И придёт покаяние.
Северный ветер хлестал ветками старой берёзы.
В кромешной тьме на дальнем поле за речкой Глазихой ползли два жёлтых пятна. Трактор.
-Всё-таки пашут,- подумала я.
Трактор,
полуживой, израненный, но всё-таки собранный и излеченный чьими-то руками, шёл по полю.
Я не знаю, кто там был: Миша Федин или Миша Краев?
Это был Пахарь. И делал он эту святую и самую главную работу, которую делали его отец, дед и прадед и прапрадед сотни лет, ежегодно, каждую весну, несмотря ни на что.
Пословица « умирать собрался, а рожь сей» родилась не на пустом месте.
Можно открывать и закрывать коммерческие ларьки, можно скупать и продавать машины, «делая бизнес», как это модно сейчас говорить. Это всё пришло и уйдёт, как мусор, унесённый весенними водами.
А земля вечна. И Пахарь тоже вечен.
Ещё покаются и пожалеют, что забыли о главном деле в государстве, забыли о главном процессе , извечном ритуале рождения из земли колоса и зерна…
С какой болью и горечью идёт в забытой всеми деревеньке самый ответственный час для крестьянина – посевная.
Как тяжело смотреть на мужиков, всё-таки идущих по утрам в мастерскую, где они решают общие вопросы, греются у большого железного котла. В мужиках нашли стрелочников. Нищета пришла в деревню.
В чём их вина?
Я думала об этом, сидя на вокзале в ожидании мурманского поезда.
Эти мысли не уходили от меня. Может, потому, что я нагляделась за несколько часов ожидания на городскую суету?
Стыдливо опускала глаза перед мальчишками, которые трясли газетами:
-Купите, купите газету! – звучали их звонкие голоса.
Я бы не хотела видеть своих детей, торгующих газетами, моющих чью-то машину. Наши дети косят, гребут сено, рубят и пилят дрова, читают книжки, танцуют.
Может потому, что одна из одноклассниц моего сына призналась мне, что многим родителям будет трудно заплатить по тридцать тысяч рублей на выпускной вечер.
Её отец фермер. У него есть трактор, четыре коровы, несколько гектаров земли. На семена понадобился миллион рублей. Но молоко продать некому.
Можно повышать цены за пользование городскими туалетами, можно повышать в четыре раза стоимость проезда на поезде, можно брать пени за телефон, радио, электричество...
А что можно крестьянину?
Скажите, что можно?
Крестьянин всегда знал только слово «надо».
Надо пахать и сеять. И он просто пахарь. Пахарь без имени и фамилии, как безымянный солдат.
Потому что никто уже сейчас не даст ему ни орденов, ни медалей.
Только земля тёмной холодной ночью неслышно и глухо шепнёт:
- Спасибо. Спа-си -бо. Спаси тебя Бог за то, что веришь в меня…
… Я ещё не знала, что ждёт меня впереди. Сидела и думала об этом на тёплом весеннем вологодском перроне.
Я ещё не знала, что тяжёлая чугунная подножка, не закреплённая по халатности проводницей, упадёт мне на голову.
Я ещё не знала, что буду полтора часа стоять с разбитой головой на краю Вожеги. Мимо меня будут проезжать машины. А я пойду опять пешком, пока не встретятся добрые люди.
А они почти всегда встречаются. Я точно знала, что путь будет нелёгкий, и что жить мне и работать среди людей, которым сейчас труднее всех.
В конторе председателя шло заседание балансовой комиссии по итогам прошедшего года. Воздух рвали жёсткие слова:
- Не будет колхоза!
Отберут всё, кроме земельных наделов!
Что вы скажете людям?
Слова управленца из района хлестали воздух, отзываясь болью в сердцах.
А передо мной вставали распахнутые детские глаза.
…...
Прошло почти тридцать лет.
Тавеньга ещё жива. Остались в ней коренные, упёртые, кто считает это место самым лучшим на земле. А закрыли постепенно всё: школу, медпункт, колхоз, дом культуры.
Теплится жизнь в избах. Дымы поднимались даже в сорок градусов мороза. Весной пашут свои огородики. Но поля одичали. Ловкие люди большой интерес проявляют к лесу, косят его направо и налево.
А оставшиеся думают о весне.
Правда, если заглянуть назад лет так на триста- двести, люднее и богаче там было, и дворов было около четырёхсот.
А сейчас осталось несколько десятков.
фото автора