались)  и полководец из простонародья был объявлен Суллой врагом государства, и, несмотря на восстановление «досулланских» порядков, этот заклятый недруг «оптиматов» все еще не был реабилитирован.
      Должно быть, эффект, произведенный похоронами вдовы Мария на римское общество, был подобен удару грома. И в каком благоприятном и выгодном свете, в каком ореоле мужества, благочестия («пиетас»)  и фамильной гордости предстал в его глазах организовавший эти похороны и увенчавший их своей хвалебной речью молодой племянник Мария, вполне достойный своего прославленного дяди! Между тем, Цезарь действовал отнюдь не под влиянием момента, не в порыве внезапного вдохновения или воодушевления, не в силах более сдерживать обуревавшие его тираноборческие чувства и любовь к свободе. Сделанный им шаг был не только решительным, но хладнокровно и заранее продуманным, плодом долгих тщательных политических расчетов, направленным на приобретение популярности у надолго запомнившего его римского народа. Помноженный на проникнутое искренней скорбью по умершей супруге и в то же время трогательно-скромное поведение «потомка Венеры» на похоронах безвременно скончавшейся Корнелии, он превратил пережившего двойную утрату Гая Юлия в любимца римской «черни», вовсе не случайно еще во время похорон его тетки Юлии заглушившей одобрительными возгласами и долгими, продолжительными  аплодисментами, переходящими в овацию, отдельные протестующие выкрики некоторых неисправимых ревнителей памяти Суллы.  «Держать надгробные речи при погребении старых женщин было у римлян в обычае, в отношении же молодых такого обычая не было, и первым сделал это Цезарь, когда умерла его жена. И это вызвало одобрение народа и привлекло его симпатии к Цезарю, как к человеку кроткого и благородного нрава» (Плутарх).
      Впрочем, этот успех пока еще оставался весьма скромным. Несмотря на привлеченное Цезарем к себе внимание римского общества, постепенно возвращающегося к нормальной жизни в ходе послесулланской «оттепели», он оставался скорее на уровне, так сказать, семейной интриги, чем на уровне большой политики. Сенат и ведущие деятели олигархической республики наверняка лишь пожали плечами, узнав об эксцентричной выходке молодого племянника Мария, увязшего по уши в долгах и многочисленных любовных интрижках ловца удовольствий, вне всякого сомнения, сообразительного, умного, находчивого, учтивого, приветливого, приятного в обхождении обладателя гражданского венка, остающегося, тем не менее, не взирая на все свои достоинства и дарования, лишь на задворках большой политики, и никогда не находящегося в центре событий. Никто из них даже в самых страшных снах, не мог себе вообразить, что придет день - и эта плохо подпоясанная «вифинская царица», этот «покоритель Никомеда» станет третьим членом союза, заключенного между Крассом и Помпеем – чтобы затем одолеть обоих своих союзников, расчистив себе путь к единоличной высшей власти…
     Впрочем, никаким репрессиям Цезарь за свое дерзкое поведение не подвергся – время было не то, что при Сулле. К тому же Гай Юлий сразу же по завершении погребальных торжеств покинул Рим, отправившись (как того требовала его должность квестора) с претором Антинием Ветом (или Ветером) в провинцию «Испания (Гиспания)  Ультериор», или, по-русски – Дальнюю Испанию.
     Как уже говорилось выше, с квестуры - должности квестора - начинал свою служебную карьеру всякий римский государственный деятель. Направленный в ту или иную римскую провинцию, квестор (имевший собственную свиту, правда, без ликторов ) был правой рукой претора – наместника, управляющего римской провинцией -, в финансовых вопросах. Он заведовал хранением казны (государственных средств), контролировал публиканов и проверял их счета, взыскивал финансовую задолженность, налагал денежные штрафы, обеспечивал взыскание налоговой задолженности в судебном порядке, собирал дань с покоренных народов, исполнял функцию главы торговой полиции и осуществлял надзор над уголовными процессами, а в случае необходимости – занимался и военными делами. Может показаться несколько странным назначение на должность квестора такой подозрительной личности, как Цезарь с его явным неумением жить по средствам. Однако это было совершенно рутинным делом. Цезарю надлежало определенное время прослужить в должности квестора, чтобы подняться на следующую ступеньку карьерной лестницы.  Кроме того, избрание на эту должность автоматически означало вступление в ряды сенаторов, а членство в сенате было для Гая Юлия огромным шагом вперед.
     Как квестор Цезарь проявил себя в Испании, все еще содрогавшейся от отзвуков прокатившейся над ней «серторианской» грозы, нам – увы! - точно не известно.  Светоний сообщает нам исторический анекдот, согласно которому Гай Юлий, стоя в портовом городе Гадесе (сегодняшнем Кадисе) перед статуей Александра Македонского, преисполненный отчаяния и недовольства собой, сравнивал себя с величайшим завоевателем прошлого, успевшим в возрасте Цезаря покорить весь мир (или, во всяком случае, его большую половину). Было ли все именно так, как пишет Светоний, или же невеселые мысли посетили Гая Юлия при чтении жизнеописания Александра Великого, как утверждает Плутарх Херонейский,  ясно одно: причина для подобного настроения  у «потомка Венеры» действительно  имелась.   
     На момент квестуры Гая Юлия в Испании ему исполнился, ни много, ни мало, уже тридцать один год. В этом возрасте постепенно перестаешь быть многообещающим молодым человеком с большими перспективами и блестящим будущим. Неожиданно понимаешь, что блестящее будущее, как это ни печально, в прошлом. Внезапно предстаешь в своих собственных глазах всего лишь азартным игроком за политической игорной доской, которого никто больше всерьез не принимает, предметом постоянных насмешек и презрения великосветских сплетников. Ах, этот душка Цезарь, да он со своими амбициями и претензиями денария ломаного не стоит… Вне всякого сомнения – безрадостные и невыносимые перспективы для человека, с полным на то правом, осознающего свое неоспоримое превосходство в уме, силе характера, находчивости, гибкости, решительности нал своим окружением. В такой ситуации порой бываешь готовым совершать откровенные глупости, лишь бы сойти с мертвой точки, вырваться из заколдованного круга мелкотравчатости, начать, наконец, играть подобающую тебе роль на политической и исторической арене…
     Думается, Цезарь прямо-таки сгорал от нетерпения, нетерпеливо считая дни, оставшиеся до возвращения в Рим, где воцарилась атмосфера, более благоприятная для перемен, чем когда бы то ни было ранее.  Не говоря уже о том, что вынужденное пребывание в Дальней (и по названию и по своей реальной удаленности от «Главы мира») Испании должно было казаться нашему  столичному «мажору» из Рима на Тибре  столь же невероятно скучным, сколь  нашему столичному «мажору» из Санкт-Петербурга казалось вынужденное пребыванье в Кишиневе… «Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет…» (А.С. Пушкин. «Из письма к Вигелю»).

     16.ПУТЬ НАВЕРХ

     Народные трибуны щедро вознаградили «дукса» Помпея, способствовавшего восстановлению их власти, укреплявшейся день ото дня. По закону одного из трибунов – Габиния -, вошедшему в анналы римской истории под названием «Габиниева закона» (лат. lеx Gabinia) римский народ вручил «своему» герою (чья недавняя верная служба «оптиматам» как-то «подзабылась»)  верховное командование широкомасштабной «спецоперацией» против морских разбойников, ибо Рим не мог чувствовать себя «мировой» державой до тех пор, пока пираты Внутреннего моря жгли, топили и захватывали корабли под носом у «владык Вселенной», создавая постоянные перебои в снабжении Града на Тибре продовольствием, в первую очередь, основными продуктами питания  – зерном, вином и оливковым маслом.
     Наряду с этим, Гней Помпей получил проконсульскую власть над Средиземноморским побережьем (где располагались пиратские базы), оказавшимся полностью подконтрольным «Великому». В распоряжение Помпея был предоставлен флот в составе пятисот военных кораблей. В довершение ко всему, Помпей – Верховный Главнокомандующий военно-морскими силами республики – стал и новым Верховным Главнокомандующим римской армией в  очередной войне с Митридатом Понтийским. Римские финансисты были очень недовольны прежним Главнокомандующим – Луцием Лицинием Лукуллом, который не только успешно воевал в Азии с понтийскими войсками, но и не менее успешно вмешивался  в дела вовсю орудовавших там римских публиканов (в некоторых азиатских городах, полностью разоренных этими алчными откупщиками, шло глухое брожение, и Лукулл опасался антиримских восстаний в тылу своих войск). «Новые римские» сочли, что военачальник вмешивается не в свое дело, Лукулл был на этот счет иного мнения. Прежние римские наместники и «дуксы», бравшие от публиканов взятки, были склонны смотреть (и смотрели) на злоупотребления откупщиков сквозь пальцы. Лукулл же оказался замешанным из другого теста. В результате римские «всадники» стали считать своим главным врагом именно неподкупного римского «дукса» Лукулла (а не царя понтийцев Митридата).  И добились-таки отставки пришедшегося им не по нраву стратега-«чистюлю» . Лукуллу, весьма дельному администратору и выдающемуся полководцу, победителю понтийцев и армян, фактически подготовившему все последующие победы Помпея «Великого» на Востоке, пришлось сменить военный плащ-сагум на гражданскую тогу, уйти на покой и задавать на покое друзьям, родичам и клиентам  роскошные, вошедшие у римлян в поговорку «лукулловы пиры» (он, как и все римляне, да и вообще – все нормальные люди, любил хорошую кухню)…
     Законом Манилия Помпею Магну были даны (на этот раз – в его отсутствие) чрезвычайные полномочия.
     Среди честолюбивых политиков, энергично выступивших за принятие этого «lеx Маnilia», особенно выделялись Цицерон и Цезарь, стремившиеся таким образом добиться благосклонности Помпея. Особенно усердствовал Цицерон, неустанно приводя аргументы в пользу публиканов, чье банкротство, в случае потери римлянами провинции Азия, стало бы неизбежным, и получая за свою активность щедрые дивиденды от соответствующих кругов. Цезарь же, в отличие от златоуста Марка Туллия, не ограничивался защитой интересов одних только откупщиков, но стремился также (а точнее говоря – прежде всего) – снискать благосклонность Красса.
     Несомненно, Цезарь и Красс заключили союз на основе общности интересов. Мрачный и угрюмый по натуре  Марк Лициний Красс, смеявшийся, если верить Цицерону, только раз в жизни, обладал несметными богатствами.   Ему, между прочим, принадлежала большая часть Субуры – района, населенного в основном римской беднотой -,  где Красс предвосхитил поведение римского принцепса-императора Клавдия Нерона (обвиненного злыми языками в сознательном поджоге Рима с целью его последующей перестройки). Красс содержал на собственные средства «частную» пожарную службу – снабженную всем необходимым для тушения пожара, молниеносно выезжавшую на место пожара и – самое главное! – удивительно быстро узнававшую, где и что именно в «Вечном Городе» горит. Злые языки даже утверждали, что пожарные Красса знали о месте пожара заранее. Не хочется думать, что эти самоотверженные борцы с огненной стихией, как «пожарные» из мрачной антиутопии Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», поджигали дома, вместо того, что их тушить, но… они, странным образом,  молниеносно оказывались на месте пожара, причем всегда  - в сопровождении одного из агентов-риэлторов Красса. Ибо тушили эти пожарные лишь загоревшиеся здания и сооружения, принадлежавшие Крассу. Чужая недвижимость их не интересовала. Но это – в теории. На практике же – прибывшие на место с пожарными агенты-риэлторы Красса по дешевке покупали у прежних владельцев (без пяти минут – погорельцев) уже горящие здания, или даже целые городские кварталы, грозившие вот-вот загореться (что в условиях крайне тесной застройки было неудивительно и часто происходило). И лишь после совершения этой «сделки с недвижимостью» пожарные Красса принимались за тушение пожара.
     Как видим, «денежный мешок» Марк Красс цинично и беззастенчиво приумножал свои и без того, безмерные богатства, но, с другой стороны, проявлял столь же безмерную щедрость, когда ему необходимо было поддержать своих сторонников материально. Без его щедрой финансовой поддержки (или, как говорят  у нас – «подпитки») Цезарь был бы давно раздавлен тяжким бременем своих бесчисленных долгов.  Красс вновь и вновь помогал Гаю Юлия расплачиваться с кредиторами. А благодарный Цезарь, в свою очередь, выступал подручным Красса на политической арене, оказывая своему щедрому спонсору по самым разным поводам услуги самых разных масштабов.
    Незадолго до избрания нашего Гая Юлия курульным эдилом Цезарь и Красс планировали ни много ни мало…совершить в Риме самый настоящий государственный переворот. Однако до него дело не дошло, ибо у Красса в самый последний момент,  как говорят у нас, «очко взыграло». То ли из страха, то ли из чрезмерной осторожности, «риэлтор-поджигатель» приказал трубить отбой…
     А ведь была уже назначена точная дата переворота. 1 января 65 года заговорщики намеревались по условному сигналу учинить на заседании сената беспощадную резню своих противников, после чего Красс должен был стать диктатором, Цезарь же – его заместителем в звании «начальника  конницы» (лат. magistеr еquitum). Что еще было ими запланировано, скрыто доныне мраком неизвестности… Во всяком случае, неясно, могли ли заговорщики рассчитывать на поддержку народа (Красс – преуспевающий «риэлтор-поджигатель» и известный ростовщик,  вряд ли был особенно популярен) , или же все должно было произойти, так сказать, «на правительственном уровне», и путчисты, совершив чисто «верхушечный» переворот, собирались поставить Рим перед свершившимся фактом («Вечному Городу» такое было уже не в новинку). Как бы то ни было, насильственной смены власти не произошло. Условный знак (подать который на заседании сената 1 января должен был не кто-нибудь, а Цезарь) подан не был. Тога с плеча Цезаря сброшена не была. Красс остался у себя дома. Можно долго строить догадки на счет причин его внезапной робости и нерешительности. Возможно, осторожный «денежный мешок» перед самым началом путча счел шансы на его успех все-таки недостаточными. Расчетливый же Красс привык действовать всегда наверняка…
    Кстати, говоря, существует версия о планировании Цезарем и другого «варианта» государственного переворота. По этой версии Гай Юлий тайно сговорился о захвате власти с неким Гнеем Пизоном (или Писоном). Цезарь должен был, с помощью вооруженных заговорщиков взять Рим под свой контроль, Пизон же прийти ему на помощь извне, при поддержке амбронов и транспаданцев - «живущих за Падом» (современной североитальянской рекой По) -, обладавших неполными римскими (так называемыми «латинскими») гражданскими правами, североиталийских галлов. Однако в ходе подготовки заговора Гней Пизон внезапно умер, и до путча дело не дошло.
     Эта версия не представляется такой уж маловероятной,  учитывая, что Цезарь и впоследствии, по ходу  своих самых разных предприятий, часто и охотно прибегал  к помощи жителей Цизальпийской Галлии.   
     Как бы то ни было, и вне зависимости от того, можно ли (а если можно – то насколько) верить в достоверность обеих изложенных выше историй, обе они свидетельствуют, по меньшей мере, об овладевших Цезарем и его тогдашними «товарищами по партии» отчаянии, беспокойстве  и нетерпеливом стремлении во что бы то ни стало» сдвинуть дело с мертвой точки». Что-то обязательно должно было произойти!
    Сразу же после своего возвращения из Дальней Испании Цезарь вступил в очередной брак, на этот раз – с Помпеей (нет-нет, не родственницей Гнея Помпея Магна, как, может быть, подумал уважаемый читатель, но зато = внучатой племянницей грозного Суллы), послужившей впоследствии поводом к широко  известному  семейному скандалу, о котором будет подробно рассказано далее. А вот свою дочь, рожденную в браке с Корнелией, расчетливый и дальновидный Цезарь отдал в жены Гнею Помпею Магну, которого – по иронии судьбы! - до того долго обманывал с любвеобильной первой супругой «Великого» - Муцией (Мукией), одной из своих многочисленных римских «сударушек».
     Обновив свои брачные отношения, Гай Юлий незамедлительно приступил к исполнению своих должностных обязанностей курульного эдила. Служебные обязанности курульных эдилов заключались главным образом в осуществлении «cura urbis» (своего рода полицейского надзора за жизнью в Городе, то есть – Риме, как столице республики), «cura annonaе» (надзора за снабжением населения зерновым хлебом) и «cura ludorum» (организации общественных игр, или зрелищ, в первую очередь – гладиаторских боев, травли зверей и гонок на колесницах – последние тоже не обходились без кровопролития, вследствие частых столкновений и аварий).
      Всякому должно быть совершенно ясно, что из всех магистратур именно должность курульного эдила позволяла быстрее и надежнее всего заручиться благосклонностью вечно жаждущего именно «хлеба и зрелищ» римского народа (если, конечно, исполняющий ее магистрат проявит необходимые для этого великодушие и щедрость). Цезарь, и без того любимый народом за великодушие и щедрость, проявлял в должности курульного эдила и то, и другое.  Никогда не отличавшийся ни скупостью, ни даже чрезмерной экономией, он  никому не позволял превзойти себя ни в том, ни в другом.
        В курульное  эдильство Цезаря (и частично – на его собственные средства) была отремонтирована древнейшая, считавшаяся священной Аппиева дорога (или, по-латыни  Via Аppia), соединявшая Рим с Капуей. Цезарь украсил Форум  и целый ряд других площадей и мест большого скопления граждан изящными колоннадами. На устроенных им от своего имени (и за свой счет) гладиаторских играх он выставил триста двадцать пар бойцов, чем окончательно и бесповоротно покорил сердце и приобрел симпатии одержимой страстью  к этим кровавым зрелищам жаждущей все новых и все более острых ощущений римской черни. Устроенные курульным эдилом Цезарем игры надолго запечатлелись в ее коллективной памяти, у дымных очагов в табернах-тавернах и в клетушках римских городских трущоб  еще долгие  годы спустя толковали о колесничных бегах и – прежде всего! - о гладиаторских боях (как наиболее кровавом зрелище) времен курульного эдильства Цезаря.
        Видимо, курульный эдил Гай Юлий Цезарь сумел придать  устроенным им на потеху «Urbi еt orbi», сиречь - «Граду и миру» - играм столь невиданный дотоле и чудовищный размах, что сенат счел необходимым издать особый указ, ограничивавший число гладиаторов, привозимых в столицу республики для выступления на цирковой арене. У «отцов-сенаторов» на то были, вне всякого сомнения, веские причины  и вполне понятные опасения. Ведь всегда готовая на смерть орда обученных всем видам боевых искусств, привычных к обращению со всеми видами оружия бойцов, возможно, купленных одним-единственным человеком и повинующихся только его приказам, могла быть при случае использована своим хозяином не только для того, чтобы развлекать и восхищать цирковых зрителей и клакёров своим искусством убивать других и умирать самим «к вящей славе Вечного Рима»…
     Следует особо подчеркнуть, что местом проведения игр в «столице обитаемого мира» в эпоху Цезаря был – вопреки довольно широко распространенному заблуждению - отнюдь не Колизей, или «амфитеатр Флавиев» (еще не существовавший), а Большой Цирк, или, по-латыни, Circus Maximus.  Большой Цирк, имевший форму вытянутого в длину прямоугольника, располагался под открытым небом в ложбине между двумя холмами – Авентином и Палатином - якобы в том самом месте, где в царствование «Отца Отечества» Ромула произошло похищение сабинянок, положившее начало слиянию римлян с сабинянами в один народ квиритов, воинственных сынов Квирина-Марса.
       Усыпанная песком арена цирка-ипподрома была так велика, что спустя много веков жители Рима превратили ее в городскую площадь – Пьяцца Навона. Площадь эта и поныне остается одной из самых больших в столице современной Италии.
       На трибунах, окружавших арену, размещалось примерно столько же зрителей, сколько в огромной чаше московского стадиона в Лужниках - более ста тысяч. Цирк имел такую величину и форму потому, что, кроме гладиаторских боев, на его арене проводились упомянутые выше состязания в беге на колесницах. В соревнованиях на ипподроме могло одновременно принимать участие двенадцать колесниц. Посреди цирковой арены, деля ее на две части, была выстроена невысокая, в рост человека, стенка. По обеим ее сторонам тянулась беговая дорожка.
       На одном конце арены находились конюшни с подъемными решетками вместо ворот. Другой конец арены заканчивался полукругом. Возница-колесничий, стоя во весь рост, не всегда мог удержать равновесие во время поворота. Здесь тяжелые колесницы часто опрокидывались, а сброшенный колесничий попадал под копыта коней. Именно поэтому, как уже говорилось выше, колесничные бега были не менее кровавыми зрелищами, чем гладиаторские бои (не говоря уже о периодическом обрушении, под тяжестью зрителей, перегруженных цирковых скамей, также приводившем  к многочисленным жертвам среди жителей и гостей столицы). В римском цирке не было ни платных билетов, ни сеансов. Римляне, страстные любители зрелищ, занимали места на трибунах еще с ночи и проводили там целый день, а то и по нескольку дней. В цирк ходили со своими подушками (у кого таковые имелись) и запасом провизии. Здесь же сотни всевозможных лавочек торговали съестными припасами, а по рядам пробирались торговцы хлебом, разносчики воды и прохладительных напитков.  Квириты всех сословий (как и пребывавшие в «Столице мира» иноземцы-«перегрины») азартно бились об заклад, делая ставки на тех или иных гладиаторов и колесничих. В дни «зрелищ» выигрывались и проигрывались целые состояния.
     В рамках игр тщанием щедрого к народу Гая Юлия была устроена и травля диких зверей, или же, по-латыни – «бестий» особым видом гладиаторов – «бестиариями» (или «венаторами»).  Причем Цезарь, очевидно, постарался и в этой области превзойти своего постоянного соперника Помпея  (на устроенных которым в свое время играх на арене цирка зверобои-бестиарии убили шестьсот львов и двадцать слонов, не говоря уже о прочих, не столь крупных, бестиях). Был, был размах и у Помпея, ничего не скажешь, но все же – куда Магну было до Цезаря!
      И «нача» имя курульного эдила Гая Юлия «слыть», как выразился бы средневековый русский летописец, мы же просто подчеркнем, что имя Цезаря становилось все популярнее. Настолько популярнее, что даже игры, устроенные Цезарем не в одиночку, а «вскладчину», совместно с коллегой по должности – вторым курульным эдилом, Бибулом, именовались плебсом исключительно «Цезаревыми играми». Бибул, возмущенный и до глубины души обиженный этой очевидной и вопиющей несправедливостью и неблагодарностью черни (как-никак, он, Бибул, ведь тоже «вложился» в игры, и ему, Бибулу, они тоже встали в копейку – или, точнее, в асс!), заметил, что его судьба схожа с судьбой Поллукса. Ведь подобно тому, как возведенный на римском Форуме храм двух божественных близнецов Кастора и Поллукса (Диоскуров - сыновей Юпитера), в обиходе всегда называют храмом одного лишь Кастора, так и игры Цезаря и Бибула называют играми одного лишь Цезаря (хотя народ обязан ими не только щедрости Цезаря, но и щедрости Бибула)…
      В ходе работ по украшению города Рима Цезарь «исподволь» совершил очередной вызывающий (по отношению  к политикам старой, «сулланской» школы) жест. Он повелел за одну ночь восстановить удаленные при Сулле статуи Гая Мария и его победные трофеи, да еще и дополнительно украсить их. Неодобрение, высказанное сенатом по поводу этого самоуправства, ни к чему не привело. «Отцы, внесенные в списки» не осмелились снова убрать восстановленные Цезарем символы партийного духа «популяров», опасаясь вызвать этим гнев поднявшего голову народа. Восстановлением статуй и трофеев Мария Цезарь исподволь, но очень ловко и искусно, за одну ночь сделался тайным главой партии «марианцев».  Он смог добиться этого благодаря своей должности курульного эдила. Но она же принесла ему не менее шести миллионов денариев новых долгов. Что стало для него, в конечном счете, политическим обязательством.
      Поэтому Цезарь постарался, с помощью Красса и народных трибунов, получить новую, чрезвычайную (и притом – чрезвычайно выгодную) магистратуру. На повестке дня стояло объявление Египта «провинцией римского народа», ибо восставшие жители египетской столицы Александрии убили своего царя (милостью Суллы)  Птолемея XI Александра II  (друга и союзника Рима), чем навлекли на себя недовольство и гнев Римской «мировой» державы. В Риме сразу же после александрийского цареубийства распространились слухи, что Птолемей якобы завещал свое царство Риму (по примеру царя Пергама). Гай Юлий страстно возжелал получить под свое командование римские вооруженные силы, предназначенные для оккупации Египта (к нильским берегам Цезаря всю жизнь тянуло с непреодолимой силой, как если бы «потомок Венеры» предчувствовал, что встретит там свою величайшую любовь). Новое назначение позволило бы ему одним выстрелом убить двух зайцев – избавиться от долгов и одновременно  попытаться несколько ослабить влияние Помпея Магна на Востоке.
     Сенат, однако, был на этот счет совсем иного мнения. Нисколько не обескураженный отказом, Цезарь сразу же взялся за разработку нового проекта. Только что скончался исполняющий обязанности Великого Понтифика патриций Метелл Пий. Должность первосвященника стала, таким образом, вакантной. И Цезарь не замедлил подать свою кандидатуру на занятие освободившейся жреческой должности. Вообще-то в Риме было принято, чтобы жреческая коллегия понтификов избирала на освободившуюся должность своего главы собственного представителя. При таком традиционном подходе у Цезаря было мало шансов на успех. Тем более, что вместе с ним подали свои кандидатуры принцепс (в описываемый период римской истории данный титул носил еще не верховный правитель Римского  государства, как впоследствии,  в имперскую эпоху,  а «первый из сенаторов», то есть  глава – председатель - римского сената), оголтелый «сулланец» Катул (в свое время больше всех «отцов, занесенных в списки» возмущавшийся тем, что Цезарь осмелился восстановить изображения и трофеи Гая Мария, удаленные в период диктатуры Суллы)  и весьма влиятельный Исаврик. Однако один из народных трибунов (милостью Красса) – чрезвычайно изворотливый и сообразительный друг  и соратник Цезаря - Лабиен (с которым мы еще не раз встретимся по дальнейшему ходу нашего правдивого повествования)– отыскал в архивах давно забытый «за давностию лет» закон, по которому избирать Великого Понтифика надлежало не коллегии понтификов, а представителям от всех избирательных округов «Вечного Города».  Таким образом, дело было передано из рук аристократии (из представителей которой состояли жреческие коллегии) в руки народа.  Потекли финансовые потоки из рук в руки… На подкуп были израсходованы поистине чудовищные суммы, взятки достигали подлинно астрономических размеров. Даже «первый из сенаторов» Катул, не ожидавший для себя, вследствие популярности Цезаря у простонародья,  ничего хорошего, предложил своему сопернику, столь любимому народом, кругленькую сумму за то, чтоб Цезарь снял свою кандидатуру. Но Цезарь, расценивший предложение  принцепса Катула, как лишнее доказательство своих шансов на успех, отказался от предложенной ему главой сената взятки.  Риск оставался огромным,  ведь никто не мог с абсолютной точностью предугадать, как поведут себя представители избирательных округов Града на Тибре. Сам Гай Юлий поставил на карту буквально все. Если верить Плутарху, Цезарь заявил своей матери в день выборов: «Сегодня, мать, ты увидишь своего сына либо верховным жрецом, либо изгнанником». Этот приведенный Плутархом исторический анекдот свидетельствует о крайней напряженности сложившейся обстановки и о том, что, казалось бы, очередная ступенька служебной карьеры внезапно стала важной вехой на жизненном пути героя нашего правдивого повествования. Можно только снять шляпу (у кого она есть) перед завидной выдержкой человека, способного в такой день на такое высказывание, и перед его упорством в желании достичь желанной цели.
     Цезарь победил на выборах с большим «отрывом». Занятая им должность Великого Понтифика была весьма важна. Олигархи были крайне раздосадованы поражением. Кто знает, на какие безумства этот демагог,  бессовестный совратитель народа, еще вздумает подвигнуть подлую чернь. ..Если его, конечно, вовремя не остановят. Эх, прав был незабвенный Сулла, зря мы его в свое время не послушали…
     Сделавшись первосвященником, Гай Юлий сразу переехал из своего скромного дома в Субуре  в куда более представительное здание, расположенное на аристократической Священной улице (или, по-латыни – Виа Сакра).  Подальше от пожарных команд «риэлтора-поджигателя» Красса (не потому, что не доверял своему щедрому спонсору, а так, «на всякий пожарный»)…

    17. ВЕЧНО ГОЛОДНАЯ РИМСКАЯ «ЧЕРНЬ»

    Уважаемый читатель настоящей книги, разумеется, давно уже успел понять, что в поздней Римской республике вообще и в ее столице – в частности, все решали нобили. Но как обстояло дело со столичной «чернью», этим вечно голодным и пребывавшем постоянно в состоянии броженья «человеческим суслом», этими «отбросами» Города-миллионера? Почему, собственно говоря, все главные действующие лица настоящей книги ругали это «вечное бродило» почем зря, или же, напротив, льстили ему на все лады?
    Историки Града на Тибре дружным хором характеризуют столичный плебс, как крайне непостоянную, колеблющуюся в своих симпатиях, охотно поддающуюся подкупу, коррумпированную аморфную массу оборванцев-«пролетариев», всегда готовых отдать (и отдающих) свой голос на выборах магистратов кандидатам,  лучше других выполняющим главный лозунг «столичной биомассы» - «Хлеба и зрелищ!».  «Плебс урбана» - «стадо избирателей» без собственного мнения, высокомерных тунеядцев, избегающие всякого труда, считающих себя лучше других лишь в силу своего единственного (наряду с потомством) достояния - римского гражданства.
     Именно такую, крайне нелестную, характеристику дают, как будто сговорившись, своим согражданам-«люмпен-пролетариям» сами античные классики.  В том числе и люди вроде Цицерона, слишком часто использовавшие, (в реальной жизни), столь осуждаемые ими (в своих высокоморальных и назидательных сочинениях) качества «человеческого сусла» в своих собственных  целях, и позволявших себе тем больше (и главное – тем безнаказаннее) презирать обманываемых ими голодранцев, чем легче те позволяли себя обманывать.
     Конечно, все упреки, брошенные античными авторами римскому плебсу, были справедливы. Однако это – лишь одна сторона медали (у которой их, как всем известно, две). Сегодня мы знаем, что мы, в сущности, ничего не знаем («респект и уважуха»  мудрому Сократу!). В эпоху Цезаря, как и во все прочие эпохи, хвалебный глас сладкозвучных гимнографов и мифотворцев, как и грифель (или, как сказал бы римлянин на нашем месте – «стиль») анналистов, в равной степени не удостаивают своего внимания «навоз истории», воспевая лишь героев и царей, гордо возвышающихся над серой массою презренного простонародья, радовавшегося возможности перехватить где-нибудь лишний асс.
     А если не асс, то любую другую монету, римскую или же чужеземную. Обменять последнюю на римскую всегда можно было у аргентария, или, по-нащему, менялы – представителя профессии, распространенной в «Вечном Городе» не меньше, чем профессия ростовщика.  Римские легионы покорили многие страны, и отовсюду стекались в Рим награбленные римлянами деньги.  Чтобы обменять эти монеты на медные римские ассы или серебряные сестерции, приходилось обращаться к людям, знающим цену монет - к менялам. В лавках или на уличных лотках менял обмен, разумеется, производился так, что аргентарий никогда не оставался в накладе. Да и могло ли быть иначе? «Приходи, прибыль!»…
      Вне всякого сомнения, в эпоху затянувшейся на целое столетие агонии Римской республики, плебс был скопищем неуверенных в своем завтрашнем дне деклассированных элементов. Эти «жалкие людишки» (по мнению «всадников» и уж тем более – «нобилей») вообще не трудились (или трудились в очень редких случаях), хотя всегда хотели есть. Неужели лишь в силу присущей им порочной лености? Не думаю.  Ведь у них отняли возможность трудиться. Как уже говорилось выше, массовый импорт рабской рабочей силы (главным образом – военнопленных) лишил подавляющее большинство свободных ремесленников возможности заниматься своими ремеслами, дав в то же время владельцам латифундий  возможность отнимать землю у свободных мелких земледельцев,  поскольку обработка земли с помощью «говорящих орудий» была, в условиях постоянного притока таковых извне,  рациональней и, главное, дешевле.  Римский мелкий земледелец, уходивший на войну, чтобы ценой своих крови и пота, сделать Рим «мировой» державой, по возвращении к родным пенатам узнавал, что его землица продана или отдана в залог богатому, могущественному соседу-латифундисту. И что те «варвары», которых он, свободный мелкий земледелец, в свою бытность доблестным легионером, победил на поле брани во Фракии, Африке или Азии теперь, обращенные (с его, свободного мелкого земледельца, мобилизованного в «несокрушимую и легендарную» римскую армию, помощью) в рабов, обрабатывают его бывшую пашенку…Что же должен был теперь делать этот почтенный земледелец – «illе agricola  honеstus» - в столь печальной для себя ситуации? Котомку за плечи – и в Город на Тибре…
     Рискуя повториться,  мы еще раз подчеркнем, для большей ясности: постоянный приток лишенных своей землицы земледельцев и отслуживших свой срок легионеров постоянно (после каждой выигранной ими для «вечного» Рима войны) пополнял массу городского «люмпен-пролетариата»,  увеличивая и без того огромное число обездоленных, кое-как живших (а точнее – прозябавших) на скудное государственное подаяние – «гуманитарную помощь» тех времен.  Власть имущие, отнявшие  у мелких свободных производителей возможность жить своим трудом, снабдили их «в утешение» соответствующей их новому положению идеологией, гласившей: труд – презренное занятие, подобающее лишь столь же презренным рабам, и потому недостойное свободного римского гражданина.
      Но как же и за счет чего же жили эти прикрывавшие свою наготу заскорузлыми от пота и въевшейся грязи рубахами-туниками «простые свободные римские граждане» - столь гордые своей свободой «тунеядцы»?
      Жилось этим гордым квиритам, скажем прямо, очень плохо. «Простые свободные граждане» ютились в ветхих, то и дело грозивших обрушиться, разъеденных грибком, покрытых плесенью многоэтажных и многоквартирных  громадных доходных домах, а точнее – бараках, так называемых «инсулах» (буквально: «островах»; это название, видимо, объяснялось тем, что сии бараки, каждый из которых занимал целый квартал, со всех четырех сторон были окружены улицами) старого города – Субуры -, чьи этажи (кроме нижних) сдавались «почтенными домовладельцами» вроде «пожарного-поджигателя» Красса, семьям горемычных бедняков (по комнатушке на семью). В сырых и полутемных комнатушках не было ни мебели, ни очага, ни печки, ни – естественно! - сантехники. Справлять большую и малую нужду приходилось в глиняные ночные сосуды (в то время как римские богачи, если верить «Сатирикону» Петрония, использовали для этой цели серебряные «ночные вазы»), либо в специальные открытые желоба, по которым нечистоты стекали из жилищ в зловонные дворы. Днем же всегда имелась возможность помочиться – например, в особые амфоры, выставленные перед дверями прачечных или кожевенных мастерских (моча использовалась для стирки и дубления).  Водопровод доходил лишь до третьего (а то – и до второго) этажа, к тому же, особенно в жаркую летнюю пору, зачастую иссякал вследствие перегрузки. Обычно нижние этажи  «инсул» (в которых размещались лавки и харчевни) были кирпичными, а верхние, сдаваемые под жилье - из глины и дерева. Римские зодчие умели возводить сооружения, поражающие своей долговечностью, однако же дома для бедноты строили очень небрежно. Стены доходных домов «столицы обитаемого мира» постоянно давали трещины, а потолки и крыши обрушивались так часто, что ходить по римским улицам считалось опасным если не для жизни, то - здоровья. Плебс проживал в тесных, узких, темных, зловонных улочках и переулочках, куда едва проникал солнечный свет, либо же в так называемом «суммонии» - лепившемся, как ласточкины гнезда, к городской стене скопище дышащих на ладан, кое-как сколоченных дощатых хибар (или, если угодно – халуп). Порою под жилье сдавались  даже антресоли в лавках римских торговцев, на чьих подвесных потолках, служивших жильцам полами, нельзя было даже выпрямиться в полный рост. Спали вповалку, на кучах тряпья. Несколько глиняных сосудов, ступка, масляный светильник, нож и ручные зернотерки-жернова – вот и все имущество «свободного» римлянина, гордого «потомка Ромула».  В римских трущобах процветала преступность, свирепствовали эпидемические заболевания, пожары разом превращали в пепел целые кварталы (причем даже без помощи «почтеннейших людей» вроде  бессердечного стяжателя Марка Лициния Красса).  И – повторяем! - всем их обитателям всегда хотелось есть.      
      Позвольте, скажет уважаемый читатель, разве власть имущие не давали своим вечно страждущим братьям «хлеба и зрелищ»?  Это верно, но и в данном вопросе следует избегать слишком упрощенного и обобщенного подхода. Возможность получать  от государства даровой зерновой хлеб имели лишь бедные жители Города, обладавшие всеми правами римских граждан. Причем они получали не просто «хлеб» (то есть, не печеный хлеб»), а зерно. Если была возможность истолочь это зерно в муку, замесить тесто и испечь его (либо в собственной печи, либо – отнюдь не бесплатно! – в пекарне; у подавляющего большинства обитателей клетушек своей печи, как уже говорилось, не было), то можно было поесть хлеба. В противном случае приходилось обходиться лишь болтушкой из муки, мучным пюре или кашей-«шрапнелью» (говоря по-современному). Но и эта хлебная подачка, знаменитая и достохвальная «аннона» (или, по-нашему – «велфэр»), была не привилегией, не законным, или, говоря по-современному – «конституционным» правом римских «пролетариев», а милостыней (или, как говорили у нас на Святой Руси – «благостыней») - жестом доброй воли власть имущих, милостиво благоволивших уделить «братьям своим меньшим» малую толику «от щедрот своих». Причем порой этот источник дарового питания иссякал (например, вследствие неурожая или перехвата груженых зерном кораблей морскими разбойниками), хотя власть имущие не часто могли себе такое позволить, и обычно спешили принять меры к ликвидации перебоев в снабжении. Не говоря уже о том, что ни один нормальный человек, будь он хоть трижды «(люмпен)-пролетарий», да еще обремененный многочисленной семьей (ведь именно в производстве детей заключалась основная цель существования римских пролетариев),  при всем желании не мог питаться лишь «хлебом единым». Для поддержания жизненных сил требовалась еще кое-что из съестного. Хотя бы капелька оливкового маслица, глоток винца (а детям – молочка), пригоршня маслин. А ничего из  этих благ земных Римская республика своим «пролетариям» бесплатно не давала. Спрашивается: откуда же все это бралось? От кого римское «человеческое сусло» эти блага получало? Многие простолюдины, если верить античным источникам, улучшали содержимое своей «пищевой корзины», становясь клиентами-«паразитами» (букв. «сотрапезниками»), питавшимися крохами с пиршественного стола своих богачей-патронов, допускавших их порою к своей обильной трапезе. Но счет «пролетариям» в Граде на Тибре шел, как-никак, на сотни тысяч, а стольких богачей-патронов и, соответственно, пиршественных столов, в Риме не было. Некоторые «пролетарии» нанимались иногда на временные работы (часто граничившие с уголовно наказуемыми деяниями, а то и «плавно переходящие» в преступную деятельность). Кроме того, как и во всех кварталах бедноты во все времена, существовали чисто незаконные источники дохода – ограбления, кражи со взломом, убийства, проституция и другие, самыми безобидными из которых были попрошайничество и воровство.   
     Впрочем, существовал и еще один, уже упоминавшийся нами, источник дохода. До всякого, даже самого тупого и несообразительного, бывшего мелкого земледельца, вынужденного, вследствие своего обезземеливания, дни напролет играть на перекрестке с такими же горемыками в морру , бесплатно посещать холодную баню – «фригидарий» (посещение горячей бани стоило денег), торчать перед тавернами в надежде на даровую выпивку (вдруг попадется добрый человек, готовый угостить страждущего и – главное – жаждущего собрата глоточком доброго винца), давать  выход своей внутренней агрессии  на цирковых зрелищах и ежегодно делать своей жене на куче грязного тряпья в душной клетушке по ребенку, в один прекрасный день вдруг доходило, что у него, кроме тел своих сыновей и дочерей и никому не нужной силы его собственных рук, имелось еще нечто, за что можно было получить деньги. Его голос на выборах! Стоит ли удивляться тому, что этот свободный римский гражданин и избиратель, не задумываясь, отдавал свой голос тому, кто больше заплатит? Но справедливо ли было называть их «голосующим скотом»?
     Они были непросвещенными, ибо никто из власть имущих  не был заинтересован в их просвещении. Ведь просвещенному человеку не так просто «вешать лапшу на уши», как просвещенному. Умные не нужны, нужны послушные. То, что они были легко возбудимы и готовы, не задумываясь, возлагать вину за свое жалкое – от трудного детства до нищей старости – существование то на того, то на другого, также можно было использовать, если действовать с умом. Однако управлять ими было непросто. Этот плебс, эти сотни тысяч деморализованных и развращенных вынужденным ничегонеделанием, вечно голодных и агрессивных, раздражительных, заражавших друг друга своей агрессией и раздражительностью, когда сбивались в большие массы, были крайне взрывоопасным оружием, с помощью которой можно было держать в узде своих политических противников, но которая могла, в случае малейшей неосторожности с твоей стороны, выйти из-под твоего контроля, обратиться против тебя самого, и тебя уничтожить. Великие демагоги, и в первую очередь -  Цезарь, знали это и вели себя соответственно.
      Таковы были «пролетарии в лохмотьях», составлявшие немалую часть столичной «биомассы».  Как ни мало нам известно об этой части непривилегированного населения Града на Тибре,  нам, странным образом,  все-таки известно о ней гораздо больше, чем о другой части проживавшего в «Вечном Городе» простонародья, к «люмпен-пролетариату» не относившейся.  О достаточно многочисленных ремесленниках, мелких торговцах, пекарях, лекарях, тряпичниках, горшечниках, старьевщиках, цирюльниках,  могильщиках, гробовщиках, возчиках и извозчиках, шерстобитах, лоскутниках, владельцах прачечных, гостиниц и таверн, рабочих с постоянным заработком (трудившихся на условиях  долгосрочной занятости в мастерских и на производствах, где использование рабского труда было нерентабельным), или, говоря по-русски – «мещанах», а используя марксистский термин – «мелких буржуа», «мелкой буржуазии». Они существовали, обладали определенным влиянием, были объединены в профессиональные союзы – коллегии, своего рода «политические клубы», культовые (религиозные) и похоронные (кладбищенские) братства, свои комитеты в избирательных округах (видимо, демократические по характеру и духу), и, несомненно,  играли свою роль в жизни Города. Будь это иначе, вожди римских политических «партий» не стремились бы использовать их в своих целях. Они могли представлять собой угрозу, если им удавалось мобилизовать и поднять на борьбу, в свои интересах, и «скот, наделенный правом голоса».
     Что, судя по всему, происходило гораздо чаще, чем можно было ожидать, особенно - взирая сверху вниз с вершины общественной лестницы. Об этом свидетельствует та неслыханная ярость, страстность и политическая активность, с которой народ принимал участие в борьбе «марианцев» с «сулланцами», во всех этих уличных схватках, собраниях, сборищах, сходках, граничивших с бунтом и так часто вынуждавших аристократов в страхе запираться и баррикадироваться в своих виллах. Время от времени эти бесправные, униженные и оскорбленные, вспоминали о своем попранном верхами общества человеческом достоинстве и осознавали свою силу. Однако, вследствие своего невежества и узости своего кругозора, они не знали и не понимали, когда стоило браться за камни, ножи и дубинки, а когда – не стоило. Поэтому действия плебеев эпохи предсмертных конвульсий республиканского Рима нередко превращались в нескончаемую цепь бессмысленных или противоречащих друг друга  актов насилия.
     Вся глубина деморализации римского «плебс урбана» становится очевидной при рассмотрении событий, связанных с законопроектом Публия Сервилия Рулла, внесенным на рассмотрение сената в 64 году до Р.Х.
     Избранный народным трибуном, Рулл сразу же после вступления в должность, как и многие трибуны до него, предложил «отцам, внесенным в списки», щедро наделить землей столичное простонародье. Предполагалось разделить между столичными плебеями часть неиспользованного  государственного земельного фонда – «agеr publicus» («общественной пашни») Римской республики, расположенного на территории Италии, но также и другие италийские (и не только италийские) земельные угодья, чьи прежние владельцы должны были получить компенсацию в размере полной стоимости земли, отчуждаемой у них в пользу римских плебеев (которую новым владельцам было запрещено продавать). Средства на выкуп земли плебейский трибун Рулл предлагал взять из военной добычи Помпея и доходов от римских провинций.
     Законопроект Сервилия был тщательно продуман и детально проработан, проникнут духом новизны и вполне реалистичен. Его принятие, если и не ликвидировало бы римский «люмпен-пролетариат» как «класс», то, во всяком случае, уменьшило бы долю неимущих тунеядцев в общем населении Города до вполне приемлемых размеров.
     Манера, в которой консул того года Цицерон сумел очернить этот законопроект, направленный на облегчение судьбы простонародья, в глазах этого самого простонародья, что привело в конечном счете к провалу начинания Рулла, наглядно свидетельствует о глубочайшем цинизме этого прожженного демагога. В одной из своих речей против законопроекта Марк Туллий взывал к согражданам в следующих высокопарных выражениях: «Но вы, квириты, если хотите послушаться меня, сохраните те блага, которыми вы владеете, - влияние,  свободу, право голоса, достоинство, возможность находиться в Риме,  форум, игры, праздничные дни и все другие преимущества -, если только вы не предпочитаете, покинув все вот это и расставшись с этим сердцем нашего государства, под водительством Рулла поселиться на засушливых землях Сипонта или в гиблых местностях Сальпина» («Вторая речь о земельном законе народного трибуна Публия Сервилия Рулла»).
    Во всех тонкостях постигнутое Марком Туллием искусство выдавать медный грош (или, точнее – медный асс или дупондий) за золотую монету, помогло ему добиться своей цели. Столичный плебс давно забыл о своем сельском происхождении. Корни, связывавшие его с землей, были давно оборваны. Былые свободные земледельцы, утратившие связь с землей, предпочитали по-прежнему жить на подачки, их не интересовала судьба легионеров-ветеранов, все еще мечтавших о собственном сельском доме на собственном наделе. Публий Сервилий Рулл был вынужден отозвать свой законопроект.   
     Чтобы добиться благосклонности столичной черни, в описываемое время следовало сделать ей предложение совсем иного рода. К примеру, предложить кассацию долгов. Именно это и сделал уже знакомый нам Луций Сергий Катилина.

     18.ЗАГОВОР КАТИЛИНЫ

     Многие до сих пор склонны представлять себе Луция Сергия Катилину прототипом анархические настроенного молодого бунтаря, разнузданного, вследствие свойственной буйным  юношам неукротимости, помноженной на патрицианское высокомерие, этаким горячей головой (или даже сорвиголовой), не способным еще, в силу возраста, совладать с обуревающими его чувствами и желаниями. Начало этой литературной традиции положил, скорей всего, классик норвежской и мировой литературы Генрик Ибсен, своей юношеской романтической драмой «Катилина», да и наш «певец Прекрасной Дамы»  Александр Блок по мере сил способствовал героизации этого деятеля эпохи Гая Юлия (даже назвав в 1918 году Катилину «римским большевиком», причем одобрительно, «со знаком плюс»)... К сожалению, подобное представление о Катилине ни в коей мере не согласуется с реальными фактами. Рожденный в 108 году в одном из лучших домов Рима, сенатор Катилина, затевая свой знаменитый «заговор», был уже далеко не «молодым человеком», и уж тем более не «пылким юношей». А более чем зрелым (особенно с учетом тогдашней средней продолжительности жизни)  мужем сорока пяти лет от роду, успевшим побывать претором и пропретором  в римской провинции Африке, увязнувшим по уши в долгах, без малейшей надежды расплатиться с кредиторами, не пользующимся ни уважением, ни авторитетом у людей своего круга, достигшим потолка своей карьеры, но никак не желающим с этим смириться. Бывший «сулланец», активно принимавший участие в проскрипциях, не гнушавшийся резать глотки не только своим кредиторам (вроде Гратидиана), но и друзьям и даже родственникам (включая родного брата), безнадежный защитник проигранного дела, с ручищами, слишком запятнанными пролитой им кровью, чтобы олигархи могли рассматривать его как своего, отпрыск знатного, но обедневшего рода, он был в действительности скорее стареющим великосветским «бандюганом», попытавшимся предпринять последнюю в своей жизни отчаянную попытку разом поставить все на карту.  Тот факт, что и судьба Цезаря постоянно аналогичным образом балансировала на лезвии бритвы (или - ножа, как кому больше нравится), что и Цезарь то и дело находился на грани провала, с величайшим трудом, путем искусного лавирования проводя свой утлый челн между Сциллой финансового краха и Харибдой  политического банкротства в более-менее безопасный фарватер, убедительно свидетельствует в пользу достоверности версии об участии «потомка Венеры» в заговоре Катилины. Просто у Цезаря, в отличие от разорившегося знатного братоубийцы, хватило ума и сообразительности в последний, решающий момент выйти из числа заговорщиков.
     Катилина вынашивал планы государственного переворота еще в 66 году. Уже тогда в подготовке заговора участвовал не только Красс (своими деньгами), но и Цезарь (своим интеллектом). Тогда, тремя годами ранее, у заговорщиков, однако, ничего не вышло. Теперь же, в 63 году, Катилина решил повторить попытку, с надеждой на этот раз, во что бы то ни стало, добиться успеха, более тщательно подготовив задуманный им государственный переворот.  Сторонники Катилины  - «катилинарии» - при подготовке путча попытались, не ограничиваясь рамками дворцового, верхушечного переворота, сулившего им мало надежд на успех,   вовлечь в свой проект широкие слои римского общества, под привлекательным для них лозунгом кассации долгов.
     В тогдашней ситуации кассация долгов была чрезвычайно популярным требованием. Этот лозунг «катилинариев» нашел живой отклик у очень и очень многих.   
     В первую очередь – у множества увязших по уши в долгах молодых и не слишком молодых римских «нобилей», надеявшихся, в случае успеха заговора, избавиться от докучавших им назойливых кредиторов.  Кроме того (и это было чем-то явно новым), Катилина, выдвинув требование всеобщей кассации долгов, приобрел многочисленных сторонников не только в самом Риме, но и далеко за пределами Града на Тибре, в италийских муниципиях (городах, чье свободное население обладало в полном или ограниченном объеме правами римского гражданства и самоуправлением) , среди разоренных кредиторами свободных земледельцев, не желавших превращаться в «люмпен-пролетариев». И все  же особую любовь Луций Сергий снискал, благодаря своей программе, среди римских горожан, страдавших, в особенности, от задолженности по квартплате (выражаясь современным языком). Проценты по долгам были в античную эпоху так высоки, что должники буквально задыхались под лавиной дебиторки. Кроме высоких ставок аренды жилья, недовольство горожан вызывали плохие условия проживания, высокий уровень безработицы (коль скоро это так, то, значит, далеко не все столичные плебеи, вопреки утверждениям их высокомерных критиков,  были «тунеядцами по природе, не желавшими честно трудиться», многие из этих «тунеядцев» и рады были бы получить работу, но не могли ее найти!), приостановкой выведения колоний и приостановкой раздачи земель из государственного фонда «агер публикус» (спасибо Цицеронy с его «оптиматской» братией, провалившим законопроект Сервилия Рулла!) . С другой стороны, программа Катилины не нашла ни малейшего одобрения у  финансистов и вообще у «всаднического» сословия. Что представляется вполне понятным (все они были, в большей или меньшей мере, бессердечными ростовщиками). ..
     Катилина действовал не путем законопроектов или программ реформ. Подобно своему наставнику Сулле, он стремился прорваться к вершинам власти – неважно, законным или незаконным порядком. В 63 году Луций Сергий повторно выставил свою кандидатуру на должность консула (в первый раз его кандидатура была провалена вследствие манипуляций олигархов с поданными голосами). Чтобы подкрепить свои претензии на занятие высшей государственной должности республики чем-то, по его мнению,  весомым и внушительным, он набрал нечто вроде частного войска, сформированного из купленных им на собственные деньги (или деньги закулисных кукловодов, у него, вне всякого сомнения, имевшихся – взять хотя бы того же сверхбогатея Красса)  отборных гладиаторов (вот чего боялись «отцы-сенаторы», ограничивая численность гладиаторов в городе Риме в бытность Цезаря курульным эдилом!), а также томившихся без «настоящего дела» ветеранов армии Суллы (всегда есть люди, просто не  способные после военной службы найти себе место в мирной жизни и, даже получив клочок земли,  готовые, чуть что, снова сменить плуг на меч). Пока все это происходило в Риме, доверенное лицо Катилины – некий Манлий – активно вербовал наемников в создаваемые им «незаконные вооруженные формирования» в Этрурии. Катилина не скрывал своих намерений насильственно устранить при первом же удобном случае своего главного противника – Цицерона –, а также  пустить кровь сенаторам «и иже с ними». Ведь ему требовалось много вакантных мест в сенате (и не только в сенате) для достойного вознаграждения своих сторонников за их труды по «давно назревшему обновлению Римского государства».  Так что очередная «ночь длинных ножей» была неизбежна…
     Цицерон, твердо намеренный снова стать консулом, сумел превосходно воспользоваться сложившейся ситуацией. Разославший повсюду своих осведомителей (и осведомительниц), он знал о ходе подготовки заговора гораздо больше, чем могли представить себе заговорщики, но предпочитал до поры до времени выжидать.  На консульские выборы прославленный ритор явился, как на поле боя - в панцире, выглядывавшем из-под тоги, окруженный охраной из молодых «всадников», подчеркивая по любому поводу, с использованием всевозможных драматических эффектов, какая страшная опасность угрожает его драгоценной жизни, чрезвычайно важной для республики.  Между тем немалые суммы, выделенные олигархами на подкуп народа, сделали свое – кандидатура Катилины снова провалилась. Но провал на выборах не остудил горячие головы - ни его самого, ни поддерживавших его «катилинариев». Терять-то им было, по большому счету, нечего. Катилина твердо решил идти к своей цели путем насилия.
     Цицерон по-прежнему прислушивался к заговорщикам сотнями своих «ушей» и следил за ними сотнями своих «глаз», как некий Аргус.  Он знал о многочисленных сторонницах Катилины – женщинах из лучших патрицианских фамилий. И сумел склонить одну из них, в конце концов, поделиться с консулом важной информацией о заговоре. Авторы – современники событий – едины во мнении, что эти «никчемные» знатные «домины» (дамы)  участвовали в заговоре исключительно по причине снедавшей их скуки, пресыщенности распутной жизнью и жажды власти.  Как бы то ни было (хотя, думается, «суровое обаяние» вождя заговорщиков – у Катилины, судя по всему, харизма прямо-таки била через край, сам  Цицерон впоследствии признавался в своей речи «За Целия», что в личности Катилины были некоторые весьма обаятельные черты, которые могли увлекать молодежь и которые едва не ввели в заблуждение его самого!  - тоже могло быть одной из причин, привлекших этих женщин в лагерь «катилинариев»), примечательным представляется одно обстоятельство. А именно: в этом заговоре, ставшем подлинным центром притяжения  для всех недовольных положением дел в римском государстве – от промотавшейся «золотой молодежи» и отпетых уголовников (всегдашних любителей половить рыбку в мутной воде) до «сулланских» и «марианских» ветеранов, сплотившихся под серебряным орлом - якобы самого Гая Мария (хотя кто это проверял?)  - приняли участие и некоторые, несомненно, умные, не страдавшие от узости кругозора и не желавшие мириться с навязанной им римским традиционным обществом ролью вечно «добродетельно прядущих свою пряжу хранительниц домашнего очага», политические интриганки, столь характерные для тогдашней действительности и оказывавшие на нее влияние, наряду с политическими интриганами. Видимо, эти родовитые матроны, уставшие вступать, исключительно в интересах усиления влияния своих фамилий, по четыре, а то и по пять раз подряд, в брак по расчету,  возжелали предпринять хоть что-нибудь по собственной инициативе…
    Итак, 21 октября Цицерон получил от одной из этих заговорщиц  подробную информацию о точных сроках и деталях задуманного Катилиной мятежа. Вскоре после этого бдительному консулу стало известно о переходе набранных Манлием в Этрурии наемных отрядов под серебряным «орлом Мария» к активным действиям.  Немедленно распространенные по приказу Марка Туллия слухи о якобы творимых бандами Манлия неслыханных зверствах, многократно преувеличивавшие число жертв и масштабы бедствия, вызвали такую панику, что сенат принял желаемый Цицероном указ, предоставлявший обоим консулам чрезвычайные полномочия. Отечество в опасности! К оружию, граждане!
     Однако Катилина по-прежнему надеялся на силу и влияние своих сторонников, затаившихся в сенате и других коллективных органах государственной власти. Луций Сергий явно не собирался покидать Рим. Мало того! Он, как ни в чем ни бывало, явился в сенат, чем и дал Цицерону повод выступить с прославленной обвинительной речью, чьи первые, подобные ударам молота, предложения, не утратили свой силы даже сейчас, через два «с гаком» тысячелетия после ее произнесения:
     «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине (центральном из семи главных холмов Рима на Тибре – В.А.), ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял?».
      И знаменитое: «О tеmpora! О morеs!», сиречь: «О, времена! О, нравы!», вошедшее в «золотой фонд»  крылатых латинских изречений.
      Считается, что Цицерон импровизировал. Но даже если его речь была экспромтом, все равно, красноречивый консул был подготовлен к событиям и уже давно ждал возможности обрушить свои словесные громы и молнии на Катилину.
       Сенат, если он только желал сохранить свое лицо, никак не мог проигнорировать речь Марка Туллия, ибо Цицерон мог привести достаточно фактов в подтверждение своих обвинений. Он сообщил, что заговорщики на ночном заседании приняли решение открыть своим идущим на «Главу мира» бандформированиям, набранным Манлием в Этрурии, ворота Рима.
       Разоблаченный прилюдно Цицероном, демагог Катилина, не в силах опровергнуть выдвинутые против него обвинения, молча  удалился с заседания сената. Этой же ночью он, в сопровождении ликторов с фасциями (на которых не имел никакого права, ибо не занимал соответствующей государственной должности), покинув Рим, направился навстречу своим отрядам, шедшим из Этрурии. Однако перед своим уходом Катилина предусмотрительно оставил в «Вечном Городе», в качестве своего заместителя, претора Публия Корнелия Лентула, отпрыска древнего патрицианского рода, родственника диктатора  Суллы, успевшего побывать консулом, но исключенного из сената «за безнравственное поведение» (по этому излюбленному обвинению «оптиматы» очень часто «вычищали» из сената неугодных, например, историка Саллюстия, и многих других).
     Лентул был крайне честолюбивым, но медлительным и не слишком ловким человеком. Уход из Рима хладнокровного, решительного, готового на все, бескомпромиссного Луция Сергия в самый решающий момент самым губительным образом сказался на успехе заговора и на заговорщиках. Согласовав новую дату переворота, действовавшие в столичном подполье «катилинарии» решили привлечь к участию в восстании делегацию галльского племени аллоброгов, случайно оказавшуюся в городе на Тибре, обещав им за участие в путче кругленькую сумму. Но «варвары»-аристократы, не способные (да и не слишком стремившиеся) вникнуть во все хитросплетения римской внутренней политики, поначалу согласились, соблазненные предложенной наградой, однако же, по трезвом размышлении, сочли успех предприятия сомнительным и предпочли остаться верными официальной власти. После чего, взятые под арест, поспешили рассказать все давно уже следившему за ними Цицерону.
      Консул, во всеоружии своих чрезвычайных полномочий, действовал без проволочек. Той же ночью главные заговорщики были взяты под стражу. После их ареста Цицерон обратился к народу с напыщенной речью. Марк Туллий обвинил «катилинариев» в намерении вызвать во всей Италии очередное восстание рабов (возможно,  Милий Езерский был не так уж и не прав - у Катилины в самом деле были в свое время связи со Спартаком, сохранившиеся и с недобитыми «спартаковцами», все еще ведшими, несмотря разгром их главных сил Крассом и Помпеем,  в разных частях италийского «сапога» партизанскую войну против войск правящего столичного режима?) поджечь Рим со всех четырех концов.  «Государство, ваша жизнь, имущество и достояние, ваши жены и дети, квириты, и этот оплот прославленной державы - богатейший и прекрасный город (Рим – В.А.) сегодня, по великому благоволению бессмертных богов, моими трудами и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я подвергался, у вас на глазах (кто ж тебя похвалит, если ты сам себя не похвалишь? – В.А.), как видите, спасены от огня и меча, можно сказать, вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам <…> Вы избавлены от самой мучительной и самой жалкой гибели, избавлены без резни, без кровопролития, без участия войска, без боев; вы, носящие тогу (одежду мирного времени, в отличие от военного плаща – сагума – В.А.), с носящим тогу (а не военные доспехи – В.А.) императором (уважаемый читатель помнит, что в описываемую эпоху «императором» именовали не монарха, а победоносного полководца, получавшего это почетное звание от своего победоносного войска после одержанной под его руководством решающей победы на поле брани; следовательно, Цицерон сам провозгласил себя императором, претендуя тем самым на триумф! – В.А.) во главе, одержали победу». («Третья речь против Катилины»).
     Красноречивый герой-миротворец, которого сенат, заставивший изобличенного Лентула сложить с себя звание претора, поторопился удостоить титула «Отца Отечества» - «Патер Патриэ», приравняв его тем самым к божественному Ромулу, оказал на благоговейно внимавшую ему публику то впечатление, которое и хотел на нее оказать. Да и могло ли быть иначе? Сама мысль о пожаре, охватившем римские трущобы, по злой воле «катилинариев», исполняла слушателей Цицерона страхом и ужасом. По сравнению с этим бедствием даже данное главарем предполагаемых поджигателей обещание списать все долги асса ломаного не стоило…
      Цицерон воспользовался возможностью отрыто объявить себя сторонником партии «оптиматов». В своей обвинительной речи он поставил бунтовщиков-«катилинариев» на одну доску с «врагами установленного богами порядка» - Марием, народными трибунами и самозванцем Цинной. Фронты окончательно определились.  Здесь – «мы», силы добра, света и порядка,  там – «они», силы зла, мрака и хаоса.
      На историческом заседании сената 5 декабря в храме Согласия должна была решиться судьба пятерых брошенных в тюрьму главарей оставшихся в Риме «катилинариев». Цицерон, как и выступивший до него второй консул – Децим Юний Силан - потребовал приговорить «врагов народа» к «высшей мере социальной защиты» - смертной казни. И тут в ход дела впервые открыто вмешался претор Гай Юлий Цезарь, подчеркнуто державшийся до этого в тени.  В своей заранее обдуманной, чрезвычайно элегантной и умело составленной речи, (реконструированной Саллюстием в прославившем его сочинении «О заговоре Катилины»),  «потомок Венеры» призвал заменить предложенную Цицероном меру наказания ссылкой виновных в муниципии, поскольку смертная казнь столь именитых граждан была бы нарушением римских законов.
     «Убивать без суда людей, выдающихся по происхождению своему и достоинству, несправедливо и не в обычае римлян (не то, что безродных простолюдинов? – В.А.), если это не вызвано крайней необходимостью. Если же впредь до полной победы над Катилиной они будут содержаться под стражей в италийских городах, которые может выбрать сам Цицерон, то позже сенат сможет в обстановке мира и спокойствия решить вопрос о судьбе каждого из них» (Плутарх). «Человеколюбивая» речь Цезаря произвела на сенат глубокое впечатление. Хотя в действительности Цезарь стремился с ее помощью не столько спасти обвиняемых от казни, сколько затушевать свое собственное участие в заговоре. Ведь у Гая Юлия, как и у многих почтенных сенаторов, рыльце тоже было в пушку. Судя по всему, Цезарь, как и Красс, более чем симпатизировал заговорщикам.  Остается открытым вопрос, насколько далеко они намеревались и были готовы зайти в своих «более чем симпатиях». Для них Катилина был, как минимум, хорошим средством оказания давления на «оптиматов», лишней возможностью испортить жизнь партии своих политических противников. В этом качестве Красс, Цезарь и «иже с ними» Катилину и использовали. Однако присущее Цезарю редкостное политическое чутье вовремя предостерегло его от того, чтобы слишком прочно связать себя с движением «катилинариев», слишком радикально мобилизовавшим народные массы. И потому Цезарь не стал «класть все яйца в одну корзину,  делать ставку лишь на одну лошадь, или, в применении к реалиям римской жизни – на одну колесницу (а если угодно – на одного гладиатора).  Не зря утверждали, что Цезарь – не напрямую, нет, для этого он был слишком осторожен, а через посредство третьих лиц! – сообщал Цицерону кое-что о готовящемся заговоре. Консулу был известен подлинный источник поступавшей к нему информации, и потому он, в принципе, оставил Цезаря безнаказанным. Ведь никто из этих «почтеннейших людей» не был вне всяких подозрений, да и методы, примененные самим свежеиспеченным «отцом отечества» при раскрытии заговора Катилины были более чем сомнительными. Во всяком случае – с точки зрения «мос майорум»  -  «нравов предков» (хотя - что мог «понаехавший» Марк Туллий, сам скромно именовавший себя «новым человеком» знать об этих «староримских» тонкостях?)…
     После призывавшего сенат проявить «милость  к падшим» претора Цезаря слово взял Марк Порций Катон. Со всей присущей ему «староримской» энергией он добился вынесения сенатом смертного приговора молодым «нобилям», уже, казалось, избежавшим его, благодаря примирительной речи, произнесенной Цезарем с целью смягчения части обвиняемых. Той же ночью всех пятерых осужденных «внутренних врагов» олигархической республики задушили в карцере Мамертинской тюрьмы (где традиционно душили плененных римскими войсками «врагов внешних» – нумидийца  Югурту,  пергамца-«гелиополита» Аристоника  и множество других) . Сам Гай Юлий, покидая здание сената на Капитолии, еле спасся от напавших на него с обнаженными мечами цицероновских боевиков. Шок, испытанный «потомком Венеры» в результате нападения, был так силен, что Цезарь впервые в жизни некоторое время не решался приходить на заседания сената, дав время «отцам, занесенным в списки», забыть о его, Гая Юлия, участии в этой неприятной истории. «Метил в корову – попал в ворону» («Сатирикон»).
      Ведение военных действий против войск «катилинариев» было поручены консулу Гаю Антонию и претору Квинту Метеллу Целеру (куда же без Метеллов!) –«паршивой овце», отбившейся от своего олигархического стада.  Следует заметить, что эта задача была не из легких, в связи со все возраставшим числом мятежников. Несмотря на весьма туманный  характер сообщаемых источниками сведений о планах Катилины привлечь к восстанию не только разорившихся мелких земледельцев, но и рабов, само наличие этих планов не подлежит сомнению (еще раз подивимся прозорливости Милия Езерского!). Другое дело, что среди заговорщиков не было единства в данном вопросе: наибольшую активность в этом вопросе проявлял Лентул, но щедрые обещания самого Катилины, насколько известно, распространялись только на римских граждан. Если это так, и лидеры тайного союза не выдвигали лозунга реформирования системы рабовладения, склоняясь, несмотря на всю свою непоследовательность, скорее в сторону политического путча, чем в сторону социальной революции, то у рабов не было причин для массового присоединения к «катилинариям». Возможно, обещание Лентула освободить рабов было ловким тактическим ходом, вызванным потребностью заговорщиков в воинах, а не стремлением к масштабному пересмотру системы рабовладения. Что, однако, не препятствовало широкому распространению слухов о всеобщем освобождении рабов  в случае успеха Катилины. Множество рабов, в том числе бежавших от своих хозяев (по-латыни – «фугитивов»), по собственной инициативе устанавливало  связи с «катилинариями», вследствие чего «незаконные вооруженные формирования полевого командира»  Катилины пополнялись все большим числом беглых рабов. Мало того! Есть сведения и о предпринятых рабами в самом Риме попытках освободить из заключения Лентула, взятого под стражу по приказу Цицерона! «Темна вода во облацех», как говорили на Святой Руси…
      В начале следующего года «враг государства» Луций Сергий Катилина, осененный серебряным «орлом Гая Мария»,  пал, во главе своих мятежников, в битве с высланными против него «оптиматской» олигархией войсками под верховным командованием консула Гая Антония под городом Писторием (сегодняшней Пистойей). Остатки «катилинариев», уцелевших после битвы (в которой правительственными войсками непосредственно командовал претор Марк Петрей), еще долгие годы, объединившись с последними недобитыми «бандитами» Спартака,  угрожали безопасности «римского сената и народа».
     Вожди бесславно провалившегося заговора Катилины были идеалистами или опустившимися аристократами. Цезарь же не был ни тем, ни другим. Верность семейным традициям и честолюбие побудили его  использовать язык и тактику популиста-демагога, ради достижения положения, которого он, по его искреннему убеждению, был достоин в силу своего происхождения и своих дарований.  Даже у сомневавшихся прежде на этот счет, теперь уже не должно было остаться никаких сомнений в том, что симпатии Цезаря к демократии и его любовь к народу моментально исчезали, как только народ переставал приносить пользу лично ему, Гаю Юлию. От других аристократов своего окраса он отличался, главным образом, присущим ему великодушием, свойственной его натуре щедростью и приветливостью даже по отношению к  тем, кто был несравненно ниже его по социальному положению. Завоеванная таким образом популярность привела в 62 году до Р.Х. к избранию Цезаря претором. В этой должности «друг народа» очень ярко продемонстрировал, чего в действительности стоили в его глазах гордившиеся «дружбой» с ним худородные обитатели Субуры в рубище и в лохмотьях, и сколь мало он был склонен, из любви к «своей родной» партии «популяров», отказаться от связей со своими истинными друзьями – римскими аристократами в нарядных латиклавах и «всадниками»-плутократами в ангустиклавах…
     Тем не менее, римский народ, готовый поддержать промотавшихся нобилей во главе с Катилиной, теперь проявил такую же готовность поддержать Цезаря. Это был тот самый народ, к которому, если верить третьей книги «Истории» Саллюстия, плебейский трибун Лициний Макр обратился со следующими вдохновенными словами:
     «Вся сила в вас, квириты, и вы, несомненно, можете ради себя делать или не делать того, перед чем вы склоняетесь, так как вам это приказано делать в пользу других, - станете ли вы ждать советов Юпитера или какого-нибудь другого божества? Высокомерные приказания консулов и постановления отцов сенаторов исполнением своим вы утверждаете, квириты!».
 
     19.ЦЕЗАРЬ В ДОЛЖНОСТИ ПРЕТОРА
   
     Городской претор отвечал за все вопросы судопроизводства в «Вечном Городе». В ранний период истории Римской республики два избираемых на год претора якобы выполняли функции еще не существовавших в то время консулов. Позднее претор стал чем-то вроде заместителя консула. Перед консулами шествовали двенадцать ликторов со связками розог на левом плече (в пределах Города – без вложенных в них топоров, за пределами Города – с топорами), перед преторами же – шесть. Должность претора по справедливости считалась одной из ключевых в служебной иерархии Римского государства. По истечении своей легислатуры, претор (если он, конечно, не особенно «проштрафился» на этом посту), традиционно получал в управление какую-нибудь провинцию,  управляя которой, мог не только удовлетворить свое аристократическое тщеславие и честолюбие (как в свое время – Гай Юлий Цезарь Старший, отец нашего героя, которому досталась провинция, еще не вполне умиротворенная и потому  не обеспечившая ему хорошего «навара»), но и заметно поправить свое материальное положение (если доставшаяся ему в управление – а если говорить по-нашему – «кормление» - провинция была достаточно богатой) .
     Первым деянием Цезаря на посту претора был вызов на суд дряхлого, но все еще могущественного  принцепса –председателя   римского сената – Квинта  Катула, безуспешно попытавшегося в свое время посредством подкупа побудить Гая Юлия снять свою кандидатуру в первосвященники Юпитера. Однако ныне Цезарь, гордо восседавший на своем курульном судейском кресле, уже не вспоминал о том давно забытом деле. Зато он требовал от «первого из сенаторов» представить ему отчетность о расходах на порученные Катулу  строительные работы по реконструкции Капитолия.  Поднялся большой шум, если не сказать – переполох. Народу Рима показалось, что вот, наконец, появился судья праведный, который будет судить судом праведным и нелицеприятным, в общем, наведет порядок, вычистит государственные «авгиевы конюшни».  Наконец-то исчезнет черная неправда, царящая в судах, проверка отчетности – только начало пути в светлое царство правды и справедливости! Поначалу события и впрямь, казалось, развивались именно в этом направлении, и расследование шло весьма успешно. Вскрывался один крайне неблаговидный факт за другим. Однако очень скоро «оптиматы»  решительно сплотились против начинаний нового претора, заняв прямо-таки угрожающую позицию. Мы своих не выдаем! Стало ясно, что связанные круговой порукой «патрес конскрипти»  не позволят «плевать себе в кашу», что, впрочем, в действительности вовсе не входило в намерения Цезаря.  У него  самого было рыльце в пушку и, самое главное – было слишком много долгов. Он хотел всего лишь прощупать «оптиматов», проверить, как далеко эти «крысы, живущие тем, что грызут казенные интересы» (по выражению декабриста Михаила Бестужева), позволят ему зайти в своем расследовании.  А заодно, естественно, при вступлении в новую должность, произвести как можно более благоприятное впечатление на избирателей, своими голосами посадивших его в кресло претора.   И, как только ему удалось достичь этих двух целей, он перестал «копать и «разгребать грязь» дальше. Столь многообещающе начавшееся расследование повисло в воздухе, обвинение было не то чтобы снято, но…как-то, само собой, забылось. В общем, дело не распутали, а благополучно замяли…
     Другим очень важным для Цезаря делом, которым он активно занимался на протяжении всей своей претуры, было тесное сотрудничество с народным трибуном Цецилием Метеллом (опять Метелл!) Непотом (кстати говоря – родственником Помпея, получившим от «Великого» задание подготовить надлежащим образом его возвращение в Рим с Востока). Главным противником Непота в этом деле был не то иной, как «железный» Катон, ставивший трибуну палки в колеса, где только мог, и пытавшийся сорвать все его планы. Ситуация была – хуже некуда! Тем более Метелл ценил поддержку Цезаря. Претор и народный трибун сообща старались всеми силами добиться для отсутствующего Помпея всевозможных почестей – например, права постоянно появляться на государственных торжествах в пурпурной одежде триумфатора и золотом венке. Сенату пришлись явно не по вкусу такие попытки снабдить гражданина Помпея монархическими атрибутами, но гораздо болезненнее, чем на эти чисто внешние  почести, встревоженные происходящим «отцы, занесенные в списки» реагировали на другие эскапады «совратителей народа». Так, например, претор Цезарь осмелился привлечь к суду бывшего консула, «по чистой случайности» (?) оказавшегося враждебно настроенным по отношению к Помпею. Непот же, при бурном ликовании рукоплещущего ему народа, заткнул своим «Вето!» рот Цицерону, не дав «спасителю республики» и «отцу отечества» завершить свое консульство напыщенной прощальной речью. Из поведения народа явствует, что он не простил Марку Туллию бессудной расправы с «катилинариями». Мало того! Подстрекаемый Цезарем, Непот внес предложение либо избрать Помпея «заочно», в его отсутствие, консулом, либо возвратить его с Востока в Италию для «восстановления общественного порядка». Примечательно, что знакомый нам историк Светоний считал эти два предложения революционными. Однако сенат счел, что дело зашло слишком далеко, и настало время дать нахалам по рукам (или «по рогам», говоря по-«новорусски»). Оба «нахала» были объявлены отстраненными от должности, под угрозой применения к  ним насилия, если они добровольно не подчинятся. Непот покинул Рим и отплыл на спешно зафрахтованном корабле к своему покровителю Помпею, чтобы сообщить ему о ситуации в «Столице обитаемого мира».   Цезарь же притворившись глухим, продолжал исполнять свою должность и вершить правосудие. Лишь угроза применения оружия заставила «потомка Венеры», сняв окаймленную пурпуром тогу претора и распустив по домам своих ликторов с фасциями,  уединиться в своих четырех стенах (фактически оказавшись под домашним арестом), выжидая дальнейшего хода событий.
     Ждать ему пришлось недолго. «Его» избиратели, простой люд «Вечного» Рима, «мелкая сошка», «презренная чернь», «голь перекатная», безмозглая и безропотная «чернядь» (говоря по-древнерусски), «черная кость», в чьих глазах притеснения Цезаря «оптиматами» только придали ему популярности, столичный плебс, никем не званный и не прошенный, не с просьбою, а с «грозьбою» собрался перед его домом и в ходе бурного «массового митинга» заверил своего любимца в поддержке им, народом Рима, законного требования Цезаря вернуть ему магистратуру, на которую он был избран не сенатом, а народом (совсем по трибуну Лицинию Макру!). Он так нравился простолюдинам, что не было никаких оснований сомневаться в их готовности иди за ним и с ним до конца, ради него весь Рим вверх дном перевернуть. Что даже напугало Цезаря. Ибо он вовсе не намеревался становиться «Катилиной номер два», очередным политическим неудачником, чья печальная судьба все еще была свежа в его памяти. Цезарю, популисту-карьеристу, не было никакого резона становиться народным героем, чьи лавры (скорее всего – окровавленные) никак не могли способствовать его успешной политической карьере. Популярность (то есть, в переводе с латыни, буквально «народная любовь»)  интересовала «потомка Венеры» лишь как средство оказания давления на врагов его партии. И потому он мог обратить верность ему народа себе на пользу, лишь манипулируя и злоупотребляя этой верностью. Он утихомирил своих разгоряченных приверженцев дружелюбными словами и убедил их разойтись по своим отсыревшим, обомшелым, кишащим крысами, мышами, блохами, мокрицами, клопами, многоножками и прочими «мирскими захребетниками» инсулам (если «уважаемые граждане» проживали в «кварталах массовой застройки») или лачугам (если они проживали в «частном секторе»). Этим ловким ходом Цезарь мгновенно добился успеха, на который рассчитывал. Впечатленный проявленной им образцовой лояльностью, сенат , спешно созванный по поводу стихийного митинга перед домом Гая Юлия, выразил ему благодарность через «лучших своих представителей».  «Потомка Венеры» пригласили в сенатскую  курию, «расхвалили в самых лестных выражениях» и, отменив прежний приказ о лишении Цезаря претуры, полностью восстановили Гая Юлия  в  должности претора Города. Что убедительно свидетельствует  о по-прежнему испытываемом «оптиматами» прямо-таки паническом страхе перед массовыми беспорядками и вообще, перед плебсом. «Поэтому и Катон, сильно опасаясь восстания неимущих, которые, возлагая надежды на Цезаря, воспламеняли и весь народ, понимал: смута шла от самых низов римского общества – В.А.), убедил сенат учредить ежемесячные (то есть регулярные – В.А.) хлебные раздачи для бедняков. Это прибавило к остальным расходам государства новый  <…>, но зато отвратило непосредственно угрожавшую (сенату и сенаторам – В.А.) великую опасность, так как лишило Цезаря большей части его влияния (как оказалось – ненадолго – В.А.)» (Плутарх).

     20.СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ

     Между тем в доме Цезаря разразился скандал, напрямую связанный с римской государственной религией, и потому особенно неприятный для Гая Юлия, являвшегося не только претором Города на Тибре, но и Верховным жрецом (о чем уважаемый читатель, наверно, еще не забыл). Эта крайне неприятная и неприглядная  история лила воду на мельницу его противников. Тем не менее, Цезарю, со свойственной ему находчивостью, ловкостью и изворотливостью, удалось не только сохранить лицо, но и обратить случившееся себе же на пользу.
     Скандал произошел во время празднества в честь некоего таинственного женского божества по имени Благая (Добрая) Богиня, или, по-латыни - Bona Dеа, отмечаемого в 62 году  в доме Цезаря. Бона Деа отождествляется некоторыми учеными с древней римской богиней Фавной (Фауной), изначально бывшей покровительницей животных (другие же считают, что ее культ был заимствован римлянами из Греции).  В любом случае, Бона Деа почиталась как покровительница женщин, испрашивавших ее помощи при несчастьях и болезнях. В Риме она была известна еще со времен войны «энеадов» с италийской колонией греков Тарентом (призвавшей на помощь царя Пирра Эпирского в 272 году до Р. Х.); следовательно, представляется вполне возможным, что Благую Богиню стали почитать в Риме действительно благодаря контактам с греками. Главное, однако же, не в том, заимствовали ли римляне  культ Благой Богини у греков или нет, а в том, что поклонялись ей, по крайней мере, в Риме времен Цезаря, женщины, и только женщины. Место проведения посвященного ей «феминистского» (выражаясь по-современному) праздника менялось ежегодно. В своем жизнеописании Цезаря Плутарх пишет об особенностях и характере культа Доброй Богини и празднеств в ее честь следующее:
     «У римлян есть богиня, которую они называют Доброю, а греки - Женскою. Фригийцы выдают ее за свою, считая супругою их царя Мидаса, римляне утверждают, что это нимфа Дриада, жена Фавна, по словам же греков – она та из матерей Диониса (греческого бога вина и виноделия, аналога римского Отца Либера, Вакха, или Бахуса – В.А.), имя которой нельзя называть. Поэтому женщины, участвующие в ее празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается, в соответствии с мифом, священная змея. Ни одному мужчине нельзя присутствовать на празднестве и даже находиться в доме, где справляется торжество; лишь женщины творят священные обряды, во многом, как говорят, похожие на орфические. Когда приходит день праздника, консул или претор, в доме которого он справляется, должен покинуть дом вместе со всеми мужчинами, жена же его, приняв дом, производит священнодействия. Главная часть их совершается ночью, сопровождаясь играми и музыкой». В таких бесхитростных выражениях Плутарх повествует об этом культе. Просто поразительно, насколько его описание отличается от того, что приводит римский поэт-сатирик Ювенал в своей знаменитой Шестой сатире. Поскольку Плутарх и Ювенал были современниками, то, либо женщины представлялись им в совершенно разном свете, либо эти авторы пользовались источниками, относящимися к разным эпохам. Ювенал описывает праздник Доброй Богини с таким отвращением, что автор настоящего правдивого повествования может лишь отметить, но не объяснить различие между двумя описаниями. Вот фрагмент Шестой сатиры Ювенала с описанием праздника Доброй Богини:

        «Знаешь таинства Доброй Богини, когда возбуждают
        Флейты их (женский – В.А.) пол, и рог, и вино, и менады Приапа .
        Все в исступленье вопят и, косу разметавши, несутся:
        Мысль их горит желаньем объятий, кричат от кипящей
        Страсти, и целый поток из вин, и крепких и старых,
        Льется по их телам, увлажняя колени безумиц.
        Здесь об заклад венка Савфея бьется с девчонкой
        Сводника - и побеждает на конкурсе ляжек отвислых,
        Но и сама поклоняется зыби бедра Медуллины:
        Пальма победы равна у двоих - прирожденная доблесть!
        То не притворства игра, тут все происходит взаправду,
        Так что готов воспылать с годами давно охладевший
        Лаомедонтов сын, и Нестор  - забыть свою грыжу:
        Тут похотливость не ждет, тут женщина - чистая самка.
        Вот по вертепу всему повторяется крик ее дружный:
        «Можно, пускайте мужчин!» - Когда засыпает любовник,
        Женщина гонит его, укрытого в плащ с головою.
        Если же юноши нет, бегут за рабами; надежды
        Нет на рабов - наймут водоноса: и он пригодится.
        Если потребность есть, но нет человека,  - немедля
        Самка подставит себя и отдастся ослу молодому».

        Насчет «молодого осла» – это, возможно, поэтическое преувеличение, сознательно допущенное Ювеналом для усиления эффекта (ведь время Апулея с его «Золотым ослом», сиречь «Метаморфозами», еще не наступило), но все-таки… Как говорится, «почувствуйте разницу!»…Расхождения в сообщениях античных авторов о характере и происхождении культа Благой Богини указывают на глубокую древность этого женского божества, не вошедшего в традиционный канон олимпийских богов. Змея у ног Доброй Богини также указывает на то, что она была древней Богиней-Матерью, одной из матриархальных первобытных форм почитания Женщины, характерных для известных нам древнейших культур. В пантеоне римских богов, имевшим ярко выраженный мужской, маскулинный, характер римской государственной религии ей явно не было места. Не случайно ее празднества-таинства совершались исключительно женщинами, при полном отсутствии мужчин.
       Немаловажным представляется автору настоящего правдивого повествования также указание Плутарха на «орфический» характер обрядов в честь Доброй Богини, сопровождаемых «играми и музыкой». Очевидно, в этих женских празднествах, по крайней мере, в их разгаре, присутствовал ярко выраженный оргиастический элемент, вводивший их участниц в темные сферы мифического происхождения и, тем самым – способствовавший их внутреннему раскрепощению, расширению сознания, освобождению от комплексов – всему, что строгим моралистам «староримского закала и пошиба» представлялось одним лишь бесстыдством и распутством. Все эти особенности, присущие женскому празднеству, на котором рекой лилось вино (благочестиво именуемое «молоком Благой Богини») сделали его удобным поводом для осуществления дерзкого плана, вынашиваемого одним молодым легкомысленным повесой-нобилем.
       «Нобиль» Публий Клодий Пульхр  (по-латыни: «Красавец»), из молодых да ранний, одаренный и необузданный, был отпрыском древнейшего патрицианского рода Клавдиев. Сын консула Аппия Клавдия Пульхра, происходивший (как и Катилина) из «старинной знати» (Плутарх), но не имевший, из-за наследственной привычки жить на широкую ногу, к описываемому времени ни гроша, он, в довершение к своим бедам, проистекавшим из безденежья, зарекомендовал себя наихудшим образом везде и всюду – как в «доблестных рядах» армии Лукулла (где даже пытался взбунтовать легионеров), так и в стане Катилины, против которого он затеял судебный процесс, хотя и был до этого его сторонником. Упоминаемые рядом авторов крайне опасные и крайне предосудительные с точки зрения общественной морали (причем не только «староримской»), кровосмесительные связи Клодия (сменившего, подобно многим своим ближайшим родственникам, из желания подольститься к плебсу, свое исконное, древнее патрицианское родовое имя «Клавдий» на простонародное «Клодий») со своими тремя родными сестрами, чьих влиятельных супругов (одна сестра была замужем за сенатором, консулом и наместником Предальпийской Галлии Квинтом Метеллом, вторая – за Лукуллом, третья – за Гнеем Помпеем «Великим») «Красавец» беззастенчиво использовал для поправления своих дел и обстряпывания своих делишек, также не  позволяли (и не позволяют по сей день) относиться  нему, с особой симпатией. Как женщины, две из трех родных сестер Клодия его, однако, в сущности, почти не интересовали. По-настоящему любил  «Красавчик» только третью - Клодию Пульхру, жену Метелла Целера, чьи ум, очарование и испорченность обеспечили ей, под именем Лесбии, навечно место в золотом фонде  не только латинской, но и мировой литературы, а именно – в стихах уроженца древнего предальпийского города Вероны - поэта Гая Валерия Катулла, любившего «волоокую» (если верить Цицерону) Клодию до безумия (и совсем не любившего Гая Юлия Цезаря):

     «Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
      Пусть ворчат старики – за весь их ропот
      Мы одной не дадим монетки медной!
      Пусть заходят и вновь восходят солнца, -
      Помни: только лишь день погаснет краткий,
      Бесконечную ночь нам спать придется.
      Дай же тысячу сто мне поцелуев,
      Снова тысячу дай и снова сотню,
      И до тысячи вновь и снова до ста,
      А когда мы дойдем до многих тысяч,
      Перепутаем счет, чтоб мы не знали,
      Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,
      Зная, сколько с тобой  мы целовались.»

     Молодой знатный «красавчик» Клодий (обладавший, видимо, и впрямь весьма привлекательной внешностью) влюбился, для разнообразия, еще и в жену Цезаря – Помпею, а она – в него. Нетрудно догадаться, почему. Помпее, видимо, совсем не сладко жилось в доме своего законного супруга, Гая Юлия, Великого Понтифика – в доме, где всем заправляла его суровая мать Аврелия, не дававшая молодой невестке спуску ни в чем (примерно, как Кабаниха – Катерине в «Грозе» у Островского). По сравнению с занятым день-деньской своими служебными обязанностями, политическими интригами и постоянными любовными связями на стороне Гаем Юлием Цезарем, «мажор-красавчик» Клодий, всегда готовый к услугам - «семпре пронто» - наверняка представлялся бедной, затюканной строгой, придирчивой свекровью, Помпее прямо-таки спасителем и избавителем от домашней тирании. Кроме того, эта третья (после Коссутии и Корнелии) супруга Цезаря явно ни умом, ни чувством самосохранения не отличалась. Будь это не так, она бы ни за что не согласилась на рискованное свидание с Клодием в таком месте и в такое время.
     Влюбленные решили воспользоваться для свидания праздником Благой Богини. Клодий, переодетый женщиной-арфисткой (ведь празднества сопровождались играми и музыкой), должен был с помощью служанки Помпеи проникнуть к ней в дом. В поздний час, когда собравшиеся на праздник матроны, охваченные оргиастическим экстазом или просто пьяные в стельку, утратили  бы бдительность, Клодий и Помпея намеревались уединиться в одном из удаленных покоев большого дома на Священной улице и предаться радостям плотской любви. Как гневно писал об этой истории в своей Шестой сатире Ювенал:

        «О, если б древний обряд, всенародное богослуженье
        Пакостью не осквернялось! Но нет: и мавры и инды
        Знают, как Клодий, одетый арфисткой, пришел с своим членом
        Толстым, как свиток двойной, вдвое больше «Антикатона» («Антикатон» - название памфлета,   написанного Цезарем и направленного против Катона Младшего – В.А.),
        В Цезарев дом на женский обряд, когда убегают
        Даже и мыши-самцы, где картину велят занавесить,
        Если увидят на ней фигуры не женского пола.
        Кто же тогда из людей к божеству относился с презреньем,
        Кто бы смеяться посмел над жертвенной чашей, над черным
        Нумы сосудом, над блюдом убогим с холма Ватикана?
        Ну, а теперь у каких алтарей не находится Клодий?»
         
        Увы, увы! Дерзкий план нетерпеливых влюбленных, не способных сдержать пыл своей страсти, провалился, прежде чем они успели увидеться. Служанки Аврелии захотели вовлечь мнимую «арфистку» в свои игры, но та выдала себя своим голосом, неожиданно оказавшимся слишком низким для женщины. Дальнейший ход событий напоминал сюжет комедии с переодеванием, но исход этой граничащей с фарсом скандальной любовной истории грозил стать скорее драматическим или даже трагическим. Аврелия приказала немедленно прервать игрища, запереть святилище и выгнать Клодия из оскверненного его появлением дома Верховного жреца. Против молодого повесы было выдвинуто грозное обвинение в «нечестии», или, иными словами - святотатстве, что было для него чревато крайне неприятными последствиями. Тянущийся за «красавчиком», явно любившим всякого рода «стёб» и эпатаж, длинный шлейф разного рода больших и малых грехов и проступков также не способствовал снисходительному отношению нелицеприятных судей и прежде всего – ревнителя морали Цицерона - к успевшему так много наследить за свою недолгую жизнь беспутному юнцу.
     Однако судьи явно не учли огромной популярности «красавчика» среди простонародья (возможно, объяснявшейся именно его непопулярностью среди «столпов общества»). «Избирательный скот» Цезаря вступился за Клодия. Причем так активно, что, по утверждению Плутарха, судьи испугались черни. «Клодий был оправдан, так как большинство судей подало при голосовании таблички (покрытые воском дощечки, на которых писали, выцарапывая буквы стальным грифелем-стилем – В.А.) с неразборчивой подписью, чтобы осуждением не навлечь на себя гнев черни, а оправданием - бесславие среди знатных» (Плутарх).
     В сложившейся ситуации Цезарь действовал с завидным тактом и умом. Сразу же после скандала Верховный жрец развелся с Помпеей, высокомерно заявив, что, хотя добродетельная супруга ни в чем не провинилась перед ним, жена Цезаря должна быть вне подозрений. Об участии же в этой истории Клодия ему, Цезарю, ничего не известно. Мало того! Он, Юлий Цезарь, Великий Понтифик, даже готов под присягой подтвердить алиби облыжно обвиненного юноши, столь любезного римскому народу своими многочисленными добродетелями, включая исключительное религиозное благочестие и высоконравственный образ жизни, ни в коем случае не способного на кощунство или осквернение святынь. После чего все обвинения с Клодия были сняты.   
      До сих пор остается загадкой, заступился ли Цезарь за Клодия потому, что не желал лишиться поддержки плебса, столь явно симпатизировавшего Клодию, или же это сам Цезарь тайно поднял плебс на защиту «без-пяти-минут-осквернителя» его, Цезаря, супружеского ложа..  Как бы то ни было, своим поступком Цезарь приобрел в лице едва не причинившего его дому бесчестье молодого аристократа, вовремя схваченного за шиворот Аврелией, верного друга, товарища по партии и агента-провокатора, действовавшего неизменно в интересах Гая Юлия, когда Цезарь отлучался из Рима. Искусство, с которым Цезарь одновременно сохранил лицо, да еще и «сделал из нужды добродетель», поистине, достойно восхищения. Однако очень скоро для «потомка Венеры» настало время не размениваться на подобные мелочи, а направить весь свой гениальный ум на да более великие дела.
     Что до дальнейшей судьбы Публия Клодия Пульхра, то полученный урок явно не пошел ему впрок. Патрицианское происхождение «Красавца» не позволяло ему занять давно облюбованную им для себя должность плебейского трибуна. Когда прочие средства не сработали, он, в 59 году, наконец, устранил это препятствие, добившись своего усыновления плебейской семьей. Но об истории с его усыновлением будет подробнее рассказано  на дальнейших страницах нашего правдивого повествования… Пока же мы «на прежнее возвратимся»…   
      По завершении своей претуры в Риме, Цезарь получил в управление провинцию Испанию, уже знакомую ему со времен квестуры. Он очень радовался новому назначению. Однако сразу же отбыть на место своей новой службы «римскому сенату и народу» Цезарю не удалось. Кредиторы не отпускали его из Града на Тибре. Гаю Юлию пришлось срочно обратиться за помощью к своей «палочке-выручалочке» - Марку Лицинию Крассу, отошедшему на время от дел и выжидавшему, сидя на своих денежных мешках и сундуках, чем дело обернется. В память старой дружбы Красс внес за Цезаря требуемый заимодавцами залог – ни много ни мало, двести тридцать талантов. Цезарь на радостях сразу же покинул Рим даже не позаботившись о получении необходимых  служебных инструкций от сената, как того требовал обычай. Вероятно, «потомок Венеры» боялся снова угодить под суд в промежутке между своим уходом с прежней должности и занятием новой.
       Испания еще со времен Пунических войн славилась своими серебряными рудниками...
      
    ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

  ПОЛЁТ.
 
  Аd astra per aspera

 (Крылатое латинское изречение)

   1.БЕССИЛЬНЫЙ И БЕСПОМОЩНЫЙ «ВЕЛИКИЙ»

    В декабре 62 года до Р.Х. вернувшийся с благополучно замиренного римлянами в очередной раз – теперь уже, как им казалось, всерьез и надолго - Востока флот Гнея Помпея Магна появился на рейде Брундизия. Вознесенная, в лице «Великого», по воле Фортуны,  на вершину могущества посредственность стояла, как некогда – карфагенянин Ганнибал, римлянин Марий и римлянин Сулла, у ворот Рима на Тибре, в блеске всех своих побед и непомерных амбиций. Сенат Града на Тибре, охваченный не просто беспокойством, но все возрастающим страхом, не ожидал для Римской республики (понимай: для себя любимых) ничего хорошего. Неужто появился новый Сулла? Неужто Риму грозит новая диктатура?
     Однако Гней Помпей был Сулле явно не чета. Мало того – он Сулле и в подметки не годился. Помпей, в отличие от Суллы, якобы почтившего его прозвищем «Великий», совершил огромную ошибку, ставшую поворотным пунктом в его дальнейшей судьбе и карьере (хоть это выяснилось далеко не сразу). Победоносный «дукс», в чьем распоряжении, кроме подчиненных ему римских легионов и союзнических авксилий, находился весь, причисленный им  к своей клиентеле, Восток Средиземноморья, человек, которого привычные к обожествлению своих монархов-деспотов, подобострастные восточные люди почтили титулом «Владыки и Хранителя земли и моря», был, на свою беду, замешан не на тех дрожжах, что Сулла, и не решился захватить власть единственным возможным на тот момент способом, а именно – силой оружия…
     Высокомерные же римские «нобили» не потерпели бы над собой нового владыку, если бы их не принудили к этому силой. Кроме того, Помпей как таковой был далеко не всем из них по вкусу. В конце концов, жадный до крови и до благ земных латифундист из отдаленного Пицена был отпрыском семейства каких-то «новых римских» с довольно-таки темным прошлым. Такому выскочке (хоть и не столь безродному, как Марий) было нелегко добиться признания со стороны верхушки римского «нобилитета». Не помог пиценскому снобу (между прочим, слово «сноб» является сокращением латинского словосочетания «сине нобилитате» - «без знатности») даже династический брак с представительницей гиперзнатного рода Метеллов, столь вездесущих и столь глубоко проникших во все поры римского государственного организма, что, как говорила римская пословица: «Если встретишь на улице человека, будь уверен - это кто-то из Метеллов»…
     Помпей, хотя и не отличавшийся умом и сообразительностью, вполне осознавал, что не сможет установить долговечную и прочную диктатуру без поддержки ведущих семейств римской знати (перед которыми пасовал даже любимый вождь и учитель  Магна – кровожадный  Сулла).  К глубочайшему разочарованию «героя восточных походов», олигархическое правительство Римской республики оказалось на поверку куда более сплоченным, чем он ожидал. Помпей совершенно перестал ориентироваться в обстановке, сложившейся в Риме (за время его слишком долгого отсутствия) и не был способен придумать убедительного основания для захвата власти силой оружия. Поэтому «Великий» сделал в сложившейся обстановке единственно правильное и одновременно – единственно неправильное из того, что можно было сделать. А именно – сложив с себя командование армией и флотом, возвратился в Рим в качестве частного лица. Сенат «великодушно» удостоил «победителя Востока» великолепного триумфа. Тем дело, однако, и кончилось…
       Первые же речи свежеиспеченного триумфатора перед народным собранием и сенатом доказали полное отсутствие у него политического такта и чутья. Прибегнув к поистине скандальном подкупу  (а ведь чтобы вызвать скандал подкупом в условиях, когда кто-то постоянно кого-то подкупал, надо было очень постараться!), Магн добился избрания в консулы своего подчиненного в период Восточной кампании – Луция Афрания. Коллегу Афрания по должности Помпей также считал своим сторонником. Как оказалось, Магн, однако, очень ошибался. Помпей явно «поставил не на ту лошадь (или - колесницу)». Второй консул – Метелл Целер – открыто выступил против «Великого». Афраний же, как выяснилось, был далеко не столь удачлив и талантлив «на гражданке», как в условиях войны. Он, правда, превосходно танцевал...но со «староримской» точки зрения танцы были делом рабынь и извращенцев, а не «истинных римских мужей»; слово «танцор» употреблялось как довольно грубое ругательство. А Цицерон утверждал в своей речи «В защиту Мурены»: «Почти никто не танцует трезвым, если он не безумен!»
        Неудачи преследовали Помпея буквально одна за другой. «Великий» потребовал ратификации сенатом сделанных им на Востоке после победы над Митридатом распоряжений, причем – всех сразу. Но этому тотчас же воспротивился давний недоброжелатель Магна – чревоугодник  Луций Лициний Лукулл, не без достаточно веских основания обвинявший Помпея в похищении и присвоении плодов побед, одержанных им, Лукуллом, на «Восточном фронте».  Лукулл, при активной поддержке злорадствующих завистников и недругов Помпея – «железного» Катона, «золотого» Красса и Метеллов (хотя и породнившихся с Помпеем) настоял на рассмотрении и одобрении (или неодобрении) распоряжений Магна по отдельности, а не «всем скопом». С треском провалился и внесенный народным трибуном Флавием законопроект о наделении землей ветеранов победоносной армии Помпея.
       Впрочем, на этом этапе внутриполитической борьбы Катоном была допущена серьезная ошибка. Когда «всадники», успешно грабившие римскую Азию в качестве откупщиков налогов – публиканов -, потребовали снижения суммы откупа для провинции (Азия сильно пострадала от войны и потому сбор налогов с провинции в прежнем объеме был затруднителен), Марк Порций отверг их требования и, не стесняясь в выражениях, открыто обвинил «всадников» в непомерной алчности. Что было крайне неразумно, ибо за резко отчитанными Катоном финансистами скрывался Красс, терпеливо ждавший, когда будет и на его улице праздник. Неуемный (и неумный) ригоризм Катона (гражданина весьма состоятельного, но в знак своего бескорыстия и презрения к  богатству демонстративно разгуливавшего по Риму без обуви и туники – в одной тоге, надетой на голое тело)  в очередной раз отдалил его от своих союзников – и, в то же время, нисколько не сблизил его с Помпеем (слишком уж многое разделяло этих двух «больших акул»). Ненадолго установилось крайне шаткое равновесие политических сил. Ситуация оставалась крайне неясной и непредсказуемой. Чтобы сдвинуть ее с мертвой точки, явно необходимы были новые импульсы. Но откуда им было взяться?

     2.КАК ЦЕЗАРЬ БЫЛ НАМЕСТНИКОМ В ИСПАНИИ

     Попав в Испанию, или, точнее, в хорошо знакомую ему еще со времени квестуры «Испанию Ультериор», Цезарь оказался предоставленным всецело самому себе. Наконец-то никто больше не мешал ему своими советами и возражениями. Никто не мог больше предписывать ему, что делать, а чего – не делать. Ни на кого ему больше не приходилось оглядываться. Ни под кого ему не надо было подстраиваться. И сразу выяснилось, что Цезарь, оказавшийся полностью в своей стихии, без «отеческой опеки» своих доброжелателей и недоброжелателей, способен проявить себя поистине гениальным полководцем и не менее гениальным хозяйственником (или, говоря «по-новорусски» – «эффективным менеджером»)…Заботясь как об общем благе, так и о своем собственном…
     Сразу же по прибытии в Дальнюю Испанию, Гай Юлий принялся усердно пополнять ряды имевшихся в его распоряжении вооруженных сил.  Для усиления же дислоцированных в провинции двадцати когорт (в каждом из этих подразделений насчитывалось около пяти сотен воинов), Цезарь набрал из числа жителей переданной под его правление испанской провинции десять новых когорт. Не тратя время на пустые, с его точки зрения, формальности, «потомок Венеры» своей преторской властью даровал своим новым легионерам права римских граждан, чем навеки обеспечил себе благодарность и верность принятых на службу под римскими орлами провинциалов. Ибо присвоение римского гражданства (даруемого другими римскими наместниками весьма скупо) не только было в описываемую эпоху (да и долгое время спустя) высокой честью, но и наделяло одаренных им провинциалов целым рядом ценных и важных привилегий. В данном вопросе Цезарь решительно порвал с традиционными предрассудками римлян в отношении «варваров» (пусть даже и римских подданных). Примененная Гаем Юлием с огромным  успехом новая тактика, направленная на интеграцию больших масс италийского и провинциального населения в военно-политическую машину Римской державы путем предоставления им полного (а не ограниченного, так называемого «латинского») римского гражданства, и впредь оставалась важнейшей особенностью его политики, доказательством присущего ему в несравненно большей степени, чем его римским современникам и соперникам, нового, космополитического (а не узко-националистического «староримского») мышления и куда большего политического реализма.
      Пополнив свои войска новобранцами из числа испанских провинциалов, Цезарь выступил в поход на племена лузитанов и каллаиков, дошел до побережья Моря Мрака (Атлантического океана) и поработил несколько свободных дотоле от римского ига туземных народностей. Трудно сказать, насколько этот поход был оправдан и необходим с точки зрения общеримских государственных интересов, но вот если смотреть на него с точки зрения личных интересов Цезаря, двух мнений быть, по-моему, не может. Ведь Гаю Юлию требовалось, во что бы то ни стало, превзойти Помпея не только как политика, но и как победоносного военачальника.  Поскольку же испанские туземцы Рим ничем не провоцировали, Цезарь спровоцировал их сам. Гай Юлий повелел горским народам, проживавшим на территории современного португальского национального парка Серра-да-Эштрела, переселиться с гор на равнину. Когда маленькие, но гордые горские народы отказались подчиниться этому довольно наглому, с их точки зрения, приказу, Цезарь пошел на них войной, преследовал разбитых горцев до самого Атлантического побережья и, сверх того, с помощью кораблей римского флота, захватил несколько островов, также подчинив их власти «римского сената и народа». Римлянам досталась богатая добыча. Очень довольные легионеры Цезаря провозгласили своего удачливого «дукса» императором (в описываемое время этот почетный титул присваивался военачальнику, убившему – не лично, разумеется, а с помощью своих солдат – пять тысяч врагов и более; насчитав пять тысяч вражеских трупов, римляне просто переставали считать дальше).
     «Достигнув такого успеха в делах военных» - сообщает нам Плутарх – «Цезарь не хуже руководил и гражданскими: он установил согласие в городах и прежде всего уладил споры между заимодавцами и должниками. А именно, он предписал, чтобы из ежегодных доходов должника одна треть оставалась ему, остальное же шло заимодавцам, пока таким образом долг не будет выплачен». Совершив эти дела, он получил «всеобщее одобрение…». Справедливости ради, надо сказать, что Цезарь получил не только «всеобщее одобрение». Спешно позаботившись о приведении, своим удачным походом,  в порядок финансов испанской провинции Рима, находившихся после серторианской эпопеи все еще в состоянии хаоса, Цезарь не преминул позаботиться и о собственных финансах, состояние которых было ничуть не менее плачевным. Он беззастенчиво набивал себе «карманы» (выражаясь фигурально, ведь карманов у тогдашних римлян не было), или, иными словами, неустанно пополнял свою мошну. Добровольно или нет, но города Дальней Испании были вынуждены делать свежеиспеченному императору Гаю Юлию щедрые подарки (или,  как говаривали на Святой Руси – «поминки»). Тем не менее, некоторые из этих щедрых на подарки городов, даже добровольно открывшие ему свои ворота без малейшего сопротивления, были все-таки ограблены до нитки, как взятые приступом вражеские твердыни. Так Цезарю удалось, за счет «благодарного населения Дальней Испании», не только выплатить все свои непомерные долги, но и возвратиться в «Главу мира» богатым человеком. Вот оно что делает, испанское-то серебро, не зря манившее к себе еще карфагенян! В-общем, Цезарь сумел уладить все испанские дела быстро, умело, энергично и к великой радости республиканских олигархов-заправил, уславших его из Рима в дальнюю Испанию, втайне надеясь, что там, на краю света, вечный баламут, если и не свернет себе шею на всякого рода «крутых поворотах», то, во всяком случае, окажется им не более полезным, а менее вредным. Да и орудовавшие в Испании публиканы на Цезаря, насколько известно, не жаловались. Он всегда умел всем угодить…
     Управление Цезарем Испанией можно рассматривать как успешную, со всех точек зрения, генеральную репетицию перед ожидавшими его куда более масштабными предприятиями. Не говоря об очевидном коммерческом успехе, все его счастливо завершившиеся испанские мероприятия укрепили уверенность в своих силах вчерашнего политического маргинала, обреченного, казалось, прозябать до конца своих дней в тесном мирке правительственных интриг и в удушливой атмосфере явно второсортных по замыслу и воплощению в жизнь авантюр вроде первого путча злополучного Катилины. В результате своих достигнутых в Дальней Испании успехов Гай Юлий вновь обрел себя, снова стал Цезарем времен плена у киликийских пиратов и неравного – казалось бы - противостояния со всемогущим Суллой. Теперь он мог смело браться и за более великие дела. Пора для этого настала.

     3.ПОЧЕМУ ЦЕЗАРЮ ПРИШЛОСЬ ПОЖЕРТВОВАТЬ ТРИУМФОМ

     Возвратившись из Испании в Италию, Цезарь оказался в крайне сложной ситуации.
     Сенат соблаговолил удостоить Гая Юлия права на триумф, что, по римским законам означало следующее: Цезарю было категорически запрещено возвращаться в  Город до наступления дня его официального торжественного въезда в Рим на триумфальной колеснице. В случае нарушения Цезарем этого категорического запрета он бы неминуемо лишился права на триумф (лат. triumphus), который весьма способствовал бы росту его популярности среди падкого на зрелища столичного простонародья. Между тем, как раз в описываемое время в Риме проходили консульские выборы. Каждому кандидату в консулы надлежало непременно участвовать в выборах лично, для чего требовалось его физическое присутствие в Риме (не зря сенат, ссылаясь на стародавний закон и освященный временем обычай, отклонил в свое время предложение ушлого народного трибуна избрать Помпея консулом в его отсутствие, заочно). Естественно, Цезарь был твердо намерен выставить на консульских выборах свою кандидатуру. Слишком долго дожидался «потомок Венеры» этой возможности, чтобы теперь от нее отказаться. Настало время ковать железо, пока оно горячо.
     Гай Юлий оказался в явном цейтноте. Дата подачи кандидатуры в консулы была  уже назначена. Поэтому домогавшийся и триумфа, и консульства Цезарь, переминаясь, фигурально выражаясь, с ноги на ногу, в нетерпеливом ожидании у ворот «Вечного Города», обратился в сенат с покорнейшим прошением либо позволить друзьям принять участие в выборах от его имени в его отсутствие (так сказать, «по доверенности»), либо, в виде исключения, дозволить ему войти в Город, сохранив за собой право на последующее вступление туда уже в качестве триумфатора. Враги Цезаря в сенате всячески затягивали решение вопроса, стараясь, используя всевозможные уловки, перенести дату голосования по данному вопросу на день, максимально приближенный к дате консульских выборов. Поскольку же прошение, поданное Цезарем, грозило все-таки быть одобренным большинством «отцов, занесенных в списки», суровый, непреклонный недруг Цезаря – Катон Младший – прибег к столь же бурлескному и граничащему с фарсом, сколь и радикальному средству, чтобы не допустить решения вопроса в благоприятном для Цезаря ключе. Воспользовавшись правилом, согласно которому выступление сенатора запрещено было прерывать (как бы долго он ни говорил),  Катон выступил с длившейся целый день, от рассвета до заката, речью, в которой затронул великое множество самых разных тем, чтобы как можно дольше тянуть время. Заседания сената прекращались с заходом солнца, и ни одно решение, принятое при искусственном свете, не считалось имеющим законную силу. Цезарь, постоянно информируемый своими людьми обо всем происходящем, терпеливо ждал. Однако он не мог ждать бесконечно. Разгадав замысел хитрого Катона, Цезарь пересек священную границу территории Города  - «померия» (за самовольное пересечение которой «Отец Отечества» Ромул когда-то, без малейших колебаний, укокошил своего родного братца Рема) - и лично подал свою кандидатуру в консулы. Как, надеюсь, еще помнит уважаемый читатель, Гней Помпей в свое время предпочел триумф и отказался от должности консула. В отличие от Помпея Магна, Гай Юлий, видимо, предвидел, что триумфов в его жизни будет, вероятно, еще много – не сошелся же свет клином на каких-то забытых богами лузитанах и каллаиках «со товарищи»!  Тем не менее, следует по достоинству оценить все величие жертвы, принесенной «потомком Венеры» из соображений высокой политики.
     Дело в том, что триумфальные шествия были не просто торжественными процессиями для развлечения жадной до зрелищ столичной публики. И не просто средством удовлетворения личного честолюбия того или иного императора, удостоенного римским сенатом триумфа. Не говоря уже о выполняемой триумфальными процессиями важнейшей функции  - продемонстрировать  «Граду и миру» - выдающиеся полководческие способности чествуемого триумфатора, величие Римской державы, единство римской армии и римского народа,  они сохраняли даже в условиях космополитически и скептически настроенного (во всяком случае – в своих высших слоях) римского общества все более стремительно летевшей под откос олигархической республики налет чего-то архетипического, архаического, причастного не только миру людей, но и миру богов,  сакрального, святосвященного – «sacrosanctus» -, по выражению Марка Туллия Цицерона. Отказаться, как Цезарь, от связанных с триумфом величайших почестей, из соображений высшей государственной мудрости, значило обладать трезвым и расчетливым умом, недюжинной способностью обуздывать свои даже самые сильные и естественные эмоции (ведь честолюбие и стремление прославиться, «сделать себе имя» и покрасоваться перед людьми скрыты в тайниках души каждого человека, даже если он не способен дать себе в этом отчет и самому себе в этом признаться).
     В день триумфального шествия, начинавшегося на посвященном богу войны Марсовом поле, проходившего через Форум и завершавшегося, наконец, на Капитолии, Форум был  уставлен трибунами, полными почетных гостей в праздничных одеждах. Простой народ стоял вдоль улиц. Это был грандиозный всенародный спектакль, тщательно и искусно срежисированное массовое зрелище, стоившее всякий раз немалых денег. Довольно слабым, отдаленным, хотя и не менее ярким, отзвуком древнеримского триумфа стала много столетий спустя так называемая «помпа» - последняя форма театрализованного уличного представления эпохи Возрождения в Италии.
     Шагавшие во главе триумфальной колонны, вслед за сенаторами и магистратами, наиболее прославившиеся воины-победители, увенчанные лаврами, несли таблицы (или, говоря по-современному – «таблоиды»), на которых, в стиле сегодняшних комиксов, были изображены победы, победители и побежденные. За ними следовали повозки с наиболее ценной военной добычей. За повозками - богато украшенные белые жертвенные животные, предназначенные в этот торжественный день быть закланными в жертву всесожжения на алтаре Юпитера Капитолийского – ведь триумф был, прежде всего, священнодействием, пожалуй, наивысшей в Риме формою богослужения. За четвероногими жертвенными животными шли под конвоем двуногие -   военнопленные и заложники, вынужденные, по мрачной иронии судьбы, нередко тащить на себе наиболее презентабельную часть захваченной  у  них же римлянами военной добычи. Чем экзотичнее, диковиннее и богаче была эта добыча, тем больше восторга и восхищения она вызывала у бесчисленных толп зрителей, глазевших на триумф. А вот пленных князей, царей, княгинь, цариц, вождей, военачальников и схваченных мятежников «потомки Ромула»  осыпали насмешками и оскорблениями (в стиле воинов прокуратора Иудеи «всадника» Понтия Пилата, издевавшихся над Господом Иисусом Христом как над «царем иудейским»).
      За добычей и пленниками следовал главный «виновник» и главное действующее лицо триумфального шествия – победоносный римский полководец, император, триумфатор. Он стоял неподвижно, словно некий истукан, на роскошной двухколесной квадриге – богато украшенной золотом и слоновой костью колеснице, запряженной четверкою белых коней -, облаченный в пурпурную триумфальную тунику и пурпурную же триумфальную тогу,  расшитую золотыми пальмовыми ветвями  (лат. toga palmata), с золотым лавровым триумфальным венком (лат. corona triumphalis) на гордом челе, держа в руке увитый дубовыми ветвями, увенчанный изображением орла – священной птицы бога-громовержца Иове-Иовиспитера-Юпитера - жезл из слоновой кости (служивший, в незапамятные времена, скипетром римским царям, начиная, якобы, с самого Ромула). Лицо торжествующего триумфатора было выкрашено – в знак обильно пролитой им крови врагов Рима – красным суриком (как и лицо статуи Юпитера Капитолийского; пурпурная  туника, расшитая золотом пурпурная тога и золотой лавровый венок  на триумфаторе были также «позаимствованы» на время триумфа у статуи «отца богов и людей», да и триумфальная колесница была «взята напрокат» из его храма). Ибо – и в этом заключалась главнейшее и величайшее таинство разворачивавшегося на глазах «Града и мира» публичного священнодействия – триумфатор, с момента своего восхождения на колесницу Юпитера и до момента своего прибытия к вратам храма Юпитера на Капитолии, каким-то, непостижимым для слабого человеческого разума, образом, сам становился богом. Данный момент следует особо подчеркнуть. Триумфатор не просто «играл роль бога», не просто «представлял Юпитера» (подобно тому, как на похоронах знатных римлян лицедеи в масках предков умерших аристократов представляли «в лицах» этих предков), нет, вследствие некоего мистического превращения, он в торжественные минуты триумфа действительно становился не символическим олицетворением, а зримым и реальным воплощением всемогущего, верховного, величайшего бога,  ощущая себя таковым не только всеми фибрами своей бессмертной души, но и буквально каждой частицей своего смертного тела…
    За спиной недвижно высившегося, словно памятник самому себе, на колеснице триумфатора стоял специально приставленный к нему особый государственный раб, державший над его головой золотой венец и следивший за тем, чтобы триумфатора не «переклинивало» (выражаясь современным языком), иными словами – чтобы он не утрачивал полностью чувство реальности. Видимо, в этом действительно была необходимость. По традиции, раб время от времени шептал (или, скорее – с учетом царившего шума, все-таки говорил) на ухо триумфатору: «Помни, что и ты смертен!» или: «Помни, что и ты – всего лишь человек!»
    В общем, на квадриге триумфатора как бы сходились, или фокусировались, образуя неразрывное единство, божественное величие и человеческая бренность, высшее наслаждение жизнью и угроза смерти. Ибо колесница бога-громовержца катилась по улицам «Вечного Города» в окружении облаченных в кроваво-красные одежды ликторов, чьи связки розог с вложенными в них топорами были, ради праздника, увиты лавровыми ветвями. Всем и каждому из присутствующих на триумфальном действе римлян было хорошо известно, что после завершения церемонии ликторам предстояло, вынув топоры из фасций, обезглавить осужденных на казнь военнопленных, принеся, таким образом, на алтарь Юпитера Торжествующего – Iup(p)itеr Triumphans - человеческие жертвы (в этом смысле ни чем иным, как человеческими жертвоприношениями, были и гладиаторские бои не на жизнь, а на смерть на арене римского цирка).
     За триумфатором следовала его армия-победительница. В первых рядах – старший, средний и младший командный состав, затем – нижние чины, во всем блеске боевых наград (почетных венков, фалер, браслетов и прочих знаков отличия), в лавровых венках и с лавровыми ветвями в руках. Они как бы разыгрывали «игру сатиров», следовавшую, по всем правилам античного драматического искусства, за трагедией. В этот день воинам было дозволено обычаем безнаказанно высмеивать и вышучивать на все лады в сатирических, довольно грубых, песенках своего победоносного полководца, как бы мстя ему тем самым за тяготы муштры в период полевой и гарнизонной службы.
      Прибыв, наконец, в храм Юпитера на Капитолийском холме, триумфатор сходил с высоты квадриги на грешную землю и торжественно возлагал свой лавровый венок (а вместе с ним – и обретенное им, на время триумфа, божественное величие) на лоно статуи Юпитера Наилучшего Величайшего (лат. Iupitеr Optimus Maximus), возвращая богу священные атрибуты, взятые у  него как бы взаймы.. Снова обратившись из бога в человека, триумфатор приносил в жертву всевышнему богу безупречного белого быка и других белых животных, обреченных на заклание, после чего пускался в обратный путь, также сопровождаемый ликованием своих сограждан (да и гостей столицы), но уже не в качестве воплощения верховного божества, а в качестве простого смертного. После чего он за свой счет «накрывал поляну» (выражаясь современным языком) народу Рима. Все завершалось буйным  всенародным пиршеством под лозунгом «Народ и армия – едины»…
     Наряду с описанным выше «большим триумфом», которого сенат удостаивал римских полководцев, истребивших, с помощью своих легионеров, на поле брани больше пяти тысяч недругов «Вечного Рима», существовал и так называемый «малый триумф», которого удостаивались военачальники, также победоносные и также провозглашенные своими войсками императорами, но истребившие меньшее число врагов на поле боя. В случае «малого триумфа» триумфатор не ехал по «Вечному Городу» на колеснице Юпитера, а шел пешком, причем не в лавровом, а в миртовом венке (или в венке из плюща) на голове, как и его воины, и нес на плечах предназначенную в жертву овцу. Овца по-латыни называется «ова», поэтом «малый триумф» назывался «овацией». От этого происходит всем нам хорошо известное слово «овация».
     Как бы то ни было, удостоиться триумфа – «малого», и уж тем более – «большого» - не только считалось, но и действительно было огромной честью. Поэтому стоит еще раз снять шляпу перед трезвым и расчетливым умом здравомыслящего политика Гая Юлия Цезаря, отказавшегося от этой чести. Его отказ лишний раз доказывает широту натуры и величие замыслов главного героя нашего правдивого повествования.

    4.ПЕРВОЕ КОНСУЛЬСТВО ЦЕЗАРЯ

    Марк Порций Катон Младший, донельзя раздосадованный провалом своей отчаянной попытки не допустить Цезаря к  консульским выборам, выложил кругленькую сумму, чтобы путем подкупа «в интересах государства» (по его собственному выражению) обеспечить избрание своего зятя вторым консулом. Часть средств, необходимых для подкупа, «ревнитель нравов предков» предоставил сам, часть - получил от других «оптиматов».
     Позиция Цезаря в мире непрекращающейся как открытой, так и «подковерной» борьбы раздираемых конфликтами и распрями, не способных договориться между собой, как пауки в банке, властных олигархических группировок была очень выгодной. Расстановка противоборствующих сил внутри сенаторской олигархии была ему ясна, в народе он был популярен. Красс не сомневался в том, что Цезарь оправдал его высокое доверие, что он не выбросил потраченные на Цезаря деньги на ветер, а ведь за Крассом стояла все более наращивавшая свое могущество финансовая олигархия, противостоящая все более утрачивающей свое могущество олигархии сенатской. В отсутствие Помпея Цезарь сделал для него немало. Оба победителя Спартака – как Красс, так и Помпей -, не обретя поддержки в сенате, оказались в политической изоляции. Герой азиатских походов боялся потерять лицо в случае, если ему не удастся добиться наделения своих ветеранов землей и ратификации сенатом распоряжений, сделанных им на Востоке после победы над Митридатом Понтийским. Красс же был, с одной стороны - слишком осторожен, с другой же - слишком незначителен и слаб как государственный деятель, чтобы действовать в одиночку хоть сколько-нибудь продолжительное время.
     Используя сложившуюся явно в его пользу ситуацию, Гаю Юлию удалось, с присущим ему дипломатическим искусством, примирить между собой двух своих опаснейших соперников. Он также сумел убедить Красса и Помпея в необходимости вступить с ним, Цезарем, в союз. Доходчиво объяснив, что втроем они станут втрое сильнее, смогут без труда подчинить себе правительство республики и фактически править «Градом и миром» вместо него.
     «Тем, что Цезарь взамен прежней вражды соединил их дружбой, он поставил могущество обоих на службу себе самому и под прикрытием этого человеколюбивого поступка произвел незаметно для всех настоящий государственный переворот. Ибо причиной гражданских войн была не вражда Цезаря и Помпея  <…>, но  <…> их дружба, когда они сначала соединились для уничтожения власти аристократии, а затем поднялись друг против друга» (Светоний). В рамках заключенного между Цезарем, Крассом и Помпеем тайного соглашения, названного, впоследствии, «первым Триумвиратом» (лат. «Тройственным союзом», «Союзом Трех Мужей»), эти «три мужа»  (лат. tri viri) обязались во всем помогать друг другу. Тройственный союз был закреплен заключением династических браков. Помпей женился на дочери Цезаря Юлии, Цезарь же – на Кальпурнии, дочери «без лести» преданного «трем мужам» человека – Кальпурния Пизона. «Это вызвало сильное негодование Катона, заявлявшего, что нет сил терпеть этих людей, которые брачными союзами добывают высшую власть в государстве и с помощью женщин передают друг другу войска, провинции и должности» (Плутарх). За поддержку Тройственного союза заключившие его «три мужа» обещали Пизону добиться его избрания консулом на 58 год. И добились.
     Этой-то властной группировке, временами усиливавшейся, временами ослабевавшей,  с учетом  частичных изменений соотношения сил в рамках тройственной коалиции, было  суждено, почти на протяжении целого десятилетия играть ведущую, определяющую роль в римской политической жизни. Объединившись в Тройственный союз, вожди трех сильнейших группировок смогли пересилить крайне нестройную разноголосицу остальных, разъединенных взаимной завистью и ненавистью, сенаторских клик. Триумвират чем дальше, тем больше парализовал все движущие силы и механизмы рабовладельческой олигархической демократии, предвещая ей скорую и неминуемую гибель. Уже предыдущее десятилетие убедительно доказало, что жажда личной власти, бесплодная партийная борьба и эгоистическая, изнурительная «гибридная» война всех против всех все больше затрудняли управление «мировой» державой, а порой – даже делали управление ею вообще невозможным, и что лишь ситуации крайней опасности, вроде «Спартаковой войны», вынуждали погрязшие в междоусобных распрях олигархические «династии» Рима, забыв на время все свои противоречия, действовать сообща, ради «спасения животишек» (если использовать выражение Федора Достоевского). И теперь окончательно дегенерировавший, выродившийся сенат, после периода полного застоя и размена себя на мелочи, ощутил на себе тяжелую длань новых «хозяев жизни»…
     Цезарь без особых усилий добился своего избрания консулом на 59 год, невзирая на ненависть и яростное сопротивление оттесненных им соперников, образовавших широкий фронт – от закоренелых олигархов вроде Метелла, до «поборников прав и свобод народа» вроде Кальва. Коллегой Гая Юлия по должности стал продвинутый и выдвинутый Катоном в первый ряд Бибул. Сохраняя внешнее (хотя и весьма индифферентное) дружелюбие по отношению к коллеге, Гай Юлий проявлял свою готовность соблюдать формальности и не игнорировать своего соправителя, иными словами, властвовать с определенной сдержанностью. Такое сдержанное (до определенных пределов, разумеется) поведение было характерно для него на протяжении всей его жизни. Но стоило Бибулу осмелиться возразить Цезарю при внесении тем законопроекта о земле, Гай Юлий приказал силой оружия прогнать строптивого коллегу с Форума. Просто смахнул его, как крошку со стола…
     Быстро войдя во вкус, Гай Юлий продолжал наносить удар за ударом. Если верить Плутарху, Цезарь «из желания угодить черни внес законопроекты, более приличествовавшие какому-нибудь дерзкому народному трибуну, нежели консулу».  Прежде всего «потомок Венеры» позаботился о наделения землей ветеранов армии Помпея и оправдании надежд, возлагаемых на него, Цезаря, плебсом, избравшим Гая Юлия консулом.  Ведь как ветераны Помпея, так и «избирательный скот» могли понадобиться Цезарю в будущем. По двум аграрным законам, весьма напоминавшим по своей структуре и по характеру содержащихся в них требований проваленный в свое время сенатом законопроект народного трибуна Публия Сервилия Рулла, предполагалось распределить неразделенные еще италийские земли и приобретенные дополнительно земельные владения между отслужившими свой срок легионерами и неимущими гражданами, имеющими не менее трех детей. каждый поселенец получал земельный надел, который ему запрещалось продавать в течение двадцати лет. В целях безопасности отдельные усадьбы объединялись в небольшие колонии. Таким вот образом предполагалось обеспечить существование двадцати тысяч римских граждан.
      Цезарь вселил в «братьев своих меньших» большие надежды, хотя подобные частичные, «косметические», меры не могли обратить вспять общую для римского сельского хозяйства тенденцию перехода к  большим поместьям, латифундиям, и были всего лишь каплей в море.
     Естественно, сенат встал в жесткую оппозицию. Но новый консул не стал тратить время на долгие споры с «отцами, внесенными в списки». Вместо этого Цезарь вынес вопрос на рассмотрение народного собрания. На это собрание, проходившее на Форуме, бывшие легионеры Помпея явились вооруженными до зубов, чтобы придать больше веса требованиям консула. Интерцессия – вмешательство - народных трибунов – была попросту проигнорирована. Цезарь, с Крассом – по левую, и Помпеем – по правую руку, при бурном ликовании заполнивших Форум толп римского народа представил им на рассмотрение свои законопроекты. Попытавшихся было вмешаться Катона и Бибула сторонники Цезаря – «парни с крепкими кулаками, привычные к тому, чтобы наносить и выдерживать удары» - силой удалили с собрания. Дело дошло до форменного мордобоя, хотя не было недостатка и в устных угрозах. Было сказано немало слов о мечах, от которых можно защититься только мечами и щитами (как угрожающим тоном заявил во всеуслышание Помпей, к немалому разочарованию «оптиматов» и  к великой радости простых квиритов). Законы были приняты народным собранием, как говорится, «на ура». И в скором времени запуганный сенат, на заседания которого, из страха перед применением к ним сторонниками «трех мужей» силы оружия, явилась лишь половина сенаторов, был вынужден ратифицировать оба закона. Мало того! Каждого сенатора заставили, под страхом суровой кары, в персональном порядке, торжественно поклясться не чинить никаких препятствий проведению решения в жизнь, а всемерно способствовать ему. И они подчинились, включая даже твердокаменного взяткодателя Катона. Цезарь, который давно уже искал к тому повода, поклял¬ся громогласно, что черствость и высокомерие сенаторов вынуждают его против его воли обратиться к народу для совместных действий.
     Не удивительно, что ошельмованный, освистанный и крепко поколоченный народом «лузер» Бибул (даже рисковавший, по утверждению Плутарха и Светония, быть растерзанным, на пару с взяткодателем Катоном, разъяренною толпой на Форуме), больше не осмеливался появляться на заседаниях сената. Авторитет его (а заодно – и всей традиционной власти) пал так низко, что римская чернь осмелилась отнять  у ликторов злосчастного коллеги Цезаря по консульству их грозные фасции (внушавшие всем прежде страх и трепет как символ неумолимой кары за малейшее неповиновение властям предержащим)  и изломать их при всем честном народе.
     С того рокового для него (и для олигархической Римской республики) дня и до истечения срока своей консульской легислатуры Бибул, из страха перед, как минимум, кулачной расправой, ограничивался тем, что после очередного мероприятия, осуществленного Цезарем или по его указке, подавал письменный протест в форме эдикта, а также рассылал своих клиентов испещрять стены домов «Вечного Города» бесчисленными граффити, полными личных нападок на второго консула. Нашлись в Риме остроумцы, называвшие 59 год годом консульства Юлия и Цезаря, то есть одного человека (а не двух - Цезаря и Бибула), и даже имевшие наглость подписывать этим годом официальные документы.  Другие остроумцы сочинили и распевали издевательскую песенку:

      «В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:
       В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего»…

      Прямо скажем, не везло злосчастному Бибулу с этим несносным Цезарем, ни в курульных эдилах, ни в консулах! На всех должностях «потомок Венеры» его «задвигал»…
    Между тем ведущий представитель Тройственного союза не ограничился одним только  аграрным законом. Цезарь также всецело удовлетворил пожелания Помпея, вынудив сенат целиком и полностью, «всем списком», одобрить распоряжении, сделанные Магном на Востоке после победы над Митридатом VI Евпатором.
    Не забыл Цезарь и Красса «со товарищи», проведя в жизнь закон о снижении суммы налогового откупа в Азии. «Откупщикам, просившим о послаблении, он сбавил третью часть откупной суммы и при всех просил их быть умеренней, когда придется набавлять цену на новые откупа» (Светоний).
     Наряду с этими чисто дружескими услугами, оказанными «потомком Венеры» всаднической братии, и возвращением всей полноты гражданских прав детям римлян, объявленных при Сулле вне закона, Гай Юлий добился принятия целого ряда разумных и благотворных мер, например – «lеx Iuliа dе rеpеtеndis», более четко определявшего полномочия и сферы ответственности наместников римских провинций и предусматривавшего более суровые наказания за вымогательство (была, была у  Цезаря слабость к провинциалам, этого у «потомка Венеры» никак не отнимешь!), а также упрощения административной структуры и публикации для всеобщего ознакомления  «ежедневных отчетов о собраниях сената и народа» - фактически, прообраза первой ежедневной газеты.
      По предложению народного трибуна Ватиния сенат отдал Цезарю, по завершению срока его консульства, в управление провинции Цизальпийскую или Предальпийскую, Галлию (лат. Gallia Cisalpina), Нарбонскую Галлию (лат. Gallia Naгbonеnsis)  и Иллирию (Illiricum). После смерти римского наместника третьей галльской провинции – Трансальпийской (Заальпийской) Галлии (лат. Gallia Transalpina) – она также была передана под управления Цезаря. Надо сказать, что практичный  Гай Юлий выбрал себе в наместничество именно галльские земли отнюдь не случайно. Золота в Галлии было не меньше, чем в Испании - серебра. К тому же за Альпами можно было разжиться большим количеством «говорящих орудий», а ведь потребность в рабах ощущалась в Римской державе после многочисленных восстаний рабов и массового истребления «двуногого скота» при подавлении этих восстаний очень остро. В распоряжение Цезаря поступили два легиона, причем Гай Юлий был уполномочен набрать, в дополнение  ним, еще два. Ему было предоставлено право назначать, по собственному усмотрению, командующих этими легионами – легатов - и основывать колонии. Как продолжительность легислатуры, так и характер его полномочий были чрезвычайными и сравнимыми разве что с  полнотой прав Верховного Главнокомандующего, которыми был облечен на Востоке Гней Помпей. Открывавшиеся перед Цезарем отныне перспективы представлялись самыми оптимистическими и многообещающими. Гаю Юлию было предоставлено достаточно времени для реализации его представлений и планов, формирования преданного ему войска.  В данной связи представляется необходимым еще раз подчеркнуть, что подчиненные «потомку Венеры» земли считались очень богатыми.
     Человек, от которого сенат (до того, как узнал о создании Триумвирата) намеревался, по истечении срока его консульства,  отделаться, предоставив ему в управление «самые незначительные провинции – «одни леса да пастбища», теперь добился властных полномочий неограниченного повелителя обширных областей Римской державы, а также получил под свое командование многочисленные вооруженные силы. Не удивительно, что он пообещал собравшемуся в полном составе сенату взяться теперь за дело по-настоящему.
     И когда очередной «остряк-самоу¬чка» снова завел стару¬ю песню об аму¬рных похождениях Цезаря в Вифинии и позволил себе пу¬блично у¬сомниться в способности «женщины» (понимай: «жены Никомеда») справиться с возложенной на «нее» задачей, Гай Юлий отреагировал на эту довольно безвкусную остроту со столь характерным для него дружелюбным цинизмом, заметив, что в свое время не только Вифиния, но и вся Азия находились под властью женщин - амазонок, которые достаточно успешно справились со всеми трудностями управления этой обширной частью света…
     До отъезда из Рима на новое место назначения Цезарь, однако, счел необходимым закрепить свои достигну¬тые в «Вечном Городе» у¬спехи. Он ни на мгновение не забывал о том, что с момента сложения им с себя должностных обязанностей консула и до вступления в новую должность стал частным лицом и как таковое мог быть в любое время привлечен к  суду за свои действия, совершенные на посту консула.   Поэтому Гай Юлий загодя позаботился о том, чтобы деньгами и добрыми словами расположить  себе соискателей консульской должности на два следу¬ющих года. Расположив обоих соискателей к  себе и заручившись их поддержкой, Цезарь обратился в  коллегию народных трибунов с ходатайством гарантировать его «иммунитет», сиречь непривлечение к суду в период отсутствия «потомка Энея и Венеры» в Риме по делам государственной службы. Ну-ка, угадайте с трех раз, уважаемые читатели: могли ли народные трибуны отказать в этом ходатайстве «народном заступнику»?
      Обеспечив, таким образом, нерушимость своих позиций в Риме, Цезарь позаботился и о том, чтобы сенатская оппозиции не скучала в его отсутствие. Одним из народных трибунов 58 года был, еще до истечения срока консульства Цезаря, избран «красавчик» Клодий Пульхр – тот самый «молодой, да ранний» сердцеед-патриций, чьей верностью, преданностью по гроб жизни и поддержкой Цезарь в свое время заручился, предусмотрительно избавив его от неприятных последствий «скандала  в благородном семействе» на празднестве Доброй Богини.
       По освященному многовековой традицией римскому закону и обычаю патрицию вообще нельзя было становиться народным трибуном (не случайно ведь именовавшимся народным, то есть - плебейским), что, в общем-то, вполне понятно и логично: вряд ли природный патриций «по определению» мог защищать интересы плебеев так же искренне и эффективно, как природный плебей – «кровь от крови и плоть от плоти» своих плебейских избирателей.  Однако же, не зря гласит пословица:  «Если очень хочется, то можно». Особенно, если знать, как правильно взяться за дело. Цезарь (как Великий Понтифик) вкупе  со своим верным (надолго ли – это другой вопрос) союзником по Триумвирату -  Помпеем (предусмотрительно ставшим авгуром – да-да, не удивляйтесь, уважаемый читатель!) - санкционировал «адаптацию», то есть, в переводе с латыни, усыновление Клодия готовым  к услугам плебеем. После чего Цезарь, в своем качестве консула, провел (а если быть точнее – прямо-таки «продавил») закон, по которому усыновление патриция плебеем было объявлено равнозначным и равносильным плебейскому происхождению. Если верить смертельному врагу Клодия – Цицерону -, приемный отец «Красавчика» - состоятельный плебей Публий Фонтей - был юношей всего двадцати лет от роду, младше своего приемного сына (что, впрочем, римскими законами отнюдь не возбранялось). Сразу же после совершения предписанной законом процедуры адаптации Клодия,  Фонтей (сделавший, кстати говоря, впоследствии блестящую карьеру, став монетарием, то есть начальником монетного двора Римской республики) эманципировал (объявил полностью самостоятельным и правомочным) своего «приемного сына», который, между прочим, отказался – вопреки закону и традициям - именовать себя Фонтеем или совершать священнодействия («сакра»)  плебейского рода, в который был формально принят. Своим шокировавшим все римское «высшее общество» поступком демагог-повеса Пульхр дал основания для критики Цицерону, который утверждал, что усыновление недействительно, а потому мероприятия Клодия в должности народного трибуна, включая, в первую очередь, изгнание из Рима самого Цицерона (пусть запоздалая, но все же месть за Катилину и «катилинариев»), не имеют силы. Однако точку зрения Цицерона не принял даже сварливый и строгий ревнитель стародавних обычаев и традиций Катон  (преследовавший, впрочем, в данном случае, свои личные интересы, а не просто «изменивший себе» и «давший слабину»).
       По мнению многих, «Красавчик» затеял всю эту «недостойную (со «старопатрицианской» точки зрения) пародию, чтобы лишний раз эпатировать олигархический истэблишмент, продемонстрировать свое презрение к явно устаревшей норме, создавшей ему столько трудностей на пути к вожделенной должности народного трибуна. Но данное мнение представляется автору настоящего правдивого повествования неосновательным. Слишком уж многое стояло на кону – как для самого Клодия, так и для его спасителя и покровителя – Цезаря.
       Как бы то ни было, теперь Гай Юлий мог не сомневаться в том, что Цицерону и в его отсутствие скучать не придется – кто-кто, а уж Клодий-то об этом позаботится. Ведь еще с дней заговора Катилины «державный» римский народ, как, несомненно, помнит уважаемый читатель, крепко невзлюбил «продажного и своекорыстного прихвостня оптиматской шайки» Цицерона и очень полюбил молодого нобиля Клодия. То, чем занимался Клодий на посту народного трибуна в последующие годы, было, несомненно, чистой воды демагогией. И, тем не менее, именно «Красавчик», совершенно неожиданным для всех (и, вероятно, в перву¬ю очередь – для себя самого) образом способствовал невиданному дотоле по своей активности вовлечению широких масс римского народа в политическую жизнь и, главное - борьбу.

        5.ЧЕМ ЗАНИМАЛСЯ В РИМЕ КЛОДИЙ ПУЛЬХР

       Прежде всего, «Красавчик» обзавелся многочисленной личной охраной – или, выражаясь современным языком – «лейб-гвардией» (ведь ликторов с розгами и топорами или преторианцев с гладиями и пилумами народным трибунам не полагалось, так сказать, по штату). Хотя впоследствии и выяснилось, что даже личная охрана не смогла уберечь Клодия от рук убийц. Впрочем, до этого было еще далеко…Сформированная «Красавцем» из «подонков общества» (по утверждениям его врагов) лейб-гвардия состояла из форменных громил-боевиков – гладиаторов, рабов и «люмпен-пролетариев». Подобные телохранители имелись к тому времени у многих нобилей, однако Клодий превратил свою лейб-гвардию в крайне агрессивное орудие активной политической борьбы, вынесенной им за стены сенатской курии, на улицы и площади «Столицы (обитаемого) мира». Из этого его согражданами всех слоев и рангов были сделаны надлежащие выводы. Вследствие чего появление «Красавчика» на народных собраниях в сопровождении этого «штурмового отряда», неизменно приводило ко вполне предсказуемому результату, а именно -  безоговорочному принятию всех сделанных им предложений и распоряжений.
     Вне всякого сомнения, Клодий действовал в Граде на Тибре не на свой страх и риск и не по собственному произволу, но в тесном контакте с Цезарем, зорко следившим за происходящим в Риме из своего галльского «далека». Да и внушительные суммы, явно необходимые Клодию в Риме, текли к нему от Гая Юлия. «Красавец» честно отрабатывал их в качестве «агента-провокатора» незримо присутствовавшего в «Главе мира» Цезаря, не останавливаясь перед тем и позволяя себе то, чего сам Гай Юлий не мог себе позволить и ни в коем случае не должен был себе позволять. Став фактически подопытным кроликом «потомка Энея и Венеры» на «опытном поле демагогии», на котором  Клодий, как ни крути, торговал и ежедневно, если не ежечасно, рисковал своей собственной шкурой, в то время как его покровитель и спонсор хладнокровно наблюдал с безопасного расстояния за реакцией «оптиматов» на все новые «выходки» свежеиспеченного народного трибуна (в общем-то, согласившегося стать его, Цезаря, «полезным идиотом»,  пусть даже и не бескорыстно, а за полновесные денарии).
     Всю свою бурную и яркую, хотя и недолгую жизнь Клодий оставался прожженным, донельзя коррумпированным авантюристом, одержимым неуемной жаждой власти и страстно любившим играть с огнем, ходить по краю. На определенном этапе своей быстротечной политической карьеры он настолько вжился в свою роль  беззаветного и бескорыстного заступника римской бедноты, что пути назад для него уже не оставалось.
     Еще в бытность Цезаря консулом, его протеже Клодий добился принятия пяти законов, воспринятых сенатской олигархией, вне всякого сомнения, как удар «под дых» (или даже «ниже пояса»), если не как «плевок в лицо».
     Первый закон сделал ежемесячные хлебные раздачи неимущим жителям «Столицы мира» совершенно безвозмездными. В результате двадцать процентов столичного бюджета стали расходоваться на «аннону». Разумеется, плебс с неподдельным энтузиазмом принял это нововведение, значительно облегчавшее его незавидную участь.
     Второй закон ввел повсеместный запрет на толкование небесных знамений, бросив тем камень в огород авгуров – но не только . Ведь перенятый римлянами от этрусков обычай пророчествовать на основании небесных явлений испокон веков был излюбленным «оптиматами» средством не допустить принятия народным собраниями не выгодных правящей олигархии постановлений, ссылаясь на «волю богов». Не случайно консул-неудачник Бибул пытался помешать Цезарю добиться принятия комициями выгодного плебсу аграрного закона, ссылаясь на «дурные предзнаменования» (за что и был изгнан силой оружия с Форума, о чем еще, несомненно, помнит уважаемый читатель).
     Третий закон восстанавливал плебейские коллегии – уже упоминавшиеся выше своеобразные демократические клубы римского простонародья, служившие местами собраний недовольного столичного плебса в дни заговора Катилины и потому запрещенные сенатом. Между прочим, в регулярных заседаниях этих демократических коллегий принимали участие не только свободные плебеи, но и рабы. Факт, согласитесь, весьма многозначительный. Очевидно, под влиянием жизненных обстоятельств, свободные бедняки «Вечного Города» все чаще переставали смотреть на рабов как на принципиально отличающиеся от них существа «низшей породы».  Судя по всему, из всех законодательных инициатив Клодия восстановление народных коллегий имело наиболее далеко идущие последствия, поскольку именно коллегии фактически давали народным низам возможность организоваться для политической борьбы.
     Четвертый закон ограничивал полномочия цензоров в сфере ревизии списков сенаторов, с целью воспрепятствовать произвольному исключению из сената лиц, чем-либо не угодивших правящей «оптиматской» олигархии.
     Пятый закон был направлен напрямую против Цицерона и его приверженцев. Ибо предусматривал изгнание из Рима всякого римского гражданина, приговорившего другого римского гражданина к смерти без предварительного судебного разбирательства. Тем  самым, пусть и задним числом, объявлялась незаконной совершенная под давлением Цицерона бессудная расправа с «катилинариями». «Отец Отечества» Марк Туллий Цицерон делал все возможное (и невозможное), лишь бы не допустить принятия этого пятого закона. Он даже, так сказать, «ломая собственную гордость», «через не хочу», обратился за поддержкой к ненавистному ему Помпею. Но «герой азиатских походов» только пожал плечами. «Fiat iustitia, pеrеаt mundus», или, говоря по-русски: «Да свершится правосудие, даже если погибнет мир»…
     Прославленный оратор предпочел спешно покинуть «Вечный Город». И правильно сделал, между прочим!  «Благодарные Отцу Отечества» за все его «благодеяния» сыны римского народа разрушили до основанья дом Цицерона на «престижном» Палатине («Весь…мы разрушим..»), а затем поделили между собой «обобществленное» имущество бежавшего без оглядки из Рима Марка Туллия. Странным образом, большая часть «национализированной» собственности Цицерона досталась… как вы думаете, уважаемые читатели, кому? Правильно – народному трибуну Клодию! «Лишь мы…владеть…имеем право…, а паразиты – никогда!»…
     В отличие от изгнанного Цицерона, чья движимость и недвижимость была конфискована «Красавчиком», добродетельный ревнитель строгих нравов славных предков Марк Порций Катон отделался сравнительно «легким» испугом» - его послали «куда подальше» (от Рима) - наместником на остров Кипр (не самое худшее место, что могут подтвердить многие наши соотечественники).    
     Казалось, в Риме воцарилось, наконец, спокойствие. Не опасаясь более неприятных сюрпризов со стороны партии «оптиматов», Цезарь мог теперь спокойно отправиться проконсулом, или, по-нашему, по-современному -  провинциальным губернатором, в далекую и неспокойную Галлию. Хотя, если быть точнее, еще не мог. Ибо перед отбытием по месту службы, Гаю Юлию надлежало дождаться результатов расследования сенатом его деятельности на посту консула,  по требованию двух враждебных Гаю Юлию преторов (не умевших или же упорно не желавших «держать нос по ветру»). Но запуганный сенат не осмелился ни пальцем шевельнуть, ни даже пикнуть. И потому проконсул Цезарь со спокойным сердцем отправился служить «римскому сенату и народу» во вверенные его попечению богатые провинции.

     6.В «ВЕЧНОМ ГОРОДЕ» НЕ ВСЕ СПОКОЙНО

     Сложившиеся в Риме предпосылки для будущих успехов Цезаря, как уже говорилось выше, были чрезвычайно благоприятными. Однако эти будущие успехи отнюдь не были гарантированы. Для их обеспечения одних только благоприятных перспектив было – увы! - недостаточно.
     Слишком много было в Граде на Тибре того и тех, на что и на кого Цезарь не мог положиться. Красс был слишком осторожен, чтобы пойти на риск в одиночку. Помпей был известен переменчивостью своего нрава и своей неверностью. Многие из подкупленных Цезарем соискателей консульской должности и преторов симпатизировали партии «оптиматов». Да и большинство «народных» трибунов, приняв от Гая Юлия деньги, вовсе не проявляло готовности безоговорочно плясать под его дудку. Клодий, хотя и столь многим обязанный Цезарю, в сущности, оставался беспринципным «гончим псом» и «флюгером», готовым продаться с потрохами тому, кто ему больше заплатит. Как, впрочем, и все они, хотя и с большей или меньшей степенью готовности. Беззастенчивый, циничный переход из стана одной партии в лагерь другой был в описываемое время общим правилом, лишь подтверждаемым немногими исключениями…
     Не мог свежеиспеченный проконсул Галлий всецело положиться и на римский народ, чьим любимцем он считался (и это говорит в пользу народа).  У римского плебса не было принято почитать своих любимцев, как неких непорочных святых или рыцарей без страха и упрека, не допуская в их адрес ни малейшей критики. Простонародье было способно не только ценить такого человека, как Цезарь, но и вполне объективно оценивать его личность и поступки. Когда «потомок Венеры» приказал на народном собрании взять под стражу и отвести в тюрьму строптивого Катона, простые граждане «Вечного Города», сумевшие оценить по достоинству бескомпромиссную позицию сурового Марка Порция, «из уважения к добродетели Катона» (Плутарх), громким ропотом выразили свое недовольство (несмотря на то, что консул действовал в народных интересах - ведь Катон противился принятию законов, предназначенных улучшить их, простых римских граждан, положение).  Когда Цезарь в откровенно провокационной речи обрушился на своего незадачливого коллегу по должности – консула Бибула -  и призвал народ взять приступом дом своего соперника, плебс и не подумал последовать призыв своего «любимца». Простолюдины Рима вовсе не были лишенными собственной воли креатурами Гая Юлия и оставляли за собой свободу, в любой момент обратить свое недовольство и на него, любимого. Именно под лозунгом свободы приобрел их благосклонность Клодий Пульхр, у которого хватило ума и политической расчетливости повелеть построить на месте разрушенного плебсом дома  Цицерона на Палатине храм богини Свободы (или, по-латыни, Libеrtas). Очень велик соблазн представить себе (и другим) политическую карьеру Гая Юлия от первого Триумвирата через девять лет, с пользой проведенных им в Галлии (или, точнее, в Галлиях – Галлий ведь, как мы с уважаемыми читателями знаем, было несколько) как последовательное и неуклонное «восхождение  к диктатуре». Крайне соблазнительно воображать, что дальновидный Цезарь все предусмотрел (как некий проницательный авгур, хотя авгуром был не он, а его «заклятый друг» Помпей), продумал и спланировал заранее, и потому все произошло именно так, как и должно было произойти. Этому соблазну поддались и многие из соотечественников и современников Цезаря - Цицерон и другие, с величайшей охотой бросавшие всякому римлянину, не желавшему безропотно подчиняться воле сенатской олигархии, обвинение в стремлении к царской власти (столь же страшное, как обвинение в «троцкизме» в сталинском СССР). В «демократическом» Риме обвинение в стремлении к царскому венцу традиционно было сродни ругательству. А в описываемую (да и не только в описываемую) в настоящем правдивом повествовании эпоху, когда обвинение в чем угодно считалось вполне допустимым и законным средством политической борьбы (не то, что в наше время), противники, особо не задумываясь над этической стороной своего поведения, осыпали друг друга всевозможными ругательствами – и ничего, «хоть бы хрен по деревне»! Даже такой скромный в личной жизни, сдержанный и приятный в обхождении человек, как консул-«лузер» Бибул в памфлетах,  замаскированных под эдикты (то есть - официальные консульские указы), обзывал своего коллегу по консульству Цезаря «вифинской царицей» и заявлял, что раньше тот хотел царя, теперь же хочет царства.   Однако на основании этих гневных инвектив вряд ли следует приписывать современникам Цезаря, яростно критиковавшим «потомка Венеры», пророческий дар. Ведь пока что самым могущественным человеком в Риме был все еще не Цезарь, а Помпей. Цезаря же «оптиматы» услали далеко, за покрытые вечными снегами горные вершины Альп, тем самым сильно ограничив его возможности реального вмешательства в дела «Столицы обитаемого мира».  К тому же автору настоящего правдивого повествования представляется маловероятным, что и сам Цезарь в период своего проконсульства всерьез считал себя будущим единоличным, неограниченным властителем Рима. К власти рвались все они, а не один только Цезарь. В этой азартной игре требовалось везение. А ощущение Цезарем своего неоспоримого и очевидного интеллектуального превосходства над своими достаточно ограниченными во всех отношениях противниками, не делая его высокомерным, укрепляло веру Гая Юлия в собственные силы.  Нужно было только запастись терпением – и ждать…
     Несмотря на все радикальные указы и законы, изданные в консульство Цезаря, римскому «высшему обществу» по-прежнему как-то не верилось, что этот недавний охотник за юбками, учтивый и галантный щеголь может представлять собой серьезную и, главное - реальную опасность, угрожающую самим традиционным основам и принципам власти сенатской олигархии.
     В чем Цезарь действительно мог быть твердо уверен, так это в поддержке всех его начинаний «достопочтенными» финансистами с золотыми кольцами на пальцах, «денежными мешками» и откупщиками налогов из «всаднического» сословия…до тех пор, пока он, Цезарь, проявлял готовность представлять и защищать их интересы, разумеется. Да и в поддержке великосветских львиц «Вечного Города» на Тибре. Гай Юлий обладал счастливым талантом «плавно» превращать свои любовные связи в дружеские. Поэтому осчастливленные им замужние женщины из «высшего общества» никогда не лишали своего бывшего галантного возлюбленного своей благосклонности и были всегда готовы замолвить за него словечко, если Цезарю вдруг приходилось туго. Эти достойные матроны были способны добиться (и добивались) гораздо большего, чем можно подумать. Еще до своего отбытия по делам новой службы в Галлию (будем все же писать это слово в единственном числе, так привычнее – да и сам Цезарь так писал) Гай Юлий подарил своей возлюбленной Сервилии, сводной сестре «добродетельного» Марка Порция Катона Младшего, умной и дальновидной женщине с широким политическим кругозором и большим политическим влиянием, драгоценное жемчужное ожерелье. Неизменная благосклонность и верная дружба Сервилии на протяжении двадцати следующих лет весьма способствовали успешной военно-политической карьере ее «милого друга» Цезаря – и, разумеется, не только из-за ценности подаренных им ей перед отъездом из Рима жемчугов…
     В Галлии Цезарю представилась мало сказать великолепная, но прямо-таки уникальная! - возможность показать окружающему миру свое новое лицо. Начался новый, поистине авантюрный, период жизни «потомка Венеры».

     7.«КОСМАТАЯ ГАЛЛИЯ»

     Римляне с шутливым презрением, традиционно испытываемым гордыми гражданами «столицы обитаемого мира»  ко всем прочим народам, не столь взысканным, по твердому убеждению представителей «народа, облаченного в тогу», безграничной милостью бессмертных богов, именовали территории, расположенные к северу и к западу от Альп, «косматой (длинноволосой, волосатой) Галлией», или, по-латыни – «Gallia comata».  У данного выражения был, очевидно, тот же нехороший привкус, что у распространенных среди наших не слишком «политкорректных» и «толерантных» современников выражений типа «Чуркистан» или, к примеру, «Мухосранск». Этой некультурной, нецивилизованной и вообще «дикой», по мнению «просвещенных» римлян, «косматой Галлии» гордые потомки Ромула противопоставляли «Галлию, облаченную в тогу», по-латыни – «Gallia togata» -, то есть «давным-давно», а если быть точнее, то с начала девяностых годов I века до Р.Х. - романизированные области Северной Италии, расположенные между рекой Пад (сегодня – По) и Альпами.
      Между тем, «косматые» галлы в действительности вовсе не были ни «дикарями», ни даже «полудикарями». В своей родной стране они отнюдь не продирались через непролазные лесные дебри с каменными топорами и дубинами в поисках диких зверей, чтобы, загнав или заманив в западню, пожрать их сырыми (или, в лучшем случае - слегка обугленными на костре – естественно, без соли!), а прилежно и умело разводили скот и обрабатывали землю. Галльская культура, несмотря на все свое своеобразие, во многих отношениях ничуть не уступала римской. В 387 (или 390) году до Р.Х. перешедшие Альпы и захватившие весь север Апеннинского полуострова галлы под предводительством Бренна, разбив римские войска, захватили Рим (кроме Капитолия, спасенного, по легенде, гоготом священных гусей богини Юноны, вовремя разбудивших римскую стражу; так что в действительности, вопреки пословице, гуси спасли не Рим, а всего лишь его «кремль»), перебили всех сенаторов, гордо отказавшихся покинуть Город, и принудили отсиживавшихся в этом «кремле» римских консулов и прочих магистратов к выплате огромной дани, или выкупа в тысячу фунтов золота. Однако принесенные галлами гири для весов оказались фальшивыми, и, когда доставивший дань римский трибун отказался их использовать, заносчивый галл, - если верить Титу Ливию, автору «Истории (Рима) от основания Города» - «Аb Urbе condita» - бросил на весы еще и свой тяжелый меч, как самый веский аргумент. Тогда-то и прозвучали невыносимые для римлян слова: «Горе побежденным!» (вошедшие с тех пор в пословицу у римлян). Правда, римские историографы постарались из патриотических соображений смягчить для потомков горечь понесенного их предками от галлов поражения, поставив все, как говорится, «с ног на голову»: «Но ни боги, ни люди, не допустили, чтобы жизнь римлян была выкуплена за деньги». Неожиданно появилась армия римского «дукса» Марка Фурия Камилла, избранного диктатором и своей высшей, диктаторской властью объявившего решение консулов о выплате галлам дани недействительным. Согласно Титу Ливию, да и и Плутарху, доблестный Камилл велел римлянам готовить оружие к бою и сказал: «Освобождать отечество надо железом, а не золотом, имея перед глазами храмы богов, с мыслью о женах, детях, о родной земле». Эти гордые слова вошли не только в античную историю, они вдохновляли писателей, поэтов художников на протяжении нескольких веков. Позднее комментаторы от себя добавили еще одну деталь: Камилл, произнеся замечательные слова, бросил на другую чашу весов свой железный меч». Вот как пишется (и переписывается) порой история… В действительности галлы, дошедшие в свое время до Греции (где они разорили и разграбили храм Аполлона в Дельфах) и Малой Азии (под именем «галатов»), где их с величайшим трудом одолел на поле брани и «посадил на землю» пергамский царь (повелевший именно в честь победы своих войск над галльскими «вооруженными мигрантами» соорудить знаменитый Пергамский алтарь), еще долго не давали эллинам и римлянам покоя. Но это так, к слову…
      Хорошо известно, что у галлов имелись многочисленные и многолюдные укрепленные города (или поселения городского типа, по-латыни – «оппидумы»), широко разветвленная дорожная сеть, кораблестроение, оживленное судоходство, процветающая торговля, всевозможные ремесла, чеканка монет и медалей, налаженное производство покрытых красивейшими узорами керамических изделий, всемирно известных дорогих эмалей, высокоразвитая металлообработка. Галльские кузнецы ковали превосходное оружие , галльские ювелиры изготавливали столь же превосходные украшения, в том числе – золотые шейные кольца, или обручи – гривны. Гривна (лат. torquеs) служила отличительным признаком принадлежности  к галльской аристократии.
      Обобщенные под введенным археологами названием Латенской культуры характерные особенности галльской культуры и галльского образа жизни дают нам вполне адекватное представление о высоком уровни развития, достигнутом галльской, или, в более широком плане - кельтской, цивилизацией (именуемой, в силу особенностей ее развития, некоторыми исследователями «ползучей»), к моменту появления Цезаря в Галлии в качестве римского проконсула.
      До его появления римляне владели на территории «косматой Галлии», именуемой официально, разумеется, иначе, а именно - Заальпийской (Трансальпийской) Галлией», только узкой полосой побережья в ее юго-восточной оконечности между Альпами, рекой Роданом (современной Роной) и горным хребтом Цевенной, или же Кевенной (современными Севеннами). Овладев ею, римляне могли эффективно защищать безопасность своих дорог, ведущих в Испанию. Процветающая, некогда греческая, колония Массилия (или Массалия – современный южнофранцузский порт Марсель) и основанный римлянами город Нарбон(а), давший свое название всей этой галльской провинции Рима – «Нарбонская Галлия» - были местными центрами римской власти, из которых римские меркаторы-купцы и земельные спекулянты отправлялись по своим делам в не зависимые от римлян галльские «грады и веси». Эти ловкие и оборотистые коммерсанты импортировали вина и другие продукты изобилующей благами земными страны материковых кельтов и оседали в торговых поселениях – факториях – всегда служивших ядром римских (а, впрочем, и не только римских) колоний.
      Свободную (от римлян) Галлию населяли остатки разрозненных племен, входивших в состав великого некогда кельтского народа, чья зона расселения первоначально простиралась от Пиренеев и Атлантики, включая Британские острова с Гибернией, или Ибернией – современной Ирландией - до устья Пада-По и до Гема (позднейших Балкан).   К моменту начала галльских походов Цезаря эти племена кельтов-галлов на Юге смешались с народами иного происхождения – иберами, составлявшими основную часть населения Испании (таких «метисов» называли кельтиберами) и лигурами (лигурийцами). В Альпийской области народности ретов (рециев) и иллирийцев частью вытеснили чистых кельтов,   частью – ассимилировали их, растворили в себе. На северной границе «косматой Галлии» уже появились германцы, традиционно внушавшие страх и ужас соседям.
      Следует особо подчеркнуть, что свободная Галлия (на свою беду) не представляла собой единого, хотя бы мало-мальски централизованного государственного образования. Разные галльские племена находились на разных ступенях развития. Некоторые из них все еще никак не могли вырваться из тисков родоплеменного строя. Другие уже достигли уровня «протогосударственного» развития или, по крайней мере, имели к этому все предпосылки. Между отдельными галльскими племенами то и дело вспыхивали кровопролитные территориальные конфликты. Эти постоянные кровавые междоусобицы делали Галлию идеальным «опытным полем» для опробования римлянами их знаменитой тактики «dividе еt impеra», то есть – «разделяй и властвуй» (или, в более жестком и откровенном варианте: «убивай одних варваров руками других варваров к вящей славе великого Рима!»). В каждом более-менее «продвинутом» галльском племени имелся свой правящий слой привилегированной знати (именуемый Цезарем в его «фронтовых сводках» римским термином «всадническое сословие», хотя, пожалуй, было бы точнее называть галльских аристократов не «всадниками», а «патрициями»; но Гай Юлий, видимо, не решился на такую «литературную вольность» чтобы не обидеть подобным «оскорбительным» сравнением своих римских собратьев по патрицианскому сословию), подчинявшейся (с большей или меньшей охотой) племенному вождю. Основная же масса кельтского населения находилась в зависимости (вполне сравнимой с рабством) от этой аристократии.
     В рамках крайне рыхлого конгломерата галльских племен,  чья рыхлость, несомненно, затрудняла саму возможность политической и военной организации (не случайно территория, занимаемая кельтами, неуклонно сокращалась, как бальзакова «шагреневая кожа»), существовала своеобразная жреческая каста друидов, служившая, пожалуй, единственной духовной скрепой, побуждавшей галлов все-таки осознавать свое единство.
    Друидский культ был издревле окутан глубочайшей тайной. Столь же таинственным он, в общем, остается по сей день. Не в последнюю очередь, ввиду почти полного отсутствия достоверных свидетельств о нем современников, но также и потому, что сами представители галльской священнической касты тщательно скрывали от непосвященных (или, как сказал бы на латыни римский жрец – «профанов») подробности своего культа под завесой зловещей таинственности. Можно лишь сказать, что их религиозные представления были преисполнены первобытных, анимистических реликтов, пережитков, унаследованных от самой ранней эпохи человеческой истории.  Друиды не имели храмов. Все культовые церемонии, включая человеческие жертвоприношения, совершались ими в лесных дебрях, под «священными деревьями».
     Религиозные представления материковых галлов (как и вообще кельтов) были проникнуты мрачными идеями существования, наряду с посюсторонним, земным, еще и потустороннего, загробного мира и ожидающего там всякого умершего неотвратимого возмездия за преступления, совершенные в земной жизни. В этом отношении мрачная галльская религия была сходна со столь же мрачной религией учителей и предшественников римлян – этрусков.
     Безоговорочно почитаемые всеми без исключения слоями галльского населения, друиды решали все главные вопросы галльской жизни. Именно друиды воспитывали детей галльской знати. Вожди галльских племен, привычные с раннего детства во всем слушаться своих наставников, покорно подчинялись влиянию друидов (а нередко и сами входили в друидскую касту). Вследствие чего политическое влияние друидов было неоспоримым. Кроме того, именно друиды были в «косматой» Галлии судьями и лекарями. Все это вместе взятое делало друидов практически всемогущими.
     Галлы были отменными и хорошо вооруженными воинами. Греческий автор римской эпохи Страбон описывал вооружение галлов в следующих выражениях:
     «Галльское  вооружение соответствует их (галлов – В.А.) большому росту: длинный меч, висящий на правом боку, длинный прямоугольный щит в соответствии с ростом и «мандарис» - особый вид дротика. Некоторые галлы употребляют также луки и пращи. Есть  у них еще одно деревянное орудие, похожее на «гросф» (копье с деревянной ручкой толщиной в палец – В.А.). Его бросают рукой, а не из петли, и оно летит даже дальше стрелы» («География»).
     Галлы славились как превосходные конники. Страбон в данной связи писал:
     «Хотя все галаты (галлы – В.А.) по натуре воинственный народ, все же они более искусные всадники, чем пехотинцы». («География»).   
      Конных стрелков галлы не имели, основным средством нападения  галльских всадников были дротики и копья. Судя по археологическим находкам, средневооруженные всадники кельтов, имевших развитую металлургию, надевали в бою шлемы и доспехи (преимущественно – кольчуги, перенятые римлянами именно у галлов), имели крупные щиты разной формы, мечи, топоры или палицы. В то же время легкие галльские конники экипировались проще и часто вообще не носили доспехов. Так, описывая схватку галльской вспомогательной конницы Красса с тяжелой кавалерией парфян в роковой для победителя Спартака битве при Каррах, Плутарх подчеркивает, что «галлы получали удары от (парфянских – В.А.) копий в обнаженные, ничем не защищенные тела» («Сравнительные жизнеописания.  Красс»).
      В марте (месяце бога войны Марса) грозового 58 года до Р.Х. проконсул Гай Юлий Цезарь прибыл за золотом и «челядью» в важнейшую из переданных ему в управление провинций – Заальпийскую Галлию. «Галлия Трансальпина» была преисполнена внутренних раздоров и междоусобиц, страстного желания галлов вновь обрести утраченную свободу, воинственной отваги и архаичных, казавшихся просвещенному римлянину прямо-таки дикими представлений о жизни и жизненных ценностях. К моменту прибытия Цезаря провинция пребывала в состоянии всеобщего смятения, близкого к хаосу. С севера приходили все более тревожные известия. Племя гельветов снялось со своих насиженных мест и отправилось искать себе новые земли для поселения. Германцы, призванные одними галлами на помощь против других галлов, переправившись через полноводную  реку Рен (современный Рейн), продвигались по галльской территории на Юго-Запад. Ничего лучшего Цезарь не мог себе и пожелать!

     8. «КОНТРАКТНИКИ» ЦЕЗАРЯ

     Следует еще раз подчеркнуть, что Гай Юлий Цезарь прибыл в «косматую» Галлию в качестве проконсула, сиречь губернатора этой страны, а не в качестве римского военачальника. Такого «империя», то есть – властных полномочий главнокомандующего – он от сената не дождался (в отличие от своего дяди Гая Мария - в войне против кимвров и тевтонов, или своего соперника и союзника Помпея – на «Восточном фронте»).  К тому же Цезарю, в отличие от Мария и Магна, необходимо было, во что бы то ни стало, избавиться от целой горы не просто обременявших, но прямо-таки душивших его долгов, а также, как и прежде, подкупать и перекупать коррумпированных политиков в Риме. Заальпийская Галлия интересовала Гая Юлия, прежде всего как неисчерпаемый источник воинов, рабов и золота. Она представляла собой, так сказать, некое «северное Эльдорадо». Но чтобы эффективно стричь с «косматой» Галлии шерсть, или, выражаясь языком античной мифологии – «золотое  (в полном смысле этого слова!) руно» было желательно держать ее в перманентном состоянии войны.
     Воины, отданные «римским сенатом и народом» под командование Цезарю, могли, несомненно, по праву считаться лучшими в античном мире. В распоряжении «потомка Венеры» находилось превосходно вооруженное, образцово вымуштрованное войско, испытанное в боях и походах, спаянное железной, «марианской» дисциплиной.
     Гай Юлий реорганизовал «эксерцитус романус» на новых началах. Для усиления подчиненных Цезарю четырех легионов (каждый из которых насчитывал согласно одним источникам - от трех до четырех с половиной, согласно другим – от четырех по пяти тысяч воинов и состоял из десяти когорт, состоявших, в свою очередь, из шести центурий каждая),  в состав легиона была включена «артиллерия» того времени – пятьдесят пять карробаллист (боевых машин, установленных на четырехколесных повозках), метавших в неприятеля тяжелые стрелы; и десять онагров, метавших тяжелые каменные ядра. Эти дальнобойные стрелометы и камнеметы обозначались общим собирательным термином «катапульты», от греческого слова «катапельта» («пробивающая щиты»), вопреки широко распространенному, но оттого не менее ложному мнению, что катапульта – определенный вид метательных машин. Особенно большое внимание Цезарь уделял всякого рода осадной технике.
      Боевой порядок легиона Цезаря состоял из трех линий (а не из двух – в отличие от боевого порядка легиона Мария). В первой линии стояли четыре когорты, во второй и третьей линии – по три когорты.   Вторая линия была фактически линией поддержки. Третья линия легиона Гая Юлия была общим резервом, используемым для решительного маневра против фронта или фланга неприятеля либо для отражения неприятельского удара. Иногда легион строился в две линии (для удлинения фронта) и очень редко – в одну линию, но в последнем случае – без интервалов между когортами, образуя фактически некое подобие греческой, македонской или древнеримской фаланги.
      По сравнению с боевым порядком когортального легиона  Гая Мария, боевой порядок когортального легиона его племянника Гая Юлия Цезаря имел большую глубину построения, большую устойчивость и средства для маневра. Школой для подготовки командиров был штаб полководца.
     Штаб «дукса» состоял из легатов и ближайших помощников полководца, командовавших отдельными крупными подразделениями или отдельными частями боевого порядка.
      Проведенная Цезарем реорганизация значительно повысила боеспособность римской армии.
      Прибыв по месту назначения, Гай Юлий поторопился набрать новые подразделения из местных уроженцев. Над вопросом, как ему при вербовке новобранцев не выйти за рамки полученных им в Риме от сената полномочий, Цезарь себе голову особо не ломал. Благодаря этой практике, армия Цезаря в Галлии, всего за семь лет, выросла втрое по сравнению со своей первоначальной численностью. Впрочем, племянник Гая Мария не спешил (как бы ему этого, возможно, ни хотелось) немедленного формировать из набранных им добровольческих отрядов новые легионы. Благодаря такой разумной осторожности и сдержанности как враги Цезаря в Галлии, так и недруги Цезаря в Риме не могли составить себе точного представления о реальной численности его вооруженных сил. Согласно написанной Светонием биографии Цезаря «Божественный Юлий», один из новых сформированных Цезарем легионов состоял целиком и полностью из заальпийских галлов и носил галльское название «Алауда» (означающее в переводе «хохлатый жаворонок») – по нашлемному украшению входивших в него воинов. Этот Пятый легион Жаворонков стал одним из лучших в войске «потомка Венеры». Цезарь, не колеблясь, даровал всем без исключения легионерам-галлам римское гражданство.
      Римские легионеры были пешими воинами. Чтобы понять, почему высокорослые галлы и еще более высокорослые германцы насмехались над «сынами Ромула», как над «карликами» или «пигмеями», следует знать, что средний рост тогдашнего римлянина составлял всего-навсего сто пятьдесят пять сантиметров.  Что, однако, не мешало «малоросликам»-легионерам с легкостью совершать ежедневные двадцатикилометровые марши с «полной выкладкой» весом от двадцати до тридцати (или даже до сорока) килограммов. «Мулы» Цезаря (как в свое время – «мулы» его дяди Мария) несли на себе массу всего – трехдневный паек, походный набор кухонной посуды, средства ухода за вооружением, обувью и обмундированием, перевязочные материалы, шанцевые колья (военный лагерь – «каструм», разбиваемый римскими воинами в обязательном порядке каждый вечер, непременно окружался рвом, земляным валом и частоколом), лопаты-заступы, кирки и прочий шанцевый инструмент. Все это каждый «мул» Цезаря нес, наряду со своим «табельным» оружием, в упакованном виде на специальной палке вилообразной формы, о чем свидетельствовало ее латинское название «фурка» («вилы»), или с перекрестьем на конце. Легионер был одет в льняную нижнюю рубаху, а поверх нее - в шерстяную тунику до колен с короткими рукавами, перехваченную солдатским поясом – «цингул(ум)ом» (служившим отличительным знаком каждого военнослужащего), кожаные штаны чуть ниже колен, и обут в крепкие шнурованные кожаные башмаки с прорезями для пальцев на толстой подошве, подбитой гвоздями - такая обувь дольше носилась, и нога в ней не уставала). В холодное время года воины носили также теплые носки, перчатки и лацерны - суконные плащи с капюшоном. Непременной принадлежностью обмундирования был небольшой треугольный шейный платок вроде позднейшего ковбойского, скаутского или пионерского галстука, предохранявший «мулов» Цезаря от ветра и от пыли.
     Защитное вооружение легионера той эпохи состояло из:
       1. толстого кожаного, армированного нашитыми на кожу металлическими (обычно – железными) полосками или чешуйками, панциря (называвшегося по-латыни lorica  squamata ), либо кольчуги (лат. lorica hamata) , украшенных  у отличившихся «сынов Ромула»  наградными бляхами-фалерами, крепившимися на перекрещенных ремнях;
      2.прочного кожаного шлема с гребнем, нащечниками и назатыльником, также усиленного металлическими полосками;
и
      3. тяжелого щита (или, по-латыни - скутума) овальной или четырехугольной формы, изготовленного из прочных досок, обтянутого кожей и обитого по краю металлическим ободом.
     Командный состав легиона – от центурионов и выше - носил, судя по сохранившимся изображениям, еще и поножи (но в основном, по-видимому, на парадах, поскольку носить поножи были не слишком удобно). Излюбленным видом защитного вооружения командного состава был так называемый «мускульный доспех», или, по-латыни – lorica musculata — металлический панцирь-кираса с изображением рельефа мышц живота, груди и спины, (этот доспех носили  поверх кожаной безрукавки с «птеригами», или «птеругами»  - прямоугольными фестонами, прикрывавшими плечи и бедра).  Достаточно распространено было  и ношение командным составом (от военного трибуна и выше) еще одного вида защитного вооружения, так называемого lorica plumata,  буквально - «перистого панциря» (от латинского слова pluma=«перо»), обязанного своим названием сходству его продолговатых пластин с птичьими перьями.  Этот «сложносоставный», или «композитный», панцирь представлял собой кольчужную рубаху – вышеупомянутую «лорику гамату» - на которой вертикально крепились напоминающие птичьи перья металлические пластины, частично перекрывавшие друг друга.
     Доспехи и вооружение командного состава были богато украшены с использованием различных техник - золочения, серебрения, чеканки, инкрустации, эмалировки.
     Наступательное вооружение легионера состояло, как уже упоминалось на предыдущих страницах настоящей книги, из короткого меча-гладия и из принятого на вооружение при дяде нашего героя - Гае Марии - знаменитого пилума – тяжелого, длиной до двух метров, дротика, или, иными словами - метательного копья, с очень длинным, доходившим до половины древка, острым железным четырехгранным наконечником. Обычно легионеры метали свои пилумы в неприятеля с небольшого расстояния (хотя в некоторых случаях использовали их и как ударное оружие ближнего боя). Пущенный с силой во врага, пилум либо пробивал вражеский щит насквозь и ранил укрывавшегося за ним неприятельского воина, либо оттягивал щит своей тяжестью книзу и открывал владельца щита (если тот не выпускал щит с торчащим в нем пилумом из руки)  для последующих ударов гладием . Считается, что это весьма эффективное, преимущественно метательное, оружие было введено в римском войске в рамках армейской реформы, осуществленной дядей Цезаря – военным реформатором Гаем Марием. Наряду с мечом и дротиком, в комплект вооружения римского пехотинца входил еще и «пугион» – остроконечный кинжал с клинком в форме вытянутого, или, если использовать термин, принятый в геометрии, равнобедренного треугольника.
       В таком вооружении и снаряжении шагали по галльской земле вояки Цезаря, по большей части - низкорослые, темноволосые и темноглазые (в отличие от своего предводителя) уроженцы солнечной Италии, приученные к строгой дисциплине, храбрые, выносливые и неприхотливые – в том числе, и в пище. Впрочем, на питании легионеров стоит остановиться несколько подробнее. Не зря известная пословица гласит: «Война – войной, обед – обедом».
     Не будет преувеличением сказать, что поначалу рацион римского легионера мало чем отличался от рациона римского простонародья. Ведь, как, конечно, еще помнит уважаемый читатель, в первые века существования Рима легион представляя собой обычное народное ополчение. Но, с одной стороны, в легионах служили не самые бедные из римских граждан (каждый римский воин обзаводился оружием и  доспехами за собственный счет, в соответствии со своим имущественным цензом), а значит -  они были в состоянии запастись на время похода достаточно калорийным питанием. С другой стороны, римский легионер даже вне боевой обстановки расходовал, выражаясь современным языком, изрядное количество калорий. Ведь, как уже говорилось выше, в походе легион ежедневно обустраивал на ночь временный лагерь, что требовало от легионеров тяжелого физического труда. Основу походного рациона легионеров во все периоды римской истории составляли зерновые. Но если римские земледельцы и городские «пролетарии» привыкли питаться кашами, то основным продуктом питания легионера был, несомненно, panis, то есть хлеб. Либо в виде заранее приготовленных сухарей, у которых даже было специальное название - panis militaris (в переводе с латыни - «военный хлеб»), либо испеченный тут же, в полевых условиях. Античный историк Полибий, живший во II веке до Р.Х., писал, что на каждого легионера в месяц полагалось пищевое довольствие в количестве двадцати шести килограммов зерна. Спрашивается: что же делали с этим зерном легионеры? Проще всего было бы сварить из него кашу. Но каша римским воинам (в отличие от мелких свободных земледельцев и городского плебса) была не слишком-то по вкусу. Да и хранить уже сваренную «шрапнель» или «поленту» (выражаясь языком современных итальянских потомков римских воинов эпохи Цезаря «и иже с ним») было трудно, в отличие от хлеба. Поэтому римские легионеры, объединенные в «контубернии» («живущие вместе», то есть в одной палатке) по восемь-десять человек, пекли хлебные лепешки на специальной сковородке, входившей, наряду с котелками, в походный кухонный набор.
     Но, прежде чем испечь лепешки, контуберналам (членам контуберний) было необходимо смолоть из зерна муку. Греческий историк Геродиан, или Иродиан, в биографии императора Каракаллы (того самого принцепса, что даровал в 212 году права римских граждан всем подданным Римской державы) писал о том, что в походе тот, словно простой солдат «собственноручно молол зерно, ровно столько, сколько нужно было на него одного, замешивал тесто и, испекши на углях, ел». Чтобы смолоть зерно, легионеры использовали ручные каменные жернова — по одной мельнице-зернотерке на каждую контубернию. Хотя нам с уважаемым читателем известно, что после реформы Гая Мария в римской армии практически все снаряжение в походе несли сами легионеры, но эти жернова все же не тащили на себе, а перевозили на вьючных мулах, вместе с палатками и другими слишком тяжелыми грузами. Говоря о зерне, следует упомянуть, что ячменем римляне кормили лишь животных, легионерам же его выдавали в наказание за проступки или упущения по службе. Ячмень считался позорной пищей, которой пристало кормить лишь гладиаторов и прочее «отребье». Зато мясо и животные жиры легионерам были весьма по вкусу. Их они потребляли в пищу во всех видах: свиное сало и жир, свинину, баранину, говядину, домашнюю птицу и дичь. Сохранился список, переданный жителями Самарии царю Иудеи Ироду Великому (сыну и наследнику верного друга и союзника Цезаря – Антипатра Иудейского) в 39 году до Р.Х., в котором подробно перечислялись все поставки провианта для расквартированной в этой местности римской воинской части. В комплект поставок входили вино, оливковое масло, говядина, баранина (но не свинина, считавшаяся у иудеев нечистым видом мяса, не пригодным в пищу). Аналогичные списки поставок провианта сохранились и в Египте, где также дислоцировались римские легионы. Впрочем, не всегда и не  везде имелась возможность закупать провиант у местного населения. В суровых (с точки зрения южан-средиземноморцев) климатических условиях Британии, например, легионерам приходилось самим разводить домашний скот, в основном свиней (вместе с которыми римляне древнейших времен, по традиционным представлениям, питались желудями и буковыми орешками). Согласно римским отчетам, найденным в современной Англии, древней Британии, на месте римского лагеря Виндоланда, римские солдаты в этой местности питались, помимо всего прочего, ветчиной, а по праздникам могли полакомиться и молочным поросенком. Была даже учреждена специальная должность  «пеквариев», или «пекуариев» (от латинского слова pеcunia - «скот»). Пекварии  занимались исключительно содержанием скота, предназначенного для питания легионеров. Но в дальние походы было весьма затруднительно гнать с собой стада крупного рогатого скота, не говоря уже о свиньях. Вышеупомянутый греко-римский историк II века п. Р.Х. Аппиан описывал тяжелые условия, в которых оказались воины нашего старого знакомого Луция Лициния Лукулла на чужбине.: «Они страдали от необычайности местной пищи - у них не было вина, соли, уксуса, растительного масла - питаясь пшеницей и ячменем, большим количеством мяса оленей и зайцев, печеным без соли». Учитывая этот печальный опыт, римские интенданты-«фрументарии» стали, чтобы всегда иметь при себе не портящееся и сохраняющее питательность мясо, включать в легионные запасы специальные сушеные колбасы, не портящиеся даже в жарком климате. Кроме вышеперечисленных пищевых продуктов, в рацион легионеров входили бобовые (чечевица, горох и бобы), овощи (капуста, репа, свекла, морковь) и всевозможная зелень. Не говоря уже о привычных римлянам оливках, или же маслинах, а также твороге и сырах. Римские легионеры питались не только сытно и обильно, но еще и вкусно (во всяком случае - вкусней, чем «на гражданке»), готовя из всего вышеперечисленного самые разные блюда, в том числе даже похлебку, очень похожую на наш родной, любимый всеми борщ. Нельзя забывать и о вине, которое легионеры обычно пили сильно разбавленным, в виде так называемой «поски» - напитка, утолявшего жажду в походе. Надо думать, это солдатское вино было не слишком высокого качества, приближаясь по вкусу, скорее  к  винному уксусу (чем и объясняются нередкие утверждения, что питьем легионерам служила «вода с уксусом»).
     В общем, выносливым и верным своему военачальнику двуногим «мулам» Цезаря, несмотря на их многократно восхваляемую античными авторами «неприхотливость в пище», в благодатной «косматой» Галлии страдать от голода и жажды, в основном, не приходилось. И довольно об этом…
      По окончании двадцатилетнего срока службы «контрактник» Цезаря (если, конечно, выживал), в дополнение к захваченному на войне золоту, жалованью и подаркам от щедрот полководца, получал земельный надел и усадебку. Кем же были эти «мулы» Гая Юлия? Боевыми машинами? Объектами манипуляции? Жертвами изощренного обмана? Молчаливыми исполнителями воли своего «дукса», у которого они, можно сказать, «ели с ладони»? Вне всякого сомнения – да. Но не только. Они не позволяли своим военачальникам, которым клялись в верности не на жизнь, а на смерть, как наемники  своим кондотьерам, творить с ними все, что «дуксам» заблагорассудится. Римские «контрактники» вполне осознавали свое положение и свое могущество. Простой воин незнатного происхождения мог подняться по военной служебной лестнице до центуриона. Именно центурионы-сотники составляли главный нерв этой армии -  все как на подбор опытные, старослужащие вояки, от примипилов (буквально: «первых метателей пилума» - центурионов самого высокого ранга), до деканов-десятников, командовавших десятком воинов каждый, или сигниферов-знаменосцев (главными из которых были аквилиферы-орлоносцы). В бою центурион занимал место в первом ряду, на правом фланге своей центурии. Шесть центурионов первой когорты каждого легиона имели право участвовать в заседаниях военного совета. Именно центурионы были главной надеждой и опорой Гая Юлия. Символом власти центурионов над нижними чинами и одновременно – орудием наказания провинившихся подчиненных – служила тяжелая палка (лат. vitis)  из виноградной лозы. Центурионы были, в сущности, главными войсковыми командирами, превращавшимися, как подчеркивает, например, Плутарх, в непобедимых героев, которые «с непреодолимой отвагой шли на любую опасность ради славы». Такую любовь и преданность испытывали к Гаю Юлию его воины, включая даже тех из них, которые в других войнах, под командованием других римских «дуксов», ничем не отличились,
   В своем жизнеописании Цезаря биограф из Херонеи приводит конкретные примеры героизма и  самоотверженности «чудо-богатырей» Гая Юлия, особо подчеркивая следующий немаловажный, если не ключевой, момент:
   «Подобное мужество и любовь к славе ЦЕЗАРЬ САМ (выделено нами – В.А.) взрастил и воспитал в своих воинах  прежде всего тем, что щедро раздавал почести и подарки: он желал показать, что добытые в походах богатства копит не для себя, не для того, чтобы самому утопать в роскоши и наслаждениях, но хранит их как общее достояние и награду за воинские заслуги, оставляя за собой лишь право распределять награды между отличившимися. Вторым средством воспитания войска было то, что он сам добровольно бросался навстречу любой опасности и не отказывался переносить какие угодно трудности. Любовь его к опасностям не вызывала удивления у тех, кто знал его честолюбие, но всех поражало, как он переносил лишения, которые, казалось, превосходили его физические силы, ибо он был слабого телосложения, с белой и нежной кожей, страдал головными болями и падучей, первый припадок которой, как говорят, случился с ним в Кордубе  (позднейшей Кордове, в период квестуры Цезаря в Испании – В.А.). Однако он не использовал свою болезненность как предлог для изнеженной жизни, но, сделав средством исцеления военную службу, старался беспрестанными переходами, скудным питанием, постоянным пребыванием под открытым небом и лишениями победить свою слабость и укрепить свое тело. Спал он большей частью на повозке или на носилках, чтобы использовать для дела и часы отдыха. Днем он объезжал города, караульные отряды и крепости, причем рядом с ним сидел раб, умевший записывать за ним (стенограф - В.А.), а позади один воин с мечом…». Прямо «римский Суворов» какой-то, честное слово!
     Думается, подобное отношение к службе наверняка не всегда приходилось по вкусу высшему командному составу – военным трибунам аристократического происхождения, которые, не желая становиться профессиональными военными, были вынуждены идти на военную службу, поскольку, невозможно было сделать политическую карьеру, не отслужив положенного срока «под орлами». Они чаще всего не рвались, так сказать, на передовую линию боевого соприкосновения с противником, предпочитая более безопасную и менее обременительную службу  - адъютантскую, караульную, снабженческую, и тому подобную тыловую, включая надзор за строевыми занятиями. В бою же они наверняка не раз оглядывались назад или, во всяком случае, «не лезли на рожон» (кстати говоря, слово «рожон» по-древнерусски означает «острие копья»)…
     Во главе каждого легиона стоял легат сенаторского ранга. Цезарь первым из римских «дуксов» ввел практику назначать легатов не временными, а постоянными командирами легионов. Данное нововведение значительно укрепило власть командира. Легаты Цезаря были ответственными профессиональными военными, способными  самостоятельно принимать решения и действовать, исходя из обстановки. Среди них особо выделялся уже упоминавшийся нами выше (в связи с событиями в Риме, предшествовавшими избранию Гая Юлия Великим Понтификом), Тит Лабиен (Лабиэн) – друг Цезаря и заместитель Гая Юлия во время Галльской кампании, на чью верность и выручку «потомок Венеры» мог полагаться еще со времен их совместной службы «римскому сенату и народу» на азиатском театре военных действий. Никто не мог сравниться с Лабиеном по боевому опыту, военным дарованиям и осмотрительности.
     В каждом легионе имелось шесть военных трибунов. Все они, как и легаты, были образованными молодыми «нобилями», находившимися при полководце для подготовки в командовании воинскими частями. Военные трибуны исполняли обязанности адъютантов и офицеров для поручений. В бою они сражались рядом с преторианцами - воинами преторианской когорты, в которую входили военные чиновники, ликторы «дукса», слуги, проводники и ординарцы. Преторианская когорта представляла собой фактически личную гвардию Цезаря. Впоследствии, начиная с усыновленного Цезарем Октавиана (де-факто воцарившегося над Римом в ранге «принцепса», получившем совершенно новое, монархическое, содержание, под именем Августа), преторианцы стали уже не только фактически, но и совершенно официально лейб-гвардией единоличных правителей «Вечного» Рима.   
     Военные трибуны командовали крупными подразделениями в составе легиона, а также вспомогательными отрядами авксилиариев: легковооруженных «велитов» - критских, сирийских и египетских стрелков из лука , пращников с Балеарских островов (прославившихся еще со времен Пунических войн своей верной службой сначала карфагенянам, а впоследствии – римлянам), и конницей, занимавшей в армии второе по важности место (после пехоты) и набираемой,  по достаточно широко распространенному мнению, в описываемый период римской истории в основном не из природных римлян, а из «социев» - «союзников». Однако автору настоящего правдивого повествования данное мнение представляется не слишком основательным. По мере нарастающей, со времен армейской реформы Гая Мария, профессионализации римского «эксерцитуса», кавалерия действительно перестала состоять из представителей римского сословия «всадников», однако многие отпрыски старинных фамилий римских «нобилей» по традиции продолжали служить именно в коннице (что подтверждается хотя бы засвидетельствованным Цезарем наличием в армии Гнея Помпея семитысячной конницы, состоящей исключительно из знатной римской молодежи, о чем будет подробней рассказано далее).  В легионную конницу по-прежнему набирались воины, имеющие римское гражданство – римляне или италики. Численность всадников составляла, по-видимому, триста человек на легион, хотя об этом не имеется вполне достоверных данных. Поэтому, как справедливо пишет Валентин Тараторин, фразу Теодора Моммзена во втором томе его «Истории Рима»: «с этих пор (с момента реформы Мария – В. Т.) этот вид войска (конница – В.А.) СОВЕРШЕННО ИСЧЕЗАЕТ (выделено нами – В.А.), не стоит воспринимать буквально, в том смысле, что конница из римских граждан исчезла из легиона совсем. Скорее всего, историк имел в виду исчезновение в  (римской – В.А.) армии (представителей – В.А.) СОСЛОВИЯ ВСАДНИКОВ (выделено нами – В.А)». Легионная конница из римских граждан продолжала существовать, подтверждение чему можно найти у Юлия Цезаря…» («История конницы»).
     Римские  конники, вооруженные не пилумами, а копьями-«гастами» и мечами (длиной в полтора раза больше пехотных), использовались в основном для разведки, совершения внезапных нападений, прикрытия пехоты, совершавшей сложные маневры, при форсировании рек и других водных преград, и т.д. Во время сражения конница отходила в тыл, за главные силы (состоявшие из пехотных формирований), действовала в качестве резерва, прикрывала отступление пехоты и преследовала обращенного пехотой в бегство неприятеля, беспощадно рубя и топча конскими копытами всех, то оказывался в ее пределах досягаемости.
     Римский всадник (имевший более легкое защитное вооружение, или вообще его не имевший, за исключением шлема и облегченного щита - пармы) управлял конем  с помощью поводьев и удил. Мундштуки, стремена седла и подковы еще не были изобретены (лишь жившие много позже римские историки Плиний Секунд и Светоний Транквилл упоминают подковы, да и то не конские: первый - золотые подковы мулов императрицы Поппеи, второй - серебряные подковы мулов ее мужа императора Нерона). Вместо седел использовались двойные попоны из сукна, звериной кожи или шкуры (причем нижняя попона была больше верхней).  Активно привлекаемые Цезарем к службе в римской кавалерии германские конные авксилиарии обходились и без попон, сидя прямо на ничем не покрытой конской спине. Согласно воинским обычаям германских племен, каждому конному воину был придан пеший. Эти германские конно-пехотные авксилии, используемые в качестве «отрядов особого назначения», решили в пользу Гая Юлия исход многих сражений с галлами. Цезарь неизменно отзывается о германской коннице весьма уважительно. По его сведениям, германские кавалеристы  использовали ту же тактику, что и галльские, а также  иберийские (последние были хорошо знакомы Цезарю со времен его службы «Вечному Риму» в Испании). Германские конники вступали в бой при поддержке легкой пехоты. Лошадей германцы имели «доморощенных», «малорослых» и «безобразных», предпочитая этих неказистых коньков лесных пород высокорослым коням-красавцам, привезенным извне («Записки Юлия Цезаря и его продолжателей»).
     Римский историк Публий (Гай?) Корнелий Тацит в своем знаменитом трактате «Германия»  из всех германских всадников выделяет, как особенно хороших, всадников племени тенктеров:
     «Наделенные всеми подобающими доблестным воинам качествами, тенктеры к тому же искусные и лихие наездники, и конница тенктеров не уступает славе пехоты хаттов (предков позднейшей немецкой народности гессенцев – В.А.). Так повелось от предков, и, подражая им, о том же пекутся потомки. В этом – забава детей, состязания юношей; не оставляют коня и старики» («Анналы. Малые произведения»).
     А наш старый знакомый Плутарх Херонейский считал лучшими германскими конниками всадников племени батавов.
     Римская конница подразделялась на турмы (эскадроны). Каждая турма, имевшая свой боевой значок–вексилл(ум) в виде прямоугольного полотнища, прикрепленного к поперечной перекладине в верхней части древка; конник, носивший вексиллум, назывался вексилларием), состояла из трех декурий по десять всадников в каждой, во главе с декурионом. Один из трех декурионов командовал не только своей десяткой, но и всею турмой. Десять турм составляли «алу» (или, в переводе с латыни на русский – «крыло»), насчитывающую в общей сложности триста всадников.
     Кроме конницы и пехоты, важную роль в армии Цезаря играли инженерные войска – саперы, мостостроители, разного рода ремесленники -  плотники, кузнецы, шорники и прочие скромные труженики войны,   прокладывавшие дороги через дебри и болота, строившие крепостные и осадные сооружения, а также «артиллерию Древнего Мира» - метательные боевые машины (и обслуживавшие их).
      Войсковую колонну замыкал обоз с тяжелыми грузами на спинах вьючных животных (в каждом легионе Цезаря имелось, кроме четырех «с гаком» тысяч двуногих, еще и пятьсот настоящих, четвероногих, мулов) и повозках, нагруженных палатками, провиантом, запасными комплектами вооружения и снаряжения и прочим войсковым имуществом. В обозе находились раненые и больные, а также военнопленные. Последних, впрочем, старались  как можно скорее сбыть с рук, продав в рабство следующим за войском торговцам «двуногим скотом».
     Общая протяженность состоявшей из семи легионов (как, например, в походе на галльское племя нервиев) и авксилий армейской колонны Цезаря на марше составляла около восьми километров.   
     К счастью (и к огромной выгоде) Цезаря «косматая» Галлия была богатым, благодатным земледельческим краем. Поэтому снабжение римских воинов  провиантом, а лошадей, тягловых и вьючных животных – фуражом не представляло никаких проблем. Войско легко могло кормить себя само (естественно – не без содействия «благодарного населения»).

    9. СОВСЕМ ДРУГОЙ ГАЙ ЮЛИЙ

    И вот мы с уважаемым читателем достигли, наконец,  той точки нашего повествования, когда настало время распрощаться с прежним образом Юлия Цезаря – друга муз, то есть наук и искусств (или, говоря по-современному - «гуманитария»), эпикурейца, вечного азартного игрока собственной и чужими жизнями и судьбами, постоянно ходящего по краю, балансирующего на грани полного банкротства, политика, зачастую идущего своим путем не столько по собственной воле, сколько по воле «кукловодов» – финансистов, манипулирующих им, как своей марионеткой и своим орудием, из-за кулис политической сцены. В Галлии любезный и обходительный «светский лев», эстет и гедонист Гай Юлий вдруг превращается в совсем другого Цезаря - в сурового воителя. Под влиянием обстоятельств, одушевленный желанием соединить в себе богатство и достоинство, он развивает в себе упорство, делающее его способным посвятить девять лет своей жизни укреплению и расширению своего военного могущества на севере римской Экумены. Все эти девять лет, буквально переполненные каждодневной изнурительной борьбой с самим собой, врагами и неблагоприятными обстоятельствами, трудностями, невзгодами, лишениями, постоянным нервным перенапряжением, повторяющимися день за днем незначительными, на первый взгляд, успехами и неудачами, стремительными и беззастенчивыми решениями, девять лет без тени прежней роскоши и беззаботной сладкой жизни, перед глазами Цезаря всегда была только одна единственная цель, столь же великая, как его ум и дух.
     «Здесь (в Галлии – В.А.) он (Цезарь – В.А.) как бы начал иную жизнь, вступив на путь новых деяний. Он выказал себя не уступающим никому из величайших, удивительнейших полководцев и военных деятелей» - , пишет Плутарх, не случайно столь же лаконично и точно характеризуя в другом, уже цитированном нами выше, фрагменте жизнеописания Цезаря личность своего (и нашего с вами, уважаемые читатели) героя, который, однако же, по мнению автора настоящего правдивого повествования, не грех и повторить: «Любовь его к опасностям не вызывала удивления у тех, кто знал его честолюбие,..».
    Больше всего современники заброшенного Фортуной из «общепризнанного центра мировой культуры и цивилизации» на край света «потомка Венеры» поражались его способности переносить на протяжении столь долгих лет бесчисленные трудности – и это при его-то хрупком телосложении, хронической малярии, расстроенном пищеварении, мучившей Цезаря эпилепсии! Тем не менее, ему неизменно удавалось все это преодолеть.
    И потому он мог спокойно спать в повозке и в носилках, обходиться пайком простого воина, ехать верхом на коне и при этом диктовать сразу нескольким скрибам (или, по-нашему - писцам) свои распоряжения, заметки, письма и приказы.
    Несмотря на всю эту довольно нудную, и отнимающую много времени и сил, хоть и необходимую и неизбежную, «текучку», Цезарь ухитрился написать еще и вошедшую в золотой фонд римской, да и мировой, литературы, книгу – «Комментарии де белло галлико», или, по-нашему, «Записки о галльской войне» - сборник подвергнутых им блестящей литературной обработке «фронтовых сводок»,  или,  если угодно – беллетризованный «журнал боевых действий»  (о котором будет еще подробнее сказано далее). При чтении этой книги, которую Цезарь писал не ретроспективно, не задним числом, не на склоне лет, а прямо в ходе военных операций или на еще не остывшем от свежепролитой крови поле только что выигранного им сражении, получаешь весьма специфическое впечатление и представление о личности автора. Понимаешь, что автор «Записок» - не загнанный обстоятельствами в угол и  пытающийся всеми силами вырваться из этого угла на «оперативный простор», отчаянно сражающийся честолюбец, который, пребывая в каждодневной борьбе со своим собственным немощным телом, вынужден, посредством железной самодисциплины, ежедневно одерживать над самим собой победы, прежде чем пожинать плоды этих побед на поле брани. Нет, автор – человек, обладающий редкой способностью, неизменно сохраняя  достоинство и осознавая свое превосходство, с непревзойденным мастерством управлять окружающими его людьми и обстоятельствами и сам радующийся этому своему мастерству. Он неизменно остается холодным в своем дружелюбии и расчетливым в своей жестокости, он видит сам себя там, где, по его уверениям, якобы видит других, и осуществляет свои военные операции в поистине захватывающем темпе. Он беспощаден ко всем, и в первую очередь - к самому себе.
     Возможно, именно эти девять лет были самыми счастливыми в жизни Цезаря. Ведь в эти годы никто не лез к нему с советами, никто на него не давил, никто ему не мешал…

     10.ВОЙНА С ГЕЛЬВЕТАМИ

      Сразу же по прибытии Цезаря  в марте 58 года в порученную его отеческому попечению галльскую провинцию, «потомку Венеры» представилась возможность силой оружия отвести серьезную угрозу от границ Римской державы.
     Многочисленное кельтское (и, соответственно, родственное галлам) племя гельветов (о которых Цезарь уважительно писал: «<…> гельветы превосходят остальных галлов храбростью: они почти ежедневно сражаются с германцами, либо отбивая их вторжения в свою страну, либо воюя на их территории»), мигрировавшее еще в семидесятые годы I века до Р.Х. из своей исконной области расселения, расположенной в междуречье Мена (сегодняшнего Майна) и Рена, на территорию современной Западной Швейцарии, покинуло ее и, в сопровождении примкнувшего к нему племени тигуринов (или тигуринцев), а также целого ряда более мелких племен, отправилось дальше на Запад в поисках новых земель, более благоприятных для проживания. Миграция гельветов в свое время привела к продвижению в область нижнего течения Рена  германцев-свевов. Тех самых свевов (или свебов – предков позднейшей южнонемецкой народности швабов), чьему умному и опытному в военном деле вождю, а точнее - «царю-воеводе», или «войсковому (военному) царю» (гееркёнигу, а по-северогермански - герконунгу) со звучным именем Ариовист теперь удалось, при поддержке кельтского племени секванов, добиться власти и влияния в значительной части Галлии, но в то же время заключить основанный на общности интересов союз и с римлянами.
     Следует заметить, что тогдашние германцы стояли на более низкой ступени развития, чем тогдашние галлы. Так, в землях  германцев не было еще, в отличие от Галлии,  дорог, достойных этого названия (а не просто направлений), и городов в собственном смысле слова (как  центров торговли, ремесел, промышленности), а только «грады»-«бурги» (укрепленные ставки родоплеменных и военных вождей). В то же время германцы не только не уступали галлам в воинственности, но и превосходили их в этом отношении, чем и объясняется приглашение германцев – так сказать, «бойцов по жизни» - в качестве военных союзников одними галлами против других галлов в Галлию (аналогичным образом впоследствии ромеи-«византийцы», да и русские князья нередко приглашали к себе на военную службу варяжские дружины северных германцев-скандинавов).
    Традиционными соперниками и противниками секванов в Галлии были эдуи – другая кельтская народность, находившаяся в союзнических отношениях с Римской державой. Вражда и, соответственно, ожесточенная борьба между секванами и эдуями расколола надвое всю Галлию. И каждое из галльских племен, в той или иной мере, участвовало в этой борьбе – либо на стороне эдуев, либо на стороне секванов. Таким образом, Гай Юлий с самого начала своей галльской миссии оказался в самом центре военно-политического конфликта между кельтскими народами. Что весьма способствовало успеху его миссии. Дивиде эт импера!
     Подозрительные и недоверчивые секваны, под влиянием своего германского союзника Ариовиста, отказались пропустить через свою территорию гельветских «вооруженных мигрантов». Что, в общем-то, вполне понятно. Из трехсоттысячной маршевой колонны гельветских переселенцев чуть ли не две трети составляли опытные воины, испытанные в многочисленных походах и боях.  Гельветам, с поистине фаталистической решимостью разрушившим за собою все мосты,  сжегшим свои города и селения, опустошившим покинутые ими земли, не было пути назад. Получив отказ от галлов, союзных германцам Ариовиста, они надеялись теперь получить разрешение на проход через галльские области, союзные Риму. Однако галльские союзники римлян, не желая брать на себя ответственность, переадресовали просьбу гельветов  римскому проконсулу, как высшему арбитру.
     Гельветы «со товарищи» облюбовали себе под новую область расселения богатые и плодородные земли племени сантонов в юго-восточной Галлии. Но, чтобы попасть туда, им предстояло пройти через римскую Заальпийскую Галлию. Сложившаяся ситуация представлялась «потомку Венеры» довольно-таки критической. Ибо Цезарь мог противопоставить многочисленному «народу-войску» отчаявшихся, готовых победить или умереть гельветов «и иже с ними» всего лишь один-единственный полносоставный легион, поскольку главные силы находившейся под его командованием армии все еще пребывали на зимних квартирах в Аквилее на Адриатике. Путь, которым решило идти племя гельветов, был довольно легко проходимым, без перевалов, лощин и лесистых долин, используя которые, проконсул мог бы попытаться остановить, задержать или хотя бы затруднить продвижение гельветских мигрантов.  К  тому же в Генаве (нынешней Женеве) через Родан – реку, по которой проходила граница контролируемой Римом территории - был, как нарочно, переброшен прочный мост.
     Проконсул обеих Галлий, внимательно и благосклонно выслушав присланных к нему гельветами переговорщиков, испросил себе время на размышление. Правда, не для того, чтобы действительно поразмыслить над их просьбой, а для того, чтобы спешно принять оборонительные меры. Он распорядился немедленно разрушить мост через Родан и приказал воинам своего единственного легиона возвести на протяжении тридцати километров  - от устья полноводного Родана до отрогов горного хребта Юры, отделявшего гельветские земли от секванских, – фортификационные сооружения (ров и вал), позволявшие ему даже с наличными силами контролировать оказавшийся под угрозой участок римской государственной границы. В строительстве подобных укреплений римские легионеры, привычные к лопате и кирке не менее, чем к гладию и пилуму, были подлинными мастерами своего дела.
     Когда гельветы все-таки попытались под покровом ночи переправиться через реку на паромах из наскоро сколоченных попарно лодок и плотах, они наткнулись на римскую оборонительную линию и были вынуждены отступить под градом пилумов, пущенных в них воинами Десятого легиона. Выстроенная Цезарем линия обороны оказалась очень даже эффективной.
     Изрядно получившим по зубам гельветам оставалось только утереться и идти в обход, через перевалы в области секванов. Гельветскому вождю, однако, удалось, вопреки ожиданиям Цезаря, договориться с секванской племенной аристократией. Обстановка продолжала оставаться крайне неблагоприятной (с точки зрения римлян, разумеется). Проконсул совершенно не был заинтересован в том, чтобы гельветы получили доступ в Галлию.
     Гай Юлий приказал своему верному легату Лабиену любой ценой удерживать позиции, сам же спешно отбыл в Италию за подкреплениями. Прибыв туда, он не только отозвал с зимних квартир пребывавшие там три легиона, но спешно сформировал еще два новых. Совершив беспрецедентный по скорости передвижения, стремительный «марш-бросок», проконсул во главе своих свежих войск перевалил через Альпы, разгромив по пути несколько горских народностей, попытавшихся преградить ему путь, и прибыл к месту событий как раз вовремя, чтобы сочувственно выслушать горькие жалобы всех своих галльских союзников  -  эдуев (сильный и богатый народ, ставший впоследствии главной опорой власти римлян над «косматой» Галлией), амбарров и аллоброгов (знакомых нам с уважаемым читателем еще со времен заговора Катилины) на чинимые гельветскими переселенцами насилия и грабежи. Миграция переселявшихся на свою предполагаемую новую родину гельветов вполне могла быть уподоблена нашествие саранчи. Триста тысяч человек плюс кони, тягловый и вьючный скот мигрантов с севера нуждались в ежедневном пропитании – со всеми вытекающими… Цезарь обещал своим галльским союзникам, обобранным, по их словам, гельветами буквально дочиста, а говоря по-нашему - ободранных ими, как липка, военную помощь…в обмен на поставки зерна для своих легионов. Ответ на вопрос, откуда галлы возьмут это зерно, коль скоро  их подчистую ограбили гельветы, его, очевидно, не интересовал, в силу явно риторического характера вопроса. Верный своим обязательствам, Гай Юлий напал на арьергард переселяющегося гельветского «народа-войска» при форсировании «вооруженными мигрантами» притока Родана - реки Арара (современной Соны).  Если верить анналистам, в ходе этого нападения римлянам удалось истребить или рассеять во все стороны света более четверти гельветского племени (хотя, возможно, грифелем или каламом сообщавших о потерях, нанесенных «дикарям» доблестными «защитниками культуры и цивилизации», античных летописцев, как и во многих других случаях, водил известный принцип «пиши больше, что их, варваров, жалеть»). Лабиен же разгромил столь же отважных, сколь свирепых тигуринов (уже отведавших однажды римских пилумов и гладиев при Гае Марии).
     Впрочем, все еще многократно превосходившие римлян по численности гельветы не слишком пали духом даже после этого учиненного им Цезарем кровопускания. Проконсулу же, ввиду по-прежнему сохранявшегося неравенства сил в пользу «вооруженных мигрантов»,  оставалось только следовать за переселенцами – не совсем по пятам, но в непосредственной близости,  на расстоянии всего нескольких римских миль, выжидая подходящего момента для нового нападения. Четыреста кельтских всадников успешно отразили попытку превосходившей их численно вдесятеро римской кавалерии втянуть гельветов в конный бой. Последующая попытка римлян, обойдя гельветов под покровом ночной темноты, навязать «мигрантам», так сказать, «битву в пути», сорвалась из-за ошибочности сведений о местонахождении «варваров», полученных Цезарем от введенного в заблуждение римского разведывательного патруля. Кроме того,  у римского войска возникли серьезные проблемы со снабжением, поскольку эдуи, предусмотрительно заручившись военной поддержкой Цезаря, совсем не торопились выполнять свою часть обязательств – своевременно доставлять обещанное ими римлянам зерно.
     Перспективы были, таким образом, совсем не радужными для Гая Юлия «и иже с ним». С учетом совершенно очевидного неравенства сил между войсками Цезаря и его противников условия для того, чтобы все-таки рискнуть вступить в генеральное сражение, должны были быть в высшей степени благоприятными. В противном случае… «арриведерчи, Рома»!
    Чтобы придать своим требованиям как провианта, так и фуража надлежащий вес, Цезарь, совершенно неожиданно для оказавшихся столь недобросовестными галльских поставщиков того и другого, двинулся на город эдуев Бибракту (расположенный близ современного Отюна во Франции) – и сразу же произошло то, чего он надеялся добиться этим маневром. Гельветы ошибочно расценили маневр Цезаря как отступление и тоже обратились вспять, чтобы напасть на римский арьергард. Настал момент генерального сражения. Цезарю представилась возможность занять со своим войском превосходную позицию на высоком холме, господствовавшим над прилегающей местностью. Силами четырех своих старых легионов он занял склоны холма, на гребне которого окопались новобранцы. Гельветы, оценив сложившуюся обстановку, спешно соорудили укрепление из сцепленных повозок для укрытия своих женщин, детей, стариков, имущества и арьергарда, в то время как главные силы странствующего «народа-войска» вступили в сражение с римлянами.
     Дивикон – престарелый вождь племен гельветов – обещал своим соплеменникам, что они прорвут римский боевой порядок без труда, как тоненькую паутину. Воодушевленные этим обещанием, кельтские воины бросились вверх по склону холма, на неприятеля, сомкнув свои щиты наподобие гигантской стены, пробить которую, казалось, не смогла бы никакая в мире сила. Однако первый же слаженный бросок римлянами во врага своих пилумов пришпилил кельтские щиты один к другому, либо сделав щиты слишком тяжелыми для укрывшихся за ними гельветов, либо пригвоздив щиты к  рукам державших их перед собой свирепых кельтских ратоборцев. Выкованные из мягкого железа острые наконечники смертоносных римских дротиков, принятых на вооружение при Гае Марии, сгибались в рыболовные крючки, препятствуя извлечению пилумов из пробитых ими щитов. Воины знаменитого Десятого легиона вломились в ряды боевого порядка лишившихся своих щитов гельветов. Пустив в ход гладии и пугионы, контратакующие римляне сломили яростное сопротивление кельтов, которых отбросили, преследуя их по пятам, почти до укрепления из повозок.
    Римская контратака замедлилась, когда гельветский арьергард ударил римлянам в тыл. Ободренные этим успехом, главные силы гельветов снова собрались и опять перешли в наступление. Наступил, пожалуй, самый критический момент сражения. И тогда Цезарь – используя тактический прием, ставший с тех пор характерным для всех данных им своим многочисленным неприятелям сражений – ввел в бой свой стоявший в третьей линии резерв – «последний батальон» -  что позволило ему снова добиться превосходства над противником. Если верить Плутарху,  Цезарь, сойдя с боевого коня, встал в пеший строй своих «контрактников» и лично принял участие в битве.
     Однако же исход сражения оставался по-прежнему неясным. Перед лицом укрывшихся в вагенбурге женщин, детей и стариков, как в свое время – кимвры и тевтоны – гельветские воины с мужеством обреченных защищали свою «крепость на колесах» от наседавших римлян. Жестокая сеча продолжалась с полудня до наступления ночи. Но наконец, римляне все-таки завладели кельтской «крепостью на колесах», взяв ее приступом. Все подступы к  ней были завалены горами трупов. Только ночная темнота спасла племя гельветов от поголовного истребления. Престарелый Дивикон сумел спасти около сотни тысяч своих воинов, но не свой народ. Женщины, дети (согласно Плутарху, принимавшие участие в защите «вагенбурга» наравне с мужчинами), скот и прочее добро стали добычей римлян (стариков и младенцев они, надо думать, прикончили, как лишних едоков, хотя – кто знает?).
     Гельветы ушли на север. Войско Римской «мировой» державы оказалось, однако, настолько ослабленным битвой с воинственными кельтами, что Цезарь не решился их преследовать. Он дал войскам трехдневный отдых и прибег  иной мере, направленной на истощение сил его оказавшихся столь стойкими противников. Через гонцов, разосланных  вождям всех галльских племен, через чьи земли должны были пройти разбитые проконсулом гельветы, Гай Юлий строго запретил снабжать переселенцев фуражом и провиантом. Это означало для гельветов неминуемую гибель – не от меча, так от голода. Смерти они предпочли безоговорочную капитуляцию.
     И тут Гай Юлий Цезарь – пожалуй, впервые в своей жизни - проявил по отношению к сдавшимся на его милость противникам прославившую его имя мягкость, милость  к побежденным, неслыханную в описываемую нами мрачную эпоху, полную жестокостей и зверства. Впрочем, при ближайшем рассмотрении, милосердие Цезаря, проявляемое им к побежденным, всякий раз оказывалось умным ходом реалистически мыслящего политика, просто-напросто действующего по принципу наибольшей выгоды, или полезности, и делающего всегда как раз то поразительно простое и необходимое, что нужно делать, вместо того, чтобы руководствоваться в своих действиях традиционными моделями мышления. Короче говоря, Гай Юлий не стал обращать недобитых им гельветов в рабство,  но повелел Дивикону возвратиться с остатками своего обескровленного племени на прежние земли гельветов, восстановить разрушенные теми перед началом переселения города и даже приказал соседним народностям снабдить гельветских «возвращенцев» в родную, выжженную (ими же самими) землю, семенным зерном (или, используя терминологию современной сельскохозяйственной науки - посевным фондом) и провизией. Проявленное Цезарем великодушие помогло ему приобрести на будущее верных союзников и послужило залогом того, что земли, покинутые гельветами ради чаемой ими новой родины,  не будут заняты германцами, только и ждавшими удобного момента для закрепления и расселения на другом, галльском, берегу полноводного Рена. Таким образом, Цезарь одним махом решил сразу несколько проблем. Он всегда старался действовать не столько силой меча,  сколько силой ума, хотя, не колеблясь, пускал в ход и меч (если только это представлялось ему необходимым)…
     В общем и целом, можно сказать, что одержать победу над гельветами было очень даже непросто. Но Гай Юлий, проявив готовность к нетрадиционным решениям и недюжинную способность быстро, решительно и без лишних проволочек проводить их в жизнь,  сумел преодолеть целый ряд возникших перед ним на пути  к победе трудностей. Проявленное Цезарем умение решающим образом способствовало отражению римлянами нашествия гельветов на территории Галлии, не дав ему превратиться в «новое вторжение кимвров и тевтонов» в Италию. Тем не менее, победа была куплена племянником Гая Мария довольно дорогой ценой.
     Целый ряд молодых военных трибунов «из штабных»  осмелился высказать победоносному «дуксу» свое скромное мнение, что, пожалуй, «хватит играть в войну» и пора, наконец, заняться мирным  управлением провинцией. Если бы эти молодые «нобили» знали, что им еще предстоит пережить и испытать под командованием Цезаря, они бы очень удивились!..

    11.ГАЙ ЮЛИЙ ПРОТИВ «СЕВЕРНЫХ ГИГАНТОВ»

    «С этих пор» - если верить Светонию – «он (Цезарь – В.А.) не упускал ни одного случая для войны, даже для несправедливой или опасной, и первым нападал как на союзные племена, так и на враждебные и дикие, так что сенат однажды даже постановил направить комиссию для расследования положения в Галлии, а некоторые прямо предлагали выдать его неприятелю. Но когда его дела пошли успешно, в его честь назначались благодарственные молебствия чаще и дольше, чем для кого-либо ранее». Известное дело – победителей не судят!
    Как уже упоминалось выше, еще задолго до прибытия Цезаря проконсулом в Галлию, в 61 году до Р. Х., «гееркёниг» свевов, «исполин» Ариовист, во главе сильного, многочисленного войска, включавшего, наряду со свевами, и другие германские народы (всего семь племен), призванный на помощь галлами – противниками эдуев – нанес эдуям сокрушительное поражение в битве при Магетобриге.
    По виду расположенного на месте древнего Магетобрига современного французского местечка Муагт де Бруайе на Соне, близ Понтарлье, не скажешь, что там больше двадцати веков тому назад была предпринята первая серьезная попытка германцев закрепиться на территории Галлии. На обоих берегах Соны (которую в древности галлы именовали Сауконной, римляне же - Бригулом или Араром), правого притока древнего Родана, сохранились зримые остатки той грандиозной битвы -  бесчисленные монеты, предметы вооружения и прочие древние артефакты.
     Поход на гельветов занял у Цезаря гораздо меньше времени, чем ожидалось. Лето – время года, особенно благоприятное для военных предприятий, еще не закончилось. И «потомок Венеры» решил «не расхолаживаться», а с пользой (для себя и Рима) провести оставшиеся летние месяцы.
    Гай Юлий обратил свой светлый орлиный взор на германцев – и решил пойти войной на северных «мигрантов».
     В данном случае не могло быть и речи о необходимости защитить границы Римской державы от вторжения очередных «варваров». Военный предводитель свевов «со товарищи» Ариовист, с которым теперешний проконсул Цезарь еще сравнительно недавно, в качестве римского консула, поддерживал вполне сердечные, дружеские контакты, с которым он заключил союзный договор, которого признал царем и которому присвоил почетное звание «друга и союзника римского народа», пребывал за пределами территории, находившейся под римским управлением. Призванный, как уже говорилось выше, на подмогу одними кельтскими племенами (как, впоследствии, другой вождь воинственных суровых северян, «наш» варяг Рюрик – славянами и угрофиннами), намеренными, с его помощью, решить в свою пользу давний кровавый конфликт с другими кельтскими племенами, Ариовист воспользовался представившейся ему, после разгрома им эдуев в 61 году при Магетобриге, возможностью создать в Галлии свою зону влияния (прямо-таки по римскому образцу и, скорее всего, взяв пример с римлян). В ходе своих переговоров с Цезарем свевский царь (официально признанный таковым «римским сенатом и народом») ясно дал понять «потомку Венеры», что считает себя совершенно  равноправным партнером римского проконсула, и что ему «удивительно, какое дело Цезарю и вообще римскому народу до его (части – В.А.) Галлии, которую он победил войной». А в ходе очередного раунда переговоров царь свевов заявил, что «если он сам не предписывает римскому народу способов осуществления его (римского народа – В.А.) права (взимать дань с подчиненной Риму части Галлии – В.А.), то и римский народ не должен мешать ему пользоваться своим законным правом» (взимать дань с части Галлии, подчиненной свевам – В.А)». («Записки о галльской войне»).
     Эта свободная и неприкрашенная манера «дерзкого германского дикаря»  вести переговоры с «цивилизованными людьми» настолько возмутила высокомерного представителя Римской «мировой» державы, что он впоследствии даже не поленился слово в слово воспроизвести ответы Ариовиста в своих военных записках. И вот что представляется при чтении «Записок» Цезаря прямо-таки забавным. «Просвещенному» Гаю Юлию явно и в голову не приходит,  что кто-то из «цивилизованных людей» может счесть аргументы Ариовиста разумными, логичными, весомыми и убедительными. Не будь это так, разве стал бы «потомок Венеры» воспроизводить их в своих «Записках», как образцы варварской неотесанности, «наглости и высокомерия»?
     «...он (Цезарь - В.А.) понимал, что для римского народа представляет большую опасность развивающаяся у германцев привычка переходить через Рейн (тогдашний Рен – В.А.) и массами селиться в Галлии: понятно, что эти дикие варвары после захвата всей Галлии не удержатся – по примеру кимбров (кимвров - В.А.) и тевтонов – от перехода в Провинцию (современную южнофранцузскую область Прованс - В.А.) и оттуда (то есть с запада - В.А.) в Италию, тем более что секванов отделяет от нашей (римской – В.А.) Провинции только река Родан. Все это, по мнению Цезаря, необходимо было как можно скорее предупредить. Но и сам Ариовист успел проникнуться таким высокомерием и наглостью, что долее терпеть такое его поведение не представлялось возможным» («Записки о галльской войне»).
       Между тем, преследуя гельветов, римляне настолько увлеклись преследованием, что оказались в зоне влияния германского царя, который, впрочем, поначалу должен был даже испытывать к римлянам чувство благодарности. Ведь именно римские легионы своей победой над гельветами избавили Ариовиста от необходимости самому сражаться с этими гельветами - как в его, Ариовиста, собственных интересах, так и в интересах его галльских союзников. Благодарный римлянам, сделавшим за него всю работу, царь свевов даже и не думал призывать своих осевших в Галлии германцев к оружию и потому не ожидал от римлян никаких враждебных действий. Да и сам  старался не давать римлянам ни малейшего повода обвинить его в каких-либо враждебных действиях по отношению к ним.
     Однако, хотя у римлян и не было никакого повода враждовать с Ариовистом, Цезарь, недолго думая,  позаботился о создании такого повода. Римляне в подобных случаях особенно не «заморачивались», не стесняясь валить все с больной головы на здоровую. Гай Юлий позаботился о вручении ему представителями галльских племен, якобы обеспокоенных прямой или косвенной угрозой нападения на них Ариовиста – жестокого и немилосердного угнетателя покоренной им части Галлии, жалобы со слезной мольбой оказать им помощь в отражении этой угрозы. Стоит ли удивляться тому, что милосердный Цезарь, внимательно и сочувственно выслушав смиренно припавших  к его ногам просителей, отер, так сказать, слезы с их заплаканных очей и великодушно заверил припавших к его ногам галлов в своей бескорыстной поддержке? Вступиться за добрых и слабых, обиженных злыми и сильными– благородное, святое и богоугодное дело! Отзывчивые и неравнодушные  к чужому горю, неизменно добродетельные римляне на протяжении всей своей славной истории «от основания Города» ничем другим, похоже, и не занимались. И потому Гай Юлий без малейших колебаний направил в ставку Ариовиста посольство, предъявившее царю свевов требования, принятие которых означало бы для того отказ от плодов всех успехов, достигнутых вождем германцев в Галлии.
     В то время как Цезарь всячески затягивал дипломатические переговоры с предводителем суровых северян, царь свевов начал спешно собирать свои дислоцированные по эту сторону Рена вооруженные силы, и формировать на правом берегу Рена вспомогательный воинский контингент, чтобы наверняка устоять в надвигающемся вооруженном конфликте с Гаем Юлием. Хитроумному, как Одиссей (именуемый римлянами Улиссом), Юлию Цезарю только того и было надо. Спешными маршами проконсул повел свои легионы на Весонтион (современный Безансон) – столицу области секванов – и в мгновение ока занял этот город, опоясанный почти как по циркулю, рекой Дубисом (именуемой ныне, по-французски, Ду), и потому почти что неприступный, полный всякого рода военных припасов, под предлогом защиты Весонтиона от, якобы, угрожающего захватить его Ариовиста.
     Поступок Цезаря был столь же гениальным (в стратегическом и политическом отношении) сколь и бесстыдным (чисто по-человечески), поскольку город Весонтион располагался не на подконтрольной Риму галльской территории, а в независимой, свободной (как от свевов, так и от римлян) части Галлии, где римлянам совершенно нечего было делать (тем более, что жители Весонтиона их о помощи не просили). Сделав Весонтион опорной и исходной базой для всех своих дальнейших военных операций, Цезарь фактически оккупировал область проживания свободных кельтов. Кроме всего прочего, сильно укрепленный город сыграл ключевую роль  в последующем подчинении римлянами галльских племен, еще не плативших им дань. В качестве главной опорной базы линии Родан-Арар-Дубис, Весонтион, этот «ключ к длинноволосой Галлии», обеспечивал проконсулу возможность господствовать как над своим «галльским тылом», так и над дорогами, необходимыми римлянам для совершения походов на еще непокоренные галльские  земли, проведения «сынами Ромула» как наступательных, так и оборонительных операций. В общем, Весонтион имел неоценимое со всех точек зрения значение для обеспечения власти римлян над всей Галлией.
     Но в то время, как римляне, овладев Весонтионом, занялись его дальнейшим укреплением и переустройством в соответствии со своими целями и нуждами, их лагерь оказался вдруг (видимо, совершенно неожиданно для Цезаря) охвачен приступом повального психоза, вызванного страхом перед предстоящим столкновением с «суровыми северянами» Ариовиста. Секванские «гостеприимцы» римлян и прибывавшие в Весонтион из занятых свевами галльских земель  разъезжие торговцы,  не скупились на полные всяческих ужасов байки о германских «северных гигантах», вот уже на протяжении четырнадцати лет не имеющих, якобы, крыши над головой, и ночующих, во главе с самим Ариовистом, в древесных дуплах, утоляя постоянно терзающие их голод и жажду горячей медвежьей кровью. Говорили, что иные германцы идут в бой с голым торсом, а то и совсем нагие, либо одетые лишь в медвежьи или волчьи шкуры (впоследствии, в эпоху викингов, таких именовали бы берсерками и ульфхединами) . Эти «прошедшие огонь, воду и медные трубы» суровые северяне якобы с самого рождения не расстаются с оружием, хотя в применении оружия им нет особой нужды. Ведь германцы обладают столь огромной физической силой, что способны голыми руками без труда душить римских легионеров, как котят. Мало того! Грозная внешность и дикий блеск светлых глаз этих «воинов-зверей» способны сами по себе обратить в бегство целое вражеское войско! Наибольший ужас вселяла в охваченных паникой римлян именно байка о «непреодолимо остром», невыносимом даже для отважных галлов,  светлом взоре «северных гигантов». Пришедшие в Галлию с юга «сыны Энея и Ромула», в большинстве своем темноглазые – исключения, вроде Суллы и Цезаря , лишь подтверждали правило – очевидно, были потрясены тем, что у простых смертных людей могут быть светлые глаза, видимо, делая из этого поразительного факта вывод, что германцы – не простые смертные. (а, по меньшей мере - полубоги). Да разве могут они, простые смертные римляне, бороться с ними – этими светлоглазыми полубогами, пришедшими с Севера?
      Говоря откровенно, весьма соблазнительной автору настоящего правдивого повествования представлялась пришедшая ему на ум при чтении «Записок о галльской войне» Гая Юлия мысль, что все эти «страшилки» намеренно распространялись среди римлян (да и среди галлов) «засланными казачками», сиречь агентами Ариовиста. Но никаких мало-мальски веских подтверждений этой мысли автор не нашел…
       Так или иначе, устрашенные слухами о полубогах-германцах, знатные молодые «нобили», пошедшие служить в «доблестных рядах» военными трибунами ради возможности покрасоваться перед «светскими львицами» Града на Тибре в шлемах с пышными султанами и разукрашенных доспехах, получить причитающуюся им долю военной добычи, а по возвращении к  родным пенатам – теплое местечко на «гражданке», с перспективой стать эдилами, квесторами, преторами, а там, глядишь -  и консулами, стали один за другим являться к Гаю Юлию, прося его, под самыми разными (нередко – совершенно смехотворными) предлогами, об отпуске в горячо любимое ими Отечество. Цезарь со свойственным ему едким сарказмом подчеркнул в своих «Записках», что «везде во всем лагере составлялись завещания». Не зря говорится, что «рыба гниет с головы», а «дурные примеры – заразительны». Дело дошло до того, что встревоженные центурионы доложили о вероятности отказа воинов выполнять приказы из страха перед «северными гигантами», в случае боевого соприкосновения с германскими «полубогами».
      «Страх обнаружился сначала у военных трибунов, начальников (отдельных вспомогательных – В.А.) отрядов (префектов - В.А.) и других, которые не имели большого опыта в военном деле и последовали из Рима за Цезарем только ради дружбы с ним. Последние под разными предлогами стали просить у него позволения уехать в отпуск по неотложным делам; лишь некоторые оставались из стыда, не желая навлечь на себя подозрение в трусости. Но они не могли изменить выражение лица, а подчас и удержаться от слез: забиваясь в свои палатки, они либо в одиночестве жаловались на свою судьбу, либо скорбели с друзьями об общей опасности <…>. Трусливые возгласы молодежи стали мало-помалу производить сильное впечатление даже на очень опытных в лагерной службе людей: на солдат, центурионов, начальников конницы. Те из них, которые хотели казаться менее трусливыми, говорили, что они боятся не врага, но трудных перевалов и обширных лесов, отделяющих римлян от Ариовиста, и что опасаются также за правильность подвоза провианта. Некоторые даже заявили Цезарю, что солдаты не послушаются его приказа сняться с лагеря и двинуться на врага и из страха не двинутся» («Записки о галльской войне»).
      Данный отрывок из «Записок» Цезаря пользуется особенно широкой известностью, причем по двум причинам. Во-первых, потому, что Цезарь, сам – римский «нобиль», «оптимат», аристократ до мозга костей, потомок древнеримских царей и даже богини Венеры, подверг в нем весьма нелицеприятной критике «золотую» молодежь «Вечного Града» на Тибре, спешно просящуюся в отпуск,  в преддверии серьезной схватки с «с северными гигантами». Во-вторых, потому, что данный отрывок наглядно демонстрирует нам феномен переселений народов в Европе, в которой между народами еще отсутствовало чувство общности. Хорошо знакомая римлянам еще со времен Гая Мария тевтонская ярость, или «тевтонское бешенство», «фурор тевтоникус», загадочные качества германских «войсковых царей» и ясновидящих пророчиц – обо всем этом римские легионеры узнали, расспрашивая о надвигающихся «варварах» купцов, для которых древняя Европа, несмотря на свои болотные топи и лесные дебри, очевидно, не имела границ. И страху перед германцами, отраженному в процитированных автором настоящего правдивого повествования строчках из первой книги «Записок о галльской войне», страху,  вызвавшему к жизни все бесчисленные «черные легенды», складываемые впоследствии, на протяжении столетий, вокруг древних германцев и происшедших от них народов, не суждено было исчезнуть…
     Справедливости ради, следует заметить, что дело было не только в «черных легендах». Германцы и в самом деле были отменными воинами. Тацит описывает их в своей «Германии» в следующих выражениях:
     «Редко кто (из германцев – В.А.) пользуется мечами и пиками больших размеров (такую длинную пику сами германцы называли «гер»;  по одной из версий сам этноним «германцы», «гер-маны», означает «мужи с пиками» – В.А.); они имеют при себе копья, или, как сами называют их на своем языке, фрамеи, с узкими и короткими наконечниками, однако настолько острыми и удобными в бою, что тем же оружием, в зависимости от обстоятельств, они сражаются как издали, так и в рукопашной схватке. И всадник также довольствуется щитом и фрамеей, тогда как пешие, кроме того, мечут дротики, которых у каждого несколько, и они бросают их поразительно далеко, совсем нагие или прикрытые только легким плащом (либо звериной шкурой – В.А.).  У них не заметно ни малейшего стремления щегольнуть убранством (в отличие от кимврских конников, в описании Полибия – В.А.), и только щиты они разрисовывают яркими красками. Лишь у некоторых панцири, только у одного-другого металлический или кожаный шлем. Их они не отличаются ни красотой, ни резвостью (в этом сведения, приводимые Тацитом, вполне согласуются со сведениями Цезаря – В.А.). И их не обучают делать повороты в любую сторон, как это принято у нас: их гонят либо прямо вперед, либо с уклоном вправо, образуя настолько замкнутый круг, чтобы ни один всадник не оказался последним <…>  Боевой порядок они строят клиньями. Податься назад, чтобы затем снова броситься на врага, считается у них военной сметливостью, а не следствием страха. Тела своих (павших на поле брани – В.А.) они уносят с собой, даже потерпев поражение. Бросить щит – величайший позор, и подвергающемуся такому бесчестью  возбраняется присутствовать на священнодействиях и появляться в народном собрании…».
     Как бы то ни было, Цезарь, выведенный из себя малодушием своих подчиненных, обратился к  ним с гневной речью, построенной по всем правилам ораторского искусства. Причем Гай Юлий – опытный оратор - не преминул, памятуя о бесчисленных речах, произносимых им в бытность партийным лидером «популяров» на площадях «Вечного Города», подчеркнуть в своей речи, обращенной к войскам, что он - ничуть не менее искусный полководец, чем его блаженной памяти дядя Марий, победитель других германцев - кимвров и тевтонов. Племянник Мария заявил, что, если войско откажет ему в повиновении, он вполне обойдется услугами одного только lеgio Dеcima - Десятого легиона, объявленного Цезарем своей «лейб-гвардией».
     Пламенная речь, обращенная Цезарем к своему войску, не осталась воинами не услышанной и произвела на них глубокое впечатление. Растроганные прямо-таки до слез, центурионы  Десятого легиона в прочувствованных выражениях поблагодарили Цезаря за оказанную им высочайшую честь и право умереть за него, их любимого вождя и полководца. Захваченное их порывом, все римское войско также заявило о своей готовности сразиться с германцами не на жизнь, а на смерть. На заре следующего дня красноречивый проконсул, воспользовавшись приподнятым настроением своих легионеров, выступил в поход на свевского «царя и друга римского народа». После семидневного марша римское войско заняло позиции на расстоянии менее чем сорока километров от вражьего стана. Цезарь не давал ни малейшей передышки никому – ни самому себе, ни своим воинам, ни своему противнику.
     Ариовист уже успел стянуть и сжать в кулак своих германцев, расселенных на галльском берегу Рена (числом до ста двадцати тысяч человек - при том, что в свое время свевский царь привел с собой в Галлию всего пятнадцать тысяч воинов!) , однако его воины, ожидавшие приказов царя свевов на противоположном, германском, берегу, еще не переправились через Рен. В ожидании их переправы Ариовист попытался выиграть время и попросил предводителя римлян о «встрече на высшем уровне» (или, говоря «по-новорусски» - «саммите»), хотя уже не могло быть ни малейших сомнений в неизбежности вооруженного столкновения. На «саммите» с представителем Римской «мировой» державы Ариовист, владевший галльским и латинским языком ничуть не хуже, чем своим родным германским – свевским, еще раз подчеркнул свой полный суверенитет. Свевский царь по-прежнему считал себя правым в споре, вполне резонно указывая Цезарю на то, что германцы покорили северную Галлию на тех же основаниях, что римляне – Галлию южную. Но он, Ариовист, хоть и пришедший в Галлию первым, великодушно обещал  не вмешиваться в  дела южной, римской, Галлии, если римляне, пришедшие вторыми, откажутся от вмешательства в дела Галлии северной, германской. Ибо он, царь свевов, в своем праве. Он действует по обычаю войны и ведет честную игру, римлян же - при всем уважении – никто из галлов не просил брать на себя роль неких арбитров, «высших судей».
      В общем, этот, очередной, раунд   римско-германских переговоров оказался таким же безрезультатным и бесплодным, как и все последующие. Ариовист, решив продемонстрировать римлянам военную мощь свевов, приказал своему воинству продефилировать в полном составе мимо лагеря Цезаря, а после этого - укрыться  в «вагенбурге». Было совершенно ясно, что главное для царя свевов – выиграть время, а главное для Цезаря – навязать германскому вождю сражение до подхода к тому подкреплений из-за Рена. Пять дней подряд римское войско выходило в полном боевом составе из своего укрепленного лагеря в поле, вызывая неприятеля на бой. Но Ариовист не покидал своей «крепости на колесах». Это было самым умным, что вождь «северных гигантов» мог сделать в сложившейся обстановке. Ибо, во-первых, он все еще ждал подхода подкреплений из-за Рена. А во-вторых, Ариовисту было известно (видимо, через лазутчиков), что провианта у легионеров Цезаря в обрез, что секваны и эдуи странным образом мешкают с подвозом римлянам обещанного продовольствия.
      К тому же римляне узнали от взятых ими «языков» о предсказании свевских жриц-прорицательниц, согласно которому боги не даруют германцам победы, если те вступят в битву до наступления следующего новолуния.
     Наконец, Цезарю удалось хитростью выманить осторожных, несмотря на всю свою отвагу, свевов из их «крепости на колесах» в чисто поле.
      Точное место судьбоносной  битвы Гая Юлия с Ариовистом не установлено до сих пор. Скорее всего, она произошла под стенами современного французского города Бельфора (много раз в своей истории служившего яблоком раздора между враждующими силами и великими державами), откуда до сих пор грозно взирает на мир царственный лев – памятник французскому гарнизону, героически противостоявшему осаждавшим город немцам в годы Франко-прусской войны (1870-1871), в сентябрьский день 58 года до Р.Х.
      Сражение было выиграно римлянами – не в последнюю очередь благодаря ответственным и решительным действиям Публия Красса (молодого сына победителя Спартака,  члена Триумвирата и щедрого спонсора Цезаря - Марка Лициния Красса). Римляне преследовали разбитых наголову германцев до самого Рена. Утверждают, что воины проконсула убили в тот кровавый день восемьдесят тысяч «северных гигантов» (что их, варваров, жалеть!) и пленили, то есть обратили в рабство, еще двадцать тысяч. Резня была ужасной,  конница беспощадно истребляла беглецов, уцелевшие тонули в реке, покрасневшей от крови убитых и раненых. При известии о разгроме Ариовиста, шедшие к нему на помощь свежие германские войска обратились вспять. Враждебные свевам «варварские» племена, с которыми Цезарь своевременно установил контакты, пустили отступающим еще немало крови…
    Впрочем, предоставим слово самому Гаю Юлию:
    «Все свое войско они (германцы Ариовиста - В.А.) окружили повозками и телегами, чтобы не оставалось никакой надежды на бегство. На них они посадили женщин, которые простирали руки к уходившим в бой и со слезами молили их не предавать их в рабство римлянам.
     Цезарь назначил командирами отдельных легионов легатов и квестора (одного из помощников консула - В.А.), чтобы каждый солдат имел в их лице свидетелей своей храбрости, а сам начал сражение на правом фланге, так как заметил, что именно здесь неприятели всего слабее. Наши по данному сигналу атаковали врага с таким пылом и со своей стороны враги так внезапно и быстро бросились вперед, что ни те, ни другие не успели пустить друг в друга копий. Отбросив их, обнажили мечи, и начался рукопашный бой. Но германцы, по своему обыкновению, быстро выстроились фалангой (то есть тесно сомкнутым боевым порядком - В.А.) и приняли направленные на них римские мечи. Из наших солдат оказалось немало таких, которые бросались на фалангу, руками оттягивали щиты и наносили сверху раны врагам. В то время как левый фланг неприятелей был разбит и обращен в бегство, их правый фланг своим численным превосходством сильно теснил наших. Это заметил начальник конницы (лат. magistеr еquitum - В.А.) молодой П(ублий – В.А.) Красс, который был менее занят, чем находившиеся в бою, и двинул в подкрепление нашему теснимому флангу третью (резервную) линию <…>. Благодаря этому сражение возобновилось. Все враги обратились в бегство и прекратили его только тогда, когда достигли реки Рейна приблизительно в пятидесяти милях отсюда».
      Эти сведения, приводимые столь опытным и образованным полководцем, как Гай Юлий Цезарь, что им можно доверять, полностью опровергают распространенное по сей день мнение, согласно которому сражение войск римского проконсула Галлии со свевами Ариовиста разыгралось в районе Мюлуза (по-немецки - Мюльгаузена)  или на территории между Мюлузом и Селестой (по-немецки - Шлеттштадтом) в современном Эльзасе. Пятьдесят римских миль равны семидесяти пяти километрам. И даже с учетом того, что Цезарь пишет о «ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО (выделено нами – В.А.) пятидесяти милях», ясно,  что он не мог иметь в виду восемнадцать километров, отделяющие Мюлуз от Рейна. Аналогичные дистанции разделяют и предполагаемые места сражения Цезаря с Ариовистом, расположенные между Мюлузом и Селестой. Как в узкой долине реки Фехта, впадающего в Рейн близ современного Кольмара, так и в долине другой реки - Льепврета, ведущей к Селесте, негде было бы развернуться римской и германской армиям (общей численностью около пятидесяти тысяч человек, не считая обоза). Скорее всего (как предполагал еще император французов Наполеон  I Бонапарт)  судьба Ариовиста «со товарищи» решилась близ современного Бельфора, у горного прохода между Вогезами и Юрой, именуемого в немецкой традиции «Вратами народов», а во французской – «Бургундскими вратами».
     «Там (на берегу Рена-Рейна – В.А.) лишь очень немногие (германцы – В.А.), в надежде на свою силу, попытались переплыть на другой берег или же спаслись на лодках, которые нашлись там. В числе их был и Ариовист, который нашел маленькое судно и на нем спасся бегством; всех остальных наша конница догнала и перебила. У Ариовиста (вскоре скончавшегося, уже на германской территории, от полученных в битве с «потомком Венеры» ранений - В.А.) было две жены (! – В.А.), одна из племени свебов, которую он взял с собой из дому, а другая норийка (то есть не германка, а кельтка из области Норик – В.А.), сестра царя Воккиона, который прислал ее в Галлию, где Ариовист и женился на ней. Обе они во время бегства погибли. Было и две дочери: одна из них была убита, другая взята в плен <…>.  Когда известие об этом сражении проникло за Рейн, то уже достигшие его берегов свебы начали возвращаться на родину. Воспользовавшись их паникой, на них напали убии, жившие ближе других к Рейну, и многих из них перебили». («Записки о галльской войне»).
     Для  справки: с тех пор убии, считавшиеся (в частности, самим Гаем Юлием Цезарем), «цивилизованными германцами», за звонкое римское золото предоставляли в распоряжение армии «Вечного Рима» отряды своей легковооруженной кавалерии (именуемой Цезарем в своих записках «нашей конницей»). Союзнические отношения племени убиев с римлянами привели к ряду конфликтов между убиями и соседствовавшими с ними другими, менее «цивилизованными», с римской точки зрения, германскими племенами. Но это так, к слову…
     Нам, увы, неизвестно,  насколько возрадовались (и возрадовались ли вообще) осчастливленные Цезарем галлы своему долгожданному избавлению благородными и великодушными римлянами от «гнета власти роковой» германского тирана. Очень скоро им, однако, предстояло познать истинную цену римского заступничества и покровительства…
     Как бы то ни было, за одно лето кровавого 58 года Гай Юлий умудрился одержать в двух «битвах народов» две решающие победы над врагами Римской «мировой» державы. Теперь победоносный император мог со спокойным сердцем отвести свои победоносные войска на зимние квартиры, расположенные в области секванов. Отныне река Рен стала границей между Римской республикой и германским… «неизвестно чем».

     12.ИСТРЕБЛЕНИЕ НАРОДОВ

     Согласно «Запискам» Цезаря,  он всю зиму мирно управлял своими провинциями – Цизальпийской, Трансальпийской и Нарбонской Галлиями, а также (добавим от себя) несомненно, занимался транспортировкой золота и рабов в Италию (хотя об этой транспортировке Цезарь не упоминает). О каких-либо иных занятиях  Гая Юлия в ту зиму автору настоящего правдивого повествования,  к сожалению, не известно. Зимой в описываемую эпоху войн обычно не вели, и потому легионы пребывали на зимних квартирах. Проконсул поспешил набрать еще два легиона из галльских уроженцев. Теперь под его командованием было уже восемь легионов. Весной Гай Юлий снова двинулся на север.
     Ведь в Галлии оставалось еще немало народностей, не желавших терпеть на своей шее римское ярмо. Цезарь применяет к ним в своих «фронтовых сводках» собирательное название «белги», или «бельги» . Причем не без причины подчеркивает в столь часто цитируемых позднейшими авторами первых предложениях «Записок о галльской войне», в которых перечисляет племена, населяющие Галлию, что «самые храбрые из них – бельги, так как они живут дальше всех других от (римской – В.А.) Провинции с ее культурной и просвещенной жизнью; кроме того, у них крайне редко бывают купцы, особенно с такими вещами, которые влекут за собою изнеженность духа; наконец, они живут в ближайшем соседстве с зарейнскими германцами, с которыми ведут непрерывные войны.»
    После «умиротворения» племен суэссионов, (суессионов или свессионов, которых порой причисляют  к бельгам), белловаков и амбианов – частью вследствие измены, розни и отсутствия единства между «варварами», частью – вследствие быстрых и оперативных действий римского «дукса» (в большинстве случаев от «умиротворенных» Цезарем племен мало что осталось - ведь, как не без одобрения подчеркивает Плутарх, проконсул «учинил такую резню, что болота и глубокие реки, заваленные множеством трупов, стали легко проходимыми для римлян»), римский агрессор выступил в поход на нервиев – еще не покоренных, гордых галлов, ревниво оберегавших свои племенные традиции, не допускавших ввоза в свою область никаких товаров извне и считавших позором даже вступление в переговоры с чужеземными правителями. Сражению Цезаря с нервиями суждено было стать самым кровопролитным из всех данных им неприятелям сражений. Его победа в нем (да и сама жизнь Гая Юлия) висела буквально на волоске…
     Вся область нервиев была покрыта почти непроходимыми дремучими лесами. А в местности, свободной от лесов – нерукотворных препятствий -, нервии воздвигли в препятствия рукотворные – засеки, препятствовавшие вторжению конных орд соседних племен или, по крайней мере, замедлявшие таковые.  Мало того! Сооруженные нервиями засеки затрудняли не только продвижение вторгающихся в область проживания нервиев вражеских войск, но и проведение разведывательных рейдов. И потому Гай Юлий Цезарь, принявший решение расположиться со своими легионами и авксилиями лагерем на высоком берег реки Сабиса (современной Самбры), не подозревал о том, что в лесах  на противоположном берегу скрывается целое многочисленное неприятельское войско, сжатое в кулак для нанесения внезапного удара по римским агрессорам.
     Предводитель бельгов – военный вождь Бодуагнат – воспользовался отсутствием  у противника сведений о местонахождении армии галлов. Объединенные под его предводительством галльские племена нервиев, атребатов и виромандуев, форсировав  реку Сабис вплавь, нанесли столь же молниеносный, сколь и сокрушительный удар по римской коннице, прикрывавшей строительство легионерами Цезаря лагеря, в тот самый момент, когда обоз войска Цезаря появился, под прикрытием двух его новых легионов, на гребне холма. Атака галлов была столь стремительной, их натиск  был столь сильным, римская конница была обращена в бегство столь быстро, что передовые всадники бельгов смогли ворваться в возводимый римлянами лагерь одновременно со спасающимися бегством «ромулидами» и напасть на легионеров, занятых шанцевыми работами.
      Оказываться в подобной ситуации еще никогда не приходилось ни самому «потомку Венеры», ни его захваченным бельгами «и иже с ними» врасплох легионерам, совершенно не ожидавшим  нападения, находившимся вне строя, по большей части – безоружным, расставлявшим палатки, короче говоря, занятым чем угодно, но только не готовым  к бою. Ошеломленный нападением не меньше своих «контрактников», Цезарь тоже был не в состоянии с ходу организовать оборону. Бельги «со товарищи» просто не дали римском «дуксу» времени для отдачи необходимых приказаний в должной последовательности. Тем не менее, оказалось, что суровая муштра и железная дисциплина римской профессиональной армии в сочетании с чувством ответственности командного состава войска Цезаря,  в первую очередь - примипилов и других центурионов, выслужившихся из нижних чинов – принесли свои плоды в этот в высшей степени критический момент.
     Центурионы воткнули в землю заостренные нижние концы – «подтоки» - древков боевых значков, приказав приведенным внезапным нападением в смятение легионерам собраться, стянуться  к знаменам (которые потому и были названы «стягами», что вокруг них стягивались, образуя одно целое, воины). И каждый легионер поспешил занять свое место в «суровом солдатском строю» там, где в данный момент находился, вне зависимости от того, присоединялся ли он к своему или к чужому подразделению. Многие из спешивших встать в строй «контрактников» не имели при себе никаких доспехов и никакого иного оружия,  кроме гладиев (и, надо думать,  пугионов), но это в сложившейся критической ситуации значения не имело. Тем временем бойцы, оказавшиеся на переднем крае, уже вступили в бой. Всякое другое войско, кроме римского войска Гая Юлия, вне всякого сомнения, было бы охвачено паникой и обратилось бы в «гиблое бегство» (используя выражение Эсхила из трагедии «Персы») из недостроенного лагеря. А вот «контрактники» Цезаря быстро сформировались в центурии, манипулы, когорты, легионы.
    Вокруг Цезаря, отдававшего,  с высоко воздетыми руками, самые необходимые приказы с высоты конской спины, «ряды свои сомкнули» (как писал «наше всё» Александр Сергеевич Пушкин в поэме «Полтава») Десятый и Девятый легионы. Между тем, хладнокровный в любой ситуации Тит Лабиен на левом фланге уже успел оттеснить атребатов обратно к реке. Сражение разгоралось.
     Военная Фортуна, как известно, переменчива. Вот она и колебалась, отдавая предпочтение то одному, то другому противнику. Вследствие незнания Цезарем местности и отсутствия связи между отдельными легионами проконсулу было очень нелегко держать «битвы поле роковое» (как писал тот же Пушкин в той же «Полтаве») в своем поле зрения. Правое крыло римлян с трудом сдерживало неистовый натиск галлов под предводительством самого Бодуагната, отрезавшего Седьмой и Двенадцатый легионы от центра римского войска, обратившего римскую конницу в бегство и все туже стягивавшего кольцо вокруг немалой части армии Цезаря, отрезанной от своих. Треверы (конные авксилиарии-германцы ), решившие, что «все пропало», покинули поле сражения, сообщая по дороге всем и каждому, что римляне разбиты и уничтожены.
     В действительности же все было совсем иначе. Выдающаяся личность и незаурядная харизма императора смогли возродить боевой дух же наполовину истекшего кровью легиона. Проконсул (не успевший впопыхах ни вооружиться, ни надеть доспехи) приказал подать себе щит, быстро занял место в первом ряду (как и в битве с гельветами), громким голосом называя центурионов по имени, ободряя легионеров, приказав увеличить промежутки между легионерами своих когорт, чтобы слишком тесный строй не мешал воинам орудовать мечами. Отвага Цезаря и его сила внушения в тот день творили подлинные чудеса. Ему удалось обеспечить выход из «котла» двух окруженных галлами легионов. Проконсул руководил сопротивлением до тех пор, пока Лабиен, верно оценивший обстановку с вершины холма, не направил на помощь своему изнемогавшему под неприятельским напором  «дуксу» Десятый легион. Почти одновременно на поле битвы появились два свежих легиона, шедших в арьергарде. Их своевременный подход окончательно склонил Фортуну на сторону римлян.
      Теперь в окружении оказались  уже не римляне, а нервии. Они дрались, как настоящие герои, образуя своими телами «живую крепость», долго сопротивлявшуюся разъяренным до полного озверения римским «контрактникам». Нервии в полном смысле слова умирали, но не сдавались, продолжая сражаться на целых «горах кровавых тел» (используя выражение Михаила Юрьевича Лермонтова из его поэмы «Бородино», не менее прославленной, чем пушкинская «Полтава»). Израсходовав свои метательные копья, изломав мечи о римские шлемы, щиты и доспехи, бросив свои собственные, исколотые и изрубленные «ромулидами» щиты,  нервии бросались на римлян,  как дикие звери, пуская в ход последнее, оставшееся у них, данное им природой оружие - ногти и зубы…
    Согласно Цезарю, «битва окончилась почти полным уничтожением всего племени и даже имени нервиев». Их было шестьдесят тысяч – воинов-мужчин, женщин и детей. Историк-победитель сухо и бесстрастно сообщает современникам и всем последующим поколениям читателей его «Записок», включая и нас многогрешных, что из этого немалого числа уцелело «едва-едва» пятьсот. «Милосердный» Цезарь приказал их пощадить.
    Вообще же в той «битве народов» римляне пленных не брали.  Это была битва не на жизнь, а на смерть, смертный бой, в полном смысле этого слова. А выражаясь современным языком - народность нервиев «зачистили под ноль» (если, конечно, верить цифрам, приведенным Цезарем)…
    Арьергард объединенного бельгийского войска, состоявший из адуатуков,  не поспевший  сражению, повернувший назад и попытавшийся отсидеться  за стенами сильно укрепленного – природой и людьми - города,  был осажден римлянами и принужден к капитуляции. В отношении адуатуков, проявивших похвальную (с римской точки зрения)  покорность, сдавшись на милость победителя, этот победитель проявил к ним эту милость. как сказано в «Записках»: «Цезарь приказал всю военную добычу с этого города продать с аукциона. Число проданных жителей, о котором ему было доложено покупщиками (то есть работорговцами – В.А.), было пятьдесят три тысячи человек».
     Коль скоро эту цифру приводит сам Цезарь, в ее достоверности, как думается автору настоящей книги, нет причин особо сомневаться. Ведь Цезарь, как рачительный хозяин и экономист (хоть и не научившийся соизмерять свои доходы и расходы), был в своих подсчетах (и коммерческих расчетах) неизменно скрупулезно точен.
       Между тем в далеком Риме обстановка складывалась не слишком-то благоприятно для «потомка Венеры».

     13.  «ТРЕХГЛАВОЕ  ЧУДИЩЕ»

     Это едкое и меткое прозвище (содержавшее явный намек на чудовищного трехглавого пса Цербера, или Кербера – стража подземного, адского царства из греко-римской мифологии) триумвират получил от острого на язык Марка Туллия  Цицерона, возвращенного из изгнания в Рим по просьбе  Помпея, чьим приверженцем всегда был «Отец Отечества», с согласия Цезаря. При возвращении Цицерона в Италию в некоторых муниципиях, через которые он проезжал по пути в Рим, в честь оратора были организованы прямо-таки триумфальные торжества (надо думать, послужившие Марку Туллию, так и не удостоившемуся настоящего триумфа за «победу» над злосчастным Катилиной, некоторым, пусть даже слабым, утешением,). Впрочем, эти торжества были не столько свидетельством любви сограждан  к Цицерону, сколько свидетельством их нелюбви к правящей властной группировке во главе с «тремя мужами» - Крассом, Помпеем и Цезарем.
     Первая «голова» трехглавого чудовища – Красс - вел себя спокойно, пока его финансы были в порядке. А вот шаги, предпринятые второй его «головой»  Помпеем -, оказались не слишком удачными и способствовали заметному укреплению позиций сенатской олигархии.
     Помпей находился в состоянии постоянной перманентной необъявленной войны с досаждавшими ему бандами Клодия. Причем, на потеху всему Риму, «великий покоритель Азии» и «герой восточных походов» (в лице своих «боевиков»-клиентов) позорно проиграл целый ряд «уличных сражений» герою столичной черни,  даже осадившему Помпея в его, триумфатора, собственном доме. Молодой, да ранний демагог открыто обвинял «Великого» (и, видимо, не без оснований) в манипуляциях с ценами, направленных на подорожание хлеба. По указке «Красавчика» массы преданных ему квиритов-голодранцев на вопросы: «Кто взвинтил цены на хлеб для народа?» или: «Кто морит голодом бедных граждан Рима?» всякий отвечали слаженным хором: «Помпей! Помпей!»
     Не желавший долее сносить эти поношения и будучи не в силах отбиваться от науськиваемого на него «Красавчиком» хулиганья силами собственных клиентов, «Великий» нанял трибуниция, или трибунития (то есть бывшего народного трибуна), ставшего профессиональным убийцей на службе сенаторской партии - Тита Анния Милона - и его «штурмовиков»-гладиаторов в качестве своих личных телохранителей и потребовал от сената предоставить ему неограниченное военное командование с целью обуздания роста цен на продуты питания. Магн, разумеется, не без веских оснований считал это единственным средством восстановить свое сильно пошатнувшееся положение и противопоставить что-нибудь весомое победам, одержанным на далеком Севере отпрыском рода Юлиев. Однако же сенаторы сочли, что Помпею будет вполне достаточно уже данных ему  финансовых и административных полномочий. Магн оказался достаточно неразумным, чтобы не только удовольствоваться этим, но и блестяще справиться со своей задачей даже с ограниченными полномочиями, что свидетельствует о справедливости обвинений, выкрикиваемых в адрес «Великого» толпами голодных римских простолюдинов по указке демагога Клодия.   
      Чтобы все-таки заполучить под свое командование войска, Помпей стал ратовать в сенате за восстановление на престоле эллинистического Египетского царства изгнанного александрийцами, дружественного римлянам, египетского царя Птолемея Авлета. После долгих и ожесточенных дебатов сенат все-таки постановил, вопреки всем усилиям Помпея, что римлянам не следует вмешиваться в дела Египта. Время, мол, еще не созрело…
     Таким образом, сенатской партии удалось сравнительно легко одержать несколько побед над Помпеем, который, рассорившись с Крассом, все-таки пытался проводить компромиссный курс на примирение и, по возможности, сближение с сенатской олигархией.
     Марк Туллий Цицерон не умолкал ни на мгновение. Под его влиянием в сенате участились отрытые нападки на триумвиров. У Клодия были связаны руки вследствие постоянных стычек его собственных «штурмовых отрядов» со «штурмовыми отрядами» Милона (в одной из этих уличных баталий едва не был убит брат Цицерона – Квинт). «Оптимат» Домиций Энобарб (или Агенобарб), подав свою кандидатуру в консулы, во всеуслышание заявил, что намерен лишить Цезаря армии и должности. Для Гая Юлия настало время что-то со всем этим делать. Он прекрасно понимал, что промедление смерти подобно.
     Но, хотя на счету у Цезаря и было несколько блестящих побед, включая разгром гельветов, бельгов и свевов, Галлия все еще оставалась (не формально, а на деле) наспех, кое-как, замиренной территорией, а не провинцией под прочной римской властью. Возвращаться во главе своих войск из Галлии в Италию было, по мнению Гая Юлия, еще слишком рано.
     Весной 56 года Цезарь прибыл в Равенну, город на границе своей провинции, где вступил в сепаратные переговоры с Крассом. Из Равенны оба триумвира направились в Луку (позднейшую Лукку), где к ним присоединился третий триумвир – Помпей. «Встреча на высшем уровне» проходила в торжественной обстановке, явно провоцировавшей следивший за ней из далекого Рима сенат. Не какая-то «мелкая сошка», а почтенные магистраты в присвоенной их рангу красной обуви, мужи консульского и преторского звания, уважаемые сенаторы в претекстах, латиклавах и украшенных полумесяцами из слоновой кости черных башмаках на толстой подошве – кальцеях -, «всадники» в трабеях и ангустиклавах, составляли льстивую, подобострастную свиту самозваных «династов», демонстрировавших таким образом «Граду и миру» свою власть и силу. Приняв  в своей претории двоих других триумвиров, Цезарь, со свойственной ему силой убеждения, ловкостью и изворотливостью сумел уладить все конфликты между ними, и прежнее «тройственное сердечное согласие» было восстановлено. Теперь «трехглавое чудище» могло беспрепятственно диктовать Римскому олигархическому государству его (а точнее – свои) законы.  Цезарь потребовал для себя продления наместничества в Галлии еще на пять лет и легализации, задним числом, набора им из галлов пяти легионов, сформированных Гаем Юлием самовольно, без санкции сената.
     Примиренные (в очередной раз) Цезарем, Помпей и Красс в трогательном согласии подали свои кандидатуры в консулы на 55 год. По завершении срока консульской легислатуры Помпей должен был получить на пять лет под свое  управление Испанию, Красс же (тоже на пятилетний срок) – богатую Сирию, где победитель Спартака надеялся не только разжиться деньжатами, но и добиться победных лавров (или пальм), в войне с соседней Парфией, чтобы сравниться с Помпеем, «покорителем Востока» (его-то, Красса, победа над Спартаком, хотя и спасла от гибели олигархический римский режим, все-таки считалась «столпами» последнего «неполноценной», «ненастоящей» - «победой над презренными рабами», за которую, естественно, и триумфа-то не полагалось – не говоря уже о том, что счастливцу Помпею удалось похитить  у Красса плоды даже этой «ненастоящей» победы!).
     Все опять было в полном порядке. Крассу и Помпею удалось, сломив довольно слабое сопротивление «оптиматов» (Катон  к тому времени уже успел возвратиться из почетной ссылки в кипрский «оффшор»), продавить свои решения через сенат  и добились консульства. Теперь они могли делать сколько угодно распоряжений в интересах триумвиров. Красс сразу же по истечении срока его консулата отправился в Сирию, снедаемый жаждой добычи и славы.
     Помпей вышел из очередного внутриполитического кризиса, значительно укрепив свои позиции. Сенатская партия все еще считала именно «Великого» главой триумвирата. Если бы Магн рассорился с Цезарем, сенатская партия, вероятно, быстро и без особого труда  избавилась бы от «героя восточных походов» за ненадобностью. Теперь же Помпей имел под своим командованием целую армию в Испании, укреплявшую его и без того господствующее положение в Риме. Но, не удовольствовавшись этим, Помпей занялся набором новых войск по всей Италии. Причем после приведения набранных им в Италии легионеров к присяге, «герой восточных походов» не отправлял их в Испанию, а давал им временный отпуск. Разойдясь по домам, новобранцы ждали там вызова «дукса» в случае, когда они ему понадобятся. Управляя Испанией через своего легата, Магн пребывал в одном из пригородов Рима, приближая, всеми средствами, день падения власти сената.
     Когда плебейский трибун Гай Требоний внес на рассмотрение «державного народа» законопроект о продлении наместничества Цезаря в Галлии и проконсульских полномочий обоих его «коллег» (Помпея – в Испании, а Красса – в Сирии), поднялся большой переполох. Катону удалось затянуть принятие законопроекта на целых два дня. Один хитроумный сенатор, чтобы первым попасть на ораторскую трибуну, вечером накануне голосования спрятался в курии Гостилия. Узнав об этом, Требоний приказал запереть дверь курии    снаружи, так что бедняге пришлось просидеть под замком (а точнее – за засовом) один день и две ночи…
    Резюмируя мысли и чувства многих политиков Римской олигархической республики в те драматические дни, Цицерон подчеркивал: он не осмеливается писать то, что думает, а то, что думает, писать не хочет. Вот уж действительно: «Умри, Марк – лучше не скажешь!»…
    Между тем Цезарь вынашивал на Севере большие планы…
      
      14. ЧУДО-МОСТ ЧЕРЕЗ РЕН
      
      Под впечатлением с блеском осуществленной Гаем Юлием «зачистки нервиев под ноль», «варварские» племена, проживавшие на побережье Моря Мрака, на покорение которых был откомандирован Цезарем «магистр эквитум» Публий Красс, вели себя поначалу «тише воды, ниже травы».  И лишь в следующем году восстали проживавшие в Аквитании (на территории современного французского полуострова Бретань)  венеты (народность не кельтского, а иллирийского происхождения). Венеты были искусными и опытными мореходами. В морском сражении с римской эскадрой их огромные парусные корабли – настоящие колоссы, обладавшие, однако, несмотря на свои внушительные размеры, удивительной маневренностью, поначалу имели неоспоримое преимущество перед римскими гребными галерами, однако  внезапно наступивший на море штиль сделал их совершенно небоеспособными. Весь венетский парусный флот попал в руки римлян. На этот раз Цезарь не стал руководствоваться своим всегдашним принципом «клементии», или «клеменции» - милосердия, милости к побежденным. Он приказал казнить всю венетскую племенную верхушку, а венетское простонародье продал в рабство.
     Между тем, Публий Красс, сын триумвира, одержал несколько побед над аквитанцами. Другой военачальник Цезаря – Сабин – подчинил унеллов и их союзников. Представляется достойным упоминания применение северными галльскими племенами нового метода боевых действий. Избегая  полевых сражений с римлянами, они укрывались со всем своим добром в лесных дебрях и болотах, откуда постоянно совершали нападения на «ромулидов». Узурпатор неизменно реагировал на эти партизанские налеты или вылазки со свойственным ему оперативным искусством – по его приказу легионеры валили лес и строили из срубленных деревьев палисады  по обе стороны образовавшейся просеки, по которой легионы медленно, но верно продвигались вглубь лесной чащобы. Наконец, осенние ливневые дожди вынудили непривычных к столь суровым погодным условиям и совершенно изнуренных ими римлян к отступлению. Как о чем-то совершенно естественном автор «Записок о галльской войне» сообщает, в придаточном предложении, об опустошении неприятельских полей, а также сожжении всех поселений и деревень отступающими римлянами.  Теперь уже не кельты, а римляне оставляли за собой сплошь выжженную землю. После чего – «что ж, мы – на зимние квартиры» (Михаил Лермонтов. «Бородино»)…
     Похоже, Цезарь всерьез счел Галлию окончательно покоренной римским оружием.
     Однако еще рано было почивать на лаврах. Воцарившееся, вроде бы, в «длинноволосой» Галлии спокойствие оказалось обманчивым. Совершенно неожиданно ранней весной  55 года очередные, еще не испытавшие на себе силу римского оружия, германцы, перейдя Рен в его нижнем течении, совершили новое вторжение в галльские земли. Это вторжение, как обычно, раскололо всю Галлию надвое. Вторгшиеся в Галлию германские племена усипетов и тенктеров (лучших, по утверждению Тацита, конников среди германцев), как ранее – свевы Ариовиста, вознамерились найти в кельтских землях новые места для поселения. Некоторые галльские племена наделись свергнуть, с помощью очередных германских гостей (на этот раз – не званых) римское иго. Другие галлы были склонны считать римских пришельцев меньшим злом по сравнению с пришельцами германскими и обратились  к проконсулу с просьбой о помощи. Всегда готовый помочь тем, кто попал в беду, Гай Юлий во главе своих восьми полносоставных легионов вторгся в низовья Рена. Вначале предводитель римских оккупантов вступил в переговоры с оккупантами германскими, потребовав от них убраться подобру-поздорову обратно за Рен. «Не бывать германской свинье в нашем римском огороде!». Племенные вожди усипетов и тенктеров попросили дать им время на размышление.
     Но Цезарь совершенно не был заинтересован в затягивании переговоров до бесконечности, ибо привык ценить время. Когда очередная делегация германцев прибыла вести переговоры о перемирии в римский лагерь, «потомок Венеры» приказал, вопреки всем законам и обычаям, взять «варваров» под стражу, а сам молниеносно, безо всяких там «хощу на вы идти», обрушился на германский «народ-войско», ничего не предпринимавший в ожидании исхода переговоров и потому не потрудившийся подготовить свой «вагенбург» к  вражескому  нападению. Вероломный Цезарь быстро и легко сломил неорганизованное сопротивление ошеломленных «северных гигантов». Остатки «варваров» тщетно пытались искать спасения в бегстве. Преследовавшая беглецов по пятам «римская» конница (состоявшая в основном из других германцев – упомянутых выше убиев и, вероятно, вандалов-вангионов, перешедших из стана Ариовиста, после его разгрома Цезарем, в стан победителя) истребила их всех поголовно, не делая различия между мужчинами, женщинами и детьми. Лишь небольшая часть разбитых наголову  усипетов и тенктеров спаслась, переплыв полноводный Рен (большинство из «варваров», добежавших до реки, утонули в ее бурных водах).
     Столь откровенное и вопиющее вероломство Цезаря вызвало возмущение даже в ко всему привычном Риме. Разгневанный Катон потребовал от римского сената выдать вероломного клятвопреступника Гая Юлия столь нагло обманутым им «варварам» во искупление тягчайшего греха нарушения перемирия и дабы отвести гнев богов от Рима как такового, обратив его исключительно и всецело на главу истинного виновника.  Автору настоящего правдивого повествования не слишком верится в искренность Катона, скорее всего, воспользовавшегося вероломством, проявленным проконсулом по отношению к германцам, как поводом избавиться от Гая Юлия. Но ревнитель «староримских» добродетелей так ничего и не добился. Надо ли говорить, что Цезарю не было никакого дела до публичных риторических упражнений принципиального и добродетельного Марка Порция. Пока Катон упражнялся перед сенатом в красноречии и благочестии, проконсул наблюдал за строительством легионерами под руководством инженеров моста через Рен, перейдя по которому на другой берег, намеревался догнать и покарать уцелевших усипетов и тенктеров, да и других германцев, не отказавших беглецам от римлян в помощи. В своем «журнале боевых действий» Цезарь подчеркивает, что в его распоряжении имелось достаточно кораблей, чтобы форсировать Рен. Однако он, Цезарь, счел подобный способ проникновения в землю германцев (как и проникновение из Галлии в Германию посредством понтонной переправы) недостойным чести и достоинства римского народа.
       Дело ясное – для «потомка Венеры и Энея»  это был, прежде всего, вопрос соблюдения достоинства, «дигнитас». Хотя мысль Цезаря можно было бы выразить иначе, проще и точнее. Он решил продемонстрировать могущество – свое и Рима. И ему действительно удалось продемонстрировать это могущество, построив всего за десять дней свой знаменитый мост – непревзойденный в то время шедевр римских инженеров (и, вероятнее всего – греческих мостостроителей на римской службе), ставший не только подлинным свидетельством военно-инженерного гения римлян и их полководца, но и выдающимся культурно-историческим достижением.
     В предполагаемом месте постройки Цезарем моста (в районе Нойвид-Вайссентурм на территории современной ФРГ) через крупнейшую реку Германии - Рейн (так сегодня называется Рен) имеет примерно четыреста метров в ширину. Его течение в этом месте необычайно сильное и бурное (очевидно, оно было столь же сильным и бурным в древности). Строительство подобного моста (способного выдержать вес целого войска, переходящего по нему с галльского берега Рена - на германский, а затем  в обратном направлении) в столь сжатые сроки наверняка было воспринято, как подлинное чудо строительной техники не только прибрежными «варварами».
     В своем «журнале боевых действий» Цезарь описывает строительство так точно и подробно, что восстановить внешний облик и конструктивные особенности его удивительного (во всяком случае – для «северных варваров») военного моста на основе приведенного Гаем Юлием в «Записках»  описания не представляет особого труда. Мост имел четыре метра в ширину, с интервалами от шести до семи метров в дно реки были вкопаны мостовые опоры, соединенные между собой балками-распорками. Тело моста состояло из поперечных балок, покрытых фашинами. С целью недопущения повреждений моста сильным речным течением Цезарь приказал установить перед мостовыми опорами волноломы. Мост был выстроен целиком из дерева.
     Когда греко-римское чудо строительной техники было, наконец, готово к эксплуатации, Гай Юлий во главе своего овеянного славой войска перешел на германский берег Рена и в течение восемнадцати дней «преследовал усипетов и тенктеров», иными словами – непрерывно и неустанно убивал, жег и грабил, опустошая «варварские» земли  огнем и мечом, или «ферро игникве», как говорили римляне на своей звучной «золотой» латыни. Досталось на орехи и другому германскому племени – сугамбрам (сикамбрам) – за их симпатии к провинившимся перед Цезарем усипетам и тенктерам…
     Устрашенные Гаем Юлием германские племена сломя голову бежали в свои лесные дебри. Римское войско сожгло дотла их селения и скосило весь хлеб на корню.
      Германские послы не раз осмеливались заявлять, что «на Рене заканчивается власть римского народа».  Целью молниеносной (и, надо думать, достаточно дорогостоящей) военной операции Цезаря (хотя и объявленной официально «карательной акцией»)  было вовсе не «преследование усипетов и тенктеров», а максимально наглядная, убедительная и внушительная  демонстрация, призванная доказать всем и каждому  всю абсурдность «варварских» представлений о том, что власти римского народа положен какой-то предел…
    Цезарь никогда не забывал жизненного принципа всякого уважающего себя римского «нобиля»: «Лопни, но держи фасон!». Любил он внешние эффекты, производящие впечатление на всех и каждого. Ради этого не стоило жалеть ни времени, ни денег, ни труда, ни материалов. Ведь его главной целью и задачей было понравиться римлянам и Риму.
     Это же стремление произвести впечатление на римлян и Рим побудило Гая Юлия совершить высадку в Британии. Представления тогдашних римлян об этом далеком северном острове и населяющих его «свирепых дикарях» были самыми фантастическими. Некоторые авторы договаривались даже до того, что никакого острова Британии вообще не существует. Приведенные Цезарем во «фронтовых сводках» данные о размерах Британии были восприняты с огромным недоверием – мол, сочиняет парень невесть что, чтобы набить себе цену! А, впрочем, все равно он – молодец! Надо же, в какую даль забрался!
     Гай Юлий и его легионеры были первыми римлянами, отважившимися на морскую экспедицию по волнам «Западного океана». Эта морская экспедиция носила на себе неизгладимый отпечаток отчаянной, смертельно опасной авантюры. Впрочем, рекогносцировка (если не сказать – разведка боем), проведенная Цезарем в конце лета 55 года, прошла, прямо скажем, не самым блестящим образом. Бритты (кельтские предки современных британцев) были заранее извещены купцами-мореходами о подготовке римлянами на галльском побережье флота вторжения, и заблаговременно подготовились к отражению неприятельского десанта.
     Когда «непобедимая армада» Гая Юлия с воинами Десятого и Двенадцатого легиона – цвета римской армии – на борту приблизились к меловым скалам близ современного порта Дувр (чьим белым цветом объяснялось название «Альбион» - «Белый», данное римлянами Британии),  «ромулиды» узрели густо усеявшие отвесные берега толпы бриттов, вооруженных до зубов. Цезарь решил дождаться подхода кораблей с кавалерией из другого материкового порта. Он не знал, что корабли с конницей на борту были отброшены сильным штормом назад  к  берегам Галлии.  Наконец, терпение Гая Юлия истощилось, и он приказал лоцманам найти более пологий берег для высадки. Бритты, чьей основной ударной силой оказались,  к  удивлению римлян, боевые колесницы (уже вышедшие из употребления  у материковых кельтов, да и римлянами используемые лишь на арене цирка для увеселения толпы квиритов и гостей Столицы), обрушились на спрыгивавших с кораблей прямо  в море легионеров, не дав им, стоявшим по колено в воде добрести до берега. Прямо на прибрежном мелководье закипела яростная схватка, в которой, в конце концов, верх все же одержали римляне, хоть им пришлось не сладко, особенно на первых порах. Что и говорить, нападать на подготовленного к нападению противника – совсем не то, что на неподготовленного…
     Цезарь все-таки высадился в Британии, провел несколько раундов переговоры с бриттскими вождями и разграбил несколько туземных «оппидумов». Однако, так и не дождавшись своей кавалерии, с учетом ожесточенности оказанного римлянам бриттами сопротивления и ухудшения погодных условий, Гай Юлий счел за благо отплыть обратно в Галлию.
     Однако, разумеется, ни один уважающий себя римский проконсул не мог удовольствоваться столь сомнительным «достижением», только льющим воду на мельницу его, «потомка Венеры», врагов в «Вечном Граде на Тибре». Цезарь был просто обязан (если не обречен) идти от успеха к успеху до тех пор, «пока его звезда, кристалл багряный, раздробится в небе» (говоря словами великого бельгийского поэта Эмиля Верхарна в стихотворении «Полководец»).
     Гай Юлий приказал строить (или, как говорили на Святой Руси – «рубить») транспортные корабли нового типа (позаимствовав при этом многое – если не все – от побежденных им на море венетов) для нового морского рейда на Британию.
     Но запланированную проконсулом вторую морскую экспедицию с целью покорения «коварного Альбиона» Цезарю пришлось отложить  по не зависящим от него обстоятельством.
     Вождь эдуев (гордившихся – по крайней мере, официально -  присвоенным им сенатом «Вечного Города» почетным званием «братьев римского народа») Думнориг, пребывавший в качестве заложника в лагере Цезаря и ставший, познакомившись с римлянами несколько поближе, их убежденным врагом, воспользовавшись тем, что  все помыслы и силы римских оккупантов оказались отвлеченными на завоевание Британии, бежал, со своей свитой, из римского «почетного плена».  До пленника-заложника дошли известия о зреющих во всех материковых кельтских землях ростках нового восстания. Честолюбивый Думнориг надеялся без особого труда стать предводителем галльского восстания против римских интервентов. Увы, беглец был настигнут римской конницей. Римские всадники безжалостно прикончили его, отчаянно сопротивлявшегося и выкрикивавшего снова и снова, что он – свободный человек свободного народа…Свита Думнорига, напуганная и подавленная жестоким убийством римлянами своего вождя (которого забывшие свою былую честь и славу эдуи не осмелились защитить, хотя он отбивался и истекал кровью у них на глазах) вернулась в римский лагерь.
    Теперь уже ничто не мешало Цезарю повторить попытку захвата Британии. На этот раз эскадра римского проконсула пересекла Британский океан (сегодняшний пролив Ламанш) с пятью легионами и пятью тысячами всадников на борту. Остальных Цезарь оставил Титу Лабиену для удержания Галлии в повиновении. Высадка в Британии прошла успешно, но настоящего успеха на поле брани «десантуре» Гая Юлия не удалось добиться и на этот раз. Цезарь решил изменить тактику. Он заключил ряд союзных договоров с местными вождями и сумел, таким образом,  к своему величайшему удовольствию, ослабить британский фронт сопротивления римским интервентам. Благодаря избранной им новой тактике проконсулу через несколько недель удалось одержать действительно важную победу. Тем не менее, сложная местность и непривычные погодные условия все больше затрудняли для него ведение военных действий. В конце концов, Гай Юлий сумел заключить мирный договор, гарантирующий выплату бриттами дани Риму. Однако, поскольку римские войска после заключения договора не остались в Британии, а поспешили уплыть туда, откуда приплыли, договор остался клочком пергамена, годным лишь на то, чтобы, в случае отказа бриттов платить обещанную дань, послужить римлянам формальным поводом для новой попытки оккупировать Британию.
     Несомненно, критический (и самокритичный) ум  Гая Юлия не позволял ему в глубине души сомневаться в бесполезности двух его британских авантюр. Не случайно содержащиеся в «Записках о галльской войне» сообщения о Британской кампании крайне сухи, в них отсутствует выводы, обобщающие итоги операции, идеологическое резюме. Вместо этого Гай Юлий лаконично, деловым тоном переходит к описанию распределения легионов по зимним квартирам. Тем не менее, ему удалось убедить Рим и римлян в том, что он донес блеск и славу непобедимого римского оружия до крайних пределов обитаемого мира. Хотя в действительности, в Британии, якобы покоренной Цезарем,  не мытьем, так катаньем, но навязавшим бриттам свое «покровительство»,  никто наверняка не сожалел о скором отплытии восвояси этого непрошенного «покровителя».  Невзирая на это, Цезарь, дабы представить современникам и оставить потомкам, наряду с договором об уплате островитянами дани Великому Риму, еще одно зримое и веское (в полном смысле слова) свидетельство своей победы над Британией и населяющими ее бриттами,  распорядился отчеканить в  54 году до Р.Х. на своем сопровождавшем его войско передвижном монетном дворе ту самую монету с изображением пунийского слона, убитого якобы доблестным предком Гая Юлия, о которой шла речь в начале нашего правдивого повествования.

     15. ПРОТИВ ГАЛЛЬСКОГО  ОБЩЕНАРОДНОГО ФРОНТА.
      
     Отсутствие проконсула в «косматой» Галлии привело к нарушению царившего тем в его присутствии гробового молчания замордованных римскими интервентами кельтских племен. Всеобщее недовольство галлов необходимостью выплачивать ненасытным римлянам военную контрибуцию  и отряжать в оккупационные войска галльские вспомогательные контингенты (далеко не всех галлов зачисляли в легионы), неуклонно проводимой оккупантами традиционной римской политикой dividе еt impеrа, возвышением одних галльских племен за счет принижения и унижения других, начало проявляться в форме новой, все нарастающей, волны сопротивления.  Причем участившимся попыткам галлов поднять восстание способствовало то обстоятельство, что Цезарь, вследствие поразившего всю Галлию неурожая, был вынужден разбросать свои легионы по зимним квартирам, расположенным в большом удалении друг от друга, чтобы обеспечить их бесперебойное продовольственное снабжение даже в условиях недорода. Первым по римлянам ударил вождь бельгов Амбиориг (или Амбиорикс). Совершив внезапное нападение на римский гарнизон, он истребил его весь до последнего человека, включая двух командовавших им легатов. Солоно пришлось и римским войскам, дислоцированным в области нервиев, но  у командовавшего ими Туллия Цицерона (родного брата расправившегося с Катилиной «Отца Отечества»), хватило самообладания и выдержки не совершать необдуманных действий и послать  к  проконсулу за помощью.  Немедленно откликнувшемуся на его зов Цезарю, выступившему на помощь осажденным римлянам спешными маршами, удалось в последний момент разорвать кольцо осады, в котором оказались легионеры Цицерона-младшего.
      Амбиориг был, разумеется, разбит,  но Цезарь не верил в прочность воцарившегося после его разгрома в «косматой» Галлии мира. Поэтому Гай Юлий, хотя и предпочел бы, с учетом нестабильности обстановки в Риме, оказаться в Цизальпийской Галлии, поближе к «Главе мира», все-таки предпочел перезимовать со своими легионами в Галлии Заальпийской, «волосатой».
     Его решение оказалось совершенно правильным. Ибо по всей «косматой» Галлии против римлян разгорелась форменная партизанская война. Восстали нервии (из чего следует, что от них даже после «зачистки под ноль» все-таки осталось еще что-то, кроме имени – неужто Цезарь был в своих реляциях не абсолютно точен?). Проконсулу пришлось «умиротворять» также сенонов, карнутов и эбуронов. Титу Лабиену с его армейской группой пришлось скрестить оружие с восставшими треверами. В жестоких схватках прошел весь 53 год. Повсюду проконсул карал галльских инсургентов с исключительной жестокостью. Особенно тяжелое впечатление на современников произвела казнь князя сенонов Аккона, осужденного не военным судом, а проконсульским трибуналом, как уголовный преступник, которого разгневанный Гай Юлий приказал казнить по «древнему римскому обычаю». Осужденному зажали голову в деревянной рогатке, после чего ликторы засекли его до смерти розгами, а уже бездыханное тело обезглавили топором (вот им и пригодились фасции)…
     Казалось, мятеж удалось подавить. Вожаки восставших галлов были перебиты или бежали из страны, спелые нивы - сожжены, скот угнан, люди обращены в рабов или в бесприютных скитальцев.
      Разделавшись с галльскими мятежниками, император все чаще обращал свои обеспокоенные взоры на далекий Рим, где положение становилось для него все более угрожающим. Было самое время отправиться, через Альпы, в Цизальпийскую Галлию, чтобы наблюдать за происходящим в «капут мунди» с близкого расстояния. Цезарь полагал, что достаточно хорошо знает «своих» галлов, их буйный, легко воспламеняющийся, но весьма склонный   к впадению в панику нрав, свойственное им отсутствие внутреннего единства, позволяющее Гаю Юлию их разделять и властвовать над ними. Он полагал, что устранил раз и навсегда всякую угрозу, исходящую от «косматых» галлов для него лично и для представляемого им «Вечного Рима». Время показало, как сильно ошибался людовед (и, несомненно, также людоед) Гай Юлий. Что ж, «и на старуху бывает проруха»…
     Знатный галл Верцингеториг (или Верцингеторикс), возглавивший новое, Великое, восстание материковых кельтов против римской «власти роковой», оказался вполне достойным во всех отношениях противником проконсула.
     Потомки, превратившие этого знатного галла в национального героя французов и Франции, изобразили его – например, на памятнике близ Ализ-Сент-Рен (древней Алезии, или Алесии) в облике опирающегося на длинный галльский меч-спату, усатого и лохматого воинственного зрелого мужа богатырского телосложения. Между тем, сам Цезарь называет его в своем «журнале боевых действий» отнюдь не «мужем» (лат. vir), то есть не «взрослым мужчиной», а «юношей», «юнцом» (лат. adaluscеns). Да и на сохранившихся до наших дней, современных Великому восстанию материковых кельтов против римской власти, галльских золотых монетах Верцингеториг изображен в профиль юным, безусым и безбородым, с коротко остриженными волнистыми (возможно – завитыми по греко-римской моде) кудрями, энергичным подбородком и коротким носом. В принципе, изображение верховного военного вождя «косматых» галлов на монете трудно внешне отличить от аналогичного изображения типичного человека античной культуры (тем более, что его имя написано на монетах латинскими буквами, которыми, кстати говоря, написано и имя вождя галлов-сенонов Дивитиака, или Дивициака, на сенонских монетах).
     Молодой арвернский аристократ стал центром мощного движения сопротивления. В 52 году он объединил под своим началом почти все галльские племена, поднявшиеся на новую, самоотверженную  борьбу с римскими оккупантами. Верцингеториг сумел в кратчайшие сроки выковать из разрозненных племенных контингентов всех кельтских земель единое, эффективное войско с высоким боевым духом. Вопреки всем издавна раздиравшим галлов межплеменным противоречиям, Верцингеторигу удалось организовать всегалльское движение сопротивления, так сказать – «галльский общенародный фронт». Он смог дать мощный отпор поползновениям Римской «мировой» державы с использованием всех доступных ему средств – путем полевых сражений, осад, партизанской войны, как активного, так и пассивного сопротивления. Верцингеториг оказался на поверку не «буйным варваром», а высокоодаренным стратегом и тактиком - таким же хладнокровным, решительным, красноречивым в обращениях  к своим воинам, убедительным в спорах со своими соратниками о наилучшем способе действий, стремительным в принятии оперативных решений и, в случае необходимости, таким же жестоким, как и его соперник – проконсул.
     Естественно, Верцингеториг не появился из ниоткуда, как «бог из машины» в греческой трагедии (или, как сказал бы римлянин – «деус экс махина»), да и не был он дарован галлам свыше ни одним из их мрачных и зловещих (с римской точки зрения) божеств.  Нет, он был смертным человеком, оказавшимся, однако, в нужное время в нужном месте. Железная хватка римских угнетателей на галльском горле привела к тому, чего в Галлии, кажется, отродясь, ни при каких Ариовистах, не бывало – единству всех галльских племен. Все они были отныне едины в стремлении изгнать, во что бы то ни стало, жестоких римских притеснителей и оккупантов. В рядах этого общегалльского сопротивления объединились охваченные в равной мере возмущением и отчаянием, все социальные слои галльского общества – от друидов и аристократов до бедных простых земледельцев. Римский гнет был одинаково невыносим для всех. Все они одинаково голодали – чтобы досыта наедались за их счет римские легионеры. Не было ни одной галльской семьи, не оплакивавшей хотя бы одного из своих членов или родственников. Не было ни одного галльского селения,  оставшегося не сожженным, не разграбленным или не переполненным беженцами из других селений, сравненных с землей безжалостными римскими карателями.
     К тому же галльская племенная знать чутко реагировала на ситуацию в Риме, вызывавшую у Цезаря все большее беспокойство. Галлы понимали, что их угнетатель все больше теряет почву под ногами в том далеком италийском логове, из которого приполз на их, галльскую землю. В одной из  вооруженных стычек с бандитами Милона (домогавшегося консульства) в 53 году был убит Клодий Пульхр – надежный и верный агент-провокатор Гая Юлия в Граде на Тибре (домогавшийся претуры). Доведенные убийством Клодия (возможно, погибшего от руки самого Милона) до белого каления, разъяренные массы его сторонников требовали кровавого отмщения за расправу подручных  партии «оптиматов» с «народным любимцем». Из-за гибели Клодия и осуждения Милона (о которых еще будет подробней рассказано далее) «Вечный» Рим в начале 52 года остался вообще без консулов и без преторов – случай, неслыханный в истории республики «потомков Энея и Ромула»! По всей Италии шел внеочередной призыв в армию Помпея. Сам «Великий» все больше заигрывал (если не сказать – флиртовал) с партией «оптиматов». Глядя на него, и Цезарь, на всякий случай, начал внеочередной призыв новобранцев в «своей» Цизальпийской Галлии. Казалось, руки  Гая Юлия надолго связаны в Верхней Италии, и ему не до «косматой» Галлии.
     Все это создало у галльской знати впечатление, что время для всеобщего восстания созрело.  Впервые боевые значки галльских племен соединились, их предводители и воины связали друг друга общей клятвой верности, объединенные стремлением к одной, единой цели, под предводительством одного, общего, верховного вождя и военачальника – даже те из них, кто, с большей или меньшей степенью добровольности, по тактическим соображениям, или стремясь добиться перевеса над другими, приняли ранее сторону римлян, теперь отпали от них. По плану Верцингеторига галлам надлежало нанести удар по римлянам зимой, пока гарнизоны оккупационной армии интервентов разбросаны по зимним квартирам в большом отдалении друг от друга, а проконсул еще не возвратился  к своим легионам из-за Альп.
     В январе племя карнутов первым подало сигнал к общенародному восстанию. Напав на небольшой римский отряд в Ценабе (Кенабе, Генабе – современном Орлеане), разъяренные римскими притеснениями карнуты перебили всех захваченных врасплох легионеров, а заодно – и всех живших в городе римлян. Весть об этом успехе с быстротой ветра или молнии распространилась по всей Галлии. Уже через сорок восемь часов она достигла столицы племени арвернов – Герговии. Верцингеториг, будучи не верховным вождем своего племени, а лишь членом его правящего рода, и потому вынужденный, вследствие данного досадного обстоятельства, долго спорить со своими менее решительными знатными сородичами, занимавшими более высокие места в структуре родоплеменной иерархии, не сумев убедить их присоединиться  восстанию, призвал народ к оружию и, во главе восставшего народа, взял «свою» столицу приступом. Центральная, Южная и Западная Галлия откликнулись на его призыв. Восстание бельгов возглавил галл-атребат Коммий, только что получивший от Цезаря царский титул  вкупе со званием «друга и союзника римского народа», и потому, если верить исторической новелле классика французской литературы Анатоля Франса «Комм, царь атребатов» (из знаменитого сборника «Клио»), чеканивший на монетах свой профиль с латинской надписью «Commius rеx».
     Между тем главные военные силы восставших галлов стягивались к Герговии. Верцингеториг (как некогда – Спартак в Италии) стал усердно обучать свою пехоту по римскому образцу, уделяя в то же время особое внимание формированию сильной конницы из числа галлов, служивших до того в авксилиях Цезаря как римские союзники-«соции». Во главе своей армии он двинулся на Агединк (сегодняшний Санс), центр сосредоточения главных римских сил. Храбрый арверн надеялся, что сможет воспрепятствовать Цезарю соединиться с его армией.
     Верцингеториг был уже близок к своей цели, когда получил ошеломившее его известие: проконсул, во главе свежей армии в составе двух италийских легионов Помпея, одолженных «Великим» своему коллеге по триумвирату, и еще одного легиона, набранного Гаем Юлием из уроженцев Цизальпийской Галлии, перейдя заснеженный и считавшийся непроходимым в суровое зимнее время хребет Цевенну, в невероятно быстром темпе приближается к Герговии. Юный предводитель галльских инсургентов понял, что ему грозит опасность оказаться между двух огней. Не склонный предаваться иллюзиям, он мгновенно  сообразил, что не сможет достаточно быстро принудить к сдаче римский гарнизон Агединка. Поэтому, решив не тратить драгоценного времени на затяжную осаду с неясным исходом, Верцингеториг обратился вспять и поспешил  к своей столице, чтобы успеть своевременно занять ее и защитить от приближающихся войск проконсула. Не обнаружив, к своему удивлению, под Герговией ни  одного римлянина, он вскоре узнал, что Цезарь давно уже в Центральной Галлии, где собирает все снявшиеся с зимних квартир легионы вокруг своей ставки (или, говоря по-современному - штаб-квартиры) в Агединке, намереваясь перейти оттуда в массированное наступление на галльских мятежников .
      Естественно, Цезарь прекрасно отдавал себе отчет в том, что на кону судьба не только римских завоеваний в Заальпийской Галлии, но и его самого. Спешно усилив укрепления столицы своей провинции – Нарбона – он, не теряя ни мгновения, перешел, во главе своих новых войск,  Цевенну, продемонстрировав этой молниеносной акцией свою твердую решимость победить или умереть. Если верить Плутарху, «большое пространство, которое он (Цезарь – В.А.) прошел в короткое время, быстрота и стремительность передвижения по зимнему бездорожью показали варварам, что на них движется непреодолимая и непобедимая сила. Ибо в тех местах, куда, казалось, и вестник с письмом не сможет проникнуть, даже пробираясь в течение долгого времени, они увидели вдруг самого Цезаря со всем войском».
     Перевалив со свежей армией через Цевенну, Цезарь отделился от этой части своих войск и во главе немногочисленного конного отряда, быстрее, чем известие об этом могло дойти до противника, совершив стремительный кавалерийский  рейд через половину Галлии, прибыл  в расположение своих главных сил, чтобы организовать контрнаступление. По прошествии всего нескольких дней под Агединком в его распоряжении оказались уже десять легионов. Вместо изменившей ему и присоединившейся к восставшим галльской кавалерии Гай Юлий нанял германскую конницу. Германские всадники-авксилиарии, отличавшиеся выдающимися боевыми качествами, не раз решали исход сражений с галлами в пользу энергичного проконсула.
     Первым делом «потомок Венеры» жестоко покарал карнутов, первыми подавших своим нападением на римлян сигнал к общегалльскому возмущению. К моменту, когда Верцингеториг в очередной раз обратился вспять и двинулся навстречу неприятелю, от города Ценаба осталась только куча пепла, все племя карнутов было продано в рабство, а проконсул перешел Лигер (современную Луару). Близ Новиодуна, города галлов-битуригов, арьергарды армий обоих противников впервые встретились лицом  к лицу. Галльская конница была наголову разгромлена германской конницей проконсула, в очередной раз доказавшей свое превосходство над кельтскими всадниками (или, говоря «по-древнерусски» – «вершниками»). Главные силы галльских повстанцев, под командованием самого Верцингеторига, отступали шаг за шагом под натиском наседавших римлян. Арвернский герой приказал повсеместно перейти к тактике малой, то есть -  партизанской - войны, и «выжженной земли». Битуриги, на чьей территории шли основные военные действия, поджигали свои города и леса, полностью прекращали или саботировали поставки продовольствия армии римских оккупантов, сознательно портили провиант, отравляли колодцы, подсыпали гвозди в конский корм,  подпиливали опоры мостов, перекапывали дороги рвами, нападали на провиантские команды и на фуражиров ненавистных римлян…Старались всеми силами, чтобы у римских оккупантов горела земля под ногами…
   После долгих уговоров верховный военачальник галлов позволил битуригам оборонять их столицу Аварик (сегодняшний французский город Бурж). Цезарь направил все усилия своей армии на осаду этого города. Долгая осада этой считавшейся неприступной крепости могла бы укрепить моральный и боевой дух галлов и подорвать боевой дух осаждавших ее римлян. Поэтому Цезарь решил не затягивать осаду Аварика. Тем более, что осаждающие страдали не только от постоянных вылазок осажденных, но и от жестоких холодов. когда Гаю Юлию все-таки удалось, на двадцать седьмой день осады Аварика, взять галльскую твердыню приступом,  он отплатил битуригам за «измену римскому делу» столь жестокой и кровавой местью, что заставил знатоков истории вспомнить о временах взятия римлянами пунийского Карфагена и эллинского Коринфа. По приказу Цезаря были беспощадно перебиты сорок тысяч битуригов, из которых больше половины составляли беззащитные женщины, старики и дети.

   «Римлянин! Ты научись народами править державно
   – В этом искусство твое! – налагать условия мира,
   Милость покорным являть и смирять войною надменных!»,

     как писал классик римской и мировой литературы Публий Вергилий Марон в своей бессмертной поэме «Энеида» - национальном эпосе римского народа, получившем свое название от имени своего главного героя и действующего лица – благочестивого Энея, сына богини Венеры и предка Гая Юлия Цезаря, перевезшего из Илиона-Трои в Италию палладий – образ богини Афины Паллады – Градохранительницы…
     Однако же надежды в высшей степени достойного потомка троянского героя, некогда бежавшего из разрушенной врагами «крепкостенной» Трои, чтобы основать в Италии «новую Трою» – город Альбу Лонгу – праматерь позднейшего Рима на Тибре  -,  справиться с галльским восстанием столь зверскими методами оказались тщетными. Эффект был прямо противоположным. Расправа «дукса» римлян с Авариком вовсе не привела к  падению авторитета Верцингеторига среди галлов, от которых не укрылось, что он был против обороны города и лишь нехотя уступил просьбам битуригов, не желавших сдавать свою столицу римлянами без боя. На поверку оказались правы не они, а более реалистично мыслящий  и дальновидный Верцингеториг. Теперь в его правоте смогла убедиться вся восставшая Галлия. Доблестный арверн отступил в свою столицу Герговию, за стенами которой и поджидал во всеоружии подхода неприятеля.
     С севера  Цезарь получал дурные, тревожные вести. Галльские племена, проживавшие в нижнем течении Секваны (современной Сены) присоединились к общегалльскому восстанию и теперь угрожали Агединку, главной операционной базе римской оккупационной армии. Все более подозрительно вели себя и эдуи, проявлявшие непривычное проконсулу непокорство. Необходимо было также восстановить бесперебойность снабжения. Цезарь разделил свое войско.  Отправив Тита Лабиена с частью войска на укрепление тыла, император с уменьшившимися до шести легионов главными силами снова двинулся на своего неукротимого врага.
    Для этого проконсулу нужно было, прежде всего, форсировать бурный и полноводный Элавер (современную французскую реку Алье). По приказу Верцингеторига галлы, разрушив все мосты через реку, не давали римлянами переправиться через нее. Но Цезарю удалось хитростью отвлечь внимание галлов, после чего опытные римские саперы быстро соорудили на обрубках опор разрушенного галлами моста новый, временный, мост, по которому римляне смогли перейти через реку.
     Наконец Цезарь подступил к Герговии. Вид  галльской твердыни был весьма внушительным. Город, расположенный на крутой горной вершине, казался совершенно неприступным. Римляне окружили город плотным кольцом осады. При этом им удалось овладеть несколькими стратегически важными холмами и возвести на них укрепления. Но одного этого было мало. Армия Цезаря страдала от нехватки продовольствия. Эдуи больше не присылали римлянам ни фуража, ни провианта. Да и обещанный ими Цезарю вспомогательный воинский контингент (вероятно, необходимый проконсулу скорее как «коллективный заложник», гарантирующий верность племени эдуев Риму, чем как реальная военная сила) все никак не подходил. Не желая дожидаться подхода подкреплений «ad cаlеndas graеcas», то есть, в переводе с латыни на русский - «до греческих календ» (а по-нашему – «когда рак свистнет», поскольку никаких календ в греческом календаре, в отличие от римского, не было!) Гай Юлий решился на типичную для него молниеносную операцию. Во главе четырех легионов он выступил против «вероломных» эдуев, снова насильно навязал им свое «отеческое покровительство» и успел вовремя возвратиться под Герговию, чтобы отбить вылазку осажденного галльского гарнизона, угрожавшую римскому лагерю. Всего за двадцать восемь часов проконсул прошел со своими войсками дистанцию в семьдесят пять километров (в обоих направлениях)…
     Но, несмотря на своевременное отражение вражеской вылазки,  осада Герговии оставалась по-прежнему безуспешной. Поскольку провиант снова был на исходе, Цезарь решил напасть на расположенный к югу от городских стен главный лагерь галльских мятежников. Поначалу Гаю Юлию сопутствовал успех. Его легионеры уже пошли вверх по склону горы на штурм городской стены,  когда сверху навстречу штурмующим устремился Верцингеториг, возглавивший новую вылазку гарнизона. В сложившейся критической ситуации римский полководец оказался в проигрышном положении. Он сразу понял, что его воины, поднимающиеся в гору, не смогут устоять под мощным натиском обрушившихся на них с горы галльских борцов за свободу. Однако отданный проконсулом приказ начать отход не был своевременно доведен до уже втянувшихся в бой легионеров. Когда на левом фланге римлян появились присланные, наконец, Цезарю вспомогательные войска эдуев, римлян охватила паника, поскольку они приняли своих союзников – эдуев - за врагов. И лишь вмешательство римского резерва – Десятого легиона, под командованием самого императора, помогло избежать превращения битвы за Герговию в поголовное истребление римских легионов силами общегалльского Сопротивления. С огромным трудом отбитые от стен Герговии римские воинские части снова добрались до своих укрепленных позиций. А осмотрительный Верцингеториг в очередной раз доказал свой реализм в оценке ситуации, не дав галльским воинам истечь кровью в бесплодных нападениях на римские фортификационные сооружения.
     Впрочем, ему и не нужно было нападать на римские позиции. Ведь случилось неслыханное. Впервые за все время Галльской войны гордая своими многочисленными лаврами, несокрушимая и легендарная, в боях познавшая радость побед,  римская оккупационная армия, лучшая армия в подлунном мире, была побеждена галльскими инсургентами не исподтишка, не из засады, не в ходе внезапного нападения, а по всем правилам, в полевом сражении. Слава молодого арвернского военачальника распространилась по Галлии с быстротою лесного пожара, и  все галльские племена еще раз торжественно утвердили на общегалльском съезде, или совещании на высшем уровне (а говоря по-нашему, по-русски – «общенародном соборе»), Верцингеторига на посту верховного предводителя и руководителя их общего великого дела. Вся кельтская земля, за исключением областей проживания всего нескольких небольших племен, теперь пылала в пламени освободительной борьбы.
     Что и говорить, галлы сумели-таки выщипать немало перьев из простертых над их землями крыльев римского державного орла (а возможно – и из хвоста гордой птицы бога-громовника Юпитера).  Положение «потомка Энея и Венеры» стало прямо-таки отчаянным. «Его» Галлия, великолепная, богатая добыча, которой Цезарь, как ему казалось, завладел «всерьез и надолго», грозила вырваться из его цепких рук. Верцингеториг развеял миф о непобедимости Гая Юлия, летевший перед ним на крыльях Деймоса и Фобоса, или, по-русски – «Ужаса» и «Страха», заранее парализуя волю недругов проконсула к сопротивлению и помогая  «потомку бессмертных богов» побеждать. Исход битвы под стенами неприятельской столицы, столь неудачный для римлян, стал для Цезаря (пожалуй, незаметно для себя уверовавшего в распространяемый им же для запугивания врагов в пропагандистских целях миф о собственной непобедимости) подлинным шоком, для преодоления последствий которого императору потребовалось некоторое время. Гай Юлий со своими легионами оказался в самом центре галльской инсуррекции, отрезанный от другой части своей армии – войсковой группы Лабиена – широкой полосой вражеской территории. Над Цезарем буквально нависал победоносный Верцингеториг. По идее, единственным правильным решением в этой критической ситуации было бы предоставить Лабиена «со товарищи» их собственной судьбе (что там, «бабы еще нарожают!») и отступить со своей сильно потрепанной армией в свою (без кавычек!), родную Цизальпийскую Галлию, «облаченную в тогу». А уж прибыв туда, крепко призадуматься над тем, как ему, Гаю Юлию, после столь позорного провала затеянной им, по сути дела, на свой страх и риск, галльской авантюры, выйти сухим из воды на слушаниях в «сенатской комиссии по расследованию…»
    Но не таков был наш Гай Юлий! Тщеславный, энергичный и упорный, не привыкший уступать, проконсул не желал сдаваться. Он принял решение с боем пробиться в область секванов, в слабой надежде все–таки соединиться с  корпусом Лабиена. Своих не бросаем! И потому Гай Юлий повел свое войско не на юг, чего от него ждали все, а на север. И снова гений Гая Юлия, хранивший его с самого рождения, не подвел «потомка Венеры». Еще до подхода Цезаря к Агединку, к его войску присоединился легат Лабиен со своими четырьмя легионами, в очередной раз, как всегда, успешно выполнивший поставленную ему проконсулом  боевую задачу. Объединив свои силы, Цезарь и Лабиен сообща двинулись в направлении Весонтиона.
    Гай Юлий снова, оказавшись в кажущейся совершенно безвыходной ситуации, сделал невозможное возможным, совершив то, чего от него никто не ожидал.
    Верцингеториг решил преследовать организованно отходящего противника. Вероятно, он был единственным человеком во всем галльском стане, считавшим преследование римлян необходимым. Все прочие галлы были твердо уверены, что и без того добились окончательной победы. Главную надежду Верцингеториг возлагал на свою конницу, впятеро превосходившую конницу Цезаря по численности. Поэтому арвернский полководец приказал своей кавалерии атаковать колонну римской армии на марше. Сам же он, встав во главе отборного отряда, преградил римлянам путь дальнейшего отхода. Допустив тем самым свою первую, и притом – главную, если не сказать – роковую ошибку, решившую, в конечном счете, судьбу галльского восстания, «косматой» Галлии как независимой страны и самого Верцингеторига. Союзная римлянам германская конница, хотя и сильно уступавшая галльской в численности, но зато превосходившая ее во всех других отношениях, разбила галлов в пух и прах. Отборный же отряд галльских повстанцев оказался не в силах устоять в полевом сражении перед натиском объединенного римского войска. Верцингеторигу пришлось, буквально скрежеща зубами от бессилия и ярости, уступить Цезарю дорогу. А самому – бежать, со своими деморализованными поражением и павшими духом повстанцами, в направлении города Алезии, или Алесии, расположенного в гористой области галлов-мандубиев.
     Хотя выигранная отступающим Цезарем «битва в пути» не относилась  к числу самых крупных данных им сражений, она стала поворотным пунктом в борьбе за освобождение Галлии от римского гнета. Поворотом отнюдь не в пользу галльских повстанцев. После нее психологический перевес снова оказался на римской стороне. Повстанцы усомнились в том, что победа будет за ними. Во всяком случае, перспективы этой победы над римскими интервентами превратились, из очень близких, в весьма отдаленные…
     Между тем, Цезарь вовсе не собирался возвращаться в Весонтион. Отступающего противника он привык преследовать по пятам. И проконсул повел все свои воспрянувшие духом легионы на Алезию. Именно под ее стенами должна была решиться судьба всей кампании, да и его, Гая Юлия, собственная судьба.

      16.РЕЗНЯ ПОД СТЕНАМИ АЛЕЗИИ

      Расположение Алезии в общих чертах напоминало расположение Герговии. Однако Герговия, расположенная на вершине отвесного утеса, была скорее природной, естественной, чем рукотворной,  крепостью, в то время как строители Алезии окружили кольцом укреплений обширную гряду холмов. Узкие ущелья отделяли более низкую протяженную высоту, на которой была расположена галльская твердыня, от других, соседних горных вершин; с двух сторон – с севера и с юга - Алезию омывали воды двух небольших рек. Перед галльской крепостью простиралась обширная равнина.
     «Самый город Алесия (Алезия - В.А.) лежал очень высоко на вершине холма, так что его можно было взять, очевидно, только блокадой» («Записки о галльской войне»).
      Цезарь имел для осады пятьдесят тысяч римских легионеров и десять тысяч германских конных авксилиариев (а также некоторое количество германских же легковооруженных пехотинцев-велитов). В данной связи автору настоящего правдивого повествования представляется уместным подчеркнуть следующее немаловажное обстоятельство.  После жестокого разгрома Цезарем германского «народа-войска» несговорчивого свевского царя Ариовиста и последующего разорения области сугамбров перешедшим, преследуя разбитых усипетов и тенктеров,  Рен по чудо-мосту карательным корпусом «потомка Венеры», осуществляемый изначально объединенными силами, единый, великий поход германцев на Галлию с целью ее поэтапного заселения, сменился многочисленными, хаотичными, разрозненными, одиночными, не согласованными операциями. Главная, общая цель - захват галльских земель на Западе (естественно, не политическая, но от того не менее совершенная, в качестве практического решения) – как бы теряется ошеломленными германцами из виду, застилается, словно туманом, целями частными, мелкими, зато кажущимися более близкими, достижимыми и соблазнительными (например, присоединиться к победоносным римлянам в деле покорения теми галльских кельтов, героически сопротивляющихся Цезарю). Вместо захвата земель в Галлии германцы были отныне готовы довольствоваться военной добычей, предпочитая возможность кратковременного обогащения долгосрочному, на века, решению своей главной проблемы. Они примкнули к Цезарю, предоставив ему в помощь воинские контингенты для окончательного подавления сопротивления отважного Верцингеторига, ведшего упорную борьбу против римских захватчиков:
     «Так как Цезарь знал о численном превосходстве неприятельской конницы и, будучи отрезан от всех дорог, не мог получить никакой поддержки ни из Провинции, ни из Италии, то он послал за Рейн к покоренным  в предшествующие годы германским племенам (точнее говоря - не покоренным, а разбитым римским «дуксом» и отброшенным за Рен германским племенам, здесь Цезарь явно выдает желаемое за действительное, откровенно льстя римскому самолюбию - В.А.) гонцов, чтобы получить от них конницу и легковооруженную пехоту, сражающуюся в ее рядах» («Записки о галльской войне»).
     Сразу же после рекогносцировки местности, «контрактники» Цезаря «со товарищи» начали усиленно окапываться вокруг галльского города, сооружать гигантскую по протяженности и охвату сеть внешних и внутренних земляных укреплений и «черепах» (крытых подступов) к крепости. Занявшие оборону перед крепостью войска Верцингеторига были в ходе упорных боев загнаны римлянами за стены Алезии.
        «После начала (римлянами осадных - В.А,) работ завязалось кавалерийское сражение на равнине, которая, как мы выше сказали, простиралась на три мили между холмами. С обеих сторон идет очень упорный бой. Когда нашим стало трудно (под натиском галлов, пытавшихся прорвать кольцо римской осады - В.А.), Цезарь послал им на помощь германцев <…>. обращенные в бегство враги затруднили себя своей многочисленностью и скучились в очень узких проходах, оставленных в ограде (для совершения вылазок - В.А.). Тем ожесточеннее их преследовали германцы вплоть до их укреплений (быстро возведенной галлами стены из глины и связок хвороста - В.А.). Идет большая резня. Некоторые (галлы - В.А.), бросив коней, пытаются перейти через ров и перелезть через ограду <…>.  Но и те галлы, которые были за укреплениями, приходят в не меньшее замешательство: им вдруг начинает казаться, что их атакуют, и они все кричат: «К оружию!» Некоторые со страха вламываются в город. Тогда Верцингеториг приказывает запереть ворота, чтобы лагерь не остался без защитников. Перебив много врагов и захватив немало лошадей, германцы возвращаются в лагерь...» («Записки о галльской войне»).
     Незадолго до того, как римляне  замкнули вокруг города  кольцо своей контрвалационной линии, обращенной фронтом против Алезии, галльскому военачальнику удалось под покровом ночи вывести из крепости всю свою конницу. Галльской кавалерии  было поручено доложить все еще совещавшемуся в области эдуев «общенародному собору» материковых кельтов о сложившейся ситуации и передать собравшимся на совет племенным вождям приказ Верцингеторига незамедлительно направить на помощь осажденным повстанцам свежее войско, достаточно сильное для того, чтобы заставить римлян снять осаду.  У Верцингеторига имелся тридцатидневный запас зернового хлеба и некоторое количество скота, предназначенного для снабжения мясом, прежде всего, мужчин, способных носить оружие. Следовательно, доблестный арверн знал совершенно точно, как долго он сможет продержаться в Алезии в ожидании подхода помощи извне.
     Цезаря, имевшего свои «глаза и уши» в галльском стане, разумеется, своевременно известили о том, что в области эдуев начало собираться охваченное величайшим патриотическим подъемом и пылом галльское войско, предназначенное для снятия осады с Алесии. Гай Юлий хорошо знал возглавившего это войско атребата  Коммия, с которым проконсул поддерживал тесные, почти дружеские, связи со времен двукратной Британской экспедиции «потомков Ромула». Цезарь знал Коммия как  рассудительного и решительного, энергичного военачальника, большого знатока римского военного искусства и римского способа ведения военных действий. Знал Гай Юлий и на что способна армия, состоящая из готовых на все борцов за свободу. Поэтому-то Цезарь и распорядился возвести против приближавшегося войска Коммия внешнюю, обращенную фронтом в поле, циркумвалационную линию,  совершенно аналогичную сооруженной по его приказу римлянами ранее вокруг стен Алезии линии внутренней, контрвалационной. Всего за сорок дней воины Цезаря окружили Алезию со всех сторон кольцом наступательно-оборонительных фортификационных сооружений, напоминавшим гигантского ежа, ощетинившегося смертоносными острыми иглами. Легионам предстояло биться с неприятелем одновременно в двух направлениях. Бежать из двойного кольца собственных укреплений  римлянам было некуда. «Мулам» Цезаря и их «социям» оставалось только победить или полечь мертвыми в бою под стенами Алезии.
     Поистине чудовищные по масштабам  римские осадные сооружения, выстроенные в рекордно короткие по тем временам сроки силами шестидесяти тысяч «ромулидов» и их германских союзников, охватывали восемь римских лагерей: из которых четыре были предназначены для размещения пехоты, а другие четыре -  для размещения конницы, а также двадцать три опорных пункта для резервных войск и гарнизонов укреплений. Через соседние холмы и поперек всей равнины тянулась римская кольцеобразная внутренняя, контрвалационная линия общей протяженностью в шестнадцать километров. Циркумвалационные укрепления, сооруженные римлянами для сдерживания и недопущения в крепость подходящих извне галльских войск царя Коммия, имели общую протяженность в двадцать один километр. При возведении фортификационных сооружений вокруг Алезии Гай Юлий использовал буквально все достижения высокоразвитой римской осадной техники. Расположение римлян было окружено колоссальным венцом укреплений, обращенных как в сторону кельтской крепости, так и в сторону равнины – сторожевых осадных башен; связанных между собой на всем своем протяжении рвов различной глубины; засек;  забитых в землю бревен, на заостренные концы которых должны были напороться пытающиеся пробиться извне через римскую укрепленную линию в осажденную крепость галлы Коммия; волчьих ям с острыми, как пики, кольями на дне: особых ловушек для всадников и лошадей (так называемых «лилий»), а также трибул - колючих рогаток, или рогулек,   с железными остриями и крючьями на концах.
     Описанные Цезарем в его «журнале боевых действий» во всех подробностях римские осадные сооружения вокруг Алезии (не знавшие себе равных по масштабам, изощренности и мощи в тогдашнем военном деле), почти два тысячелетия скрытые от потомков участников разыгравшихся под стенами галльской твердыни драматических событий, были явлены миру в ходе раскопок, начатых в 1905 году, французским археологом Эсперандьеном.  Алезия как населенный пункт просуществовала, под властью римлян, а затем – германцев-франков,  еще очень долго - до самого прихода норманнов в 864 году. Гора, на которой стояла галльская крепость, сегодняшняя Мон Оксуа в районе Алис-Сент-Рен, стала поистине неисчерпаемым хранилищем  римских предметов вооружения, монет, всякого рода обломков, осколков  и прочих артефактов эпохи Цезаря.
     По прошествии нескольких недель осады, после вызванного недостатком съестных припасов для галльского гарнизона изгнания из Алезии всех «лишних едоков» - «негодных для войны по нездоровью или по годам» (как пишет Цезарь), или, выражаясь современным языком, нонкомбатантов - и их жалкой смерти перед римскими позициями от голода («Когда они дошли до римских укреплений, то они со слезами стали всячески умолять принять их в качестве рабов, только бы накормить; но Цезарь расставил на валу караулы и запретил пускать их» - со всей прямотой римлянина и без тени сожаления пишет доблестный автор «Записок о галльской войне»), когда борьба достигла пика своего ожесточения, в тылу у осаждавших крепость римлян появилось войско галлов, спешившее, прорвав кольцо римской осады, прийти на помощь гарнизону Алезии.
     Поскольку осажденный гарнизон Алезии был полностью отрезан многослойным поясом римских осадных укреплений от внешнего мира, Верцингеторигу «и иже с ним» не было известно о подходе спешившего им на помощь пятидесятитысячного войска царя атребатов Коммия (еще не лишенного Цезарем в спешке почетного звания «друга и союзника римского народа» – впрочем, лишить отпавшего от римлян «соция» этого звания имел формально право не проконсул, а только римский сенат, который атребатскому вождю это звание и присвоил) к сжатому Гаем Юлием «и иже с ним» в кольце осады кельтскому городу с запада. Коммий подошел к Алезии через полтора дня после завершения постройки войском Цезаря оборонительного пояса вокруг расположения осаждающих. Совсем немного опоздал! Вот уж действительно – «промедление смерти подобно»!
     Появление галльских подкреплений  у ворот Алезии было встречено в голодающем городе всеобщим ликованием. Осажденные Цезарем галлы Верцингеторига на радостях подъели все остатки имевшегося  них продовольствия – ведь их долгожданные спасители были так близко!
        На следующий день на обширной равнине под стенами галльской твердыни разыгралась решающая битва за свободу Галлии, продолжавшаяся, с перерывами пять дней. Сражаясь в обе стороны, спина к спине, римские легионеры «со товарищи» стойко выдерживали натиск разъяренных ратоборцев изо всех галльских областей, отражая в то же время отчаянные вылазки осажденного гарнизона. Для воинов Цезаря ставкой в этой смертельной борьбе была уже не добыча, а жизнь. Позиция-западня, в которую их загнал собственный полководец, не оставляла им иного выбора.
       На пятый день битвы под стенами Алезии отборной галльской штурмовой колонне, состоявшей из арвернов – соплеменников Верцингеторига – удалось прорвать римские укрепления в неблагоприятном с точки зрения их обороны месте. До соединения штурмующих галлов с совершившим очередную вылазку гарнизоном Алезии оставалось, казалось, всего несколько мгновений. Но Цезарь приказал войскам очистить укрепления, которые легионерам было трудно удерживать, и вывел своих «контрактников» в чистое поле, увлекая за собой преследующих римлян галльских ратоборцев. Личное появление проконсула, видного всем и отовсюду из-за его великолепного пурпурного плаща военачальника – палудамента - на поле боя не осталось не замеченным противниками – как римлянами, так и галлами, предельно обострив накал борьбы.
        «Так как галлы были уверены в своем боевом перевесе и видели, как тяжко приходится нашим от их численного превосходства, то и те, которые находились за укреплениями, и те, которые пришли к ним на помощь, поднимали повсюду крик и вой для возбуждения храбрости в своих. Дело шло у всех на виду, ни храбрость, ни трусость не могли укрываться, и потому жажда славы и боязнь позора вызывали в обеих сторонах геройский пыл. С полудня почти вплоть до захода солнца сражение шло с переменным успехом, пока наконец германцы (римские союзники - В.А.) в одном пункте не напали сомкнутыми рядами на неприятелей и не опрокинули их. Во время их бегства стрелки были окружены и перебиты. И в прочих пунктах наши преследовали отступавшего неприятеля вплоть до его лагеря и не дали ему времени снова собраться с силами. Тогда те, которые выступили из Алесии, почти совершенно отчаялись в победе и с печалью отступили в город».(«Записки о галльской войне»).
      Цезарь при всем желании не мог бы выразиться яснее. Именно германские вспомогательные части, состоявшие, главным образом, из западных германцев, но также из германцев восточных -  бургундов и вандалов, снова принесли римскому «дуксу» победу в этой решающей схватке с галлами Верцингеторига. В третий раз германские всадники победили галлов под Алезией, сражаясь под знаменами Цезаря, когда неукротимый Верцингеториг совершил ночную вылазку, пытаясь прорвать, силами своей конницы, кольцо римской осады в самом, как ему казалось, слабом месте - «там, где наша линия укреплений имела перерывы», как признает сам Цезарь, чтобы запастись у дружественных галлов продовольствием для осажденных. Следя за ходом сражения со своего наблюдательного пункта, римский «дукс» направлял вспомогательные войска в те места, где римлянам приходилось особенно туго. Гаю Юлию пришлось бросить на галлов свои последние резервы.
     «Внезапно в тылу у неприятелей показывается римская конница и приближаются еще другие когорты. Враги повертывают тыл, но бегущим перерезывают дорогу всадники. Идет большая резня...» (Цезарь).
     Следует еще раз подчеркнуть, что к описываемому времени почти вся римская конница (за исключением немногих отборных отрядов и командного состава) состояла не из собственно римлян (римских граждан), а из «союзников». Доблестно сражавшиеся в рядах конных авксилий Гая Юлия германцы-вандалы еще не были известны греко-римскому миру под своим истинным племенным названием, которое Цезарь не упоминает. Однако вандальская конница, которой предстояло впоследствии сыграть столь важную роль и покрыть себя неувядаемой славой в многочисленных боях на территории Испании и Северной Африки, уже прославилась (вместе с другими германскими авксилиариями Цезаря), сражаясь под римскими знаменами, победами над галлами Верцингеторига под Алезией. Вандальские метательные копья – фрамеи, или фрамы - и другие предметы вооружения были впоследствии в большом количестве обнаружены археологами в ходе раскопок в районе Ализ-Сент-Рен близ горы Оксуа, в идиллической местности  Кот-д’Ор, там, где и сегодня еще ясно различимы с воздуха остатки земляных укреплений Цезаря под Алезией, где на пропитанной кровью великого множества павших земле произрастают лучшие во всей Франции сорта красного винограда, из которого делаются лучшие бургундские вина, красные, как человеческая кровь. Должно быть, вандальские всадники уже в эпоху Цезаря выглядели так же,  как их соплеменник на мозаике, найденной в руинах виллы в окрестностях древнего Карфагена, и хранящейся ныне в лондонском Британском музее:  высоко подпоясанная рубаха, короткая накидка, узкие штаны, конь с подрезанным хвостом, под чепраком, без седла и стремян. Круглые или овальные щиты вандальских конников состояли из прочных досок, обитых по краям гвоздями и скрепленных металлическим ободом, с рукоятью внутри и заостренной металлической шишкой по центру снаружи (римляне именовали эту предназначенную для лучшего отражения вражеских ударов шишку посреди щита «умбоном»; у богатых вандалов она могла быть изготовлена из бронзы, покрыта позолоченной серебряной фольгой, украшена узорами, фигурками животных, рыб и т.д. - как, например, умбон парадного вандальского щита, найденного в Герпальском захоронении на территории нынешней Венгрии). Впрочем, довольно об этом…   
     После бегства разбитого Цезарем войска царя атребатов Коммия, не выдержавшего устроенной ему германской конницей проконсула кровавой бани, от стен так и не освобожденной им Алезии, гарнизону осажденной римлянами галльской крепости надеяться было больше не на что. Его час, несомненно, пробил. Столь же отважный, сколь и самоотверженный арвернский полководец сам поставил на военном совете вопрос о своей выдаче римлянам. Алезия сдалась на милость победителя.
     Как пишет Плутарх, «Верцингеториг, руководитель всей войны, надев самое красивое вооружение и богато украсив коня, выехал из ворот. Объехав вокруг возвышения, на котором сидел Цезарь, он соскочил с коня, сорвал с себя все доспехи и, сев у ног Цезаря, оставался там, пока его не заключили под стражу, чтобы сохранить для триумфа».
      Если доблестный арверн надеялся на вошедшую (как это ни странно) в поговорку милость Цезаря к побежденным, то он сильно ошибался. Победоносный проконсул не нашел для своего доблестного противника ни единого слова признания или хотя бы сочувствия. Отважный Верцингеториг, увезенный в цепях в Италию, долгие годы гнил заживо в карцере Мамертинской тюрьмы Града на Тибре, пока не был, наконец, проведен на потеху римской черни в триумфальном шествии Цезаря по «Вечному Городу», а вслед за тем – без всякого снисхождения задушен, подобно пергамцу Аристонику, нумидийцу Югурте и многим другим несчастливцам, осмелившимся бросить вызов и не покориться «облаченному в тогу народу»…
      Впрочем, с остальными выжившими защитниками Алезии упившийся досыта галльской кровью император поступил относительно мягко. Он раздал военнопленных в качестве личных подарков, то есть – рабов – своим воинам, любезно сделав, впрочем, исключение для эдуев и арвернов, которых великодушно отпустил домой. Что, в общем, и понятно – Гай Юлий желал властвовать в «своей» Галлии над живыми людьми, а не над сплошными грудами трупов.
      В «Вечном» Риме после получения радостного известия о победе Цезаря над заальпийскими галлами были объявлены благодарственные празднества, продолжавшиеся двадцать дней.
       Так завершилась Галльская война нашего Гая Юлия. На следующий год он железной рукой вырвал последние ростки возмущения, подавляя отдельные вспышки мятежа в разных частях обескровленной, дымящейся «косматой» Галлии, и уничтожая последние «незаконные вооруженные формирования» галльских бунтовщиков. Опустошенная страна, в которой голодали не только простонародье, но и знать, с ее скомпрометировавшей себя в глазах победоносных римлян участием в восстании, частично бежавшей на чужбину, аристократией и значительно уменьшившимся в результате систематических и многочисленны кровопусканий населением, в полной мере ощутила на себе железную хватку римских легионов, чьи зимние квартиры раскинулись по всей стране, как цепкие пальцы огромного разжатого (до поры - до времени) кулака. Основная масса оккупационных римских войск была сосредоточена вокруг столицы эдуев Бибракты, передовые части – на реках Мозелле (современном Мозеле), Секване, Лигере и Гарумне (современной Гаронне).
     Схваченным римлянами членам «бандформирований» последнего сопротивлявшегося римлянам галльского племени кадурков Цезарь приказал без долгих разговоров отсечь руки, после чего даровал им свободу – в знак своего мягкосердечия и милосердия.
      Так на галльскую землю пришел долгожданный pax romana - «римский мир», и «косматая» Галлия стала римской до самого Рена.
     Тем не менее, она пока что не была официально объявлена римской провинцией. Вся покоренная страна заальпийских кельтов была обязана платить Риму дань, но эту дань из нее выжимали не алчные кровососы-публиканы, не римские откупщики из «всаднического» сословия, а «свои же» - представители привилегированной верхушки галльских племен, часть из которых была объявлена данниками, покоренными силой римского оружия, часть же – «союзниками» (или, как эдуи – даже «братьями») римского народа. Таким образом, Цезарь придал завоеванной им Галлии совершенно особый статус, полностью отличный от статуса других римских провинций. Благодаря своему особому статусу, «косматая»  Галлия подвергалась римлянами менее беспощадной эксплуатации, чем другие провинции. Правда, заальпийская Галлия была обязана кормить и содержать оккупировавшую ее армию римских интервентов, но при этом сохранила нечто вроде автономии и самоуправления. Впоследствии Цезарь даровал вождям многих галльских племен, своим бывшим военным противникам, права римских граждан и даже набрал из их числа послушных его, Гая Юлия, воле сенаторов. И у «косматой» Галлии, с ее неисчислимыми богатствами, великолепной кавалерией (хотя и уступающей германской коннице), поддерживающей существование тринадцати легионов «потомка Венеры»,  появилась надежда на лучшее будущее.
     В заальпийскую Галлию начали переселяться римские колонисты, принесшие с собой навыки более совершенной и интенсивной обработки земли. В галльских городах стали селиться римские ремесленники и торговцы. Быстро завязался оживленный и взаимовыгодный товарообмен между италийскими и кельтскими областями. Вина, металлические и керамические изделия, драгоценные украшения и предметы вооружения пересекали Альпы в обоих направлениях. Вскоре галльские товары стали успешно конкурировать с италийскими.
     Если бы Верцингеториг хотя бы несколько повременил с началом антиримского восстания,  дождавшись момента, когда у Цезаря оказались бы связаны руки вследствие военно-политического конфликта с Помпеем, отважному арверну, возможно, удалось бы избавить «косматую» Галлию от римского ига. Но «история не знает сослагательного наклонения»… И потому на всем протяжении вспыхнувшей вскоре после описанных в этой и предыдущей главе событий гражданской войны Цезаря с Помпеем в покоренных Гаем Юлием областях заальпийской Галлии сохранялось полное спокойствие. Цезарь, зрящий сквозь столетия, как бы пророчески предвидел, что «могущество Рима Галлией прирастать будет»…
     Постепенная, но последовательная и неуклонная романизация «косматой» Галлии привела к возникновению на ее земле своеобразной гибридной, так называемой «галлоримской» культуры. И Галлия со временем превратилась из колоссального, сплошного поля битвы (которым она была при Цезаре) в мощный оборонительный вал, или заслон, Римской «мировой» державы, веками сдерживавший натиск северных «варваров».

     17.НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О «ЗАПИСКАХ» ГАЯ ЮЛИЯ

     Даже Марк Туллий Цицерон, постоянно оттачивавший свой и без того острый, как жало кинжала, язык буквально обо все, что только можно, не поскупился на похвалы покорителю «косматой» Галлии (под чьим искусным командованием и не менее искусным пером прославился, в конце концов, в глазах как современников, так и потомства родной брат знаменитого оратора). «Отец Отечества» со свойственной ему меткостью охарактеризовал «фронтовые сводки» Цезаря, ставшие крайне эффективным пропагандистским материалом, всемерно рекламировавшим личность «потомка Венеры» и его славные деяния в «варварских» галльских землях римским читателям всех социальных слоев и прослоек (умевшим читать или, по крайней мере, слушать чтение своих грамотных сограждан), короче  - «Записки о галльской войне» Гая Юлия -  всего четырьмя латинскими словами: nudi, rеcti еt vеnusti», то есть назвал их «голыми (неприкрашенными), прямыми (простыми) и (все же) прелестными»: «Записки, им (Цезарем – В.А.) сочиненные, заслуживают высшей похвалы: в них есть нагая простота и прелесть» (Светоний. «Божественный Юлий»).
     Как уже говорилось выше, Цезарь вел свой «журнал боевых действий» не ретроспективно, не «задним числом», не с отдаленной временной дистанции. В самый разгар боевой страды он находил время диктовать скрибам свою версию только что происшедших событий. Причем проконсул так торопился с изложением все новых фактов, что даже поручил написать отчет о событиях предыдущего года войны своему легату и адъютанту Авлу Гирцию (или же Гиртию). Сам же Гай Юлий завершил «Записки» описанием «подлинного» окончания войны – покорения крепости Алезии.
     Гая Юлий, разумеется, не все писал «по памяти». Наверняка, у Цезаря имелись под рукой и «предварительные заготовки», поскольку он, конечно, регулярно отчитывался перед сенатом, отправляя в Рим «информационные бюллетени» о своих военных операциях, да и сам наверняка столь же регулярно получал доклады, рапорты и донесения от своих легатов. И все эти материалы были, несомненно, не только объективными в описании военных действий. Наряду с чисто военными аспектами, они, вне всякого сомнения, содержали и определенные пропагандистские нюансы.
     Но главной причиной написания Цезарем этой увлекательной даже для современных читателей (а что уж там говорить о его современниках!) книги было вполне понятное и очевидное намерение создать себе надежное и убедительное алиби, способное защитить проконсула от обвинений, упреков и критики со стороны его позеленевших от зависти недругов, ревниво следивших из Рима за успехами Гая Юлия где-то там, на краю Экумены. Эти обвинения, упреки и критика были направлены, прежде всего, против наращивания Цезарем своей личной власти в ущерб интересам государства, против неоправданного и ненужного (с точки зрения непрошеных защитников государственных интересов) затягивания кампании и расширения зоны военных походов, против излишнего применения силы (или, если угодно – насилия), а также (и, может быть – в первую очередь) против нарушения договоров и вероломства, допущенного Цезарем по отношению к послам и заложникам.
     Нельзя сказать, чтобы Цезарь оправдывался, отрицая все эти возведенные на него обвинения, на страницах своего «журнала боевых действий» - для этого он был слишком искусным тактиком и прожженным политиком. Напротив, он излагает ход событий ровным, сухим и деловитым слогом, так сказать, заранее исключающим саму возможность хоть на йоту усомниться в достоверности его версии происшедшего. Он мастерски манипулирует читателем, создавая у того впечатление, что сохраняет всегда и во всем объективность. Можно было бы назвать это хитрой, удачной уловкой автора «Записок». Но это больше чем просто уловка. Это – поистине гениальный ход поистине гениального демагога.
     Поражает и в то же время заставляет задуматься то обстоятельство, что этот гениальный демагог всегда и везде пишет о себе исключительно в третьем лице. как если бы он был лишь очень хорошо осведомленным наблюдателем, а не участником описанных в книге событий. Высокомерие, самоирония и несколько холодная отстраненность от происходящего сливаются здесь у  Цезаря в уникальную, неподражаемую амальгаму. Он – актер в двойном смысле этого слова –, да и написанная им книга – часть его «(пиар-)акции», столь же точно рассчитанная в своей действенности, как все его военные и дипломатические предприятия. «Журнал боевых действий» Цезаря был предназначен для того, чтобы воздействовать на сердца и умы читателей, воздействовать на них в пользу и в интересах своего автора. «Записки» стали для непревзойденного «самопиарщика» Цезаря бесценным орудием саморекламы, которого так не хватало Помпею (несмотря на все блестящие победы, одержанные «Великим» на Востоке). Ради этого и писал Цезарь свои «фронтовые сводки». Ему нетрудно было отбирать выгодные ему факты и окрашивать повествование в выгодные для него цвета, представлять события в выгодном для него свете. Завидное и редкостное мастерство, с которым талантливый ученик родосской ораторской школы сообщает о событиях по-солдатски лаконичным, впечатляющим, понятным, сухим, сжатым языком, вот в чем неподражаемая прелесть этого поистине гениального в своей простоте прозаического произведения!
     Сухой, казалось бы, отчет, как и воспроизведенные в нем события, насыщены невероятно высоким внутренним накалом. Гай Юлий разворачивает перед читателем и слушателем яркую и незабываемую панораму событий, описывая все трудности, тяготы и усилия, сделавшие возможным достигнутый успех; марш-броски по кажущейся совершенно непроходимой местности, быструю смену позиций, смелость новаторской, столь же непривычной и необычной, сколь и целесообразной стратегии, быстроту принятия решений, готовность идти на оправданный риск, оперативную гибкость, проявляемую в зависимости от изменения обстановки.
     Подлинным апогеем подробного отчета о военных событиях  представляется читателю изложенное сухой и в то же время захватывающей дыхание прозой описание решающей битвы под стенами Алезии. В самый критический момент в ход событий, как «деус экс махина», вмешивается сам Цезарь, легко и сразу узнаваемый  друзьями и недругами благодаря цвету своего одеяния – еx colorе vestitus - и приводит римлян к победе. Hostеs terga vertunt, fugiеntibus equites occurunt. Fit magna cеdes. Враги повертывают тыл, но бегущим перерезывают дорогу всадники. Идет большая резня…
     Содержащиеся в тексте «Записок» данные, касающиеся характера местности, расстояний, военно-технических мероприятий позволяют без особого труда реконструировать все описанное в «журнале боевых действий» Гая Юлия. Своих противников победоносный император изображает как бы в технике «al fresco» - живописи по сырой штукатурке, без психологических отблесков и нюансов. Да и зачем? Ведь все они суть враги «Вечного Рима»! Какая уж тут психология! Следуя духу своего времени, он считает себя просто обязанным ввести в текст книги и некоторые замечания относительно страны, ее населения и географически-этнографических особенностей. Эти замечания довольно лапидарны, а местами – не лишены и некоторого комизма (например, при описании «великим знатоком окружающей действительности», все-таки явно давшим ввести себя в заблуждение своим информаторам - «германским медведям», поистине баснословного и фантастического животного мира на другом, не римском, берегу полноводного Рена).
     Чрезвычайно важными представляются замечания о военных достижениях подчиненных Цезарю военачальников. Он довольно скупо, но все-таки воздает дань усердию и доблести легатов, не скупится на (вполне заслуженные) похвалы в адрес своей «правой руки» - Лабиена. Но  когда Гай Юлий начинает описывать отдельные эпизоды, называть имена и зримо представлять читателю сцены полных драматизма схваток боевых – да еще каких! -, он всегда ведет речь о своих центурионах, главной опоре и костяке своего войска, на чьей храбрости и боевом мастерстве, на чьем авторитете среди простых легионеров, нижних чинов, основывается и его, Цезаря, власть над этой армией.
     Неоднократно упоминается в «журнале боевых действий» Цезаря центурион Секст Бакул, примипил его любимого Десятого легиона, а также непоколебимая стойкость и беззаветная отвага  многих других в его войске. За это Цезаря заслуживает нашей отдельной и особой благодарности, ведь под его вдохновенным пером действующее в Галлии под командованием «потомка Венеры» римское войско превращается для нас из серой массы в сообщество многочисленных индивидуумов, взятых по отдельности живых людей простонародного происхождения, чей общий интерес дает им, под командованием этого человека, силы выдерживать и совершать, казалось бы, невероятное. Из этих эпизодов прямо-таки бьет ключом великая, хоть и направленная не на благородные цели, отвага, самопожертвование людей, трагедия которых заключалась в том, что они стали жертвами ловкой манипуляции. Цезарь знал, как прибрать их  к рукам – этих сынов обнищавших свободных землеробов и «пролетариев» Италии. И умел оценить их по достоинству. По завершении Галльской кампании Гай Юлий щедро одарил их золотом, рабами и повысил им жалованье. И потому они хранили ему верность до конца.
     Вот как, к примеру, описана в книге  IV «Записок о галльской войне» высадка римского десанта под командованием Цезаря в Британии:   
     «Но наши солдаты все еще колебались, особенно вследствие глубины моря. Тогда орлоносец Девятого легиона обратился с мольбой к богам, чтобы его поступок принес счастье легиону, и сказал солдатам: прыгайте, солдаты, если не хотите предать орла врагам; а я во всяком случае исполню свой долг перед республикой и императором. С этим громким призывом он бросился с корабля и пошел с орлом на врагов. Тогда наши ободрили друг друга и, чтобы не навлекать на себя великого позора, все до одного спрыгнули с корабля; когда это заметили солдаты, находившиеся на ближайших кораблях, они также последовали этому примеру и двинулись на врага».
    А впрочем, хватит! Что-то я увлекся…

     18. КРИЗИС В «ВЕЧНОМ ГОРОДЕ»

      Пока Гай Юлий силой вразумлял строптивых «варваров» и неустанно диктовал писцам свои «Записки», в «Вечном Городе» в очередной раз сложилась крайне неблагоприятная для него обстановка.
      Смерть дочери проконсула - Юлии, законной супруги Гнея Помпея «Великого» (умершей, к сожалению, бездетной), - разорвала родственную связь, существовавшую между двумя «заклятыми друзьями» и коллегами по триумвирату.  Алчущий золота Красс, победитель Спартака, сгинул со всем своим войском в далекой Парфии (при этом погиб и доблестный сын триумвира  Публий, так отличившийся под командованием Цезаря в «длинноволосой» Галлии). Победоносные парфяне якобы залили отсеченной голове Красса-старшего в глотку расплавленное золото со словами: «Напейся, наконец, того, чего ты всю жизнь так жаждал!»… С гибелью «денежного мешка» и «пожарного-поджигателя» «союз троих мужей» фактически прекратил свое существование. Приободрившись, после утраты «трехголовым чудищем» одной из своих голов, сенатская олигархия с новой силой принялась интриговать против властных поползновений теперь уже не триумвирата, а дуумвирата - «союза двоих мужей». Повсюду царили беспросветная коррупция и беспорядок, государственный аппарат буквально на глазах  терял последние остатки работоспособности. Республика «потомков Ромула» трещала по всем швам…
     Как уже говорилось, беспокойный  53 год вошел в римскую историю как год без консулов. Площади, улицы, улочки, переулочки и закоулочки Града на Тибре превратились в сплошной театр военных действий между платными боевиками соискателей магистратур. Анний Милон, протеже «оптиматов», введенный в свое время Помпеем в игру в качестве противовеса обнаглевшему Клодию Пульхру, пытался силой оружия пробиться в консулы, Клодий же – в преторы. Совершенно случайно (?) оба предводителя уличных «штурмовых отрядов» повстречались…нет-нет, не на узенькой дорожке, а на весьма широкой Via Appia  – Аппиевой дороге. В разгоревшейся кровавой схватке Клодий был сражен наповал (вероятнее всего – самим Милоном). Убийство «Красавчика» вызвало в Риме беспорядки. Народ, продолжавший любить молодого бездельника, сложил для сожжения его бренных останков погребальный костер прямо посреди Форума и чуть не сжег заодно с мертвым Клодием древнее, почерневшее от времени, пятисотлетнее здание сената. После чего разгневанная  толпа, собравшаяся перед городской виллой Помпея – единственного из триумвиров (или – теперь уже дуумвиров), пребывавшего в Риме – громогласно потребовала от «покорителя Востока» стать либо консулом, либо диктатором – вот прямо так, без выборов и официальных назначений – самовыдвижением!
     Нерешительный и инертный, как всегда,  Помпей не отвечал ни да, ни нет. Беспорядки не прекращались. Опасаясь за свою безопасность, сенатская партия решила пожертвовать Милоном, хотя Цицерон не постеснялся выступить защитником убийцы. Неудачливого кандидата в консулы выслали в Массилию, где бывший сенаторский, а затем – помпеевский головорез, как утверждали, совершенно позабыв свое недавнее бурное прошлое, вел вполне мирную жизнь частного лица, наслаждался древней утонченной  эллинистической культурой этого дивного города и занимался рыбной ловлей (отдавая предпочтение из всех рыб особенно ценимым римскими гурманами краснобородкам).
     Однако только высылкой Милона возмущенный плебс было не успокоить. Сенату  нужно было что-то срочно предпринять, чтобы весь Рим не оказался в один черный (или же прекрасный, для кого – как!) день охвачен народным восстанием. Было объявлено чрезвычайное положение, по всей Италии начался спешный набор войск. По инициативе Марка Порция Катона «Великому» Гнею Помпею предложили стать консулом «сине коллега» - без коллеги. Помпей охотно согласился принять от сената то, что он не решился принять от народа. Став, по воле высшего коллективного государственного органа республики, единоличным консулом, «герой восточных походов»  оказался во всеоружии стольких магистратур одновременно, что подобное полновластие (если не сказать – всевластие) – создало зловещий (для олигархического строя) прецедент на будущее.
     Стремясь хоть как-то воспрепятствовать коррупции на выборах, Помпей внес законопроект, ужесточавший наказания за применение насилия и подкуп в период избирательной кампании и предусматривавший новый порядок распределения провинций между отслужившими свой срок высшими магистратами. Это осложнило продление проконсульских полномочий Цезаря и заочное выставление Гаем Юлием своей кандидатуры в консулы на 48 год. Цель нового законопроекта была совершенно ясна. Помпей решил, вступив в тактический союз с сенатом, сделаться единоличным правителем, не делясь больше ни с кем своей высшей властью.
     В поисках новых союзников в рядах сенатской партии Помпей женился на вдове убитого парфянами Пуб­лия Красса, между прочим - дочери сверхзнатного Цецилия  (Кекилия) Метелла Сципиона (Скипиона). Вступив в этот брак по расчету, «Великий» заручился поддержкой всей весьма влиятельной фамилии Метеллов. С Катоном Магн предпочитал не портить отношений (из тактических соображений), но видеть его консулом он не желал - ни в коем случае. И потому кандидатура Катона  на консульских выборах не прошла.
     На передний край внутриполитической борьбы выдвигались все новые люди. Один из консулов 51 года отрыто выступил против щедрого пожалования Цезарем римского гражданства уроженцам Цизальпийской Галлии. Воззвав  к «великоримскому шовинизму», он добился определенного успеха  у массы столичного населения, и без того косо смотревшего на «всяких разных понаехавших». Консул публично осрамил одного из таких «новых римских граждан милостью Цезаря», уроженца города Неокома (сегодняшнего Комо), приказав (чтобы лишний раз досадить Гаю Юлию) подвергнуть его позорному наказанию - публичной порке, в доказательство того, что этот «понаехавший» – отнюдь не римлянин. В утешение выпоротому провинциалу консул посоветовал ему подать, при желании, жалобу Цезарю.
     Старая гвардия «сулланцев» – Корнелии Лентулы, Метеллы и Сципионы – сплотилась вокруг Катона, своего духовного главы. Катон был человеком хитрым, но никак не мудрым. Цельность и «непокобелимость» его натуры всегда граничила с «упертостью», если не просто тупостью. Он совершал одну ошибку за другой. После долгой борьбы с Помпеем, Катон стал его поддерживать – просто потому, что испытывал несколько меньшее отвращение к личности и политической физиономии Помпея, чем к  личности и политической физиономии  Цезаря. Подобно прочим «оптиматам», Катон надеялся использовать Помпея в своих целях до тех пор, пока Магн не перестанет быть ему послушным, а затем отделаться от него. В то же время «оптиматам» было хорошо известно о двойной игре, которую вел Помпей, стремившийся уничтожить любыми средствами своего главного соперника - Цезаря, но вовсе не желавший попадать в зависимость от «отцов, занесенных в списки».
     Скрибоний Курион Младший, бывший сторонник «оптиматов» и известный своим незаурядным красноречием оратор, после уплаты Цезарем его колоссальных долгов (за счет галльской добычи), принялся, в качестве народного трибуна, очень хитро, умно и умело защищать интересы Гая Юлия. Формально свежеиспеченный «защитник плебеев» выступал как бы против Цезаря, однако на деле, посредством своих упорно повторяемых и крайне заумно сформулированных предложений, проникнутых гротескной для своего времени «честностью», «прямодушием», давно уже нисколько не котировавшейся, в эпоху предсмертных судорог олигархической республики, замшелой «добродетельностью» и прямо-таки обезоруживающей «наивностью», фактически срывал принятие решений, направленных против Гая Юлия. Курион, к примеру, на полном серьезе предлагал обоим претендентам на единоличную власть над Римской «мировой» державой распустить свои войска и спасти, таким образом, государство. Политическая наивность? Не думаю. Ведь если бы это предложение Куриона прошло, Цезарь оказался бы в несравненно более выгодном положении, чем Помпей. Ибо в распоряжении «потомка Венеры», даже в случае роспуска армии, остались бы как его несметная галльская добыча, так и его сторонники-плебеи, сотрясавшие стогны «столицы обитаемого мира» своими грозными воинственными криками.
     Осенью пошли разговоры о неизбежности войны между Помпеем и Цезарем.
     1 сентября Скрибоний Курион снова внес свое «примирительное» предложение на рассмотрение сената . Сенат подавляющим большинством проголосовал за лишение обоих «династов» их вооруженных сил и власти (между прочим, голосование в сенате осуществлялось следующим образом: сторонники внесенного предложения группировались в правой, а его противники - в левой части Гостилиевой курии). Однако верх, в конце концов, одержало крайнее меньшинство наиболее радикально настроенных «оптиматов», поскольку консул Марцелл расценил результаты голосования, как позорное подчинение большинства сенаторов диктату тирании (Цезаря) и распространил провокационный слух о якобы уже начавшемся вторжении войск мятежника Цезаря из Цизальпийской Галлии в Италию. После чего Марцелл театральным жестом вручил Помпею меч, дабы «Великий» защитил им «римскую свободу».
     В действительности Цезарь оставался, во главе своей армии, в Цизальпийской Галлии, всемерно выставляя напоказ свое миролюбие и готовность к переговорам (даже после начала открытого конфликта).
     Точные условия, оговоренные в требовании Цезаря допустить его к участию в консульских выборах на 49 год заочно, при сохранении Гаем Юлием в то же время власти над его провинциями и командования над его войсками, ныне, увы, не поддаются реконструкции (во всяком случае, что касается их правового аспекта). Не подлежит сомнению одно: проконсул «со товарищи» уже не раз «отменял» неписанную конституцию Римской республики в своих интересах,  когда ему это  было выгодно. Не подлежало сомнению и то, что Цезарь претендует на особые права, этой конституцией отнюдь не предусмотренные. Согласно «свычаям и обычаям» римской олигархической демократии, ему надлежало сначала сложить с себя наместничество в Галлии и военное командование, дождавшись истечения их срока, установленного в законодательном порядке, и лишь после этого подать свою кандидатуру в консулы – естественно, не на текущий 49, а на следующий, 48 год. Однако Цезарь, что называется, закусил удила. В конце концов, речь шла о его «дигнитас» - достоинстве, которое, по его собственным словам, всегда было ему дороже самой жизни…
     Сделанные Гаем Юлием компромиссные предложения выглядели вполне респектабельно. Цезарь проявил готовность удовольствоваться двумя легионами, сохранив при этом наместничество в Цизальпийской Галлии и Иллирии. Мало того, он даже проявил готовность вообще сложить с себя командование, вот только…одновременно с Помпеем «Великим».
    Однако все переговоры и попытки примирения на личном уровне оказались такими же безрезультатными, как и сенатские дебаты.
    1 января 49 года сенат окончательно отклонил все требования Цезаря, объявив его в преступном непокорстве. Неделю спустя «отцы, занесенные в списки» лишили Гая Юлия его провинций. Народные трибуны Марк Антоний и Квинт Кассий, друзья и сторонники Цезаря, пытавшиеся воспрепятствовать этому решению сенаторов, используя свое право «вето», были проигнорированы правящими олигархами и в гневе покинули Город на Тибре.
     Теперь фронты предстоящей гражданской войны окончательно определились. Честный военачальник Лабиен, сказав «потомку Венеры» нечто вроде: «Ты, Гай, мне друг, но истина дороже!», покинул лагерь Цезаря и перешел на сторону противников своего бывшего «отца-командира». Великодушный Цезарь отправил вдогонку своему верному соратнику на протяжении последних девяти лет деньги и багаж, оставленные Лабиеном в лагере проконсула.
     Если бы Гай Юлий действительно возвратился в Рим в качестве частного лица, он тем самым подвел бы жирную черту под свою военно-политическую карьеру (или, если угодно, поставил бы на своей военно-политической карьере жирный крест – как кому больше нравится). Список жертв Помпея был, как это ни печально, очень длинным (хотя и не столь длинным, как, скажем, аналогичные списки Суллы или Мария), и коварный Магн (хотя, возможно, не без некоторых колебаний), несомненно,  выдал бы своего «заклятого друга» и недавнего тестя, как говорится, «головой» партии «оптиматов» (ведь и в союз-то с Цезарем Помпей вступил когда-то не без долгих колебаний, не по доброй воле, но вследствие «обстоятельств непреодолимой силы»). В Риме Цезаря уже нетерпеливо поджидал неподкупный взяткодатель Катон, как обычно, мрачный и готовый обвинить «вифинскую царицу» в государственной измене, превышении власти, вымогательствах, обмане, клятвопреступлении, нечестии…и далее по списку – вплоть до людоедства (в котором без тени смущения обвиняли Катилину и его сторонников -  в сочинении Саллюстия на полном серьезе утверждается, что «катилинарии» заклали человека и вкусили его мяса, с целью повязать себя кровавой круговой порукой).
     Легионеры славного Гнея Помпея Магна, несомненно, весьма действенным образом способствовали бы ускорению хода судебного разбирательства. В лучшем (для себя любимого) случае достойный отпрыск рода Юлиев мог бы рассчитывать на ссылку…скажем, в Массилию, где, возможно, составил бы теплую компанию другому политическому ссыльному – Милону (волею судеб отомстившему распутнику  Клодию за почти удавшуюся тому попытку осквернить супружеское ложе Гая Юлия). Вместе с Милоном Цезарь мог бы, в этом случае, посвящать весь свой досуг рыбной ловле и вдоволь смаковать краснобородок (наряду с рыбой других сортов, мидиями, креветками, кальмарами, прочими морепродуктами, шафраном, пряностями, зеленью  и овощами, поджаренными на оливковом масле) в виде вкуснейшей рыбной похлебки, которой Массилия-Массалия-Марсель славится до сих пор. В наше время она называется буйабес. А вот как этот чудесный рыбный суп назывался при Цезаре и при Милоне, и подавались ли к нему тогда поджаренные ломтики белого хлеба и чесночный соус, как в наши дни - это автору настоящего правдивого повествования, увы, не известно. Я совершенно точно знаю лишь одно: тот буйабес готовили без апельсиновой цедры и без помидоров (к сожалению, еще неизвестных в I веке до Р.Х. в Старом Свете).

     19.ЖРЕБИЙ БРОШЕН!

     Цезарю оставалось только ввести в дело свои вооруженные силы, никаких сомнений на этот счет у него больше не было, да и быть не могло. В любом случае, он предусмотрительно позаботился создать у «Града и мира» впечатление, что оставался законопослушным гражданином и «держался в пределах правового поля», пока это было возможно. Поэтому теперь Гай Юлий с легким сердцем мог возложить всю вину за развязывание bellum civile -  гражданской войны – исключительно на своих противников. Для ввода своих войск на территорию Италии как таковой – Italia propria - Цезарь без особого труда нашел подходящий повод – наказание сената за неуважение  к священному праву народных трибунов, праву «вето» (отмененному в свое время тираном Суллой, но давно восстановленному в своей прежней полноте).
    Гай Юлий сумел и на этот раз добиться преимущества перед противником, благодаря свойственной ему быстроте принятия решений, совершенно ошеломившей привычно инертных сторонников Помпея. Был самый разгар зимы. В зимнюю пору никому и в голову не приходило начинать военные действия. Никому, кроме Цезаря. Его легионы, закаленные боями и походами в кельтских землях, привыкли переносить  куда более суровые климатические условия. Набор Помпеем  войск в Италии ни при каких условиях не мог закончиться до наступления весны. Правда, если бы все шло своим чередом, по заведенном порядку, то весной в распоряжении «Великого» имелось бы десять легионов, а в Испании – еще восемь легионов под командованием верных Помпею легатов Афрания (как, несомненно, еще помнит многоуважаемый читатель – «искусного танцора») и Петрея, не считая многочисленных отдельных военных отрядов, разбросанных по всей территории Римской республики. Все они были бы готовы выступить против непокорного проконсула Предальпийской и Заальпийской Галлии.
     В распоряжении же Гая Юлия на тот момент имелся всего один, Тринадцатый, легион (хотя при этом следует учитывать, что  легионы Помпея, сосредоточенные в Италии, имели в строю только кадровый состав, и потому один полностью укомплектованный легион Цезаря был боеспособнее, чем два неотмобилизованных легиона Помпея). Все остальные легионы Цезаря находились еще далеко от Италии, на территории Галлии. И уже поэтому никто из противников мятежного проконсула не ожидал от него немедленного начала военных действий.
     14 января 49 года Град на Тибре был, как громом, поражен известием, что Цезарь в ночь с 10 на 11 января, выступив из Равенны, перешел пограничную речушку Рубикон и сходу овладел (без боя) первым италийским городом на своем пути - Аримином (современным Римини). Эта весть вызвала в «столице мира» всеобщее смятение и панику. Ведь вступление проконсула во главе своих войск в Италию было строжайше запрещено законом. «Аlеа jacta est» (или «Jacta est аlеа») - «жребий брошен» - с этими навек вошедшими в историю «крылатыми» словами Цезарь якобы перешел Рубикон (если верить Плутарху, Гай Юлий произнес их не по-латыни, а по-гречески, что было особо подчеркнуто биографом из Херонеи). Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что занятие им италийского города (пусть даже и без боя) означает начало гражданской войны («самой кровопролитной из всех войн, поскольку в ней сограждане сражаются друг с другом и потому не берут друг друга в плен, так как не могут продать пленных в рабство», по авторитетному мнению Плутарха).
     В своем безумном ослеплении сенатская олигархия, вероятно, тешила себя иллюзией, что, узнав о вторжении Цезаря, вся законопослушная  Италия, от мала до велика, поднимется на борьбу с дерзким мятежником. Однако рьяные защитники республиканского строя (во всяком случае, на словах), к своему величайшему разочарованию, скоро убедились в том, что италийские города реагируют на их пламенные призывы крайне сдержанно. Засевшая в Риме немногочисленная клика республиканцев-радикалов отнюдь не пользовалась симпатией и поддержкой правящих состоятельных слоев италийских муниципиев, а совсем наоборот. В муниципиях надеялись получить от мятежного Юлия гораздо больше благ, чем от давным-давно отставших от времени проводников узколобо-эгоистичной политики. Никто из италийцев не стремился вмешаться в разразившийся вооруженный конфликт между оруженосцем  наживавшихся на ростовщических спекуляциях «новых римских» богачей, с одной стороны,  и оруженосцем упорно цеплявшейся за уходящую от нее власть разорившейся столичной родовой землевладельческой знати,  с другой, предпочитая придерживаться принципа «это не наша война». Помпей хвастливо заявил, что, стоит ему только топнуть – и из италийской земли вырастет бесчисленное войско, как из зубов дракона в греческих мифах об основателе семивратных беотийских Фив – Кадме - и о Золотом руне. На деле же на призыв «покорителя Востока» не откликнулся ни один из его, Помпея, легионов. Мало того! Все легионы Помпея, стоило самому Магну в панике бежать из Рима, довольно скоро присоединились к Цезарю, одержавшему победу над своим хваленым соперником без единого взмаха меча. Впрочем, это случилось несколько позже.
    Пока же Гай Юлий, привычный к победам, во главе своего единственного легиона, форсированными маршами спускался с севера на юг вдоль густонаселенного восточного, Адриатического побережья Италийского «сапога», непрерывно усиливая свой авторитет и свою армию, за счет вливавшихся в нее все новых добровольцев, в том числе и перебегавших к нему от Помпея. Наращивание сил Цезаря шло как бы по принципу «снежного кома». Через два месяца после перехода через Рубикон Гай Юлий стал господином всей Италии.
     А что же Помпей Магн? «Покоритель Востока», прославленный военачальник, с которым связывала все свои надежды партия «неподкупного» Катона, решил покинуть «главу мира», «отойти на новые, заранее подготовленные позиции». «Великий» явно не оправдал своего прозвища и шедшей о нем славы, оказавшись на поверку никуда не годным полководцем. И это было, пожалуй, сильнейшим шоком из всех шоков, испытанных в первые недели 49 года «Градом и миром». Разумеется, у Магна были свои собственные планы на будущее. Он намеревался,  отдав на время Цезарю Италию и опираясь как на имевшуюся у него на Востоке могущественную и многочисленную клиентелу, так и на свои войска, дислоцированные в Испании, собраться с силами, возвратиться на Апеннины и раздавить несносного смутьяна, как гнилой орех. Незадолго до подхода армии Цезаря к южноиталийскому порту Брундизию (в котором когда-то было положено начало головокружительной карьере «Великого», очень вовремя приведшего туда набранное им войско на помощь высадившемуся в Брундизии Сулле), Помпей успел отплыть оттуда в Грецию набирать новые войска. Естественно, не в одиночку, а в сопровождении нескольких своих «кадрированных» легионов и целой «армии» сенаторов. Помпей вовсе не был намерен сдаваться.
     Тем не менее, Цезарь выиграл первый раунд военно-политической борьбы. А его недруги-«оптиматы» этот раунд бесславно и позорно проиграли…
     В Риме на Тибре Гая Юлия ожидали «его» народных трибуны, несколько не решившихся на бегство сенаторов, многочисленные лишенные конкретики обещания, пустые разговоры и…отнюдь не пустая государственная казна (что было очень важно для него, как обычно, крайне нуждавшегося в деньгах).  Цезарь незамедлительно включил казну республики в свой срочно нуждавшийся в пополнении армейский фонд, невзирая на протест одного из народных трибунов (поправ тем самым его достоинство, хотя всего восемью неделями ранее начал гражданскую войну именно из-за неуважения сенаторов  к протесту, достоинству и правам народных трибунов). Мало того! Когда тот попытался воспротивиться незаконной (со всех точек зрения) конфискации Цезарем государственной казны, Гай Юлий пригрозил убить его на месте, предупредив «слугу народа», что ему, Цезарю, гораздо легче сделать это, чем сказать, и присовокупив: «Законы плохо сочетаются с оружием» (или: «У войны - свои законы»).
     Проведя неделю в Риме, «потомок Венеры» выступил в очередной поход. Сначала – в Испанию, с намерением разгромить дислоцированную там часть армии своего неприятеля, чтобы обеспечить себе прочный тыл, а затем разгромить самого Помпея. План был хорош, но пока что до окончательной победы над Помпеем было еще очень далеко. Управлять Римом и Италией в свое отсутствие Цезарь оставил недавнего народного трибуна Марка Антония – молодого человека, которому суждено было вскоре занять место изменника Лабиена, отважного и решительного воителя, энергичного, отличавшегося широтой натуры и бдительного, выполнившего поставленную перед ним императором задачу, как и почти все последующие задачи, пожалуй, не хуже самого Цезаря.
     Высокомерные «столпы» сенатской партии до сих пор отказывались признать действия Цезаря в Италии войной. Для них это был не более, чем tumultum, то есть, в переводе с латыни - «смута». Справедливости ради, следует признать, что и оба противоборствующих военачальника в определенной мере способствовали поддержанию данной иллюзии. Они по-прежнему обменивались составленными в крайне вежливых выражениях письмами, посылали друг к другу гонцов. В обоих лагерях присутствовали представители не только своей, но и противоположной партии (с целью вербовки сторонников), а политики, соблюдавшие «нейтралитет» (по крайней мере, на словах), в первую очередь – Цицерон – пытались способствовать примирению Цезаря с Помпеем. И лишь категорический отказ Цезаря сделать официальное заявление, что он не будет ни преследовать Помпея, ни предпринимать враждебных действий против его испанских легионов, был расценен сенатской партией как объявление войны. Цицерон, долго колебавшийся в своем выборе и чаще всего делавший совсем не то, что было нужно, окончательно присоединился  к лагерю Помпея (хотя «покоритель Востока» уже не раз разочаровывал «Отца Отечества»).
      Цезарь, выступивший в очередной поход, по его собственным словам, чтобы сначала разбить войско без военачальника, а затем – военачальника без войска, повел своих ветеранов и легионы, оставленные им в Галлии, к пиренейским перевалам. Ведь если бы Гай Юлий погнался за Помпеем в Грецию, где тот спешно набирал новую армию, испанские войска Помпея не преминули бы захватить Италию. Поэтому Цезарь принял единственно правильное в сложившейся обстановке решение сперва разбить испанскую армию «помпеянцев», а уж затем – и самого Помпея.
      Гордый град Массилия закрыл свои ворота перед втайне мечтавшим, может быть, полакомиться буйабесом, Гаем Юлием (конечно, знавшим толк в хорошей рыбе и морепродуктах), а после появления на рейде части флота Помпея под командованием Домиция, открыто перешел на сторону сенатской партии. Однако Цезаря это не остановило. Гай Юлий, трезво рассудив, что «буйабес может и подождать», выслал вперед своего легата Фабия с тремя легионами занять горные перевалы, поручил двум другим своим легатам осаждать Массилию, а сам 22 июня подступил к городу Илерде (современной Лериде), расположенному непосредственно за Пиренеями, на реке Сикорис (современной Сегре), где Фабий уже некоторое время вел бои местного значения с «помпеянцами». Противники Цезаря в описываемое время стягивали свои силы, намереваясь вторгнуться через Пиренеи в Галлию.
     Расстояние от Рима до Мунды (равное тысяче восьмистам километрам) Цезарь, по утверждениям античных историков, прошел форсированным маршем всего за двадцать семь дней! Если это так, то войско Гая Юлия передвигалось со средней скоростью шестьдесят шесть километров в сутки! В это, признаться, верится с большим трудом…Но марш был, несомненно, очень быстрым и превосходно организованным.
     Главнокомандующий силами сенатской партии поставил перед своими легатами Афранием и Петреем (победившими в свое время Катилину в битве при Пистории) задачу как можно дольше сдерживать «цезарианцев», используя тактику позиционной войны, до тех пор, пока сам Помпей не перейдет в контрнаступление со своими главными силами. Подобная постановка задачи связывала «помпеянским» легатам руки. Первая попытка Гая Юлия выбить их с позиций под Илердой оказалась неудачной. Штурм города Цезарем также не увенчался успехом, и «потомок Венеры» смог предотвратить поражение своих войск только личным вмешательством (как делал не раз и до, и после этого). Вообще Цезарь попал  в весьма сложную ситуацию.  Непривычно ранняя оттепель привела к усиленному таянию снегов в Пиренеях.  К тому же зарядили проливные дожди. Протекавшие перед фронтом войск Цезаря реки Цинга (или Кинга) и Сикорис разом превратились в бурные потоки со стремительным течением, смывшие мосты, в то время как горы за спиной «цезарианцев» сделались совершенно непроходимыми вследствие наводнений. Легионы Гая Юлия оказались зажатыми, словно на острове посреди бушующего моря, между реками и горами. Подкрепления из Галлии не подходили, снабжение было нарушено, противник и бурные речные воды не позволяли «контрактникам» Цезаря форсировать реки. Лишь по прошествии нескольких весьма тревожных дней Гаю Юлию удалось, под покровом ночи, перевезти на передвижных понтонах через реку целый легион – большое военно-техническое достижение для того времени! -  и, под его прикрытием, навести через реку мост. Передохнув немного, Цезарь приступил к отводу нескольких рукавов Сикориса, с целью создания искусственного брода, чтобы обеспечить за собой господство на обоих берегах реки, на которой была расположена Илерда. Своевременно предупрежденный об угрозе перехвата источников снабжения армии «помпеянцев», Афраний отступил, пока еще не было поздно, приняв решение закрепиться южнее реки Ибер (современного Эбро), чтобы и там, в соответствии с поставленной ему командованием задачей, продолжать позиционную войну. Цезарь дал противнику беспрепятственно отойти, выслав одновременно свою галльскую и германскую конницу для действий по тылам «помпеянцев» с целью помешать их дальнейшему отходу. Затем Гай  Юлий, вместо штурма моста, прикрытого арьергардом противника, переправил свои легионы через глубокий брод, считавшийся проходимым лишь для кавалерии, совершил в течение ночи глубокий обходный маневр и перерезал пути отхода противника. При этом Цезарь не пытался дать «помпеянцам» бой, ограничиваясь срывом попыток неприятеля находить новые пути отхода, используя свою конницу для задержки и изматывания «помпеянских» войск, а легионы – для обхода «помпеянцев» с флангов. Неустанно сдерживая стремление своих «контрактников» вступить в бой с «помпеянцами», Цезарь всячески поощрял их братание с «контрактниками» противника, чей моральный дух падал с каждым днем.
     Еще до того, как войска Афрания добрались до спасительных горных перевалов, под защиту которых они могли бы укрыться, «помпеянцы» были остановлены войсками Цезаря, вынудившими их расположиться лагерем на отрытой со всех сторон холмистой местности.  Целый день Цезарь держал своих противников взаперти в их собственном лагере. Затем он, применив ложное отступление, выманил их в поле, обошел скрытыми тропами и полностью лишил возможности добраться до гор.
     Это была «игра в кошки-мышки» подлинного мастера своего дела с дилетантами. Игра, которую мастер вел с позиции и с чувством своего неоспоримого превосходства.  В битву Цезарь не вступал, считая ее излишней, поскольку и без того был уверен в победе. Он позволил «плясуну» Афранию вернуться в оставленный тем лагерь. Однако когда тот выступил оттуда в направлении своих прежних позиций под Илердой, Цезарь искусными маневрами заманил его на безводное плато, отрезал его от внешнего мира, путей подхода подкреплений и снабжения. Ловушка захлопнулась! Теперь Цезарю оставалось только терпеливо ждать.
     И «помпеянцы», наконец, капитулировали. Ведь голод – не тетка! А тем более – жажда!
     По отношению к сложившим оружие противникам Цезарь проявил свое общеизвестное милосердие. Желающих перейти к нему на службу он охотно зачислил в свои легионы, остальных отправил по домам. Обоих неприятельских  легатов Цезарь тоже отпустил на все четыре стороны.
     Южный корпус «помпеянцев» под командованием Варрона, узнав о «клементии», проявленной Цезарем к пленным, тоже сложил оружие. Сдалась и Массилия. Испанская кампания Цезаря, выигранная им исключительно путем маневрирования, а не прямых атак, завершилась всего за сорок дней! Военные историки всего мира до сих пор не устают восхвалять достижения Цезаря на испанском театре военных действий. «Стратегическое использование внутренней линии» - вот как это, если не ошибаюсь, называется на языке профессоров военных академий. Гай Юлий одержал блестящую стратегическую победу, причем практически бескровную (как для победителей, так и для побежденных). Цезарь не зря призывал щадить жизни сограждан. Ведь чем меньше римских воинов было убито и ранено с обеих сторон, тем больше потенциальных сторонников и рекрутов оставалось в распоряжении Цезаря. Арифметика, как говорится, простая…
     Нельзя не признать, что полководец Цезарь знал свое дело не хуже, чем Цезарь-политик.

     20.ОТКАЗ В ПОВИНОВЕНИИ

     Благополучно победив своих врагов в Испании, Цезарь тотчас же пустился в обратный путь, в Италию. Подвергнув тем самым (далеко не в последний раз) свои старые галльские легионы тяготам невероятно дальнего форсированного марша, уже в обратном направлении. Безо всякого снисхождения Цезарь выжимал из своих «контрактников» все, что только было можно из них выжать. Действуя по известному принципу «чем больше жмешь, тем больше выжмешь». В результате «потомок Венеры» довел своих «мулов», свою «боевую скотинку» (выражаясь словами другого строителя  и певца другой, уже не Римской, а Британской, колониальной империи – сэра Редьярда Киплинга) до предела физических сил и выносливости, возникли проблемы со снабжением, настроение «контрактников» стало портиться не по дням, а по часам. Впервые воины, посланные Цезарем в бой, осмелились отказать своему прославленному «дуксу» в безусловном повиновении. Дело дошло до форменного солдатского бунта. Гонимые своим военачальником из страны в страну, превратившиеся, после почти десятилетней военной страды в «косматой» Галлии,  в сплоченное общей нелегкой судьбиной сообщество предельно изнуренных и  изношенных, стареющих, смертельно усталых «работников гладия и пилума», его легионеры, пожалуй, начали сомневаться в том, что вообще доживут до получения клятвенно обещанной им «отцом-командиром» награды – сельской усадебки на своей землице в солнечной Италии и денег на обзаведение всем необходимым для начала новой жизни «на гражданке». А возможно, даже впервые задались вопросом, сможет ли вообще их знаменитый полководец одержать победу над Помпеем «со товарищи» при столь очевидном неравенстве сил. Тем более, что Помпей имел большой флот, Цезарь же такого флота не имел, и, хотя Гай Юлий приказал срочно строить новые и собирать имеющиеся корабли в возможно большем количестве, лишь незначительная их часть поступила в его распоряжение.
    Реакция Цезаря на бунт «контрактников» была молниеносной. Полностью отдавая себе отчет в том, насколько опасно для него лично и для вынашиваемых им грандиозных планов столь открытое неповиновение, «потомок Венеры» с достойным уважения бесстрашием появился перед  взбунтовавшимися под Плацентией  воинами Девятого легиона и не без презрения в голосе объявил, что все желающие могут незамедлительно присоединиться к армии Помпея. Он же, Цезарь, будет только рад появлению в рядах неприятельского войска солдат с такими представлениями о воинской дисциплине…
     Ледяной тон Гая Юлия, его цинизм, вошедшая за много лет службы под орлами в плоть и кровь «контрактников» привычка к беспрекословном повиновению начальству, да и харизма личности прославленного «дукса», столько лет ведшего их от победы к победе, как по мановению волшебной палочки какого-нибудь восточного мага-кудесника (или, как говорили римляне – «математика»)  снова превратили бунтующих легионеров в послушных сыновей сурового, но справедливого и любящего их отца. Они не только смиренно попросили «дукса» простить им их непокорство, но и сами выдали Цезарю на расправу зачинщиков мятежа, которых Гай Юлий подверг децимации. Это значит – приказал казнить без суда каждого десятого. Всех остальных Цезарь, известный на весь Рим (и мир) своей «клементией», помиловал. Ведь они могли ему еще пригодиться.
     Римский стихотворец Лукан, живший и творивший через столетие «с гаком» после Гая Юлия и его современников, воспев в своей эпической поэме «Фарсалия» гражданскую войну между Цезарем и Помпеем, дал в ней следующую весьма впечатляющую характеристику Цезаря (которого он, будучи тайным республиканцем и заклятым врагом тирании, отнюдь не считал правым в этом конфликте, хотя и от противника Цезаря – Помпея «Великого», по мнению Лукана, к моменту конфликта с Гаем Юлием остался «лишь великого имени призрак»):

   «…у Цезаря было не столько
    Чести и славы вождя, сколь доблести той, не умевшей
    Смирно стоять, был единственный стыд - не выиграть битву:
    Неукротим и могуч, он вел легионы, куда их
    Гнев иль надежда влекли, никогда не зная пощады,
    Множил успехи свои, божество вынуждал на подмогу,
    Все разрушал, что ему на дороге помехой стояло,
    И с ликованьем в душе свой путь пролагал меж развалин.
   Так, порождение бурь, сверкает молния в тучах
    И, потрясая эфир, грохочет неистовым громом,
    День прерывает и страх между робких рождает народов,
    Им ослепляя глаза косым полыханием блеска;
    В небе бушует она, и нет никакой ей преграды:
    Бурно падая вниз и бурно ввысь возвращаясь,
    Гибель сеет кругом и разметанный огнь собирает.»

     Видимо, именно таким или почти таким Цезарь был и в представлении его легионеров, вздумавших бунтовать под Плацентией.
      Между тем далеко не на всех театрах военных действий «цезарианцам» везло так же, как на «Испанском фронте», где победа досталась им малой кровью. В Иллирии почти два «цезарианских» легиона были взяты в плен «помпеянцами». «Цезарианцам» удалось без особого труда овладеть островами Сардинией и Сицилией, но в Африке – «житнице» Рима – войска Гая Юлия потерпели тяжелое поражение. Там перекупленный совсем недавно Цезарем за пару миллионов Курион скрестил оружие с «помпеянцем» Аттием Варом, чье войско получило сильные подкрепления от союзного ему и враждебного Цезарю нумидийского царя Юбы. Курион, одержав вскоре после своей высадки победу и уверившись в собственном превосходстве над республиканцами, занял позицию близ древнего пунийского города  Утики, на том самом плато, на котором в свое время располагался лагерь великого римского полководца эпохи Пунических войн  Сципиона Африканского, покончившего с Карфагеном. Царь Нумидии, опытный воин, прошедший римскую школу, превосходный тактик, заманил «цезарианцев» в западню, окружил их своими численно превосходящими силами  и уничтожил. Гибель Куриона на поле брани лишила Цезаря важного, верного и одаренного помощника.

     21. КРАТКОЕ ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

     Кратковременное пребывание Гая Юлия в Риме до его выступление в новый поход, уже против самого Помпея, было ознаменовано целым рядом принятых Цезарем весьма разумных мер, обеспечивших «потомку Венеры» лояльность еще более широких кругов правящего класса, чем прежде, и удовлетворивших - прежде всего, банкиров, не раздражая в то же время римское простонародье.
     Пребывание Цезаря в Граде на Тибре продолжалось всего одиннадцать дней, и темп,  в котором «потомок Венеры» проделал необходимую для достижения вышеупомянутых целей работу вполне соответствовал скорости его военных операций.
     Еще ранее prаefectus Urbi - префект Города, или, говоря по-нашему - столичный градоначальник Марк Лепид назначил Цезаря диктатором. Данное назначение было необходимо для придания хоть какой-то видимости законности  подготовке Гаем Юлием, в отсутствие сбежавших из столицы Римской «мировой» державы, вслед за Помпеем, властей предержащих (включая обоих консулов),  новых консульских выборов. 48 год был годом, в котором Цезарь мог, по истечении предписанного законом десятилетнего срока, подать свою кандидатуру в консулы, из-за чего якобы и разгорелся весь конфликт. В действительности же это оказалось мелочью, едва ли достойной упоминания. Естественно, Цезарь был без возражений избран консулом. Его коллегой по консульству стал Сервилий Исаврик – сын того самого Исаврика, под чьим командованием молодой Гай Юлий в свое время впервые отличился на военном поприще. После избрания консулом Цезарь, соблюдая республиканские правила игры, отказался от единоличной власти диктатора.
     Во все убыстряющемся, поистине бешеном, темпе был принят целый ряд постановлений. Не было никаких проскрипций, никаких преследований политических противников в стиле Мария и Суллы, никаких конфискаций  имущества, никаких «экспроприаций экспроприаторов» (иными словами, никаких «грабь награбленное»). Наоборот, в «Антониевом законе о правах пострадавших от проскрипций» - lex Аntonia dе proscriptorum liberis - сыновьям граждан, поставленных Суллой вне закона, была возвращена вся полнота гражданских прав. Все несправедливо осужденные были реабилитированы. Из всего этого явствовало, что Цезарь понимал: при реконструкции  римского государственного строя он не сможет обойтись без деятельной поддержки римской аристократии (да он и не собирался обходиться без ее поддержки, оставаясь, вопреки всем парадоксам и зигзагам текущей политической борьбы, кровью от крови и плотью от плоти этой самой аристократии). Главным лозунгом нового правления стала «клементия»!
      Вслед за тем Гай Юлий воздал дань благодарности своим сторонникам - североиталийским галлам-транспаданцам и испанцам-гадитанцам, самоотверженно поддерживавшим его на протяжении вот уже целого десятилетия. Ведь, в конце концов, и его новые легионы были набраны из уроженцев Цизальпийской Галлии! Цезарь даровал своим сторонникам-провинциалам  полное римское гражданство. И в этом также  проявился начатый им новый политический курс, верность которому, с большими или меньшими отклонениями, сохраняли как сам Цезарь, так и все его преемники – курс на уравнение в правах жителей столицы и провинций. Гай Юлий – мудрый политик-реалист, относился к римским гражданским правам не как к редкому драгоценному дару, но как к обычному (а не чрезвычайному)  наградному фонду. Он понимал, что диспропорции и перекосы  между Римом и провинциями могут быть ликвидированы только за счет Города, что равноправия Града на Тибре с провинциями больше никак не избежать.  Начатый Цезарем новый, неуклонный курс на взаимное примирение и сращивание Центра и периферии увеличил число его недругов в Риме.
     Немалое внимание Гай Юлий уделял также финансовым вопросам. Согласно старику Светонию, «всех друзей Помпея и большую часть сенаторов он (Цезарь – В.А.) привязал к себе, ссужая им деньги без процентов или под ничтожный процент (выходит, не только Красс, но и благородный «потомок Венеры» не гнушался отдавать деньги в рост! – В.А.»)..Смута последних лет поставила Рим на грань  финансовой катастрофы. Принятые новым диктатором решительные меры были направлены на успокоение его друзей и щедрых спонсоров – банкиров. Прежде всего, необходимо было восстановить в Италии платежеспособность и кредитоспособность. Был произведен пересчет размера задолженности по довоенным ценам – именно после такого пересчета долги и надлежало возвращать заимодавцам. При этом кредиторы теряли свои доходы по процентам (в античном мире средний размер ставки составлял двадцать процентов годовых), однако был поставлен достаточно прочный  и надежный заслон на пути инфляции, чтобы не происходило дальнейшего обесценивания денег. Было запрещено владеть более чем шестьюдесятью тысячами сестерциев наличными. Чтобы уяснить себе выгодный для банков и банкиров характер этой принятой Цезарем меры, право, не нужно быть специалистом в области финансов. В результате в обороте стало появляться все больше звонной монеты, и сделалось невозможным накопление драгоценных металлов в «кубышке». Римское простонародье, которому не принесли особой выгоды и пользы перечисленные выше меры, принятые исключительно в интересах плутократии, было успокоено путем возобновления щедрых раздач дарового хлеба. Далее уважаемый читатель еще сможет убедиться в том, как умело Цезарь смог решить также проблему задолженности по аренде жилья (или, говоря по-нашему – «квартплате»), да и вообще задолженности бедных слоев населения, не отталкивая от себя никого из тех, в ком он (пока еще) нуждался. Согласно Плутарху, он «путем некоторого снижения учетного процента облегчил положение должников».
    Несомненно, Цезарь разочаровал часть своих сторонников, ожидавших от него резкого сокращения задолженности (если не полного списания долгов), перераспределения имущества, иными словами - экспроприации состоятельных граждан в пользу неимущих («все отнять и поделить!»), короче – претворения в жизнь радиальной программы «а ля Катилина». Если верить Светонию, Цезарь питал тайные надежды всякого рода темных личностей, погрязших в долгах молодых мотов и лиц, обвиненных в незаконных сделках. «Граждан из других сословий (кроме сенаторского – В.А.), которые приходили к нему сами или по приглашению, он осыпал щедрыми подарками, не забывая и их вольноотпущенников (! - В.А.) и рабов (! - В.А.), если те были в милости у хозяина или патрона. Наконец, он был единственной и надежнейшей опорой для подсудимых, для задолжавших, для промотавшихся юнцов, кроме лишь тех, кто настолько погряз в преступлениях, нищете или распутстве (что им было уже ничем не помочь – В.А.)» («Божественный Юлий»). «Потомок Венеры» якобы прямо и отрыто говорил таким «совсем пропащим» людям, если не мог заплатить за них долги, или принять их на службу, что «спасти их может только гражданская война (понимай: революция – В.А.)». Лозунг был, конечно, очень привлекательным для тех, кому уже не на что было надеяться и кому больше нечего было терять (тем более, что Цезарь им не называл ни времени, ни сроков этой обещанной им гражданской войны, сиречь революции), однако внимавшие ем отчаявшиеся люди, видимо, воспринимали Цезаря как нового Катилину. В итоге их ждало огромное разочарование.
     Целий (или Келий), которого свойственный ему всю его жизнь радикализм вскоре толкнул на вооруженное восстание, горько жаловался на то, что Цезарем довольны лишь ростовщики. Эти откровенные слова, наверняка, были не только его личным мнением. Вслед за радикалом Целием их могли бы повторить и многие другие граждане Града на Тибре, недовольные тем, что «их вождь» Цезарь в итоге «пошел на поводу у реакционеров» (если выражаться уж совсем «по-современному»).
     Между тем месяц декабрь (десятый по счету в тогдашнем римском календаре, еще не реформированном Цезарем) уже перевалил за половину. 1 января противник Цезаря – Помпей – был объявлен лишенным всех своих должностей и полномочий, в одночасье превратившись из «защитника закона и порядка» в мятежника и «врага республики». Цезарь же, со всем апломбом законно избранного консула, мог отныне выступать в борьбе с развенчанным «Великим» с позиций легитимности, или, иначе говоря, законности. Обоснованию законности всех своих действий «потомок  Венеры» всегда придавал особое значение – и был абсолютно прав. Сервилий и Требоний были оставлены Цезарем в Риме, Марк Антоний – снова призван им в «доблестные ряды» (где столь высокоодаренный начальник конницы мог принести диктатору гораздо больше пользы, чем в Граде на Тибре). Сам Гай Юлий в своем обычном стремительном темпе поспешил в Брундизий, торопясь сесть на корабль, мимо своих смертельно уставших легионов, также двинувшихся на юг, с той скоростью, на которую каждый из них был способен(они-то ведь, в отличие от Гая Юлия, передвигались «пешкодралом»)…
     Войско Цезаря пребывало в, прямо скажем, плачевном состоянии. Изнуренные донельзя «контрактники», постоянно подгоняемые и понукаемые маршировать быстрее, еле-еле тащились по стране, в которой они все еще надеялись получить участочек с сельской усадебкой (хотя эта надежда становилась, год от года, все более призрачной и все менее достижимой). Снабжение было из рук вон плохим. Вдобавок среди легионеров свирепствовала эпидемия – вероятно, перемежающейся лихорадки. Потери, понесенные ими, превышали потери, понесенные в большом сражении.
     Если верить доброму старому Плутарху, утомленные бесконечными войнами, истощенные до предела, вояки Гая Юлия, чьи молодые годы давно миновали,  роптали и громко жаловались  на своего, не знающего, видимо (в отличие от них, горемычных), усталости «дукса» в следующих выражениях: «Куда же, в какой край завезет нас этот человек, обращаясь с нами так, как будто мы не живые люди, подвластные усталости? Но ведь и меч изнашивается от ударов, и панцирю и щиту нужно дать покой после столь продолжительной службы. Неужели даже наши раны не заставляют Цезаря понять, что он командует смертными людьми, и что мы чувствуем лишения и страдания, как и все прочие? Теперь пора бурь и ветров на море, и даже богу невозможно смирить силой стихию, а он идет на все, словно не преследует врагов, а спасается от них».
     Впрочем, когда «мулы» Цезаря добрели, наконец,  до Брундизия, и узнали, что их «дукс» уже взошел на корабль и отплыл под всеми парусами в Грецию, настроение «старых ворчунов» сразу переменилось. Огорошенным этим известием воинам  мнилось, что без Цезаря они совсем пропали. «Они бранили себя, называли себя предателями своего императора, бранили и начальников за то, что те не торопили их в пути (хотя те их вообще-то торопили! - В.А). Расположившись на возвышенности, солдаты смотрели на море, в сторону Эпира, дожидаясь кораблей, на которых они должны были переправиться к Цезарю» (Плутарх).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

    ИЗЛЁТ.
    Не бойся, друг! пусть гибнут челны:
    Ты счастье Цезаря везешь!
    (Валерий Брюсов. «Идут года. Но с прежней страстью…»)

   1.ЭПИРСКАЯ ВОЙНА

   Гней Помпей всегда был крайне (если не чрезмерно) осторожен. Вот и теперь «Великий», позаботившись о создании промежуточных баз в стратегически важных точках, перенес свою главную ставку с побережья Адриатического и Ионийского моря в Берою, или Верию, близ Фессалоники (современных Салоник) на Эгейском море. Триста (если не гораздо больше) кораблей флота победителя киликийских пиратов господствовали над Адриатикой, и потому он был полностью уверен в своей неуязвимости со стороны моря. Помпей стал неторопливо стягивать войска для контрудара с целью отвоевания у Цезаря Италии.
 
     Прославленный полководец собрал под своими орлами весь Юг и Восток Римской «мировой» державы. Вспомогательные войска преданных Помпею вассальных царей эллинистического Востока увеличили состоявшую из девяти полностью отмобилизованных римских легионов армию «героя восточных походов» на четыре тысячи легковооруженных воинов и на семь тысяч всадников. Тесть Помпея – «суперзнатный» Метелл Сципион – привел на помощь своему знаменитому зятю из Сирии еще два легиона, сформированные из остатков разгромленной армии Красса, по милости богов счастливо избежавших смертоносных стрел и копий победителей-парфян.
     Помпей не сомневался в своей итоговой победе над «потомком Венеры». Правда,  порой ему казалось, что у него появилось слишком много непрошеных советчиков и консультантов, не все из которых разбирались в военных вопросах.
     Бежавшие вместе с Помпеем в Грецию из Италии сенаторы сочли необходимым учредить на новом месте, в Фессалонике, свой собственный сенат, и сразу же, «с места в карьер», попытались подчинить Магна своем влиянию. Военный совет «Великого» состоял не только из его собственных боевых соратников, но и из целого ряда  гражданских лиц, постоянно докучавших ему своими советами, которые военачальник был вынужден терпеливо выслушивать, чтобы ненароком не обидеть кого-либо из этих важных господ. Магну оставалось лишь мечтать о единоначалии и полновластии, с которым его соперник Цезарь мог распоряжаться  и командовать своими легионами. Не менее упрямым и жестоковыйным, чем непрошеные советчики сенаторского звания, был и «ясновельможный» тесть Помпея, также любивший разыгрывать из себя знатока военного дела. Одним словом, в штабе «помпеянцев» шла постоянная борьба компетенций, и знатные господа, с важным видом разгуливавшие по военному стану в своих белоснежных тогах и туниках с широкими пурпурными полосами, как по своему родному Палатину или Капитолию,  хвастливо заявлявшие, что вот-вот покончат с непокорным Гаем Юлием, так что и следа от него не останется, ожидая от Помпея, что он обеспечит им привычный столичный уровень жизни, достойный  восточных сатрапов, постоянно донимали Магна просьбами и жалобами на нехватку то того, то другого.
       Единственными людьми, на которых Помпей мог всерьез положится и на чью поддержку он мог всерьез рассчитывать, были два его легата – Петрей и Афраний, плененные Цезарем в Испании и отпущенные им затем на волю, да еще опытный в военном деле Лабиен, пытавшийся играть при Помпее роль, выражаясь современным языком, начальника Генерального штаба, чей перенятый от Цезаря, основанный на быстроте принятия и претворения в жизнь решений, стиль военного руководства совершенно не соответствовал преимущественно оборонительной тактике предельно осторожного «Великого».
     Тита Лабиена многие порицали за его «измену» Цезарю. В оправдание многолетней «правой руки» Гая Юлия представляется необходимым сказать, что Тит Лабиен,  будучи родом из Пицена – вотчины Помпея – служил верой и правдой Цезарю до тех пор, пока Гай Юлий был союзником Магна.  Когда же союз между Цезарем и Помпеем распался, Лабиен возвратился к последнему, как верный, порядочный  и преданный клиент - к своему патрону. Достаточно распространенные, хотя и чисто умозрительные, построения, рассуждения и предположения, что Лабиеном якобы двигали обида на Цезаря, неутоленная жажда славы и чувство личной мести за некие причиненные ему Гаем Юлием неприятности, представляются автору настоящего правдивого повествования лишенными серьезных оснований. Не говоря уже о том, что именно под командованием Цезаря Лабиен сколотил себе из галльской добычи огромное состояние. Тем  не менее, жизнь свою Лабиен отдал все-таки не за дело Цезаря, а за дело своего «природного господина» - Помпея.
      К началу зимы Помпей был, так сказать, во всеоружии, ожидая, для подачи сигнала  к контрудару по Италии, лишь подхода двух легионов из Сирии. «Великий» отправился на побережье Адриатики, чтобы проследить за тем, как его армия занимает исходные позиции для весеннего наступления. Помпей чувствовал себя в полной безопасности, поскольку дорога через Иллирию в описываемое время года считалась непроходимой, а бушующее штормовое море (был самый разгар сезона зимних бурь) совершенно справедливо представлялось Магну гораздо более серьезным водным препятствием на пути неприятеля, чем мелкая и узкая речушка Рубикон, преодоленная «потомком Венеры» безо всякого труда.
     Еще до прибытия «помпеянцев» в приморский эпирский город Диррахий, или Дуррахий (современный албанский Дуррес), где они собирались расположиться на зимние квартиры, в стане «Великого» появился Вибулл Руф, которого Цезарь пленил в Испании и оставил  при себе, с намерением использовать в качестве переговорщика. Руф  известил Помпея о высадке Цезаря в районе Акрокеравнских гор.
     Своей неожиданной высадкой Цезарь добился эффекта внезапности, но не более того. Ибо на сей раз Гай Юлий в своем нетерпении допустил серьезную тактическую ошибку. Эта оплошность  едва не стоила ему головы. «Потомок Венеры» отплыл из Брундизия с семью успевшими подойти  к указанному сроку легионами на кораблях еще не полностью собранного им флота, оставив на берегу буквально все, кроме предметов крайней необходимости. Вечером 4 января корабли «потомка Венеры» снялись с якоря, сумев, под покровом мрака и тумана, проскользнуть не замеченными мимо кораблей мощных военно-морских сил Помпея и появиться  утром 5  января на рейде Палесты - прибрежного города на самом севере эпирской области Хаонии. Войска сошли на берег, корабли были отосланы назад за подкреплениями, которые Марк Антоний, по приказу Цезаря, должен был подвезти как можно скорее.
     Однако Бибул - давний недруг Гая Юлия – стоявший на рейде острова Керкиры с флотом в  количестве ста десяти «помпеянских» кораблей, напал на возвращавшийся в Италию порожний флот Цезаря и потопил его. Раздосадованный тем, что не сумел перехватить прошедшей ночью корабли противника с войсками на борту, Бибул, несмотря на непогоду, сумел организовать весьма эффективную морскую блокаду акватории от острова Керкиры до Истрии – крупнейшего полуострова Адриатического моря -, через которую не смог прорваться ни один неприятельский корабль. Гай Юлий создал плацдарм, но подкрепления все не подходили. Цезарь оказался в безнадежном, как казалось всем (включая, может быть, и его самого) положении перед лицом многократно превосходящих сил противника.
     При этом Цезарь допустил еще и вторую серьезную ошибку. По своей старой привычке вести одновременно и военные действия, и переговоры, он направил Вибулла Руфа  с дипломатической миссией к Помпею, благодаря чему Помпей узнал о высадке своего соперника на материке. Вместо того, чтобы, как обычно, использовать переговоры для выигрыша времени, Цезарь в данном случае добился прямо противоположного эффекта. Помпей беспримерно (по крайней мере – для него) форсированным маршем повел свою армию  к Диррахию и успел прибыть туда еще до прибытия Цезаря. План Цезаря ошеломить подходящего к Диррахию «Великого» видом уже поджидающих его на подготовленных позициях «цезарианцев» с треском провалился.  «Потомку Венеры» пришлось отступить в южном направлении, за реку Аой (Генуза) и окопаться там. Помпей последовал за ним.
     Два свирепых «тигра» (или «льва», как кому больше нравится) на протяжении двух месяцев следили друг за другом, оставались на своих позициях. Помпей – в полном сознании своего превосходства, бесперебойно снабжаемый всем необходимым как по суше, так и по морю, выжидая подходящего момента для смертельного прыжка. Цезарь – постоянно нервничая, не зная, когда же подойдет и подойдет ли к нему вообще подкрепление, полный тревожного нетерпения, загнанный не осмотрительностью неприятеля, а своей собственной неосмотрительностью на чрезвычайно невыгодную позицию. В распоряжении его противника находились припасы всей округи. То, что он не смог взять с собой, он уничтожил.  Легионерам Цезаря приходилось выкапывать из земли, считавшиеся съедобными корни, которые они растирали на своих ручных мельницах, смешав с водой и молоком, в жидкую кашицу, и с грехом пополам утолять этой кашицей (из которой они иногда лепили нечто вроде хлебцев, или же лепешек) люто терзавший их голод,  поскольку у них больше не оставалось зернового хлеба. Сытым и хорошо вооруженным воинам Помпея легионеры Цезаря напоминали диких зверей, невосприимчивых к голоду и потому вдвойне опасных.
     Сложившаяся ситуация была более чем критической. Цезарь допустил огромный просчет, который казался многим даже роковым для Гая Юлия. Если бы Помпей сейчас «схватил Фортуну за косу», с его противником было бы покончено раз и навсегда. Но Помпей этого не сделал. Он продолжал дожидаться подхода двух сирийских легионов, дожидаться наступления весны, дожидаться окончательного истощения сил воинов своего недруга вследствие голода, деморализации, изнурения, болезней. Дождавшись наступления этого долгожданного и неизбежного, по мнению «героя восточных походов», момента, Помпей надеялся сорвать созревший плод победы без единого взмаха гладия, без единого броска пилума,  одним движением руки. Так нерешительный и пассивный Помпей упустил представившуюся ему возможность уничтожить Цезаря. Между тем Цезарь, мучимый безвыходностью своего положения, решился на отчаянно-смелый шаг. Переодевшись рабом, он ночью взошел на борт тайно нанятого им небольшого корабля и попытался неузнанным добраться до Брундизия, невзирая на бороздившие море многочисленные  неприятельские корабли, чтобы поторопить свои медлившие с переправой резервные войска. Попытка оказалась неудачной. Течением реки Аоя корабль (или, точнее говоря – довольно утлый, всего двенадцативесельный, челн) уносило в море, но утренний материковый ветер, обычно успокаивавший течение в устье реки, уступил натиску сильного морского ветра, задувшего ночью.  Император, рискуя жизнью, все-таки пытался, вопреки разбушевавшейся стихии, выйти в море, и, раскрыв свое инкогнито,  приказал поворачивать назад лишь после того, как чудом избежал кораблекрушения. Тогда-то он якобы и вселил мужество в павшего духом кормчего своего кораблика вошедшими в историю «крылатыми» словами: «Не бой¬ся ниче¬го: ты везешь Цеза¬ря и его сча¬стье». Вопрос, действительно ли Гай Юлий даже в сложившейся ситуации все еще продолжал верить в то, что ему по-прежнему сопутствует счастье, относится к числу вопросов, на которые у автора настоящей книги нет четкого и ясного ответа. Поскольку данная попытка Цезаря «схватить Фортуну за косу» очень напоминала жест отчаяния. Но гений Гая Юлия, хранивший его с самого рождения, и здесь не подкачал.
    Пока Цезарь боролся с разыгравшейся водной стихией,  умер его недруг Бибул. Сразу же после смерти Бибула в установленной им морской блокаде появились, так сказать, прорехи или бреши. Энергичный Марк Антоний, в свою очередь, «схватив Фортуну за косу», воспользовался представившейся ему возможностью и 27 мая высадился со второй частью «цезарианской» армии -  тремя легионами и восемью сотнями конников -  у  Нимфея, благополучно пережив шторм, отогнавший его корабли поначалу на север, и с большим трудом оторвавшись от преследовавшего его «помпеянского» флота близ  Родоса – «острова роз».
     Оба противоборствующих полководца увидели со своих позиций на южном берегу реки Аой, проплывшие мимо корабли Антония. Они тут же снялись с позиций. Помпею было идти не так далеко, но он совершил грубейшую ошибку. А именно – предпочел затаиться в засаде. Марк Антоний, уже успевший высадиться со своими войсками, связался с Цезарем, и тот поспешил, обойдя позицию «помпеянцев», соединиться со своим легатом, в районе современной столицы Албании – Тираны, чему Помпей, располагавшийся между войском Антония и войском Цезаря, не смог помешать.   
     Теперь положение «цезарианцев» стало более выигрышным. Помпей в очередной раз упустил уникальный шанс, от которого зависел весь успех его дела. Цезарь, совершив обходный семидесятикилометровый марш по холмистой местности, вышел в район между Диррахием и войском Магна. Опасаясь за свою базу, расположенную в сорока километрах, Помпей отступил и возвратился на свои прежние позиции под Диррахием. Тогда Гай Юлий приял парадоксально-смелое решение - окружить и блокировать войско «Великого», которое было не только многочисленнее его собственного войска, но легко могло снабжаться всем необходимым по морю или в любое время беспрепятственно погрузиться на корабли и уйти.  Нет, не зря «наше всё» Александр Сергеевич Пушкин писал, что «гений – парадоксов друг!» Цезарь начал окружать армию «героя восточных походов» со стороны материка. Опять легионеры Гая Юлия начали строить земляные укрепления, как в свое время – под Алезией, опять они соорудили огромную, длиной в двадцать пять километров, контрвалационную линию, против которой Гней Помпей Магн соорудил свою, двадцатидвухкилометровую, внутреннюю линию укреплений. Хотя лагерь Помпея не был отрезан Цезарем со стороны моря, в стане сенатской армии вскоре стала ощущаться нехватка провизии, а главное – фуража. В описываемое время года Адриатическое море все еще достаточно опасно, и потому было неясно, подойдут ли транспортные корабли с провизией и фуражом, а если подойдут, то когда именно. Меж тем Цезарь, отведя немногочисленные ручьи, протекавшие через неприятельские позиции, лишил голодных «помпеянцев» (а также их лошадей и мулов)  еще и питьевой воды,   И тогда «Великий» решил силой вырваться из окружения. Попытка прорыва оказалась успешной. Атаковав новый лагерь неприятеля,  Цезарь потерпел одно из тяжелейших поражений за всю свою военную карьеру. Поначалу штурмовой колонне под командованием самого Гая Юлия удалось ворваться в лагерь «помпеянцев», но другая часть войска Цезаря подверглась нападению превосходящих сил противника. Поскольку битва шла на местности, покрытой земляными укреплениями, началась невообразимая сумятица. В общем, задавленные численным превосходством неприятеля «контрактники» Цезаря обратились в беспорядочное бегство, увлекая за собой и победоносную до тех пор часть войска Гая Юлия, ворвавшуюся было в лагерь неприятеля. Взбешенный сознанием ускользающей  у него из самых рук, казавшейся столь близкой победы «потомок Венеры» попытался остановить своих бегущих от наседавшего врага «контрактников», что с успехом проделывал уже не раз. Он останавливал бегущих орлоносцев, хватал за шиворот улепетывающих от «помпеянцев» доблестных центурионов и поворачивал их лицом к преследователем с возгласом: «Враг – там!», но все было без толку. Деморализованных голодом, болезнями, физическим и психическим истощением, охваченных паникой легионеров было не остановить никакими средствами.  Если Цезарь пытался остановить улепетывавшего со всех ног аквилифера, схватившись за древко орла, орлоносец тут же выпускал боевой значок из рук и, позорно бросив знамя, которое обязан был защищать до последнего вздоха, бежал дальше, словно трусливый заяц – от собак. Один из остановленных было  Цезарем легионеров настолько вышел из себя, что даже поднял меч на своего императора… Цезарь решил, что ему пришел конец. Однако же Помпей не довершил своей уже почти одержанной над Гаем Юлием победы. «Великий» ограничился лишь тем, что загнал «цезарианцев» обратно в их лагерь. Возможно, Магн просто не осознал масштабов поражения противника. После этой битвы Цезарь, недосчитавшийся четырех тысяч нижних чинов и тридцати двух центурионов, произнес очередное вошедшее в историю «крылатое изречение»: «Сегодня победа осталась бы за противниками, если бы у них было кому побеждать»…

     2.ГИГАНТОМАХИЯ

     Глубоко подавленный понесенным поражением и усомнившись в возможности победить Помпея, Цезарь принял решение отступить на восток, в плодородную Фессалию (считавшуюся, между прочим, не только житницей материковой Греции, но и родиной большинства греческих колдуний), где его легионы могли бы немного подкормиться и вновь собраться с силами.  А заодно – напасть с востока на сподвижника Помпея – Сципиона Назику, располагавшегося со своими войсками в Македонии.
     Помпей был, пожалуй, единственным человеком в сенатском лагере, способным по достоинству оценить военные дарования своего гениального соперника и понять всю правильность и мудрость принятого Цезарем решения отступить в хлебную Фессалию и напасть на Назику с востока. Магн был вынужден последовать за Гаем Юлием и, выбрав другой маршрут, поспешить на помощь Сципиону, по-прежнему стараясь избежать генерального сражения. Цезарь подошел к расположению Сципиона Назики первым, но, вместо того, чтобы сразу бросить своих «контрактников» на штурм неприятельских укреплений, дал возможность подойти Помпею.  По авторитетному мнению британского военного историка сэра Бэзила Генри Лиддел Гарта: «Эта кажущаяся потеря Цезарем благоприятной возможности штурма (укреплений Сципиона Назики – В.А.) объясняется, вероятно, тем, что Цезарь, учитывая события у Диррахия (где, как уже знает уважаемый читатель, судьба нашего Гая Юлия висела на волоске – В.А.), не верил в возможность навязать Помпею бой на открытой местности. Если соображения Цезаря были именно таковы, то они вполне оправдались, так как, несмотря на то, что Помпей имел двойное превосходство в силах, он согласился дать бой только под давлением своих помощников». («Стратегия непрямых действий»).
     Крайне пестрая по составу штаб-квартира «покорителя Востока» не имела единого мнения по поводу оценки обстановки и  дальнейших действий. Одни сторонники Помпея высокопарно именовали Магна «царем царей» (словно парфянского монарха-самодержца или Митридата), объявляли гражданскую войну уже законченной (или почти законченной) и рукоплескали «Великому», как первейшему полководцу столетия (если не всей римской, или даже мировой истории). Другие же, наоборот, критиковали Помпея за избранную им тактику проволочек, объясняя ее стремлением Магна сознательно затянуть войну, чтобы сохранить возможность как можно дольше разыгрывать из себя некоронованного монарха. Согласно Плутарху Херонейскому, эти нелицеприятные критики «обвиняли Помпея в трусости и насмешливо звали его Агамемноном (царем Микен, верховным предводителем ахейцев, осаждавших Трою в «Илиаде» Гомера – В.А.) и царем царей: не желая отказаться от единоличной власти, он, дескать, гордится тем, что столько полководцев находятся у него в подчинении и ходят за распоряжениями к нему в палатку».  А некоторые из приближенных Магна, отличавшиеся гипертрофированным чревоугодием (вроде известного  всем «Граду и миру» лакомки Фавония), горько сетовали на то, что из-за затягивания войны Помпеем им еще один год придется обойтись без тускульских смокв (или фиг, то есть, по-нашему, инжира из Тосканы). Заносчивые молодые господа уже снимали загодя через посредников в Риме престижные дома, соответствующие их новому статусу (не сомневаясь в том, что, после победы над Цезарем, наверняка получат от Помпея повышение за свои подвиги в этой войне).  Отпущенного Цезарем в Испании из плена легата Афрания, поддерживавшего и одобрявшего тактику непрямых действий, избранную его начальником Помпеем, застольные стратеги не стеснялись открыто обвинять в измене, утверждая, что он не хочет сражаться против Цезаря - «купца-оптовика», которому продал по сходной цене вверенные ему, Афранию, Помпеем испанские провинции. В июне, месяце богини Юноны, к числу  штатских лагерных фланеров присоединился и «Отец Отечества» Марк Туллий Цицерон, в сопровождении двенадцати ликторов (положенных ему по рангу, как проконсулу). Неспешно прогуливаясь по военному лагерю, он то и дело отпускал свои знаменитые шуточки, пытаясь поднять дух  соратников, не столь уверенных в победе. Правда, в день решающей битвы Цицерон отсутствовал на поле брани. «Отцу Отечества»  пришлось остаться в лагере вследствие поноса (или «медвежьей болезни», говоря по-нашему, по-русски).
    Трудно сказать, удалось ли льстецам и подхалимам, плотным кольцом окружавшим Помпея, заразить «покорителя Востока» своей непоколебимой уверенностью в победе и в его, Магна, стратегических талантах (как полагал сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт), или же «Великий» просто решил прекратить давно же раздражавшую его пустую, бесконечную и бесполезную болтовню своей столь же назойливой, сколь и некомпетентной клиентелы, но только утром 9 секстилия (или, по-нашему – августа) 48 года «герой восточных походов» вывел все свое войско из лагеря в поле, чтобы окончательно разделаться с Цезарем.
     Цезарь, уже совсем было собравшийся сняться с лагеря и увести свое войско, чтобы увлечь армию Магна за собой и истощить ее бесконечным маневрированием, теперь, конечно, передумал, и также приказал своим «контрактникам» готовиться к сражению.
     Согласно сведениям, приведенным Цезарем в его сочинении о гражданской войне, в решившей судьбу всей кампании битве при Фарсале тридцать-сорок тысяч «помпеянцев» противостояли двадцати-тридцати тысячам «цезарианцев». Хотя, конечно, император часто очень вольно обращался с цифрами, можно с уверенностью  утверждать, что войску «потомка Венеры» пришлось иметь дело с противником, имеющим значительное численное превосходство. Особенно важным было семикратное (!) превосходство армии Помпея в коннице. В сенатском войске насчитывалось семь тысяч конников, в «цезарианском» - всего только тысяча.
     Битва при Фарсале в Фессалии, решающее полевое сражение между защитниками двух разных форм власти над рабовладельческим обществом – отживающей и нарождающейся -, относится к числу, так сказать, «образцово-показательных» сражений античного периода мировой истории. С действий Гая Юлия в этом эпохальном сражении впоследствии брало пример великое множество стратегов самых разных народов и стран.
     Войско Помпея было выстроено в три линии по десять рядов в каждой. Отборная часть сенатской армии – киликийский усиленный легион - располагалась  на правом крыле, опираясь флангом на реку Энипей (или Анипей). Там же были расположены велиты –  лучники  и пращники. В центре располагались воины тех двух легионов Помпея, которые Магн когда-то «одолжил» Цезарю и возвратил в состав своей армии еще до начала конфликта со своим бывшим союзником и тестем. Промежутки между ними были заполнены добровольцами из числа молодых честолюбивых «оптиматов», связавших свою судьбу с сенатской партией.
     Сильная и многочисленная конница «Великого» была им предназначена для действий на левом фланге, где характер местности позволял сенатской кавалерии развернуться в полную силу.
    Помпей командовал правым флангом своей армии. Ее  левым флангом  командовал Домиций. Центром –  Цецилий Метелл Сципион, «сверхзнатный» тесть Помпея.
    Цезарь, разгадав замысел своего незадачливого супостата, принял решение сначала разгромить многочисленную кавалерию Помпея, после чего ударом во фланг разбить пехоту сенатского войска.  «Потомок Венеры» сознательно ослабил свое левое крыло, находившееся под командованием Марка Антония, поскольку оно было прикрыто протекавшей там рекой и потому менее уязвимо, чем правое. На правом фланге войска Цезаря располагалась его отборная часть – легендарный lеgio dеcima,  Десятый легион. Ожидая на этом направлении флангового удара «помпеянской» кавалерии, Цезарь отвел третьей линии роль оперативного резерва. Часть его, в составе шести когорт, скрытая  от неприятеля, располагалась за правым флангом,  перпендикулярно   фронту главных сил «цезарианской» армии, оставалась в личном распоряжении Гая Юлия. Вмешательство резерва в ход сражения должно было произойти по особому сигналу. Своей немногочисленной, но опытной, испытанной в походах и битвах, коннице «потомок Венеры» приказал, не доводя дела до фронтального столкновения с многократно превосходящей ее по численности, но состоящей преимущественно из новобранцев, атакующей «помпеянской» кавалерией, намеренно отходить перед ней, чтобы в ходе этого ложного отступления навести вражеских конников на укрытый за правым флангом «цезарианской» армии ударный отряд.
     Ход битвы распался как бы на три фазы. В первой фазе центр войска Цезаря атаковал неприятеля традиционным способом. Метнув в «помпеянцев» свои пилумы, легионеры Гая Юлия привычно взялись за мечи. Почти одновременно с атакой «цезарианской» пехоты началась атака «помпеянской» конницы под командованием Лабиена, ударившей на кавалерию «потомка Венеры».
       Это был цвет римской «золотой» молодежи, сплошь - дамские угодники, сплошь - самовлюбленные «красавцы удалые», «все равны как на подбор». Вспоенные столетними тонкими ароматными  винами, вскормленные  (в отличие от своих славных и суровых предков) не сабинскими оливками (и уж тем более – не желудями!),  а колхидскими фазанами, греческими цесарками, напоенными утиной кровью пиявками, цыплятами, омарами, пунийскими гранатовыми яблоками, устрицами, лебедями, африканскими улитками, угрями, куропатками, сирийскими вишнями  и сливами, жареными моллюсками, бекасами, омарами, сонями и свиными матками в меду, морскими ежами, языками фламинго и соловьев, пирогами с гусиной печенкой, спаржей (приправленной, вместо оливкового масла, драгоценной благовонной миррой), мозгами перепелок и павлинов, тунцами, камбалой, краснобородками, муренами и трюфелями (не говоря же о сладких, как пчелиный мед, тускульских смоквах). Юные «нобили» в элегантных и ярких накидках всех оттенков пурпура  поверх богато украшенных панцирей, с пышными плюмажами и султанами из конских волос на причудливых гребнях золоченых шлемов. Баловни судьбы, привыкшие к холе и неге с пеленок, уже позаботившиеся снять, в представительских целях, через посредников новые виллы в Городе на Тибре. как и следовало, по их мнению, ожидать, малочисленный конный «цезарианский» сброд не выдержал их неотразимого (во всех отношениях) натиска и начал отходить. До победы над презренной «гопотой» было, казалось, рукой подать! Но тут, как гром среди ясного неба, на блестящую кавалерию Магна обрушился фланговый удар скрытых за правым флангом «цезарианской» армии шести когорт ударной группы из состава оперативного резерва «потомка Венеры». Цезарь прекрасно знал своих противников – балованных сынков высшей столичной аристократии, от которых и он сам когда-то мало чем отличался (если отличался вообще). И потому Гай Юлий приказал своим легионерам метить богато разодетым всадникам «Великого» в лицо. И пока пышнокудрые, тщательно завитые и, возможно, напомаженные, эпилированные, надушенные, щедро умащенные молодые «нобили», не ожидавшие такой «подлянки», сдерживая бег своих коней, старались прикрыть свои ухоженные личики от грозивших изуродовать их на всю оставшуюся жизнь острых жал пилумов «контрактников» Цезаря,  которыми те наносили верховым «мажорам» точные и сильные удары снизу вверх (хотя, конечно, «шрамы украшают мужчину», но «как с такой рожей покажешься в свете?»), притворно улепетывавшая от кавалерии Помпея конница Гая Юлия, сделав поворот на сто восемьдесят градусов, ринулась в контратаку.
      В мгновение ока расстроенная кавалерия «героя восточных походов» была сметена, стоявшие за ней легковооруженные - изрублены в мелкое крошево, после чего победоносные ударные когорты Цезаря приступили к окружению пришедших в смятение неприятельских легионов. Так закончилась вторая фаза битвы при Фарсале, и началась ее третья, последняя фаза. Резервов  у Помпея не было. И ему нечего было противопоставить фланговому удару конников и пехотинцев Цезаря. Когда армия Магна была охвачена с фланга и сам Цезарь, возглавивший остававшуюся до тех пор незадействованной часть третьей линии, вступил в бой, с целью усиления успешно развивавшейся фронтальной атаки, участь сенатского войска была решена.
     Как только Помпей лично убедился в разгроме своей кавалерии, он понял, что проиграл сражение и лишился плодов всех своих прежних побед. «Великий» поспешил укрыться в  своем лагере, не потрудившись даже лично возглавить отступление. Сидя в своем роскошном шатре, впав в полное отчаяние и прострацию, «Великий» дожидался там конца сражения, переросшего в беспощадную резню. Извещенный о том, что враг уже ворвался в его лагерь, Магн, выведенный из апатии, без конца повторял, словно безумный: «Как, уже и в лагерь?». Поторопившись снять с себя палудамент и все знаки различия верховного главнокомандующего, Помпей с немногими соратниками, сохранившими ему верность, бежал из своего уже разграбляемого неприятелем стана.
    А в этом стане было что взять. Если верить победоносному императору, его знатные противники были настолько уверены в своей победе, что приказали заранее накрыть пиршественные столы, ломившиеся под тяжестью серебряной посуды, и украсить шатры цветочными гирляндами и плющом, чтобы достойным образом отпраздновать свою победу.
     Согласно наверняка преувеличенным в пропагандистских целях данным, приведенным Цезарем в «Гражданской войне», «помпеянцы» потеряли в битве при Фарсале пятнадцать тысяч человек убитыми и двадцать пять тысяч – пленными. Сам же Цезарь потерял якобы всего тысячу двести человек. Подобное соотношение потерь, с учетом поражающей способности оружия той далекой эпохи, вызывает у автора настоящего правдивого повествования большие и вполне обоснованные сомнения.
      В своей обычной манере, Гай Юлий перед началом битвы приказал своим верным «контрактникам» по возможности щадить жизни сограждан и их италийских собратьев. Наверняка этот призыв пришелся очень даже по душе его легионерам, вполне дружески беседовавшим еще совсем недавно с легионерами Помпея, сидя в окопах под Диррахием. кроме того, Цезарь позволил всем желающим военнопленным без всякой «фильтрации» перейти к нему на службу (ведь у него был каждый римский меч и пилум на счету). Перед началом битвы при Фарсале Цезарь повелел щадить, прежде всего, жизнь Брута, сына своей многолетней возлюбленной Сервилии (зачатого ею, возможно, от Цезаря), с которой он по-прежнему сохранял дружеские отношения, проникнутые взаимным уважением (хотя Брут и был сторонником Помпея). Тот факт, что пощаженному Цезарем молодому «помпеянцу» было суждено впоследствии возглавить заговор против Гая Юлия, можно рассматривать, как непостижимую для человеческого разума трагическую и зловещую иронию судьбы…
     «Они этого хотели» - сказал, якобы, Цезарь, взирая с высоты конской спины на убитых римлян враждебной ему стороны, чьи окровавленные тела усеяли поле сражения. В этих словах звучала как скорбь патриота о погибших согражданах, людях одной с ним крови, так и недовольство тем, что они своим доведшим их до гибели упрямством нанесли ущерб его достоинству,  «дигнитас», ибо истинному «нобилю» «Вечного Рима» подобало, разумеется, не убивать своих сограждан, а лишь состязаться с ними в борьбе за честь и славу. Однако овладевшего «потомком Венеры» желания исцелять нанесенные Отечеству тяжкие раны своей знаменитой «клементией», как вскоре выяснилось, хватило ненадолго.
     «Помпей» - писал, сравнивая таланты обоих римских полководцев, основатель научного социализма товарищ Карл Маркс в письме к своему другу и соратнику товарищу Фридриху Энгельсу – «как только пытается показать в борьбе против Цезаря свои таланты – ничтожество (дословно: Lauskerl, что означает по-немецки: «вшивец» - В.А.). Цезарь делает ряд самых крупных военных ошибок, намеренно экстравагантных, для того, чтобы сбить с толку противостоящего ему филистера. Любой римский генерал, какой-нибудь Красс, уничтожил бы Цезаря шесть раз во время Эпирской войны. Но с  Помпеем можно было позволить себе все (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том XXIII, с. 15).
     По мнению же современных Магну иудейских мудрецов, Единый Бог покарал Гнея Помпея «Великого»  за то, что тот неосмотрительно позволил себе войти в «святая святых» Иерусалимского храма (как многие нечестивые владыки до и после него), куда не дозволялось входить не только иноверцам, на даже из правоверных иудеев – одному только первосвященнику, да и то – лишь единожды в год .  Цезарь же  всегда поддерживал с иудеями подчеркнуто корректные и весьма гармоничные отношения, в отличие не только от Помпея, но и от многих других своих современников – к примеру, от «Отца Отечества» Марка Туллия Цицерона, порою позволявшего себе довольно резкие антииудейские выпады, например в своей известной речи «В защиту Луция Валерия Флакка»:
     «Следующий вопрос - о недовольстве из-за золота иудеев (иудеи, жившие за пределами Палестины, ежегодно вносили сбор - по две драхмы, по данным Иосифа Флавия - на нужды Иерусалимского храма, чему противились римские власти, стремившиеся воспрепятствовать утечке драгметаллов из страны - В.А.) <…> Именно из-за этого обвинения ты, Лелий, и выбрал это место и собрал эту толпу (римских иудеев - В.А.). Ты знаешь, как велика эта шайка, как велико в ней единение, как велико ее значение на народных сходках. Поэтому я буду говорить, понизив голос, чтобы меня слышали одни только судьи; ведь в людях, готовых натравить иудеев на меня и на любого честнейшего человека, недостатка нет; не стану им это облегчать. Хотя золото обычно из года в год от имени иудеев вывозилось в Иерусалим из Италии и из всех наших провинций, Флакк эдиктом своим запретил вывозить его из Азии. Кто искренно не похвалил бы его за это, судьи? О запрете вывоза золота сенат принимал строжайшие постановления и неоднократно в прошлом, и в год моего консулата. Бороться с этим варварским суеверием было долгом строгости, презирать, ради блага государства, толпу иудеев, нередко приходившую в ярость на народных сходках, - долгом высшего достоинства. «Но ведь Гней Помпей, - скажут мне, - взяв Иерусалим, ни к чему не прикоснулся в святилище, хотя и был победителем». В этом случае, как и во многих других, он поступил особенно мудро; в городе, столь склонном к подозрениям и к злоречию, он не подал ни малейшего повода к пересудам хулителей; ибо не религия иудеев и притом наших врагов, не сомневаюсь, помешала нашему выдающемуся императору (Помпею – В.А.) сделать это, а его личная порядочность. В чем же преступление Флакка, если ты нигде не обнаруживаешь хищений, одобряешь эдикт, признаешь дело решенным, не отрицаешь того, что золото было найдено и предъявлено в присутствии всех; о том, что все было совершено достойнейшими мужами, свидетельствуют обстоятельства дела. В Апамее при посредстве римского всадника Квинта Цесия, честнейшего и бескорыстнейшего человека (поверим Цицерону на слово! – В.А.), у всех на глазах на форуме у ног претора было взвешено около 100 фунтов задержанного золота; в Лаодикее при посредстве присутствующего здесь Луция Педуцея (или Педукея – В.А.), нашего судьи, - немногим более 20 фунтов; в Адрамиттии при посредстве легата Гнея Домиция  <…>; в Пергаме - немного. Отчет, касающийся золота, верен; золото - в эрарии (римской государственной казне - В.А.); хищений не раскрыто; все дело - в стремлении вызвать ненависть к нам. Произнося речь, от судей отворачиваются и обращаются к слушателям, толпящимся вокруг. В каждом государстве своя религия, Лелий, у нас своя. Когда Иерусалим был независим, а иудеи - мирными, то совершение ими своих религиозных обрядов все же было несовместимо с блистательностью нашей державы, с достоинством нашего имени, с заветами наших предков; теперь - тем более, так как этот народ, взявшись за оружие, показал, каковы его чувства к нашей державе; насколько он дорог бессмертным богам, мы поняли, так как он побежден, так как сбор дани с него сдан на откуп, так как он порабощен».
    Как бы то ни было, лишившись  озарявшего его чело на протяжении столь долгих лет нимба (или ореола, как кому больше нравится) непобедимости, Помпей утратил вместе с ним и всю свою энергию. Преследуемый Цезарем буквально по пятам, Магн бежал в Амфиполь, и с трудом добрался оттуда на единственном найденном там плавсредстве – торговом суденышке, предназначенном для перевозки зерна, до Митилен на острове Лесбос, где пребывала в страхе ожидания его семья. Семь недель о местопребывании «героя восточных походов»  не было известно ничего и никому. Затем пришла весть, что Помпей прибыл в Египет, чей царь был связан с отцом Магна, Гнеем Помпеем Старшим,  давними дружескими отношениями.

    3.ПРОБЛЕМА ЗАДОЛЖЕННОСТИ

    Частичное решение проблемы задолженности Цезарем в период декабрьского одиннадцатидневного  пребывания «потомка Венеры»  в Граде на Тибре,  не удовлетворило никого, за исключением банковских домов и ростовщиков. Это мнение, как уже говорилось выше, публично высказал претор Целий Руф. Причем Руф не ограничился одним только  высказыванием этого мнения. Да и «плебс урбана», столичная чернь, в полной мере ощутив, в отсутствие своего покровителя Гая Юлия, что изданные им постановления ни в коей мере не улучшили ее, столичной черни, крайне незавидного, да что там – прямо-таки бедственного! - истинного положения, осознав свою беспросветную нужду, принялась роптать – и этот ропот звучал все громче день ото дня, что было совсем не удивительно…
     Целий внес предложение приостановить выплату всех долгов на шесть лет. Когда это предложение не прошло (могло ли быть иначе?), он внес на рассмотрение народного собрания новый законопроект, предусматривавший списание всех долгов и освобождение съемщиков жилья от внесения квартплаты на год.
    Программа Целия была столь же нереалистичной, сколь и популярной. Вынося ее на рассмотрение комиций, Целий не мог не знать,  что подобный радикализм может стоить ему должности. Как очень скоро выяснилось, опасения «народного заступника» были вполне оправданными. Консул Сервилий действительно сместил Целия с поста претора за неумеренный «радикализЬм», посовещавшись предварительно с «карманным» сенатом «потомка Венеры».  Вне всякого сомнения, всякий честолюбивый и амбициозный политик той эпохи испытывал непреодолимое искушение, соблазн действовать по примеру Катилины, и соблазн немалый. Общая ситуация в Граде на Тибре, казалось, благоприятствовала этому, ибо партия Цезаря в Риме еще не была очень сильной.
     Между тем, предложения Целия лишь на первый взгляд имели социальный характер. Они были явно не продуманными. Сторонники, которых Целий сумел привлечь  к себе этими предложениями, представляли собой некую «сборную солянку», ибо, наряду с совершенно нищим либо постоянно балансирующим на грани нищеты столичным плебсом, к Целию присоединилась целая группа погрязших в долгах нобилей, вылетевших в трубу великосветских кутил, банкротов и мотов – «безнадежных донов», если использовать выражение из бессмертного романа-антиутопии братьев Стругацких «Трудно быть богом»), что изначально придавало задуманному предприятию весьма анархический характер (или, во всяком случае, налет). А то, что Целий не придумал ничего лучшего, чем принять на службу возвращенного им из изгнания головореза Милона, многолетнего соперника и убийцу народного любимца Клодия Пульхра,  отнюдь не прибавило программе Целия серьезности и взвешенности. Милон сформировал, по старой памяти, из недобитых «помпеянцев», гладиаторов и  даже рабов (привлеченных обещанием свободы в случае победы)  на все готовый «штурмовой отряд» и начал рассылать по италийским муниципиям прокламации, надеясь привлечь на сторону заговорщиков, в первую очередь, несостоятельных должников из числа молодежи. Да и Целий стал вести свою агитацию главным образом в муниципиях. В-общем, многим в Граде на Тибре и за его пределами, казалось , что «дело Катилины живет и побеждает»…
     Как видно, его популистский «агитпроп» оказался довольно успешным. Во всяком случае, для разгрома мятежников римским властям «милостью Цезаря» потребовался  целый легион. Тем не менее, бунт «целианцев» был довольно быстро подавлен, хотя и после его подавления в Италии тлело еще немало красных угольков, грозивших при очередном удобном случае разгореться в новый пожар. Милон погиб в одной из вооруженных стычек. Сам Целий, обратившийся к галльским и испанским конникам Цезаря, пытаясь склонить их к мятежу, был ими убит без долгих разговоров.
     Однако, несмотря на гибель Целия, выдвинутые им популистские лозунги сохранили свою актуальность, поскольку сохранила актуальность проблема задолженности. Уже на следующий год с тем же требованием кассации долгов выступил очередной молодой нобиль-популист – Долабелла, зять не кого-нибудь, а самого «Отца Отечества» Марка Туллия Цицерона, оказавшийся (с точки зрения «отцов-сенаторов») явно «не достойным своего великого тестя».

     4.ЖАЛКАЯ ГИБЕЛЬ ПОМПЕЯ «ВЕЛИКОГО»

     Цезарь продолжал преследовать своего разбитого наголову главного противника. Формально  - лишь ради того, чтобы, догнав Помпея, своего зятя, заключить его в свои братские объятия. Но для этого Цезарю не потребовалось бы вести за собой  столько воинов. В действительности же Гай Юлий, вероятно, опасался, что в самом имени Помпея Магна заключено еще столько могущества и привлекательности, что его будет достаточно для организации там, куда тот убежит, нового центра сопротивления ему, «потомку Венеры».   
       Между тем добродетельный взяткодатель Марк Порций Катон Младший, возглавивший остатки сенатского войска, уцелевшие после Фарсальской битвы, переправился в Африку, где образовалось мощное, притягивавшее вех недовольных Цезарем «и иже с ним», республиканское «силовое поле», тон в котором задавал нумидийский царь Юба, победитель «цезарианца» Куриона.  У Цезаря все еще не было кораблей. когда он попытался переправиться со своими легионами на небольших барках через пролив Геллеспонт, то наткнулся на эскадру «помпеянцев» под командованием Кассия Лонгина. Вместо того, чтобы повернуть назад, Гай Юлий приказал держать курс прямо на неприятельский флагманский корабль и потребовал от Кассия безоговорочной капитуляции таким решительным и властным тоном, как если бы за ним, Цезарем, следовал огромный флот. Хитрость удалась, как и многие другие хитрости в его жизни, благодаря использованному Гаем Юлием эффекту внезапности. Кассий сдался со всей своей эскадрой. Теперь у Цезаря было хотя бы несколько кораблей. Это произвело должное впечатление на всех колеблющихся. Вскоре  к «потомку Венеры» присоединились родосцы и целый ряд мелких малоазиатских государств со своими военно-морскими силами. Объединив под своим командованием два легиона, восемь сотен конницы и тридцать пять военных кораблей, Гай Юлий отплыл по «нашему морю» в знойный  Египет – страну своей давней мечты.
     Между тем, Марк Антоний прибыл в Италию, где начал наводить порядок, в соответствии со своими представлениями. Под его нажимом консул Сервилий второй раз в жизни Цезаря назначил Гая Юлия диктатором, а Марка Антония – «начальником конницы» (то есть, заместителем Цезаря в Риме).
     Тем временем прибывшему в Египет Цезарю вручили «на блюдечке с голубой каемкой» аккуратно отделенную от тела (и, возможно, забальзамированную по всем правилам древнего египетского искусства надлежащей подготовки мертвых к переходу в вечность) голову его главного противника. Мальчик-царь «Черной земли» - тринадцатилетний Птолемей XIII , а точнее – стоявшие за ним вельможи - надеялся убийством Помпея заслужить благодарность нового властителя Рима, втереться к нему в доверие и отвести от Египта угрозу римского вторжения, дабы «страна пирамид» избежала печальной судьбы Македонии,  Сирии, Пергама, Иудеи и других эллинистических монархий, присоединенных к Римской «мировой» державе. Сам Птолемей XIII был всецело занят борьбой за престол со своею сестрой Клеопатрой, которой, по завещанию их царственного отца, надлежало править вместе с братом. Естественно, царь Птолемей предпочел бы по возможности улаживать свои семейные дела без всякого диктата и вообще - вмешательства Римской «мировой» державы.
       Коварные советники египетского малолетнего царя, подлинные властители Египта – скопец Потин и Феодот Хиосский – избавились от доверчиво отдавшегося под их защиту «Великого» руками беглого римского военного трибуна Луция Септимия (бывшего соратника Помпея, перешедшего на египетскую службу), некоего Сальвия (тоже римлянина, судя по имени)  и военачальника Ахиллы по прозвищу «Египтянин» (то есть, вероятно, не чистокровного эллина, а человека египетского, либо смешанного, греко-египетского происхождения). По мрачной иронии судьбы, Помпей пал от рук убийц в день своего пятидесятивосьмилетия (или, если верить Плутарху Херонейскому - всего за день до своего пятидесятидевятилетия)…
     Согласно старику Плутарху, Цезарь даже прослезился при виде отрубленной головы своего вероломно убитого главного противника. Он распорядился воздать бренным останкам «покорителя Востока» все полагавшиеся тому по рангу почести, вернул свободу родственникам и друзьям убитого,  заключенным Птолемеем под стражу, и вообще отнесся к ним в высшей мере уважительно. Драгоценный перстень «героя восточных походов» Цезарь отослал в Рим, в знак своей окончательной победы над своим прежним другом, зятем и союзником. Прах Помпея был захоронен то ли в Италии, то ли в Египте (в данном вопросе сообщения античных историков расходятся). Sic transit gloria mundi. Так проходит мирская слава…
     Впоследствии республиканская традиция, долго не умиравшая в Риме, преобразила Помпея Магна в героического борца за свободу Свободного Римского Государства, которым реальный Помпей, разумеется, не был (как и защищаемое им Римское государство отнюдь не было «свободным»).  Реальный Гней Помпей, как и его соперник Юлий Цезарь, всю свою жизнь стремился  к единоличной власти над Римом – по примеру своего кумира Суллы, чьим «молодчиком» („yong man” Sullas) называл Помпея товарищ Карл Маркс в уже цитированном нами Выше письме к  своемy верномy другу и соратнику товарищу Фридриху Энгельсу. Не случайно Помпей считал себя новым Александром (если не его прямым перевоплощением) и всячески старался подражать великому македонскому завоевателю Востока. И, хотя Помпей формально поднял врученный ему от имени сената меч на Цезаря в защиту республики, он сделал это не столько по доброй воле, сколько под давлением своего окружения и под воздействием обстоятельств. Республиканская партия и республиканская идея всегда была для «покорителя Востока» не более чем средством к  установлению режима его единоличной, безраздельной власти над Римом (и, в перспективе - над всем миром, овладеть которым мешала, казалось, лишь Парфия, явно зарвавшаяся после победы над Крассом и потому срочно «нуждавшаяся» в покорении римским оружием, как и расположенная где-то там,  за парфянскими пределами, манящая, исполненная всяческих богатств, хотя и полусказочная Индия ). В том, что Помпей не смог добиться своей цели, была не его вина, а его беда.
     Решив вопрос с Помпеем, Цезарь вознамерился как можно скорей урегулировать хаос, царивший в (Малой) Азии и в Египте. После чего он собирался незамедлительно вернуться в Рим, чтобы укрепить там свои еще не слишком прочные позиции. Гай Юлий полагал, что сможет возвратиться в Рим не позднее осени 48 года.
     Но… человек предполагает, а вот Бог -  располагает (как говорили наши древнерусские предки).

     5.ДЕЛА АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ

     «Что касается Александрийской войны», - не без сарказма замечает наш старый знакомый Плутарх Херонейский – «то одни писатели не считают ее необходимой и говорят, что единственной причиной этого опасного и бесславного для Цезаря похода была его страсть к Клеопатре; другие выставляют виновниками войны царских придворных, в особенности могущественного евнуха Поти¬на, который незадолго до того убил Помпея, изгнал Клеопатру и тайно злоумышлял против Цезаря…»
     Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказывается, что не все обстояло так просто. Или, наоборот – что все обстояло предельно просто. Ибо в действительности «весь базар», как обычно, «был из-за бабок», или, иными словами, все вертелось вокруг золота и власти. Отец царя-мальчика – Птолемей XII Дионис, или Авлет (по-гречески «Флейтист» - его любимым занятием в часы досуга была игра на флейте), посаженный в свое время на престол Египта римлянами, после убийства своего отца Птолемея XI Александра восставшими александрийцами, выпросил себе в период первого консульства Цезаря почетное звание «друга и союзника римского народа», обещав выложить за это кругленькую сумму, но заплатил ее не полностью.
     Первое, что сделал Цезарь, ступив на египетскую землю и оплакав подло убитого Помпея – было напоминание о долге, оставшемся за покойным царем, уплатить который Гай Юлий потребовал от нынешних египетских властителей. Кроме того, Цезарь самовольно взял на себя роль арбитра в споре за престол между Птолемеем XIII и Клеопатрой VII. Что означало его явное вмешательство во внутриполитические дела Египетского царства. Неудивительно, что египтяне отреагировали на поползновения Гая Юлия резко отрицательно.
     Три подлинных правителя Египта – воспитатель царя-мальчика Потин, ученый-правовед Феодот Хиосский и военачальник Ахилла Египтянин – принялись, искусно маскируясь и стараясь соблюдать внешние приличия, тайно, исподволь, возбуждать народ против римлян. Сделать это было нетрудно, поскольку александрийцы были не скопищем провинциальных тугодумов, а гордыми жителями огромной метрополии, не страдавшими избытком скромности и сдержанности, принимавшими активное участие в политической жизни, легко возбудимыми, скорыми на расправу. Когда Цезарь при высадке в александрийском порту сошел на берег, предшествуемый ликторами с фасциями, полагавшимися ему, как консулу, по званию, он этим сразу вызвал недовольство  у александрийцев, воспринимавших все происходящее как намеренное оскорбление государственного суверенитета Египта.
     Злокозненный cкопец (или, как говорили в Древней Руси – каженник) Потин еще больше возбудил недовольство значительной части граждан Александрии (добрую треть от общей численности которых составляли, между прочим, иудеи, возглавляемые своим собственным верховным старейшиной – алабархом, не симпатизировавшие Помпею, осквернившему своим присутствием святая святых Иерусалимского храма, и, соответственно, симпатизировавшие врагу Помпея - Цезарю)  происходящим, приказав демонстративно пронести сокровища царской и храмовой казны через весь город  в монетный двор, чтобы показать, что ради удовлетворения снедающей алчного Цезаря жажды золота ему, воспитателю царя, приходится идти на оскорбление царского дома и – более того! - на святотатство. Настроение жителей громадного города принимало все более опасный для Цезаря «и иже с ним» характер. Гаю Юлию приходилось держать своих немногочисленных легионеров  в состоянии повышенной боеготовности. То и дело происходили стычки с гражданским населением. Дело дошло до покушений на жизнь римских оккупантов.
     Между тем, сестра царя-мальчика Птолемея XIII  – двадцатиоднолетняя Клеопатра VII  – изгнанная из Александрии кознодеем-евнухом  Потином, тайно пробралась к Цезарю и заручилась поддержкой «потомка Венеры» в борьбе за свои права на царский престол «страны пирамид»  – согласно египетской династической традиции, брат Клеопатры Птолемей был одновременно ее мужем и соправителем, что в «стране пирамид» (как, между прочим, и в Парфии), кровосмешением отнюдь не считалось. Цезарь кое-как, импровизируя вовсю, добился компромисса между двумя царственными супругами. конечно, только на словах (а ведь Цезарь прекрасно понимал, чего стоит слово мальчика Птолемея, царствовавшего, но отнюдь не правившего «страной пирамид»). Известно было Гаю Юлию и то, что его положение становится все более опасным (в особенности, после неудачной попытки отравить «потомка Венеры» на пиршестве, устроенном «кукловодами» Птолемея от имени малолетнего царя в честь примирения с его старшей сестрой и царственной супругой). И, тем не менее, прожженный политик Цезарь, тертый калач, стреляный воробей – все-таки вполне сознательно пошел на этот смертельный (в буквальном смысле слова) риск. Поскольку он, как говорится, по уши влюбился в юную царицу Верхнего и Нижнего Египта. Седина - в бороду, а бес – в ребро. Бес, кстати– один из богов египетского пантеона…

    6.ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

    Дошедшие до нас портретные изображения египетской царицы Клеопатры, откровенно говоря, особой красотой не блещут. Все они представляют собой, в сущности, явно подогнанные под каноны греческого изобразительного искусства стандартные женские профили (или головы в полном объеме), соответствующие (в большей или меньшей мере) идеальным эллинским представлениям о красоте.  Согласно сведениям, сообщаемым современниками, подлинный секрет очарования «нильской змейки» заключался не столько в физической красоте, сколько в присущем ей очаровании и особенно - в ее неподражаемой манере говорить. Эта молодая женщина обладала выдающимся умом и незаурядной силой воли. Ради достижения поставленной цели Клеопатра использовала все средства, начиная с собственного тела – свое образование, любовное искусство, силу, разум, капризы и причуды, актерские способности и прямоту, страстность и нежность, неистовые порывы души и трезвый расчет холодного  по-мужски ума.
     Когда Цезарь поддался чарам Клеопатры, той, как уже говорилось, был двадцать один год от роду. И она точно знала, чего хочет. Чтобы покорить Гая Юлия, «египетская змейка» (или «нильская змея» - как кому больше нравится!)  использовала все свои чары и средства, перечисленные выше, хоть и впервые в жизни (не сохранилось никаких свидетельств о каких-либо любовных связях Клеопатры до ее встречи с Цезарем, а явно инфантильный братец Птолемей  XIII был своей старшей сестре супругом только по названию, вне всякого сомненья не вступив еще в свои супружеские права, а возможно – и в половую жизнь как таковую), но с инстинктивной уверенностью вполне зрелой женщины, прошедшей «огонь, воду и медные трубы». Впрочем, в ту эпоху женщины (как, впрочем, и мужчины) созревали и взрослели быстро (причем не только на Востоке Экумены).
    Нет никаких сомнений в том, что Цезарь «втрескался», «втюрился» или, если угодно, «втюхался» в эту капризную (или безропотно-послушную, в зависимости от обстоятельств) македонскую девчонку, как мальчишка, Именно из-за нее он остался в Александрии более чем на три месяца дольше, чем нужно (всего он пробыл в Египте восемь месяцев),  совершенно непростительным образом запустив свои дела в Риме, настоятельно требовавшие его незамедлительного возвращения.
     Вообще-то не нужно было тратить особых усилий на то, чтобы влюбить в себя Цезаря, разжечь в его сердце огонь любовной страсти. Наш Гай Юлий с юных лет пользовался вполне заслуженной им репутацией страстного и искусного любовника – скажем прямо, любил Цезарь это дело, не зря же он был потомком не кого-нибудь, а  самой Венеры, богини любви! – и всякой более-менее обаятельной, привлекательной, но, главное -  сообразительной представительнице «слабого пола» было совсем нетрудно завлечь его в «ласковые сети». Светоний, большой любитель всяческих слухов и сплетен (в том числе – альковных), приводит в своей биографии «Божественного Юлия» довольно длинный «донжуанский»  список любовных похождений Цезаря, его многочисленных «сударушек» - от законных супруг римских «некоронованных царей» до самых настоящих, коронованных, цариц Востока, и далеко не случайно «контрактники» Гая Юлия, следуя за его триумфальной колесницей, оглашали стогны Рима песенками вроде:

  «Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.
   Деньги, занятые в Риме, проблудил ты (Цезарь – В.А.) в Галлии».

    Следовательно, и в Галлии Гай Юлий проявлял ничуть не меньшую активность на любовном фронте, чем в других местах…
    Но все его прежние амурные похождения были  ничто по сравнению с нешуточной, подлинной страстью, охватившей Цезаря уже на склоне лет. То, что так восхитило его в молодой египетской македонянке (или македонской египтянке, как кому больше нравится)  и настолько привязало его к ней, что он однажды, к ужасу всей «староримской» аристократии, дерзнул пригласить эту «восточную змею» в столицу Римской «мировой» державы (всерьез опасавшейся вскоре стать свидетельницей того, как «варварская» царица будет державно править Римом с высоты Капитолийского холма!), было, вне всякого сомнения, чувством сокровенного и подлинного счастья повстречать на жизненном пути истинно родственную душу.
     Вполне можно представить себе, что Цезарь, поддавшийся любовным чарам Клеопатры, снова открыл, обрел и узнал в этой пленительной восточной женщине самого себя – ту же отчаянную готовность на все ради достижения цели («аut Caеsar, аut nihil», «быть или Цезарем, или – никем»), ту же ловкую изворотливость на пути  этой цели,  ту же готовность нарушать по мере надобности все и всяческие правила и запреты (или, как говорят у нас теперь – «табу»),  ту же вполне искреннюю уверенность в своей особости, инаковости, переходящую в совершенно оправданное сознание своего несомненного превосходства, ту же радость от ощущения своей власти над людьми, ту же силу воли в сочетании с гибким умом и здоровым цинизмом, и все это - в образе прелестной, молодой, красивой внешне (пусть даже по-своему, но ведь «боги любят разнообразие»), по-эллински образованной женщины высокой внутренней культуры.  К тому же в жилах Клеопатры (отнюдь не «варварки», вопреки нелепым предрассудкам «староримского» нобилитета) текла благородная кровь Птолемеев-Лагидов, прямых потомков первого царя эллинистического Египта Птолемея Лага, или Сотера (по-гречески – Спасителя) – молочного (и, как полагали многие – единокровного) брата непобедимого василевса Александра Македонского,  гегемона Греции и царя всей Азии до самой Индии, возводившего свой род к Ахиллу и Гераклу, сыну Зевса - аналога римского Громовержца Юпитера,  а впоследствии – и к самому богу Аммону (египетскому аналогу того же Зевса-Юпитера)...
     На момент встречи с Клеопатрой в Александрии Гаю Юлию было пятьдесят два года. Вполне возможно, что в своей хитроумной и очаровательной возлюбленной, годившейся ему по возрасту в дочери, он и впрямь увидел нечто вроде дочери, которой ему было просто невозможно отказать, даже в тех случаях, когда Цезарь разгадывал ее хитрости и осознавал, что Клеопатра его попросту использует, беззастенчиво эксплуатируя испытываемые к ней Гаем Юлием смешанные супружески-отеческие чувства.
     Трудно сказать, было ли чувство, испытываемое Клеопатрой к  Цезарю, столь же сильным и искренним, как и чувства диктатора - к ней. Позднейшие историки, в первую очередь – конечно, римские, враждебные всем неримскому, так сказать, «по определению», превратили в своих сочинениях царицу Верхнего и Нижнего Египта и возлюбленную Гая Юлия в некую роковую женщин-«вамп» (то есть, попросту говоря – вампира-кровососа), расчетливую и злокозненную бестию, коварную ядовитую змею, обуянную неудержимой похотью иноземную блудницу, стремившуюся достичь, через постель очарованных ею первейших мужей Рима – Юлия Цезаря, а затем – Марка Антония – власти над всем обитаемым миром. Однако автор настоящего правдивого повествование склонен очень усомниться в справедливости всех этих обвинений. Разумеется, Клеопатра преследовала, пускаясь в головокружительную любовную авантюру с Цезарем (а затем - и с Антонием, знакомым ей еще со времен правления отца, Птолемея XII Авлета, посаженного на египетский престол римским полководцем Авлом Габинием, оставившим в Египте, «на всякий пожарный», часть своих солдат – так называемых «габиниев») вполне определенные политические цели, пользуясь для их достижения (подобно всему своему окружению) самыми беззастенчивыми средствами. Конечно, она желала быть и оставаться царицей, но только царицей Египта (хотя и в несколько расширенных, не без помощи своего влияния на сведенных ею с ума римских любовников, и с использованием их «административного ресурса», пределах). Однако, несомненным представляется и нечто другое - Клеопатра не только пользовалась Цезарем, но и по-своему его любила. Иначе и быть не могло – в него влюблялись почти все женщины, встречавшиеся Гаю Юлию на его  жизненном пути, извилистом, словно полет летучей мыши.
     Как  уже говорилось выше, Гаю Юлию, на момент его прибытия в Египет, было за пятьдесят. Он был овеян славой своих многочисленных побед и озарен, если использовать соответствующее римское выражение, «нуменом» -  ореолом достигнутой им высшей, почти божественной, власти. На сохранившихся до наших дней монетах, статуях и бюстах той эпохи у Гая Юлия весьма импозантный вид – голова с высоким лбом интеллектуала, худое лицо с орлиным римским носом (у Клеопатры, кстати говоря, судя по ее бюстам и профилям на монетах, носик тоже был, как говорится, «будь здоров», так что ее роднил с Цезарем и этот «руль»), энергичными морщинами между бровями и в уголках рта, говорящие о недюжинной воле и концентрации всех его помыслов на самом главном. узкие губы, уже редеющие волосы (то, что Цезарь рано начал лысеть, очень огорчало Гая Юлия, и потому он стал скрывать свою все увеличивавшуюся лысину под лавровым венком, который принялся, добившись от сената специального, экстраординарного дозволения,  носить постоянно, а не только лишь по торжественным случаям).
     Если добавить к этому сразу же, с первого взгляда, запоминающемуся лицу не передаваемые дошедшими до нас бюстами живые глаза с пронзительным взором, дополнить  его жилистой худобой стройного, прямого, закаленного постоянными воинскими упражнениями, атлетического тела Цезаря, очаровывающей всех и каждого, вступавшего в общение с Гаем Юлием любезностью и приветливостью, и большим любовным опытом «потомка Венеры», искушенного в «науке страсти нежной» (как выразился  Александр Сергеевич Пушкин в своем бессмертном романе в стихах «Евгений Онегин»), то вполне можно представить себе, что, взойдя на ложе Цезаря, молодая царица Египта очень скоро смогла себя поздравить с первым в ее жизни любовником, ибо с Цезарем ей действительно очень повезло.
   
     7.НА ВОЛОСКЕ

     Покуда Цезарь безмятежно наслаждался выпавшей ему по велению Фортуны ролью миротворца, египетский военачальник Ахилла, убийца Помпея, времени даром не терял. Собрав внушительное войско, он без лишнего шума подступил к «Александрии при Египте» (именно так официально именовался великий эллинистический город). Гай Юлий, полностью доверившийся охватившему его чувству глубокого удовлетворения, ни на йоту не сомневавшийся в том, что пребывает со своими людьми в полнейшей безопасности, оказался совершенно не подготовленным  к египетскому наступлению и был застигнут Ахиллой врасплох. Подкрепления, затребованные Цезарем из Азии, не смогли добраться по Эгейскому морю до осажденного в Александрии Гая Юлия из-за противных сухих северо-западных ветров (называвшихся по-гречески «этесии»). С  горсточкой своих «контрактников» влюбленный диктатор не смог организовать мало-мальски эффективного противодействия Ахилле Египтянину, и потому волей-неволей – «воленс ноленс», как говорили в таких случаях римляне - ограничился тем, что засел, на пару с Клеопатрой, в укрепленном дворцовом квартале (своего рода «внутреннем городе») Александрии, взяв заложником малолетнего царя Птолемея XIII и его «кукловода» - кастрата Потина. Началась так называемая «Александрийская война».
    По всему городу разгорелись уличные бои, принявшие особенно ожесточенный характер в порту, представлявшем собой в глазах Цезаря важнейший залог и гарантию того, что он сможет либо вырваться из западни, в которую попал по собственной оплошности, либо получить по морю подкрепления. Чтобы не дать египтянам возможности установить полный контроль над морем и отрезать ему путь снабжения по воде, Гай Юлий приказал поджечь стоявший в гавани на якоре египетский флот (а заодно – и свой собственный, римский,  флот, чтобы он не попал в руки египтян). Разгоревшийся пожар уничтожил в общей сложности сто десять кораблей. Огонь перекинулся на верфи и портовые складские сооружения, уничтожил городские запасы зерна и знаменитую на весь античный мир Александрийскую библиотеку, в которой на момент ее уничтожения всепожирающим огнем хранились то ли сорок тысяч (если верить Титу Ливию), то ли в десять раз больше (!)  свитков сочинений на самые разные темы (еще со времен василевса-фараона Птолемея I Сотера капитаны всех торговых кораблей, бросавших якорь в порту Александрии, были обязаны по царскому указу сдавать имевшиеся у них на борту манускрипты в городскую библиотеку для снятия с них копий). Так были безвозвратно утрачены поистине бесценные сокровища тогдашней мировой литературы.
     Пока в городских кварталах бушевал пожар, римский морской десант высадился на острове Фарос и овладел высившемся на нем огромным Александрийским маяком, установив контроль над всеми морскими коммуникациями.
     Между тем египтяне все еще держали под своим контролем большую часть Александрии, часть острова Фарос и Гептастадий – дамбу длиной в тысячу двести девяносто метров, соединявшую остров с африканским материком -, а также западную часть александрийской гавани.
     Ахилла сжал в кольце осады римских непрошеных гостей, ожесточенно отбивавшихся от египтян, засев  в сильно укрепленном царском дворце.
     Тем временем на военно-политической арене появился новый, третий претендент на престол Египетского царства. Точнее, претендентка, а не претендент - царевна Арсиноя, младшая сестра царицы Клеопатры. Арсиноя, приказав убить не слишком ей покорного Ахиллу, возглавила египетское войско, при посредстве назначенного ею главнокомандующим другого, послушного Арсиное во всем, полководца.  Как видно, не стесняться в выборе средств было привычным делом для всех членов египетской царской семьи. Впрочем, в выборе средств не особо стеснялся и осажденный египтянами Цезарь. Уличив Потина в тайных сношениях с осаждающими, «потомок Венеры» приказал убить перехитрившего самого себя злокозненного интригана-евнуха на месте.
     Однако судьба Цезаря и «цезарианцев», осажденных в царских палатах, висела по-прежнему на волоске. Египтяне пустили в городской водопровод соленую морскую воду и таким образом лишили царский дворец питьевой воды. Но Цезарь, не растерявшись, приказал выкопать на побережье несколько колодцев. На его счастье, римляне очень скоро докопались до пресных грунтовых вод. На доброго гения, заботливо и неусыпно опекавшего Гая Юлия с самого рождения, можно было положиться всегда, даже в самых трудных и, на первый взгляд, безвыходных жизненных ситуациях.
     В очередной раз Цезарь шел «пятками по лезвию ножа», как пел наш незабвенный бард Владимир Семенович Высоцкий.
     Морем на помощь к Цезарю подошел целый легион.  Выдержав два морских сражения с восстановленными тем временем военно-морскими силами египтян на подходе к гавани, он пробился к Цезарю. Теперь Гай Юлий оказался в состоянии начать контрнаступление на многократно превосходящие его войско силы противника. Он вознамерился путем комбинированной атаки захватить всю прибрежную часть Александрии, Евностову гавань, Гептастадий и весь остров Фарос, обеспечив себе господство над огромным городом. Однако операция не удалась. Битва продолжалась двое суток, римлянам пришлось оставить уже захваченный ими Гептастадий. В боях погибло более четырехсот легионеров. Сам Цезарь оказался в столь опасном положении, что был вынужден прыгнуть за борт своего атакованного со всех сторон египтянами судна и спасаться вплавь, гребя одной левой рукой и держа в правой над водой одну из своих рукописей или, если верить Плутарху Херонейскому - свои записные книжки. Вот когда ему пригодилось умение плавать!
     После чудесного спасения Цезаря (опять его добрый гений постарался!) бои на время прекратились. Стороны приступили к  переговорам. Цезарь, сделав жест доброй воли, выпустил из плена малолетнего фараона Птолемея XIII,  видимо, «понадеявшись на римский авось» - вдруг пощаженному им мальчугану вздумается в благодарность за избавление его милосердным Гаем Юлием от смерти, выступить посредником в заключении мира. Если Цезарь и впрямь на это надеялся, его ждало большое разочарование. Выйдя на свободу, неблагодарный отрок сразу же возглавил египетское войско и возобновил вооруженную борьбу с пришельцами.
     Осада египтянами царского дворца продолжалась ни много, ни мало - шесть месяцев. Наконец, вспомогательному корпусу «цезарианской» группировки, прорвавшемуся в Египет из Сирии, удалось соединиться с осажденными в Александрии воинством царевны Арсинои и уже еле державшимися «контрактниками» Гая Юлия. Вспомогательным корпусом «цезарианцев», прорвавшимся в Египет, командовал весьма одаренный военными талантами искатель приключений по имени Митридат (выдававший себя за внебрачного сына знаменитого врага Рима - царя Митридата Евпатора Понтийского, но, в отличие от своего предполагаемого державного отца, принявший сторону римлян). Митридат Младший, вошедший в историю с прозвищем «Пергамский»,  оказал Цезарю поистине неоценимую услугу. С его помощью римляне одержали победу над египтянами в битве на Ниле. Цезарь загнал армию никак не желавшей сдаваться воинственной Арсинои в воды великой реки – кормилицы Египта (а через посредство Египта – и Рима). Царь-отрок Птолемей XIII погиб, но Арсиною  удалось спасти – ее приберегли для будущего триумфа в честь победы над Египтом в Риме. Цезарь дал, наконец, своей любимой Клеопатре то, чего она так хотела – безраздельную  царскую власть над всем Верхним и Нижним Египтом. Пожалуй, ни разу еще Цезарь, возводя вассального монарха на престол, не подвергал такой опасности свою собственную жизнь. Однако, его страстная любовь к избраннице своего сердца, как видно, перевесила и пересилила все риски, сопряженные с ее насильственной интронизацией.
     Для окончательного урегулирования всех египетских вопросов и проблем римскому диктатору понадобилось еще более трех месяцев. Обычно на подобного рода дела у него уходило гораздо меньше времени.
     В действительности же Гай Юлий и его царственная возлюбленная наслаждались в эти месяцы своей любовью. Они даже нашли время для совместного «речного круиза» вниз по течению Нила,  к его истокам, на самом роскошном корабле египетского флота – своеобразном плавучем дворце, проводя время в непрерывных пирах и празднествах. Гай Юлий, знавший толк (еще с незабываемых дней своего приятного времяпровождения в обществе любезного вифинского василевса Никомеда) в восточном образе жизни, позволил себе, после десятилетия невероятных воинских и гражданских тягот и трудов, требовавших от него постоянного напряжения всех душевных и физических сил, немного расслабиться. В Клеопатре он обрел редкостное сочетание утонченной греческой культуры и экзотической восточной тонкости и  чувственности, наверняка дававшее ему, эпикурейцу-гедонисту, ощущение поистине небесного блаженства. В общем, «потомок Венеры» на этот раз «оттянулся по полной». А юная царица Клеопатра забеременела и вскоре после отбытия Гая Юлия в Рим, произвела на свет зачатого от него сына, получившего, наряду со своим династическим именем – Птолемей -  еще и данное ему в честь отца имя Цезарь, и сразу же прозванного острыми на язык александрийскими шутниками по-гречески «Цезарионом» (а сели быть точнее, то «Кайсарионом»), или, по-русски – «маленьким Цезарем», а попросту говоря – «Цезарёнком».
     Отбыв, наконец, из Египта на родину, Цезарь очень скоро убедился в том, что напрасно так мешкал с отъездом. И что, с учетом вновь открывшихся обстоятельств, крайне неудачно выбрал время для отдохновения, «оттягивания»… короче - расслабления.

     8. ПРИШЕЛ, УВИДЕЛ, ПОБЕДИЛ?

     Во-первых,  у Римской державы появился очередной повод для беспокойства в (Малой) Азии. Царь Боспора Фарнак II Великий (как он без лишней скромности именовал себя на собственных монетах), законный сын непримиримого врага римлян – царя Понта и Боспора Митридата VI  Евпатора (которого он предал и довел до самоубийства в Пантикапее, современной Керчи) и вдобавок «друг римского народа» (по милости Помпея Магна), попытался воспользоваться сложной для Рима ситуацией в Передней Азии, вызванной гражданской войной между группировками Цезаря и Помпея. Фарнак быстро оккупировал целый ряд областей, принадлежавших царю галатов («галлогреков»)  Дейотару, союзнику Цезаря. Когда легат диктатора пришел  на помощь Дейотару, его войска были разбиты войсками Фарнака.
     Гай Юлий, не сходя с корабля, упорядочил дела в Сирии, сошел на берег в киликийском портовом городе Тарсе и, в своей обычной, испытанной манере, сразу же перешел в наступление на очередного неприятеля. Согласно книге Цезаря (хотя в данном случае его авторство оспаривается некоторыми исследователями)  «Александрийская война», диктатор, двигаясь через Галлогрецию (Галатию – В.А.)  и  Вифинию  в Азию,  «разобрал  и решил  все спорные дела  и определил  права тетрархов (зависимых правителей-«четвероначальников» – В.А.), царей и городов». Чтобы заранее выбить почву из-под ног у Фарнака, Гай Юлий, еще не войдя с сыном Евпатора в боевое соприкосновение,   назначил своего верного Митридата  Пергамского  царем  Боспора  и  передал ему часть владений Дейотара.
     Вскоре Цезарь наголову разгромил войска Фарнака в битве при Зеле. Правда, вошедшая в историю лаконичная и достаточно высокомерная по стилю «телеграмма»  Гая Юлия, отправленная им сенату в Рим «Пришел, увидел, победил» (лат. vеni, vidi, vici) не вполне отражала реальный ход военных действий, хотя и соответствовала по смыслу вполне «суворовской» формуле его «науки побеждать»: «быстрота, глазомер, натиск». В действительности битва Цезаря с Фарнаком Боспорским продолжалась довольно долго, с переменным успехом, и исход сражения не раз висел на волоске.
     Однако Цезарю все-таки удалось одолеть воинственного и вероломного боспорского царя, после чего Гай Юлий спешно и успешно «умиротворил» (Малую) Азию и уладил все военно-политические вопросы, причем гораздо быстрее, чем до этого – в Египте (что не удивительно  - ведь в Азии у Цезаря не было «под боком»  Клеопатры, постоянно  отвлекавшей Гая Юлия от дел в «стране пирамид»). Затем диктатор поспешил в Италию, срочно нуждавшуюся в его присутствии.
     В Таренте (нынешнем Таранто) Цезаря встретил Цицерон, имевший весьма скорбный и смиренный вид (хотя совсем недавно писавший своему сыну, что должен же быть когда-нибудь положен конец постоянным победам «этого человека», то есть - Гая Юлия). Теперь же «Отец Отечества», один из немногих «помпеянцев», получивших от победоносного «потомка Венеры»  дозволение возвратиться в родную Италию, проведя в ожидании диктатора несколько долгих месяцев в довольно жалком (по сравнению в Градом на Тибре)  портовом городке Брундизии, попытался втереться в доверие  к новому владыке Римской «мировой» державы.  «Король умер – да здравствует король!»… За последнее время Цицерон наглядно доказал почти что полное отсутствие у него политического чутья и интуиции, совершив все только возможные в его положении ляпсусы. Когда Цицерон осмелился высказать на совете в «помпеянском» лагере мнение, что дальнейшая вооруженная борьба бесперспективна, возмущенные сыновья Помпея накинулись на «пораженца» с обнаженными мечами, и лишь авторитет Катона Младшего, вступившегося за Цицерона, спас  достопочтенного Марка Туллия от убийства своими собственными соратниками. С другой стороны, Цицерон испортил отношения и с заместителем Цезаря – Марком Антонием, который, крайне раздраженный направленными против него «Филиппиками» - обличительными памфлетами, вышедшими из-под бойкого пера Марка Туллия -,  не покончил со «старым болтуном» лишь потому, что Цезарь строго приказал своем «начальнику конницы» не трогать Цицерона (во всяком случае – пока он, диктатор, не прикажет). Окончательно скомпрометировали Марка Туллия финансовые махинации его супруги и родство «Отца Отечества» с его «непутевым» зятем – радикалом Долабеллой. В итоге всего этого от «дигнитас» - столь ценимого всяким уважающим себя римским нобилем «достоинства» - Цицерона мало что осталось.  Тем не менее, Цезарь обошелся с сильно постаревшим «Отцом Отечества» достаточно милостиво.  Нуждаясь в друзьях, диктатор выразил  консуляру свои личные «респект и уважуху». Вообще-то Цезарю было нетрудно проявить по отношению  к Цицерону  свою «клементию». Ведь с Марком Туллием Гая Юлия роднило многое – любовь  к литературе, философии и и изящной словесности, общий круг друзей, стремление  к популярности, жажда общественного одобрения и признания, нескрываемое желание нравиться всем и каждому.  К тому же Цезарь надеялся, что «прирученный» им красноречивый оратор окажет ему ощутимую поддержу, привычно ловко оперируя  своими излюбленными политическими лозунгами – libеrtas (свобода), consеnsus Italiaе» («духовное единение Италии»), concordia  оrdinum (согласие сословий») и т.д.
     Однако в этом отношении Цезарь, надо сказать, ошибся в Цицероне. Марк Туллий, чрезвычайно разочарованный и подавленный состоянием дел и ходом событий в Римской «мировой» державе, предпочел укрываться от треволнений политической жизни в тиши своих сельских вилл (их у Цицерона было несколько). «Отец Отечества» избегал появляться в ставшем насквозь «цезарианским» сенате, старался не участвовать (кроме одного единственного раза) в публичном прославлении Цезаря и изъявлении преданности диктатору, а совсем даже наоборот, работать в сельском уединении над составлением похвального слова стойкому принципиальному республиканцу Марку Порцию  Катону. Так что примирение с диктатором спокойствия и счастья Марку Туллию – увы! - не принесло.
     То, что Цезарь увидел в Риме, мягко говоря, не отвечало его ожиданиям и надеждам. В отсутствие диктатора его магистр эквитум Марк Антоний – человек широкой души – далеко не всегда был на высоте и, в общем, запустил порученные ему Цезарем дела самым вопиющим и недопустимым образом. В Граде на Тибре царила анархия, магистраты фактически бездействовали, или, во всяком случае, не действовали надлежащим образом. «Начальник конницы», имевший в своей частной жизни роковую склонность к постоянной самокомпрометации, поражал Град на Тибре своими нескончаемыми буйными попойками и вакханалиями, не забывая, однако, даже в пьяном угаре, усердно набивать свою мошну за счет государственной казны. Честолюбивый Долабелла, став народным трибуном, полностью перенял от покойного Целия его радикальную популистскую программу. Столичный плебс был по-прежнему охвачен брожением. Снова произошло восстание, подавленное, однако, Марком Антонием самыми жестокими средствами (на это у магистра эквитум соображения и чувства самосохранения, к счастью для него и Цезаря, все-таки хватило).
     Необходимо было спешно принять новые финансово-политические меры. И в то же время – усмирить  принимавший все более опасный характер  бунт состоявших из ветеранов Цезаря легионов, расквартированных в Кампании.
     После битвы при Фарсале им было обещано, что больше на войну их не пошлют. С тех пор ветераны вот уже много месяцев как ожидали неизбежного (по идее) «дембеля», пребывая на лагерном положении, однако ничто не указывало на скорое получение ими обещанной им столько раз «дуксом» щедрой награды за исправную службу. Скорей – наоборот. По всем приметам, ветеранов ожидали новые походы и сражения. «Контрактники» Цезаря уже давным-давно отслужили свой контрактный срок, их мучили полученные в боях за Цезаря увечья, травмы и ранения, все они успели постареть и поседеть под шлемом. В конце концов, терпение у ветеранов истощилось. Когда легат  диктатора Геллий прибыл в лагерь крайне недовольных всем происходящим «мулов» Цезаря, намереваясь повести их, по приказу Гая Юлия, в новый поход на Сицилию, произошло форменное «извержение вулкана». Ветераны без лишних слов забросали легата камнями, так что тот еле ноги унес. Попытки магистра конницы Марка Антония вступить в переговоры с бунтовщиками, в надежде как-то их утихомирить, оказались столь же безуспешными. Мятежники желали непременно видеть своего императора и соглашались вести переговоры только лично с ним. Никто, кроме самого Цезаря, не мог им помочь в их беде, никому, кроме Цезаря, они больше не верили.
     Возвратившись в Италию, Цезарь, серьезно обеспокоенный происходящим, направил  к бунтарям Саллюстия Криспа – того самого будущего историка, которому предстояло дать в своих сочинениях весьма пессимистический, беспощадный в своей правдивости, анализ событий своей эпохи. Саллюстию было поручено точно выяснить, чего желают ветераны, и довести их требования до сведения Цезаря. Однако и с Саллюстием бунтовщики не пожелали разговаривать. Старые вояки, возмущенные столь явным, по их мнению,  нежеланием диктатора встретиться с ними, отдавшими ему все, что могли,  и что имели, кроме своих жизней, лицом к лицу, устав «бузить» в лагерных пределах, самовольно покинули свои квартиры  и, выкрикивая угрозы в адрес всех и каждого, явились во всеоружии в «Вечный Город», где и расположились станом на Марсовом поле.  Римские власти предержащие и «столпы общества» сразу же  почувствовали себя крайне неуютно. Цезарь, поручив охрану городских ворот  немногим еще преданным ему легионерам, отправился в сопровождении небольшой свиты в лагерь опасных «бузотеров». Его появление на Марсовом поле подействовало на мятежников, не бросивших в Цезаря ни единого камня, а наоборот – приветствовавших своего «дукса» чин чином,  с отданием ему всех полагающихся воинских почестей.
     Цезарю удалось сразу же утихомирить своих разошедшихся не на шутку «контрактников». Гай Юлий с величайшей охотой  согласился удовлетворить их требование об отставке (хотя «бузотеры», по-видимому, выдвинули его скорее как средство шантажа), в знак чего обратился  к ним не как к «соратникам» («коммилитонам»), а как к «(со)гражданам» («квиритам»). Гай Юлий обещал, что, само собой разумеется, даст ветеранам обещанную им награду за верную службу, деньжата и землицу в «маме Италии», но только… после того, как наберет свежие войска для окончательного разгрома недобитых «помпеянцев», засевших в знойной Африке под крылышком у воинственного нумидийца  Юбы, победителя злосчастного Куриона. А набрать для этого новые войска ему, Гаю Юлию, совершенно необходимо, коль скоро они, его старые, испытанные воины, больше не собираются честно нести столь же нелегкую, сколь и почетную ратную службу римскому Отечеству «ради спасения республики» (этот лозунг беззастенчиво использовался «на полную катушку» обеими противоборствующими сторонами) под его, Цезаря, победоносными орлами. Будучи  разумными людьми, они, ветераны, должны это себе уяснить. Как, впрочем, и то, что не смогут после окончательной победы Цезаря принять участие в его триумфальном шествии по «Вечному Городу» - в отличие от нанятых им, Цезарем, новых воинов. Но вот после триумфа они, ветераны, могут явиться  к нему за обещанной наградой, которую от него, вне всякого сомнения, получат.
     Гай Юлий, хитрый, словно лис, тонкий знаток психологии своих «контрактников», на протяжении двух долгих десятилетий шедших за ним сквозь «огонь, воду и медные трубы», сумел сразу же затронуть самую чувствительную струнку в простых душах своих бесхитростных и, в сущности, наивных «мулов». В самом деле - что осталось бы им от их подаренной ему, Цезарю, жизни, в случае, если бы «дукс» так хладнокровно разорвал испытанную временем связь между собой и ними, его ветеранами? Зачем же они тогда помогли своему вождю одержать столько славных побед, торжественно отметить и отпраздновать которые они теперь не смогли бы, участвуя в его триумфе на радость себе самим, Граду и миру? Что стало бы с памятью о понесенных вместе с «дуксом» поражениях, которые теперь стали бы не их и его, Цезаря, а только их одних, ветеранов, поражениями? Неужели они не получат за свою самоотверженность ничего, кроме чисто материальных благ? Минимум духовно-нравственных ценностей, необходимый всякому уважающему себя, порядочному человеку для придания его жизни смысла и цели, грозил  исчезнуть, испариться, улетучиться, развеяться, как дым. Воинская честь «контрактников», присущее им горделивое сознание того, что они – не «презренные» гладиаторы, купленные за деньги «со всеми потрохами», а честные соратники, собратья по оружию, коммилитоны своего военачальника, и уважаемые люди, грозила быть поруганной и попранной…не кем-нибудь, а ими же самими…
     Центурионы знаменитого Десятого легиона, «вернейшего из верных», решились первыми просить Юлия Цезаря снова зачислить их в войско, изъявив желая служить лишь ему, хоть по гроб жизни. Как говорится, «лед тронулся», но  переговоры с «бузотерами» продолжались еще довольно долго. С одной стороны, Цезарь  притворялся обиженным и дулся на своих, не оправдавших оказанное им высокое доверие «старых ворчунов», с другой – ветеранам удалось-таки добиться от своего любимого «дукса» согласия дать им деньжат и землицы - сверх уже обещанного ранее. На этот раз трезво оценивавший всю шаткость достигнутого им примирения с солдатами военачальник счел за благо обойтись без наказания бунтовщиков, пощадив даже их главных «коноводов». Слишком они ему были нужны в тот все еще критический момент. Четыре легиона сразу же получили приказ отправляться в Африку. В ходе кровопролитных сражений, в которых им вскоре пришлось принять участие, выяснилось, насколько «старые ворчуны» Гая Юлия были физически и психически истощены, будучи во всех смыслах на пределе свои сил.
     В эпоху, когда народные массы представляли собой такую донельзя расколотую, предельно разобщенную и легко поддающуюся всяческим манипуляциям аморфную массу, как римский «плебс урбана», солдатский бунт, описанный выше, имел огромное значение. Ибо в нем фактически участвовал весь простой народ Италии, собранный под военными орлами «потомка Венеры». В тот момент и, во все возрастающей степени, по мере дальнейшего развития и становления римской военной диктатуры, военные мятежи – как легионов, дислоцированных в провинциях, так и отборных войск - столичных преторианцев, стали приобретать все более революционный характер. Важные политические перемены, перетряска, перестройка (выражаясь языком нашего с глубокоуважаемым читателем сравнительно недавнего прошлого) или, говоря по-научному - реструктуризация правящей верхушки римского рабовладельческого общества, в значительной степени  определяются внутренними причинами. При этом военные путчи следует рассматривать не просто как «дворцовые перевороты», но как  зримое, явное, несомненное и очевидное проявление действия движущих сил истории, ибо в моменты, когда войско представляет собой, в сущности, не только себя, но и народ как таковой, в лице его наиболее активных и способных силой оружия добиться своего сынов, роль этого орудия осуществления военно-политической власти становится двойственной. Оно превращается в бумеранг, способный нанести удар и по тому, кто мнит себя его хозяином…
     Именно данное обстоятельство придает, на взгляд автора настоящего правдивого повествования, совершенно  новое «измерение» бунтам «цезарианских» войск. Цезарь «пришел, увидел, победил» и при их «умиротворении» не без принципиально важных оговорок.  Спору нет, «дуксу»-демагогу в очередной раз удалось искусно и ловко «запудрить мозги» своим доверчивым и простодушным «контрактникам». Но полностью подчинить их себе и превратить в покорную, выносливую и безгласную «боевую скотинку» не смог даже великий (во всех отношениях) Цезарь…

     9. ЗАРЕЗАТЬ ОВЦУ, НЕ ИСПОРТИВ ШКУРЫ

     В течение двух с половиной месяцев, проведенных Цезарем в Граде на Тибре до начала похода Гая Юлия против закрепившейся в римской Африке республиканской группировки, «потомок Венеры» успел принять  и провести в жизнь целый ряд важных решений. Действовал Цезарь, как обычно, быстро и ни с кем особо не советуясь, а если и обсуждал свои намерения, то лишь с узким кругом своих ближайших друзей и секретарей, представлявших собой своеобразный негласный комитет или личный кабинет при диктаторе. «Карманный» сенат, не допущенный  к обсуждению задуманного Цезарем, просто ставился диктатором перед  свершившимся фактом и послушно голосовал (естественно - единогласно) «за». Впрочем, столь единодушный «одобрям-с!» ни на мгновение не вводил проницательного Цезаря в заблуждение относительно истинных чувств, испытываемых по отношению к нему «занесенными в списки отцами» в  черных башмаках и латиклавах.
     Само собою разумеется, на решения Гая Юлия не могло не оказывать влияния все более заметное и ощутимое укрепление позиций «помпеянцев» в римской Африке. Старый, аристократический Рим проснулся, вышел из оцепенения. Скованная страхом за свою жизнь и имущество высшая римская знать, покорно припавшая бы  к ногам победителя при Фарсале, прибудь он в Рим сразу же после одержанной над Помпеем в Фессалии победы, теперь начала понемногу поднимать голову, лелея надежды на лучшее. как знать, возможно в конечном итоге победит все-таки не дело Цезаря, а дело сенатской олигархии? Вдруг «сынам свободы» все-таки удастся взять, да и избавиться от автократора?  Надежды на скорое избавление от самодержца питали все усиливавшуюся подпольную оппозицию, проявлявшую все большее нетерпение и все большую активность. Поскольку олигархи за прошедшие месяцы  успели привыкнуть к  демонстративно проявляемому новым хозяином Римского государства милосердию и «толерантности», они все меньше притворялись и маскировались – не говоря уже о том, что целый ряд высокопоставленных и жестоковыйных нобилей и вовсе не собирался превращаться в опытный объект для испытания «клементии», долготерпения и великодушия диктатора. Некоторые из них принимали свою реабилитацию Цезарем не с благодарностью, а с недовольством, иные же даже и не думали молить Гая Юлия об отпущении им их грехов перед ним, вольных и невольных.
     Столкнувшись с этой все возраставшей глухой (пока что) оппозицией «нобилитета», Цезарь был вынужден искать себе союзников среди плебса. Единственным доступным ему в сложившейся обстановке и в то же время – самым верным и надежным способом завоевать сердца столичных плебеев было принятие финансово-политических мер в интересах последних.
      Но это было чревато для «потомка Венеры» опасностью оказаться в ситуации «цугцванга». Цезарь не мог и не должен был делать ничего, что грозило вызвать недовольство его лучших, вернейших и главнейших союзников – финансистов, ростовщиков  и откупщиков, представителей «всаднического» сословия, ordo еquеstеr. Перед Гаем Юлием со всей остротой  встала неразрешимая, на первый взгляд, задача – зарезать овцу, не испортив при этом шкуры. Поскольку время не терпело, у него имелся хороший повод  ограничиться лишь самыми минимальными и необходимыми мерами (или, говоря по-латыни - minimum minimorum), носящими частично чисто и явно временный характер. Тем не менее, диктатору, с привычной ловкостью, все-таки удавалось кое-как лавировать между «всадническим» и плебейским «фронтами», используя излюбленную им,  испытанную временем политику «сдержек и противовесов».
      Действия Марка Антония против популиста Долабеллы, поднявшего в Риме восстание в 47 году, не были одобрены Цезарем. Мало того, диктатор перенял и взял на вооружение многие пункты программы Долабеллы, правда, с определенными и немаловажными корректурами и оговорками. В отличие от Долабеллы, Цезарь – сам в прошлом крупный должник, не решился ни взять на вооружение популярный лозунг «новых таблиц» (лат. tabulaе novaе), то есть – полного аннулирования задолженности, ни принять однозначно сторону кредиторов. Как же говорилось выше, из-за начала гражданской войны в Риме и Италии сложилась проблематичная ситуация с невыплатой долгов. Кредиторы, вынужденные ссужать деньги сначала «помпеянцам», а затем и Цезарю, начали требовать скорейшего погашения долгов от обычных заемщиков, те же не могли погасить кредиты из-за нехватки наличности. Единственной возможностью рассчитаться с кредиторами была распродажа имущества, однако из-за начала войны цены на наиболее дорогие в античную эпоху товары - землю и недвижимость - резко упали. Вместо этого Гай Юлий постановил оценивать все имущество должников по его довоенной стоимости, а кредиторов обязал принимать это имущество в зачет уплаты долгов. Цезарь повелел владельцам жилья зачесть должникам проценты в счет капитала, то есть -общей суммы задолженности (вследствие чего кредиторы потеряли, по разным источникам, от четверти до трети той суммы, что им причиталась), и сложить часть квартирной платы с наиболее бедных квартиронанимателей.
     «Он (Гай Юлий – В.А.) не оправдал не раз возникавших надежд на отмену долговых обязательств, но постановил, наконец, чтобы платежи должников заимодавцам определялись той стоимостью, какую имели их имения до гражданской войны, и чтобы с общей суммы долга были списаны все выплаты или перечисления по процентам; а это сокращало долг почти на четверть» (Светоний).
     Однако, поскольку, данная мера, принятая Цезарем, имела разовый характер, и, к тому же, способствовала оживлению денежных операций, ибо позволила опять брать новые кредиты, финансисты с нею смирились. Кроме того, он на год освободил от внесения квартплаты тех, кто платил за жилье в городе Риме до двух тысяч, а в италийских муниципиях – до пятисот сестерциев аренды. Хотя эта мера, также имевшая разовый характер, ощутимо облегчила финансовое бремя плательщиков, она не улучшила их положение в принципе.
      После срочных мер по улаживанию долгового кризиса Цезарь принял и другие меры, направленные на оздоровление финансов Римского государства. В частности, именно при его диктатуре началась регулярная чеканка золотой монеты – «аврея», или «аурея» (лат. aurеus), в то время как до Цезаря золотые монеты выпускались в Риме лишь эпизодически. Кроме того, впервые на монеты было помещено изображение не умершего, а еще живого человека  –  угадайте-ка, кого? Правильно - самого диктатора.
      Еще один принятый в указанное время тщанием Цезаря новый закон - lеx Iulia dе modo crеdеnti  еt possidеnti intrа Italiam - обязывал собственников к вложению части их капитала в земельную собственность. В наше время этот закон назвали бы принудительным, или вынужденным, займом. Посредством этого закона Цезарь намеревался добиться подъема италийского сельского хозяйства и одновременно стимулировать, в интересах стоявших за ним финансистов, оборот капиталов в Италии.
     Имущество погибших в ходе гражданской войны  противников Цезаря было продано с аукциона, что привело к  конфликту между  Цезарем и его наместником в Италии  Марком Антонием. Антоний «положил глаз» на имения Помпея Магна, чьи сыновья все еще сражались против сторонников Цезаря с оружием в руках, но вовсе не желал за них платить, предпочитая получить их от столь щедрого к соратникам диктатора даром, на что Гай Юлий не счел возможным согласиться. Цезарь нуждался в деньгах для пополнения своей военной казны, легионеры и авксилиарии – в жаловании, ветераны – в обещанном им «дуксом» вознаграждении (пенсионе, или, выражаясь современным слогом – пенсии) за беспорочную службу. Крайне недовольный и разочарованный отказом, Антоний уехал из Града на Тибре в одно из поместий Помпея (за которое так и не заплатил). Цезарь же не стал слишком пенять  на это и досаждать одному из своих самых способных военачальников.
     Не забыл Гай Юлий также свою старую любовь и верную подругу Сервилию, мать «помпеянца»  Брута, предоставив ей возможность приобрести  по, прямо скажем, бросовой цене несколько весьма доходных имений, пошедших с молотка, что побудило Цицерона к очередной серии ядовитых замечаний. Но что Цезарю было до этого? Ведь «старая любовь не ржавеет»…
     Кроме того, «потомок Венеры» начал энергично предоставлять своим сторонникам доходные места и почетные должности, одновременно обеспечивая себе тем самым возможность оказывать, при посредстве облагодетельствованных им друзей, влияние на те или иные сферы политической жизни республики. Цезарь добился этого, не смещая никого из прежних, избранных обычным, законным, порядком магистратов, а именно – путем простого увеличения числа эдилов, квесторов, жрецов римской государственной религии. Вакантные места в сенате были также замещены сторонниками Цезаря. Причем новые сенаторы милостью Гая Юлия послужили в Риме «притчей во языцех», став предметом крайнего возмущения «староримской»  высшей аристократии. Об этом будет еще подробнее сказано далее.
     В то же время Цезарь отказался от предложенного ему авансом пятилетнего консульства (обычная консульская легислатура продолжалась, как известно, всего год). Гай Юлий счел более уместным и, главное - разумным быть утвержденным в консульской должности еще на год (тем более что должность консула, в отличие от должности диктатора, была связана достаточно заметными ограничениями в плане полномочий). Вообще же римская государственная машина, худо-бедно, но опять пришла в движение, сенат вновь заработал, состоялись очередные выборы. И Цезарь, умело уладив,  как и подобало ему -  непревзойденному практику и оппортунисту –  все самые насущные и требовавшие безотлагательного решения вопросы, мог, наконец, вновь сменить гражданскую тогу на военный сагум и выступить в очередной поход.

     10.ЧТО НОВОГО ИЗ АФРИКИ?

      «Quid novi еx Аfrica?», сиречь: «Что нового из Африки?». Этот вопрос неизменно задавал Марк Туллий Цицерон в своих письмах. «Отец Отечества» со смешанными чувствами следил за происходящим в африканской провинции Римской державы – «последнем оплоте свободы»,  уничтожить который теперь вознамерился Цезарь.
     В римской Африке (необычайно плодородном в ту эпоху регионе, отличавшемся высоким уровнем развития сельского хозяйства еще с карфагенских времен) собралось достаточно многочисленное и боеспособное войско республиканцев. Осенью 48 года Марк Порций Катон, после разгрома «помпеянцев» при Фарсале, высадился во главе десятитысячной армии близ Кирены (располагавшейся на побережье современной Ливии).  У республиканцев было достаточно времени для того, чтобы основательно подготовиться к новому «раунду» военно-политической борьбы в период сильно затянувшегося пребывания Цезаря  в Египте, в Азии и в Италии. Республиканские войска в провинции Африке и в вассальном царстве Нумидии насчитывали десять легионов плюс многочисленные вспомогательные отряды.  К ним присоединились также четыре легиона, легковооруженные, конники и боевые слоны враждебного Цезарю царя Нумидии Юбы, исправно снабжавшего римские и собственные вооруженные силы республиканской группировки фуражом и провиантом. Нумидийские воины (особенно – конные) славились выдающимися боевыми  качествами еще со времен своих царей-воителей Югурты и Масиниссы, или Масанассы (именно переход Масиниссы, многолетнего союзника Ганнибала, со своей легкой конницей на сторону римлян в конце Второй Пунической войны решил судьбу Карфагенской державы).
     В Африке собрались все уцелевшие к тому времени высокопоставленные и именитые представители «помпеянского» лагеря – испанские легаты Афраний и Петрей, наместник провинции Аттий Вар, два сына Помпея «Великого» - Гней и Секст -, Катон, тесть покойного Магна – Цецилий Метелл Сципион, а также (что немаловажно) – Лабиен, талантливый полководец, «квази-Цезарь».
     Ввиду одновременного присутствия в африканском «оплоте римской свободы»  столь ослепительной плеяды полководцев, было очень непросто выбрать верховного главнокомандующего. В первую очередь на должность «самого главного» претендовал нумидийский царь Юба, «друг и союзник римского народа», взявший, «из любви к свободе» и ненависти  к ее заклятому врагу – узурпатору  Цезарю -, нещадно гонимых тираном «помпеянцев» под свое крыло и давший им приют, «спаситель Африки» и опытный военачальник. Как, впрочем, и Аттий Вар (как-никак, официальный наместник провинции). И драчливый Цецилий Метелл Сципион – как старейший по званию (он был как-никак консуляром). Кроме того, Метелл усиленно распространял и использовал для поддержания и продвижения своей кандидатуры в Главнокомандующие армией  республиканской группировки древнее поверье, согласно которому «Сципионам предназначено судьбой всегда одерживать в Африке победы» (именно поэтому, Цезарь, чтобы противодействовать «помпеянской» пропаганде и доказать неосновательность данного предания, специально назначал – чаще всего, формально – командовать частями своей армии представителей, по большей части,  оскудевшего, к описываемому времени, но все еще достаточно многочисленного рода Сципионов, служащих под знаменами «цезарианцев», включая самых захудалых потомков победителя Ганнибала и разорителя Карфагена, именно к которым, в первую очередь, относилось старинное пророчество). Споры за первенство между этими тремя деятелями республиканской группировки не прекращались до тех пор, пока суровый Катон – неоспоримый идейный вождь «помпеянцев» - не принял решение вручить верховное командование Сципиону (как на грех, самому неудачному и наименее одаренному из трех кандидатов, зато - самому знатному из них). Дабы восполнить явный недостаток у него командного опыта, Сципиону, по другому, поистине «соломонову», решению Катона, дали в помощь Лабиена в качестве «начальника генерального штаба при главнокомандующем» (выражаясь современным языком). В действительности же командование всеми силами и операциями республиканской армии на африканском театре военных действий осуществлял отнюдь не родовитый Сципион, а именно неродовитый Лабиен.
     Главная оперативная база «помпеянцев» располагалась в районе древней Утики.
     Как и в большинстве случаев, войско Цезаря по численности значительно уступало неприятельскому войску, однако это было еще полбеды – Гай Юлий всегда воевал не числом, а умением. Хуже было нечто другое. Ход событий показал, что «контрактники» Гая Юлия – увы! – в немалой степени утратили свою былую боеспособность,  ратный дух и дисциплину, выгодно отличавшие их ранее от «контрактников» других тогдашних римских «дуксов». Переправа через «наше море» прошла не слишком благополучно, противные ветра рассеяли «цезарианский» флот, диктатор высадился в Африке лишь с частью своего экспедиционного корпуса, и был вынужден дожидаться на берегу остальных транспортных кораблей своей «непобедимой армады».
     Пока Гай Юлий дожидался, его выученик Лабиен в полной мере продемонстрировал все, чему научился и что перенял от своего бывшего начальника. Ученик выступил против учителя, как только получил известие о высадке войск Цезаря в Африке. Цецилий Метелл Сципион возглавил «помпеянскую» пехоту, сам же Лабиен во главе республиканской  конницы и легковооруженных войск, форсированными маршами, сделавшими бы честь самому «потомку Венеры», поспешил к морскому побережью и появился на Руспинской равнине в тот момент, когда Цезарь смог, наконец, собрать воедино свою уже высадившуюся в Киренаике «десантуру». И закипела битва при Руспине. Несмотря на то, что большая часть конницы Лабиена была еще далеко, он сразу же бросился на врага. Тит Лабиен хорошо знал, с кем имеет дело, и понимал, что «промедление смерти подобно», особенно когда имеешь дело с Гаем Юлием. Цезарь бестрепетно встретил удар превосходящих сил своей бывшей «правой руки». Дважды Лабиену и его резервным войскам удавалось окружить диктатора, и оба раза Цезарю удавалось, с величайшими усилиями и с огромным трудом, прорвать кольцо окружения. При этом Цезарь, как в битве с Помпеем при Диррахии, воспрепятствовал распространению всеобщей паники,  хватая своих бегущих от врага «контрактников» за ворот и обращая беглецов лицом в сторону преследующего их неприятеля. Лишь с наступлением темноты Гаю Юлию, «получившему добрую зарубку на память» (выражаясь слогом Николая Васильевича Гоголя из «Тараса Бульбы»)  удалось укрыться со своими «старыми ворчунами» за рвом, валом и частоколом укрепленного лагеря «цезарианцев», где диктатор и обосновался в ожидании прибытия своих остальных легионов, уклоняясь от всяких соблазнов снова ввязаться в бой с Лабиеном «и иже с ним».  Как писал сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт, под Руспиной Цезарь «попал в ловушку и избежал поражения лишь благодаря сопутствующей ему удаче (хранившему его с рождения доброму гению – В.А.) и тактическому мастерству («Стратегия непрямых действий»).
     Цезарю было совершенно ясно, как трудна будет предстоящая ему борьба со своим бывшим лучшим полководцем времен Галльской войны, обладающим не только теми же глазомером и быстротой, той же гибкостью и способностью принимать верные оперативные решения, что и сам он, Цезарь, но и успевшим, за долгие годы службы под его, Гая Юлия, началом, досконально изучить всю специфику, все особенности его искусства военного планирования, заранее предвидеть, как именно он, Гай Юлий, будет действовать в той или иной обстановке. Ввиду всего этого «потомку Венеры» необходимо было проявлять во всем повышенную осторожность.
     Осада старинного города Утики поставила Цезаря в положение, аналогичное его положению под стенами Герговии. Все попытки  Гая Юлия овладеть древней пунийской цитаделью оказались неудачными, вследствие блестящей, носившей яро выраженный наступательный характер обороны города Титом Лабиеном. Диктатору пришлось отказаться от продолжения осады….
    Оставив Утику в покое, Цезарь продолжал соревноваться с Лабиеном,  демонстрируя свое оперативное искусство с совершенно необычной и нетипичной для него осторожностью. Тем не менее, он несколько раз подвергся весьма опасным нападениям. Неуловимый Лабиен был, казалось, повсюду (как и стремительная нумидийская конница). Он не поддавался на хитрости Цезаря. Должно быть, Цезарь, сражаясь с Лабиеном, испытывал нечто сродни ощущениям человека, фехтующего со своим собственным отражением в зеркале…
    В течение нескольких месяцев, даже после прибытия подкреплений, «потомок Венеры» придерживался стратегии чрезвычайно непрямых, хотя и ограниченных, действий. Искусно маневрируя, Гай Юлий беспрерывно  наносил врагу «комариные укусы» или  «булавочные уколы», нанесение которых все больше сказывалось на моральном состоянии войск противника, о чем свидетельствовало увеличение потока дезертиров из неприятельского стана. Наконец, в результате более широкого непрямого подхода к главной базе республиканцев в Тапсе, Гай Юлий сумел создать подходящую обстановку для благоприятного исхода  задуманного им генерального сражения.
     Ибо именно при Тапсе (на юге современного Туниса) было суждено  произойти решающей битве на африканском «фронте» гражданской войны.
     С целью завлечения  в ловушку нумидийской конницы царя Юбы, Цезарь осадил Тапс, древний город на берегу Средиземного моря южнее Карфагена, расположенный на мысе, сильно вдающемся в море и отделенном от материка большим соленым озером. Цезарь рассчитывал, что его противники придут на выручку городу и тогда им придется вступить в бой на местности, благоприятной и удобной для действий легионов Цезаря. Добраться до этой морской крепости можно было лишь по двум узким дорогам, в значительной степени непроходимым из-за лесов и болот.
     Цезарь, как, вероятно сочли его враги, попался в «ловушку». Республиканцы сразу же поторопились закрыть выход из нее целой системой земляных укреплений, так чтобы вырваться из западни можно было лишь морским путем. Однако Цезарь, сохраняя полное спокойствие, не опасаясь соприкосновения с противником, смог перегруппировать свое войско  внутри «западни» и, находясь там вне зоны видимости неприятеля, сконцентрировать свои силы в направлении планируемого им прорыва. Крайне сложная, безвыходная ситуация его «контрактников», оказавшихся в «мешке», или «котле», даже сыграла «дуксу» на руку, ибо его, казалось бы, предельно деморализованные «мулы» теперь внутренне собрались, поняв, что им остается только победить или умереть.
      6 апреля 46 года – в день,   когда Цецилий Метелл Сципион попытался, со своими легионами, окончательно захлопнуть ловушку в самом узком месте -, Цезарь пошел на прорыв. «Дукс» не ошибся в своих «контрактниках», поставленных врагом в безвыходное положение и потому бросившихся на республиканцев с мужеством отчаяния.  Наступательный порыв «цезарианцев» был поистине неудержим.
       Опасаясь приближения Цезаря, «помпеянцы» продвигались в строгом боевом порядке, со слонами на флангах. Расположение войск Цезаря было характерно для его обычного стиля ведения боя: он командовал правой половиной центра своего войска, а кавалерия и лучники располагались на флангах. Угроза со стороны слонов противника вызвала дополнительные меры предосторожности, принятые Цезарем, усилившим свою конницу пятью когортами пехоты. Кстати говоря, именно битву при Тапсе принято считать последним сражением на Западе античной Экумены, в котором широко использовались боевые слоны.
       Трубач Цезаря подал сигнал к битве. Лучники Цезаря обстреляли боевых слонов республиканцев, приведя их в панику. Под градом стрел «республиканские»  слоны бросились  назад и принялись топтать свою пехоту. Слоны «помпеянского» левого фланга атаковали центр войска Цезаря, где столкнулись с Пятым легионом Жаворонков (Алауда). Отборный легион Гая Юлия доблестно отразил атаку серых гигантов. Именно за этот коллективный подвиг «слоноборцев» из Пятого (повторивших, в приливе «массового героизма»,  индивидуальный подвиг предка-«слоноборца» своего «дукса», за который этот отважный предок получил якобы  прозвище «Цезарь»), знамя легиона Жаворонков было впоследствии украшено изображением слона (к чьему пунийскому или же мавританскому названию – «цеза» или «цезай» - Гай Юлий Цезарь возводил свой «когномен») . После потери своих боевых слонов Цецилий Метелл Сципион (возможно, придавший этому событию символический смысл – ведь слон был эмблемой рода Метеллов, и тесть Помпея даже отчеканил в Африке монеты с изображением слона) приказал трубить отступление. Конница Цезаря обошла вражеские боевые порядки, разгромила все три укрепленных лагеря «помпеянцев» и обратила их в в бегство. Союзные Сципиону войска царя Юбы бежали с поля боя, чем и завершилась битва при Тапсе.
     Такова одна из версий хода сражения, пожалуй, наиболее распространенная. По другой версии, легионеры Гая Юлия на правом крыле, не дожидаясь приказа своего «дукса»,  заставили трубача самовольно подать сигнал  к началу сражения, хотя еще не все войска выстроились в боевой порядок.
     Согласно сообщениям некоторых источников, сам Цезарь на этот раз не руководил сражением из-за случившегося с ним припадка падучей болезни, и был укрыт своими людьми в лагерной башне. Эти сообщения вполне могут иметь пропагандистский характер, призванный объяснить и оправдать в глазах «римского сената и народа» достаточно хаотичный характер действий легионеров Гая Юлия в битве при Тапсе. Отсутствие Цезаря на поле брани одновременно как бы снимало с него и ответственность за чудовищную «кровавую баню», устроенную «цезарианцами» своим противникам-республиканцам, после взятия приступом всех трех укрепленных «помпеянских» лагерей. Такая беспощадная в стиле Суллы и Мария, жестокость (по отношению к согражданам) явно не вязалась с усердно провозглашаемой и пропагандируемой на все лады диктатором концепцией «клементии», и потому было даже неплохо иметь повод и возможность возложить ответственность за действия, ставящие под сомнение милосердие великодушного Цезаря, его «милость  к падшим», на других, на его «нерадивых подчиненных». Хотя, с другой стороны, вполне возможно, что Гай Юлий в самом деле не сумел или оказался не в силах обуздать кровожадность своих разбушевавшихся вояк, стремившихся раз и навсегда покончить с неприятелем в этой последней битве слишком затянувшейся междоусобицы (в пользу данного предположения говорит и факт самовольного, не дожидаясь приказа, вступления «контрактников» Цезаря в битву). Им просто надоело воевать, и потому они превратились в диких зверей, не дававших никакой пощады своим согражданам и братьям, говорящим на той же латыни, что и они сами. Десять тысяч воинов-республиканцев, окруженных на холме, были беспощадно перерезаны, забиты, словно скот на бойне, своими римскими согражданами…
     Цецилий Метелл Сципион, каким-то  чудом уцелевший в братоубийственной резне, спасся бегством, но только для того, чтобы несколько месяцев спустя потерпеть очередное поражение, на этот раз — в морском бою у (Г)иппона-Регия, и умереть  смертью, достойной римского нобиля.
     Как бы то ни было, важнейшее сражение гражданской войны было выиграно «контрактниками» Цезаря (с ним или без него – неважно).  А за стенами Утики – последнего оплота римской «свободы» и республики – ждал своей участи «помпеянский» гарнизон во главе с непримиримым Марком Порцием Катоном.

   11. О КАТОНЕ И «АНТИКАТОНЕ»

   Одержав решительную победу в генеральном полевом сражении, решившем судьбу римской Африки и вассального  Нумидийского царства,  Гай Юлий возобновил осаду Тапса, и в скором времени город был взят. Затем Цезарь во главе четырех легионов и всей своей конницы двинулся на Утику. «Потомок Венеры» очень надеялся взять Катона живьем. Но Марк Порций не пожелал доставить диктатору этого удовольствия. Незадолго до появления  «цезарианцев» под стенами  Утики, старый недруг Цезаря, получивший известие о поражении армии «помпеянцев» при Тапсе,  закололся, рекомендовав предварительно своим еще уцелевшим  к тому времени соратникам примириться с победителем. Вот так! С одной стороны: «Умираю, но не сдаюсь!», с другой:  «Сила солому ломит…»
     Победитель был очень недоволен таким исходом своего многолетнего противоборства с Марком Порцием. Если верить Плутарху Херонейскому, Цезарь якобы воскликнул: «Катон, мне ненавистна твоя смерть, ибо тебе было ненавистно принять от меня спасение».  Впрочем, прославленный в веках биограф, очевидно, сомневался в искренности Гая Юлия, который мог теперь, над телом своего непримиримого врага, погибшего от собственной руки и переставшего представлять для Цезаря опасность, сколько угодно упражняться в красноречии и лить крокодиловы слезы (легенду о которых он, наверняка, услышал в «медовые»  месяцы своего пребывании на нильских берегах – возможно, из коралловых, зовущих к поцелуям  уст египетской царицы Клеопатры).
     Последовав примеру Марка Порция, покончили с собою и другие предводители республиканцев – царь (хорош республиканец!) Юба, Петрей и Афраний. Но по поводу их самоубийства Цезарь никак не высказался, молча приняв его к сведению, как данность. Многих пленных командиров «помпеянцев» он приказал казнить без суда.
     Вопрос, как поступил бы Гай Юлий с Катоном, попадись тот ему в руки живым, остается, так сказать, отрытым по сей день. Вне всякого сомнения, пленение Марка Порция стало бы для Цезаря величайшим триумфом, а помилование Гаем Юлием своего величайшего (после Помпея) врага – наиболее наглядным и выигрышным с пропагандистской точки зрения проявлением «клементии» Цезаря и magnitudo animi, величия души победоносного диктатора, привыкшего… как там написано у старика Вергилия?...Правильно! «Милость покорным  являть и смирять войною надменных!»
       Впрочем, вероятность согласия Катона принять от «запятнанного кровью сограждан тирана» столь унизительную для него, идейного тираноборца, милость, представляется автору настоящего правдивого повествования крайне маловероятной. С другой стороны, в бурной биографии главного героя этой книги можно найти немало примеров, когда он, после очередной победы, и не вспоминал о, несомненно, присущем его натуре милосердии, неизменно отдавая предпочтение соображениям  общественной (понимай: государственной) пользы и целесообразности, или, по-латыни –  ratio status….
     В лице Катона Младшего (прозванного посмертно, по месту своего самоубийства, Утическим), римское «общее дело» (именно так переводится с латыни на русский слово «республика») утратило своего последнего идеолога. Этот выдающийся, при всех своих слабостях (присущих каждому живому человеку, ибо «един Бог без греха»!) представитель и защитник, если не сказать - воплощение «римской свободы», то есть – римского аристократического «свободного государства», сражался, как мечом духовным, так и мечом железным, за исторически обреченное дело. Катон вел эту непримиримую «борьбу с тиранией» словом и делом столь «непокобелимо»-догматично и столь непробиваемо, несокрушимо узколобо, что не оставлял ни у кого ни малейших сомнений в полном отсутствии у него представлений о велениях времени и требованиях исторической необходимости. Своим самоубийством, несомненно, честный в своей непреклонности, упорстве и жестоковыйности старый упрямый ревнитель принципов облагородил память о себе и о защищаемом им до последнего вздоха безнадежном деле,  став для потомства символом свободолюбия и морально-нравственной цельности натуры.
     Первым придал образу Катона Утического символический характер не кто иной, как Цицерон. Марк Туллий сочинил восторженное похвальное слово, прямо-таки гимн,  самоубийце Марку Порцию, описав славные деяния Катона Младшего, преображенные его пером и озаренные почти божественным ореолом. Этот поступок, несомненно, потребовал от Цицерона изрядного мужества. Он, человек, совсем недавно помилованный и даже приближенный к себе Цезарем, осмелился прославить пером злейшего недруга столь снисходительного к нему, Марку Туллию,  диктатора! Хотя, как сообщают некоторые источники, написать посмертный панегирик Катону боязливого от природы Цицерона побудил Брут – племянник и зять самоубийцы.  К тому же решение Марка Туллия сочинить  post mortеm похвалу Марку Порцию могло свидетельствовать об угрызениях совести, испытываемых вечно колеблющимся «Отцом Отечества». Возможно, светлый образ непреклонного и цельного Катона воспринимался как молчаливый укор «идеологически нестойким»  консуляром, не случайно получившим от современников насмешливо-презрительное прозвище «трансфуга» (или, по-русски, «перебежчик»). Цицерон, конечно, знал,  чем он рискует, сочиняя панегирик. Цезарь, как правило, достаточно болезненно реагировал на подобные косвенные, но достаточно прозрачные, выпады в свой адрес. Он с трудом переносил упреки, нападки и издевки, и не всегда у Гая Юлия хватало силы воли сделать хорошую мину при плохой игре, хотя именно этого от него ожидали привычные  к клевете и сплетням граждане «Вечного Города».
     Тем не менее, Цицерон отделался, можно сказать, «легким испугом». Диктатор несколько снял остроту сделанного Марком Туллием явно политического выпада в адрес «потомка Венеры», придав происходящему характер чисто литературного «состязания на ниве изящной словесности». Цезарь не поленился сочинить, в противовес панегирику Цицерона, свой собственный памфлет  под названием «Антикатон»,  в котором, в типичном стиле инвективы, перечислил все, вплоть до самых грязных и сомнительных с точки зрения достоверности, слухи и сплетни о самоубийце, которые только смог отыскать (или которые смогли ему доставить информаторы). Самая главная особенность вышедшего из-под пера Цезаря памфлета заключалась в том, что Гай Юлий противопоставил в нем Катону никого иного, как восславившего Катона «Отца Отечества» Цицерона, чьи заслуги перед Римским государством и чье красноречие Цезарь удостоил в своем «Антикатоне» всяческих похвал. Весь Рим откровенно злорадствовал. Оба сочинения стали подлинными бестселлерами (выражаясь современным языком). Да и могло ли быть иначе? Разве мог спор двух выдающихся деятелей своей эпохи – победителя Катилины и победителя Помпея -  о третьем,  столь же выдающемся, остаться без внимания широкой читательской аудитории? Ведь тогдашние римляне (естественно, если они были грамотны) считались «самым читающим народом» Экумены…Нам, людям XXI столетья, остается только сожалеть о том, что ни сочинение Цицерона, ни сочинение Цезаря о Катоне до нас не дошло…
     Цицерон положил начало прославлению добровольно ушедшего в мир иной, не желая дальше жить на этой земле под гнетом тирании, идейного вождя республиканской партии. Прославлению Катона, превратившемуся со временем в целую, причем весьма плодотворную, литературную традицию. В своей эпической поэме о гражданской войне Цезаря с Помпеем «Фарсалия» Лукан первым из стихотворцев воспел Катона  как образец стойкого и безупречного защитника свободы и республиканских добродетелей. Образец, не утративший своего обаяния и в глазах последующих поколений явных и тайных воздыхателей об утраченной свободе. С тех пор память о  покончившем с собой в жаркой Утике герое не угасала. Даже великий флорентинец  Данте Алигьери – последний поэт Средневековья и первый поэт Возрождения – ввел Катона, в роли привратника Чистилища – Пургатория - во вторую часть своей «Божественной комедии», как символ духовной независимости и моральной безупречности (ввести Катона в Рай Данте не посмел, так сказать, «по чисто техническим причинам» - во-первых, Катон умер до прихода в этот мир Иисуса Христа и потому не мог принять Святого Крещения; во-вторых, Марк Порций все-таки кончил жизнь самоубийством, осуждаемым христианством, как нежелание нести до конца свой Крест, предназначенный всякому смертному Богом). Бесчисленные композиторы, художники, поэты, драматурги и прозаики обессмертили Марка Порция в своих произведениях. Не зря Катон, «последний республиканец», был возведен в ранг, или, точнее, вознесен до уровня «идеологической модели поведения всякого добродетельного гражданина» и образца для подражания в глазах и умах деятелей и современников Французской революции и многих других революций и заговоров, включая наш, российский, заговор декабристов.

  12.ПЯТЬ ТРИУМФОВ ГАЯ ЮЛИЯ
   
   Очистив от республиканцев Африку, обратив Нумидию в римскую провинцию, взяв с древних карфагенских городов огромную контрибуцию (в наказание за поддержку ими «помпеянцев»), победоносный Цезарь возвратился в Рим. Расправу с убежавшими из Африки в Испанию сыновьями Помпея Магна и Титом Лабиеном (сумевшим, несмотря на тяжелое ранение, спастись бегством с  африканского театра военных действий) Гай Юлий оставил на потом. «Карманный» сенат подобострастно удостоил победителя невиданных дотоле почестей, а именно - четырех триумфов подряд: первого – за победу над Галлией, второго – за победу над Египтом, третьего – за победу над  Понтом (то есть - над  Фарнаком Боспорским, претендентом на наследство своего великого отца Митридата VI Понтийского; празднуя победу над Фарнаком как «победу над Понтом», Цезарь как бы затмевал своим «Понтийским» триумфом более ранний, также посвященный победе над  Понтом, триумф Гнея Помпея «Великого»), и, наконец, четвертого – за победу над  Африкой. Поскольку за победы римских полководцев над своими же римскими согражданами триумфов по обычаям республики не полагалось, победа над Помпеем под Фарсалом не упоминалась. Победа Цезаря над Африкой была отпразднована, как победа над царем Юбой Нумидийсим. Поскольку Юба своим самоубийством спасся от позора, в триумфальной процессии был проведен по рукоплещущему  Риму юный сын венценосного самоубийцы – Юба Младший. По утверждению Плутарха, это было для мальчугана величайшим счастьем: «Он попал в счаст¬ли-вей¬ший плен, так как из вар¬ва¬ра и нуми¬дий¬ца пре¬вра¬тил¬ся в одно¬го из самых уче¬ных гре¬че-ских писа¬те¬лей».  Это означает, что Цезарь, по крайней мере, оставил Юбу  Младшего в живых. «А ведь мог бы и ножичком…»
     Судьба других военнопленных «варваров», проведенных в триумфальном шествии по торжествующему  Риму, оказалась куда более печальной. Отважный галльский вождь Верцингеториг, проведенный, после шестилетнего заключения в сыром, зловонном, темном карцере, по улицам «Вечного Города» под свист, насмешки, поношения и ругань улюлюкающей «великоримской» черни, был затем удавлен. Тот же жребий был уготован и египетской царевне Арсиное.  Ее сестрица Клеопатра, наблюдавшая за Египетским триумфом Цезаря с трибуны для почетных гостей, с живым, неподдельным, интересом и с чувством глубокого удовлетворения провожала взором свою проведенную мимо нее в цепях неудачливую соперницу в борьбе за престол «страны пирамид»…
     За триумфальными шествиями последовала целая оргия празднеств. Хлебосольный триумфатор за свой счет накрыл роскошную «поляну» - двадцать две тысячи пиршественных столов для столичного плебса, заслужившего щедрое даровое угощение своей поддержкой Гая Юлия на протяжении столь долгих лет. Пирующих квиритов потчевали вином четырех сортов – разумеется, тоже бесплатно. Кроме того, каждый свободный римский гражданин был щедро одарен деньгами, зерновым хлебом, мясом и оливковым маслом. В довершение ко всему Цезарь устроил для столь любимых им дорогих, возлюбленных  сограждан  - populus romanus quiritium - даровые
театральные представления, гладиаторские бои, травлю зверей и даже «навмахии» – «потешные» (по названию, в действительности же – не менее кровопролитные, чем «всамделишные») морские сражения (с участием многоярусных военных кораблей) на залитой водой арене (посвященные диктатором памяти своей давно умершей дочери Юлии). Так что римский народ сполна получил в эти радостные дни все, что ему требовалось и полагалось, по мнению властей предержащих – «хлеба и зрелищ», «панем эт цирценсес».      
      В торжественной речи, обращенной к своим согражданам, жадно ловившим каждое слово триумфатора, Цезарь сообщил ликующим квиритам еще одну приятную новость: он, «потомок Венеры», захватил так много земли, что отныне будет ежегодно доставлять в государственное хранилище двести тысяч аттических медимнов  зерна и три миллиона фунтов оливкового масла.
     Затем Цезарь щедро заплатил своим легионерам за пролитые ими за его восхождение  к вершинам власти кровь, пот и слезы. Каждый рядовой воин получил пятьсот, каждый центурион – десять тысяч, каждый военный трибун – двадцать тысяч авреев, или ауреев.  Как, надеюсь, еще помнит уважаемый читатель, аурей был новой, стабильной римской золотой валютой, введенной в оборот Гаем Юлием.
     Кроме денег, «контрактники» Цезаря получили боевые награды, подарки золотом и другими ценностями, не говоря уже о давным-давно обещанных им Цезарем земельных участках в Италии и в Нарбонской  Галлии. Эти участки были выделены из государственного земельного фонда «агер публикус» или целинных земель, так что ради награждения «контрактников» за верную службу Цезарю не пришлось экспроприировать чужую собственность (в отличие, скажем, от Суллы, в аналогичной ситуации). После выплаты жалованья, раздачи наград и земли воинов распустили по домам. Однако радость «дембеля» длилась недолго. В 45 году «контрактников» снова призвали к оружию. Ибо пришла пора добить бежавших в Испанию последних сторонников Помпея – двух его сыновей, Аттия Вара и Тита Лабиена.
     В ходе Испанской кампании 45 года Гай Юлий стремился избегать больших потерь в живой силе, беспрерывно маневрируя перед носом у «помпеянцев», чтобы вынудить тех занять невыгодную для них и выгодную для «цезарианцев» позицию. Пока не сумел, наконец, со свойственной ему настойчивостью и целеустремленностью,  добиться своего.
     Последняя битва гражданской войны (ставшая одновременно и последней битвой в жизни Цезаря) произошла при Мунде.
      Легионы Гая Юлия уже не были такими же боеспособными, как прежде (что выяснилось еще в ходе военных действий на африканском «фронте»). В отличие от «цезарианцев», «помпеянцы» поставили на карту все, зная, что им остается либо победить, либо погибнуть. «Контрактники» Цезаря заколебались было под отчаянным натиском последних борцов за дело республики, чей моральный дух,  как оказалось, все еще не был сломлен. Хотя Десятый легион прорвал на правом фланге строй республиканцев, фронт «цезарианцев» в центре грозил рухнуть в любое мгновение. Ряды «старых ворчунов» смешались. Гай Юлий, далеко уже не молодой, однако, как и в свои лучшие, былые годы, с мужеством отчаяния, рискуя жизнью, с мечом в руке занял место в первом ряду  (став «принцепсом», то есть – первым в солдатском строю – в полном смысле этого слова)  и тем самым добился перелома (как в настроении своих заколебавшихся было «старых ворчунов», так и в судьбе сражения, кампании и всей войны). Наконец, когда Тит Лабиен, с частью своего резерва, попытался воспрепятствовать обходному маневру конницы Цезаря, «цезарианцы» прорвали фронт «помпеянцев» в образовавшемся слабом месте, решив судьбу сражения в пользу Гая Юлия. И снова легионеры Цезаря устроили жестокую бойню своих противников – не только на поле брани, но и в стенах взятого ими «на копье» города Мунда.
     Доблестный Тит Лабиен погиб в бою. Его отрубленную голову доставили Цезарю (как в свое время – голову Помпея). Диктатор повелел ее торжественно похоронить. Следовательно, Гай Юлий проявил большее великодушие к своей бывшей «правой руке», возвратившейся к Помпею и тем самым восстановившей свои прежние отношения с Магном (как верного клиента – со своим патроном, служа ему, своему прежнему, «природному», господину и хозяину, неизменно преданно и энергично, «до последнего вздоха»), чем позднейшие моралисты, не устававшие осуждать гениального ученика Цезаря за «измену».  Вскоре Цезарю принесли и голову старшего сына Помпея – Гнея Старшего. Младшему сыну Магна – Сексту – удалось бежать.
     После победы над «помпеянцами» при Мунде Цезарь  в приливе откровенности признался соратникам, что часто сражался за победу, теперь же впервые – за свою жизнь. Принимая во внимание важность одержанной победы, Гай Юлий решился отпраздновать в честь нее в Риме еще один, пятый, Испанский, триумф, хотя вызвал тем самым осуждение и порицание со стороны многих сограждан и даже друзей.
      Как писал старик Плутарх: «Отпразднованный по случаю победы (над республиканцами в Испании – В.А.)  триумф, как ничто другое, огорчил римлян. Негоже было Цезарю справлять триумф над несчастиями отечества, гордиться тем, чему оправданием перед богами и людьми могла служить одна лишь необходимость. Ведь Цезарь победил не чужеземных вождей и не варварских царей, но уничтожил детей и род человека, знаменитейшего среди римлян, попавшего в несчастье (Гнея Помпея Магна – В.А.). Вдобавок, прежде сам Цезарь ни через посланцев, ни письменно не сообщал о своих победах в гражданских войнах, но стыдился такой славы.»
    Возможно, Цезарь своим Испанским триумфом хотел заранее приучить своих сограждан  к мысли, что его, Гая Юлия, враги суть одновременно и враги Римского «общего дела»…
     Еще в Испании Гай Юлий примирился с Марком Антонием, прибывшим к нему из Нарбона. Цезарь ни единым словом не попрекнул расточительного повесу сделанными тем многомиллионными долгами. Ведь польза, приносимая Цезарю Антонием, стоила любых денег…
     Наконец-то у Гая Юлия не осталось ни одного соперника во всей Римской «мировой» державе. Возведенный сенатским указом в ранг пожизненного диктатора, с неограниченным правом назначать кандидатов на все, в том числе - самые важные - магистратуры, освобожденный своим саном от необходимости подчиняться  «вето» народных трибунов (той самой демократической власти, которую сам Цезарь так часто использовал для осложнения жизни враждебных ему, Цезарю, пока он был еще не «на верху», властей республики) – чего он мог еще пожелать в этой жизни? Личность диктатора была объявлена неприкосновенной. Серебряный (не золотой, в отличие от триумфального) лавровый венок, который сенат позволил Цезарю носить постоянно, прикрывал лысину, столь огорчавшую «потомка Венеры» (хотя ему была, конечно же, известна римская пословица «Лысина – не порок, а свидетельство мудрости»)…
     На всем пространстве Римской «мировой» державы воцарился долгожданный мир. Работы у Цезаря было воистину – край непочатый.

     13. КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ РЕСПУБЛИКУ?
   
     Еще в 46 году диктаторские полномочия Цезаря были продлены на очередные десять лет, превратившись тем самым, фактически, в пожизненные. В должности диктатора Гай Юлий был обязан «обустроить государство», или, по-латыни – «rеs publicaе constituеndaе. «Потомок Венеры» не постеснялся открыто высказать свои вызвавшие в кругах  консервативного нобилитета недовольство взгляды о государстве, или о республике, которую «в силу занимаемой должности»  был призван «обустроить», заявляя, что «республика - ничто, пустое имя без тела и облика»; «Сулла не знал и азов (политической жизни – В.А), если отказался от диктаторской власти»; «с ним, Цезарем, люди должны разговаривать осторожнее (чем даже с самим Суллой! – В.А.) и слова его считать законом» (как утверждает, например, Саллюстий, ссылаясь на Тита Ампия).
     Для людей вроде Цицерона подобные высказывания были как острый нож. Ведь почести, которых по его, Цицерона, инициативе, были назначены сенатом Цезарю, если верить Плутарху, «еще оставались в пределах человеческого величия», в то время как иные подхалимы в латиклавах, претекстах и черных кальцеях наперебой (и, может быть, сознательно, в провокационных целях) предлагали чрезмерные почести, неуместность которых привела к тому, что Цезарь сделался неприятен и ненавистен даже самым благонамеренным людям. Поэтому Марк Туллий и не упустил возможности предложить обществу свою собственную,  достаточно компактную, программу морально-этических и политических реформ (видимо, ожидая, что она кому-то будет интересна).
     В конце концов, «Отец Отечества» был не совсем уж новичком на данном поприще. Еще несколькими годами ранее он написал пару трудов о римской «мировой» державе и, не без оснований, полагал, что Цезарь их прочел. В книге «О государстве», апеллировавшей  к политико-гражданской совести квиритов в наставшие тяжелые времена, дополненной позднее сочинением «О законах», Цицерон разработал развернутую общегосударственную концепцию. Предприняв попытку показать, как можно заново обустроить переживающую в его время очевидный упадок республику, путем ретроспективного анализа истории превращения Рима из небольшого города в великую державу.   
     Согласно Цицерону, выходцу из «всаднического» сословия, достигшему, в ходе своего социального восхождения и «служебного роста»,  консульского звания, добравшемуся до самой вершины иерархии чинов олигархической республики, ауспиции (иными словами - истолкование знамений в духе праотеческой религии) и сенат (иными словами - центральный институт олигархического строя)  представляли собой две главные, важнейшие основы римского  государства.  На вопрос о наилучшем («самом умеренном») состоянии «общего дела», то есть, выражаясь современным языком – об оптимальном государственном устройстве, или строе, Марк Туллий давал следующий ответ: «…что может быть прекраснее положения, когда государством правит доблесть; когда тот, кто повелевает другими, сам не находится в рабстве ни у одной из страстей, когда он проникся всем тем, к чему приучает и зовет граждан, и не навязывает народу законов, каким не станет подчиняться сам, но свою собственную жизнь представляет своим согражданам как закон? И если бы такой человек один мог в достаточной степени достигнуть всего, то не было бы надобности в большом числе правителей; конечно, если бы все сообща были в состоянии видеть наилучшее и быть согласными насчет него, то никто не стремился бы иметь выборных правителей. Но именно трудность принятия решений и привела к переходу власти от царя к большому числу людей, а заблуждения и безрассудство народа - к ее переходу от толпы к немногим. Именно при таких условиях, между слабостью сил одного человека и безрассудством многих, оптиматы и заняли среднее положение, являющееся самой умеренной формой правления. Когда они управляют государством, то, естественно, народы благоденствуют, будучи свободны от всяких забот и раздумий и поручив попечение о своем покое другим, которые должны о нем заботиться и не давать народу повода думать, что первенствующие равнодушны к его интересам. Ибо равноправие, к которому так привязаны свободные народы, не может соблюдаться (ведь народы, хотя они и свободны и на них нет пут, облекают многими полномочиями большей частью многих людей, и в их среде происходит значительный отбор, касающийся и самих людей, и их общественного положения), и это так называемое равенство в высшей степени несправедливо (! - В.А.). И действительно, когда людям, занимающим высшее, и людям, занимающим низшее положение, - а они неминуемо бывают среди каждого народа — оказывается одинаковый почет, то само равенство в высшей степени несправедлив (! - В.А.); в государствах, управляемых наилучшими людьми, этого произойти не может» («О государстве»)
    Со свободой, в глазах Цицерона, в его время в Риме дело обстояло далеко не лучшим образом. В письмах и сочинениях последнего периода жизни «Отца Отечества», пожалуй, чаще всего фигурировало именно слово «свобода» - или, по-латыни, libеrtas. Философствуя, в блестящей изоляции, в том или ином своем поместье, он то и дело жаловался именно на недостаток libеrtas, без  которой, казалось, не мог сделать ни единого вздоха. Представляется вполне очевидным, что великий (в прошлом) человек имел в виду отнюдь не свою личную свободу.
     Однако же и в политическом значении римская libеrtas значительно отличалась от «свободы», привычно интерпретируемой нами в духе гуманизма. Некоторые «свободы», приобретшие, по мере исторического развития, значение в ходе борьбы против социальных привилегий и воспринимаемые нами, людьми XXI столетия, как сами собой разумеющиеся, элементарные, были бы просто немыслимы в рамках «классического»  римского «общего дела». Скажем, употребляемое Цицероном выражение libеra oratio не соответствует позднейшем понятию «свобода слова» (libеrtas  loquеndi).  Оratio в те времена означало не только «слово», «речь», но и «молитва». Следовательно, libеra oratio означало и «свобода молитвы». Но в традиционной  Римской республике «свободы молитвы» не существовало. «Вечный» Град на Тибре имел свои ведомства, одно из которых было предназначено для «общения с богами». В традиционном Римском государстве, в котором публичное обращение частного лица к народу считалось государственным преступлением, не было и не могло быть «свободы слова» в нашем сегодняшнем понимании. Сетуя на то, что в Риме больше нет libеra oratio, Цицерон имел в виду, что традиционные государственные учреждения, исключительной прерогативой, атрибутом, принадлежностью которых была свобода слова – сенат и магистраты – больше не могут пользоваться этой свободой. В своем сочинении о государстве Марк Туллий требовал строгого запрета на государственном уровне «бесстыдств», демонстрируемых порой на театральных подмостках.
     Оказывается, что libеrtas в понимании Цицерона, нисколько не означавшая свободу для народа – этого весьма подозрительного для «Отца Отечества» опасного «бродила», или «сусла» - представляла собой не что иное как исправно функционирующую традиционную законность управляемого «оптиматами» римского государственного организма. Иными словами – «либертас» означала для Марка Туллия государственный порядок без единовластия.
      Выражения «царь» и «царская власть», как уже говорилось выше, относились в традиционной Римской республике к числу политических ярлыков и даже оскорблений, часто и без разбора применяемых ко всякому «беззаконному властителю» – то есть, верховному правителю (или претенденту на верховную власть), не признающему примата - безусловного первенства - традиционных глав олигархических «династий» и занимаемых ими должностей в олигархических государственных ведомствах. Самому Цицерону пришлось, в период своего единоличного и самовластного консульства, услышать в свой адрес обвинения, согласно которым он стал «первым царем-чужаком в Риме после Тарквиниев (древних римских царей этрусского происхождения – В.А.)», тем более обидным для «нового человека» родом не из самого Града на Тибре, а с периферии, что эту удачную шутку придумал не сам он, а кто-то другой.
     Цезарь поступил очень умно и осмотрительно, отказавшись, во время одного из публичных торжеств, принять и возложить себе на чело предложенную ему диадему (не «корону» в нашем понимании, а белую головную повязку, считавшуюся в античном мире символом царского сана), воскликнув во всеуслышание: «Caеsarеm sе, non rеgем еssе», или, по-русски: «Я – Цезарь, а не царь».
    Тем не менее, суть дела от подобных мелочей нисколько не менялась. И, если  бы Цезаря спросили в лоб, не соответствует ли объем «врученных ему сенатом» неограниченных полномочий объему полномочий монарха-самодержца, Гай Юлий, вероятнее всего, ответил бы на этот вопрос утвердительно.
     Одновременно с вручением «потомку Венеры» неограниченной диктатуры «по гроб жизни» им были изданы декреты, обязывавшие сенаторов приносить ему клятву верности. То есть – присягать  лично Цезарю, а не государству. И знатные господа, несмотря на свою принадлежность  к тайной оппозиции, проявив полное (внешнее) смирение, покорно подчинились этим декретам. «Отцы-сенаторы» буквально задыхались от с трудом сдерживаемой ярости при виде надменного в своем всевластии диктатора, небрежно принимающего, перед храмом Венеры Прародительницы (рода Юлиев и его самого)  оказываемые ему (в том числе – самими консулами!)  очередные почести, не стоя (если не из уважения, то хотя бы из приличия), а, самым возмутительным образом,  сидя, однако лишь сжимали кулаки, не пуская их в ход  (да и то – незаметно для соглядатаев). Сказать, что они «держали кукиш в кармане», было бы анахронизмом (карманов в те времена даже у самых родовитых и богатых  римлян, как известно, не было). Не с большим уважением, чем к сенату, относился пожизненный диктатор и к другой важнейшей (если верить Цицерону), опоре Римского государства – ауспициям. «Он (Цезарь - В.А.) дошел до такой заносчивости, что когда гадатель однажды возвестил о несчастном будущем - зарезанное животное оказалось без сердца, - то он заявил: «Все будет хорошо, коли я того пожелаю; а в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного нет» (Светоний).
    Коль скоро Цезарь тактично не дал увенчать царской диадемой свою собственную голову, «римский народ» (?), не растерявшись, возложил венки на головы многочисленных статуй «потомка Венеры». А Цезарь выразил свое недовольство действиями народных трибунов,  попытавшихся возбудить расследование этого «преступления», и сместил их с должности. Со все большей подозрительностью консервативная сенаторская партия следила за тем, что Цезарь понимал под «rеs publica constituta», сиречь «обустроенной республикой» - настоящей лавиной отдельных, «косметических»  мер, отнюдь не стабилизирующих государственный порядок в целом. На поверку выходило, что предложенная Цезарем концепция «обустройства» Римской державы имела чисто прагматический характер.

    14. ПРОВИНЦИИ И ПРОВИНЦИАЛЫ
   
    Столетняя гражданская смута наглядно продемонстрировала полное и жалкое фиаско гордых римских «нобилей» и столь лелеемой и прославляемой ими олигархической республики в деле превращения города-государства в мировую державу не на словах, а на деле.
     Своекорыстная и узколобая, эгоистичная и косная  политика, проводимая олигархическим Римом, ни в коей мере более не отвечала изменившимся реалиям. Было просто больше невозможно управлять огромной мировой державой средствами и методами, пригодными для городской администрации небольшого полиса, каким был «вечный» Рим когда-то, на заре своей истории. Привыкшие рассматривать завоеванные территории лишь как военную добычу, римские олигархи беспощадно, по старинке, эксплуатировали, через своих чиновников, тех, с кем им, по-хорошему, уже давным-давно следовало бы наладить взаимовыгодное и плодотворное сотрудничество. Бесконечные судебные процессы и разбирательства злоупотреблений чиновников в провинциях в период Римской республики были наглядными свидетельствами этой плачевной ситуации, а не искреннего стремления «центра» на деле исправить положение «на местах» – ведь эти процессы чаще всего были лишь средством и поводом во внутриполитической борьбе между теми же столичными олигархами и их группировками, сцепившимися в жестокой борьбе за наиболее жирные куски доставшегося им «на кормление» (как говорили  у нас на Святой Руси) жирного провинциального «пирога» и буквально выхватывавшими, словно прожорливые гиены или акулы, эти куски друг у друга из пасти.
     Следствием столь неразумного и жестокого, скажем прямо - разбойничьего «управления», в котором римские чиновники-«управленцы» были повинны везде и всюду, были бесконечные восстания гнетенных провинциалов. Из-за необходимости бесконечно подавлять  эти бесконечные восстания со временем почти совершенно обезлюдели италийские селения и хутора, лишавшиеся своих хозяев, вынужденных постоянно, отрываясь от плуга, прививочного ножа, мотыги, масличного жома, вил, грабель и иных сельскохозяйственных орудий, уходить на  очередное «усмирение», и все чаще не возвращавшихся с этого очередного «усмирения» живыми к родным ларам и пенатам. Но столичных власть имущих это, откровенно говоря,  не волновало. Главным для них было иметь побольше воинов. А римских свободных земледельцев можно было заменить рабами из числа (захваченных этими самыми римскими свободными земледельцами в солдатских шлемах и панцирях) военнопленных. Ненасытные крупные латифундисты, специализировавшиеся на производстве не зерновых, а вина, оливкового масла и животноводстве, с завидным аппетитом поглощали мелкие хозяйства римских свободных земледельцев, зерно же этим «живоглотам» казалось дешевле ввозить из провинций…вот именно, из провинций, постоянно восстававших и т.д. (смотри изложенное несколькими строками выше). Это, уважаемый читатель, был воистину порочный круг, или, по-латыни – «circulus vitiosus»…
     По мере разорения сословия свободных сельских земледельцев таяла и основа действенной, реальной, эффективной римской республиканской демократии. Последними остатками «народа» (если о таковом вообще можно говорить в нашем, современном, смысле этого слова) были римское войско - еxеrcitus romanus - и плебс. Крайне пестрое и смешанное население Италии давно уже состояло в основном из рабов и вольноотпущенников, привезенных римлянами в качестве военнопленных из завоеванных «копьем римского мужа» провинций. Однако никто из них не имел «права голоса за домашним столом», не пользовался никаким общественным влиянием, не говоря уже о политическом влиянии.
     Наиболее дальновидные (но не допускаемые ревниво оберегающими свои привилегии столичными олигархами к самым вершинам власти) представители правящего слоя - люди вроде Помпея Магна - со временем пришли к мысли о возможности обеспечить себе власть, влияние и укрепить позиции своей «династии» при помощи провинции, рассматриваемой ими в качестве сферы своего личного господства, своей клиентелы (которой для Помпея стал покоренный им – вроде бы – для Римской республики, в реальности же – для «себя любимого» Восток эллино-римской Экумены). Аналогично поначалу поступал и Цезарь. Сделавший «свою» Галлию, покоренную им «ферро игникве», «железом и огнем», а по-нашему - «огнем и мечом», но также – коварством и хитростью, и ставшую мощной опорой и основой его личной власти к моменту перехода «потомком Венеры» реки Рубикон. Однако, став пожизненным диктатором, Цезарь пошел другим, новым путем, которым следовал, с неизменной, завидной последовательностью, всю свою оставшуюся жизнь.
     Проводимая Цезарем политика в отношении провинций была его главным и самым благотворным достижением на посту диктатора. Благие плоды этой политики Римская держава пожинала еще несколько столетий.
     Корни политики Цезаря по отношению к провинциям и провинциалам уходили далеко в его прошлое. Еще в свою бытность консулом 59 года, Гай Юлий провел в жизнь закон, строго каравший за злоупотребления присланных из Рима чиновников в провинциях. Закон, главным положениям которого  было суждено оставаться в силе на протяжении всего императорского (в смысле – монархического) периода римской истории. Затем Цезарь упорядочил систему налогообложения зависимых от Рима территорий. Деятельность откупщиков-публиканов была взята под строгий государственный контроль. По образцу  не объявленной провинцией «косматой» Галлии, и на других территориях сбор и сдача собираемых в пользу римского государства налогов  также были переданы из рук римских «баскаков» и «бесерменов» (как таких чужеземных сборщиков податей именовали у нас на Руси в начальный период ордынского ига) в руки местных доверенных лиц, - «мирных» туземцев, делом доказавших свою лояльность римской власти. Теперь туземные общины или племенные вожди стали напрямую ответственными за сбор налогов со своих соплеменников перед римским государством (что, одновременно, означало и укрепление позиций местного правящего слоя на зависимых от Рима территориях).
   Еще в 49 году галлам-транспаданцам  было даровано римское гражданство. Гай Юлий и в дальнейшем весьма великодушно раздавал туземцам эту хранимую до сих пор «староримлянами», как зеницу ока, святыню юридического у равнения в правах с «коренными» гражданами «Вечного Рима», «вскормленными сабинской оливкой», как высокопарно выражались римские поэты. Дарованием римского гражданства были осчастливлены Гаем Юлием целые города в Испании, многие жители свободной Галлии (оказавшиеся Цезарю полезными), и некоторые города в римской Африке. Цизальпийская же Галлия, благодаря щедрости «потомка Венеры», вскоре после его гибели вообще перестала быть провинцией, став частью собственно Италии, Italia propria.
     После победы над Помпеем при Фарсале Цезарь даровал автономию греческой области Фессалии (на территории которой разыгралось сражение), объявил свободными книдцев   и облегчил налоговое бремя провинции Азии на целую треть.
     Был сокращен должностной срок римских правителей провинций (преторов – до года, проконсулов – до двух лет).
     Не менее разумно и обстоятельно действовал Цезарь и по отношению к муниципиям, повысив, в частности, статус и улучшив реальное положение италийского населения, все еще считавшегося «второсортным» по сравнению с жителями Столицы. «Юлиев закон о муниципиях» - lеx Iulia dе municipiis -  даровал городам Италии полную самостоятельность в решении местных вопросов, регулировал установление и проведение ценза, а также выборы магистратов на местном, муниципальном, уровне. Гай Юлий вполне очевидно и сознательно проводил курс на полное уравнение муниципиев в правах с собственно Римом. Да и меры, принятые «потомком Венеры» по отношению к провинциям, служили целям сближения этих частей Римской державы с ее столицей.
     Тем не менее, эти меры (которые, по справедливости, необходимо было принять уже давным-давно – во всяком случае, с точки зрения автора настоящего правдивого повествования), все еще сталкивались с достаточно сильным сопротивлением, причем не только со стороны откровенно консервативных, ретроградных кругов столичного нобилитета, но и со стороны столичного плебса. Развращенный подачками «плебс урбана» не желал мириться с постепенной, но оттого не менее очевидной – утратой своих привилегий и своего более высокого, чем  у «чужаков»-италийцев, статуса. Начатое Цезарем претворение в жизнь подлинно имперской политики, в ущерб господствующему положению Города Рима, породило в «Главе мира» прямо-таки панические настроения и слухи. Если верить этим слухам, диктатор якобы вынашивал план перенести столицу  республики «потомков Ромула»  из Рима в Трою (а точнее - в построенный на ее месте римлянами город Илион)  или даже в  Александрию. Эти сплетни были наверняка придуманы, чтобы подчеркнуть претензии диктатора на положение эллинистического монарха (но, возможно, по мере обострения политической ситуации, оказались лишенными оснований в гораздо меньшей степени чем, вероятно, предполагали измыслившие их «черные пиарщики»). Думается, выросшему в просвещенном столичном семействе, впитавшему с молоком матери то, что римляне называли humanitas («человечностью») и urbanitas (буквально: «столичностью», то есть, по Михаилу Гаспарову - «вежеством», «светскостью», «культурностью»), и воспитанному под влиянием эллинских философов космополиту, «гражданину мира» (а не одного только Рима), каким был Гай Юлий, утонченная Александрия была духовно, несомненно, ближе, чем тяжеловесный Рим на Тибре, грозивший окончательно окостенеть, застыть, погрязнуть в своих вековых традициях и суевериях.  В Александрии Гаю Юлию не пришлось бы постоянно учитывать в своей деятельности семейные интриги и наследственные привилегии. В египетской столице, гавани, отрытой всем морям, он мог бы править, как хотел, по собственному усмотрению и произволу (не говоря уже о близости  царицы Клеопатры, с которой Цезарю бы там никто не помешал не просто «слиться в экстазе», но и сочетаться, наконец, законным браком, положив начало собственной династии – без всяких кавычек). Перспектива, согласитесь, крайне привлекательная…при всей своей химеричности…
     Между тем, нельзя не заметить, что политика Цезаря в отношении провинций обеспечила диктатору благосклонность римских финансистов. Гай Юлий дал им возможность активно развивать свои торговые отношения с новыми рынками в более благоприятных условиях, чем прежде. Да и правящие слои населения провинций все больше проникались симпатией  к столь щедрому и милостивому к ним римскому диктатору. Это явилось очень важным фактором укрепления социальной базы установленного Гаем Юлием режима. Ведь его популярность в самом Граде Риме неуклонно падала.
        Цезарь увеличил число жрецов римской государственной религии, эдилов и квесторов, чтобы заместить все эти должности своими сторонниками. И, разумеется, он увеличил (с той же самой целью)  число сенаторов – сразу до девятисот. Назначение новыми сенаторами людей Цезаря вызвало в сенате не просто всплеск, но целую бурю эмоций.

        15.СЕНАТОРЫ МИЛОСТЬЮ ЦЕЗАРЯ

        Гай Юлий ввел в сенат ни много, ни мало – четыреста новых членов, которых представители прежней сенатской клики сочли достойным лишь презрения скопищем представителей самой отъявленной и гнусной черни, когда-либо осквернявшей своими седалищами почтенные скамьи сенатской курии – грубых невежественных солдафонов, писарей, сыновей вольноотпущенников, неотесанных косноязычных иноземцев, пред которыми, как писал поэт Ювенал в своей сатире, «не грех помочиться, а может – и больше». «Подонков всех народов и земель», сама мысль о необходимости сидеть рядом с которыми вызывала крапивницу у многих надменных «потомков Энея и Ромула». Злословие почтенных представителей древних сенаторских родов может быть извинено разве что тем общеизвестным обстоятельством, что единственным утешением проигравшей стороны всегда является клевета и очернение стороны победившей. В действительности (а не в воспаленном воображении тайных «антицезарианцев») Гай Юлий даже в самых смелых своих мечтах отнюдь не был (так и хочется добавить «к сожалению»!) таким «ниспровергателем основ» и радикалом, каким его воображали себе (а главное – представляли «Граду и миру») недобитые им «староримские» олигархи. Если не полениться чуть внимательнее проанализировать их гневные инвективы и обвинения новых сенаторов милостью Цезаря во всех мыслимых и немыслимых пороках и грехах, от этих обвинений, право же, мало что останется.
        Несомненно, Цезарь щедро вознаградил за верность и исправную службу своих центурионов. Однако представляется сомнительным, что он просто взял да и перевел их одним росчерком пера из состава легионов в состав сената. Все эти люди, независимо от того, заслужили ли они доверие и благодарность диктатора в рядах его войска, на фронте или же в тылу, получили от Цезаря возможность обогатиться, причем нередко – сколотить  себе действительно немалые состояния. Цезарь как-то, в приливе откровенности, признался, что, не колеблясь,  щедро оплатил бы даже услуги самых что ни на есть отпетых головорезов и разбойников, если бы нуждался в них для защиты его, Цезаря, достоинства – знаменитого «дигнитас». Тем более щедро Гай Юлий был готов оплачивать аналогичные услуги честных воинов (или, по крайней мере, воинов, способных без особого труда выдать себя, если понадобится, за честных).
        Вне всякого сомнения, Цезарь выждал некоторое время или дождался повышения статуса своих кандидатов в сенаторы, прежде чем помог им занять почетные должности формата места в римском сенате. Введенный Цезарем в сенат бывший центурион мог уже задолго до того быть возведен во «всадническое» сословие (ведь, как нам с уважаемым читателем давно известно, для этого требовалось не пройти нечто вроде «посвящения в рыцари», а лишь соответствовать определенному имущественному цензу, то есть – иметь соответствующее финансовое обеспечение, владеть имуществом на определенную сумму, а именно – четыреста тысяч сестерциев; до превращения «всаднического» сословия в наследственное приемным сыном Цезаря - императором Августом было еще ой как далеко!); введенный диктатором в сенат бывший писарь мог еще задолго до того стать состоятельным коммерсантом; бывший сын вольноотпущенника – заслуженным магистратом, и т.д. «Низким» же происхождением спесивая «великосветская» старосенаторская клика вечно попрекала кого ни попадя – того же Гая Мария или даже самого «Отца Отечества» Марка Туллия Цицерона…
         С самой неприглядной своей стороны «великоримская» сословная спесь и связанные с нею общественные предрассудки проявились по отношению к выходцам из провинций, сделавшихся, по воле диктатора, римскими сенаторами.
         Наиболее едкие шуточки и язвительные, хотя и сомнительные, остроты отпускались «великоримскими шовинистами» в адрес галлов, только что снявших привычные им с детских лет штаны и восседающих отныне в тогах с пурпурными полосами на выщербленных от времени сенатских скамьях, не зная, якобы, ни языка, ни топографии «Столицы обитаемого мира».
         В действительности же служившие мишенями этих насмешек столичных «великосветских» остряков «галльские варвары» были богатыми, культурными уроженцами областей, подвергшихся основательной эллинизации еще задолго до присоединения их к Римской «мировой» державе.  К числу «сенаторов из варваров» относились ветераны Цезаря, вроде отважного Валерия Тровцилла (ии же Тровкилла), сына гельветского племенного вождя, входившего в ближайший круг друзей Гая Юлия, или бывшего секретаря диктатора -  Помпея Трога, чей отец получил в Нарбонской Галлии римское гражданство за десятки лет до введения его сына в римский сенат. Однако «галлами» столичный «бомонд» честил и граждан процветающих и знаменитых муниципиев из Цизальпийской Галлии, фактически – тех же италиков, чьи родные города в немалой степени способствовали процветанию и блеску Римской «мировой» державы (как, например, Верона – родина прославившего римскую и мировую литературу лирика и сатирика Гая Валерия Катулла, вынужденного всю свою жизнь, проведенную с юных лет в Граде на Тибре, довольствоваться не «первосортным» римским, а лишь «второсортным» латинским гражданством). Уроженцем Предальпийской Галлии был и известный римский историк Корнелий Непот.
       Назначение всех этих «ЗаМКАДышей» (говоря по-нашему) сенаторами было наглядным отражением попытки дальновидного Цезаря, добиться сближения между Римом и провинциями, ликвидировать прежнее различие, стереть прежнюю почти непреодолимую грань между господствующим Городом на Тибре и покорно служащими ему областями, покоренными им силой оружия и принуждаемыми им к уплате дани. Однако все эти новые сенаторы милостью диктатора были выходцами из состоятельных семей либо же скоробогачами. Они были представителями не столько тех или иных зависимых от Рима областей, сколько  вполне  определенного класса. Эти столь нежеланные в глазах столичного «высшего общества» люди, обвиняемые во всех и всяческих морально-нравственных дефектах, подлинные, истинные «цезарианцы», были представителями нового, находящегося на подъеме, социального слоя. И потому «ревнителям традиций» вроде Цицерона, якобы внутренне содрогавшегося от необходимости сидеть рядом с этими «пришельцами из ниоткуда» в сенате, следовало бы, наоборот, рекомендовать и всеми силами проталкивать их в этот самый сенат. Ведь они были именно восхваляемыми Цицероном в свое время «почтеннейшими людьми», «гоминес гонестиссими», откупщиками и банкирами, армейскими поставщиками, финансистами  и ворочавшими миллионами купцами, приобретшими, на службе  Цезаря, не только богатые состояния, но и богатый опыт. Многие из них, под началом «потомка Венеры» не только командовали обозными или саперными частями,  но служили кавалерийскими офицерами или военными трибунами, так что приобретенные на службе под орлами Гая Юлия знания теперь позволяли им занять должность, скажем,  провинциального наместника или армейского легата.
      Товарищи Цезаря по партии, введенные им в сенат, они были сливками «всаднического» сословия, цветом «новоримского» крупного капитала…  Однако среди новых сенаторов при всем желании нам не найти некоторых известных друзей и соратников диктатора. Видимо, некоторые из них совершенно не стремились войти в состав сената, хотя это, наверно, просто не укладывалось в голове, в косном сознании потомственных членов сословия «отцов, занесенных в списки». Вполне можно себе представить, что для потомков древних этрусских царей-«лукумонов», или знатных аристократических фамилий древних италийских городов, процветавших задолго до возникновения (и уж тем более – выхода на военно-политическую арену) Рима на Тибре,  населенного, как «город-убежище», гипотетическим Ромулом «голодранцами всех земель и племен», за которых ни один порядочный сосед не пожелал отдать своих дочерей (иначе не пришлось бы «перворимлянам» умыкать себе в жены сабинянок!), включение в состав римского сената если и было честью, то честью весьма сомнительной.
       Ну, и, конечно, были среди друзей и приближенных Гая Юлия и такие, в чьих услугах он просто больше нуждался за стенами сенатской курии, чем в ее стенах.
       Прежде всего – крупнейшие, могущественнейшие финансисты – умные и дальновидные люди, еще со времен Красса сделавшие, подобно самому победившему Спартака «пожарному-поджигателю»,  ставку на Цезаря, и не просчитавшиеся в своих ожиданиях и расчетах. Возможно, Цезарь заранее гарантировал этим толстосумам, что вовсе не собирается совершать никакой социальной революции. Встать на сторону Помпея казалось этим «денежным мешкам» слишком рискованным делом, ибо сторонники «Великого», сплошь – бывшие «сулланцы», разумеется, не побоялись бы, в случае чего, провести для пополнения своей войсковой казны новые проскрипции (внеся в проскрипционные списки, естественно, в первую очередь, самых богатых). Не то, что «милостивый», «милосердный» Цезарь.
        Оппий и Бальб – две главные фигуры в сфере римского финансового капитала -, были не только спонсорами Цезаря, но и его усердными  агентами, выполнявшими всякого рода официальные и неофициальные, тайные, миссии «потомка Венеры» как до начала, так и во время гражданской войны, плетшими без устали интриги, сочинявшими и распространявшими письма и памфлеты, используя в интересах Цезаря свое собственное влияние. Оппий был отпрыском известного римского банкирского семейства. Рядом с ним возвышалась могущественная и зловещая фигура Бальба – выходца из испанского города Гадеса, древнего пунийского Гадира, современного Кадиса, в котором дом Бальба обладал почти царской властью и непререкаемым влиянием на все дела. С Бальбом Цезарь познакомился в свою бытность квестором, а затем – претором в «Испании ультериор», и, по истечении своей легислатуры, прихватил оборотистого испанца с собой в Рим. В Риме «чужак»-мультимиллионер очень скоро добился такого влияния, о котором родовитые сенаторы могли только мечтать. Одно время Бальб сблизился с Помпеем. Вообще же гадитанец держал нос по ветру, переходя всякий раз на сторону более сильного из претендентов на власть над «Градом и миром». Видимо, в последнее десятилетие безмерно затянувшейся агонии Римской олигархической республики ни одна более-менее важная политическая интрига не обходилась без прямого или косвенного участия могущественного и таинственного гадитанца. Общая нелюбовь к нему римского «высшего света» привела к тому, что Бальба в конце концов отдали под суд за очередные темные делишки. Однако на его защиту встали все -  Помпей, и Красс, и даже Цицерон. А с такими друзьями врагов можно было не бояться – ни в Риме, ни где бы то ни было еще. Так Помпей, Красс и Цицерон общими усилиями спасли Бальба…для Цезаря.
        С учетом всех изложенных выше обстоятельств, нас с уважаемым читателем не должно удивлять то, что в убежденных сторонниках Цезаря числился и «царь банкиров», римский «всадник»-толстосум Рабирий Постум, чьи обширнейшие деловые связи простирались далеко за пределы собственно Рима и даже Римской «мировой» державы, чьи финансовые ресурсы казались просто неисчерпаемыми (что вполне понятно, ведь еще достопочтенный батюшка достопочтенного Рабирия именовался современниками и согражданами fortissimus еt maximus publicans, или, в переводе с латыни на русский – «могущественным и великим откупщиком».). Рабирий Постум был одним из крупнейших заимодавцев египетского царя, которого Птолемей XII был вынужден назначить главой финансовой администрации (диойкетом) своего зависимого от Рима царства. В течение года, пока Рабирий Постум занимал эту должность, он пользовался открывшимися перед ним безграничными возможностями для выбивания долгов. Алчный римлянин сумел не только с лихвой вернуть все деньги, ссуженные им царю Египта под огромные проценты, но  и сказочно обогатился на вымогательствах. Под угрозой восстания замордованных подданных Птолемею пришлось в конечном счете отправить его в отставку и даже заключить на время в тюрьму. Впрочем, Рабирий Постум без труда сбежал из заключения и тайно вернулся на корабле в Италию. В Риме он предстал перед судом по обвинению в вымогательстве. Несмотря на защиту Цицерона и колоссальное давление, которое его друзья оказывали на суд, он все же был признан виновным и в 54 году вынужден был отправиться в изгнание. Но впоследствии Цезарь вернул Рабирия Постума, из ссылки в Рим, как и многих других осужденных. В дальнейшем бывший диойкет активно участвовал в политической жизни в качестве сторонника «потомка Венеры».
          О связях Цезаря с весьма богатой и потому весьма влиятельной верхушкой иудейской общины можно лишь догадываться, но его хорошие отношения с иудеями вообще были общеизвестны.
          Проводя в жизнь свою новую социальную политику и свою новую политику по отношению к провинциям, Гай Юлий позволил всем этим людям развернуться во всю ширь, «на всю катушку» - будь то оборот капиталов, укрепление кредитной системы в Италии или освоение новых рынков. Ни разу за всю историю борьбы с Цезарем сенатской олигархии не удалось подорвать доверие «денежных мешков» к Гаю Юлию и их веры в его дело. «Денежные мешки» прекрасно понимали, что лучшего проводника в жизнь своих интересов, чем Цезарь, им не отыскать.
          В ближайшее и самое доверенное окружение «потомка Венеры» входили и те римские «всадники», которых он, в награду за оказанные ими ему услуги, сделал сенаторами.  К их числу относились самые разные люди – от кавалерийского офицера «без страха и упрека» Волусена Квадрата до «штаб-офицера» Марка Витрувия Мамурры, командовавшего в Галлии саперными частями, или, если угодно, инженерными войсками (именно под его руководством были сооружены римские укрепления вокруг Алезии и такой шедевр строительного искусства, как чудо-мост через Рен, по которому Цезарь первым среди римских «дуксов» пересек эту реку в 55 году - правда, вероятно, не без помощи греческих мостостроителей).
         Мамурра, право же, заслуживает того, чтобы о нем было рассказано несколько подробнее, чем о других представителях «цезарианской старой гвардии» – уж очень яркой личностью он был, даже на общем фоне окружения Гая Юлия, состоявшего из людей весьма незаурядных. Марк Витрувий Мамурра, отпрыск «всаднического» рода Витрувиев из города Формия (давшего Риму и миру немало строителей, архитекторов и инженеров), сын гражданского инженера Марка Мамурры, в юности принял семейное дело, учился у отца. Начал самостоятельную деятельность в период диктатуры Суллы в конце восьмидесятых или начале семидесятых годов. Благодаря умениям и таланту сумел составить конкуренцию в области возведения частных домов и гражданских объектов самым известным греческим и египетским инженерам и архитекторам, которых приглашали в Град на Тибре римские патриции и «нобили» плебейского происхождения. В 64 году талантливый формиец вместе Луцием Корнелием Бальбом был назначен префектом мастеровых или инженеров (лат. prаеfеctus fabrum) в армии Помпея Магна во время Третьей Митридатовой войны. Бальб и Мамурра отвечали за материальную и инженерно-техническую часть римского войска. В ходе Восточного похода Мамурра составил себе значительное денежное состояние. По возвращении в Рим в 62 году  он принял предложение Цезаря, став префектом мастеровых, или инженеров, в период испанского наместничества Гая Юлия. Затем возглавил все инженерные службы во время Галльской войны в 58-50 годах. Мамурра был и опытным судостроителем - в 54 году он спроектировал новый тип корабля накануне второго похода Цезаря в Британию, чем способствовал новому успеху римского войска. В 49 году одаренный формиец активно поддержал «потомка Венеры» во время гражданской войны с Помпеем. На службе Гаю Юлию Мамурра чудовищно обогатился и, купаясь в немыслимой роскоши, вел столь предосудительный, с точки зрения «нравов предков», или, откровенно говоря - распутный образ жизни, что даже был заклеймен позорным прозвищем, или кличкой, «ментула» (означающем, на вульгарной, «нецензурной», латыни, мужской срамной уд – пенис, вкупе с тестикулами, и переводимым на русский язык обычно как «хрен») в бессмертных строфах стихотворца Гая Валерия Катулла, на дух не выносившего ни Цезаря, ни «цезарианцев», о чем свидетельствует хотя бы следующая эпиграмма:

       «В чудной дружбе два подлых негодяя,
       Кот Мамурра и с ним - похабник Цезарь!
       Что ж тут дивного? Те же грязь и пятна
       На развратнике римском и формийском.
       Оба мечены клеймами распутства,
       Оба гнилы и оба - полузнайки,
       Ненасытны в грехах прелюбодейных.
       Оба в тех же валяются постелях,
       Друг у друга девчонок отбивают.»
      
        Или другая эпиграмма, сочиненная еще до разрыва Цезаря с Помпеем, в которой достается от Катулла на орехи всем – и Мамурре, и Цезарю, и «Великому»:

        «Кто это в силах видеть, в силах вытерпеть.
        Коль не развратник, не игрок, не взяточник?
        Все у Мамурры, чем владела Галлия
        Косматая и дальняя Британия.
        Распутный Ромул (Цезарь – В.А.) , долго ль будешь все сносить?
       А он (Мамурра – В.А.) теперь, надменный, загордившийся,
       По всем постелям вдосталь нагуляется
       Невинным голубком, самим Адонисом!
       Распутный Ромул , долго ль будешь все сносить?
       Ты сам развратник, и игрок, и взяточник.
       Не с тем ли, полководец ты единственный,
       На острове том был, на крайнем, западном (то есть в Британии – В.А.),
       Чтоб этот ваш блудящий хрен истасканный (Мамурра – В.А.)
       По двести и по триста тысяч клал в мошну?
       Какая щедрость – но с руки не левой ли ?
       Ужель еще он мало проблудил, проел?
       Сначала он добро мотал отцовское;
       Стал Понт ему второй добычей (под командованием Помпея – В.А.); третьей же –      Иберия, - то помнит златоносный Таг (ныне – река Тахо – В.А.);
       А днесь трепещет Галлия с Британией (под командованием Цезаря – ВА.)!
       Зачем же зло (Мамурру – В.А.) пригрели вы (Помпей и Цезарь – В.А.)? Что может он?
       Лишь прожирать наследства за наследствами?
       Не для того ли, в Граде первомощные,
       Вы, тесть (Цезарь – В.А.) и зять (Помпей – В.А.) , все привели к погибели?»
      
       Если верить Светонию, «Цезарь не скрывал, что в стишках о Мамурре Катулл заклеймил его (Цезаря – В.А.) вечным клеймом». Впрочем, согласно тому же автору «Жизни двенадцати цезарей», поэт из Вероны со временем одумался, извинился по всей форме перед Цезарем, был приглашен незлобивым и незлопамятным (когда ему это было выгодно) «распутным Ромулом» на обед  и даже причислен к  интимному кругу друзей всесильного диктатора (после чего странным образом исчез из политической и из литературной жизни)…
       Что же до «блудящего истасканного хрена», то, осознав полную безуспешность и бесперспективность  своих настойчивых попыток войти в римскую столичную элиту, «замкадыш» (выражаясь современным языком) Мамурра в отместку бросил «нобилям» открытый вызов и выстроил себе, так сказать, на самом видном месте, а именно – на  Целийском холме, роскошный дворец, облицованный самым дорогим эвбейским и каррарским мрамором и украшенный мраморными же колоннами (именно Мамурра первым «открыл» каррарский мрамор и начал использовать его при строительстве). Этот умышленный вызов «нобилитету», столь дерзко брошенный Мамуррой, доставил много неприятностей Цезарю, не желавшему портить отношения со знатью, и вынужденному после 45 года пожертвовать Мамуррой, отдалив от себя раздражавшего аристократов «Хрена», получившего назначение в африканскую провинцию и сумевшего скупить там обширные земельные владения.
      «Старые гвардейцы» Гая Юлия были людьми самого разного происхождения, но Цезарь не взирал на их происхождение, поскольку в них во всех нуждался. Вертидий был еще ребенком проведен по Риму в триумфальном шествии, став затем из военнопленного рабом, со временем же, по прошествии целого ряда темных, не известных никому лет своей бурной биографии, стал войсковым поставщиком и обладавшим широчайшими полномочиями начальником всей обозной службы войска Цезаря в годы Галльской войны. Панса и Матий (или Маций) были выходцами из римского «всаднического» сословия. Подобно провинциалам Тровкиллу, Трогу и Галлу (у которого даже само имя говорило о его «варварском» происхождении), вошли сначала в секретариат проконсула, а затем, по мере служебного роста – в «негласный кабинет» диктатора. Секретарь Гая Юлия - Авл Гиртий - был не лишен литературных дарований. Именно он дописал за Цезаря его «Записки о Галльской войне» (а, возможно, был также автором некоторых других фрагментов «журнала боевых действий» проконсула, всегда перегруженного работой – не зря о Цезаре ходили слухи, наделявшие его способностью одновременно слушать, читать, писать и диктовать), и составил свод сообщений о ходе войне гражданской. Говорят, Авл Гиртий был невероятным обжорой и чревоугодником, опасным для всякого хлебосольного хозяина, ибо, явившись на званый обед или на пир по приглашению, мог запросто один слопать – «как за ухо кинуть» - все угощение, оставив всех других гостей и самого хозяина голодными.
         Но не стоит думать, что Цезарь набирал себе сторонников только из числа «всадников». Нам с уважаемым читателем уже известно выдающееся положение, занимаемое его центурионами, и ловкость, с которой эти бывшие рубаки-солдафоны, щедро вознагражденные диктатором за верную службу, вписывались (или, говоря по-современному – «интегрировались») в социальную структуру римского рабовладельческого общества, умело приспосабливаясь к своим изменившимся жизненным обстоятельствам.
        Присоединялись к Гаю Юлию и откровенные авантюристы, банкроты и азартные игроки. Цезарь платил за них долги, после чего они либо переставали быть авантюристами, банкротами и азартными игроками, либо исчезали из жизни своего благодетеля (да, скорее всего, и из жизни вообще). Тот факт, что Цезарь считался по своим взглядам «популяром», что он поднял оружие на господствующий олигархический режим, что его долгое время на полном серьезе считали «мятежником» и бунтарем», что он охотно использовал в своей пропаганде старые, ходкие лозунги партии «популяров», не должен скрывать от нас той простой истины, что Гай Юлий принадлежал к «нобилитету», что он использовал свое происхождение и положение своей семьи для захвата власти, что он постоянно искал и постоянно находил себе союзников в рядах своего собственного класса.
         Почти все легаты и военные трибуны, с чьей помощью Цезарь выигрывал битвы, были такими же «нобилями», как и сам «потомок Венеры». И все они (за несколькими исключениями) хранили своему «дуксу» нерушимую верность (в отличие от изменившего ему  «вернейшего из верных» - Тита Лабиена, не являвшегося ни римским «нобилем», ни даже уроженцем Рима). Знатные молодые люди, явившиеся в свое время под знамена Гая Юлия, чтобы добиться воинских почестей и славы, и ныне, повзрослев, заматерев, были по-прежнему связаны с Цезарем узами дружбы (по-латыни – amititia).
         Упрочив, наконец, свою единоличную власть над «Градом и миром», Гай Юлий стал всеми средствами искать (и находить) себе друзей среди прежних сторонников Помпея. По «Кассиевому закону», или «lеx Cаssia», некоторые сенаторские семейства плебейского происхождения были возведены в патриции. В данном случае «клементия» и деньги Цезаря слились в заманчивую «амальгаму», чарующему блеску которой многие не смогли противостоять. Некоторые древние патрицианские фамилии – Эмилии, Сервилии и другие – также стали сторонниками Цезаря – не в последнюю очередь благодаря влиянию былой «сударушки» диктатора - Сервилии, по-прежнему связанной с ним узами верной и сердечной дружбы, одинаково хорошо разбиравшейся как в политических, так и в денежных вопросах. Сервилия даже планировала женить своего сына Брута на дочери Цезаря – Юлии (что, между прочим, ставит под сомнение версию о зачатии Сервилией Брута от Цезаря – в тогдашнем римском «высшем свете», в отличие от египетского, подобные кровосмесительные связи приняты не были; исключения, вроде связей народного любимца Клодия Пульхра со своими сестрами, не были оформлены как брачные отношения), но Гай Юлий предпочел, исходя из высших для него, на тот момент, тактико-династических соображений, выдать Юлию за Помпея «Великого». Впрочем, расстройство Цезарем задуманного Сервилией брачного союза между Брутом и Юлией нисколько не поколебало ни верности Сервилии своему былому возлюбленному, ни ее веры в его выдающиеся таланты государственного мужа.
        Верными сторонниками диктатора были также патриции Клавдий Нерон и Долабелла.
        Лагерь приверженцев диктатора был крайне пестрым и неоднородным, а мотивы, побуждавшие их присоединиться к Цезарю, – самыми разными. Не вызывает удивления тот факт, что реабилитированный и возвращенный Гаем Юлием в Град на Тибре из изгнания консуляр поклялся в вечной верности «до гроба» своему «спасителю». Но то, что консул, в свое время торжественно вручивший перед всем сенатом меч Помпею для защиты Отечества от «мятежника» Цезаря, внезапно вспомнил о своем родстве с Цезарем, после того, как Цезарь одолел Помпея, невольно заставляет усомниться в искренности этого «забывчивого» господина хотя бы в одном из этих двух случаев…

          16. ВСЯ СИЛА В ВАС, КВИРИТЫ…

          Из-под пера неоднократно упомянутого в настоящем правдивом повествовании верного сторонника Цезаря, историка и публициста Саллюстия Криспа вышли два сочинения, заслуживающие, скорее всего, быть названными «открытыми письмами». Первое сочинение Саллюстия датируется, вероятнее всего, временем еще до начала гражданской войны, второе – вероятнее всего, временем после победы Цезаря над «помпеянцами» в сражении при Тапсе.
          Письма к Цезарю по своей литературной форме представляют собой увещевательные послания (симбулевтика, суасориа, или свасориа), известные в греческой литературе со времен Платона (письма VII и VIII) и Исократа («К Никоклу»), в римской — со времени Цицерона («К брату Квинту», I, 1 и 2). В письмах Саллюстия были выражены откровенное преклонение автора перед  Цезарем, непоколебимая вера в него и в его  способность «обустроить» Рим. В обоих письмах Саллюстий осуждал жестокости времен гражданской войны между Марием и Суллой и последней гражданской войны, между сенатом (то есть - Помпеем) и Цезарем.
          В обоих письмах их автор фактически изложил обширную программу социально-политических реформ, рекомендованную секретарем Цезаря своему патрону, набор необходимых действий, выведенный из результатов проведенного Саллюстием анализа упадка римского общества вследствие упадка римской общественной морали. Саллюстий явно верил в то, что только Цезарь способен восстановить в государстве порядок после всех потрясений, сопряженных с гражданской войной и упадком нравов, обуздать своеволие знати, отнять у денег и богатств их значение, возвратить свободу римскому народу, улучшить его нравы, ввести тайное голосование при избрании магистратов и в суде, увеличить число сенаторов.
     В письмах Саллюстия ярко отразились ожидания проникнутой идеализмом части «популяров», их представлений о характере необходимой Риму коренной реформы государственного устройства и жизненных норм.
     Вопрос о причинах упадка нравов в Римском государстве, по мне¬нию римских историков, начавшегося в конце III веке до Р. Х., но ставшего особенно заметным по окончании Третьей Пунической войны (в 146 году, когда Сципионом Африканским Младшим был разрушен Карфаген) и связанного с притоком в Италию захваченных богатств и рабов, являвшийся одним из главных для Саллюстия в его дальнейшем творчестве, был поднят им уже в его письмах к Цезарю.
     Картина состояния римского государственного организма, нарисованная Саллюстием, была чрезвычайно мрачна, прямо-таки плачевна. Меры исцеления, которые Саллюстий имел смелость рекомендовать Цезарю, в принципе были направлены фактически на восстановление древних республиканских порядков. Рим рассматривался Саллюстием как Город, а не как государство. Развиваемые Саллюстием в письмах Цезарю идеи обновления народа и сената наглядно свидетельствуют о том, насколько Гай Юлий на практике успел отдалиться от представлений своих прежних товарищей по партии «популяров». Вынашиваемую и претворяемую в жизнь Гаем Юлием концепцию «Рима-империи», предусматривавшую создание сильной централизованной «вертикали власти» в сочетании с широкой автономией провинций отделяли от предлагаемой Саллюстием концепции «Рима-города» целые световые годы, или «дистанции огромного размера» (как выразился бы полковник Скалозуб из грибоедовского «Горя от ума»). Из писем Саллюстия, между прочим, становится понятно, почему старые «популяры», друзья и соратники «потомка Венеры» первых лет его политической карьеры, впоследствии присоединились к заговору против своего прежнего товарища, ставшего всесильным диктатором. Цезарь перестал быть одним из них. «Популяры» перестали считать Гая Юлия «своим».
        Страшно далекими от реальности представляются современному читателю предложения Саллюстия в области финансовой политики. Достаточно верно объяснив упадок римского «общего дела» стремлением к роскоши, он давал Цезарю, давно уже ставшему «кондотьером» римской плутократии, поистине трогательный в своей наивности совет, прежде всего, лишить деньги их значения, хотя принятые Цезарем финансово-политические меры преследовали прямо противоположную цель.
        Совершенно не соответствует устремлениям Гая Юлия и предложение публициста касательно необходимости реформировать государство. Цезарь действительно стремился реформировать  римское государство, но только путем замещения вакантных мест в сенате своими ставленниками, обеспечивая себе тем самым возможность манипулировать государством, а не укреплять его традиционные основы.
        Не вызвали (да и не могли вызвать) у Цезаря положительного отклика и предложения Саллюстия демократизировать политическую жизнь Города. Гаю Юлию требовался гибкий, эффективный  административный аппарат, реагирующий на его приказы с быстротой хорошо объезженной лошади, мгновенно повинующейся своему всаднику.  Он вовсе не стремился к укреплению демократических традиций, грозящих оказаться, в конечном итоге, препятствием и тормозом на пути реализации его властных амбиций и даже основой для возникновения оппозиционных настроений.
        Немаловажное место в письмах Саллюстия занимали советы, касающиеся «обновления народа».  Под «обновлением народа» Саллюстий понимал уменьшение численности римского столичного плебса, политизацию и усиление роли народных масс. Он предлагал переселить значительную часть жителей Столицы в специально выведенные для этого колонии, населению которых надлежало быть смешанным, состоящим как из «старых», так и из «новых» римских граждан. Цезарь действительно выводил колонии, но его колонии имели совершенно иной характер и служили совсем  иной цели – умиротворению его ветеранов. Предложение расширить участие народа в государственной жизни, наверняка, вызывало нескончаемые приступы хохота  у аристократического «нобилитета», ибо общение и обращение Цезаря с римским плебсом, наряду с одновременными попытками «гладить его по шерстке» посредством определенных уступок,  было проникнуто стремлением полностью отстранить «столичную биомассу» от политической жизни.
       Одной рукой Цезарь давал народу подарки, субсидии, «хлеб и зрелища», другой – отбирал у  боготворившего его народа права и привилегии.
       Кстати, о «хлебе и зрелищах». Действительно щедрые раздачи зерна, оливкового масла, денег, грандиозные игры и даровые угощения народа в связи с триумфами Цезаря имели и свою оборотную сторону. Число граждан, бесплатно получавших от государства зерно, было уменьшено с трехсот двадцати до ста пятидесяти тысяч. Что лишь частично может быть объяснено значительным сокращением населения Рима вследствие гражданских войн. «Согласно результатам проведенной по приказу Гая Юлия переписи полноправных римских граждан, вместо трехсот двадцати тысяч человек, насчитывавшихся прежде, теперь оказалось налицо всего сто пятьдесят тысяч. Такой урон принесли гражданские войны, столь значительную часть народа (свободных полноправных жителей собственно Города Рима – В.А.) они истребили, и это еще не принимая в расчет бедствий, постигших остальную Италию и провинции!» (Плутарх). Ой ли? Не лукавил ли старик из Херонеи? По мнению автора настоящего правдивого сочинения, в гражданской войне никак не могла погибнуть половина всех столичных получателей «анноны».
       Предложения популиста Долабеллы касательно отмены задолженности по квартплате и уж тем более – кассации долгов вообще, были  модифицированы и, в конечном счете, выхолощены Цезарем. Не мог же он себе позволить так разочаровать спонсировавших его финансистов. С другой стороны, Гай Юлий не мог себе позволить испортить отношения и с беднотой. И «потомок Венеры» нашел своего рода «золотую середину». Отмена квартплаты на год, как уже говорилось выше, касалась тех, кто платил в Риме не более двух тысяч, а в муниципиях – не более пятисот сестерциев и носила разовый характер. Эта разовая мера облегчала на год положение съемщиков жилья, но через год все начиналось по новой, ибо стоимость аренды жилья не была снижена ни на асс. Психологический эффект этого данного диктатором квартиросъемщикам «шанса начать все сначала» был огромен, но по сути дела они ничего не выиграли. Цезарь прекрасно отдавал себе отчет во временном характере этой меры – он вообще принимал удивительно много мер, имевших разовый и  временный характер.
       Одной из таких эффектных, но не эффективных, эфемерных мер было зачисление должникам процентов в счет общей суммы задолженности. Сама задолженность никуда не делась. Она осталась прежней, процентная ставка снижена не была, все опять началось по новой. В итоге никто из должников не смог расплатиться по долгам, а убытки, понесенные заимодавцами, были хотя и ощутимыми, но не критическими, и уж тем более - не разорительными для кредиторов.
        Как только речь заходила о реальном участии народа в государственной жизни, «любовь  к народу» щедрого диктатора мгновенно исчезала.
        По воле Цезаря в 46 году был изменен состав судов, ставший менее демократическим. Отныне в суде могли заседать только сенаторы и «всадники», но не эрарные трибуны – своего рода плебейские старейшины, следующий по значению за «всадническим» сословием слой римского населения.
        В высшей степени недоверчивым было отношение диктатора к возрожденными несколькими годами ранее популистом Клодием к новой жизни коллегиям – упомянутым выше своеобразным плебейским клубам, нередко выполнявшим, в рамках социального движения античной городской бедноты, функции организационных ячеек и, в качестве формы политической деятельности и социальной самозащиты, игравших немаловажную роль еще в дни заговора Катилины. После разгрома Катилины коллегии были запрещены и находились под официальным запретом, пока их не возродил на волне «разгула демократии» демагог-«красавчик»  Клодий Пульхр.
         Гай Юлий долго не раздумывал. Он снова ликвидировал все коллегии (кроме, естественно, жреческих). «Его»  плебс имел «хлеб и зрелища», в Риме развернулось масштабное строительство. Несколько тысяч многодетных семей было переселено из Града на Тибре в сельскую местность. Все они были довольны и счастливы. Но научились держать языки за зубами.
          «Вся сила в вас, квириты, и вы, несомненно, можете ради себя делать или не делать того, перед чем вы склоняетесь, так как вам это приказано делать в пользу других. Обращенный против вас произвол вы добровольно торопитесь усугублять и ему способствовать» - разочарованно сказал Саллюстий, устами одного из ораторов – плебейского трибуна Лициния Макрa (попавшего в конце жизни под суд и покончившего с собой) - в своей «Истории».
           Эти слова вполне могли быть навеяны впечатлениями от социальной политики Цезаря.

           17.»ПЛАНОВ ГРОМАДЬЁ»
            
           Не все, но все-таки очень и очень многие великие планы и замыслы остаются лишь в умах или на писчем материале (бумаге, пергамене, папирусе, навощенных табличках – сути дела это не меняет). Сказанное в полной мере относится и к Гаю Юлию. Но те из замыслов диктатора, которые ему все-таки удалось осуществить, были явно рассчитаны на будущее, перспективны, масштабны и запечатлены печатью его натуры – смелой, но мудрой, радикальной, но целесообразной и лишенной всякого почтения к традициям, если эти традиции начинали представляться ему (или действительно становиться) тормозом, мешающим претворению в жизнь его начинаний.
           Ярким свидетельством присущего Цезарю в высшей степени энергичного, деятельного духа и предприимчивости Гая Юлия служат многочисленные меры, принятые в период его пожизненной диктатуры в сельскохозяйственной сфере, в области дорожного строительства и расширения существующей дорожной сети, мелиорации (к примеру - осушения Понтинских болот – постоянного источника малярии, которой именно там заразился на всю жизнь сам Цезарь, скрываясь в молодые годы от посланных по его следу Суллой «охотников за головами» – с целью превращения их в пахотные земли), как и во многих других областях экономики. Он неустанно трудился над реализацией идеи создания Империи, подлинной, без кавычек, мировой державы, открывавшей множество новых возможностей многим «ромулидам», или «энеадам» – чиновникам-управленцам и меркаторам-купцам, свободным земледельцам и банкирам. Одновременно Цезарь со своим «негласным кабинетом» разрабатывал дальнейшие планы  расселения римского столичного плебса, отслуживших свой срок легионеров и «пролетариев в лохмотьях» в новых колониях, расположенных как в пределах, так и за пределами Италии. Не менее грандиозным по масштабам и смелости было одновременное восстановление разрушенных некогда (тоже – одновременно) римлянами Карфагена в Африке и Коринфа в Греции – на этот раз, уже в качестве римских колоний – Сolonia Iulia Carthago и Colonia Iulia Corinthus. Всего в новые колонии планировалось переселить из Города на Тибре восемьдесят тысяч столичных бедняков.
           В целях развития торговли была детально разработана система поддержания в исправном состоянии римской дорожной сети, строительство дороги через перевалы Апеннин, планы расширения гавани Рима – Остии, чтобы она могла принимать более крупногабаритные морские суда с низкой осадкой, и, не в последнюю очередь, пожалуй, самый смелый проект строительства канала через Коринфский перешеек (Истм).
           Реформу римской денежной системы дальновидный «потомок Венеры» осуществил еще в самом начале своего единовластного правления, восстановив, как уже говорилось выше, приведенные в полное расстройство финансы и  кредитоспособность в Римском государстве путем введения единой и стабильной золотой валюты.
           Но и жителей Рима на Тибре, «главы мира», диктатор  не оставлял своими милостями. При нем было построено множество красивых общественных зданий, превративших «капут мунди» в «образцовый рабовладельческий город», сделав его из кирпичного – мраморным. Цезарь построил новый Форум, причем даже восстановил на прежнем месте низвергнутые «цезарианцами» в горячке гражданской войны статуи своего главного врага - Помпея Магна. Их восстановление было типичным для Цезаря жестом – смесью трезвого и холодного политического расчета, демонстрации своего стремления к примирению с недавними противниками и, возможно, порыва вполне искреннего великодушия…
           Кроме того, Цезарь, намного опередив свое время, ввел в Риме «пешеходную зону» - нововведение, направленное на охрану здоровья, слуха и нервов граждан Столицы. Центр Столицы был закрыт для колесного транспорта. Все тамошние улицы, объявленные исключительно пешеходными, были перегорожены солидными каменными пилястрами, через которые можно было проходить только пешком или же на носилках (у кого были деньги на носилки и, главное - носильщиков). Кроме того, необходимое для снабжения «Столицы обитаемого мира» продуктами питания и стройматериалами транспортное сообщение было перенесено на ночное время и на ранние утренние часы. Конечно, шум от средств передвижения беспокоил жителей столицы и ночью, мешая им спать и еще чем-нибудь заниматься, но…как говорится, спасибо «потомку Венеры» и на этом…
           Не менее энергично Гай Юлий начал поднимать духовный и культурный уровень столичных жителей, граждан «образцового рабовладельческого города». Всем проживавшим и преподававшим в Риме учителям (главным образом – эллинам или эллинизированным азиатам) диктатор широким жестом даровал римское гражданство, чтобы  привлечь в «столицу обитаемого мира» как можно больше новых представителей этой профессии, отнюдь не купавшихся в деньгах. Гай Юлий пригласил в Рим целый ряд видных эллинских ученых, что также не способствовало любви к «потомку Венеры» иных твердолобых «староримских» отцов-патрициев. Цезарь намеревался открыть в Риме библиотеки по образцу Пергама и Александрии, а также провести кодификацию римского гражданского права. Последний, весьма важный, в том числе - и для сохранения правовых (а вместе с ними – и духовных) скреп римского государства, проект был осуществлен лишь на позднем этапе существования Римской «мировой» державы – при великих императорах-законодателях Феодосии и Юстиниане. Но именно Гаем Юлием было положено начало созданию единого общеримского правового пространства, ставшего со временем всемирным.
           Еще одним весьма благотворным и важным достижением правления Цезаря в качестве пожизненного диктатора была реформа римского календаря по образцу египетского, осуществленная «потомком Венеры» совместно с александрийским математиком и астрономом Сосигеном  (или Созигеном). Прежний римский календарь ко времени этой давно назревшей реформы пребывал в самом что ни на есть плачевном состоянии. Никто в Риме давно уже толком не знал, на какой день какой праздник приходится. Точнее говоря – никто, кроме «великих посвященных» - членов жреческих коллегий, порою ошарашивавших ничего не знающих и не подозревающих сограждан-профанов, не посвященных в тайны календарной науки, объявлениями о том, когда им какой праздник отмечать. Причем иногда сопровождающие тот или иной праздник обряды явно говорили о том, что данный праздник в свое время приходился на совсем другое время года! Кое-как, с грехом пополам, жрецам удавалось сводить календарные «концы» с «концами» посредством введения дополнительного месяца. Реформа Юлия Цезаря раз и навсегда покончила с этими древнеримскими безобразиями и на много столетий пережила своего инициатора. Названный в честь него юлианским, календарь, введенный Цезарем, просуществовал,  к примеру, в нашем «Третьем Риме» аж до самого конца 1917 года, а Русская Православная Церковь пользуется им до сих пор…

        18. ГЛУХАЯ ОППОЗИЦИЯ

        Что бы кто из нас ни делал, всегда найдутся люди, которым это будет не по нраву. Даже осуществленная при Цезаре реформа римского календаря послужила становившемуся с возрастом все более сварливым (как, впрочем, и многие из нас) Цицерону поводом для язвительных острот. В ответ на замечание своего знакомого о том, что восходит созвездие Лиры, «Отец Отечества» не преминул съязвить: «Да, и несомненно – по высочайшем указу (Цезаря – В.А.)».
        К сожалению, вполне в духе этого «острого словца» мыслила и действовала вся сенаторско-демократическая оппозиция. Хотя, возможно, это крайне пассивное движение сопротивления реформам Цезаря и не заслуживало названия «оппозиция». Ведь эти, с позволения сказать, «оппозиционеры» не отваживались ни на активное открытое сопротивление, ни даже на открытые критические высказывания. Главными характерными особенностями поведения этих достойнейших квиритов, внешне прямо-таки умиравших от смирения, были передача друг другу сплетен шепотом на ухо, так, сказать «кухонные разговоры» и анонимные памфлеты. На большее их не хватало. В конце концов, горький опыт последних лет кое-чему научил «подпольных» критиков режима. «Клементия» диктатора отнюдь не гарантировала безопасность всегда, всем и каждому. Гай Юлий порой крайне чувствительно реагировал на самые, казалось бы, невинные издевки и насмешки в адрес своей высочайшей особы. Даже воздаваемые «потомку Венеры» почести порой вызывали с его стороны абсолютно непредсказуемые приступы недоверия. Все это делало ситуацию в глазах «подпольной оппозиции» поистине невыносимой…
        С другой стороны, Гай Юлий делал все от него зависящее, чтобы приобрести и обеспечить себе симпатии своих «братьев по классу». Будучи «нобилем» до мозга костей, «до кончиков ногтей» (говоря словами «ВильЯма нашего ШекспИра», посвятившего римскому диктатору одну из своих лучших трагедий – «Юлий Цезарь»), он всеми силами пытался приобрести уважение и авторитет  других «нобилей», немалая часть которых по-прежнему отказывала Цезарю в поддержке.  К числу этих тщетных, в конечном итоге, попыток относились как возведение некоторых аристократических фамилий плебейского происхождения в патриции, так и амнистия, объявленная «потомком Венеры» сторонникам Помпея, которых Цезарь буквально осыпал подарками и новыми назначениями. Наряду с мерами, принятыми в рамках проводимой диктатором политики забвения, прощения и примирения, были также изданы законы против роскоши и порчи нравов, отвечавшие духу консервативных идеалов, но способствовавшие одновременно росту популярности диктатора среди  «великоримского» простонародья, испытывавшего вполне естественную в его жалком положении «социальную зависть»  к  «зажравшимся» аристократам, и недовольного роскошным образом жизни верхов, нагло выставляемым теми напоказ «нищебродам». Мол, «у них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает», как пел Владимир Высоцкий (хотя римское простонародье, в отличие от нашего, советского,  пило, разумеется, не водку, а дешевое вино,  к тому же сильно разбавленное водой – если только и на это пойло  у него хватало денег).  Тем не менее, представители сенатской олигархии были очень недовольны тем, что Цезарь старался, по мере сил, угодить всем римлянам (а не только им одним, «оптиматам», то есть «превосходным», «самым лучшим»).
         Попытка Цезаря обрести сторонников своего режима и своей политики во всех слоях населения Римской «мировой» державы, оказалась безнадежной, тупиковой. Иначе и быть не могло. Ведь он, по сути дела, никогда и не стремился к коренному изменению общественных и государственных порядков.  И поскольку Гай Юлий не намеревался, так сказать, «печь новый пирог», ему пришлось поневоле ограничиться попытками ловко и умело перераспределить между «едоками» куски старого. Но каждый новый кусок пирога, который Цезарь добавлял к «пайке» одного из своих сограждан (а в действительности – подданных), он поневоле вынужден был забирать из «пайки» другого «едока». Получался «тришкин кафтан». Что бы Цезарь ни делал, он всегда ущемлял чьи-либо интересы, как материальные, так и духовные (или, говоря по-современному – идеологические).
       Поддерживая муниципии и провинции, диктатор оскорблял крайне чувствительную и ранимую «национальную» гордость «коренных», «исконных», «полноценных», «настоящих» римлян – гордых (независимо от своего материального положения)  жителей Града ни Тибре. Гай Юлий делал, в духе давней «популярской» традиции,  подарки, скидки и уступки столичному плебсу и сельскому «пролетариату», раздражая этим столичный «нобилитет», но его демократические меры и нововведения оказывались, в конечном счете, всего лишь эпизодическими, разовыми подачками, милостыней, подаянием, ни на йоту не изменяющими общего положения. Цезарь расширял социальные прослойки коммерсантов, крупных промышленников и банкиров, помогая им обрести то экономическое могущество, ради получения которого эти социальные прослойки (или же слои) оказывали Гаю Юлию столь щедрую финансовую поддержку, но при существующем положении вещей мог лишь в очень малой степени обеспечить им участие в политической власти, да и этот незначительный допуск к ней «новых людей» Цезарем превращал его в смертельного врага консервативной олигархии, не желавшей мириться даже с самым незначительным ущемлением своих привилегий и интересов.  К тому же протежируемые диктатором «новые люди» и сами не особенно стремились бороться за власть активно и – самое главное – открыто. Они предпочитали оставаться в тени, в роли закулисных «кукловодов», незаметно дергающих за ниточки своих марионеток-«демократов». Цезарь был для них, в сущности, не более чем одной из таких марионеток. Ситуация напоминала описанную в песне, хорошо известной (по крайней мере – людям моего поколения) Булата Шалвовича Окуджавы про бумажного солдата:

           «Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый,
           А сам на ниточке висел – ведь был солдат бумажный»…
   
           Сорвись Гай Юлий Цезарь – марионетка, или, как называли сами римляне марионеток – макк(ус), сиречь «дергунчик» - с ниточки, на которой его подвесили закулисные «кукловоды», они бы не слишком огорчились и постарались, не теряя времени, найти себе новую марионетку.
           В свете всех этих обстоятельств, можно сказать, что «потомок Венеры», вознесенный Фортуной и своим добрым гением на самую вершину власти и могущества, в то же время остался без реальной общественной поддержки, в крайне опасном для него самого и его дела «вакууме».
           Своей мудрой и гибкой политикой лавирования между сословиями, слоями, прослойками и политическими группировками Цезарь смог добиться лишь частичных успехов. Консервативная партия в целом по-прежнему относилась  нем враждебно. Ведь он посягнул и продолжал посягать на многие из ее привилегий. Нежелание вызвать еще большее недовольство собой и своей политикой  «нобилитета», но, с другой стороны – и  столичного плебса, чей «великоримский шовинизм» и демократические традиции Цезарь также опасался слишком сильно ущемлять, вынуждало диктатора придавать своим (задуманным как коренные, радикальные) реформам, половинчатый, смягченный, частичный характер, и по тактическим соображениям откладывать «в долгий ящик»  полное осуществление своего сокровенного замысла – слияния Города ни Тибре и провинций в единую мировую державу с единоличным, монархическим правлением.
         Провинции были далеко, муниципии пользовались дарованными им пожизненным диктатором правами и привилегиями очень осторожно, а главная надежда и опора Цезаря – его испытанные в походах и боях за Рим и Гая Юлия «контрактники» - были распущены самим же «потомком Венеры»  по домам и занимались «на гражданке» сельским хозяйством в заслуженных ими потом и кровью собственных усадебках на заслуженной ими потом и кровью собственной землице.
         И потому единственным выходом из сложившейся тупиковой ситуации (а заодно – и благовидным предлогом и поводом отложить проведение решительной, коренной реформы «на потом») «потомку Венеры» представилась новая (и, разумеется, победоносная) война с внешним врагом, вернувшись с которой, в блеске новой славы, увенчанным новыми лаврами, во главе своего победоносного войска, Цезарь надеялся все-таки добиться своего. На этот раз он был намерен воевать с парфянами (которых, согласно древнему пророчеству, мог победить лишь римский царь).
            
            18.»ЧЁРНАЯ ЖЕЛЧЬ»
            
            «Моя жизнь была достаточно долгой – как годами, так и славой». Это высказывание Цезаря, пожалуй, наилучшим образом характеризует его настроение в последние годы земной жизни диктатора. Можно лишь строить предположения о намерениях и планах Гая Юлия на будущее, причем эти предположения всегда будут носить на себе неизгладимый отпечаток заведомо ложных измышлений и клеветнических сплетен, усердно распространяемых недругами «потомка Венеры» и имевших скорее характер пропагандистских упражнений в декламации, чем подлинного знания сокровенных помыслов Цезаря. Задуманная им коренная перестройка не отвечавшего более потребностям времени римского государства на новых, имперских, началах оказалась чрезвычайно сложным делом. Цезарь был великим реалистом, в том числе - в политике. Вполне возможно, что он осознал своим ясным умом свою неспособность добиться чего-то большего, чем прагматическое, частичное решение вставших перед ним во весь рост проблем. Очевидно, им, при всей его решительности, энергичности и активности, овладело чувство глубочайшего разочарования. И он не видел для себя иного выхода, кроме бегства от проблем, которые оказался не способным решить. Бегства  в военный лагерь.
             Реакция чувствительного, ранимого и мучимого чувством своего трагического бессилия «потомка Венеры» на происходящее казалась его «комитам», или «комесам» (то есть «спутникам» - так римляне именовали членов свиты своих полководцев, преторов и проконсулов) порой весьма загадочной и непонятной. Ставший от воздаваемых диктатору подобострастным окружением всякого рода чрезмерных почестей, за чрезмерностью которых, как за неплотно прилегающей к  челу актера маской, проступал подлинный, искаженный лютой ненавистью к «тирану», звериный лик сенаторов, раздраженный Цезарь как-то заметил, что воздаваемые ему почести следовало бы не преумножать, а приуменьшать. Придя домой, он сбросил тогу и, обнажив шею, предложил всякому желающему, не мешкая, поскорее перерезать ему глотку. После чего рухнул, как подкошенный, сраженный очередным эпилептическим припадком.  Подобные досадные эксцессы неизменно истолковывались римской аристократией в невыгодном для Гая Юлия свете и духе - как проявления непомерных амбиций диктатора. Хотя, по здравому рассуждению, они скорее свидетельствовали об охватившем его чувстве полного отчаяния, вызванного безысходностью…
     Цезарь решительно отклонил предложение практичного Марка Антония завести себе телохранителей - под тем предлогом, что лучше один раз умереть, чем постоянно дрожать от страха за свою жизнь. Иными словами: лучше страшный конец, чем страх без конца.  Не говоря уже о том, что рекомендованная Антонием мера предосторожности, скорей всего, не соответствовала привычке Цезаря постоянно играть со смертью, да и вообще «ходить по краю».
      Клеопатра, покинув родное Египетское царство, отважилась еще раз посетить своего Гая Юлия в Риме. Чтобы избежать нежелательных и могущих оскорбить «египетскую змейку» проявлений недовольства уязвленного в своей «национальной гордости»  римского «державного» народа, Цезарь поселил ее в своих садах на берегу Тибра и не показывал ее римлянам публично.   Нам ничего не известно о подробностях этих последних «римских каникул» возлюбленной Гая Юлия с «берегов священных Нила». Маленького «цезарёнка» - несмышлёныша Цезариона, плод своей александрийской любви с Цезарем - Клеопатра из предосторожности оставила в Египте. Вся эта сдержанность и осторожность в проявлении чувств, однако, ни к чему не привела. Римские сплетники и сплетницы не преминули истолковать визит Клеопатры к своему «блудливому Ромулу» самым наихудшим и обидным для римской «великодержавности» образом. «Вконец зарвавшийся» пожизненный диктатор, мол, собирается провозгласить себя царем, развестись со своей законною супругой-римлянкой Кальпурнией (тем более, что формально имел к тому необходимый повод – ведь Кальпурния была бездетной) и жениться на коварной «нильской змее», сделав ее не только египетской, но и римской царицей. Прямо какой-то разгул тирании!!! Просто ужасно, не правда ли? Куда только смотрит общественность? И куда только смотрят бессмертные римские боги?
         Монеты, статуи и бюсты донесли до нас, людей, XXI века, портретные черты пятидесятипятилетнего Цезаря. Изборожденное глубокими морщинами, осунувшееся, как будто выжженное внутренним огнем, лицо, обтянутые тонкой кожей, сильно выступающие скулы, нависающий над узкими, будто закушенными,  губами (выдающими безмерное разочарование всем происходящим внутри и вокруг  Гая Юлия) большой выступающий нос. В-общем, портрет типичного меланхолика, явно уставшего от жизни. «Меланхолией» древние греки называли состояние глубокой подавленности, вызываемое в человеке, как им представлялось, разлитием содержащейся в его организме «чёрной желчи»…

            19.ЗАГОВОР ПРОТИВ «ПОТОМКА ВЕНЕРЫ»

            Вольнолюбивые квириты, решившиеся наконец взяться за кинжалы и мечи, чтобы поставить кровавую точку в земной жизни своего собрата по сословию, такого же римского «нобиля», что и они сами, «пошли на дело» под лозунгами восстановления республики, свободы и законности. Привлекательные для всех и каждого, благородные лозунги, ничего не скажешь…
            Но уже в описываемое, столь далекое от нас время не было ничего необычного в том, чтобы маскировать высокими идеалами стремление сохранить всеми средствами свои имущественные интересы и классовые привилегии. Именно в защиту этих интересов и привилегий решились взяться за острую сталь шестьдесят римских сенаторов, объединившихся для ликвидации Гая Юлия - выходца из их сословия, вознамерившегося столь дерзновенно поставить под вопрос их особое положение в Римском Свободном Государстве. Задуманная Цезарем замена аристократической демократии монархической диктатурой означала для благородных заговорщиков конец господства их фамильных «династий», уравнение провинций в правах с Городом Римом – прекращение или затруднение привычного для столичных олигархов выжимания из покоренных территорий всех соков ради их, столичных олигархов, непомерного обогащения.  Таким образом, будущие убийцы Гая Юлия были отнюдь не прекраснодушными, оторванными от жизни фантазерами. Они решили «завалить» диктатора не из «любви  свободе и демократии», а – элементарно! - «из-за бабок» (как говорил наш блестящий сатирик Михаил Задорнов).
             Разумеется, наряду с этим голым материальным, экономическим интересом  у высокородных заговорщиков могли быть (и наверняка были) еще и другие мотивы.  К примеру, загнанная внутрь, но так и рвавшаяся наружу злоба, жажда мести и реванша за понесенное поражение помилованных диктатором  и чувствовавших себя безмерно униженными этим помилованием родовитых «помпеянцев», чья уязвленная гордость не могла с этим смириться. Неудовлетворенное тщеславие и недовольство «нобилей», лишенных Цезарем возможности по-прежнему «играть первую скрипку» и не получивших тех магистратур, на получение которых они так  рассчитывали, побудившее их присоединиться к заговору против  «потомка Венеры». Старая, традиционная фамильная вражда к роду Юлиев.  Личная ненависть  к  диктатору. Но все это скрывалось под личиной республиканских добродетелей.  Следует еще раз подчеркнуть, что к заговору примкнул целый ряд старых товарищей Гая Юлия по партии «популяров» - демократов, для которых единоличная диктатура бывшего «популярского» вождя означала измену, полный разрыв с теми принципами, во имя которых они так долго и упорно вели борьбу с «оптиматами».
             Во главе заговорщиков стоял одаренный военачальник Кассий Лонгин, выживший после неудачного похода Красса на парфян – человек твердый и бескомпромиссный по характеру. Кассий - сторонник Помпея - был помилован Цезарем, отнесшимся  к нем благосклонно и давшем Кассию новое назначение. Тем не менее, Кассий считал себя не оцененным по достоинству, обойденным по служебной линии и оттесненным на второй план, что не соответствовало его амбициям. Немаловажную роль в заговоре играли также Децим Брут, Требоний и Гальба, чье тщеславие диктатор не смог в должной (по мнению самого Гальбы) степени удовлетворить. Роль главного идеалиста и «образцового республиканца» среди заговорщиков выпала, волей Фортуны, Юнию Бруту– молодому и подающему большие надежды «нобилю», чье имя оказалось вписанным золотыми (или кровавыми, в зависимости от точки зрения) буквами в историю борьбы с тиранией и развития революционной жизненной позиции.
             То обстоятельство, что Юний Брут был сыном бывшей многолетней «сударушки» Цезаря, по прежнему остававшейся близкой подругой «потомка Венеры», как и то, что диктатор буквально осыпал сына Сервилии своими милостями, дал, как уже упоминалось выше, повод римским сплетникам и сплетницам, на также и серьезным авторам, начиная с эпохи Цезаря, подозревать (и даже утверждать), что он был незаконным сыном Гая Юлия. Данная версия, естественно, придавала ситуации не только особую пикантность, но и эффектную драматическую окрашенность. Иные авторы сомневались в отцовстве Цезаря, который был всего лишь на пятнадцать лет старше своего предполагаемого сына от Сервилии.  К тому же, зная практичный подход к  жизни Гая Юлия, можно усомниться в том, что одних лишь родственных связей (даже самых близких) было бы достаточно для того, чтобы настолько войти  нему в доверие и милость и пользоваться его покровительством в такой степени, как молодой Юний.  Дело здесь, думается, было в другом. Сделать Брута своим фаворитом Гая Юлия, скорее всего, побудили неоценимые услуги, оказанные (и все еще оказываемые) Цезарю его верной и весьма влиятельной подругой Сервилией  в партийно-политической сфере.
            Сервилия воспитала своего сына в лютой ненависти к Помпею (приказавшему в свое время казнить ее законного супруга). Его планируемая властной матерью женитьба на Юлии, дочери Цезаря, должна была окончательно упрочить союз как между Сервилией и Цезарем, так и между двумя знатными родами - Сервилиев и Юлиев. Однако, по ходу складывания Триумвирата, невеста Брута была отдана (или, точнее «продана») тому самому «пиценскому выскочке» Помпею, против которого Сервилия всю жизнь настраивала сына, как против главного врага их благородного семейства.
            Юний Брут был человеком не только трудной судьбы, но и сложного характера, в котором робость и «зажатость» сочетались со скрытой и сдержанной страстностью. Сын Сервилии пытался скрыть эти обуревавшие его втайне чувства за внешней рассудительностью и холодностью. Потеряв свою суженую, выданную за ненавистного Помпея, глубоко разочарованный всем происходящим, Брут сблизился со своим добродетельным дядей Марком Порцием Катоном, проповедуемые которым стоически-республиканские идеи постепенно начали оказывать на мышление молодого человека все большее влияние.
              На протяжении одиннадцати лет Цезарь и Брут шли по жизни совершенно разными путями. На поле битвы при Фарсале император, возможно под влиянием писем и просьб своей дорогой Сервилии, не забыл позаботиться о ее сыне, своем молодом политическом и военном противнике. Гай Юлий приказал обращаться с плененным «цезарианцами» Брутом «помягше», смотреть на вещи «поширше». Брут был не только помилован великодушным победителем, но и вошел к тому в доверие и милость.
             Однако очень скоро Брут (возможно, под влиянием «трансфуги» Цицерона, с которым сблизился с момента «добровольно-принудительного» перехода в стан «цезарианцев») начал стыдиться своей измены республиканским принципам и идеалам. Он сочинил прокламацию в честь своего заколовшегося в Утике доблестного дядюшки Катона и принял решение вступить в прямо-таки демонстративный (если не сказать – просто провокационный по отношению к  Цезарю) брак. А именно – развелся со своей прежней женой и женился на своей двоюродной сестре Порции, дочери Катона и вдове Бибула, давнего недруга Цезаря. Хотя Сервилия этого брака своего сына не одобрила и пыталась его всеми силами отговорить от столь необдуманного, по ее убеждению, шага, предчувствуя, что ни к чему хорошему для них обоих он не приведет.
             Среди предков Юния числился так называемый Брут Старший, который некогда, подняв меч во имя попранной свободы, освободил Рим от деспота-царя из этрусской династии Тарквиниев, стал первым римским консулом и заслужил почетное прозвание отца римской свободы – знаменитой libеrtas. Сплотившиеся против Цезаря оппозиционеры не преминули воспользоваться этим давним и дальним родством молодого Юния. На статуе древнего Брута – освободителя Рима от царской тирании – ночами  стали появляться надписи (или, говоря «по-новорусски» – граффити): «Брут, ты спишь!» и: «О, если бы Брут был еще жив!» (естественно, на латыни и без современных знаков препинания). Можно представить себе, что подобные меры воздействия на ум столь восприимчивого, подверженного посторонним влияниям и одержимого идеей выполнения долга во что бы то ни стало человека, как Брут Младший (прославившийся на данном ему Цезарем посту претора как судья праведный, неподкупный и нелицеприятный), способствовали его переходу в стан «тираноборцев», так сказать, в духе семейной традиции.
             Подобно своему дяде Катону, Брут принадлежал  к числу философов-стоиков. По своей сути он был, прежде всего, приверженцем теорий, и тот факт, что эти теории стали для него, в общем контексте его отношения к жизни и представлений о жизни, подтверждением определенных добродетелей правящего класса агонизирующей олигархической республики, и желанием встать на их защиту, доказывает, насколько малым было влияние греческих философских учений на его морально-нравственный облик. Ведь принципы стоической школы позволяли ее приверженцам защищать и оправдывать многое из того, что заставляло содрогаться сердца многих римских аристократов.
               Тем не менее, нет и не может быть никаких сомнений в благородстве помыслов Брута Младшего, ведь не зря сын Сервилии прослыл неподкупным (по крайней мере, в обычном, расхожем смысле этого слова), хотя, согласно некоторым источникам, якобы не гнушался отдавать деньги в рост (впрочем, ростовщичеством грешил даже его непрошеный благодетель Гай Юлий, правда, ссужавший деньги под весьма умеренные, по римским понятиям, проценты).  Незаурядная способность Цезаря распознавать и по достоинству оценивать людей проявилась, между прочим, в словах, сказанных им, впервые ставшим свидетелем речи, произнесенной Брутом. По словам Гая Юлия, он не знает, чего желает этот молодой человек, но все, чего он желает, он желает страстно.
               Так что заговорщикам необходимо было всего лишь направить страстность желаний, свойственную Бруту, привыкшему витать в облаках возвышенной стоической философии, на достижение вполне конкретной, практической цели. И заговорщикам это удалось – не без помощи новой супруги Брута, Порции, чей фанатичный республиканский догматизм и «великоримский шовинизм» нередко принимал гипертрофированно-истерические формы (вплоть до нанесения себе самой ранений, в целях доказать самой себе стойкость своего духа), надо думать, весьма впечатлявшие ее впечатлительного и легко поддающегося посторонним влияниям супруга.
                Однако, наряду с чисто идеологическими мотивами,  у Брута наверняка не было недостатка и в мотивах личного порядка. Похоже, его глубоко унижал и мучил факт многолетней «противозаконной», запретной, греховной (с точки рения «староримской» морали) любовной связи своей матери с «развратным Ромулом», как и слухи о том, что он, Брут – незаконный сын, байстрюк, ублюдок, зачатый и рожденный «во гресех» от этой «противозаконной» связи. Как и то, что личность Цезаря его не только отталкивала, но и привлекала. Брут, вероятно, завидовал любезности, «столичности» и «вежеству» диктатора, которому без всякого труда (если глядеть со стороны) удавалось буквально все, за что бы он ни брался. В то время как ему, добродетельному и (почти) безупречному Бруту, принять всякое решение было невероятно трудно и мучительно.
               Не удивительно, что к заговору не был привлечен Марк Туллий Цицерон (чего он впоследствии никак не мог простить заговорщикам, как, говорят, и Пушкин - декабристам). Слишком часто прославленный оратор и «Отец Отечества» демонстрировал «Граду и миру» свою натуру перебежчика, вопреки всей солидности занимаемого им положения и активности его жизненной позиции. Да и для нанесения ударов не мечом духовным, а мечом железным наш почтеннейший Марк Туллий явно не годился. Для этого требовались люди совсем иного склада, не боящиеся пролития крови (и к тому же умеющие держать язык за зубами)…
           Однако самым поразительным во всей затеянной сенаторами авантюре представляется то обстоятельство, что ее участники, очевидно, считали свои действия не более чем «дворцовым переворотом». Они явно не сомневались в том, что, стоит им разделаться с «ненавистным всем честным римским гражданам похитителем римской свободы», как все сразу встанет на свои места, возвратится на круги своя, и жизнь в Граде на Тибре потечет своим привычным порядком и чередом.  У них не было припасено никакой новой политической программы, а только добрая старая «программа», сводившаяся   к трем лозунгам - libеrtas, ius, rеs publica. Они никак не подготовили свой приход  к власти после насильственного устранения диктатора, полагая, что созданный тем аппарат управления безропотно перейдет под высокую руку своих новых хозяев. Нам, людям XXI столетия подобная непрактичность представляется прямо-таки детской наивностью, бездумностью и неосмотрительностью, если не просто глупостью. Но заговорщики вовсе не были фантазерами и беспочвенными прожектерами. Просто они были настолько, совершенно «непокобелимо», убеждены в вечности и непреходящем характере привычной им с детства прежней формы господства своего класса, что не желали признавать того факта, что реальность изменилась.
            Брут, переориентированный заговорщиками в нужном им направлении, как проклятый, с последовательностью доктринера, принялся работать над осуществлением задуманного.
           «Узок был круг этих заговорщиков, страшно далеки были они от народа» (как сказал бы лидер партии большевиков и создатель советского коммунистического государства Владимир Ульянов-Ленин). Привлечь к своему «общему делу» народные массы конспираторам-аристократам и в голову не приходило, как впоследствии – нашим российским декабристам. Однако, не будучи уверены в истинных настроениях столичного плебса, они на всякий случай все-таки вооружили для обеспечения своей личной безопасности парочку гладиаторов, известных «мастеров по части фехтованья». Всерьез же о возможности вооруженного столкновения со своими политическими противниками заговорщики, похоже, и не думали.
            
           20.В МАРТЕ СОРОК ЧЕТВЁРТОГО
   
           Дата покушения на самодержца была назначена на 15 марта - иды марта.  Дольше медлить было попросту нельзя, иначе Цезарь отбыл бы из Рима  к своим «контрактникам», готовящимся к походу на Парфию. Назначенное на 15 марта в курии Помпея заседание сената должно было, как предполагали заговорщики, послужить поводом для провозглашения Гая Юлия царем – ведь только римский царь, согласно древнему пророчеству, мог победить парфян. Таким образом, у заговорщиков имелось сразу две причины не медлить с переходом от слов к делу.
       Не было недостатка в предостережениях, адресованных Цезарю и доходивших до «деспота» в той или иной форме. Однако же диктатор не был суеверным ни от природы, ни в силу полученного им воспитания, и потому не придавал предсказаниям никакого значения, хотя порой создавал  у своего суеверного окружения противоположное впечатление, чтобы  его «комиты» не смущались духом. Так, например, когда Гай Юлий, высадившись с войском близ Кирены и ступив на африканскую землю, споткнулся и упал на руки (что могло быть истолковано как недоброе предзнаменование), он воскликнул: «Африка, я беру тебя в плен!». Поэтому и полученное незадолго до покушения предостережение остерегаться мартовских ид, было им проигнорировано с «авгуровской» усмешкой просвещенного человека, хорошо знающего, что к чему….
             В последний вечер перед покушением Гай Юлий был в гостях  у Эмилия Лепида. Когда за дружеской беседой речь зашла о том, какая смерть самая лучшая, диктатор быстро, не задумываясь, заявил: «Внезапная!».
             До самого последнего момента заговорщики не были до конца уверены в успехе своего предприятия. Цезарь внезапно отменил намеченное заседание сената. Его жена Кальпурния, за которой, вероятнее всего, скрывались лица, желающие предостеречь диктатора, но не имевшие к нему прямого доступа, заявила мужу, что видела дурной сон. Поскольку Цезарь не слишком хорошо себя чувствовал (видимо, после выпитого за ужином накануне), он решил прислушаться к уговорам супруги и остаться дома. Но заговорщики прислали к  диктатору на дом одного из его легатов времен Галльской войны – Децима Брута, которому удалось без особого труда переубедить «потомка Венеры», своего старого боевого товарища и командира. Предназначенное для Цезаря золотое кресло, уже вынесенное из курии, было возвращено на  свое место.
             Однако нервам тираноубийц предстояло в тот зловещий день еще не раз пройти испытание на прочность. По пути в курию Помпея диктатора не раз останавливали. Некий ученый грек Артемидор передал Гаю Юлию свиток с настоятельной просьбой срочно и без свидетелей ознакомиться с его содержанием. Свиток якобы содержал достоверные сведения о заговоре и о заговорщиках. Однако Цезарю помешали заглянуть в этот свиток. Окруженный многочисленными просителями, занятый беседой с друзьями и знакомыми, он все никак не мог зайти в курию. Ожидавшие его там заговорщики сидели, как на иголках или как на раскаленных углях, опасаясь, что их план может быть в любое мгновение раскрыт.
             Требоний шуточками и анекдотами задерживал Марка Антония, своего старого боевого товарища, у дверей зала заседаний, ибо вся шайка тираноубийц побаивалась недюжинной физической силы и личной храбрости воинственного консула.
             Наконец Цезарь воссел на своем золотом «тронном» кресле. Как и было заранее условлено, к нему приблизился Туллий (или Тиллий) Кимвр (Кимбр, Цимбр, Цимвр) с прошением о помиловании его изгнанного по указу диктатора брата.
          Когда Гай Юлий отклонил прошение, все заговорщики поднялись с мест, приблизились и окружили кресло Цезаря, присоединяя свои просьбы о помиловании изгнанника к просьбам Кимвра. Тот схватил Цезаря за тогу и обнажил шею «потомка Венеры», что и было условленным знаком. Публий Каска пырнул Цезаря сзади кинжалом то ли в шею, то ли в затылок (здесь данные источников расходятся). Однако террорист был слишком возбужден, чтобы нанести смертельный удар. Раненый Цезарь обернулся и с криком: «Каска, злодей, что ты делаешь?» (или: «Каска, злодей, да ты что?») пронзил руку террориста единственным имевшимся у него «оружием» – стальным писчим грифелем-«стилем». И тогда все высокородные душегубы выхватили из-под латиклав спрятанные там кинжалы и мечи.
              Утверждают, что, увидев среди убийц и Брута, Цезарь прекратил сопротивляться, накрыл голову полой тоги и молча дал убийцам исколоть себя клинками. Некоторые авторы приписывают умирающему горестный возглас: «И ты, Брут!» (или даже: «И ты, Брут, сын мой!» либо: «И ты, дитя мое!»), вошедший в анналы римской и мировой истории. Великий Плутарх излагает события несколько иначе и, вероятно, более реалистично, более близко к истине. Согласно биографу из Херонеи, заговорщики, стремившиеся непременно все без исключения принять участие в заклании диктатора (как ритуальной жертвы на алтарь свободы), «повязать себя кровью», теснясь вокруг пронзаемого вновь и вновь клинками, мечущегося в агонии Гая Юлия, мешая друг другу достать его мечом или кинжалом, в суматохе наносили раны не только Цезарю, но и друг другу, так что никто из них уже не знал, чью кровь кто из них проливает. А пораженные ужасом сенаторы, не вовлеченные в заговор, сидели, как парализованные, на своих местах, пугливо вслушиваясь в предсмертные вопли диктатора, который, многократно раненный в лицо и в глаза, корчился, как жертвенное животное, под руками убийц, залитых  его и своей собственной кровью…
        Осматривая зверски обезображенный «борцами за свободу» труп Гая Юлия, его личный врач обнаружил на теле диктатора двадцать три колотые раны (из которых якобы лишь одна единственная оказалась смертельной)…
         Свершив свое кровавое «общее дело» - «святую народную месть» -, убийцы оставили труп закланной ими во имя свободы жертвы лежать у подножия восстановленной по приказу Цезаря статуи Помпея «Великого», как бы восторжествовавшего (пусть даже посмертно) над тем, кто его победил при Фарсале.
         Брут, залитый кровью, как и все его подельники, обратился было с речью к  сенату, однако при первых же звуках его, надо думать, хорошо поставленного голоса, охватившее «отцов, занесенных в списки» при виде убийства оцепенение прошло, и «патрес конскрипти» в панике разбежались. Курия Помпея мигом опустела…
         Между тем, известие о разыгравшейся на заседании сената кровавой драме распространилось по  всему Городу. Положение стало критическим. Жители Рима спешили забаррикадироваться в своих домах. Испуганные не меньше бежавших сенаторов и прочих сограждан, заговорщики, громкими криками возвещая «Граду и миру» о совершенной ими «народной расправе над тираном», заняли Капитолий и тоже там забаррикадировались.
         Только Марк Антоний и Эмилий Лепид (своевременно сбежавшие от заговорщиков), осмелились теперь вернуться в опустелую курию Помпея и приблизиться к трупу диктатора, весь день пролежавшему на залитом кровью полу перед статей «Великого».
         Судьба республики по-прежнему висела на волоске. Заговорщики возблагодарили богов за дарованную им удачу в благородном деле возвращения Риму свободы, но не знали, что им делать дальше с этой свободой…

         21.ЗАВЕЩАНИЕ ЦЕЗАРЯ

         Занятие заговорщиками Капитолия было не военной акцией, а чисто символическим актом. Но Рим не был эллинистическим городом-государством, которым можно было управлять с высоты акрополя, городского «кремля». Властные отношения в «столице обитаемого мира» были гораздо сложнее.
         Поначалу у заговорщиков не было недостатка в визитах симпатизировавших им сограждан, поздравлявших убийц с успехом задуманного и содеянного ими… и быстро исчезавших. Явился к убийцам со своими поздравлениями Марк Туллий Цицерон. Засвидетельствовал им свое почтение и популист Долабелла, облеченный знаками власти -  инсигниями – консула (ибо после отбытия Цезаря на войну должен был вступить в консульскую должность).
          Другой же консул – Марк Антоний – ни на какие контакты с убийцами своего патрона не шел. Он приказал перевезти труп Гая Юлия к  тому домой, получил от Кальпурнии бумаги ее зарезанного мужа и удалился на тайное совещание с главными членами «негласного кабинета» Цезаря – Бальбом, Гирцием и «начальником конницы» Лепидом. Последний находился в особенно выгодном положении, ибо имел в своем распоряжении войска.
          Ранним утром 16 марта Форум Града на Тибре был, к великому разочарованию заговорщиков, занят верными Лепиду войсками. Марк Антоний созвал сенаторов на срочное заседание.
          Между тем, Брут попытался обратиться с речью к  римскому народу. Однако его холодная стоическая логика совсем не подействовала на не искушенный в философских томностях, непросвещенный римский «плебс урбана». Народ безмолвствовал. Столичная «чернь» нисколько не сочувствовала и не симпатизировала оратору-аристократу, так и сыпавшему высокопарными фразами о благородных традициях римского сената. Масса столичных жителей была настолько развращена политиками всех мастей и направлений, что оказалась совершенно нечувствительной, невосприимчивой  к абстрактным рассуждениям о высоких идеалах; униженная и лишенная самостоятельности в мыслях и делах, она ждала лишь подачек и игр, «хлеба и зрелищ». И потому обнародованное в скором времени завещание Цезаря произвело на «городскую биомассу» гораздо большее впечатление, чем все «суады» его благородных убийц.
            На состоявшемся 17 марта заседании сената консул Марк Антоний ловко перехватил у принцепса инициативу и, прежде всего, воспрепятствовал попыткам воздать почести «тираноборцам». Вместо этого Антоний предложил принять чисто практическую меру – придать силу закона «актам» разлученного с жизнью диктатора, его последним, частично еще не опубликованным, постановлениям. Это было явно необходимо, ибо многие сенаторы (некоторые из которых сами относились к числу заговорщиков), получили от «деспота» должности и провинции, что теперь нуждалось в законодательном подтверждении и оформлении. Материальные преимущества оказались важнее идеалистических побуждений и красивых фраз, и потому перевесили их. Ничего личного, это только бизнес. И на основе бизнес-интересов в сенате воцарились мир и согласие. Цицерон внес предложение амнистировать тираноубийц. Сенат постановил признать законным завещание убитого диктатора и назначить ему официальные торжественные похороны за государственный счет (хотя первоначально заговорщики намеревались безо всяких почестей бросить труп убитого ими «деспота» и «врага свободы» в Тибр, как труп какого-нибудь «нищеброда» без рода и племени).
           Примирившиеся вроде бы на основе общности деловых интересов, «цезарианцы» и «республиканцы» стали наперебой приглашать друг друга на ужин. Согласию и примирению сограждан, казалось, ничто больше не препятствовало. На деле же это «примирительное» заседание сената ознаменовало собой полное поражение республиканской партии.
           Ведь у республиканцев не было на руках, почитай, никаких «козырей». Им нечего было предложить «державному римскому народу», во имя и от имени которого (но без которого) они взялись за мечи и кинжалы (изображенные впоследствии Брутом на реверсе выпущенных им монет вместе с изображением шапки получившего волю раба – символа свободы - и сокращенной латинской надписью «Иды марта»).
           Провинции были далеко, муниципии привычно и охотно выражали свою поддержку и одобрение всего, что творилось на самом верху «вертикали власти», но не проявляли ни малейшей готовности помогать путчистам материально. В римской армии однозначно задавали тон «цезарианцы». Ветераны-«контрактники», получившие от Цезаря землицу и усадебки в Италии, свято чтили память своего «дукса»-благодетеля и хранили верность его преемникам. Столичный плебс был, как уже говорилось, совершенно равнодушен ко всему, кроме «хлеба и зрелищ».
           Обнародование же завещания Цезаря в день заседания сената окончательно настроило столичный «пролетариат в лохмотьях» против именитых заговорщиков. Шутка ли! Диктатор завещал каждому римскому плебею триста сестерциев и, кроме того, превратил одним росчерком пера свои сады за пределами Города в общественные «парки культуры и отдыха» (выражаясь современным языком).
           Торжественные похороны «потомка Венеры» 20 марта 44 года стали кульминацией антиреспубликанских настроений «вольнолюбивых» римских граждан. Марк Антоний обратился к собравшимся квиритам с довольно краткой и скорее сдержанной, чем подстрекательской, речью, но его слушатели вспыхнули от слов консула, как стог или копна сухого сена – от попавшей в нее искры. При виде развернутой консулом перед толпою окровавленной, в клочья изодранной клинками заговорщиков, тоги убитого диктатора, толпа, как будто обезумев, разложила прямо посреди Форума (куда были перенесены с Марсова поля бренные останки Гая Юлия) погребальный костер (как в свое время – для сожжения трупа «красавчика» Клодия),  в пламени которого и сгорело тело Цезаря. Беснующаяся вокруг костра, словно в оргиастическом безумии, толпа бросала в пламя все, что попадалось под руку. Огромный погребальный факел пропылал всю ночь и весь следующий день. Меж тем плебс кинулся жечь дома заговорщиков. В страхе за вою жизнь, знатные республиканцы забаррикадировались от «благодарных» сограждан в своих жилищах. Продолжающиеся погромы и почти мгновенное возникновение среди фанатиков-«цезарианцев» начатков культа Цезаря (чьи приверженцы утверждали, что стали очевидцами превращения диктатора, «умершего жертвенной смертью за простой народ», в звезду, с которой отождествляли появившуюся в это время на небе комету) вынудили их, наконец, тайно покинуть Рим в начале апреля…
        Главным наследником Цезаря, согласно завещанию диктатора, «пострадавшего за народ», стал Октавиан, внук одной из сестер покойного. Об этом молодом человеке на момент убийства его деда и приемного отца мало что было известно. Марк Антоний, ставший, вследствие убийства заговорщиками своего старшего товарища и друга, в одночасье самым могущественным человеком в Риме, даже и не подозревал, что этот Гай Юлий Цезарь Октавиан, будущий император Август, сможет составить ему, Антонию, серьезную конкуренцию, и что по прошествии всего-навсего десяти лет, победа этого Цезаря-младшего над ним, всемогущим Антонием, в очередной гражданской войне, приведет к осуществлению разработанного, но не доведенного до конца Цезарем-старшим плана – сосредоточения всей полноты государственной власти в руках единоличного правителя…
          А сложная и неоднозначная фигура Цезаря-старшего,  великого предшественника Цезаря-младшего, преображенная в общенародной памяти, стала предметом форменного, совершенно официального государственного культа. Пожалуй, единственным из выдающихся римлян, оказавшимся способным и осмелившимся достаточно критично изобразить Цезаря, был поэт Лукан (сделавший это в своей поэме «Фарсалия», сочинение которой пережил ненадолго).
          Официально «потомку Венеры» поклонялись как «Божественному Юлию» (Светоний не случайно именно так озаглавил свою биографию Цезаря), основателю династии (без кавычек) и мировой (опять-таки без кавычек)  империи, и вообще - фигуре не столько реальной, сколько символической – «человеку-звезде»…
          «Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к богам, не только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенного на небо. Вот почему изображается он со звездою над головой. В курии, где он был убит, постановлено было застроить вход, а иды марта именовать днем отцеубийственным и никогда в этот день не созывать сенат».(Светоний).
            С тех пор преображенный таким манером Цезарь никогда не исчезал из памяти последующих поколений. Однако каждое из этих поколений старалось высветить в этом многогранном образе свои, специфические, особенно важные именно для этого поколения, грани и нюансы.
            Люди эпохи Возрождения видели в Цезаре титаническую личность, достойную подражания. «ВильЯм наш ШескпИр» в своей трагедии как бы взвесил этого «титана» на весах всемирно-исторической проблематики. Композиторы эпохи барокко превратили Гая Юлия с его «клементией» в прототип гуманного, человеколюбивого, просвещенного государя. Даже Иоганн Вольфганг Гёте, частичный тезка автора настоящего правдивого повествования о «потомке Венеры», в период своей принадлежности к литературному движению «бури и натиска», начал сочинять произведение о Цезаре, от которого остался,  к сожалению, всего лишь фрагмент.
           Позднейшие диктаторы и их идеологи то и дело пытались запрячь великого Юлия в свои карьерно-идеологические колесницы. Стремившийся к объединению Италии сын папы римского и кондотьер Чезаре (Цезарь) Борджа не случайно избрал своим девизом гордые слова «Aut Caеsar аut nihil» («Быть или Цезарем – или никем!»). Император французов (а фактически – всего Запада) Наполеон I Бонапарт  столь же явно подражал Цезарю во всем, вплоть до символики (подобно своим предшественникам – французским республиканцам, подражавшим, в свою очередь, республиканцам римским, в том числе – убийцам Цезаря), и не случайно провозгласил своего наследника – «Орленка» (внука «римского цесаря», сиречь императора Священной Римской империи Франца II Габсбурга) - не кем-нибудь, а римским царем (франц. Lе roi dе Romе). Наполеон III, племянник и приемный сын Наполеона I, написал биографию Цезаря (надо сказать, очень даже неплохую – во всяком случае, что касается ее военно-исторических аспектов).
            Не говоря уже об итальянском диктаторе Бенито Муссолини…
            Из всех позднейших литературных попыток воссоздать реальную биографию «потомка Венеры» автору настоящего правдивого повествования особенно нравится книга Бертольда Брехта «Дела господина Юлия Цезаря», довольно иронично и в то же время гениально-прозорливо раскрывающая тесную взаимосвязь и переплетение экономических интересов, «породившие» Цезаря – марионетку-«дергунчика» в умелых руках римских финансистов. Ну и, конечно, искрящаяся юмором пьеса «рыжего ирландского дьявола»  Джорджа Бернарда Шоу «Цезарь и Клеопатра», а также поистине замечательная книга Торнтона Уайлдера «Мартовские иды», изображающая стареющего Цезаря с явным сочувствием и симпатией, но без упоминания его отрицательных черт. А из произведений отечественных авторов об эпохе Цезаря – монументальная трилогия Милия Езерского о гражданской войне в Риме и «Испанский триумф» Валентина  Тублина – «маленькая книжечка, стоящая целых томов» (как сказал в свое время товарищ Владимир Ильич Ульянов-Ленин о «Манифесте Коммунистической партии» товарищей Карла Марса и Фридриха Энгельса).
             Сложный и внутренне противоречивый, но все-таки светлый, вопреки всему, образ Гая Юлия Цезаря – гениального политика, полководца, литератора, авантюриста, демагога, бонвивана, словом – «человека с большой буквы»,  «человека-звезды» – пожалуй, никогда не изгладится из коллективной памяти всего рода человеческого. Включая и нас, многогрешных.
             Здесь конец и Господу Богу нашему слава!

             ПРИЛОЖЕНИЕ

             ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

102 г. до Р.Х. – Победа Гая Мария, дяди Гая Юлия Цезаря, над тевтонами и амбронами в битве при Аквах Секстиевых (позднейшем Аквисе, нынешнем Экс-ан-Провансе).
101 – Битва при Верцеллах (современном Верчелли). Марий истребляет кимвров. Триумф Мария в Риме.
100 – 12 секстилия в Риме рождается Гай Юлий Цезарь, племянник Гая Мария. Марий в шестой раз избирается консулом. Совместно с народным трибуном Сатурнином и претором Сервилием Главцией, Марий вносит законопроекты о реформах: наделении землей ветеранов войны, выведении колоний, снижении цен на зерно для бедных слоев населения. Сопротивление «оптиматов» реформам. Бои на Форуме Города Рима. Поражение «популяров».
99  - Восстановление господства «оптиматов». Отмена законов о реформах. Судебные процессы против сторонников партии «популяров».
91-88 – «Союзническая война». Борьба италийских племен против Рима за предоставление всем свободным италикам полного римского гражданства. К 88 году Риму удается подавить сопротивление италийцев. Однако Рим вынужден предоставить римское гражданство, в той или иной степени, почти всему свободному населению Италии.
88 – Борьба «оптиматов» во главе с Суллой с «популярами» во главе с Марием. Начало гражданской войны. В связи с передачей Верховного Главнокомандования в войне с царем Митридатом VI Понтийским от Суллы Марию, Сулла ведет свое войско на Рим. Бегство Мария. Сулла восстанавливает власть сената и проводит консервативные реформы. Удар Митридата по римскому господству на Востоке. Утрата Римом провинции Азия. Греческие города присоединяются к войскам Понтийского царства. Последнее восстание греков против власти Рима. Истребление более восьмидесяти тысяч римлян в Малой Азии.
87 – Консул Л. Цинна во главе войска «популяров» захватывает  город Рим. Массовые убийства политических противников партии «популяров». Марий возвращается в Рим. Отмена законов, изданных Суллой.
86 – Смерть Мария. Сулла вновь становится Верховным Главнокомандующим вооруженными силами республики. Взятие и разграбление Суллой Афин. Победа Суллы над армией Митридата при Херонее.
84 – Гай Юлий Цезарь женится на дочери Цинны, Корнелии. Сулла принуждает Митридата Понтийского к миру, возвращению Риму провинции Азия и выплате огромной контрибуции. Убийство Цинны взбунтовавшимися солдатами.
83-82 – Вторая Митридатова война.
83- Высадка Суллы в Брундизии и его победа над войском «популяров». Помпей со своими «контрактниками» присоединяется  к Сулле.
82 -  Окончательный разгром «марианцев» Суллой в битве у Коллинских ворот города Рима. Истребление «сулланцами» шести тысяч военнопленных «марианцев» на Марсовом поле. Назначение сенатом Суллы пожизненным диктатором. Месть Суллы «марианцам» посредством проскрипционных списков. Конфискация имущества репрессированных и лишение их потомства права занимать магистратуры. Повальные доносы приводят  к непомерному обогащению «сулланцев». Цезарь вынужден бежать и избегает ареста лишь с помощью подкупа. Помилование Цезаря Суллой. Сулла издает законы о восстановлении полновластия сената. Лишение народных трибунов права занимать государственные должности. Назначение консулов, по истечении срока их консулата, проконсулами или пропреторами в провинции.
81 – Цезарь отправляется в (Малую) Азию под начало Марка Терма и участвует в осаде Митилен. Завершение «сулланской» законодательной реформы. Первое выступление М.Т. Цицерона в качестве оратора на судебном процессе в Риме.
80 – После взятия Митилен Цезарь награждается за боевые заслуги гражданским венком.
79 – Сулла добровольно слагает с себя полномочия диктатора. Помпей подавляет восстания «марианцев» на Сицилии и в Африке, за что получает прозвище Магн (Великий).
78 – Смерть Суллы. Консул Эмилий Лепид, возглавив войско, выступает против «сулланских» законов. Выступление Цезаря с обвинительной речью против «сулланца» Долабеллы.
77 – Отражение нападения Лепида на Рим. Подавление Помпеем восстаний в Верхней Италии и Этрурии.
76 – Помпей становится Главнокомандующим и проконсулом с поручением подавить восстание «марианца» Сертория в Испании.
75 – Цезарь изучает на Родосе ораторское искусство  у Аполлония, сына Молона. Разгром Серторием войска Помпея при Сукроне. Народные трибуны снова допускаются к занятию государственных должностей.
74 – Цезарь становится жрецом. После смерти царя Никомеда Вифинского царство Вифиния по его завещанию становится римским владением. «Марианец» Серторий заключает союз с Митридатом Понтийским. Нападение понтийцев на Вифинию служит поводом  к началу Третьей Митридатовой войны, продолжающейся до 64 года. Разгром Помпея Серторием при Клагурии. Побег фракийца (?) Спартака из гладиаторской школы в Капуе. Присоединение к Спартаку восставших рабов кельтского и германского происхождения. Победы «спартаковцев» над римскими военными отрядами.
73 – Цезарь назначается военным трибуном. Отступление Митридата.
72 – Поход восставших рабов и свободных италийцев во главе со Спартаком на Рим. Убийство Сертория своими же соратниками. Победа Помпея над «марианцами».
71 – Лукулл преследует Митридата и побеждает его при Кабеире. Митридат дается спастись бегством. Гибель Спартака в битве с Крассом в Кампании. Истребление остатков войска Спартака Помпеем. Распятие тысяч рабов вдоль Аппиевой дороги.
70 – Первое консульство Помпея и Красса. Цицерон становится ведущим юристом Рима. Обвинительная речь Цицерона против Верреса, беспощадно эксплуатировавшего провинциалов на Сицилии.
68 – Цезарь назначается квестором в Дальнюю Испанию. Победа Лукулла над союзными армиями царей Тиграна Великого Армянского и Митридата Понтийского.
67 – Цезарь вступает в брак с Помпеей, племянницей Суллы. Помпей назначается сроком на пять лет проконсулом всего Средиземноморья и за три месяца очищает Внутреннее море от пиратов.
66 – Помпей назначается Главнокомандующим в войне с Митридатом Понтийским и Тиграном Армянским. Первый заговор Катилины.
65 – Цезарь становится курульным эдилом и восстанавливает на Капитолии статуи своего дяди Мария, убранные при Сулле.
64 – Помпей завоевывает Понтийское царство и обращает его в римскую провинцию.
63 – Цезарь становится Великим Понтификом. Помпей завоевывает Сирию и обращает ее в римскую провинцию. Сын Митридата Фарнак доводит отца до самоубийства. Фарнак безоговорочно подчиняется римлянам и объявляется Помпеем «другом римского народа». Второй заговор Катилины против власти сената. Катилина вступает в переговоры с аллоброгами. Цицерон становится консулом и своей речью в сенате изгоняет Катилину из Рима. При поддержке твердокаменного республиканца Катона Цицерону удается добиться казни заговорщиков-«катилинариев». Выступление Цезаря против их казни.
62 – Цезарь становится претором и разводится с Помпеей из-за скандала на празднике Благой Богини. Гибель Катилины в битве с армией сената при Пистории.  Выступление  Катона против Метелла, пытающегося добиться от сената чрезвычайных полномочий для Помпея.
61 – Цезарь назначается пропретором в Дальнюю Испанию. Помпей высаживается в Брундизии и удостаивается триумфа в Риме.
60 – Возвращение Цезаря в Рим из Испании. Заключение Цезарем Тройственного Союза с Помпеем и Крассом (Первого Триумвирата). Цезарь женится на к Кальпурнии и выдает свою дочь Юлию замуж за Помпея.
59 – Цезарь становится консулом и проводит, вопреки воле сената, два аграрных закона в интересах ветеранов войны и неимущих граждан. Цезарь получает проконсульство сроком на пять лет в провинциях Предальпийская Галлия, Заальпийская Галлия и Нарбонская Галлия  (впоследствии продленное еще на пять лет).
58 – Прибытие Цезаря в Галлию. Война с гельветами. В Риме народный трибун Клодий Пульхр добивается изгнание Цицерона (за признанную незаконной бессудную казнь «катилинариев»).
57 – Война Цезаря с бельгами. По ходатайству Помпея Цицерон получает дозволение вернуться в Рим, но уклоняется от участия в общественной жизни.
56 – Война Цезаря с прибрежными племенами Галлии. Возобновление Тройственного союза между Цезарем, Помпеем и Крассом в Луке.
55 -      Цезарь воюет с усипетами и тенктерами. Второе консульство Помпея и Красса. Помпей получает в управление обе испанские провинции, Красс – Сирию, Цезарь, на очередные пять лет, Галлию. Цезарь первым из римских полководцев переходит Рен и высаживается в Британии.
54 – Смерть Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея. Вторая военно-морская  экспедиция Цезаря в Британию.
53 – Гибель Красса в битве с парфянами при Каррах. Начало отчуждения между Цезарем и Помпеем, вновь присоединяющимся  к «оптиматам». Бесчинства уличных банд Клодия в Риме.
52 – Восстание кельтов в Галлии под предводительством Верцингеторига. Победа Цезаря над галлами при Алезии. Добровольная сдача в плен Верцингеторига. Убийство Клодия в вооруженной стычке с Милоном. Помпей становится единоличным «консулом без коллеги» с заданием подавить беспорядки.
50 – Лабиен, самый способный из легатов Цезаря, возвращается от него к   своему прежнему патрону - Помпею. Народный трибун Скрибоний Курион вносит в сенат предложение об одновременном сложении Цезарем и Помпеем с себя своих властных полномочий.
49 – Начало гражданской войны Цезаря с Помпеем. Цезарь предлагает сенату распустить свое войско, если то же самое одновременно сделает Помпей. Сенат отклоняет это предложение и поручает Помпею защиту республики от Цезаря, от которого требует безоговорочного сложения с себя всех своих полномочий. 10 января Цезарь переходит Рубикон. Бегство Помпея и «оптиматов» из Италии в Грецию. Вступление Цезаря без боя в Рим. Победа Цезаря над «помпеянскими» войсками в Испании в битве при Илерде. Цезарь возвращается из Испании и провозглашается в Риме диктатором. Пробыв в этой должности всего одиннадцать дней, Цезарь в конце года отправляется за Помпеем в Грецию.
48 – Битва Цезаря с Помпеем при Фарсале. Разгром армии «помпеянцев». Помпей бежит в Египет, где его убивают по приказу царя Птолемея XIII. Цезарь зачисляет в свое войско двадцать тысяч бывших «помпеянцев». Фарнак нападает на римскую (Малую) Азию с целью восстановить Понтийское царство. Цезарь отправляется в Египет, чтобы примирить соперничающих в борьбе за престол царя Птолемея XIII и его сестру Клеопатру VII, принимает сторону Клеопатры и оказывается в осаде в период Александрийской войны. Пожар уничтожает знаменитую Александрийскую библиотеку. Разгром Птолемея. Цезарь помогает Клеопатре утвердиться на престоле Египетского царства.
47 – Разгром Цезарем Фарнака в сражении при Зеле («пришел, увидел, победил»). Возвращение Цезаря в Италию. Мятеж легионов из-за нежелания ветеранов дожидаться обещанных им земельных наделов. Цезарь издает законы о смягчении и частичной кассации задолженности, в том числе – по квартплате (переняв часть программы популиста Долабеллы). Включение Цезарем в состав сената своих сторонников – уроженцев провинций и италийских муниципиев.
46 – Военная экспедиция Цезаря в Африку с целью разгрома тамошней группировки «помпеянцев». Победа Цезаря над «помпеянцами» при Тапсе. Самоубийство Катона в Утике. Четырехкратный триумф Цезаря в Риме. Казнь Верцингеторига. Цезарь получает диктатуру сроком на десять лет и проводит реформу календаря (при участии астронома Созигена).
45 – Победа Цезаря над «помпеянцами» в битве при Мунде в Испании. Испанский триумф Цезаря в Риме. Цезарь провозглашается пожизненным диктатором (как ранее – Сулла).
44 – Убийство Цезаря в сенате 15 марта, в день мартовских ид. Выступление Марка Антония против сенатской партии. Бегство убийц Цезаря в (Малую) Азию.
43 – «Цезарианцы» Антоний, Октавиан и Лепид заключают Тройственный Союз (Второй Триумвират) против республиканцев.
42 – Разгром «цезарианцами» армии убийц Цезаря в сражении при Филиппах. Вожди антицезарианской партии Брут и Кассий кончают жизнь самоубийством.

ПРИЛОЖЕНИЕ

НЕКОТОРЫЕ НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ.

Авгуры – римская жреческая коллегия «государственных гадателей», игравшая важную роль, как в республиканский, так и в императорский период истории Рима.
Аврелии – знатный плебейский род, игравший важную роль, как в республиканский, так и в императорский период римской истории.
Агер публикус (лат. «общественная пашня», «общественное поле») – управляемый римским сенатом фонд пахотных земель, ранее – общественная земельная собственность Города Рима (в отличие от частных земельных владений - «агер приватус»).  На момент начала императорского периода римской истории «агер публикус» был поделен и «при(х)ватизирован» - превращен в частную земельную собственность правящей верхушкой римского общества.
Ахилла Египтянин – военачальник египетского царя Птолемея XIII, брата и супруга Клеопатры VII. Обезглавил, по приказу своего царя, искавшего политического убежища в Египте Помпея «Великого», чья отсеченная голова была передана высадившемуся в Египте Цезарю.
Аккон – князь галльского племени сенонов. Восстал в 53 году  против римлян, был взят ими в плен и, по приказу Цезаря, засечен до смерти розгами, а затем – обезглавлен.
Афрании – древний римский плебейский род. Луций Афраний был сторонником Помпея и сражался в годы гражданской войны против Цезаря, победившего, путем искусного маневрирования, Афрания в 49 году при Илерде. Отпущенный Цезарем на свободу, Афраний бежал в (Северную) Африку, где собралась сенатская оппозиция во главе с Катоном. Пал в битве с Цезарем при Тапсе.
Алезия (Алесия) -  город- крепость кельтского племени мандубиев в Центральной Галлии. В Алезии Верцингеториг был осажден Цезарем, которому был вынужден сдаться в 52 году. Ныне – французский населенный пункт Ализ-Сент-Рен.
Александрия – основанный Александром Македонским в 332-331 гг. после завоевания Египта город, состоявший из пяти жилых массивов и  разделенный улицами, пересекавшимися под прямым углом (первый в античном мире пример «регулярной» городской застройки).  В древности главными достопримечательностями Александрии Египетской считались расположенный  у ее побережья остров Фарос с многоэтажным маяком и Музей (Мусейон, «Храм муз», то есть, в античном понимании – наук и искусств) с огромной библиотекой, сгоревшей, вместе со значительной частью города, в ходе боев между войсками Цезаря и царя Птолемея XIII, а также его сестры царевны Арсинои, за город. Александрия была столицей эллинистического царства Птолемеев.
Аллоброги – могущественное кельтское племя, обитавшее на землях между современными реками Роной и Изером, Женевским озером и Альпами. В 121 году были подчинены римлянами, присоединившими область аллоброгов к провинции Нарбонская Галлия. Катилина безуспешно пытался вовлечь аллоброгов в свой заговор. Но их послы, арестованные римскими властями, выдали план Катилины сенату. Теснимые гельветскими «вооруженными мигрантами», аллоброги отдались под защиту и покровительство Цезаря. Их столицей был современный Вьенн.
Амбиан(ц)ы – одно из племен бельгов, обитавшее в нижнем течении современной Соммы и первоначально успешно сопротивлявшееся Цезарю, но затем уступившее его военному превосходству. Их столицей была Самарабрива, современный Амьен.
Амбиориг – племенной вождь кельтов-эбуронов, самый упорный и опасный противники римлян, после Верцингеторига. Ожесточенно сопротивлялся, во главе своего племени, Цезарю, истребив зимой 54-53 гг. почти поголовно два римских легиона.
Амброны – германское племя (с кельтскими «вкраплениями»), угрожавшее, в союзе с кимврами и тевтонами, Риму. Были разгромлены Гаем Марием, дядей Гая Юлия Цезаря, в битве при Аквах Секстиевых (нынешнем Экс-ан-Провансе) в 102 году.
Аннона – 1.Первоначально – ежегодный сбор зерна, а также запас продовольствия. 2.Рыночная цена зерна. 3. Натуральный оброк зерном в пользу римских воинов и чиновников в провинциях. 4.Даровая раздача римским государством зернового хлеба нуждающимся гражданам в голодные времена либо по праздникам (обычно – по случаю военных побед).
Антоний, Марк (82-30) – римский государственный деятель и военачальник, отпрыск сенаторского рода плебейского происхождения. Начал военную карьеру под командованием Цезаря в Галлии. В 49 году стал народным трибуном, в 44 году – консулом. После убийства Цезаря республиканцами преследовал убийц диктатора. В 43 году заключил с Октавианом и Лепидом Тройственный союз (Второй Триумвират) для борьбы против защитников республики. Нанес поражение убийцам Цезаря в битве при Филиппах в 42 году. Женился в 36 году на египетской царице Клеопатре VII, «вдове Цезаря». Вступив в военно-политическую борьбу с Октавианом за власть над Римской «мировой» державой и потерпев поражение в морской битве с флотом последнего при Акции (Актии), покончил с собой в Александрии в 31 году.
Аппиан (около 100-около 170 гг. п. Р.Х.) –  греческий историк. Автор «Римской истории», охватывающей период от легендарных времен основания Рима до II века до Р.Х. В двадцати четырех книгах его «Истории», из которых до нас дошла примерно половина, полностью сохранилось описание гражданских войн в Римской державе.
Арверны – крупное кельтское племя, обитавшее на территории позднейшей Оверни. В 52 году во главе с Верцингеторигом восстали против римской власти и успешно обороняли от римлян свою горную крепость Герговию, но были разбиты войсками Цезаря.
Ариовист – военный предводитель («войсковой царь», герконунг) германского племенного союза свевов. В 71 году перешел реку Рен во главе пятнадцати тысяч германцев и осел с ними на территории современного Эльзаса. Получил от Рима почетное звание «друга римского народа». В ходе завоевания Галлии Цезарь напал на Ариовиста, разгромил его в 58 году и отбросил свевов обратно за Рен.
Арсиноя – египетская царевна, сестра Птолемея XIII  и Клеопатры VII. Была провозглашена египтянами царицей. Воевала с Цезарем, попала в плен, была в 46 году проведена в триумфальном шествии Цезаря по Риму, а затем – казнена.
Атребаты – одно из племен бельгов, обитавших на территории позднейшей области  Артуа. В 57 году были побеждены Цезарем. В 52 году приняли активное участие в антиримском восстании Верцингеторига.
Атуатуки (атватуки, адуатуки, адватуки) – германское (или смешанное германо-кельтское) племя, обитавшее в междуречье современных Шельды и Мааса. Их столица Адуатука, или Адватука (современный город Тонгр, или Тонгерен) была важным транспортным  узлом, центром пересечения многочисленных торговых путей и военных дорог. В 57 году атуатуки, шедшие в арьергарде войска бельгов, были разбиты Цезарем, продавшим пленных в рабство.
Бельги (белги) – северогалльские племена кельтского и германского происхождения, в том числе нервии, атуатуки, эбуроны, белловаки и другие. Были подчинены Цезарем в ходе Галльской войны. В правление римского императора Августа земли бельгов были объявлены провинцией Бельгийская Галлия (лат. Gallia  Bеlgica).
Бибул, Марк – курульный эдил 56 года, коллега Цезаря по должности. Зять Катона Младшего.
Битуриги – крупное кельтское племя, обитавшее в среднем течении современной Луары. Их главными городами были Новиодун (ныне – Нуан) и Аварик (ныне – Бурж). В 52 году воевали с Цезарем.
Бона Деа (Благая, или Добрая, Богиня) – римская богиня-благоволительница. В ее честь ежегодно совершалось ночное празднество,  к участию в котором допускались только женщины. Празднество считалось официальным государственным мероприятием и проводилось в доме высокопоставленного римского магистрата.
Брундизий (ныне – Бриндизи) – римский город и военно-морская база (с 246 года), конечный пункт Аппиевой дороги и главный порт, из которого корабли отплывали в Грецию.
Брут М. Юний  (8-42) – друг и сторонник Цезаря (с 48 года), получивший от диктатора несколько важных назначений, в том числе – на пост наместника Предальпийской Галлии (в 46 году) и претора (в 44 году). Впоследствии отпал от Цезаря и, вместе с Кассием, примкнул  к заговорщикам, попытавшимся сохранить власть республиканского сената. В мартовские иды 44 года принял участие в убийстве Цезаря. Затем бежал в провинцию Азия, где вместе с Кассием собрал республиканское войско. В 42 году Октавиан совместно с Антонием разбил республиканскую армию Брута и Кассия в сражении при Филиппах. Потерпев поражение, Брут покончил с собой, бросившись на собственный меч.
Варвары – изначально собирательное название всех народов, кроме эллинов (греков). Впоследствии – вошедшее в употребление и у римлян пренебрежительное название представителей других народов, отличавшихся по языку и культуре (от римлян и греков, с которыми римляне постепенно примирились). Под «варварским» подразумевалось все «грубое», «неотесанное», «необразованное», «некультурное», «жестокое», «невежественное», «дикое».
Веррес, Гай – римский наместник на Сицилии, подвергший сицилийцев столь нещадной эксплуатации, что римский сенат был вынужден привлечь его к суду за вымогательства. Обвинителем на процессе Верреса выступил Цицерон. Вымогатель Веррес был в итоге приговорен к изгнанию и  возмещению ущерба пострадавшим, но, тем не менее, даже после выплаты компенсации остался очень богатым человеком.
Верцингеториг – представитель арвернской знатной племенной верхушки. Возглавил восстание «общенародного галльского фронта» против римского оккупационного режима, установленного Цезарем. После первоначальных успехов (в том числе – при Герговии), был разбит Цезарем при Алезии и сдался в плен, осознав бессмысленность дальнейшего сопротивления. В 46 году был проведен по Риму в триумфальном шествии, после чего казнен.
Виа Аппиа – важнейшая римская дорога, шедшая из Рима на юг мимо Альбанской горы через Понтинские болота, первоначально – до Капуи, впоследствии – до Брундизия.
«Всадники» – богатые римские граждане, не входившие в число патрициев и первоначально несшие военную службу в коннице. Впоследствии – сословие откупщиков налогов -«публиканов», ростовщиков и финансистов.
Гельветы – кельтское племя, обитавшее первоначально в области между современными Майном, Неккаром и Альпами, но со временем переселившееся на территорию современной западной Швейцарии. Затем гельветы двинулись на Галлию в поисках более благоприятных мест поселения, но были в 58 году наголову  разбиты Цезарем при Бибракте и вынуждены возвратиться на свои прежние земли.
Герговия – город-крепость кельтского племени арвернов, успешно сопротивлявшийся, под руководством Верцингеторига, тщетно осаждавшим его римлянам.
Гиртий  (Гиртий), Авл -  сторонник и доверенное лицо Цезаря, начальник его канцелярии. Претор 46 и консул 43 года. Написал VIII книгу (и, вероятно, еще несколько фрагментов) «Записок о галльской войне».
Гортензий, Кв. Гортал (114-69) – римский юрист и оратор. Противник Цицерона на процессе Верреса. После примирения с Цицероном вместе с ним выступал защитником на целом ряде судебных процессов. Консул 69 года.
Долабелла, Корнелий – супруг Туллии, дочери Цицерона. Сторонник Цезаря в период гражданской войны. Народный трибун 47 и (совместно с Антонием) консул 44 года.
Друиды – кельтская жреческая каста, пользовавшаяся в эпоху Цезаря огромным духовным и политическим влиянием в «косматой» (независимой от Рима) Галлии. Друиды были воспитателями знатного галльского юношества, судьями, толковали предсказания оракулов, пророчествовали и совершали жертвоприношения богам.
Думнориг – князь эдуев (формально - «братьев римлян»), тайный враг Рима. Цезарь держал его при себе заложником. Во время подготовки Цезаря к Британской экспедиции Думноригу удалось бежать со своей конницей из римского стана, однако он был настигнут и убит преследователями.
Иллирия (Иллирик) – римское название северо-западной части современного Балканского полуострова, населенной иллирийцами (родственными венетам)
Италики (италийцы) – собирательное название мигрировавших начиная со II тысячелетия до Р.Х. на Апеннинский полуостров индоевропейских племен, постепенно покоренных римлянами, объявленных «союзниками» («социями») римлян, вынужденных воевать за Рим  и ставших объектами римской эксплуатации. В ходе так называемой «Союзнической войны» против Рима италики силой оружия добились для себя римского гражданства. С тех пор грань и различие между гражданами города Рима и италиками стали постепенно стираться и сходить на нет.
Кассий, Г. К. Лонгин (100-42) – «нобиль», спасший в 53 году остатки римского войска Красса после его разгрома парфянами в битве при Каррах. Успешно защищал римскую Сирию от парфян до 51 года. Вместе с Брутом возглавил заговор против Цезаря. После поражения республиканцев при Филиппах, подобно Бруту, кончил жизнь самоубийством (или велел своем рабу убить себя, как некогда – народный трибун и вождь Гай Гракх).
Катилина, Л. Сергий (108-62) – обедневший римский патриций, обогатившийся путем доносов на подлинных и предполагаемых «марианцев» в годы диктатуры Суллы. Претор 68 года. После нескольких неудачных попыток добиться консульства, попытался обещанием отмены долгов вовлечь часть римского плебса и погрязших в долгах аристократов в свой заговор с целью совершения  государственного переворота. В 63 году планы Катилины были раскрыты и сорваны консулом Цицероном. Сторонники Катилины были осуждены на смерть и казнены. Катилине удалось бежать и собрать войско из своих приверженцев, разбитое, однако, войсками сената в сражении при Пистории, в котором пал и Катилина.
Катон, М. Порций (95-46) Младший, правнук непримиримого врага Карфагена - Катона Старшего (234-149), представитель «оптиматов». Сражался под командованием Красса против Спартака, голосовал за казнь разоблаченных Цицероном «катилинариев» (Лентула и других). Будучи ярым приверженцем «старореспубликанских» традиций, был заклятым врагом Цезаря, возглавил оппозицию Первому Триумвирату. После начала гражданской войны в 49 году Катон бежал в Утику (Северная Африка), где в 46 году, узнав о победе Цезаря над «помпеянцами» при Тапсе, покончил с собой. Как ревностный защитник республиканского строя, Катон стал образцом и примером для всех врагов единодержавия. Цицерон прославил Катона в одноименном сочинении, против которого Цезарь написал памфлет под названием «Антикатон».   
Катулл, Г. Валерий (87-45)  - римский лирический и сатирический поэт, отпрыск состоятельного семейства граждан цизальпийского города Вероны, глава кружка представителей литературной богемы того времени. До нас дошли сто шестнадцать стихотворений Катулла, посвященные разным аспектам жизни человека, включая сатиры, направленные против Цезаря и алчности «цезарианцев» (в первую очередь – Мамурры). В многочисленных любовных стихотворениях Катулл воспел свою возвышенную страсть к Лесбии (Клодии Пульхре, сестре народного трибуна Клодия, сторонника и креатуры Цезаря).
Квестор (буквально: «следователь») - римский финансовый чиновник.
Кельты – многочисленный индоевропейский народ, именуемый греками также галатами, а римлянами – галлами.
Кимвры – германское племя (возможно – с кельтскими «вкраплениями»), обитавшее изначально на территории современного полуострова Ютландия, но вынужденное покинуть родину из-за катастрофического наводнения около 120 года. Совместно с тевтонами и амбронами мигрировали на юг, дойдя до Испании, откуда были, однако, изгнаны кельтиберами. Дядя Цезаря Гай Марий в 102 году уничтожил в битве при Аквах Секстиевых тевтонов и амбронов, а в 101 году в битве при Верцеллах – кимвров.
Киликия – прибрежная область на Юго-востоке Малой Азии, служившая в эпоху Цезаря прибежищем средиземноморских пиратов.
«Клементия» - лат. «милосердие», «мягкосердечие»,  «мягкость». Так римляне называли милосердное отношение победителей к побежденным. Цезарь выделялся на общем фоне своей всемерно рекламируемой им самим в пропагандистских целях «клементией».
Клеопатра VII (69-30)  - царица Египта (с 51 года) милостью Гая Юлия  Цезаря, с чьей помощью одержала верх в борьбе за египетский престол над своим братом и мужем Птолемеем, а также над своей сестрой Арсиноей. В 47 году родила Цезарю сына. В 46-44 гг. гостила у Гая Юлия в Риме. После убийства Цезаря республиканцами возвратилась в Египет. В 37 году вышла замуж за Антония, усыновившего сына царицы Египта от Гая Юлия Цезаря. После поражения в морской битве при Акции и самоубийства Антония в 31 году безуспешно пыталась сохранить за своими детьми египетский престол. Покончила с собой. Октавиан, приемный сын и наследник Гая Юлия Цезаря,  приказал убить  Птолемея Цезаря (по прозвищу «Цезарион») - сына Клеопатры от Гая Юлия Цезаря. Трех детей Клеопатры рожденных ею от Антония, взяла на воспитание Октавия, сестра Октавиана и жена Антония (которую тот оставил ради Клеопатры).
Клодий, П. Пульхр (92-52) – обедневший патриций. Проходил военную службу под командованием Лукулла. В 62 году был обвинен в «нечестии» (религиозном кощунстве) вследствие скандала в доме Цезаря на празднике в честь Благой Богини, на который Клодий, переодетый женщиной, пробрался ради интимной близости с супругой Цезаря – Помпеей (племянницей Суллы). Был оправдан благодаря подкупу и заступничеству Цезаря. Перейдя в 59 году из патрициев в плебеи и став народным трибуном, Клодий добился изгнания Цицерона. Терроризировал со своими уличными бандами Рим. Был убит в одной из стычек то ли боевиками своего противника Милона, то ли самим Милоном.
Клодия – известная своей распутной жизнью сестра народного трибуна Клодия. Возлюбленная поэта Катулла, прославленная им в стихах под именем «Лесбии».
Коммий – князь галлов-атребатов, признанный, благодаря протекции Цезаря царем, «другом и союзником римского народа». Служил под знаменами Цезаря, участвовал в его Британской экспедиции, но затем перешел на сторону Верцингеторига и возглавил галльские войска, пытавшиеся снять римскую осаду с Алезии. Избежав плена, еще долго вел партизанскую войну против оккупантов, истребляя мелкие римские отряды.
Консул -  титул двух высших должностных лиц Римской республики, избираемых ежегодно для совместного управления государством. Первоначально консулами могли избираться только патриции, но в 367 году права быть избранными на консульскую должность добились и плебеи. Консулы созывали сенат и народное собрание (комиции), руководили заседаниями, а на войне – командовали армиями. По истечении срока консульства могли в качестве проконсулов управлять римскими провинциями.
Красс, Марк Лициний (115-53) – представитель «оптиматов» и сторонник Суллы, обогатившийся, скупая за бесценок пущенное с молота имущество жертв «сулланских» массовых репрессий, внесенных в проскрипционные списки. Победил в 71 году вождя восставших рабов и свободных италиков Спартака. Консул 70 и 55 года. Вступил в 60 году в Тройственный союз  - Триумвират - с Цезарем и Помпеем, возобновленный в 56 году на «саммите» в Луке. В 55 году стал проконсулом Сирии и погиб в войне с парфянами.
Лабиен, Тит (100-45) – самый талантливый и успешный римский полководец из числа воевавших под командованием Цезаря, назначившего Лабиена в 59 году легатом, а в годы Галльской войны – своим постоянным заместителем. После начала гражданской войны Лабиен перешел из стана Цезаря в стан Помпея и пал в битве с Цезарем при Мунде.
Лукулл, Луций (Люций) Лициний (около 117-55)– римский полководец, квестор 87, претор 78, консул 74 года, победитель Митридата Понтийского и Тиграна Великого Армянского.  Захваченная на Востоке Экумены колоссальная военная добыча позволила Лукуллу вести «на гражданке» роскошный образ жизни – сады, дворцы и пиры Лукулла вошли у римлян в поговорку.
Марий, Гай (156-86) – римский полководец и политический деятель незнатного происхождения, вождь «популяров», многократный консул, реформатор римской армии, превративший традиционное римское народное ополчение (состоявшее в основном из свободных земледельцев) в наемное профессиональное войско. Победитель восставшего против власти Рима вассального царя Нумидии Югурты, тевтонов, амбронов и кимвров. Вел гражданскую войну против «оптиматов». Побежденный Суллой, бежал из Града на Тибре в римскую Африку. После победы «популяра» Цинны возвратился в 87 году в Рим, где жестоко расправился со своими политическими противниками («марианский террор»).
Митридат VI Евпатор Дионис (132-63) – царь эллинистического государства Понт  (со 111 года) , многолетний враг Рима, оспаривавший у римлян господство над Малой Азией (а временами – и над материковой Грецией) в ходе трех Митридатовых войн. Лишь в ходе третьей Митридатовой войны (74-64) был побежден римлянами и бежал  к своему сыну и вассалу Фарнаку, царю Боспора. Преданный Фарнаком, покончил с собой (или велел убить себя своему рабу).
Митилены – крупнейший греческий город на острове Лесбос.
Нарбон – столица римской провинции Нарбонская Галлия.
Народные (плебейские) трибуны – избираемые, начиная примерно с 490 года, представители римских плебеев, защищавшие их интересы от патрициев. Пользовались правом «вето», применение которого лишало силы решения курульных магистратов и сената.
Нервии – кельтское племя, проживавшее в междуречье современных Шельды и Мааса, почти поголовно истребленное Цезарем в 4-3 гг.
«Нобилитет» – правящий слой Римской олигархической республики, состоявший из представителей патрицианской и плебейской знати. Представители этого слоя проводили резкую сословную грань между своей привилегированной кастой и так называемыми «выскочками» («новыми людьми», лат. hominеs novi).
Октавиан – (годы жизни: 63 до Р.Х. – 14  п. Р.Х.) – внучатый племянник Гая Юлия Цезаря, ставший его приемным сыном и политическим наследником. Вступил в 43 году в Тройственный союз - Второй Триумвират - с Антонием и Лепидом для борьбы с убийцами Цезаря. При разделе Римской «мировой» державы Октавиану досталась ее западная, Антонию – ее восточная часть, Лепиду – остров Сицилия. Победив флот Антония в морской битве при Акции, Октавиан добился единоличной, безраздельной власти над всей Римской державой, положил начало монархической (императорской) форме правления и удостоился от сената титула «Август», вошедшего после него составной частью в официальную титулатуру верховных правителей Римской империи (как и когномен «Цезарь», также ставший титулом).
Патриции – представители древних римских аристократических родов, в отличие от представителей других сословий – плебса, плебеев. В ходе долгой ожесточенной сословной борьбы различие между патрициями и состоятельной верхушкой плебса постепенно сгладилось, однако патриции сохранили некоторые привилегии – прежде всего, исключительное право на занятие жреческих должностей.
Пил(ум) – тяжелый римский дротик (метательное копье).
Плебеи – представители плебса, римского народа (за исключением патрициев).
Плутарх (годы жизни: около 46-119 п. Р.Х.) – греческий писатель. Наибольшей известностью пользуется его произведение «Биой параллелой» («Параллельные биографии», «Сравнительные жизнеописания») – сопоставление жизненных путей двадцати трех знаменитых греков и такого же числа знаменитых римлян,   с целью доказать полное равенство римлян с греками «по всем параметрам».
Помпей, Гней (106-48) – римский полководец и политический деятель, консул 70 года (совместно с Крассом). Успешно воевал с морскими разбойниками и с царем Понта Митридатом Евпатором. В 60 году вступил в Первый Тройственный Союз  - Триумвират - с Цезарем и Крассом. Повторно стал консулом в  году, после чего был назначен наместником Испании. Когда Клодий начал терроризировать Рим с помощью своих боевиков, Помпей был назначен консулом «сине коллега» (без коллеги по должности). Стремясь  к единоличной власти, стал в 49 году Верховным Главнокомандующим войсками сенатской партии и призвал Цезаря распустить свои легионы. После перехода Цезарем Рубикона, бежал в Грецию, где в 48 году проиграл Цезарю битву при Фарсале. Спасся бегством в Египет, где был убит по приказу царя Птолемея XIII.
Понтифекс Максимус – Великий Понтифик, глава высшей римской жреческой коллегии. Должность Великого Понтифика была пожизненной. С эпохи поздней Античности и по сей день «Понтифекс Максимус» - один из титулов папы римского, главы христианской римско-католической церкви.
«Популяры» (лат. «народники») - политические противники «оптиматов», римские «демократы», боровшиеся против всевластия сенаторского сословия «оптиматов».
Свевы (свебы) – крупный западногерманский племенной союз (предки позднейших швабов). Часть свевов под предводительством «войскового царя» Ариовиста вторглась, по приглашению галлов-эдуев, в  Галлию и поселилась там, но в 58 году была побеждена и изгнана обратно в Германию Цезарем.
Секваны – кельтское племя, обитавшее между современными Соной и Швейцарской Юрой, считались друзьями Рима. Их главным городом был Весонтион. Враждовали с эдуями, которых победили с помощью германского военного вождя Ариовиста. Покоренные Цезарем, секваны в 52 году присоединились к общегалльскому восстанию под предводительством Верцингеторига.
Сеноны – кельтское племя, поначалу поддерживавшее Цезаря, но затем присоединившееся  к восстанию галлов  под предводительством Верцингеторига. Цезарь приказал подвергнуть их вождя Аккона позорной казни.
Серторий, Квинт (123-72) – римский полководец и государственный деятель, сражался под командованием Мария против кимвров, амбронов и тевтонов. Недруг Суллы, был отослан Суллой из Рима управлять Испанией в качестве претора. Установил в Испании, при поддержке местной аристократии, свой собственный, независимый от «сулланского» Рима, режим, направленный на интеграцию провинциалов. Заключил союз с Митридатом Понтийским. Успешно оборонялся от сенатских войск, пока не пал жертвой заговора своих же соратников.
«Союзническая война» - восстание большинства италийских «союзников» Рима (в 91-88 гг.), обязанных платить Риму подати и служить в римской армии, но не обладавших полнотой политических прав. Хотя Риму удалось в итоге победить восставших против его власти «союзников» на поле брани, ему пришлось даровать большинству италийских племен римское гражданство.
Спартак – предводитель восстания рабов и свободных италиков против олигархического режима Римской республики в 74-71 гг. По наиболее распространенной версии – фракиец, обращенный римлянами в рабство. По другой версии – представитель дома Спартокидов – правящей династии эллинистического Боспорского царства (имевшей, впрочем, также фракийское происхождение). Возможно, служил в римской армии. Очагом восстания Спартака была гладиаторская школа в Капуе, в которой Спартак был (по некоторым версиям) наставником. После успешной поначалу борьбы с сенатскими войсками, Спартак потерпел поражение и погиб в битве с армией Красса в южноиталийской области Апулии в 71 году. Шесть тысяч уцелевших в битве повстанцев, взятых римлянами в плен, были, по приказанию добившего остатки армии «спартаковцев»  Гнея Помпея «Великого», распяты на крестах вдоль Аппиевой дороги.
Субура – «непрестижный» квартал Града на Тибре, населенный в основном  римской беднотой.
Сулла, Луций Корнелий (138-78) – римский полководец и государственный деятель, отпрыск патрицианского рода Корнелиев, консул 88 года. Был назначен Главнокомандующим римской армией в Первой Митридатовой войне. В 85 году принудил Митридата VI Понтийского к миру. После захвата Рима «марианцами» и начала гражданской войны, Сулла стал предводителем «оптиматов», разбил в 82 году «марианцев» в сражении у  Коллинских ворот города Рима и учинил жестокую расправу над «популярами», занесенными им в проскрипционные списки (ставившие их вне закона). Вынудил бежать из Рима Гая Юлия Цезаря. Сулла установил пожизненную диктатуру и единолично правил Римом в интересах сенатской олигархии – «добрых людей» (лат. «бони вири» или просто «бони»), беспощадно преследуя «популяров». Не добившись, в  силу ряда причин как субъективного, так и объективного свойства, достижения всех своих целей, в 79 году добровольно сложил с себя полномочия диктатора и самоустранился из политической жизни.
Эдуи (гедуи) – крупное кельтское племя, обитавшее на территории Галлии между современными французскими реками Луарой и Соной. Их столицей была Бибракта. Эдуи довольно рано присоединились к римлянам, вследствие чего рассматривались теми как «союзники» и даже «братья» римского народа. Цезарь поддержал галлов-эдуев в их борьбе с галлами-секванами (поддерживаемыми германским военным вождем Ариовистом). В 52 году эдуи отпали от Цезаря, но после его победы над Верцингеторигом снова перешли на сторону римлян.

      ОГЛАВЛЕНИЕ
      ЗАЧИН
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЗЛЁТ
      1.В ГОД 654 ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА
      2. РИМСКАЯ ЗНАТЬ – «НОБИЛИТЕТ»
      3.«МУЖЛАН» ГАЙ МАРИЙ, ДЯДЯ ЦЕЗАРЯ
      4.ОБНОВЛЕННОЕ РИМСКОЕ ВОЙСКО.
      5.«ПОПУЛЯРЫ» ПРОТИВ «ОПТИМАТОВ».
      6, «ВЫСШАЯ ШКОЛА ДЕМАГОГИИ».
     7.ПЛАНЫ КАРЬЕРНЫЕ И МАТРИМОНИАЛЬНЫЕ.
      8.О РИМСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕЛИГИИ.
      9.«ИСПЫТАНИЕ СУЛЛОЙ».
      10.ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ НА «ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ».
      11.МОРСКОЙ РАЗБОЙ
      12.ЦЕЗАРЬ «ЖДЕТ У МОРЯ ПОГОДЫ»
      13. «НОВЫЕ РИМСКИЕ»
      14. НОРМАЛИЗАЦИЯ: НАДОЛГО ЛИ?
      15.ОБ ОДНОЙ ПОХОРОННОЙ ПРОЦЕССИИ   
      16.ПУТЬ НАВЕРХ
      17.ВЕЧНО ГОЛОДНАЯ РИМСКАЯ «ЧЕРНЬ»
      18.ЗАГОВОР КАТИЛИНЫ
      19.ЦЕЗАРЬ В ДОЛЖНОСТИ ПРЕТОРА
      20.СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ
         ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОЛЁТ
         1.БЕСПОМОЩНЫЙ «ВЕЛИКИЙ»
         2.КАК ЦЕЗАРЬ БЫЛ НАМЕСТНИКОМ В ИСПАНИИ
         3.ПОЧЕМУ ЦЕЗАРЮ ПРИШЛОСЬ ПОЖЕРТВОВАТЬ ТРИУМФОМ
         4.ПЕРВОЕ КОНСУЛЬСТВО ЦЕЗАРЯ
         5.ЧЕМ ЗАНИМАЛСЯ В РИМЕ КЛОДИЙ ПУЛЬХР
         6.В «ВЕЧНОМ ГОРОДЕ» НЕ ВСЕ СПОКОЙНО
         7.«КОСМАТАЯ ГАЛЛИЯ»
         8.«КОНТРАКТНИКИ» ЦЕЗАРЯ
         9.СОВСЕМ ДРУГОЙ ГАЙ ЮЛИЙ
         10.ВОЙНА С ГЕЛЬВЕТАМИ
         11.ГАЙ ЮЛИЙ ПРОТИВ «СЕВЕРНЫХ ГИГАНТОВ»
         12.ИСТРЕБЛЕНИЕ НАРОДОВ
         13.«ТРЕХГЛАВОЕ  ЧУДИЩЕ»
         14.ЧУДО-МОСТ ЧЕРЕЗ РЕН
         15. ПРОТИВ ОБЩЕНАРОДНОГО ГАЛЛЬСКОГО ФРОНТА.
         16.РЕЗНЯ ПОД СТЕНАМИ АЛЕЗИИ
         17.НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О «ЗАПИСКАХ» ГАЯ ЮЛИЯ
         18.КРИЗИС В «ВЕЧНОМ ГОРОДЕ»
         19.ЖРЕБИЙ БРОШЕН!
         20.ОТКАЗ В ПОВИНОВЕНИИ
         21.КРАТКОЕ ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИЗЛЁТ
      1.ЭПИРСКАЯ ВОЙНА
      2.ГИГАНТОМАХИЯ
      3.ПРОБЛЕМА ЗАДОЛЖЕННОСТИ
      4.ЖАЛКАЯ ГИБЕЛЬ ПОМПЕЯ «ВЕЛИКОГО»
      5.ДЕЛА АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ
      6.ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
      7.НА ВОЛОСКЕ
      8.ПРИШЕЛ, УВИДЕЛ, ПОБЕДИЛ?
      9.ЗАРЕЗАТЬ ОВЦУ, НЕ ИСПОРТИВ ШКУРЫ
     10.ЧТО НОВОГО ИЗ АФРИКИ?
     11. О КАТОНЕ И «АНТИКАТОНЕ»
     12.ПЯТЬ ТРИУМФОВ ГАЯ ЮЛИЯ
     13.КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ РЕСПУБЛИКУ?
     14.ПРОВИНЦИИ И ПРОВИНЦИАЛЫ
     15.СЕНАТОРЫ МИЛОСТЬЮ ЦЕЗАРЯ
     16. ВСЯ СИЛА В ВАС, КВИРИТЫ…
     17.«ПЛАНОВ ГРОМАДЬЁ»
     18. ГЛУХАЯ ОППОЗИЦИЯ
     19.ЗАГОВОР ПРОТИВ «ПОТОМКА ВЕНЕРЫ»
     20. В МАРТЕ СОРОК ЧЕТВЁРТОГО
     21. ЗАВЕЩАНИЕ ЦЕЗАРЯ
   
      ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
      ПРИЛОЖЕНИЕ
      НЕКОТОРЫЕ НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ