Глава седьмая
На поминки после похорон, окромя поселковых собрались те, кого нашли и вызвонили Васька и дети. Дальняя родня представлена была в количестве трех человек, и кое-кто из друзей по учёбе в институте. Ближняя оказалась в отъезде. Подвалили несколько ребят с тех двух мест работы, где мы когда-то с Васьком инженерствовали. И даже с третьего, где в сторожах в пенсионные годы дремали при входе и полуночничали. Сменщики наши с ним, двое, вояки отставные, в мундирах и при медалях-орденах пожаловали. С венком! Украсили, можно сказать, собой мероприятие. Подняли на должную высоту! Но было по-февральски морозно и ветрено, поэтому растягивать процедуру не стали. Свернули по системе «быстро-быстро».
Ровесники, подходя, стояли, вздыхали, прощаясь, и, видно было, мысленно эту разукрашенную полировкой домовину на себя примеривали. Остальные, те, кто помоложе, смотрелись спокойней и равнодушнее. Сын с дочерью держались вместе, рядышком, и все время озабоченно пеклись друг о друге. Чуть кто отойдет, головой крутили, оглядывались. За все платил Васька, он знал сколько и где у меня на это дело отложено. Дети удивлялись, пожимали плечами, пытались негромко возражать. Но Васька, как ему и велено было, стоял скалой.
На поминках долго рассаживались, руки оттирали с мороза. Первым встал Васька. Детям поклонился, сочувствие выразил. Жену помянул, что вот, мол, пришло время соединиться на том уже свете. По нашей с ним жизни прошелся. Про армию помянул, как в 63-ем служить пришли, лопоухие, наголо стриженные. Смешные были, некультяпистые. А потом, как на сборы в 68-ом прямо с экзаменов, в Закарпатье.
- Месяца два без малого погоняли нас, подучили, а в ночь на 22 августа по тревоге подняли и вперед! К победе коммунизма! Это мы сейчас-то уже все умные, и знаем все больше, чем тогда командир дивизии знал. А вот каково сержанту-то простому приходилось? Ой-мама! И тогда, мало кто понимал, и сейчас, мало, кто помнит. Без подробностей скажу, что не дай Бог, то что мы, молодежь, тогда ощутили. Ненависть к нам всенародную в самом начале! Ой, непросто было… Потом уже отладили взаимодействие. Но нам, повезло всё же, вторым эшелоном шли, и в Прагу не попали. Там ребятам по полной отвалили. А нас влево завернули, и к границе. Мы там в прикрытии того направления стояли. Оба командирами танковых взводов. Мы с женой, вот она помнит и соврать не даст, недавно в Карловых Варах были. Так вот, гуляли по горкам в лесу, а там видимо-невидимо на буковой коре по стволам необхватным наполосовано: «здесь был Ваня, Петя, Коля… и погнали по алфавиту… и все, как один -1968 год».
Инженерами мы, я считаю неплохими были. Шабашничали, когда подворачивалось. Непростая жизнь тогда была. Как и весь народ российский большевицкое засилье пережили. Но за дружбу нашу я Родиону по гроб жизни благодарен. Все вы знаете о нем всё, и какой он специалист, и насколько ответственный, но только я знаю его как ближайшего друга, который с тобой любое горе разделит, который рубаху последнюю и рубль последний тебе отдаст. Из огня вынесет, если гореть будешь. А тонуть станешь, так выгрести поможет. Такое вот у меня счастье в жизни случилось. Я эти три дня все думал-горевал, но, сказать честно, и сам себе завидовал. Повезло. Было! А вот, как жить без него буду, этого сегодня не знаю и не понимаю. Он там, а я тут. Раздельно. – Вася помолчал, подумал и добавил раздумчиво. - Вечная ему память. Встанем все. Не чокаясь. За друга моего покойного, Родион Матвеича.
- * -
За те шесть лет, что мы с детьми не виделись, то есть с тех пор, как они жену проводить прилетали, доча моя в теле набрала, похорошела и по её годам, так просто расцвела. Сынуля же, он старше её лет на семь, тот зажилистел, стал резче и как-то звероватее на вид и в повадках. Чувствовалось, что жизнь у него, как её не поверни, но не мёд и не малина. Что делать? У мужика она другой и быть не может. Ежели своим трудом, а не из воздуха. Ежели все, как есть и по уму, и по совести.
Вечерами оставались они в доме вдвоем, допоздна сидели в салоне, ели мало, больше чаёвничали, разбирали старые свои и наши фотографии. Черно-белые ещё, не цветовые. И сразу раскладывали в две кучки, кому что. Но делали это уступчиво, тепло и дружелюбно. А из вещей да безделушек всяких, ей больше то, что материно, а ему - отцовское. А я кружился над ними, или притулялся где-то наверху у них за спиной, и слушал, слушал, слушал… За всю свою жизнь я такого про них самих и про нас с матерью не слышал, не думал, даже не подозревал… Все ведь работа да забота на уме были. Где подрабо-тать, где сшибить… Не до тепла душевного… Чаще с Васькой вот, с корешем, откровенничал… А с ними, это жёнино дело было сюсюкать, не моё.
На другой день после похорон, детишек моих посетил батюшка, настоятель кладбищенской церкви отец Иннокентий. Батюшка был человеком из себя видным, высоким и осанистым. Волосы носил длинными до плеч, а бороду, как мне показалось, подкорачивал. Умиротворяюще, по-доброму так с ними побеседовал, успокоил, о вечном, о высоком поговорил, о вратах рая помянул. Советами на ближайшее время поделился. Я тоже при этом прислушивался к словам его. Чего-то даже и для себя на дальнейшее уловил-усвоил. Но как-то он при всём при этом беспокойно себя чувствовал, и от меня, в эфире растворённого и парящего, иногда отмахивался как бы, крестясь. А когда уже уходил, то на пороге оглянулся по дому-то и сказал:
- И прошу вас, дети мои, слова эти важные запомнить! Ибо первые сорок дней после смерти в православной традиции именуются «Мытарствами души» покойного. И мы здесь в молитвах наших должны её, душу усопшего, там… - он выразительно поднял вверх указательный палец. - …всеми силами поддерживать. А поминая добрые прижизненные дела его во все эти дни, начиная с похорон, перед Господним судом снисхождение ему вымаливать. И потому-то говорят в народе, что о покойном или хорошо, или никак. Ведь мы ему тоже свое прощение должны ответно произнести. И грехи его малые, если были, в отношении нас, простить каждый и отпустить душу его на небеса незапятнанной.
Следующее Поминовение у нас на Девятый день приходится. И молитвы этого дня будут очень весомыми и значимыми. Желательны они в церковном приделе и на кладбище. Ну, и, вестимо, дома.
Батюшка уже почти на улицу вышел, а там у двери полуприкрытой Васька на крыльце курил. Парень-то он по характеру и поступкам – прямой. А вот как с мозгами вопрос поднимается, то там у него большие загибы. С таежных ещё, с архангелогородских времен. Он где-то там, на севере и в лесу дремучем родился. И в себе глубоко по духу дремучесть эту взрастил или унаследовал. А при таком положении вещей Вася мой и сообразил спросить святого отца про давний свой заскок, всплывавший в его памяти при всех похоронах близких или знакомых. Насчет, открывать ли окно у покойника в комнате?
- Видите ли, батюшка любезный! – прицепился он к попу. - я родом из мест посевернее наших, из Заонежья. От Петрозаводска будет строго на восток. А от Архангельска – на юг строго. Как раз на пересечение попадаем. Между Каргополем и Няндомой я родился. Исключительно чудные места, доложу. Легендарные, в каком-то смысле. Может слышали? Старинные церквы при скитах там в лесах да над озёрами, часовни с иконками на развилках при дорогах… Захочешь свечку зажечь, тут вот они, на полочке. Бери, не стесняйся. Но к чему это я веду, спросите? Есть у меня вопросик один. По теме. Там у нас, в лесах, когда случалось всякое такое, то путние старики говаривали, что на девятый день, так, мол, по вере нашей христианской считается, душа покидает дом, где обитала. И перебирается на могилку, где скорбит вместе с телом до сорокового дня. А потом уже покидает она пределы земные. Вот так вот, оно выходит… И чтобы ей не трудно было бы это сделать, в смысле обиталище свое покинуть, нужно де в комнате покойного окно открытым весь девятый день держать. Летом ли, зимой ли… Вроде как по той причине, что если не открыть, то душа, будучи неуспокоенной, да не видя себе выхода, может начать метаться по комнате и, не дай Бог, разбить или повредить чего-либо. Да и ей самой в такой ситуации добра не будет. Вот какое Ваше мнение по этому вопросу будет, святой отец? – проявил-продемонстрировал эрудицию мой Васятка.
Так ему, блин горелый, хотелось высказаться, что просто сдержать в себе это великое знание он не смог. Священник сложил в замок поднятые к груди руки, задумался и изрек в ответ:
- Сударь. Места, из которых вы происхождением своим имеете быть, в давние времена языческими считались, в том смысле, что свет канонического христианского вероучения туда пришел позже. С Юга на Север поднимаясь, от Святого Иерусалима, через Константинополь и Киев. И то, о чем вы сейчас рассказать изволили, скорее всего к своеобычию местному относится, когда родные покойного ищут всякие такие средства принять посильное участие в помянутых мной «мытарствах души». Радение своё продемонстрировать. В наших же местах такие суждения не приняты. – закончил батюшка и попрощался. - Всего вам всем доброго. Спокойной ночи. Храни вас Господь.
Сын задумчиво оглянулся на дверь в заднюю комнатуху, где стояли диван мой спальный, стол и стул крутящийся, компьютер на столе и шкафы, высоченные с книгами. Самодел, доска строганая, сороковка. А на шкафах, по верхам, я обычно банки трехлитровые для овощного консервирования держал и бутыли десятилитровые для летних дел с ягодами и наливками. Какие пустые, а какие и полные. Бутыли в переднем ряду, где светлее и ферментация побыстрее идет.
А перед шкафами ещё стариннейшее кресло-качалка поставлено было. Друг мой Васька, он, как Плюшкин по характеру в этом деле, но жена его со всяким таким добром из дома гоняла. Так вот он его откуда-то, сломанное, лет пять назад со свалки приволок, отремонтировал и любил на нем рассиживать, покачиваясь, во время наших с ним умственных бесед после какой-нибудь заумной телевизионной передачи. В порядке, так сказать, обсуждения. Я у стола с компьютером, а он – насупротив. В кресле. А телевизор наверху, в простенке между книжным шкафом и окном. В салоне, там аппарат поновее был, уже плоский-корейский. А тут мы с Васькой раму железную сочинили, двухсотмиллиметровыми шурупами в стенку бревенчатую законопатили. Тут и телик старый был, один из первых цветных. Кил, наверное, двадцать пять весом будет. Последние годы на пенсии я за этим столом просидел, всё долбил по клавишам на компьютере. Писалось что-то о былом, о давнишнем. Чаще, конечно, о приятном и радостном. Иной раз и в фантазии ударялся. Но это, скорей всего, от неудовлетворенности содеяным в прошлом. Моя же, стало быть, история, но в сослагательном наклонении. «Те же яйца, только в профиль». Откуда это? Уже не вспомню, если даже и напрягусь в поисках красного словца. Не вспомню уже…
Вот ведь, как оно, оказывается, сладостно было. А Васька, сбоку от меня с книженцией какой-нибудь располагался. Он систематически читать не любил. Так, увидит что-то на полке, возьмет, откроет, где попало, и просматривает. Интересное что найдет, расскажет. Или моё написанное послушает и оценит. Мне нравилось читать ему свеженаписанное. Заодно и ритмика текста хорошо прослушивалась и проверялась. Чаще он меня хвалил, но иногда мог и припечатать. Под настроение, наверное. Я не обижался. Никогда. Спокойно нам было тут, благостно. И вот надо же… Было и нет. И не напишешь, и не расскажет… Всё. Занавес. А в зале – темно и тихо…