Закон суров

                Вижу, как идет навстречу
                Кто-то в белом и с косой;
                Все мы гости в этом мире… 
                Пора домой!
                Э. Шклярский. (группа «Пикник»).

                Пролог

     С тех пор, когда у человечества появился такой универсальный инструмент, как царица  наук – математика,  было открыто, описано и доказано великое множество законов в разных, порой даже не связанных друг с другом областях человеческой деятельности. Доказав эти законы, сами математики с изумлением обнаружили, что открытые ими правила, закономерности действуют и выполняются даже в самых отдаленных от нашей планеты уголках Вселенной.

     Есть еще один закон, который выполняется всегда и везде, однако, даже зная о его существовании, мы предпочитаем о нем не вспоминать. Не ограниченный рамками строгих формул, цифр и математических знаков, он существует в нашем бытии – суровый, непреклонный, может быть, даже жестокий. Его правила выполняются безукоризненно и никогда не имеют никаких исключений – и с этим, увы, ничего невозможно поделать. А формулируется этот закон природы очень просто: все мы умрем…

     И когда вы слушаете песню, в которой поется о том, что «смерть не хочет щадить красоты – ни веселых, ни злых, ни крылатых, но встают у нее на пути люди в белых халатах», не слишком обольщайтесь тем, что вас в свое время спасут. Не спасут. Врачи тоже умирают. В лучшем случае они дадут  вам отсрочку от неизбежного, а когда придет срок, умереть все же придется. Все мы умрем, и не важно, был ли ты Чингиз-ханом со всей его властью, Ротшильдом со всеми его деньгами, или простым смертным Сергеем Ивановичем – спустя годы от нас даже пыли не останется, и вопрос заключается только в том, как к этому относиться.

     Однажды я смотрел какой-то документальный фильм, и, глядя на черно-белые кадры кинохроники начала ХХ века, вдруг осознал, что никого из этой возбужденной революцией толпы с флагами, транспарантами уже давно нет на этом свете.  Ни-ко-го.  Все, что от  них  осталось – эти кадры,   и,  может  быть,  кое-где  заброшенные могилы. А вспоминают лишь немногих вождей, которые  выводили эти толпы на улицы, и то все реже и реже...

     К тому, о чем вы сейчас читаете, я шел долго, очень долго. И вот – пришел. Лежу в Александровской больнице Санкт-Петербурга после серьезной операции, связанной с онкологией. Прекрасный хирург сделал мне «харакири» и в течении шести часов удалял часть моего кишечника вместе с опухолью, которая меня чуть не доела без предупреждения, а заодно и селезенку с куском печени, куда эта зараза успела дотянуться щупальцами.

     Теперь я не питаю особых иллюзий относительно своего будущего, однако ШАНС на него получен, для меня это много, и я обязан его использовать. Честно говоря, эту тему – мрачную, ненавистную, но неотвратимую – я и раньше ворочал в своем сознании, поэтому оказался более-менее подготовленным к удару        (вспоминаются кадры  из фильма «Как царь Петр своего арапа женил»: в них главный герой тоже получил удар судьбы в виде огромного молота, материализовавшегося откуда-то из воздуха, и опустившегося на его голову). Я же об ударе был предупрежден – болью в области «поджелудка», которая неожиданно встретила меня весенним утром 2016 года. Пока я настороженно прислушивался к новым неприятным ощущениям внутри себя, нежданная боль прошла, и жизнь наладилась. Но чувство какой-то неясной тревоги осталось – что-то подсказывало мне, что это был первый звоночек. Так я и проходил почти год, пока не начал чувствовать какую-то слабость, стал худеть, бледнеть... И тогда мне пришлось признать очевидное: ненавязчивое «динь-динь» первого звоночка превратилось в звучание колокола, которое я отчетливо услышал где-то очень близко. И вопрос «по ком звонит колокол?» разрешился сам собой – это была увертюра к той музыке в моем доме, которую мне, возможно, уже не суждено будет услышать.

     Впрочем, о музыке позже, а сейчас  лучше по порядку. Все, что связано для меня с этой темой за почти что шестьдесят  лет  жизни отражено в этих записках. Материала набралось много, а записывать начал перед операцией, взахлеб  перенося мысли на бумагу,  исписав за два вечера на больничной койке две (!) шариковые ручки. «Если выживу, – думал я, – будет время привести эти записи в порядок, расставить акценты, запятые и поставить точку.» Выжил. Хирург  сказал мне:
     – Если Бог тебя любит, все у тебя будет нормально.
     Так вот: если верить его богатому опыту, время у меня еще есть. Поэтому читайте. Итак:
 
                Год за годом

     Осень 1965 года на улице Коперника в провинциальном городке Самбор на западной Украине. Мы, мальчишки, носимся по двору вокруг нашего дома, пиная ногами опавшую желтую листву лип и кленов – нехитрая забава дошколят и школьников младших классов. Мы веселы, беззаботны и нам, увлеченным, неинтересно, что там происходит на улице за деревянным забором. Тем неожиданней для нас оказались громкие звуки музыки – странной такой музыки, исполняемой на духовых инструментах. Она зазвучала внезапно, словно чья-то рука включила большой приемник на всю громкость, и звуки ее сразу отвлекли нас от забав. Мы, словно воробьи, уселись на заборе, и с интересом стали наблюдать, что там происходит.

     А там – запряженное парой лошадей странное транспортное средство – гибрид кареты и этажерки с ножками из балясин. Черного цвета, такого же  траурно-торжественного,  как  цилиндр кучера. Процессия, состоящая из небольшого оркестра и десятка полтора-два людей, тоже облаченных в темные одежды, медленно проследовала мимо нашего дома. В катафалке (тогда я еще не знал этого слова) просматривался длинный открытый ящик, обитый  материей, а в ящике кто-то лежал. И не шевелился! Женщины плакали, кого-то держали под руки. Мужчины с понурым видом шли молча, опустив головы. Всеобщая печаль коснулась даже меня, несмышленыша. Только вспоминается ощущение несоответствия общего траурного настроя  цветам, украшавших процессию.

     – Что это? – спросил я.
     – Кто-то умер. Хоронят… - ответили ребята постарше.
     – А кто умер?
     – А по музыке можно фамилию определить, – вмешался кто-то из «знатоков»:
     – Надо под музыку фамилию пропеть!

     Мы вслушались. «Ухо, Ухо…». Никакие другие ассоциации  наши головы не посетили, поэтому решили, что хоронят кого-то со странной фамилией Ухо. Вот так произошла моя первая встреча с таинством похорон.

     Потом, конечно, были и другие скорбные мероприятия – и помпезные, и попроще – например,  прощание с Колей Чекановым, который морозным сибирским утром по пути на работу переходил дорогу, и, попав в густой туман автомобильного выхлопа, оказался под  колесами  следующего грузовика, водитель  которого  не заметил Николая. На Севере это бывает. Тело мы завернули в суконное одеяло, уложили в кузов ЗИЛ-131, сняв свои мохнатые шапки,  молча постояли вокруг грузовика и отправили мертвый груз в соседний Нижневартовск, поскольку в нашем  Радужном тогда еще не было ни кладбища, ни специалиста, который имел право официально констатировать смерть.

     А вот та, осенняя печальная процессия в Самборе, врезалась в мою память накрепко, хотя тогда понимание происшедшего в неокрепшем сознании не укладывалось: рано еще было.

     Однако, не прошло и пяти лет, как эта вечная и скорбная тема коснулась уже непосредственно меня, когда не стало моей бабушки Вари. И опять мы, детвора, играли в догонялки на газоне, только уже другого двора и в другом городе. Откуда-то к нашей компании подошла тетенька-почтальон и, перекрикивая наш галдеж, громко спросила:
     – А кто здесь Матвиенко?
     Мы с сестрой подбежали к ней.
     – Тут вашей маме телеграмма… Нехорошая… А мама, мне сказали, на работе?
     – Да!
     – Ну, тогда передайте ей. Не потеряйте! – она, как-то странно отводя взгляд, протянула мне, как старшему, свернутый бланк и быстро ушла. Я прочитал текст, все понял, и, несмотря на младой возраст, сразу сообразил, каково будет маме читать ЭТО, и какова будет ее реакция.

     Предчувствия меня не обманули – мама была безутешна и некому, кроме нас с сестренкой было утешить ее: папа в это время защищал социализм в Чехословакии.

     Затем был перелет на самолете в город  Кировоград,  похороны бабушки в городе Бобринце. Как бы там ни было, эта утрата в семье не слишком глубоко ранила мое сердце, хотя мы с сестрой иногда вспоминали бабушку, особенно тогда, когда по какому-нибудь пустяку обижались на маму: вот была бы бабушка жива – она бы нас пожалела! Однако, прошло некоторое время, и все это подзабылось, чувства притупились –  все-таки время лечит!

     Итак, до 13 лет я, как и большинство мальчишек и девчонок, беззаботно прожигал свое детство, имея, впрочем, полное право на свое детское счастье. И вряд ли кто-нибудь из нас всерьез задумывался о чем-то серьезном, о будущем. Но в моем случае было существенное отличие:  я  увлекался  чтением  фантастики,  а  в  этих  книгах обычно поднимаются совсем не детские темы… И вот пришло время – случилось!

     Лежа однажды вечером  на раскладушке в комнате офицерского общежития, где в то время проживала наша семья, я читал книгу, взятую в гарнизонной библиотеке. Автора и название моя память не сохранила, но вот смысл текста одного из рассказов…

     Я дочитал до послания какой-то внеземной цивилизации нам, землянам, в котором речь шла о бессмертии, недоступном нам, людям. «Вы – смертны, говорили нам инопланетяне, это – факт, и это непоправимо!».

     И вот тут меня как молния поразила…  Действительно, Я УМРУ! Как так может быть? Я – и УМРУ! Почему же  раньше я не задумывался об этом? Ведь где-то там, в дальних уголках детского сознания мыслишка такая пряталась, но я старался ее не замечать: отмахивался, подсознательно гнал от себя. И вдруг…
Во всей своей ужасной беспощадности, неотвратимости, чудовищности и непреодолимости ЭТО вылезло из книги, нависло надо мной мрачной бесформенной глыбой, и, устремив на меня страшный взгляд из черной бездны, произнесло слова из другого фантастического рассказа:
     – Люблю активную протоплазму!

     Вот это был шок для детской психики! Я оказался совершенно не готовым к такому. Захлопнув книгу, я отбросил ее на одеяло и, ошеломленный  внезапно свалившимся на меня открытием, выскочил в общий коридор. А там, за дверью, жизнь продолжалась!

     Ничего не подозревающие о своей обреченности, офицерские жены жарили на общей кухне картошку с грибами. Сами офицеры, такие же смертные, но беспечные, бегали друг к другу с шахматами или нардами из комнаты в комнату, кто-то нес ведро угля для своей печки-буржуйки, а в длинном коридоре галдели их дети, катая за собой свои игрушечные машинки на веревочке. А моя душа разрывалась!

     – Люди!!! – хотелось кричать мне на всю Вселенную: – Вы что, не знаете, что все умрете?! И всему, что вокруг вас, и вам самим, вашему бытию рано или поздно придет конец! Очнитесь же! Так не должно быть! Это неправильно, несправедливо! С этим надо что-то делать!

     Мое отчаяние было настолько явным и безысходным, что хотелось  выть…  Даже отец,  выйдя  в коридор, посмотрел на меня  и спросил:
     – Сережа, что случилось?

     – Ничего! – я выбежал на улицу. Наше общежитие окружал сосновый лес, и я, побродив между соснами, немного успокоился и вернулся домой. Книгу дочитывать  уже не стал – впечатлений было более, чем достаточно…

     Много позже в каком-то психологическом исследовании я прочел, что момент, когда человек вдруг осознает бренность и конечность своего существования, для каждого из нас является переломным, и именно с этого мгновения начинается наш неотвратимый путь к СМЕРТИ, можно сказать, начинается обратный отсчет времени, отпущенного нам для пребывания в этом мире. По-моему, для обозначения такого состояния человеческой психики даже термин существует - экзистенциальный кризис.

     Однако, похоже, что некоторые не задумываются об этом  до самого конца.
Счастливчики?! А у меня  ЭТО случилось в 13 лет и никогда с тех пор  не покидало – оно всегда, как и сейчас, было где-то рядом, и, сопровождая меня, всю жизнь прирастало опытом: мыслями, наблюдениями, выводами, И в конце концов  превратилось в довольно устойчивую психологическую конструкцию, которая нынче меня очень серьезно поддерживает.

     Это сейчас. А тогда… Я долго не мог прийти в себя – не радовало ничто. Ложась спать  в свою кровать уже в новой квартире, я отворачивался к стенке в сиреневых обоях со  светлыми ромбиками  и, сдерживая слезы, стиснув зубы, переживал навалившееся на меня испытание: осознание бренности бытия. Ко мне пришло понимание того, что смерти не избежать, и с горечью я думал о том времени,  когда все мои родные состарятся и начнут умирать. Тогда до меня еще не дошло очевидное: «беда не в том, что человек смертен, а в том, что он внезапно смертен!»… Кому поведать печаль свою? Я с грустью представлял себе, что первым из нашей семьи уйдет отец – потому что он самый старший. За ним – мама… А следующим буду уже я. И останется на белом свете моя младшая сестренка. Одна-одинешенька! Сердце мое разрывалось, и ни один профессор изящной словесности не нашел бы слов, чтобы описать мои чувства.

     Спустя годы, мне  пришлось  пережить по-настоящему смерть отца, когда на работе, обсуждая производственные вопросы со своим директором, вдруг получил СМС: «Сегодня в 00.15 умер отец».
     Шеф увидел, как изменилось мое лицо:
     – Что там, Иваныч?
     У меня в тот момент перехватило горло, и я кое-как прохрипел:
– Отец умер… Не болел, не жаловался ни на что... В голове не укладывается, – я был просто подавлен, и пока приходил в себя, принимая соболезнования от коллег, решая по ходу вопросы отъезда на похороны, жена моя, умница, определила, что умер не мой отец, а отец моего друга, Семен Иванович. Это друг мой, Валера, прислал мне  сообщение. Семьи наши жили когда-то в соседних дворах и наши с Валерой отцы прекрасно знали друг друга. Мой отец, Иван Иванович  до сих пор здравствует в свои 86 лет, и я не представляю, как они с матерью перенесут то, что, возможно, им придется пережить меня?! Поэтому они до сих пор в неведении о моих проблемах – так будет лучше.

     Однако, вернемся к моему кризису. Как бы там ни было, прошло некоторое время, и моя душевная рана затянулась, хотя никогда не заживала и никогда не заживет. А жизнь тем временем шла своим чередом и вот я – студент второго курса политеха. 1976 год. Сентябрь. Молодые и перспективные, мы с друзьями переходим площадь напротив Центрального Винницкого универмага. В нагрудном кармане моей рубашки – начатая пачка сигарет «Partagas», на обоих плечах – по бутылке сливового вина, которые я держу за горлышки обеими руками, словно лямки рюкзака.

     Погожий теплый сентябрьский денек: птички чирикают, трамваи звенят, город шумит. И в какой-то момент наш разговор коснулся возраста, дальнейших жизненных перспектив. До сих пор я помню слова, произнесенные устами весьма самоуверенного юноши:
     – Пятьдесят лет, парни, это так далеко, что нет смысла об этом даже задумываться. До полтинника еще дожить надо, а это – маловероятно…

     Это были мои уста и мои слова. Вот так. Когда тебе восемнадцать, полувековой юбилей кажется недостижимым рубежом. Кстати, никто со мной не спорил – видно, не я один так считал. А года через полтора, когда я уже встречался со своей будущей женой  Наташей (она училась в Киеве, я – в Виннице, а встречались мы в Ивано-Франковске на каникулах), случилось вот что.

     Перед зимними каникулами я и несколько моих сокурсников в обмен на «зачет автоматом» согласились затащить на второй этаж в специально  подготовленное  экранированное  помещение  упаковку  с новейшей разработкой – аналоговой ЭВМ М6000. Деревянный ящик с содержимым весил немало: 400 килограммов. Но за обещанный зачет мы готовы были на все, и тащили этот груз по лестницам до полного изнеможения. Зачет мы получили, но к вечеру у меня вдруг поднялась температура, а через некоторое время к ней добавилась какая-то не боль в груди, и она не проходила. В таком состоянии я и уехал домой на каникулы.
 
     Прислушиваясь к своим ощущениям, я пришел к выводу, что такого у меня еще не было. Тогда что же это? Неужели?... И до чего мог додуматься молодой глупый курильщик?! После тяжелых долгих раздумий я вынужден был поставить себе диагноз: рак. Нельзя сказать, что я сильно перепугался. Просто, прикидывая, сколько времени мне еще отпущено для жизни, я молча начал умирать от рака – без паники, уныния и депрессии. И беспокоило меня только одно: как мне быть с моей любимой Натой?! Мы гуляли с ней по городскому парку, она веселилась, щебетала, строила планы. «Что же будет с ней?!» – в отчаянии метался я, тщательно все же скрывая свой диагноз, даже нисколько не беспокоясь о том, что меня самого скоро (?) зароют в землю. Наташина мама, моя будущая теща, заказала для нее в ателье обновку – пальто с капюшоном из серой клетчатой пальтовой ткани. Мы втроем ходили на примерку, а я сидел, глядя, как они с восторгом примеряют его перед зеркалом, и чувствовал себя предателем, подлецом, и терзаясь угрызениями совести, и не зная, что же мне делать? Дело-то шло к свадьбе, а я собирался помирать и никого об этом не предупредил!

     В конце концов, все обошлось. Каким-то чудесным образом в мои руки попала  книга М. Зощенко «Перед восходом солнца» с ее второю частью «Повесть о разуме», которую в свое время  запрещали, но именно она меня и вылечила. И напрасно эту книгу запрещали – она людям жизни спасает – тем, особенно, кто читать умеет. «Рак» мой оказался миозитом, я сразу «выздоровел», жизнь наладилась, и все пошло как раньше. Об этой истории я до сих пор помалкивал, а тогда она кое-чему меня научила. Я задумался вот о чем.

     Страха и ужаса перед неизбежным я не испытывал – в том, что это рано или поздно произойдет,  я уже давно не сомневался, так же, как и в том, что солнце всходит, но вечером опять зайдет. Но справедливо ли то, что когда я умру, от меня не останется ничего?! Ни-че-го!!!. «Это вопиющая несправедливость!» – решил я, и задумался, можно ли это исправить? А если да, то как? Так появилась вполне логичная концепция: человека можно считать живым, если есть в этом мире хоть один человек, который его помнит! И попробуйте с этим поспорить. Ну, не в могиле я, а  в  командировке на другом конце света, где нет связи. Я есть, родные мои, друзья мои, только сейчас я очень далеко, на краю света – даже за краем его. Так что, когда соберетесь и вдруг вспомните обо мне, выпейте по чарке, и считайте, что я к вам присоединился.

     А вот когда уйдет последний, кто меня знал и помнил… Тогда все. Конец. Однако, не такой уже трагичный.

     И еще меня посетила мысль о том, что мысли человека имеют гораздо большую ценность, чем его ненадежная бренная оболочка, (или  «упаковка», как говаривал мой шеф Виктор Васильевич – к поднятой теме он тоже относится прагматично и без особых сантиментов). А мысли-то можно сохранить! Просто нужно перевести их в материальную форму, записав на бумаге или каком-нибудь другом виде носителя. И вот: если так уж случилось, что меня уже нет («о, сколько их, канувших в эту бездну…»), а вы сейчас читаете это, значит, вы меня слушаете! Получается, что я не совсем «исчезну с поверхности земли»! И если кому-то вдруг захочется меня услышать, прочитайте то, о чем я сейчас пишу. Ведь это я, ребята! Это мои мысли! Я здесь, я с вами, и готов этими мыслями поделиться.

                Как же это? Как же так?...

     А мысли вернули меня в семидесятые годы, когда однажды я просмотрел польский черно-белый фильм о человеке,  которому ошибочно поставили диагноз: рак,  и о том, как бездарно он распорядился последними, как он считал, днями своей жизни. В этом интересном, и даже поучительном в связи с поднятой темой фильме, был момент, который мне надолго запомнился. Это было видение главного героя фильма: кладбище, похороны, могила в венках и цветах, пастор, произносящий поминальную молитву, и внимающие ему родственники покойного со скорбными лицами.

     – А теперь помолимся за того, кого Господь призовет к себе следующим… – прозвучала фраза из молитвы.

     Присутствующие невольно начали переглядываться, и взгляды их в итоге сошлись на древней страшненькой старушке – сама Смерть в капоре и траурных одеждах. Сидя в кресле-каталке, она прочувствовала на себе эти взгляды, и, отрицательно покачав головой, красивым театральным жестом медленно указала перстом на нашего героя: мол, мое время еще не пришло! Следующий  –  вот он!

     Наступит день, и этот вечный вопрос во всей своей остроте и безответности  возникнет у каждого из нас:
     – Ну почему именно я? Почему это случилось со мной, а не с кем-нибудь другим из миллиардов живущих?! Почему следующий – я?! Кто сможет мне ответить?

     Никто. Полагаю, это тот случай, когда каждый – сам за себя. У каждого свое представление об абстрактных вещах – таких, например, как время. К этому имеет отношение и смерть. Я (кстати, как выяснилось, не только я) всегда представлял себе гибель людей следствием прямого попадания чего-то наподобие пули, снаряда в кого-либо из живущих среди нас. И занимается этим какая-то непреодолимая сила, имя которой – Смерть.

     Это неумолимое явление (почему-то женского рода) называют старухой и изображают в виде скелета с косой в руках, укутанного в  балахон с капюшоном. Вот она и вырывает из наших рядов смертных – одного за другим. Кто не спрятался – я не виновата! А я лишь фиксирую попадания: это далеко, перелет; а это тоже далеко, недолет – умер кто-либо из дальних родственников или знакомых старше или младше меня. Вот это уже ближе, а это совсем рядом: кто-то из близких или друзей. В моем же случае разрыв произошел прямо у меня под ногами! Пристрелялась, старая. Почти прямое попадание…

     А с чего это я вдруг решил, что меня это не коснется? Здоровье, что ли неисчерпаемо, или тайна Макропулоса разгадана?

     Четыре года назад в столице Украины я встречался со своим киевским другом Виталием. Он только что покинул лечебное учреждение – лечение далось ему нелегко, с переменой диагнозов, но, в конце концов, обошлось. Естественно, речь зашла о медицине.

     – Готов руки целовать той врачихе, которая разобралась, что болело у меня не сердце, а кишечник… Только тогда и вылечили! – рассказывал Виталий, нарезая нехитрую закуску под бутылочку, которую я принес. А я, лишь пару раз в жизни попадавший в больницы, не употреблявший никаких таблеток и к своему здоровью относившийся так, будто оно дано мне навечно в безвозмездное пользование и никогда не пошатнется, возьми и ляпни:
     – А у меня такая философия: грош цена тому организму, который сам не способен справиться с недугом!

     Рука Виталия с ножом на миг замерла над столом. Он прервал процесс, немного постоял, задумавшись, затем повернулся ко мне и после небольшой паузы произнес, глядя мне в глаза:
     – Жестоко… Но, может быть, ты и прав…

     Еще тогда я подумал, что лучше свою философию я оставил бы при  себе, и неважно – прав я, или неправ.  В конце концов,  каждый  имеет право на свою философию или теорию о бытии и небытии, о рождении и смерти, о вечности и тлене. И, как сказал Воланд, (лучше и не скажешь):
     – Среди всех этих теорий есть и такая: каждому – по вере!

     Однако, вначале было слово, и оно было сказано. Язык мой – враг мой! И вот, обратите внимание: не прошло и четырех лет, и я после тяжелой операции учусь ходить. И никто не может сказать, когда и из-за чего все это началось – так же, как никто не знает, когда и чем все это закончится.

     Гены не помогли, а многие мои предки были долгожителями, и многие из них прожили до 90 лет. Да и сам я до 59 лет ни на что не жаловался, не наблюдался у врачей, лечился луком, чесноком, горячим вином или перцовкой, спокойно переносил болезни на ногах, не имел больничных листов и медицинских карт. А чем только ни питался, что только ни пил! Да еще курил – почти две пачки в день до того, когда бросил. При этом, если что-то у меня иногда болело, то это зубы и нога, когда случился ее перелом.

     И вот, пожалуйста… До операции у меня тоже ничего не болело, только постепенно стала проявляться какая-то необъяснимая слабость. Теперь она объяснилась. С таким гемоглобином, сказали мне врачи, обычные люди падают, и больше никогда не поднимаются. А я ходил по магазинам, носил продукты, занимался домашними делами. Вот это был ресурс у организма! По праву можно было им гордиться – увы, на данный момент этот ресурс почти исчерпан. Остался внутренний стержень, который не дает мне согнуться под давлением случившегося, и вокруг которого (я надеюсь), нарастет мясо, и я еще побуду с вами, мои родные жена, дети, внуки, родственники и друзья-товарищи.

     Этому стержню по-хорошему позавидовал один из моих соседей по больничной палате. Нашему разговору предшествовало то, что появившись среди мужиков, которых уже прооперировали (одному удалили аппендицит, другому – желчный пузырь, а еще двое  лежали  с проблемами поджелудочной железы), я  занял свою кровать, и на вопрос о своем диагнозе ответил:
     – Рак… Только еще не определили, где опухоль,  –  и тут же пошутил:  – Так что, вам хорошо: у вас – вон чего…

     В палате сразу стало тихо. Мои слова соседи восприняли так, будто я озвучил свой смертный приговор, и  не сразу нашлись, как на них  реагировать.  Кто-то вздохнул,  кто-то  покачал  головой  и отвел взгляд,  словно я уже перестал отражаться  в зеркале.
 
     А спустя некоторое время, уже после моей операции, они наблюдали сцену посещения меня женой и нашим старым школьным товарищем Геннадием  –  военным медиком, принявшим активное участие в истории моей болезни (спасибо тебе, Гена!). Они сидели рядом со мной на двух стульях, а я, извинившись, что сегодня без галстука, лежал в койке перед ними, как на одре.  Из моего измученного операцией тела торчали дренажные трубки, катетер, но при этом мы втроем шутили, хохотали, травили медицинские анекдоты:
     – Скажите, а больной потел перед смертью? Да? Это хорошо…

     Я смеялся, стараясь не замечать боль в послеоперационных швах,  и  реальностью  стал  для  меня  анекдот  о  пациенте,  которого
которого привезла скорая в больницу с топором, торчащим из спины.
     – Вам, не больно, батенька? – спросил его врач.
     – Нет, только когда смеюсь… - ответил тот.

     У медиков, надо сказать, тот еще юмор. Думаю, этот здоровый цинизм защищает их от постоянного вида крови, слизи, гноя и экскрементов.
     – Определяю запахи дезинфекции, лекарств и немытых тел, - сказал Гена.
     – А я ничего не чувствую! – сказала Наташа.
     – Так меня  эти больничные запахи сопровождают всю жизнь!
 
     После этого посещения мы с соседом по койке разговорились на разные темы, но разговор все-таки опять свелся к нашим болячкам и нашему отношению к ним.

     – Смотрю, ты молодец. Стержень у тебя какой-то есть… С таким диагнозом, и такие настроения! А мне страшно даже представить себя на твоем месте – не знаю, как я смог бы это пережить. Жить с этим? Не дай бог… – признался мне собеседник.

     Я только вздохнул и пожал плечами. Ну, а как к этому относиться? То, что мы посмеялись во время посещения, конечно не означает, что нам было очень весело – просто мы радовались тому, что сложная операция прошла успешно, и я ее перенес, у меня появился шанс на отсрочку печального исхода. Какой же смысл добивать себя, замкнуться и, впав в депрессию, обливаться слезами?! У меня все нормально, мне повезло с женой, друзьями, они меня поддерживают,   я не остался один на один со своей проблемой.  А ведь до того, как это  случилось  со мной,  никто из нас даже не заикался о том,  чего  в итоге не избежать. «Не накаркать бы», – думали мы.

     И все же ответ на самый главный  вопрос о жизни и смерти  нам придется искать самостоятельно – смерть  похожа  на тучу, которая поначалу и не видна из-за горизонта, а затем она все ближе и ближе и, наконец, яростно выплескивается на нас со всей своей неотвратимостью и беспощадностью, с громом и молниями! И вот тут, ребята, не стоит уподобляться некоторым организмам человеческого вида, которые решают свою серьезную проблему на дне бутылки или в петле, омуте, на рельсах и так далее. Или, вот еще: когда великому Евгению Евстигнееву немецкий хирург честно рассказал о рисках, связанных с предстоящей операцией на сердце артиста, глаза пациента, как рассказывали его близкие, наполнили животный страх и непреодолимый ужас. Он умер, не дожив до операции, а мог бы еще пожить! Похоже, никогда не задумывался о вечном, или откладывал этот вопрос до последнего, пока не пришла пора – а когда прозвучал колокол, оказался не готовым к такому повороту событий: жалким, слабым, испуганным человечком. И ужас убил его. Все по Шекспиру:

          «Страх смерть влечет, но смерти мы покорные рабы,
          От страха ей отдавшись без борьбы».

     В страхе прожил всю свою жизнь другой артист, Савелий Крамаров – его пугала перспектива умереть от рака. В надежде избежать такой участи, он с особым вниманием, граничившим с манией, относился к своему здоровью. Никаких излишеств, питание – только правильное. Само собой, никогда не курил и не употреблял алкоголь. К сожалению, шестьдесят лет здорового образа жизни все-таки закончились для него онкологией и смертью. Случилось именно то, чего он так боялся.

     А вот один мой знакомый, с которым приходилось пересекаться по работе, всю свою жизнь провел иначе. Он никогда не заморачивался состоянием своего здоровья – мало кто помнит его трезвым, да и с табаком он был «на ты». Его тоже погубил рак. Лешка (так его звали при жизни) даже умудрился сбежать из клиники, а когда его укоряли за это, еще и отмахивался:
     – Да что это за лечение?! Ни выпить, ни покурить!

     Вот такие две принципиально различные жизненные позиции. А результат – один и тот же. Что же, от судьбы не уйдешь? Так что же, или кто ведет нас такими разными путями к одному финалу? И существует ли здесь возможность если не предотвратить неизбежное, то хотя бы предвидеть?      
                Знаки

     Еще задолго до окончательного переезда  в Санкт-Петербург, когда в Сургуте я был полностью погружен в работу, связанную с постоянными командировками в самые разные уголки Западной Сибири – от известных больших городов и крупных объектов нефтедобычи до самых дальних деревень – я обратил внимание на огромное количество знакомств, которыми я обзавелся благодаря  разъездному характеру своей работы. Более полутораста номеров содержал список моих контактов на момент прощания с Севером. Там были и просто деловые связи и такие, которые постепенно превратились в приятельские и даже дружеские.

     И вот, наводя порядок в этом списке перед отъездом, я с грустью и печалью отметил, сколько фамилий в нем обведено траурной черной рамкой. Много. И погибших и умерших. Друзей, коллег, знакомых. Все они когда-то приехали с «большой земли» осваивать сибирские просторы в расчете заработать денег и вернуться обратно, но навсегда там и остались. А в разговорах с ними, еще живыми, постоянно проскальзывала тема: куда возвращаться?  Из тех, кто наши «Севера;» резко сменил на «Юга;», мало кто прожил  долго. И медицинская наука, которая в свое время определила оптимальный период работы для вахтовиков – 15 суток – время, в течение которого организм не успевает полностью перестроиться под новый для него климат, предупреждала, что если уж пожил на Севере, лучше там и оставайся. Дольше проживешь. А если уж переезжать, то лучше на юг по меридиану, причем – не слишком далеко.

     Я же с нашими с Наташей планами всегда знал, что по меридиану у нас не получится, все рекомендации придется нарушить, и это меня в определенной мере напрягало. Каждая новая смерть толкала меня на поиски причины ее, анализу той цепочки событий, которая к ней приводила и выявлению знаков, которые могли бы предупредить о вероятности такого исхода событий. Вот об этих-то знаках хочу рассказать подробней. Многое говорит о том, что их лучше принимать, понимать и не считать проявлением мании. По крайней мере, не пренебрегать.

     Однажды отмечали мы на базе день рождения коллеги – Манича  Александра.  Несколько столов  были  накрыты в кабинете техники безопасности, где среди соответствующих плакатов на стенах, противогазов и прочих средств индивидуальной защиты, выполняющих   функции  наглядных  пособий   был  и  манекен,  на котором отрабатывалось проведение искусственного дыхания. Это была фигура в натуральный человеческий рост, лежащая на одном из столов и укрытая пленкой. О манекене все знали и не обращали на него внимание. Но появился в кабинете товарищ с поздравлениями от другого подразделения. Поздравив Сашу, он вручил подарок и направился к указанному ему месту за столом. Проходя мимо накрытого манекена, он заинтересовался увиденным, приподнял пленку, заглянул под нее, и в ужасе отшатнулся от стола!
     – Что это?! – похоже было, он не на шутку испугался, а все засмеялись.
     – Манекен это, успокойся…
     – Фу ты, а я почему-то  про покойника подумал. И то: какой покойник на дне рождения?!

     Ну, пошутили и продолжили мероприятие. Только вдруг какой-то неприятный холодок коснулся меня, возникло нехорошее предчувствие и атмосфера веселья из-за этого «покойника» для меня улетучилась. Конечно, никому ничего я тогда не сказал – не сказал и спустя некоторое время, когда мы с нашим директором уже не поздравляли, а поминали на сургутском кладбище раба божьего Манича  Александра, а он смотрел на нас с фотографии на деревянном кресте и тоже молчал.

     Предчувствия меня не обманули,  поэтому к знакам я отношусь если не с особым вниманием, то уж точно не отмахиваюсь от них, и другим не советую.

     Марина, сестра Наташи, рассказала недавно о том, как  прогуливаясь с мужем Владимиром по польскому городку, в котором жили и работали последние годы, они набрели на удивительно красивое и тихое уютное место, в котором доминировал средневековый костел. Покой и благодать – какими еще словами  можно описать ауру этого места? И обратили внимание на здание, удачно вписавшееся в эту гармонию. Заинтересовались, подошли ближе, и выяснили, что это хоспис. Здесь, среди этой тишины и умиротворения доживали свои последние дни неизлечимые больные… В тот момент мысли об этом у них обоих совпали: - «Бог мой, какое хорошее место выбрано для этого печального заведения!». Прошло совсем немного времени, и Володя с диагнозом «рак» оказался в этом самом месте и быстро ушел из жизни, так, похоже, и не успев осознать происшедшего. Марина была поражена: какая же сила привела их туда до того, как это случилось? Намек на ближайшее будущее, знак, который они тогда не поняли?

     А как, скажите, рассматривать такие маловероятные совпадения и параллели,  которые якобы случайно проявляются в нашей жизни, в наших судьбах? Вот, пожалуйста: никогда мой отец не вспоминал при мне свою армейскую юность – и вдруг недавно вспомнил о службе, которая, оказывается, начиналась 4 января 1955 года под Ленинградом в районе поселков Парголово,  Песочный, станции Дибуны, аэродрома Левашово.

     Через три года у него родился сын Сережа, то есть я. Прошли годы, и меня, теперь уже Сергея Ивановича, судьба тоже привела в Ленинград, который стал Санкт-Петербургом. И вряд ли я бы знал, где этот Песочный, если бы не поставленный мне диагноз и онкологический центр, который возвели в этом поселке, и куда у меня теперь проложен маршрут через Парголово, мимо Левашово. Места, когда-то знакомые отцу, стали нынче таковыми и для меня. Круг замкнулся, но я не хочу, чтобы отец об этом знал. Пока.

     Однако, знаки – знаками, но есть еще и мысли, которые, как считают некоторые, материальны! И раз уж они приходят в голову – что с этим делать? Хотя бы не озвучивать?

     Как бы там ни было, c переездом в Питер ни мысли, ни знаки не исчезли. Сначала, изучая по картам и путеводителям новый для меня город, я наткнулся на Киновеевское кладбище в районе со странным названием Клочки на противоположном  берегу Невы. Что-то сработало в сознании и я вдруг понял, что теперь, когда мы с Наташей окончательно бросили якорь в Петербурге, наша судьба – здесь и быть похороненными. «Что ж, Северная Пальмира – очень даже неплохой выбор» – подумалось мне: «Уж не на этом ли погосте? Все-таки самый ближний…»

     Мыслями об этом я до сих пор предпочитал ни с кем не делиться. Нынче, считаю, уже можно, тем более, что не я один об этом думаю – Ната, например, как-то проговорилась, что погребению предпочла бы кремацию, а прах свой завещала бы развеять в канале у Новой Голландии. Это место в Питере ей очень нравится. Не хочет она, чтобы ее видели печальной и в гробу – лучше остаться в памяти веселой и жизнерадостной – такой, какой она всегда была и есть. Я же со своими предпочтениями еще не определялся. Может быть, пора уже?

     А тема эта печальная меня не отпускала. Возможно, кто-то скажет, что у меня паранойя, а физик Леонард Млодинов, автор одной из моих настольных книг о «(не)совершенных случайностях», объяснил бы  появление знаков тем, что я  из всего потока событий выделяю именно те, о которых постоянно размышляю, и они остаются в памяти. Все остальное отсеивается.

     Может быть. Поживем – увидим. Но хочу рассказать,как меня посетило «видение» в тот момент,когда я распиливал в гостиной комнате большой лист фанеры для самодельного шкафа. Разместив фанеру на четырех табуретках и распилив ее для начала пополам, я присел на диван передохнуть.

     И вдруг на месте этого двухметрового листа на табуретках мне «привиделся» гроб… «Вот так, на этом месте, на этих табуретках он когда-нибудь и будет стоять». Однако, знаки – знаками, но есть еще и мысли, которые, как считают некоторые, материальны! И раз уж они приходят в голову –  пришла в мою голову мысль,  которую я уже не мог прогнать.  Конечно, в нем, в этом гробу, я увидел свое вышедшее из строя вместилище для души со скрещенными на груди руками, а на диване – тех, кто пришел прощаться со мной. Скорбные лица. Цветы. Свеча у изголовья. Закрытые простынями зеркала… Наваждение выбило меня из колеи, я вскочил и, бросив работу, некоторое время ходил по комнатам, приходя в себя.
 
     Приняв на кухне стопку водки, я вышел на балкон и задумался: с чего это вдруг такие видения? Мотивация к продолжению работы как-то отошла на второй план. «Да ладно! –  подвел я наконец итог своим раздумьям – что ж теперь, обделаться и не жить?! Наоборот, шевелиться надо, пока время есть. Успевать надо, пока видения не материализовались. Тот же шкаф… Кто  кроме тебя, Иваныч, доведет эту работу до финиша? Давай, пили, не тормози!».

     Далее все пошло своим чередом, вот только, как говорится, «осадочек остался», и знаки эти уже независимо от хода и направления моих мыслей, словно дразня меня, чертиком из табакерки неожиданно выскакивали передо мной в самых неожиданных местах. Особенно отличились в этом пресса и телевидение –  после того, как из газетной статьи я узнал, что «каждому покойнику в РФ положено бесплатных пять квадратных метров земли», телевизор день за днем предлагал на разных каналах  просмотреть один за другим фильмы с такими названиями, как: «Парень с нашего кладбища», «Ромео должен умереть», «Убойная сила. Умирать подано!», «Смерть под парусами» и тому подобными.  Переключаешь канал, и слышишь голос за кадром:
     – Морг города Даллас…, или откровения какого-то режиссера:
     – Я сразу понял: сзади на сцене чего-то не хватает. И вдруг – озарение:  гробы!

     В  это  же  время  телеканал  «Наука 2.0» пытается раскрыть тему –  какая  разница между живыми и мертвыми? А спикер питерского законодательного собрания в выпуске местных новостей обещает, что все трассы в городе будут проектироваться и строиться так, чтобы не затронуть городские кладбища. На этом фоне согревают оптимизмом и даже наполняют верой в будущее слова нашего президента Путина, которые он произнес в фильме о себе самом:
     – Надежда всегда есть, пока нас не повезут на кладбище в белых тапках!

     Поэтому, когда я, сняв кроссовки, сидел на примерочном диванчике в обувном магазине, куда Наташа затянула меня для покупки летней обуви, мне захотелось невесело пошутить: пора, мол, не о новой обуви думать, а о белых тапках!  Ведь мы планировали  поездку к друзьям в Саранск в начале лета, а мой внутренний голос мне подсказывал, что придется ее отменить. И оказался прав.

     К внутренним голосам тоже надо прислушиваться. Как, скажите, относиться к такому факту: появившись дома после операции, я прочитал на маркерной доске, висящей на кухне, запись, которая появилась на ней задолго до всего того, когда все это со мной случилось – в те времена, которые я теперь иногда называю «в прошлой жизни». Так вот,  я записывал на доске очередной Наташин смешной «перл», а она сказала мне:
     – Давай, давай! Записывай, пока есть за кем…
     – Вот и записываю, пока есть кому… – ответил я.

     В общем, как бы мы ко всему этому ни относились, приходится принимать неизбежность того, что ожидает нас впереди, и быть к этому готовыми. Может быть, поэтому однажды, выходя из подъезда, я вдруг озаботился тем, а вписываются ли габариты гроба в повороты на лестничной клетке или размеры лифта? И когда мне попалась на глаза статья о зеркалах, в которой предполагалось, что зеркала – это порталы в иной мир, и их принято закрывать в доме, где есть покойник, я задумался о больших зеркальных дверях в нашей прихожей. Может быть, это и суеверие, как утверждает наука, но мне бы не хотелось, чтобы моя душа, проверяя это на себе, заблудилась в зеркальном лабиринте, зависнув где-то между мирами живых и мертвых. Ведь сама наука  о смерти мало что знает. «Да, подумал я: эту зеркальную красоту надо будет в свое время закрывать – хотя бы, чтоб подчеркнуть трагичность того, что в доме произошло». Осмотрев эти двери, я пришел к выводу, что для простыней  придется предусмотреть крючки – иначе простыни некуда цеплять. Задумано – сделано.

     Этот вопрос я решил, и теперь передо мной  другая задача – сделать все, чтобы эти крючки не скоро понадобились…
 
                Вся наша жизнь – одно из двух

     «Он играет на похоронах и танцах, все зовут – там и тут…» Это слова из песенки группы «Машина времени», в которой автор слов Макаревич подметил, что вся наша жизнь – одно из этих двух. Обратите внимание: обе эти противоположности – печали и радости – действительно сопровождаются музыкой. Ну и при чем здесь, спрашивается, похороны? Даже без музыки, пусть медленной и печальной, похороны человека – гораздо более суетливое и тяжелое мероприятие, чем его рождение. Может быть, это связано с тем, что рождение – это на время, а похороны – это навсегда?! Столько надо соблюсти писаных и неписаных правил, обычаев на фоне условностей, суеверий, предрассудков и бюрократических формальностей, чтобы упокоить усопшего! И все это, несмотря на постигшее горе, придется пережить: похороны, девять дней, сорок… Вот она, моя печаль о тех, кто остается. А ты будешь лежать в деревянной упаковке, смотреть, возможно, на все это со стороны без малейшей возможности чем-либо помочь или как-либо утешить.  Как у Высоцкого: «…и лишь только, который в гробу – ничего».

     Как же с этими формальностями  обстоят дела у других? Да по-разному! Есть предположение, что человек стал человеком тогда, когда начал хоронить своих предков, и это отличает его от животных. Однако все, что связано с уходом в мир иной, у разных народов, в разных краях, в разные времена вызывает у нас удивление, а порой и неприятие. Можете не верить, но, полистав страницы истории, вы узнаете,  что в японской  деревне XIX века (до русско-японской войны оставалось всего 50 лет) соблюдался закон: если старик или старуха  доживали до семидесяти лет, старший сын сажал юбиляра на спину и относил на гору, где обреченный родитель умирал от холода и голода, освобождая место под солнцем тому, кто помоложе. Земля не может прокормить всех, считали японцы, и таким  способом регулировали свою численность.
 
     А вот Нидерланды XXI века. Наше время. 2017 год. 91-летняя пара, прожив вместе 65 лет, столкнулась с суровой реальностью. Судьба-злодейка  приготовила старику больничную койку – последнее в его жизни   пристанище  после  инсульта,  а  немощной  старушке  –  дом  престарелых,  поскольку  ухаживать  за долгожителями никто  из родственников не собирался.  У «цивилизованных» голландцев это, очевидно, и не принято. Зато у них принят закон об эвтаназии, которым старички и воспользовались. Поцеловавшись в последний раз, они взялись за руки, и в присутствии родственников тихо ушли в мир иной, получив по укольчику… 

     Как  говорят у нас: «жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Вот так – красиво, достойно. Избежав  моральных, физических мучений и не создавая никому проблем своим немощным существованием. Ибо то, что ожидало их на закате дней, называть жизнью вряд ли у кого-то язык повернется. Нашему брату такой вариант ухода не светит. У нас это вообще считается грехом – ведь только господь может призвать нас к себе, и все, что с нами происходит, считается промыслом господним.

     Отношение к самому факту смерти у разных народов тоже неоднозначно. Например, в выдуманной Б. Вербером «Энциклопедии абсолютного знания» об этом сказано, что  в африканском племени смерть старика воспринимается, как горе – его жизненный опыт мог бы еще пригодиться соплеменникам. А смерть младенца не оплакивается – он еще не жил, и пользы своему народу не успел принести. У европейцев же все наоборот: старик, считается у них, свое уже пожил – его смерть ожидаема и закономерна, а вот умершее дитя жалеют – пожить еще не успело, а  много чего в жизни смогло бы добиться.

     В общем, все в этом мире разнообразно, и даже саму Смерть, неумолимый финал всего живого, невозможно втиснуть в какие-то общие рамки. Вот и получается, что для нас уход в мир иной человека, особенно близкого – почти конец света, всемирная трагедия, невосполнимая утрата. Никогда не забуду вопль отчаяния Ольги, жены нашего товарища Юры Мусаева на его похоронах, в тот момент, когда заколачивали крышку гроба:
     – Неужели больше никогда к тебе не прикоснусь?!!!

     А вот у некоторых народов похороны – это праздник, почти карнавал. Хотя, и у нас бывает… Что называется, «хоронили тещу – порвали два баяна». Наблюдал однажды в рабочем районе Нижнего Новгорода такую картину: потемневший от времени деревянный дом с резным палисадом, двери нараспашку, рядом – прислоненная к стене крышка гроба, а под ней, на клумбе – вдрызг пьяный мужик. Из открытых окон слышны голоса, звон тарелок… Еще не похоронили кого-то, а этот уже помянул. Похороны. Они, конечно, разные бывают.
               
     В  один  из  выходных  январских дней  1983  года наша семья сидела у телевизора и слушала молодого тогда еще Славу Малежика, который в программе «Утренняя почта» пел новую песню:
     – Нагадай, цыганка, мне дальнюю дорогу…

     Нагадала. Неожиданный телефонный звонок вдруг принес печальную весть, и на следующий день мы с отцом уже ехали  в Сумскую область на похороны моего деда, при этом в Белополье опоздали на последний автобус. Что было делать?
     – А далеко ли до деревни отсюда? – спросил я.
     – Километров десять.
     – Давай, пешком пойдем – быстрее доберемся, чем  автобусом с утра.

     И мы пошли по пустынному ночному заснеженному шоссе. Ночь была ясной, безветренной, небо в звездах, и мороз не лютовал. Луна освещала нам дорогу и мы – руки в карманах – шли по ней, догоняя свои тени. Отец рассказывал мне, сколько раз в далекой молодости проделывал он, его братья и односельчане этот путь в райцентр. Только тогда волков боялись, говорил он, а теперь… Нет их давно. Скоро в этих местах и людей не останется (так и случилось через тридцать лет). За пару часов нашего похода никто нас не обогнал и не проехал навстречу. Свернули с трассы, пересекли заснеженное поле и оказались на хуторе перед темными окнами отчего дома. Постучались, и через некоторое время калитка у ворот открылась. В проеме со свечой в руках стояла тетя Паша, жена отцовского брата. Узнав нас, она расплакалась. Затем  с проснувшимся мужем они провели нас в комнату, где лежал покойный, и там уже все  дали волю нахлынувшим чувствам…

     Хоронили просто. До кладбища усопшего сопровождали собравшиеся по этому печальному поводу родственники и немногие оставшиеся на хуторе односельчане. Без речей и оркестров. Когда гроб опустили в могилу, и начали закапывать, сосед, помогавший завершить процедуру, посмотрел на использованные при погребении  доски и толстые ветки, собрал их, и бросил в могилу.

     – Оврамович плотничал при жизни – может, там ему это сгодится! – сказал он, и даже, как мне показалось, улыбнулся. Затем, как водится, собрались в хате, помянули покойного деда – вот и все. Обыденность, приземленность, и в то же время простая основательность того, в чем я участвовал, привела тогда меня к мысли, что так и надо. А не так, когда вселенская печаль, прощание, слезы, заламывание рук, море цветов и венков, оркестры, проникновенные речи, гробы по цене автомобиля, памятники  из мрамора или гранита заканчиваются в конце концов дележом, распродажей наследства и полным забвением.
 
     Мой отец и его братья ничего делить не стали. Посидели за столом, вспомнили отцовскую жизнь, и постановили, что хозяином теперь быть брату, который  прожил с отцом всю жизнь. Через день разъехались. Главное, что деда помнят. Вот он, глядит на меня с фотографии на родословной моего рода Матвиенко, которую я составил со слов отца, оформил и разместил над своим столом. Там же и прадед мой, Оврам Антонович. Надеюсь, теперь их потомки тоже не забудут – и  мрамор не понадобится.

     А сосед, который деду на тот свет бросил в могилу древесину, вскоре умер, в том же году. Уверен, что на его похоронах все тоже было просто, без затей. По-честному. Не так, как на похоронах Наташиного отца, когда близкие, друзья, соседи, коллеги стояли на пронизывающем холодном ветру у разверзнутой могилы и слушали бесконечную речь одного из «братьев по вере», с которыми тесть связался, когда ему было уже под шестьдесят. Перехватив инициативу, проповедник вещал о прелестях загробной жизни, и никто не мог остановить  поток его  красноречия. То, что люди пришли проститься с человеком, а не выслушивать сомнительную проповедь, его не очень беспокоило. Его больше интересовала паства: какая удача! Столько людей собралось! Не надо с буклетами приставать к прохожим на улицах, не нужен поквартирный обход в поисках душ. Сами собрались! И когда он останавливался, чтобы перевести дыхание, его собрат по вере  незаметно дергал его за рукав, и тихо шептал на ухо:
     – Говори, говори – видишь, сколько народу. Слушают…

     Для Наташи эти похороны закончились большими проблемами со здоровьем – воспалением легких, и встречал я ее в Сургуте, договорившись в медпункте о вызове скорой помощи к самолету.

     Так что я понимаю ныне покойного Леонида Быкова, артиста и режиссера, который еще при жизни  говорил своим друзьям:
     – Когда будете меня хоронить,  не говорите длинных речей, а то встану и уйду!

     А как этого, скажите, избежать? Вот, бывало, и посещала меня иногда одна крамольная мысль.  Расскажу, о чем эта мысль, и откуда она взялась.

     Первое мое впечатление о Сибири связано с полетом на вертолете. «Боже мой, да все это не только освоить, но и облететь невозможно!» – думал я, разглядывая с высоты птичьего полета эти бескрайние   болота  и  реки,   причудливо  извивающиеся  подо  мной между островками чахлого леса. Час полета – одна и та же картина до самого горизонта.

     Через несколько лет эта мысль трансформировалась в другую. «О, господи, да здесь никогда нога человека не ступала, и еще сотни лет не ступит!» – размышлял я, шагая по вековому мху сибирской тайги, когда оказался в составе поискового отряда, который прочесывал квадрат за квадратом в поисках собирательницы ягод, заблудившейся в этих местах.

     Затем прошло еще двадцать лет.  В течении этого времени я набрался впечатлений от похорон – обратите внимание: не от самого факта чьей-то смерти, а от связанных с этим прискорбным фактом траурных мероприятий – и вот мысль о бескрайности, тысячелетней неприкосновенности природы этих краев приняла свой окончательный крамольный вид. «Эх, сгинуть бы в этих болотах, когда придет пора… Уйти туда и исчезнуть. Чтобы никто и никогда не нашел…» – думал я иногда по дороге к очередному месту командировки, когда, прислонившись к стеклу автомобильного окна,  разглядывал однообразные пейзажи вдоль шоссе. Уйти по-английски, без горестных проводов, незаметно слиться с вечностью, не причиняя никому – особенно родным и близким – моральных страданий и душевной боли!

     Вспоминаю прошлогодний разговор по скайпу с Колей Проданчуком, моим хорошим институтским товарищем. Будучи студентами, мы такие темы не затрагивали, и вот, видимо, пришло время:
     – Не хотел бы я помирать где-нибудь на раскладушке! Лучше все-таки в бою погибнуть, – у нас сейчас это реально. И я готов к этому, если это случится! – высказал он свое отношение к смерти, имея в виду гражданскую войну на юго-востоке своей (кстати, и моей) родины – Украины.

     Насчет раскладушки полностью с ним согласен, а вот расхожую мысль о том, что «на миру и смерть красна», я не принимаю, хотя и не стал оспаривать ее в тот момент. Нет никакой красоты в самом факте смерти, даже если она и случилась на миру. Для меня важнее то, как ты ее встретишь, и тогда мотивация, причины и обстоятельства уходят на дальний план. Все остальное – потом. А это «потом», увы, непредсказуемо. И мерзавцам, которых карали за то, что уничтожали евреев, нынче в той же Украине ставят памятники, а памятники тем, кто освобождали их и еще половину Европы – оскверняют или сносят.

     А вот безымянный солдат… Их имена неизвестны, но подвиг их бессмертен. Их сотни тысяч, а может быть, и больше. Они  «стали просто землей» – никто теперь их не сосчитает, и никто не расскажет о том, как они встретили свою смерть. И все же, вне зависимости от  обстоятельств их гибели для нас все они – герои.  А вот  смерть «на миру» – она ведь всякая бывает..

     Однажды, еще на Севере, товарищ рассказал мне о случае, которому стал свидетелем его коллега по работе в то время, когда служил в армии. Недалеко от минометного расчета  отцы-командиры наблюдали за учебными стрельбами, причем не прятались в окопе наблюдательного пункта, а по примеру сурового полковника-комбата,  возвышались над ним во весь рост. И случилось ЧП. Мина разорвалась прямо на вылете. Бойцы погибли на месте, комбату осколок сбил фуражку, а одному из его замов другой осколок попал в живот. Раненый упал, и, корчась от боли, катался по земле.
     – Майор, вы же боевой офицер, а визжите, как недорезанная свинья… – сказал комбат, покачав головой. Затем поднял сбитую фуражку, надел ее и зашагал к месту происшествия.

     Такие люди никогда не будут визжать перед лицом смерти. И я это принимаю. А не принимаю поведение автоледи, которая, «накосячив», не давит на педали, а бросает руль, и, закрыв лицо ладонями, визжит:
     – Ой, мамочка!!!

     … Однако, я отвлекся от темы раскладушки, на которой не хотелось бы завершить свой жизненный путь. И вот, почему.

     Когда в отделении реанимации ко мне вернулось сознание после операционного наркоза, я открыл глаза и попробовал оглядеться. У соседней койки возились студенты-медики. Как потом выяснилось, в ней лежал мой бывший сосед по палате в состоянии комы. После удаления аппендицита у него случилось осложнение – его мучительно рвало, кашель  выворачивал наизнанку… Сбежавшиеся врачи ничем не смогли ему помочь, и тогда хирург, который его оперировал, произнес примечательную фразу:
     – Так. Давайте определим его в реанимацию, и дело с концом!

     Дело было вечером, конец их смены. С трудом разблокировав колеса койки, они укатили проблемного пациента в реанимацию, там ввели его в состояние комы, и «дело с концом». И так, в коме он лежал в реанимации и до меня, и после того, как меня перевели в общую палату. Его судьба мне до сих пор  неизвестна. А тогда, в реанимации, собравшиеся вокруг его тела студенты – двое парней, и две девчонки – решали, как сменить простыню под пациентом. Они не знали, что я уже в сознании – все вижу и слышу.

     – Давай, я беру его за ноги, а ты – за плечи – сказал один парень другому, – А вы, сестрички, займитесь простынями. Ты выдергивай грязную, а ты подкладывай чистую.

     Повозившись с телом, они кое-как завершили процедуру, и тогда тот, кто держал пациента за ноги, вдруг бросил эти ноги на койку, как охапку дров, при этом ударив их о металлическую дугу спинки.

     – Ты что творишь?! – охнула одна из девушек.
     – Да не дергайся ты, он же в коме! Не чувствует ни фига. Вот я смотрю на все это, и думаю: лежит перед тобой куча немощного дерьма, а ты не знаешь, что с ней делать!

     И кто из вас после такого согласится оказаться на месте этой «кучи немощного дерьма» на раскладушке?

     Однако, кроме угасания  на  койке, вариантов нашего ухода из этого мира в иной не так уж и много: ЧП, ДТП. А что будут  делать с бездыханным телом те, кто пока остается? Выбор тоже небогатый: погребение или кремация. В случае  погребения  придется принять участие в процессе разложения – без него возобновление жизни невозможно.

     Но кто бы мог подумать, что тела, захороненные в течение последних тридцати лет, уже не разлагаются так, как задумано природой – настолько наши организмы пропитаны консервантами и прочей гадостью, «идентичной натуральной». Так утверждают судмедэксперты и похоронных дел мастера. И вместо того, чтобы пополнить своей органикой окружающую среду, слиться с ней ради дальнейшего продолжения жизни и ее торжества, ты будешь долго лежать мумией в земле незаслуженно нетленным. Как дурак. Даже черви тобою побрезгуют – и усилители вкуса не помогут!

     С  самим процессом  погребения, тоже, оказывается, все очень непросто – и надо же было мне наткнуться на телепередачу о журналистском расследовании изнанки похоронного бизнеса! Она чудовищна. Начиная с момента, когда «гробовщики» появляются у койки умирающего быстрее, чем скорая помощь, и заканчивая гробом из ДСП, который может развалиться еще до похорон. Конечно, если не доплатить. Ничего личного – это же бизнес! Жить – дорого, а умереть – еще дороже. К такому выводу пришли  журналисты, а как же иначе?!

     Государство извело кучу бумаги на «Федеральный Закон о похоронном деле», умыло руки, и уже пять лет вообще не вмешивается в этот «бизнес». В результате 90% кладбищ являются полулегальными,  и  в тень уходит  по 150 миллиардов  рублей  в год. Безутешных родственников могут «развести» тысяч на восемь «за копку могил»,  накачать в могилу воду, а затем –  откачать. За деньги, конечно… Жаловаться бесполезно. Иначе может случиться то, что произошло недавно в Калужской области, где потомки решили похоронить своего усопшего дедушку самостоятельно, а через несколько дней обнаружили зарытую могилу, а рядом с нею – выкопанный гроб… А за этот подряд сражались две ритуальные фирмы с такими вот названиями: «Ангел» и «Вознесение».

     Что и как тут можно изменить? Единственное, что приходит в голову – это в канун скорбного мероприятия собраться с силами, явится в такую похоронную контору и заявить хозяину:
     – Хоронить будешь меня… Да, да, меня! Не удивляйся. Хоронить так, как положено. Ушедший в мир иной достоин уважения! И если мне что-нибудь не понравится, я буду приходить к тебе из того мира – буду сниться тебе до тех пор, пока ты не станешь моим соседом по участку. И не рассчитывай, что тот, кто в гробу, ничего не видит, никого не слышит – убедишься в этом, когда тебя самого понесут!

     Думаете, такой  демарш  что-либо изменил бы? Вряд ли. Жизнь показывает, что там, где бизнес проявляет свои интересы, нет ничего не только личного, но и ничего святого. А жаль. Очень жаль… 

     Однако, поверьте, это – еще не все минусы погребения. Нас, людей, уже слишком много на этой планете, и с каждым днем становится все больше. Кладбища расширяются, мертвые теснят живых. Уже сейчас для того, чтобы похоронить все человечество по нашим нормам, потребуется территория длиной с экватор и шириной в километр! И вот, представьте себе ситуацию: лежишь ты в могиле, не успев еще превратиться в землю, никого не беспокоишь – и вдруг… К тебе кого-нибудь подселяют. Как в индийском городе Дакка, где во временных могилах уже хоронят по несколько усопших – на том свете квартирный вопрос кое-где уже стоит остро!

     Бывают и  экстремальные случаи: однажды во время наводнения в Петербурге большая вода размыла Смоленское кладбище, и кресты вместе с гробами ушли с водами реки Смоленки в плавание по Финскому заливу.

     Возможны и варианты, например, такой:  могилки снесут, а в твои останки вобьют сваи и  на костях возведут многоэтажку или торгово-развлекательный центр для тех, которые на тот момент будут еще живыми. Таких примеров в одном Невском районе не счесть. А многие  и не подозревают,  что живут  на  кладбище,  хоть и бывшем…

     В общем, тесновато становится на кладбищах,  поэтому я все больше склоняюсь к кремации. Хотя… Устами профессора Козырева наука не без веских оснований говорит, что по своему составу тело человека не является горючим материалом – даже молния при прямом попадании не может его сжечь. Чтобы испепелить усопшего, необходимы температура выше тысячи градусов и несколько часов времени. Хватает ли энергии, времени и совести у владельцев крематориев для завершения процесса? А если нет – тогда что в урне вручают родственникам?
 
     Прощались мы когда-то с партнером по бизнесу Сашей Радченко. Урна с его прахом стояла в зале траурных церемоний, к ней подходили друзья с цветами и венками, выражали соболезнования  родным…  А я смотрел на этот сосуд, мысленно примеряя его на себя, и думал: «какой все же малый объем может занимать  человеческое тело!»  Человека  превратили в горстку пепла. И хотя атомы и молекулы, из которых он состоял, уже  использовались миллиарды раз, и еще бесконечное число раз будут использованы, второй Саша уже не появится. Возьми эту урну в руки, как Алладин свою лампу, потри ее, и скажи:
     – Александр, выходи!
     А в  ответ – тишина…

     «Что родные теперь будут делать с прахом?» – задумался  я тогда. А через некоторое время мне на глаза попалась (случайно ли?) статейка на эту тему. В ней были описаны разные варианты: урну допускается хранить  дома, где-нибудь в укромном уголке. Но можно ее похоронить или сдать в колумбарий. А еще, оказывается, пишут портреты усопших, добавив  в краску их прах, или изготавливают из него ювелирное украшение. Но, считается, лучше развеять – самостоятельно или с привлечением специалистов по ритуалам. Отпустить душу, чтобы она не маялась. Нужно двигаться вперед и не зацикливаться на прошлом, которое уже не вернуть.

     Так что же – погребение, или кремация?  Опять одно из двух?! Оказывается, нет. В  похоронную индустрию пришли новые технологии. Вот, пожалуйста, из последних новостей: октябрь 2017 года,  Москва.  В павильоне «Товары народного потребления» на ВДНХ прошла выставка достижений похоронного хозяйства «Некрополь-2017».  Кроме экспозиции «навороченных» гробов, атрибутов для траурных церемоний, там презентовали и приложение для смартфонов, с помощью которого можно заказать похоронную услугу и даже место на погосте для захоронения – как в кинотеатре!

     Но самое интересное – это промессия. Так назвали шведы новую технологию утилизации тел усопших, по которой вышедшую из строя бренную оболочку для души обрабатывают жидким азотом. Затем хрупкое тело разрушают на мелкие осколки, которые после оттаивания помещают в биоразлагаемую упаковку. Туда же добавляют семена дерева, или цветка – и все это хоронят.

     Какая прелесть! Реально превратиться после смерти в дерево над своей могилой, минуя стадию гниющих останков. Экономично (400 евро) и экологично. Еще и романтично. У нового метода, говорят, уже есть и фан-клуб, но не у нас. А жаль. Я бы согласился после смерти превратиться, например, в дуб – чтобы все, кого я оставил на земле, приходили бы не к могиле моей, а ко мне живому. А затем, когда придет пора, они постепенно присоединялись бы ко мне, чтобы вместе простоять дубовой рощей на этой земле еще лет триста – если повезет. Качая ветвями, шелестя листвой. Живыми…

                Итого

      А теперь давайте-ка посмотрим на все это еще с одной стороны. Я имею в виду ту грань нашего с вами существования в этом мире, которую люди обозначают «смыслом жизни». Есть над чем задуматься. «Если ты, человек, так бесследно уйдешь – для чего ты пришел?» – задавался вопросом автор слов известной когда-то песни. Мне бы не хотелось глубоко погружаться в эту тему – я полностью согласен с тем, что «каждому – по вере». Одни считают, что «жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»,  другие предпочитают считать все проявления смыслов и целей промыслом божьим, и это дает им надежду на жизнь после жизни, третьи исповедуют идеологию, суть которой пояснил один из героев фильма «Вечный зов»:
     – Идеология… Есть только одна идеология: человек хочет жить и жрать! Причем, жить как можно дольше, а жрать как можно слаще! Вот и вся идеология – для всех стран и народов.

     А еще кто-то когда-то заявил: мужчина в жизни должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Если подводить итоги применительно к моим почти шести десяткам лет по этой формуле, то можно признать –  первое: дом построен, и не один, второе: сын вырос, третье: дерево… Но, о дереве лучше потом, а сейчас – о сыне. К сожалению, до его совершеннолетия я не всегда был рядом с ним ( извини, Серега, если для тебя это было важно). Как  я позже  посчитал, из восемнадцати первых лет его жизни пять пришлись на мои институт, армию и работу на Севере, когда кроме мамы его воспитанием занимались бабушки, дедушки и даже его прадедушка Владимир Тимофеевич. А потом прошло время, сын стал взрослым, выпорхнул, как говорится, из родительского гнезда, построил свой дом, родил своего сына, затем дочь – у нас с Наташей нынче прекрасные внуки – не можем нарадоваться.

     И вот теперь, когда надо мною нависло то, о чем вы уже знаете, пришла пора поведать о том, как я слукавил (каюсь!) и в свое время подстроил дело так, чтобы мой сын был назван моим именем. Это имя я внес в небольшой перечень имен, которые мне нравились, и методом исключения подвел к тому, что и бабушки и дедушки и Ната были не против имени Сергей. И я скромно с ними согласился, а позже еще и мотивировал такой выбор венгерским обычаем называть сына-первенца именем отца (и это правда). С венграми я поработал на Закарпатье и в армии послужил – среди этого народа полно Ласло Ласловичей, Иштванов  Иштвановичей  и прочих Ференцов Ференцовичей, хотя в самой Венгрии применение отчества не практикуется.

     Так мой сын стал Сергеем Сергеевичем, и это стало следствием моего первого печального опыта умирания от рака, когда я впервые испугался того, что не оставлю на этой земле никакого следа. Сейчас я с иронией отношусь к своим тогдашним тщетным попыткам обеспечить себе хотя бы подобие бессмертия, когда я наивно рассудил, что после моей смерти среди людей все равно останется Сергей Матвиенко – почти что я, с моими генами! Надо было прожить эти почти шестьдесят лет, чтобы понять, что все гораздо сложней, и в то же время проще…

     Однако, идем  дальше. Что там мне нужно было еще сделать в жизни? Дерево посадить. Такой факт имел место, когда мы с друзьями (Сашкой и Валеркой)  в День Победы принесли в наш двор саженец яблони и посадили его под окнами моей квартиры на третьем этаже. Даже имя ему дали: Победа! Увы, деревце не прижилось. Но зато спустя годы я написал нечто под названием «Мыслею по древу». Материал для написания собирался достаточно долго, но на данный момент  оформлена эта вещь лишь наполовину. Обещаю после завершения того, что вы читаете сейчас, сразу взяться за это посвящение деревьям. Мне кажется, написать такое – то же, что, как минимум, посадить дерево. Почитайте – возможно, кое-что откроется вам с той стороны, которая вам никогда не показывалась, и вдруг  проявятся то, о чем раньше вы никогда не задумывались.

     Итак… Дом. Сын. Дерево. Все? Нет, конечно! Сколько всего еще надо было бы завершить в этой жизни, но оставлено  «на злое потом»! И вот, когда Глас свыше возвестил, что пора собираться, ты вдруг понимаешь, как много времени упущено и как мало осталось – можно и не успеть. И это меня терзает, тем более, что я же готовился к этому: мысли записывал, чтобы не пропали без следа…

     А сейчас я с грустью проглядываю недописанные рассказы, недорисованные картины, перебираю недособранные коллекции, неоцифрованные  видеозаписи  и тысячи фотографий – оцифрованных, но так и не оформленных в систему для их удобного просмотра, смотрю на не доведенные до ума родословные, не приведенный в порядок архив файлов на жестком диске компьютера и флешках. В доме тоже есть еще чем заняться… А сколько еще питерских достопримечательностей ждут нас! И так далее. Согласитесь, не я один такой. Как пророчески звучат для меня нынче финальные слова композиции «Time» группы «Pink Floyd» в моем же переводе:

          И,  рванув,  ты бежишь  вслед  за солнцем, но  солнце  заходит,
          Этим  бегам  -  твоё  пораженье  венец,
          Ты  постарел,  твои  силы  уже на  исходе -
          Трудно  дышать.  Точка.  Вот  он,  конец...
          Год  за  годом жизнь  уходит;  время  не  остановить,
          Твои планы  -  на бумаге, их уже не воплотить.
          И,  отчаявшись,   ответа   бесполезно  ожидать:      
          Время  вышло.  Песня спета.  Больше  нечего  сказать...

     Переводами текстов c английского я занимался давно – «Темную сторону Луны» я перевел почти полностью,  но эта вещь не давалась  мне тридцать лет.  И  вдруг  по дороге с  работы  в моей голове вдруг включилась музыка,  и  откуда-то из глубин сознания всплыли первые строки перевода – словно кто-то нашептывал мне нужные слова – те, которые столько времени я не мог подобрать. Придя домой, я нашел в интернете английский текст «Time», написал на листе бумаги: «Время» и менее чем через час перевод был готов. Позже понадобились лишь несколько правок. Что же это было? А через три с половиной года со мной случилось то, о чем Пинк Флойды задумались еще в далеком 1973 году. Неужели  высшие силы намекали мне, что уже пришла пора приводить дела в порядок? И теперь, не поняв знак,  я бегу «вслед за солнцем, но солнце заходит». И  каждый день нынче  на вес золота.

     Друзья! Не откладывайте дела на «потом»! Учтите мой опыт, поверьте мне, и пусть у вас все будет в порядке, когда ЭТО коснется вас. А оно всегда рядом: дышит в затылок у нас за спиной и может смертельно ужалить в любой, причем самый неподходящий для этого момент. Увы нам, смертным, если мы об этом забываем!

     Сейчас, когда после моей операции прошло уже несколько месяцев, я более-менее пришел в себя, встал с койки и пошел, не жалуясь на самочувствие. Перерывы между сеансами химиотерапии, после которых меня в течение некоторого времени «плющит», я использую не только на то, чтобы о душе подумать, но и на то, чтобы привести дела в порядок. А еще недавно, лежа в палате на больничной койке, я разглядывал узоры на белых плитках подвесного потолка в надежде обнаружить среди них хотя бы один подбадривающий «смайлик», как знакомую фигурку, на которую похоже  облачко на фоне голубого неба.
 
     Подводил «промежуточные итоги» и размышлял: стоит ли из последних сил цепляться за жизнь своими хилыми, слабеющими  ручонками, если в этом мире не оставляешь после себя никаких следов? Правы ли мы, когда измеряем жизнь количеством прожитых лет? И еще вопрос: шестьдесят лет – много это, или мало?
 
     До своего шестидесятилетия мне надо было прожить еще пол года, тем не менее 3 июня 2017 года я округлил свой возраст, сопоставил (себе в утешение) судьбы  некоторых своих близких, знакомых, а также известных личностей из прошлого, и пришел к выводу: шестьдесят лет – это, конечно миг в масштабе Вечности, но на уровне жизни и смены поколений – не так уж и мало!

     Выяснилось, что я уже живу дольше  сватов – Игоря Александровича и Виктора Анатольевича. Они ушли от нас в 58 и 55 лет… Упокоены больше трети моих коллег по вахтовой работе на севере – из них только двое взяли 60-летний рубеж. Остальных подвели печень или сердце. А еще для двоих бремя жизненных проблем оказалось не по плечу – они ушли из жизни по собственному желанию в расцвете сил. Так что в номинации «прожитые годы» я еще неплохо выступил. Особенно ярко это смотрится на фоне великих Лермонтова, Грибоедова, Пушкина, Моцарта, и даже Александра Македонского, не доживших и до сорока лет.  Наполеону и Шекспиру судьба отпустила 52 года, а Петр Первый покинул наш мир, когда ему было пятьдесят три.

     Но каково было мое удивление, когда я осознал жизненный путь великого Владимира Ильича Ульянова (Ленина)! С раннего детства нам внушали, что «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», что он «и теперь живее всех живых» и  будет «всегда живой,всегда с тобой». Но в пятьдесят четыре года он умер. Вот такой, «вечно живой», о котором новое поколение  уже ничего не знает.

     Конечно же, то, что  по прожитым годам я пережил тех, о ком только что вспомнил – весьма сомнительное и слабое утешение. По крайней мере, чтобы натворить в жизни столько, сколько многие из них, начинать надо было лет в шестнадцать. Теперь уже поздно. А если жизнь следует измерять не количеством прожитых лет, а их качеством? Если это так, то мне сожалеть совершенно не о чем. Я не  «просидел на острове» шестьдесят лет, а все, что повидал и испытал за эти годы – это мой золотой багаж. Но это уже другая история. 
               
                О самом главном

     Однажды  где-то я вычитал  фразу: «не боятся смерти только дураки».  И тут же подумал: «Зачем же так?». Полагаю, это очень даже спорное утверждение. Что я, дурак если мысли о смерти не застали меня врасплох, когда поздно уже что-то решать, или бороться? Если я готов к такому повороту событий и к последней черте подошел  не «тварью дрожащей»? И чего бояться? Лежишь себе, медленно растворяясь в природе –  ничто у тебя не болит, ничто тебя уже не волнует, и земля тебе пухом!

     Тут дело в другом. С твоей кончиной все твои проблемы действительно тоже прекращают свое существование. А если задуматься о тех, кто «остался в суетах»? Вот это нынче и терзает меня больше всего: каково будет моей Наташке без меня? А ей – я уверен – и теперь гораздо труднее, чем мне. А что еще будет? В этом для меня сейчас заключается основная проблема – я не знаю, что с этим делать…
Готова ли была она к тому, что случилось со мной? Когда мы с ней оказались в приемном покое Александровской больницы в ожидании заключения врачей о моем диагнозе (после анализов, рентгена, УЗИ и прочего), я почти не сомневался в том, что это будет рак. Вот уже несколько месяцев я молча жил с этим, и готов был спокойно выслушать приговор.

     Наконец, появился молодой врач с листками бумаги в руках – результатами моих анализов. Мы прошли в отдельную комнату, где он полистал эти бумажки и, не глядя на нас, наконец выдал:
     – Ну, что вам сказать? Ничего хорошего… Онкология.

     Для меня его слова не оказались громом среди ясного неба, а как же Ната?...   Она  не упала  в обморок,  не  завизжала  от ужаса, не забилась в истерике. Наташа выдержала удар судьбы достойно, как и подобает по-настоящему сильной и мудрой женщине. Молодец. А я подумал, что мне теперь станет гораздо легче – теперь уже не будет недосказанности, появилась однозначность диагноза, и мы тут же сможем определиться  с планом нашей дальнейшей жизни. Это как вскрылся нарыв, и сразу наступило облегчение. Конечно, я отдавал себе отчет, что это облегчение  – временное, и впереди следует еще много чего ожидать, в том числе и печального исхода. И эта моя печаль усугубляется мыслями о моей Наташке, которой, возможно, будет суждена одинокая старость – то, чего я сам всегда боялся больше самой смерти… И мысли эти не дают мне покоя.

     Есть в нашем районе Питера  одно уютное место – Палевский сад. Ухоженная зеленая зона среди  пятиэтажных коробок с памятником Ольге Берггольц в центре. Вдоль дорожек, покрытых красной гранитной крошкой –  аккуратные белые лавочки под сенью кленов, лип, дубов. Детвора с мамами или бабушками на детской площадке, цветочные клумбы… И вот среди этой красоты и мирной тишины мы с Наташей иногда наблюдали за примечательной компанией – несколько интеллигентного вида старушек, которые чинно прогуливались по саду, оживленно о чем-то беседуя. «Вдовушки, наверняка – вдовушки» – предположила Ната, и я с ней согласился. Похоронив мужей, они организовались в этакий кружок, и продолжают жить. Жизнь-то продолжается! И женам нашим придется когда-нибудь вступить в такой вот «клуб». Ведь Наташа – не первая, кто может оказаться  в таком положении: сколько уже мужиков  (в том числе и  среди наших близких) ушли раньше своих жен, и продолжают уходить! Может быть, это закон природы?

     А я сейчас пытаюсь утешить себя тем, что она – умница, она – сильная. Она переживет. У нее есть сын и любимые внуки, подруги и друзья, которые всегда поддержат, а в Питере – еще и хорошие соседи. Да трое преданных кошаков, которые весь день вьются у ее ног и используют любую возможность помурлыкать у нее на груди, глядя в глаза.

     И все же… Сколько усилий она приложила, чтобы свить в ее любимом Ленинграде-городе уютное гнездышко в стиле «прованс» на улице Ткачей, где так уютно, красиво, тепло, гармонично. Где все функционально, где все на своем месте, где даже окрас кошачий соответствует цветам интерьера!
     – Будем в старости строиться «домиком» и ходить в ДК имени Крупской на коньках кататься, – мечтала она.

     И вот, на тебе, пожалуйста…
     – Обрати внимание,  Наташа, – заметил я недавно, когда мы с ней в очередной раз выбрались из дома в поликлинику: Все, как ты мечтала – строимся «домиком» и ходим. Только не на каток, а по больницам. Как на работу….
     – Главное, что мы вместе! – сказала она, и прижалась ко мне.

     Как же я подвел свою Наташу, ой подвел! Виноват… Если меня не станет, кто  будет любить ее, хвалить, смешить, записывать за ней «перлы»? С кем она, взявшись за руку, будет прогуливаться по улицам Петербурга? Кому она каждый вечер перед сном будет желать спокойной ночи? И кто пожелает спокойной ночи ей? А кто сможет заботиться о ней так, как она заботится сейчас обо мне? Не вижу вариантов, как в одиночку выжить в ситуации, подобной моей,  без поддержки близкого человека. И что с этим, скажите, делать?! Упасть на колени перед небесами и кричать, потрясая кулачками в адрес высших сил:
     – Возропщу!!!

     Я бы и возроптал, да не поможет. Закон суров. И никакими молитвами его не отменить. А ведь дом, не укомплектованный мужиком – это неправильно.
     – Ты мне нужен! – сказала Наташа мне недавно…

     Что же теперь – не откладывая надолго, научить ее всему тому, что ей придется, возможно, делать самой? Хотя она, похоже, умеет делать почти все…

     Откуда Наташа черпает ту неуемную  энергию, с которой она взялась за мое восстановление после операции, став для меня не только любящей (и любимой) женой? Сейчас она – мой лечащий врач, медсестра, фармацевт, психотерапевт и диетолог. В ее руках график теперешнего режима моей жизни и связи с общественностью (родственники, друзья). Кроме этого, она была моим поводырем, и  банщиком в те дни, когда я еле ходил и еле дышал после операции. При этом Наташа еще и снабженец:  все хозяйство – тоже на ней. В общем, кормилица! Только благодаря режиму и диете, которые она разработала и реализовала для меня, я начал набирать утерянные килограммы  своего веса. Диетическая еда по определению не может быть вкусной, но только не в Наташином исполнении. Кто бы меня «откармливал», и чем, если моему немощному организму не рекомендовано  к употреблению  горячее, холодное, острое,соленое,жирное, жареное…  И много еще чего мне нельзя. Весь список запрещенных продуктов занял бы тетрадь, а разрешенных – половинку салфетки.  Так что же я бы делал без Наташи? Да просто медленно загибался бы. А она меня распрямляет, вытягивает, не позволяет предаться греху уныния. Разделяет со мной тяготы болезни, даже не замечая, что в ее разговорах постоянно звучит: «нас оперировали», «нам назначили», «мы сдали анализ». Когда я после выписки из больницы прощался с соседями по палате, один из них сказал мне:
     – С такой женой, как у тебя, ты выкарабкаешься! Тебе можно позавидовать. Она тебя вытащит, можешь не сомневаться!

     А я и не сомневаюсь. Наташа сделала для меня больше, чем вообще возможно сделать. Так что можно завидовать – не всем так повезло с женой, как мне. Как, скажите, завидовать некоему Серджио Сантосу, о котором недавно поведали по телевизору. В секс-шопе он приобрел силиконовую бабу последней модели и женился на этой кукле. Нарядил ее в свадебное платье, усадил в карету, усыпал цветами и провез по своему городу. Ну, думаю, пройдет у него первая брачная ночь, затем – медовый месяц, год, да пусть хоть десять сладчайших лет! Старость все равно придет – будущее неизбежно… И кто тогда шепнет ему что-нибудь на ушко, кто погладит по руке, кто поцелует, кто утешит? А что он? Будет в день своей золотой свадьбы нажимать на кнопки пульта управления, а его резиновая жена примет по его команде несколько соблазнительных поз, если к тому времени не сдохнут ее аккумуляторы. Но позы эти ему, идиоту, будут уже не в радость, потому что его батарейки тоже не вечны.
 
     Да что я об этой жертве своего безумного мира? Как говорится, «мало ли их, в Бразилии, Педров?». Нам, «дикарям», этого не понять. У нас и настоящая жена может уйти сразу после оглашения диагноза, подобного моему – такие случаи тоже известны. Нести такой крест дано не каждому, но к моему счастью это – не мой случай.
 
     И вот, когда я с Наташиной  помощью   восстанавливался  перед следующим (скорее всего, и не последним) испытанием – химиотерапией,  она, «пчелка» моя, рассказывала мне о своих снах, в которых  спасала меня от разных напастей, и нельзя было сказать по виду ее, какие невеселые мысли приходили ей в голову. А о том, что это так, я понял, когда услыхал в больнице ее разговор с Геннадием, который на правах семейного доктора общался с хирургом после завершения моей операции:
     – Никогда не забуду, Наташа, твое лицо, которое  я увидел,когда вышел из кабинета, и как оно изменилось, когда я поспешно сказал, что все в порядке!...
Представляю себе, что она пережила за эти шесть часов неизвестности, пока шла операция, и сколько боли, страха, отчаяния увидел мой друг в ее глазах! Спасибо тебе, Гена, еще раз спасибо за то, что был с Натой  в это такое тяжелое для нее время!

     Когда я начал приходить в себя после реанимации, выяснилось, как истово молилась она о благополучном исходе, просила за меня высшие силы, ставила свечку за мое здравие в Казанском соборе. За меня просили и родные, которых поставили в известность о случившемся со мной, просили  друзья. Похоже, не зря просили.

     Цепочка «якобы случайностей» сложилась так, что с момента моего появления на столе хирурга звеньями этой цепи оказалось определенное количество добрых людей, которые, даже не зная меня,  просто все сделали так, чтобы у меня появился ШАНС. А он в моем положении очень нужен, поэтому я очень всем благодарен, иначе эти строки никто уже скорее всего не прочитал бы никогда!

     Вот эта цепочка:
     – терапевт осмотрела меня и тут же по телефону  договорилась с кем-то о моем обследовании не в нашей районной поликлинике, где я еще месяц сдавал бы анализы,  а в Александровской больнице, где все сделали за день –  она же вызвала скорую, и  нас с Наташей  туда отвезли, а  вскоре  уже был готов первый анализ;
     – молодой врач в приемном покое, огласивший мой диагноз-приговор, не отпустил меня в свободное плавание по поликлиникам, медицинским центрам и специалистам-онкологам, а предложил  начать решение проблемы немедленно  и на месте. Он тут же договорился со своим коллегой из хирургии, и я в тот же день уже лежал под капельницей,  и чья-то  здоровая  донорская кровь  по каплям вливалась в жилы моего очень нездорового организма;
     –  заведующий отделением, классный хирург, который на мое счастье  как раз через пару дней после моей госпитализации вышел из отпуска, ознакомился с результатами моего обследования, отметил, как все запущено,  и принял решение лично разбираться с моим тяжелым случаем;
     – все родные и друзья,  морально поддержали  меня и Наташу  в эти нелегкие для нас дни – особенно Гена Гапликов, принявший самое  активное  участие  в  этой  непростой  истории моей болезни  на
правах одноклассника, нашего друга и медика с дипломом Военно-медицинской академии.

     Знакомо ли вам выражение: «у каждого врача есть свое кладбище»? К этому хотелось бы добавить, что  каждый из них имеет право и на свой роддом. Я выжил благодаря своим вторым родителям: терапевту Анне Сергеевне Кашиной  и хирургу Магомеду Абдулаевичу  Абдулаеву. Если бы не доброе сердце одной, и золотые руки другого, я бы теперь не ходил, а лежал. Причем не в койке, а на пару метров ниже уровня земли.

     И теперь я с благодарностью ко всем спасителям и спасателям думаю: а действительно ли моя кандидатура достойна всего этого – такого участия, внимания, сочувствия?

     Наташа считает, что всех этих людей послали мне на помощь высшие силы. Если это так, получается, что не такой уж я и грешник, хотя и не хожу в храм каждое воскресенье, не молюсь перед образами,  хотя в нашем доме они  занимают достойное место, не осеняю себя крестным знамением, проходя мимо крестов на куполах церквей? Признаюсь, не такой уж я набожный, но никогда не богохульствовал,  с уважением отношусь ко всему, что связано с верой. Я, не снимая, ношу нательный крестик, и, бывало, в некоторые ответственные моменты жизни втайне просил о помощи высшие силы, чаще всего – Николая Чудотворца. Хотя по пустякам не беспокоил – только тогда, когда, ни на кого, кроме этих сил, нельзя было рассчитывать.

     А сейчас, когда сверху мне назначено испытание, и я должен его пройти (или не пройти), я прошу у Всевышнего еще времени. Много не прошу – столько, сколько еще хватит с его точки зрения на завершение хотя бы части из того, что не завершил. Спасибо тебе, Господи за данный мне шанс!

     Теперь всегда со мною  иконка «Всецарица» (по-гречески –  «Пантанасса»), которую Наташа принесла мне из собора. У нее, Всеблагой, досточудной  Богородицы, я каждое утро прошу в молитве:
     - Яко милостиваго Бога любоблагоутробная Мати, рцы слово, да исцелится душа моя и укрепится немощствующее тело мое!

     Конечно, хочется надеяться, что высшие силы мне благоволят  – знак об этом мы с Наташей получили в первый же день прибытия части мощей святителя Николая Чудотворца в Санкт-Петербург. Прикоснуться к раке с его мощами – заветная мечта многих, но ожидание этого момента в многочасовой очереди не каждому под силу, даже если представится такая возможность. А в Москве люди выстаивали и по двенадцать часов!  И тем  не менее,  мы  не оставляли надежды воспользоваться возможностью, ведь некоторые ездили за этим в далекую Италию, и – без результата! А тут – одна остановка на метро. Смущало только мое «немощствующее тело»: способно ли оно сейчас выдержать длительное стояние в очереди? Однако, под лежачий камень вода не течет, и Ната предложила:
     – Давай, поедем и посмотрим, что там происходит  реально. Мало ли, что? А потом и определимся.

     Я согласился, и мы отправились в Александро-Невскую лавру. И – о, чудо! Выйдя из подземки, мы не увидели никакой очереди! То ли начинающийся дождь стал тому причиной, то ли народ в первый день еще не осознал  происходящего. Однако, по телевидению еще пару часов назад показывали в прямом эфире километровую очередь! Не веря глазам своим, мы раскрыли зонты и под усиливающимся дождем устремились к выстроенному для очереди в Свято-Троицкий собор ограждению, за которым одинокие паломники почти бегом стремились к заветной цели, и мы присоединились к ним через специально для нас сдвинутую охранником секцию ограждения. Дождь быстро превратился в ливень, а мы, все еще не веря в происходящее, просто шли под потоками воды к Святому Николаю. Не прошло и десяти минут, как мы уже были в храме и вот она, рака с мощами! Перекрестившись, я губами и лбом прикоснулся к святыне и, даже не успев осознать момент, прошел дальше. На выходе из храма мы получили в виде иконки благословение Святейшего Патриарха всея Руси в память «принесения мощей святителя Николая Чудотворца из Бари»,  и вышли во двор.  Дождя как и не бывало, а через  клочья облаков проглядывало солнце… Я  был в прострации. Что это было?
     - Это было чудо! – сказала Наташа, – Николай Чудотворец сам привел тебя к себе. Считай это добрым знаком. Все у нас должно быть хорошо…   

                Последние слова

     Однажды мне попалась в руки занимательная книга Н. Ботама, которую он назвал источником бесполезной информации, а в русском переводе она называется «Шпаргалки для знатоков». Книга завершается главой, имеющей прямое отношение к поднятой теме. «Последние слова» – так назвал эту главу автор, и мне хочется кое-что из нее позаимствовать.

     Дают  ли последнее слово на высшем суде? Это  нам неведомо.
     А на этом свете, завершая свой жизненный путь, мы такую возможность имеем – конечно, если жизнь наша не прервется совершенно неожиданно, когда не только сказать, но и подумать о чем-либо судьба не оставляет шанса.

     И вот эти слова, произнесенные некоторыми известными личностями перед казнью (их я не цитирую), или на смертном одре за несколько мгновений до смерти – в здравом рассудке ли, в бреду:
     Лорд Байрон перед кончиной пожелал: – Спокойной ночи!
     Уинстон Черчилль посетовал: – Как мне все это надоело…
     Александр Македонский сожалел: – Уже не осталось миров для завоевания!
     Виктор Гюго успел сообщить: – Я вижу черный свет.
     Людвиг ван Бетховен подвел итог: – Друзья, аплодируйте, комедия окончена!
     Чарльз Дарвин признался: – Я совершенно не боюсь умирать!
     Антон Чехов вспомнил: – Давненько я не пил шампанского…
     Людовик ХIV удивился: – Почему вы плачете? Разве вы думали, что я бессмертен?
     Карл Маркс разгневался: – Подите прочь! Прощальные слова произносят глупцы, которые недостаточно наговорились!

     А мне что-то не хочется молчать, и когда придет пора, хотелось бы кое-что сказать всем вам на прощание у последней черты, когда останется сделать последний шаг, чтобы оказаться за гранью –  той гранью, о которой артист Николай Олялин, переживший однажды клиническую смерть, сказал просто:
     – П…здят. Нет там ничего…
     Так он ответил в своем интервью на вопрос о том, видел ли он некий туннель и свет в его конце, как утверждают некоторые пациенты после реанимации?
 
     Есть там что, или нет там ничего – предстоит убедиться лично, а пока пора осмотреть и оценить  «… все, что останется после меня», потому что ничего взять с собой, увы, не получится. У гроба, как сказал однажды Иосиф Кобзон, нет карманов. Вот после моего деда Володи остались сканы нескольких фотографий и его плотницкий инструмент – клещи, которые он по-украински называл «обценьки». Инсталляцию с этими клещами в фоторамке я разместил на стене в гостиной как материальное воплощение памяти о предке. Кстати, иногда он мне помогает, когда я достаю из рамки этот инструмент и пользуюсь им.

     А все мое, что останется здесь, если не считать инструмент  и одежду,   можно   будет  разместить  в  фанерной  шкатулке,  которую когда-то подарили мне друзья на двадцатилетие. Это кое-какие документы, которые станут уже бесполезными, институтский ромбик – знак о высшем техническом образовании, нательные крестики  (у меня их два: один из латуни – с ним меня крестили, а другой золотой – его я не снимал всю сознательную жизнь), остатки пенсии на кредитке, которую Сбербанк заблокирует быстрее, чем меня закопают (или кремируют?), мобильник, на который никто уже не позвонит, дрымба, на которой никто так и не сыграл, игральные кости – любимое развлечение в студенческой молодости, и часы с японским механизмом, которые долго еще будут отсчитывать время, но уже не мое. А также флешка с моими фотографиями, стихами и текстами книги, которая до сих пор не закончена и не напечатана – может быть, внуки когда-нибудь заинтересуются, посмотрят, почитают. А еще: пуля-оракул на цепочке,  презент друга – кубинская сигара (кстати, я еще не выкурил свою последнюю сигарету!), пара очков,  портмоне с двумя неразменными долларами (на счастье, удачу) и «визиткой» ангела-хранителя.
 
     Да, чуть не забыл! Кроме всего этого –  моя любимая вилка из нержавейки за пятьдесят копеек (в ценах 60-х годов прошлого века, или – не побоюсь этого сказать – прошлого тысячелетия). Этот столовый предмет я когда-то изъял в одной из нижегородских забегаловок. Хотел было ее украсть, но передумал, решив выкупить, а в итоге официантка мне ее подарила – все-таки этот гаджет родом из моего детства. Вот такой джентельменский набор.

     А все, что при жизни радовало взгляд, ласкало слух, нежность прикосновений, знакомые с детства запахи и вкусы – все это останется здесь, по эту сторону роковой черты. Как и все, что хранилось в памяти моей.

Ну, вот и все.
Не верим, вроде,
Но все когда-нибудь уходят –
Быть может, навсегда.
Уходят в ночь, уходят в день,
Бегут, как духи, в замков тень
В другие города.
И все, чем жили мы с тобой,
В горячей памяти людской
Как льдинка, тает…
Зачем? Не знаю...

     Так я написал когда-то в далеком восьмидесятом, прощаясь с однокурсниками после окончания института. Тогда я не без оснований  предполагал, что со многими из них увидеться уже не придется. Так, похоже, и получается, но в памяти моей не все еще растаяло. Пока что…
И вот теперь, столкнувшись с суровой реальностью (а она  такова, что в моем случае речь идет не об излечении, а о «сроке дожития» – есть, оказывается,  у чиновников такая формулировка), я осознаю, что совершенно не ощущаю никакого страха.

     – Последняя осень! – поет из радиоприемника Юрий Шевчук, а мы с Наташей прогуливаемся по осенним питерским паркам, которые радуют нас своим золотисто-солнечным убранством, любуемся опавшим летом, лежащим под ногами осенним ковром, фотографируемся, отправляем  фотки детям, друзьям. Дышим осенью,  и не задумываемся о том, что  для меня она действительно может быть последней.
 
     А в это время в рекламном ролике на мониторах онкологического центра, в котором врачи пытаются продлить мою жизнь, предлагается «адаптация к диагнозу» пациентам и их родственникам. Очевидно, по тарифу. Но нам с Наташей эта помощь и адаптация не понадобились.

     Я улыбаюсь, когда в городском автобусе, две трети пассажиров которого едут в  онкоцентр, объявляют: «Следующая остановка – Шуваловское кладбище!».

     Меня не терзают печальные мысли, когда вижу предупреждающую табличку на фасаде того же центра: «Не парковаться – выносят гробы!».

     С юмором отношусь к названию таблеток, которые я сейчас поглощаю – и придумают же – КАПЕЦитабин! И то: почему бы и нет, если, например, препарат «ИМУДОН» решает проблемы с горлом?

     И даже последняя, еще незаполненная графа в истории моей болезни: «указать истинную причину смерти», не погружают меня в пучину отчаяния. Все равно, если бы заслужил некролог, написали бы: «после тяжелой, продолжительной болезни…»

     А вот что напрягает – это отношение некоторых (к счастью, не всех) к нам, «ракообразным»,  как к потенциальным покойникам. Стоит только огласить  диагноз, это сразу проявляется. Это невозможно скрыть, это сразу чувствуется, это читается по глазам и озвучивается фальшивыми нотками в голосе.  «Пожалейте меня, мне еще  предстоит умирать!» – молил  в одном из стихотворений Михаил
Светлов, но это его дело – поэт, возможно, стал жертвой экзистенциального кризиса. А меня не надо жалеть! Эта жалость вычеркивает мое имя из списков живущих. Ведь мы – живые, а не «пока еще живые». Во всяком случае, до тех пор, пока не заполнена последняя графа.

     Я знаю, о чем говорю: однажды сам «дал слабину» – тогда мое место было еще по другую сторону черты, разделяющей беззаботных здоровых и безнадежных больных. Это я о петербуржском затейнике Сергее Курехине, за творчеством которого с интересом следил. Судьба не пощадила его. В начале мая 1994 года, когда ему было 42 года, он почувствовал боль в сердце, а всего через полтора месяца состоялись похороны.

     Его убила саркома сердца, и ничто не спасло – ни официальная медицина, ни поддержка друзей, ни деньги, собранные ими на лечение. Не помогли ни целители, ни шаманы с нетрадиционными методами врачевания. Одну из таких процедур зачем-то сняли на видео, и эти кадры вошли в фильм о музыканте. Когда я увидел его, стоящего в каком-то водоеме в одних трусах и дрожащего от холода, сердце мое замерло… Затем крупным планом показали его лицо. Курехин улыбался, но столько в этой улыбке было боли, печали, безнадеги и даже вины! Извините, мол, что все заканчивается вот так херово… Никакой надежды во взгляде, никаких иллюзий.

     Вот в этом месте и дали трещину мои хладнокровность и душевное равновесие.  Такая жалость меня сковала! Такое неприятие безысходности и непоправимости! Тогда я был еще здоров, но воображение поместило мое сознание в немощное тело тезки, и я вдруг почувствовал на себе взгляды тысяч таких же здоровых людей, которые из будущего наблюдают мое бессилие  через объектив видеокамеры, жалеют меня, но ничем не могут помочь. Может быть, Курехин, такой жизнерадостный вчера, но жалкий и беспомощный сегодня, ощущал эти взгляды?
 
     Так что, давайте, не будем жалеть – жалость унижает, и даже добивает – лучше будем  огорчаться, или  позволим себе хоть и горькую, но улыбку. Черный юмор тоже имеет право на существование. Правда, когда до финишной ленты еще далеко, подобные вещи  воспринимаются по-другому. Смешнее, что ли?

     Вспоминаю, например, восьмидесятые годы  XX века. Когда один за другим стали уходить в мир иной престарелые генсеки нашей партии, советский народ назвал их пышные похороны «гонками на лафетах».
И представьте себе диктора центрального телевидения, который скорбным голосом начинает читать некролог:
     – Товарищи! Вы будете смеяться, но наш народ опять постигла тяжелая утрата…
 
     Да, прошли годы, но этот народ смеяться не перестал. И кладбищенский юмор никуда не исчез – наоборот,  благодаря современным технологиям заиграл новыми красками. Обратитесь к поисковикам и увидите на соответствующих сайтах фото, на которых над чьей-то могилой (очевидно, бывшего курильщика) возвышается крест с надписью «Не курить!», или надгробная плита с гравировкой: «Всем спасибо! Было круто. Покедово!». Там же представлены и виды на кладбища из окон новостроек с комментарием: «Мечта любого жильца – тихие соседи». И так далее.

     Смеяться, даже сквозь слезы, все же лучше, чем убиваться горем. Тем более,  недаром говорят, что слезами горю не поможешь. Надо просто жить, пока ничего не мешает этому. Причем стараться жить так, чтобы никто и никогда не увидел твоего скривившегося от боли лица. Так, как учил Сенсей (Учитель), когда я занимался в секции карате. Лежа на спине перед началом тренировки с закрытыми глазами, мы слушали на полу его голос в гулкой пустоте спортзала:
     - Мое  Я – сверкающий шар, отягощенный бременем проблем, суеты и забот. Он во мне, и своей тяжестью прижимает мое тело к земле…Но я смогу это преодолеть. Сейчас мое Я станет легче – вот оно медленно начинает покидать мое тело, плавно поднимается вверх – все выше и выше, мне становится легко, а мышцы мои наполняется силой. Сейчас, на счет «десять» я встану, начну тренировку, и  в моих силах будет совершить невозможное…
     – Чтотцы, фтари, сан, иони, го, докы, нанани, хатини, чеони, дзю!

     По команде «дзю!» мы вскакивали и, начиная с изнурительной пробежки, два часа тренировались до изнеможения. Если кто-нибудь не смог выполнить, например, необходимое количество отжиманий – наказывалась вся группа. Собрав последние силы, вся группа  вынуждена была отжиматься еще несколько раз. На костяшках кулаков. Такому же «штрафу» подвергались все, если (не дай бог!) кто-либо позволял себе исказить свое лицо гримасой страдания от перенапряжения или боли.

     Сенсей достиг цели – я до сих пор не приемлю страдальцев, у которых муки отражаются на лице. И сам себя ненавижу, если невольно позволяю себе нечто подобное. Может быть, у меня еще ничего не болело по-настоящему?  Однако, однажды на приеме  у стоматолога  я  чуть было  не  потерял  сознание – наркоз не подействовал, а врач спокойно буравила мой зуб, не подозревая, что я терплю. Потом заметила, что со мной что-то не так, прекратила пытку, быстро наклонила меня лицом вниз, открыла окно…
     – Дышите глубже! Вам что, больно? – спросила она, и я в ответ кивнул.
     – Что же вы терпели?!
     – А что, надо было орать?!
     Она вздохнула и укоризненно покачала головой:
     – Нельзя же так!...

     Наркоз повторили, причем второй укол сделал уже не студент, а пожилой врач, которого все звали Мыкола Иваныч. Зуб успешно долечили, но стоматологов я опасаюсь до сих пор. И задумываюсь иногда: есть ли боль, мучительнее зубной? Как-то довелось услышать крики рожениц в роддоме – тогда мне показалось, что есть. Но Наташа мои предположения опровергла. И там можно потерпеть. Что ж, поживем – увидим. Время покажет.

     А пока что примем совет главного героя в финальной сцене известного фильма:
     – Улыбайтесь, господа! Улыбайтесь!

     Однажды, прогуливаясь c Наташей и ее мамой по центру Питера, мы обратили внимание на фигуру в гриме музыканта с гитарой, который замер на брусчатке у кружевной ограды Михайловского сада. Весь окрашенный под цвет золота – лицо, руки, одежда, обувь, шляпа – он изображал скульптуру некого гитариста. Получалось у него здорово, он действительно выглядел позолоченным изваянием, и ни малейшее движение не выдавало в нем человека. Взяв золотой рукой аккорд на грифе сверкающей гитары, он замер и смотрел немигающим взглядом из-под кудрей своего златовласого парика на окружающую его толпу зевак с фотоаппаратами.

     – Ух ты! – восхитилась теща, – прямо как настоящий человек!
     – Так он и есть человек. Только в гриме скульптуры, «весь покрытый золотом, абсолютно весь» – сказал я.

     – Да ну! – не поверила она, и направилась к «статуе» с целью проверить – скульптура это, или действительно человек. Несколько раз обошла фигуру, пристально  разглядывая ее, и, не придя к однозначному выводу, решилась на прямой вопрос:
     – Скажите, а вы живой?
     – Живой, – ответила статуя одними губами, а после небольшой паузы «гитарист» все-таки вышел из образа и с улыбкой  добавил:
     – Пока еще…

     Теща была в восторге, а я по достоинству оценил это философское «пока еще», достойное отдельного разговора о жизни и смерти, хотя – какие теперь разговоры?

     – У тебя теперь, наверное, взгляды на жизнь изменились? – спросил недавно меня Коля Ровинский, мой однокашник, узнав о моем суровом диагнозе, когда мы с ним общались по скайпу.

     Нет, Коля, не изменились. Мои почти шестьдесят лет – это не тот возраст, когда меняются взгляды. Один из наших с Наташей  одноклассников на поздравление с юбилеем ответил, что в шестьдесят лет жизнь, оказывается, тоже есть. Хотя, посетовал он, и верится с трудом.
 
     А что? Жизнь показывает, что она бывает и после восьмидесяти, и даже после ста! Так что, будем придерживаться этой ее линии. И пусть она продолжается, не прерываясь. А  смерть – это естественное и неизбежное прекращение выполнения жизненных функций органами и системами организмов. Эйнштейн сказал о ней: «Научитесь смотреть на смерть, как на старый долг, который рано или поздно надо заплатить». Если ЭТО  понять и принять, жить станет легче.

     А теперь, наконец, о последних словах.
     Милостью божьей я пока что на ходу. Не рассчитываю свой маршрут от лавочки до лавочки, как в первое время после операции – чтобы передохнуть и отдышаться. Не ношу с собой какой-нибудь кало- или мочеприемник на гибкой трубочке. И пока что не катают меня в кресле с колесами или (что еще хуже) на койке в горизонтальном положении по больничным коридорам. Вот бы так и загнуться на ходу – не дожидаясь Альцгеймера, деменции или еще чего-нибудь, что давало бы родственникам моральное право не возиться с телом, в котором произошел распад личности, а просто «высадить его на грядке».

     Сейчас, когда я пишу эти строки, перед глазами вдруг возникла сценка из моей новейшей истории: пожилая уборщица в поликлинике тщетно пытается ручкой швабры  затолкнуть в урну использованные пациентами бахилы. А те, наэлектризованные  в процессе шарканья больными ногами по искусственным напольным покрытиям, отталкиваются друг от друга и пытаются вылететь обратно.
     – Бл…дь, когда же это закончится?! – крикнула она, отчаявшись…

     «Закончится – подумал я, применив этот риторический вопрос к своей   ситуации – обязательно  когда-нибудь  закончится…»   Только хотелось бы не так, как о смерти сказал однажды Сашка Михеев, мой коллега по вахтовой работе  на Севере:
     – Смотришь годами телевизор, и вдруг, неожиданно – щелк! Все. Нет ни звука, ни изображения… Конец.

     Так что я рад, что судьба не прихлопнула меня, как муху, а дала возможность остановиться, посмотреть вокруг, оглянуться назад и выговориться. Поэтому будем жить – ровно столько, сколько будем. А когда придет пора, считайте, что я сказал:
     –  Приказываю: живите долго! И в здравии...

     А когда кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь вдруг вспомнит обо мне, и спросит, как там дела у Иваныча, ответьте ему, что Иваныч приказал долго жить! И это будет правдой.

 Санкт-Петербург,  май – декабрь 2017 г.