Этого старика давно нет в живых – время разрушает не только камни, но записи о встречах с ним у меня остались. Приведу несколько таких полевых заметок, позже воплощенных в небольшие рассказы.
Данилыч жил на хуторе один. Его крепко срубленный дом перенес многое: революцию – а тогда по лесам шастало много всякого сброда; Великую Отечественную войну, когда немцы сожгли село дотла; перестройку с ее развалом страны, после которой село стало «призраком». Но Данилыч цепко держался за землю. Будучи преклонного возраста он сам заготавливал дрова в лесу, сам вскапывал огород, засаживал его, собирал урожай. А еще держал коровенку. Жилистый был мужик с запасом прочности.
Когда мне доводилось бывать в тех краях, я делал крюк, чтобы добираться до его дома, а он радовался моему приходу, и мы с ним ночь напролет при мерцающем свете керосинки-трехлинейки разговаривали о жизни, о прошлом, о всяких странных случаях, пили чай, заваренный на полевых травах. Два-три дня, проведенные у Данилыча в гостях, придавали мне сил – такая природа была вокруг! Взамен на гостеприимство я помогал ему управляться с нехитрым хозяйством, латал шиферную крышу, ремонтировал покосившийся забор, косил сено – и все это было в удовольствие после городской суетой жизни.
-В молодости это было, - повел свой рассказ Данилыч, когда мы, после ужина, расположились с ним на крыльце дома. Вечерело, оранжевое солнце уже коснулось верхушек деревьев и зной сменился легкой прохладой. – Я как подрос, по стопам отца и деда пошел – они оба были лесниками, живность, значит, тоже стал охранять, да незаконные вырубки пресекать. И, конечно, сам той живностью пользовался втихаря от местных властей - охотился. Но однажды заблудился в лесу, который знал, как свои пять пальцев.
Данилыч замолк, вынул из кармана квадратик газетной бумаги, насыпал в него самосад, ловко скрутил самокрутку, чиркнул спичкой, закурил – он не признавал сигарет. Ароматный дым расплылся вокруг. Ногти большого и указательного пальцев у старика были желтые от этого едкого домашнего табака.
-Охотился не только я. Имело ружьишки еще пара человек в селе. И вот узнаю – продали они свое оружие. С чего бы, думаю? Повстречал как-то одного, спрашиваю об этом, а он мнется, отвечает невнятно. Прямо загадка какая-то. А потом жена узнала, что кто-то в лесу их сильно напугал, да отсоветовал ружьецами баловаться. Да как убедительно! Смешно стало – мужики матерые, Крым и рым, как говорится, прошли, а что твои мальчишки.
Только зря смеялся.
Данилыч глубоко затянулся, газетная бумага на конце самокрутки вспыхнула алым огоньком и тут же погасла, затушенная выдохнутым дымом.
-Собрался как-то и я на охоту. Как обычно взял с собою ружье, хлеба горбушку, сала кусок, спички. К вечеру думал обратно вернуться, иначе и быть не могло – лес хоть и большой, да за столько лет весь исхоженный. Ан, нет. Через пару часов понял, что кружу на месте, а тропинка, по которой сюда пришел, словно сгинула – глушь какая-то, словно и не мой лес.
Решил на юг идти – там дорога железная проходила и до нее, по моим подсчетам, было километров десять. Через час на прежнее место как по кругу вышел, хотя шел прямо.
-Тьфу ты, - злюсь, - не может такого быть!
Пошел на север – там километрах в пятнадцати автотрасса проходила. Да куда там! Сплошь болото какое-то, заросли кустарника – куда не шагни, либо топь, либо дебри, что не продерешься. А тут и вечереть стало.
Выбрался я к пригорку сухому, сел под сосну - как быть? Дело к осени - холодало по ночам. Хлеб съеден, табаку на три самокрутки осталось, настроение мрачное. И, что интересно, ни одной пичуги за весь день не увидел и не услышал. Мертвый лес какой-то. Так у костерка на пригорке всю ночь и просидел, глаз не сомкнув – по лесу то шорох, то хруст, словно кто ходит, то кто-то водой хлюпает, словно плещется, а то хохот разнесется нечеловеческий. Жуть!
-Так уж и жуть? – недоверчиво взглянул я на Данилыча.
-Так страшно было не от глуши непонятной, а от неопределенности. Приходилось слышать как заблудившиеся люди погибали, а чтобы самому, в лесу выросшему, да так безнадежно заплутать… Вот и пробегал морозец по коже.
Как светать стало вижу, среди деревьев не то зверь крупный, не то человек в тулупе шерстью наружу в мою сторону движется – а лица не видать.
-Эгей! – вскакиваю и кричу. – Помоги, покажи дорогу!
А тот взял в сторону и свернул, будто не слышит. Я за ним, да по пояс в болото и провалился. Барахтался-барахтался, весь мокрый, грязный еле выбрался обратно – спички промокли, табак раскис, духом сразу упал.
Но вскоре тот возвращается. Я ему снова: «Эй, человек, помоги!»
Он подошел ближе, я и ахнул – леший, не иначе! На шубе не мех наружу, а мох, лицо с зеленью какой-то да чертами звериными, вместо шапки на голове корье, борода чуть ли не по пояс, в руках палка длинная. Во сне не привидится!
-Эх, Данилыч! – тихо проговорил тот. – Ведь знал же ты про меня, что зверье оберегаю, что двух других за охоту до смерти напугал, так что ж пришел-то? За каким лешим? – И расхохотался таким смехом, что у меня под шапкой волос дыбом встал. – Зачем тебе помогать?
И я его клятвенно заверил, что в лес больше с ружьем ни ногой.
А тут солнышко взошло. Смотрю – лес вокруг сухой и тропинка между деревьев вьется знакомая…
Сколько меня потом на охоту не звали, не ходил. А от объяснений, что привиделось мне все это, что газа какого-то надышался или съел чего, я отмахивался – надломилось во мне в то утро что-то внутри.
-И после этого случая на самом деле в лес ходил без ружья? – не поверил я. – Как же, ведь ты лесник, мало ли что?
-Людей я никогда не боялся, - затушил, догоревший до желтого ногтя окурок старик, – а за зверье леший пообещал, что не тронет оно меня. Так и вышло. Люди сами сторонились, а медведя сколько не встречал, тот враз в сторону отворачивал и уходил. Волков зимой слышал, следы их видел, но на глаза они ни разу мне не попадались.
Вечер догорел подобно самокрутке Данилыча, солнце окончательно скрылось за лесом. Потянуло холодком.
-Идем в дом, - позвал он меня, - ночь длинная, обо всем еще успеем поговорить.