От чего горят церкви

Анна-Нина Коваленко
ОТ ЧЕГО ГОРЯТ ЦЕРКВИ

 ...Для средств духовного наблюдения...
эти продолжения человеческого существа
 «духовно невидимы», как цвета ту сторону
красного и фиолетового невидимы для
 человеческого глаза...
(Рудольф Штейнер, «Тайноведение»)

   Нью-Йорк. Март-1988. Масленица! Прочитала в газете: в русской церкви на Сто Восьмой будут блины. Иду на костылях (после операции) девяносто блоков, зажав в руке доллар: в конце службы подойдёт человек с тарелкой на длинной ручке, посмотрит в глаза – нужно отдать... Подмышкой несу небольшую картину «Сон-Трава»: церковь и цветы, подарю отцу Александру. Скучаю по русским; иду по Бродвею.
...После службы отец Александр стоит у входа в блинную на втором этаже. Робко приближаюсь к нему, дарю картину. Он благодарит, приглашает отведать блинов, однако вход загораживает: нужно платить. Краснея, признаюсь, что денег нет. Он: «А-а, ну, как-нибудь в другой раз. Храни Вас Господь!»
Под ласковым взглядом батюшкиных глаз пускаюсь в обратный путь.
***
   Январь-1991. Париж. Я привезла картины для выставки в Салоне Независимых, и ещё два десятка «Черновиков» - альманахов русской поэзии – сдать в магазин русской книги... В магазине сидит девушка с серым, как бы припопрошенным пылью лицом. Её зовут Таня. Голос её также сер, бесстрастен. Кажется, разговаривая, она боится сдуть с себы этот самый, пыльный порошок. Таня сказала: ждать владельца, Алекса. Алекс-Саша приходит; предлагает оставить альманахи. Но нью-йоркский издатель, вернее, редактор, тоже Алекс, и тоже Саша, наказал: деньги сразу. Алекс Парижский любезно соединяет меня по телефону с Алексом Нью-Йоркским, тот же мне: «Нет, не оставлять им ничего, если деньги не сразу!»
...Нагруженная картинами и альманахами, бреду по городу в поисках ночлега. Таня дала несколько адресов: отель «ИМКА»(или«ИВКА»?) и русские церкви. В отеле «Имка»(или «ИВКА»?)говорят, мест нет и не будет; в других, не считая, да и обходя фантастически дорогие, - то же самое. Темнеет. Иду на площадь Сан-Мишель, там пережду до рассвета... Ох, ну и публика здесь ночует! Оборванные попрошайки, под-хиппи с собаками, наркоманы, проститутки... Едва приземляюсь на барьер фонтана – откуда-то взялась неухоженная лесбиянка, льнёт, бормочет что-то, пахнет сивухой и её отходами... Спешу на свет, к уличному фонарю. Читаю адреса русских церквей. Выбираю городок Анье. Холодная ночь, грязный, запутанный вокзал... Поезд-экспресс прошёл мою остановку... Но, наконец, добралась. В нескольких шагах от станции уютное кафе, местные джентльмены, то есть, мсье, за стойкой бара пьют вина. Бармен чуть понимает по-английски, в щель двери показывает рукой направление, где эта русская церковь. Заборы-плетни, молчаливые переулки. Силуэт православного креста. «Хвали, душе моя, Господа» Толкаю калитку. Во дворе скамейка: «Как хорошо бы прилечь...» Стучу в дверь. После некоторой возни и осторожного «кто там» дверь приоткрывается: вижу бородавчатое серое лицо женщины в сером, покрытой серым платком. Спешу представиться, рассказываю мою ситуацию, прошу – за деньги – дать приют; или хотя бы позволить прилечь на скамеечке во дворе, так страшно ночью в чужом городе. Она не позволяет, бубнит «не могу»... И закрывает за мной калитку: «грех-то какой, упустила сделать это раньше...» (с утра?) Поезд несёт в сторону аэропорта Орли. Там, должно быть, люди... На широкой скамейке у входа спит человек. Рядом – место; лежим «валетом» (или «вальтом»?)... Через некоторое время он привстаёт, просит меня по-французски покараулить его вещи, удаляется в туалет... Потом я прошу его о том же по-английски... Утром он исчезает, должно быть, на посадку, а может быть, на промысел... Днём еду в город, решила оставить им половину альманахов (нью-йоркскому Саше отдам свои деньги, скажу «купили»), чтобы не было так тяжело. Говорю Тане:
   - В русской церкви отказали в приюте.
Она бесстрастно отвечает:
   - Ну и правильно: а вдруг бы Вы попросили политического убежища?
   - Какого убежища! – удивляюсь я. – Я американская гражданка.
   - Всё равно... - роняет Таня, предупреждая серой рукой зевоту.
   И просит подождать Алекса.
***
   Лето-1991. Джорданвилл. Заросли плакун-травы; озёра... Меня пригласили и привезли погостить на пару дней русские эмигранты, семья. Их домик рядом с монастырём-семинарией. Сегодня, оказывается, открытие Конгресса Религиозных Сил. Стоит ясная погода. Утренняя служба, крестный ход.
...Меня сопровождает подросток Саша, хозяйский сын. Входим в помещение для Конгресса. Стулья в ряд. На стенах – портреты выдающихся православных: патриархи; последний император... Вон и отец Александр, беседует с кем-то под портретом. Увидел нас, кивн... Нет, отвернулся: занят. По-видимому, будет докладчиком. На столе в углу – поднос с миниатюрными пирожными, бак с кофе. Женщина в платочке (ну, и я тоже в платочке...) у стола замечает: если мы с Сашей останемся слушать, то должны платить по десять долларов. Выскальзываем в ближайшую дверь на улицу. Саша прихватил с собой пирожное, для меня. Ребёнок... Вскоре он убегает с мальчишками на озеро, а я провожу остаток дня в клеверном поле снаружи монастыря, лёжа на спине, глядя в небо. Рядом с забором, за которым я лежу, только внутри, в красивом храме, после Конгресса идёт торжественная служба. Слышу куски проповеди-обращения, пение хора, покашливания людей, не поместившихся внутри.
По привычке ищу среди клевера четырехлистники – на счастье... Нахожу. Один, два... Двенадцать!... Служба кончается, бьют колокола; зажав в руке ценную находку, возвращаюсь на спину – лицом к бесконечно синему своду. Туда же несётся колокольный звон, аккомпанируя моей одинокой молитве:
   - Господи, Господи! Пожалей нищего, не отнимай последнюю копеечку!
***
   Лето-1992. Орегон. В гостях у староверов.  На автобусной станции по прибытию из Нью-Йорка была встречена Галей с шерстяным платком в руках. Молниеносным движением укутала она мою голову:
   - Стыд-то какой: простоволосая!
(Когда вечером перед сном снимаю платок с головы, из зеркальца смотрит воронье гнездо.)
Её муж Прохор организовал постройку здесь новенькой церкви и призывает односельчан-беспоповцев «перекреститься», то есть, перейти в поповство. Некоторые согласились. («Кто перекрестится – получит денежную помощь.») Другие – нет... К моему прибытию деревня была разделена, буквально, глубокой межой, на поповскую и беспоповскую половины. Друг к другу не ходят, даже, как я убедилась, на похороны, даже к ближайшим родственикам.
Услышав, что я из беспоповцев, Прохор изрёк: «нечистая», и проходить дальше паперти в церкви не разрешил... Я нанялась на работу, собирать ягоды на плантации у Надежды, как выснилось, беспоповки («Прохор-то? Сам он нечистый!»). Хозяева мои тем недовольны, стыдят, переманивают на плантацию батюшки. Подчиняюсь... Ухожу из дома в шесть, возвращаюсь в шесть, но ждать обеда приходится до одиннадцати вечера, пока мужики не выйдут из-за стола. Староверам положено есть (и, следовательно, кормить) лишь два раза в день, наверное, потому они за столом засиживаются... В деревне появился, поёт в церкви и сидит за столом у Прохора некий Антон, тридцатилетний здоровяк, болтун, обжора... Вегетарианство назвал «ересью». Приехавшего с Аляски Епископа Древлеправославной Церкви публично высмеял во время проповеди за слова о прощении (врагам), теперь мусолит эту сцену, хвалится... Галя на крыльце, шёпотом, припоминает: в Китае, до Мао, среди русских староверов поселился наёмный пастух, разговорчивый молодой человек. Потом он куда-то исчез. Потом пришли советские солдаты. Все мужчины-староверы были арестованы и увезены в советские концлагеря, все по кем-то аккуратно составленному списку. Одна женщина умоляла: «Дурака-то мне хоть оставьте! Дурака-то оставьте!» - имея в виду сына-дебила. Оставили, пожалели. Но только его одного...
Грех. Выхожу одна я на дорогу, приближаюсь к чьему-то пшеничному полю, срываю несколько колосков и утоляю голод сладковатыми молодыми зёрнами. Возвращаюсь в деревню, и вижу Епископа, решившего перед отъездом на Аляску (из-за Антона!) попробовать вишен в саду. Вот он, в чёрном облачении, тянется к ветке, потом подпрыгивает, ещё раз, ещё... Борода развевается по ветру, клобук*(*головной убор) сбился набок... Перехватив мой насмешливый взгляд, смутился, нахмурился, ушёл в дом.
*
   Осень-1995. Нью-Йорк и Статен-Айленд. Чтобы выжить в моей отчаянной ситуации, вспоминаю прекрасных женщин истории русской, чаще всего Ариадну Эфрон (дочь Марины Цветаевой). Заболит голова, сбиты ноги – говорю себе, как она: «Лечиться необращением внимания.»
Ноги сбиты (иногда кровоточат, подкладываю в туфли бумажные салфетки) от хождения пешком. Интересно, кто ещё проходил по Нью-Йорку расстояния между Ферри* (*Ferry -лодочная станция на юге Манхаттена) и Двести Седьмой, а потом – обратно? Разве что двести-триста-четыреста лет назад индейцы... Но тогда не было никакого Нью-Йорка с его высшей цивилизацией, с его высочайшей культурой токенов*(*token- жетон для проезда в метро).
...Однажды возвращаясь из Вашингтон Хайтс, рискнула на Сто Шестьдесят Восьмой поднырнуть под турникет: хотела воспользоваться услугами трэйна «А», нам было по пути... Сзади на плечо опустилась чья-то рука. Оборачиваюсь - полицейский, чёрный, в тон униформе: «Зачем Вы это сделали?» Отвечаю, глядя в сторону: «I am broke» («Я разорена, у меня нет денег»). Он же: «Идите туда, наверх». Показывает куда идти. Спрашиваю кокетливо: «С Вами?» Он: «Нет». Иду наверх, куда он показал. Оказываюсь на улице. Продолжаю передвижение пешком...
На другой станции и в другой раз за ту же попытку – схвачена, ощупана, закована в наручники, избита и напугана толстой чёрной полицейской. Подошедший к ней напарник уговаривает её (робко, как дикого зверя) отпустить меня, выдав с собою мне повестку в суд – в качестве ответчика, разумеется...
Есть, вернее, питаться приходится чаще всего холодной водой из-под крана, внушая себе при этом насыщение.
...Снимаем комнатку-клетушку в Статен-Айленде, я и три кошки, в прошлом уличные. В дождь потолок протекает; койка-матрац у правой от входа стены; в ногах – пластиковое ведро для сбора дождя; на стене в изголовье – икона Божьей Матери, подарок немецкого священника Кристиана Албаха. В темноте перед сном горячо молюсь, благодарю Её и сидящего на руках у Неё младенца-Господа за ещё одну ночь в постели, а не на улице, не на Сан-Мишель... Кошки молча ждут окончания молитвы, чтобы занять свои места на моём животе-углублении.
Рядом с домом, и я вижу в окно – церковь Сант-Жорж (St. George), высоченная, белая, старинная...
Я обратила внимание на одну фразу, завершающую расписание служб в церкви: «Воскресенье – часы кофе, с 7:00р.m.» (т.е. с семи вечера). Жду воскресенья. Утром, идя мимо, вижу и слышу (дверь распахнута, жарко) мощный хор. Задерживаю шаг; входить без денег не решаюсь... Семь вечера: закрыто. Однако, есть боковая застеклённая дверь с запада, оттуда – аромат кофе. Приближаюсь... робко... нагло... стучу... Подошедшее с той стороны, изнутри, лицо (непонятно: мужское, женское...) всматривается... не признаёт... не впускает. Плетусь назад, униженная:
   - Господи, Господи... Ах, чтоб вы сгорели!
***
   Суббота, 29 июня-1996 г. Статен-Айленд. Вчера возвращалась с работы: шла от Ферри. На углу Сант-Маркс наткнулась на полицейский заслон. Перед тем как, следуя их приказу, повернуть назад и потом – в обход, по Стюйвезанд, сунулась вперёд посмотреть в чём дело. И увидела... догорающую церковь Сант Жорж.
...Всю ночь трактора растаскивали головёшки; а моя каморка наполнилась душами людей, все в зеленовато-серых одеяниях, лёгкие... Удивительно, как может такая крошечная комната вместить их множество! На кровати примостились души-дети. Мне даже пришлось скрючиться вдвое, потом втрое, чтобы им всем хватило места... (Кошки забились в стенной шкаф.)
За стеной, у соседа Дэвида, телевизор на полную мощность: пастор Роберт Швандер «will be O’key», приходит в себя после нервного шока. («Приход -сгорел! - в несколько минут!») Ему будет выдано сколько-то миллионов долларов на восстановление: ведь такой прекрасный исторический памятник, и т.д.
   - Но ведь чашечка кофе... всего шестьдесят пять центов... («But the cup of coffee… only sixty-five cents…») – комментирует по-английски (ибо это, оказывается, англоговорящая) наивная душа ребёнка-беженца.
«Как там церковь в Анье, под Парижем?..»
И над всем этим, над нами всеми – несгораемый образ Той, что знает истинную цену лишениям и страданиям; чья любовь, чьё тепло пребудут с нами во веки вечные...
   - Аминь.