В детстве я не любила фотографов. Не всех, конечно, только тех, к которым водят специально. Я не то, чтобы боялась, но опасалась и сторонилась самой процедуры фотографирования. Мне она казалась такой же неприятной и постыдной, как рентген. Рентген, а просвечивали меня по какой-то причине часто – это лежать голой на холодном столе в темной комнате и ждать глухого щелчка и вспышки. Перед «просвечиванием» надо было принять неудобную позу – это смотрели, как растут мои кости, или выпить липкую гадость – это смотрели желудок и кишки. Не спасало даже то, что доктором была подруга моей мамы Ия Михайловна, тетя Ия. Ныне обе, увы, ушли в мир иной, навеки оставив меня в темной комнате. Не спасало даже то, что после унизительной процедуры мы пили чай и то, что из окон кабинета был виден наш дом.
Так и фотографирование. Я не понимала, зачем к моей голове прикручивают банты, которые больно стягивают волосы, зачем надевают ненавистное платье с воротничком и топорщащимся подолом и ставят в неудобную позу на стуле. По привычке начинал болеть живот. Я цепенела и ждала обещанную птичку. Но меня каждый раз обманывали. Фотограф – не волшебник, а обманщик. И зачем, спустя несколько дней, мама показывает мне темную блестящую картонку с изображением какой-то девочки, которая так не похожа на принцессу из книжки или мультика? И еще больше непохожа на меня, живую. Я не знала, с чем сравнить то, что я видела на карточке. Тим Бёртон еще не стал режиссером, а ранних фильмов Дэвида Линча нам не показывали.
Снимки моих костей мне тоже не показывали. Я бы их гарантированно испугалась.
Гораздо позже, когда мир изменится, я узнаю, что фотографы бывают разные. Есть среди них художники-волшебники, превращающие серых девочек в принцесс, есть восторженные любители, видящие красоту в лужах и бетонных коробках. Есть вдумчивые экспериментаторы, которые выворачивают мир наизнанку, ловя в объектив незаметные простому глазу нюансы. И есть ремесленники-бомбилы, цель которых просто заработать. Убедив перед этим клиентов, что то, что они делают – это красиво и правильно. Пусть даже если это, на самом деле, некрасиво и неправильно.
Сегодня утром в шкафных завалах я нашла один из снимков детства. И снимок, как и тогда, много-много лет назад, напугал меня. Овальная картонка в тонкой пластиковой рамочке. Плоское лицо в темной сепии. Снимок сделанный еще тем, исконным аналоговым способом химической проявки и печати, о тонкостях которого многие молодые адепты «цифры и фотошопа» и не знают.
«Как на памятник» - я четко помню эти слова мамы. Больше ничего об этом снимке я не помню. Про другие помню, потому, что они были солнечные, дружные, жарко-комарино-прогулочные, торжественно первомайские или волшебно-новогодние. Помню и разговоры с мамой в процессе рассматривания домашнего фотоальбома. «А тут ты сначала спряталась! А это дядя Боря снимал. А здесь мы в парке, после демонстрации». А это… А тут.
Смотри, какие деревья были маленькие!
Ой, а я и забыла про эту игрушку!
А здесь вас комары кусали!
Да не была я тощей!
А почему все дяди с усами?
И что за дядя рядом с тобой? Это папа?!
А рядом со мной Нинка из соседнего подъезда, я ее за косу дергала!
А голубятня до сих пор стоит!
Мне уже восемь-двенадцать-пятнадцать. Я помню. Фотография – если не машина времени, то окно. Видно, какая была одежда, прически, сумки. Какие были лица. На заднем плане (боке было не в почете) можно разглядеть вывески и машины.
Мама и сама была неплохим фотографом. Любителем, конечно. Но она знала и выполняла весь процесс непростого тогда производства фотокарточки.
А про этот снимок ничего. Потому, что он ни о чем. На нем нет ни платья, ни прически, ни игрушек, ни вывесок. Мы сразу решили о нем забыть. Мы скормили его одному шкафу, затем другому. Умудрились не потерять при переездах, ремонтах и домашних ревизиях. Но всегда прятали глубоко-глубоко, как прятали когда-то иконы, царские деньги и запрещенную литературу.
Я беру снимок в руки – теперь можно. Ребенок на снимке смотрит отрешенно. Это не я. Совсем не я. Это не может быть мной. Откуда в моих трехлетних глазах такая отрешенность и тяжесть? Вот выложи я сейчас этот снимок и соври, что снимок сделан в 1943 году в Ленинграде, и это моя родственница, пережившая блокаду, и вы бы поверили. Ну, конечно, лишь после того, как я бы добавила на снимок пару живописных фальшивых заломов и царапин. Но поверили, поскольку на снимке нет никаких атрибутов времени.
На оборотной стороне картонки заботливо приделанная петелька из толстой нитки. Наверное, подразумевалось, что этот портрет своего чада в овальной похоронной рамке родители будут вешать на стену в красном уголке. Где-то между малознакомым покойным прадедом, поэтом Есениным, певцом Магомаевым и отретушированным генсеком Андроповым.
Мы несколько минут всматривались друг в друга. Взрослая женщина и невзрачная трехлетняя девочка с темной фотографии. И у каждой был только один вопрос – зачем? Кто поместил тебя/меня в эту похоронную рамку? Я не помню, чтобы эта фотокарточка хоть минуту находилась на видном месте в нашем доме. Другие помню. Эту – нет.
А ведь мама, как и другие родители, платила за этот снимок деньги. И немалые. А дядя фотограф долгие часы сидел в темной душной своей лаборатории, наверняка, оборудованной в кладовке или ванной, чтобы напечатать несколько десятков темных невзрачных детских карточек. А потом вырезал их, из пластикового жгута гнул рамки. Приклеивал петельки.
Зачем? Он думал подарить праздник? Или просто заработать? Или..? потому, что так надо? Типа память и все такое…
Я освободила снимок из рамки. Голый и беззащитный он стал еще отрешеннее. Выпал из жизни окончательно. Да, я как человек, немного занимающийся фотографией, вижу, что фотограф поленился правильно выставить свет, отчего лицо выглядит плоским и темным, что снимок нерезок, плохо промыт – о чем свидетельствуют разводы на глянцевой поверхности. Была даже попытка ретуши – губы ребенка чуть тронуты красным. И все. Кроме технических нюансов меня не тронуло ничего.
Другие фотографии из домашнего архива трогают, а эта – нет. Я даже не хочу вам его показывать.
А рамку покажу. Она нашла достойное себе применение.