Платье. История..

Марина Аржаникова
                ПЛАТЬЕ

Если кто не забыл ещё, был такой период в жизни нашей страны, после долгого Застоя, как объявили в телевизоре, пришла долгожданная Оттепель, а потом и Перестройка. Каждый её по-своему помнит, отмечает, скучает, проклинает, не может забыть, и далее, "по списку". Но вот, что шлюзы открыли, стенки порушили, занавесы раздвинули, и рванули к нам гости, а мы к ним - это было.  Мы тоже рванули. Мы - это детский ансамбль, "фольклорный", в бабушкиных нарядах, "сундучных", ну прям, из сибирской деревни, поехали по обмену не куда-нибудь, а в саму Америку. По городам и весям, северам и югам необъятной, загадочной, недружественной далёкой страны.
Ее, эту самую дружбу восстанавливать.
Водили нас по музеям, паркам, садам, встречались мы с эмигрантами, потомками казаков, плясали и пели в гигантских моллах, школах, колледжах, домах престарелых - и даже на Радиостанции "Голос Америки"(куда нас запустила чёрная бабуля в шляпке с вуалькой, сидящая на "вертушке", безо всякой охраны).
Американцы тихо слушали наше пение, в глазах у них стояли слезы, женщины всхлипывали. Наверное, снежная Сибирь, далёкая и страшная, стояла у них перед глазами. Да и девочки-певуньи не были в блескучей "Хохломе", а все в сарафанчиках, да платочках, с ленточками в косах, на разделённых одинаковым пробором, головках, и песни-то у них были все больше грустные, про дождик, и несчастливую жизнь у свекровушки, которая "раненько побудит и заставит хатоньку мести".
Женщины  подходили, гладили их по головке, забирали в гости. Дарили подарки.
 А в конце гастролей всем нам организованно подарили джинсы. Они искренне считали, что это было мечтой всякого русского человека, независимо от возраста. Сейчас думаю, а может это и был лучший подарок, американский, джинсы, со всей ихней историей, ковбоями, Севером, Югом, Гражданской войной", и лавками "только для белых?
Как же из Штатов, да без "штанов"??
Жили мы с мужем в Америке  у  Джона, пожилого стоматолога, с тоненькой, веселой женой-одногодкой. У них  был большой дом на берегу озера, а в доме не было этажей, так как-то все перетекало. Нас сажали в большое ДЖАКУЗИ, и подавали вино с виноградом, а вокруг непонятно откуда росли деревья, и яркие птицы летали по всему дому, а утром даже клевали у нас из тарелок блины с кленовым сиропом.  Мы улыбались изо всех сил, пытаясь быть похожими на них, растерянные и счастливые.
В семье Джона-стоматолога нас показывали, на "нас" приходили, специально, лучшие люди небольшого городка, знакомиться, посмотреть на сибиряков, и они смотрели на нас - удивлённые, с открытым ртом. А мы на них.
А с утра - концерты и встречи.
На последнем  концерте мы потеряли сарафан. Шелковый, старого покрою, с металлическими витыми пуговичками, с атласной лентой по подолу.
Его нашли уже после нашего отъезда, в маленьком городке, где русский эмигрант устроил нам большой детско-взрослый банкет, после которого мы должны были утром вылетать в Москву, и на котором мы съели все, опустошили годовой запас, как перед концом света, напоследок, перед возвращением в не очень сытую ещё, перестрающиваюся на европейский манер, Родину.
Но как-то связь потеряли, и наш сарафан канул в лету. Да и Бог с ним.
Последний день внимательные американцы водили нас по магазинам.
Шопинг, или тогда ещё, просто ходьба по магазинам, приводила в трепет.
Шок  был тихий, обморочный.
И вот купил  мне муж платье, красоты неописуемой, редкого покроя, из медного  шёлка-тафты.  Я надевала его по просьбе хозяев, спускалась с лестницы, которая шла откуда-то сверху, и  мне аплодировали. Цена ему была -200 долларов, и практичные американцы, были, честно сказать, удивлены, что сибирячка, которая не водит машину, не говорит по английски, покупает такое дорогое платье. Женщины восхищались, крутили меня, хлопали в ладоши.
Три недели пролетели как одно мгновенье.

Родина встретила грязным тёмным Шереметьево, и мы,  немножко поутихли, взгрустнули, после блестящего JFK в Нью- Йорке, и играющего в нем струнного квинтета. Неделю мы все рассказывали, сверкали глазами, пытаясь донести сибирякам что ж такое, эта Америка, но потом устали, и подзабыли, успокоились, и, со временем, отложили воспоминания подальше.

Платье стало моим фетишем, я думала о нем с утра до вечера, и ночью, если просыпалась. Прекрасная Америка, улыбчивая и сентиментальная, не отпускала. Я помнила хруст оберточной белой бумаги, нежные руки улыбающейся, и желающей мне хорошего дня,  продавщицы, опускающей моё платье в специальный, красивый пакет.
Крошечные обтянутые той же тканью, что и платье, пуговички, складочки и защипы, изящные, сделанные, наверное, тоненькими пальчиками белокурых, синеглазых, с ярким румянцем,  американских мастериц, какой-то необыкновенный изгиб рукава и манжетки, отделанной по изнанке так, как не  видела и по лицевой, все это приводило в трепет. Платье повергало  в шок подруг, соседей, они молчали, я слышала их дыхание,  и я только ждала случая его надеть, и он наступил.  Муж пригласил в дорогой и модный ресторан, и я с концерта, подогнув подол сарафана, мчалась к нему, с сумками и пакетами в руках, в одном из которых лежало ОНО.
В дамской комнате, я, готовая переодеться, наконец, раскрыла пакет - платья не было.

Пропущу  три дня, (ревела), на четвёртый я решил дать объявление в газету. Газета написала, в той колонке , где теряли, искали досуга, и встречались "на час". Но телефон молчал. Я притворилась больной, взяла больничный, и три дня сидела у телефона. Никто не звонил.
Мне было плохо.
Платье пропало.
Уже набирала обороты перестройка,  молодые банкирши щеголяли в лондонских нарядах, улицы старинного города заметно попестрели, но не было такого, как моё Платье. 
Я надеялась.
Иногда  я представляла, где оно может быть, кто его нечаянная обладательница, представляла, как ей завидуют, рассматривают, ощупывают платье её подруги, и он, единственный, кто это платье расстегивает, все 33 пуговки... Я даже иногда была уверена, что в какой-то момент я его встречу, мое Платье. И тогда я сочиняла речь, которую скажу, когда подойду, и все объясню - что моё, одно, единственное, эксклюзивное, купленное в вермонтском  БУТИКЕ, и спутать его невозможно, и что меня обязательно поймут, даже прослезятся моей историей, и конечно, же, отдадут. Великодушно, с извинениями..

Но - не встречала.

"А годы идут!" -  как регулярно говорит моя приятельница L.

Прошло лет так 15. Конечно, я забыла о нем, хотя иногда все же вспоминала, но как эпизод из другой жизни.
Мы уже давно переехали в деревню, начали чудачить, завели декоративных петушков с курочками, которые декоративно ходили друг за дружкой, вместе с детками. Приезжали городские друзья, восхищались, умилялись. Мы завели уток, установили инкубатор, и слушали, трогали, гладили похожие на бильярдные шары, крепкие утиные яйца. В, общем, с головой ушли в новую, незнакомую деревенскую жизнь.

Как-то ехала я в своём деревенском автобусе с работы, смотрела в окно, как на одной из остановок ввалилась компания, и по одному виду на неё, я определила, куда они направлялись, ну не очень деревня, пьющая, одним словом, безработная, потому что все позакрывали ДО и все поразорились ПОСЛЕ.  Пили зашедшие пиво, гоняли по кругу полторашку, видать, догуливали. Неряшливые, нетрезвые, и поэтому все пассажиры, отвернувшись, смотрели в окно, я же тихонько рассматривала, любопытство - мой порок.
И вдруг..  Стоп,  стоп, стоп..

- Стоооооооп!!!

 Тут  сердце моё оборвалось - глаза округлились: Я увидела мое платье, вернее, юбку, низ его, верхняя часть была варварски  обрезана, подол подшит белыми нитками, и вшита белая молния, которая торчала, распоровшись, кверху... Я узнала бы его из миллиона!
Пластиковая бутылка, пена на губах и, все это было ОТДЕЛЬНО, моё платьице, моя юбочка, вела себя достойно, сохранив даже в этой ситуации остатки приличия и молчаливого шика, даже потеряв цвет и жаккардовую фактуру... Оно было отдельно, моё Платье, и как-будто говорило -" я не виновато, я не с ними, забери меня"!!!
"Только бы они не вышли" - , думала я, ничего, однако, не предпринимая, но вся кампания поехала дальше, развалившись по сиденьям, автобус же подъехал к моей деревне, и вышла я...

 Я думала о приключении, выпавшем на моё Платье, на его страдания, представляла его, распоротое, униженное, спускавшееся когда-то с красивой парадной лестницы, видевшее аплодисменты и восхищение богатых людей...
Я вдруг вспомнила про сарафан, оставленный в Вермонте, у него ведь тоже интересная судьба, ведь тоже же  кто-то его нашёл, резал, наверное, равнял, а может, носил. Может, он улетел в Новый Орлеан, может его носит чернокожая женщина и поёт в нем спиричуэлсы, о тяжёлой, нелегкой судьбе чёрной женщины. И героини Бичер-Стоу, с младенцами на руках, униженные, с  большими влажными  глазами, выстраивались перед моим взором.
За окном мелькали берёзки, белели островки вылезших из под снега подснежников, в голове моей зазвучала знаменитая "Колыбельная", и я  загрустила той прекрасной грустью, которая бывает ранней весной у женщины средних лет...
А дома ждали муж и собака, пахло жареной картошкой, дружно встречала у калитки декоративная семья.
Я переоделась в халат и успокоилась.

Такой вот русско-американский обмен получился.
Все же,  я думаю, что Боженька забрал у меня его, и правильно сделал, - неча... убиваться...
Просто ведь платье..
Но какое!!!