Глава девятая.
Всё шло уже привычно и накатано. Питьё, еда, разговоры. Девятый день это уже всё-таки не сразу после похорон. Со случившимися несчастьем и потерей, ставшими уже в чем-то привычными, сжились. Оно незаметно переросло в повседневность. Уже даже и памятник на могиле установлен. Все почести усопшему возданы. Все долги перед ним отслужены. До сороковин, считай, и делать ничего не следует. Ну, разве что, изредка помолиться. Или в церковь забежать, свечу зажечь или же поминальную молитву заказать.
Совершенно неожиданно для всех в дом к нам вошел Герка-Сучок. Парень, наломавший в молодости дров по самое «никуда». Семерик получил, пятерик отзвонил на зоне. Появился тут у нас в поселке после отсидки лет так десять назад. Жил он тут с матерью, неподалёку. Года три назад схоронил её. Как-никак, но дождалась, все-таки. А он, как пришел, то всё, что принес с зоны, заработанное, с дружками где-то в Калуге спустил. В Москву ему запрещено было появляться, а в области, по месту старой прописки и поднадзорно, сказали, что ж – живи. Но вот с работой у него никак не получалось. Слава-то звонкая и громкая, она впереди человека бежит. Не брали никуда. Даже в лесхоз рядом, или в совхоз. А он в отсидке-то работал неплохо, токарем, фрезеровщиком. Металлообработка, короче. С навыком человек.
И вот входит он тут, чистенький, трезвёхонек. Всем - здраствуйте, к сыну подходит, они одногодки с ним, так что знакомы, кланяется и говорит, помянуть вот пришёл святого человека. Сын глазом не повел, виду не подал, усадил, налил, как положено, закусочки предложил и всякое другое. Почет, короче, и уважение. Тот покраснел от такого внимания, но сидел тихо, слушал, что люди говорят, в нужных местах со всеми голос подавал. Пил по половинке, воздерживался. И когда все уже выдохлись, попросил слова:
- Вы меня тут все знаете, про что и как мои, и я не в претензии ни к кому, в смысле – не обижаюсь. Но вот дядя Родя, покойный, удивительный был человек. Один такой раз, пятница была, банный день, и они с Клавой, из баньки шли к дому. А я навстречу. А так случилось, что на праздники, майские которые, издержался я до нуля. День Победы, и все такое остальное… Пожрать, короче, не на что. И я, до беспредела обнаглевши, останавливаю их и прошу у дяди Роди пять сот до матерной пенсии. Ну, тетя Клава, она, помните ж, женщина была с характером. Она меня понесла по кочкам. Ладно думаю, проехали… и тихо-тихо отгребаю.
А дядя Родя её под локоток, к крылечку подвел и на ступеньки поставил. И что-то негромко, но твердо сказал. Она плечиками дернула и в дом. А он ко мне возвращается, подходит и говорит - за мной! И заводит на участок, берет из сарая лопату, вилы и грабли, заходим мы с ним в огород, и показывает, вот тут, мол, всю эту половину, что торфом и навозом посыпана, под картошку вскопаешь. Но рыхли получше да помельче. Под самый конец уже разгребешь ровненько. А потом зайдешь и пять сот свои получишь. Вот так вот. Твердо сказал, отчетливо.
Ну, что делать, куртку снял, на ладошки поплевал и за три с половиной часа делянку обработал. Отряхнул сапоги, постучал. Он открывает – заходи. И в кухоньку, вон туда вот, влево от входной двери показывает. А там миска с соленой закуской, хлеб и бутылка со стаканами. И мы вдвоем. Посидели, поговорили. Допросил он меня с пристрастием, где, что и как я пять лет на зоне делал, что знаю, что умею, какому ремеслу и насколько обучен. Короче, через полтора часа получил я от него пять сот и наказ, зайти завтра после семи, когда он с работы придет. А он сторожем тогда в смену, день-ночь, на экспериментальном, механическом. Дядь Вася был у него сменщиком, и вы вот, товарищи офицеры. И на другой день я пришел, а он предупредил, чтобы ни-ни-ни, по-трезвому. Так вот он мне наказал утром подойти к заводу и ждать его возле ворот, где проходная. А потом завел в отдел кадров, и там меня оформили на работу. На координатно-расточные, с испытательным сроком три месяца. Это он, дядя Родя, с главным инженером договорился, поручился за меня там всякими словами, гарантию дал. А мне только сказал, что ты, мол, меня не подведешь, я надеюсь. И сегодня я хочу выпить за память этого святого для меня человека. Такое отношение, его забыть невозможно. Пусть земля ему будет пухом. – Герка выпил до дна сел, не закусывая, и опустив голову просидел несколько минут. Потом встал и начал прощаться.
- * -
Перед десертом и сменой посуды, присутствовавшие расползлись по дому. А я неудобно себя чувствовал. Ощущение было такое, что люди, перемещаясь по комнатам, задевают меня плечами, головами. Меня относило в сторону дуновением их дыхания, движением воздуха, увлекаемого их телами. И переместившись в свою комнатуху я притулился в самом защищенном месте, внизу под полкой с телевизором, висевшей на высоте полутора метров и вверх от пола. Прямо рядом с открытой настежь левой рамой окна. Туда никто не пытался заходить, и мимо не проходил, так как углом к телику стоял у стены книжный шкаф. Но сейчас именно у этого из четырех других книжных шкафов стояли наши поселковые, школьная директорша с мужем и библиотекарша из дома культуры. Шкаф, битком набитый, привлек к себе их внимание полным «макулатурным» литературным набором книг. Васькина жена, Тоня, в начале семидесятых ещё вполне активная молодуха, перешла работать в контору приема макулатуры и картона поблизости от метро Кропоткинская. По вечерам, после работы мы с Васькой заезжали к ней туда и растаскивали по сторонам завалы принятого ею за день бумажного хлама, пакуя и готовя его к утренней погрузке в кузов их управленческой машины. Поэтому весь набор абонементов на покупку дефицитных книг был у нас тогда рассован по карманам курток и пиджаков. Хватало ещё и для друзей, и для подруг.
Сейчас же, интеллигентная эта троица переговаривалась, с любопытством рассматривая корешки предметов вожделения книголюбов тех времен. Что-то заинтересовало их на верхней полке, где стояли папки с моими рукописями и соответствующие им по размеру высокие книги. Судя по зеленому цвету, это были «Аэропорт» и «Отель» Артура Хэйли. Но из открытого окна резко тянуло февральским ветерком, поэтому директорша, указав на него мужу, попросила закрыть. Что тот и сделал, аккуратно засадив оба шпингалета на оконной раме.
Меня, находившегося рядом, сразу же охватило неясное беспокойство. Я чувствовал себя, как птица, залетевшая в помещение, и готов был биться о стекло. Но в этот момент старая библиотекарша негромко сообщила, что в прошлый раз она спрашивала сына про эти книги, и он сказал, что ни его, ни сестру они не интересуют, и если кто-то захочет взять их на память, то – пожалуйста. Он готов был даже сделать на обложках памятные надписи. Или в библиотеку к ней их передать. И тогда директорша попросила мужа вытянуть из плотно набитой верхней полки два заинтересовавших её зеленых тома.
Но то ли они туда были вбиты с большой силой, то ли от зимней сухости воздуха в доме ссохлась и перекосилась древесина шкафа… Да и росточка мужик явно не добрал… Не знаю… Я ещё не ощутил весь страшный смысл наплывавшей угрозы. Мое внимание привлечено целиком было к закрытому окну. Но мужик, взявшийся за книги, всего этого не рассчитал и, когда он, встав на цыпочки, резко рванул, на себя одну из них, шкаф наклонился вперед.
Первыми сверху повалились две десятилитровые бутыли зеленого стекла, наполненные перебродившей уже наливкой черноплодной рябины. Женщины закричали, мужик втянул голову, и левая посудина грохнулась, пролетев у него за спиной, об пол, подняв над собой мощный пенный всплеск темнобордового цвета. Удар второй бутыли пришелся по телевизору, и уже оба они, увлекая с собой и меня, впечатались во встречную струю наливки. В тот же момент верхняя бутыль лопнула, а вакуумная трубка телевизора взорвалась. И я захлебнулся в этой ядовитой воронке, закрученной вихрем вакуумного взрыва… Я погибал! Я беззвучно взывал о помощи! И Бог меня услышал!
Дочь моя, влетевшая в комнату, чтобы выяснить, что за шум, и увидевшая при этом все происходящее на фоне закрытого окна, закричала в ужасе и не своим голосом: «Папа! Папа! Вы его погубили!» - что только усилило ещё больше гвалт и неразбериху.
Ситуация усугубилась тем, что муж директорши опрокинул на себя и весь шкаф полностью. А я бился посреди рассыпанных книг, фруктовой жижи, грязи и осколков стекла, присыпанный сверху трухой от старой перепачканной бумаги. И когда шкаф и валявшегося под ним мужа всё же подняли, то на виду всей присутствующей публики в обломках, ошметках и осколках стеклянного боя возникло и зашевелилось странное танцующее существо фиолетовых тонов, разукрашенное наливкой. Оно металось в углу, как привидение, размером в половину человеческого роста. Оно пыталось хоть как-то освободится из-под залившей его жидкости и засыпавшего его мусора. Оно бессильно билось под окном, с молчаливой яростью забрызгивая стоящих перед ним людей. Это был я, вернее мой дух, а ещё вернее - то, что от нас с ним оставалось.
Крики усилились после того, как по стене от натянувшихся сетевых проводов телевизора забегали синеватые молнии и потянулся неприятный дымок.
- Посторонись! Оболью! – это орал Васька, вломившийся в дверной проем комнаты и с размаху выплеснувший всю воду из питьевого ведра. Он загасил ею вспыхнувшие обои. Но в то же самое время он спас и меня, смыв контраст черноплодной рябиновой наливки. Благодаря этому я снова стал невидимым. Гвалт начал постепенно затихать. Но нужно было что-то срочно делать с дочерью. С ней случилась настоящая истерика, поскольку впечатленная языческими Васькиными домыслами, и увидев закрытое окно, она отнесла весь нанесенный комнате ущерб к метаниям моей погибающей души. Ей стало совсем плохо. Бедная девочка, уставшая от впечатлений прошедших девяти дней, билась в руках брата и кричала:
- Папа! Папа! Пусти меня! Что ты делаешь! Окно… Окно! Открой окно!
Наконец, кто-то из мужчин высвободил оба шпингалета и распахнул левую створку рамы. Мокрый и поэтому мгновенно оледеневший я рванулся от оконного холода внутрь дома. Задержавшись на минуту над двумя кипящими чайниками, стоявшими на электрической плите, там было благостно теплее, я успел осмотреться и заметил пустоту в углу за табуреткой, куда Васька снова поставил уже наполненное питьевой водой ведро. Сжавшись там, я пытался прийти в себя и весь трясся от пережитого возбуждения и овладевшего мною безумного страха.
А друг мой встал в дверном проёме моей комнатухи, осмотрел результаты случившегося разгрома и резко так, непонятно к кому обращаясь, почти прокричал:
- И что я вам вчера говорил? Язычество, блин, видите ли! Прости меня, Господи! – и перекрестился.