Джокер
Когда в бабушкиной-моей квартире стало появляться все больше признаков не одного, а двух обитателей, как-то: столовых приборов, кофейных чашек, подушек, дверных ключей и шампуней, я приняла для себя факт того, что в моей жизни что-то круто поменялось. Теперь я не одна, и можно говорить о совместном с Анджело проживании. Хотя, сказать по правде, время, проведенное вместе, увеличилось не на много, учитывая его и мою занятость.
Тем не менее, возникла необходимость предупредить его кое о каких моих особенностях, о которых доселе не знал никто.
- Я иногда кричу во сне, - сказала я, пытаясь разглядеть его лицо в ночном мраке комнаты.
Его рука накрыла мою, и под тиканье старинных часов, я пыталась представить его мысли.
- Я тоже, - признался его мальчишеский голос, почти шепотом.
- Что тебе снится? - спросила я, испытывая какую-то материнскую жалость и желание утешить его как ребенка.
Анджело помолчал, потом я услышала его тяжелый вздох и признание.
- Монстры.
Он удивил меня, в очередной раз. Как может взрослый мужчина бояться монстров? Видимо почувствовав мое недоверие, он стал рассказывать так, как дети рассказывают свои кошмары родителям, путаясь в словах и прижимаясь в попытке найти убежище в родных объятиях.
- Мне снится игровая площадка в парке развлечений, я там с ребенком, на сетках ограждения вдруг появляются монстры, они лезут отовсюду, они хотят забрать малыша. Я пытаюсь его спасти. Природа вокруг оживает: деревья превращаются в чудовищ. Огромный лев скалит клыки, готовый броситься на меня. Я бегу, пытаюсь убежать, но каждый раз меня ждет обрыв или убийца с ножом, которым он бьет меня в живот, и я вижу себя лежащего, умирающего, истекающего кровью.
Анджело дрожал в моих руках. Я не смогла сдержать слез.
- Не бойся, я рядом, я прогоню твоих монстров…
Крепче прижавшись ко мне и положив голову на мою подушку, помолчав, он спросил:
- А тебе, что снится?
Это трудно - нырять в кошмар, но не ответить на его откровенность я не могла. Настала моя пора озвучить то, что заставляло меня вскакивать среди ночи, с криком ужаса и холодным потом: «Мне снится поле, снаряды, я прохожу их все, но впереди «джокер». Это страшное бревно, лежащее вкривь и вкось, специально для усложнения препятствия. Подо мной не Стелла, моя предыдущая любимая лошадь. Потом полет. Мучительно долгий полет, который, я знаю заранее, кончится падением. «Джокер» подбрасывает сюрпризы, и каждый раз я вижу разное: то канаву с водой, то колючую изгородь за ним. В них мы и падаем. А потом…». Здесь я не могла сдержать потока слез, вспомнив погибшую по моей вине лошадь. Ее силуэт, лежащий наполовину в канаве, лоснящуюся шерсть, ставшую вмиг грязной, плачущий глаз, полный страдания и понимания конца. «Ты понимаешь, она знала, что это конец! Что это - смерть!» - твердила я Анджело, проливая слезы в его футболку, не обращая внимания на его попытки утешить и успокоить.
Совместное проживание в таких вопросах оказалось не очень-то действенным, потому что именно дурной сон нарушил его безоблачность. Мне приснился младенец. Крохотный, живой, зачем-то упакованный в толстый мягкий силиконовый чехол. Я с какими-то подружками везла его в коляске по улице, на которой внезапно началась перестрелка. Какой-то экстракоммунитарий прокричал нам, чтобы мы убирались, не то нам не поздоровится. Мы прибавили ходу, и вдруг дорога стала мокрой, будто затопленной водой.
Эта вода попала в коляску, но мы были вынуждены, не останавливаясь, бежать подальше от этих уличных волнений. Когда опасность осталась позади, я достала ребенка, его странный чехол был весь в воде. Лицо - единственное, что у него было открыто - было покрыто водой. Дурное чувство, что ребенок захлебнулся, наполнило меня до тошноты. Я пыталась освободить его от воды, не обращая внимания на слова подружек, твердивших мне: «Он ранен, посмотри, он умрет! Оставь его, не трогай, ему все равно не выжить, а так еще подумают, что по нашей вине это произошло». Я показывала им ребенка, убеждая, что он жив, что он шевелится, что я слышу, как стучит его сердце, и чувствую его тепло даже через этот толстый чехол.
Это было настолько ужасно, что я была рада неожиданному пробуждению. Анджело, свидетель моего впервые при нем приключившегося кошмара, выслушал все это, и в свете ночника его лицо казалось неестественно белым. Нет, он не принялся успокаивать меня и говорить, что это всего лишь сон. Не выключая свет, я опустила голову на подушку и стала разглядывать его изменившееся лицо, пытаясь понять причину его реакции на мой кошмар. Анджело молчал. Затем выключил свет. Тихо улегся.
Из меня вдруг выпали слова, родившиеся внезапно, в тех глубинах, которые отвечали за мою любовь к этому мужчине.
- Анджело, что ты скажешь, если у нас будет ребенок?
Это невозможно понять, но он взорвался. Его «нет!» было похоже на выстрел. Сорвав с себя одеяло, Анджело выскочил из постели и скрылся за дверью, предварительно хлопнув ей так, что бабушкин будильник упал с тумбочки.
Неожиданно обыкновенная ночь превратилась в ночь кошмаров.
Он стоял у полуоткрытого окна и курил. Его спина не обещала ничего хорошего, но я осмелилась подойти и обнять его, прижавшись сзади, ощущая рядом какую-то каменную статую.
- Анджело, - наверное, глупо было канючить, но мне не оставалось ничего другого, - Анджело, что случилось? Я просто спросила…
Паника внутри меня нарастала, и от невозможности понять происходящее, я готова была броситься из этого раскрытого окна прямо в черную непроглядную бездну, куда он запустил окурок, резко захлопнув раму, и повернувшись ко мне. «Прости меня», - я услышала знакомый голос, мягкий и ласковый, а не тот, который так испугал меня в спальне. Он поднял руки и прижал меня к груди, повторяя свое «прости», но мне необходимы были объяснения! И я их получила.
- Я не должен иметь детей, - сказал он, избегая моего взгляда, - я болен. Из ста девяносто девять процентов, что ребенок получит это от меня.
Мне кажется, я слышала, как колотится чье-то огромное сердце, прямо между нами, и его мерные удары напоминали траурный набат. Мое нутро не могло принять это. Я заболевала от его слов, произнесенных жестко и жестоко. Я пыталась переспросить про эти злополучные проценты и про то, кто мог вынести этот приговор. Анджело, живущий с этой данностью, видимо не первый год, даже не пытался войти в мое положение, понять меня, оказавшуюся перед бездной.
- Это мой эгоизм, - холодно сказал он мне, возвращаясь в спальню и приказывая лечь в постель, на что я отчаянно замотала головой и продолжала сражаться с накатившей на меня дрожью посреди комнаты, в свою очередь, превратившись в статую.
Не только мое сознание, но и все тело пронзали тяжелые слова, которые он, не жалея меня, проговаривал тоном врача: «Я - носитель испорченного гена, который достался мне от моего отца, страдавшего циклотимией, он получил инвалидность еще в молодом возрасте, моя родная тетка провела всю жизнь в психиатрической лечебнице с шизофренией. То, что у ребенка нет шансов родиться здоровым, отрицать может только безумец». Проговорив свою отповедь, Анджело смягчился и попытался усадить мое застывшее тело рядом с собой, где-то у виска меня коснулось его дыхание и печальный голос: «Мне очень жаль, правда, я виноват в том, что…».
Мне не требовалось объяснение, в чем была его вина, я все понимала, но не могла, отчаянно не могла связать нас с этим приговором!
Остаток ночи я провела в гонке от мысли о том, что мы обречены. Ничего не будет, ни коляски, ни кроватки, ни бутылочек в микроволновке, ни настоящей большой и дружной семьи. Ни-ко-гда.
Солнце, спасительно проснувшееся в четыре тридцать, дало повод больше не лежать рядом с ним, отвернувшимся и молчаливым. Моей ошибкой было оставить открытой дверь в ванную и остаться беззащитной перед последовавшей сценой.
- Ты уверен, что это правда? Что нет ровно ни одного шанса? - твердила я, ощущая нечто гадкое из своего сна-кошмара. - Ты уверен, что ребенок будет идиотом, неспособным к существованию в этом мире?! А если это не так? Если есть даже один шанс, ты откажешься от него?
- Да.
- Потому что тебе когда-то нечто обидное сказал отец, потому что психиатр сказал тебе то, что написано у него в учебнике?! Рассказом о генах меня не убедить! Гены управляют миром, что за бред! Ты живешь, твой отец прожил до глубокой старости! Почему ты не допускаешь мысли, что твой ребенок унаследует не этот испорченный ген, а твою внешность, твой характер, твою доброту? Что он проживет свою жизнь, такую же счастливую и несчастливую, как у всех остальных… Ты вообще не даешь ему никакого шанса! И, извини меня, решать: жить человеку или нет - это фашизм!
- Это обыкновенная медицина.
- Впервые слышу, что медицина призвана уничтожать, а не спасать! По какому праву этот твой Проф решил искалечить твою жизнь? Почему он решает, быть твоему ребенку или нет? Он берет на себя функции бога!
- Бога нет! - заорал он в ответ.
- Откуда тебе знать?! - не сдавалась я. - Ты остался жив после аварии, несмотря на свою неизлечимую болезнь, несмотря даже на то, что сам искал смерти! Ты ни разу не задумывался - почему?! Кто-то оставил тебя на земле, жить, радоваться, страдать, возможно, оставить после себя детей! Ты сам говоришь, что это небесное покровительство твоего братишки, и тут же утверждаешь, что бога нет. Это бред, Анджело, а тот, кто внушил его тебе - отвратительный человек!
В шесть в квартире уже никого не было. Мы расстались молча, разошлись в разные стороны. На ипподром я ехала на метро, ощущая в руках тот мерзкий мягкий резиновый чехол на крохотном младенце, лицо которого было залито мутно-серой водой.
Счастье иметь работу, которая является твоим увлечением. Стелла, моя маленькая Стрела, все остальные лошади, ласково бодающие меня под руки, наконец, стерли ужас это ночи. В моем графике сегодня были только тренировки, которым я отдалась целиком, пытаясь все мысли сконцентрировать на этом. Но невозможно, даже сидя в седле, освободиться от мыслей об Анджело.
После того скандала, что случился сегодня утром, я не ждала увидеть его. Но он стоял у барьера и смотрел на меня. Будто ничего не изменилось. Я спешилась и подошла к нему. Сказать мне было нечего, я уже все сказала, что могла, и теперь немало жалела об этом. Хотелось извиниться, но язык лежал во рту, будто неподъемный валун. Анджело сам прервал молчание.
- Поедем со мной.
- Куда? - он в очередной раз был неожиданным в своих словах и поступках.
Через десять минут я уже сидела в рычащей машине и смотрела прямо перед собой, даже не пытаясь понять, куда он меня везет.
Дорога выбралась за город, показались высокие бальзамические тополя, распаханные поля, которые чередовались с фермерскими постройками из белого камня. Спустя примерно полчаса, дорога свернула направо и уперлась в металлическую ограду, похожую на тюремную, с колючей проволокой сверху и кирпичными вышками надзора. Первая моя мысль была, что это тюрьма, и, выйдя из машины, я не понимала, что мы тут делаем.
Анджело взял меня за руку и потащил за собой. Войдя на территорию, я поняла, что ошибалась, принимая это за тюрьму. На зеленой траве газона, среди кустов и низких деревьев лежали, сидели, бродили странные люди, одетые невзрачно и как-то потрепанно. Между ними мелькали белыми вспышками медицинские халаты. От увиденного мне стало нехорошо, но Анджело продолжал тащить меня куда-то вглубь этой фантасмагорической картины.
Серое здание, давящей громадиной, встало перед нами, сверкая стеклянным больничным входом с длинными пандусами с обеих сторон. От обычной больничной двери этот вход отличала мощная металлическая решетка. Такие же кованые решетки были на всех окнах и балконах здания. Мы продолжали двигаться вперед, не разговаривая. За страшной дверью Анджело, не выпуская моей руки, которую он держал крепко, до боли, назвал охраннику какое-то имя, и потащил меня по широкой лестнице наверх.
Все здесь было серым. Каменные стены, оконные стекла, листья цветов, халаты, пижамы и лица тех, кто встречался нам на пути. Больничный запах врезался мне в ноздри: сырости, хлорки и какой-то безысходной тоски. На втором этаже Анджело толкнул полустеклянную дверь, и, оказавшись внутри длинного коридора, я увидела лицо молодой женщины, одетой в застиранный белый халат. Несмотря на ужасающую обстановку, она улыбалась. И это поразило меня. Они обменялись с Анджело парой фраз, так, как это делают знакомые, интересуясь делами друг друга, или погодой, или ценами в магазинах. Потом в их разговоре промелькнуло знакомое мне слово «Проф». А затем, неожиданно для меня Анджело подтолкнул меня вперед, по этому нескончаемому коридору со словами: «Пойдем, я проведу тебе экскурсию».
Как ни упирались мои ноги, он смог дотолкать меня до раскрытых дверей, за которыми я больше слышала, чем видела людей, которые пугали меня своими движениями и звуками. Этот коридор, освещенный холодным неоновым светом, не был наполнен больничной тишиной, его заполняли стоны, всхлипы, крики и громкие голоса.
Анджело показалось этого мало, и он подтащил меня к закрытой двери, видимо, хорошо известной ему: «Смотри!» - приказал он, распахивая ее передо мной. Я увидела страшную камеру пыток, иначе это назвать просто нельзя: странная кровать в виде распятия, окруженная проводами приборов. Эта комната была очень маленькой и узкой, и мне было странно само ее существование.
- Это палата для экстренной терапии, - сказал мне на ухо Анджело, - сюда заключают буйных, фиксируют на этом распятии, вкалывают «бомбу», укол, который вышибает тебя из сознания, после которого ты чувствуешь себя так, будто тебя избивали всю ночь, во рту язык приклеивается к небу, голова разламывается на части.
«Хватит! Хватит!» - птичкой внутри меня трепыхалась душа, не в силах больше выносить этих картин и этих душераздирающих звуков. Но Анджело казалось, что я недостаточно получила, он повел меня к другой двери, за которой стоял стул с широкими подлокотниками. Его голос снова заставил меня вздрогнуть: «Это электрошок. Некоторые пациенты сами просят его сделать, им кажется, что после процедуры им становится легче. Но его делают только по четвергам, поэтому надо записываться в очередь. Перед этим соблюдать пост, так говорится, нельзя ничего ни есть, ни пить, как перед операцией».
Мне казалось, что вокруг меня ад. А Анджело вел себя здесь, как дома. Он открывал двери и давал пояснения тоном экскурсовода: «Там столовая для персонала, больным еду носят в палаты по часам, она в пластиковых контейнерах, со вкусом пластика, там ванные комнаты, на дверях нет замков, но это не мешает использовать их не по назначению, тут назначают свидания, там курилка, где знакомятся и влюбляются на время госпитализации, там комната с телевизором, единственным на все отделение».
Жестокая экскурсия, наконец, завершилась в стеклянном эркере, заполненном цветами в больших и маленьких кадушках и горшках, полных окурков. Отвернувшись к окну, я пыталась спрятать слезы, разглядывая сквозь грязно-серое стекло, улицу и идущих по ней обычных прохожих, даже не подозревающих о том ужасе, что творился здесь.
Неожиданно мягко Анджело обнял меня и прижал к себе: «Прости меня, я должен был это сделать, иначе ты никогда бы не поверила мне. Я никогда не пожелал бы никому очутиться здесь, тем более, я не хотел бы видеть здесь своего ребенка так, как видела меня здесь моя мать».
Кабинет Профа, похоже, был обит шумоизоляцией. Ни единого звука не доносилось сюда, несмотря на то, что за дверью был тот самый адский коридор отделения. Мы сидели напротив друг друга - Проф и я с Анджело, который держал меня за руку своей ледяной ладонью.
- Правильно, что зашли ко мне, - улыбнулся врач, продемонстрировав ряд белоснежных зубов, - я постараюсь объяснить ситуацию и обрисовать все возможные риски. Анджело - жертва наследственной болезни, хронической и неизлечимой, в его карточке значится, что болезнь его находится в стадии «фармакологической ремиссии», всю жизнь он должен принимать лекарства, которые время от времени будут корректироваться. Конечно, сфера психики недостаточно изучена, по крайней мере, не настолько, чтобы быть в чем-то уверенным, но в том, что генная мутация, вероятная на почти сто процентов, возникнет, в этом я не сомневаюсь.
Вздохнуть смогла лишь далеко от этого страшного места. Глядя на реку, равнодушно бродящих по берегу людей, я чувствовала, как внутри меня что-то сломалось. «Мы должны решить сейчас, - его голос доносился до меня из какого-то далека, - будем мы вместе или нет. Я не имею права требовать от тебя такой жертвы, поэтому лучше будет, если мы расстанемся, пока не поздно. Ты найдешь себе нормального, здорового мужа, родишь детей. На счет «Стеллы» все останется по-прежнему, я буду делать все, чтобы обеспечивать проект. Понимаешь, есть барьеры, которые невозможно преодолеть».
Я могла вытерпеть экзекуцию экскурсией по психиатрии, я могла проглотить все, что говорил Проф, но то, что делал сейчас Анджело, было слишком. Внутри меня взорвался вулкан, ослепленная обидой, болью и несправедливостью, я вскочила со скамейки и кинулась прочь, не разбирая дороги, от него и от этих страшных слов, бросив напоследок: «Да пошел ты!».
Я поселилась на конюшне. Я перевезла сюда все, что было необходимо. Я взяла на себя все ночные смены, немало обрадовав остальных сотрудников. Мой телефон был переведен на беззвучный режим, а постелью мне служила солома в загоне Стеллы.
Мне было все равно: день или ночь, я не чувствовала вкус еды и боли при падениях. Когда тащить в себе этот груз стало невыносимо, я вскочила в седло и пустилась по беговой дорожке, распугивая посетителей парка, отвыкших от заездов. Я глотала пыль и горечь пота, стекавшего по моему лицу. Не разбирая дороги, мы мчались по кругу, раз за разом рискуя упасть на повороте и сломать себе шеи. Но мне было все равно.
Все равно жизнь моя была кончена.
Какой смысл в том, что я есть? Лошади проживут без меня. Они тоже умрут в назначенный срок. Эта трава умрет. Эти птицы умрут. Это солнце умрет, так зачем я живу?!
Проходящие мимо счастливые люди поражали меня своим счастьем. У них были дети, а значит, они были живы, они были бессмертны.
В свою очередь, они смотрели на меня с опаской и удивлением, когда я сидела в пыли на обочине дорожки, в своем некогда блестящем костюме, теперь покрытом брызгами грязи, от каски до сапог.
Эта бешеная гонка не вернула мне ощущение реальности, а напротив, все происходящее перед моими глазами казалось параллельной реальностью. В виски билось одно желание: преодолеть какую-то преграду, выскочить на ее противоположной стороне, в другой жизни.
И я вновь и вновь заставляла Стеллу прыгать.
Я не знаю почему, но ни один из наших безумных прыжков не стал последним. Чьему небесному покровительству должна была я быть обязана, не знаю. Пришла пора примириться с жизнью, которую, как оказалось, я совсем не знала до недавней поры.
Телефон мигал в непроглядной тьме загона. Я уже привыкла не обращать внимания на те беззвучные сигналы, что посылал мне Анджело ежедневно. Но в эту ночь, холодную и безлунную, моя рука потянулась к светящемуся экрану. «Прошу тебя, ответь». Прочитав смс, я набрала его номер, повинуясь безотчетному желанию вернуться в прошлое, в те дни, когда он был рядом.
- Где ты? - знакомый голос наполнил меня всю, но это длилось лишь секунду, после которой горечь сжала мое горло.
- Ищу отца своим будущим детям.
Стелла выдала меня своим коротким звонким ржанием.
Мы стояли у огромного шершавого ствола векового вяза, отгородившего нас от глаз прохожих. Несмотря ни на что, светило солнце и дул ветер. Жизнь не остановилась. Мир не перевернулся. Только я чувствовала себя обреченной, ждущей смертного приговора.
- Чего ты не можешь мне простить? - спрашивал он, накрывая мою ладонь, обнимавшую теплый старый ствол дерева.
- Того, что не верил в мою любовь, того, что послал на поиски кого-то другого, - говорила я, прижавшись к нерушимому вязу, как к другу, - скажи, что бы было, если бы я нашла другого мужчину, ты был бы рад этому?
- Нет, - отвечал он, низко опустив голову и не глядя мне в глаза.
- Если бы он стал прикасаться ко мне, так и так, а потом он лег бы со мной в постель, что бы ты чувствовал при этом?
Анджело, наконец, поднял голову и, прижав меня к себе, прошептал: «Я убил бы его».
Иногда наши жертвы не нужны тем, ради кого мы их приносим. Они нужны лишь нам самим, для того, чтобы упиваться своей болью и обидой. Мы обманываемся тем, что жертва будет принята и изменит нашу жизнь к лучшему. Хорошо, что мы оба это поняли достаточно вовремя, чтобы не лишиться друг друга.
«Я согласна, я никогда не потребую от тебя этого, будет так, как ты считаешь правильным, - сказала я Анджело, показывая ему, купленную утром, упаковку таблеток, - я не стану обманывать тебя в том, что использовала бы даже один шанс, но только в случае нашего обоюдного согласия». И слезы на его глазах подтвердили, что я приняла правильное решение. Пора было смириться с фактом существования непреодолимых барьеров.
Ощущение, что меня разрывало на три части, не покидало меня, с той поры, когда на электронку мне скинули график весенних соревнований, заканчивавшихся Кубком Европы. Совмещать работу на конюшне, в «Стелле» и готовиться к чемпионату оказалось выше моих сил. Я старалась не показывать вида, но чуткий Анджело все замечал. Не раз он пытался поговорить со мной об этом, отговорить от участия в соревнованиях или бросить тренировку лошадей, но я пресекала эти разговоры на корню. Лишь почувствовав себя больной и простуженной не на шутку, я смирилась с тем, что он позвонил капо и тоном, не терпящим возражений, предупредил, что у меня вынужденный выходной.
- Спасибо, спасибо, - пробормотала я, зарываясь носом в подушку, даже не пытаясь открыть глаза.
Будильник сделал свое дело ровно в пять, подняв на ноги, уже смирившегося с этим расписанием, Анджело.
- Слушай, это добром не кончится! Ну для чего тебе очередной кубок? Твоя «Стена славы» забита от пола до потолка.
«Стеной славы» я в шутку называла стену в прихожей, где были развешаны мои старые дипломы, фотографии с соревнований, вымпелы и прочие атрибуты моей прошлой успешной жизни чемпионки конкура. Не так давно «Стена» пополнилась невероятными наградами, полученными, благодаря умнице Стелле. Нет, мне не казалось, что этого мало. Я не могу назвать себя жадной до наград. Это была привычка спортсмена побеждать до тех пор, пока не настанет конец. Я не знаю, как он должен выглядеть, каким он будет, не хотелось никогда размышлять над этим, но то, что этот день настанет, в этом не было сомнений. Только желание, как можно дальше отодвинуть его.
- Обещаю, последний раз и все, - сказала я, больше для того, чтобы меня, наконец, оставили в покое.
- Ты каждый раз это говоришь, и каждый раз соглашаешься! И знаешь, видеть тебя там невыносимо.
- Не смотри.
Но и на этот раз Анджело появился на трибуне. Я видела его высокую фигуру, которая сначала маячила где-то рядом с капо, потом переместилась на первый ряд зрительского сектора, наконец, у самого бортика. Мне было некогда думать о нем, впереди было поле и полоса препятствий. Которую во что бы то ни стало, надо было пройти.
Накрапывал мелкий дождь, поле превращалось в вязкую зеленую субстанцию, в которой утопали копыта лошадей. Участникам, выступившим передо мной, повезло больше, мне приходилось смириться и делать все, что в наших силах. Стелла не могла меня подвести.
Она была на высоте первые четыре барьера, мы легко преодолели даже стенку, но перед связкой я почувствовала неладное. Задние ноги Стеллы будто проскальзывали, не чувствуя достаточной опоры на мокром поле. Я послала лошадь вперед, слыша, как стук моего сердца сливается воедино со стуком копыт. Поднятая на каких-то пятьдесят сантиметров жердь выглядела детским заданием, но за ней была канава с водой.
Чувство полета, когда я максимально поднялась в седле, чтобы освободить Стеллу для прыжка, длилось неожиданно долго. Я успела подумать о том, правильно ли лошадь вошла на препятствие, с той ли ноги оттолкнулась, даже о том, что мы не одолеем канаву.
Мне приходилось и раньше испытывать чувство противоположное полету, но в этот раз падение показалось мне особенно жестоким. Оглушенная им, я попыталась, как можно скорее встать на ноги и поднять Стеллу. Это было нелегко, потому что на полкорпуса лошадь погрузилась в воду, отвратительную, холодную воду.
Обошлось без травм, и мне удалось заставить Стеллу подняться. Перепуганная, с отчаянием в глазах, она не желала подчиняться мне, а я не желала вот так заканчивать свою карьеру. Первый раз в жизни применив хлыст по отношению к Стелле, я заставила ее вернуться на дорожку. Единственным выходом заработать потерянные очки был «джокер». Возможно, на мокром поле, после того, что пережила лошадь, пускать ее на этот барьер было безумием, но я пошла на это, несмотря на отчаянные крики моего босса, которые я не могла не услышать, и на заходе к барьеру я даже успела увидеть бледное лицо Анджело. Время будто остановилось.
Мы прыгнули.
Корявое бревно, торчащее сразу во все стороны, вкривь и вкось, было точно таким же, каким я видела его во сне. Отчаянная Стелла перелетела его так легко, будто это была полуметровая жердочка, и полетела вперед, прижимая уши, отбивая галопом ритм моего бешено стучащего сердца.
«Давай, иди, иди!» - размахивал руками, бегая по загону, капо, заставляя меня выйти для церемонии закрытия соревнований. Мы взяли пятое место, удвоив свои очки на «джокере», который постарались избежать все, выступающие за нами, под уже проливным дождем. Но никакая сила в мире не могла сейчас заставить меня выйти в свет и предстать пред миром в таком виде. Я разревелась. Не от того, что у меня что-то болело, не от того, что я панически испугалась за Стеллу, а от какой-то девчачьей обиды, что выглядела жалко в своем насквозь мокром и грязном костюме. Спрятавшись за Стеллу, я без сил опустилась на какой-то деревянный ящик и размазывала по мокрым щекам грязь, уже не заботясь о правильном спортивном поведении.
Анджело, будто средневековый паж, стоящий на коленях перед королевой, стаскивал с меня высокие узкие сапоги, некогда блестящие, а теперь в ошметках глины и полные воды, он с ужасом заглядывал в мои глаза, видимо, ожидая, что все-таки какой-нибудь перелом или вывих вдруг дадут о себе знать. Я ревела, видя перед собой Стеллу, живую и невредимую, и мне стало стыдно, что я рисковала ей. И мне было обидно получать пятое место. Это правда.
Под крики: «Ааа, черт с тобой!», капо выскочил из загона. Сквозь туман, застилающий мои глаза, я увидела бутылку воды и взяла ее дрожащими руками. Анджело сел рядом и обнял меня за плечи.
- Ты никому ничего не должна, заруби это себе на носу! Эй, для меня, для Стеллы - ты лучшая, слышишь? Мне не нужны доказательства, я это знаю. Я люблю тебя, с кубком или без, просто потому, что ты - это ты. Веришь?
Уткнувшись носом в его мокрую рубашку, я только хлюпнула в ответ, ощутив, как все внутри меня сжалось от этих слов. По дороге домой, в огромном фургоне, мы не разговаривали. Анджело сидел рядом со мной в кабине. Под нашими ногами лежали два черных пластиковых пакета с экипировкой Стеллы и моим безнадежно испорченным костюмом. Я вспоминала свою семью - университетских профессоров, для которых статус значил очень много, если не все. И даже имея и статус, и власть, им хотелось видеть меня, взлетевшей еще выше. В школе меня терроризировал страх получить плохую отметку, о том, чтобы не сдать экзамен в университете, не могло быть и речи.
Это касалось не только учебы. Тотальный контроль над всеми сферами жизни, так можно охарактеризовать воспитание, применявшееся по отношению ко мне. Однажды, когда мы с девчонками обсуждали парней, как водится, разоткровенничались настолько, что начали обсуждать самое сокровенное. Мне нечего было вставить в разговор, и кто-то спросил: «А что будет, если ты возьмешь и забеременеешь?». Об этом не могло быть не только речи, но самой мысли! «А что твои предки сделают? Убьют?», - последовал еще один вопрос. «Наверное, убьют, морально уничтожат, доведут до самоубийства», - подумалось мне.
Я всегда доказывала, что достойна их любви, но ни один мой приз, ни один из дипломов, ни достойное поведение не могли помочь мне завоевать ее такую, как мне хотелось.
Уже дома, сидя в наполненной ванне, я смогла начать соображать спокойно, начать свыкаться с мыслью, что в спорте для меня все кончилось, навсегда. Не могу сказать, что я была расстроена этим, скорее это чувство напоминало то, когда позади остался тяжелый экзамен.
- Я думал, что это будет последний день моей жизни, - сказал Анджело, задумчиво водя пальцами по хлопьям мятно пахнущей пены, из вороха которой я лениво ответила:
- Я тоже…
- Ты расстроилась?
- Нет, я поняла, насколько мне дорога Стелла. Никогда больше не позволю ей прыгать.
- А я не позволю тебе.
Поменять азарт площадки на спокойные занятия с особенными воспитанниками Центра оказалось не так уж и сложно. Или присутствие спокойного Анджело в моей жизни сыграло свою роль. Но мне больше не хотелось никому доказывать свою спортивную и иную состоятельность.
Кроме меня, с детьми занимались еще несколько профессиональных тренеров. Одновременно на поле находилось сразу несколько лошадей, специально подобранных для иппотерапии. Невысокие, покладистые и красивые, они возили по кругу своих, неуверенно сидящих в седле, всадников.
Пятилетняя малышка Фабиана была аутистом. Она не разговаривала даже с родителями, которые приносили ее на площадку, держа на руках. Во время перерывов девочка сидела на деревянной скамье, глядя себе под ноги, казалось, что она находилась в непроницаемом коконе, который, однако, разрывался при звуках конского топота или ржания. Фабиана не реагировала ни на кого, кроме лошади. Это было непонятно и невероятно, но она общалась с ней: прикасалась ручками к гриве, гладила бока, не боялась подниматься в седло! Лошадь была ее окном в мир.
Двенадцатилетний Пабло страдал ДЦП. Отец, измученный долгими годами, прожитыми в непосредственной близости с болезнью сына, привозил его на площадку в инвалидной коляске. Не работающие руки и ноги Пабло вдруг наполнялись силой, когда я вкладывала в его негнущиеся пальцы повод. Спина его становилась прямой. Голова держалась.
И столько их было еще: ребятишек, которые ежедневно боролись за свою жизнь, за возможность радоваться миру, который так жестоко поступил с ними, «испортив» их гены или гены их родителей.
Не делая, на первый взгляд, ничего особенного на поле, эти дети преодолевали сами себя. Лошади осторожно несли на себе этот особенный груз, словно чувствуя свою ответственность и желая помочь. Самое прекрасное животное на планете здесь служило самой благородной цели: спасению жизни и здоровья человека.
Анджело часто приходил посмотреть на нас, садился на скамью рядом с родителями, которые тепло его приветствовали, зная, что он - создатель «Стеллы». Его любимцем был Пабло, с которым они болтали обо всем, будто были знакомы всю жизнь. Мальчик, талантливый, пишущий стихи, создающий компьютерные программы, был заключен в больную оболочку, негнущуюся, держащую его в железных тисках. Он никогда не жаловался на боль, лишь по искривленному лицу, я понимала, с чем борется Пабло, держась в седле. Первое время я бросалась с попыткой помочь, поддержать, с намерением остановить тренировку, но его тихая и светлая улыбка заставляла по-другому посмотреть на него, не как на слабого и больного, а как на мужественного бойца.
Какими же смешными и никому ненужными мне казались тогда мои награды и кубки! Что стоили они против нереальных сверхчеловеческих усилий этих малышей? Лошади делали их счастливыми, а они делали счастливыми нас. Площадка была залита солнечным светом в любую погоду, потому что ее освещали улыбки.
Занятие кончилось, я остановила мохнатого Шмеля, заставив его замереть, помогла Пабло спешиться на специальный деревянный помост, после чего родители мальчика должны были пересадить его в коляску. Но сегодня он отчаянно замотал головой, перехватил руку отца и сказал, что пойдет ногами.
До бортика было метров пять, смешное расстояние для здорового человека, для Пабло это было непреодолимое препятствие. Но не сегодня. Он шел, поддерживаемый отцом, делая шаг за шагом своими негнущимися ногами, широко улыбаясь. Преодолев себя, довольный, он упал в кресло, гордо посматривая на всех нас.
Никто не смог сдержать слез. Мать Пабло, бросившаяся целовать его руки, волосы, лицо, его отец, украдкой вытирающий глаза, просветлевший от счастья и надежды, я, отвернувшаяся к Шмелю, будто поправить стремя.
Пабло сегодня встал на ноги, благодаря лошади. Конечно, он не вылечится и никогда не сможет ходить так, как делаем это мы, но он встал на ноги. Это значит, что он будет избавлен от неподвижного состояния, ведущего к еще более страшным последствиям. Возможно, мышцы его окрепнут, и он сможет двигаться более свободно. Если произойдет чудо, Пабло научится быть чуточку самостоятельней, и его родителям будет немного легче.
- Это самый счастливый день в моей жизни, - сказала я Анджело, наблюдавшему эту трогательную сцену со своего места на трибуне.
- Самый-самый? - его руки подняли меня над землей, заставляя почувствовать себя легкой и свободной.
Его еле уловимый запах моря, колючая щека, растрепанные волосы, блестящие глаза, которые я ощущала всеми нервными клетками, добавляли неизъяснимой радости от полноты счастья. Передо мной пронеслись картинки прошлого: бабушка, зовущая меня по имени; стоящий на сцене музыкант, одетый в черный фрак, разбросанные ветром ноты, прикосновение его рук к моим, легкий поцелуй на щеке; море и выброшенный на берег осьминог; Золотой Кубок, маленькая Стелла, вспышки фотокамер и, наконец, лицо Анджело - все сложилось в какую-то правильную формулу счастья. Мир вокруг замедлил движение. Я смотрела на лицо человека, показавшего мне, что все, даже немыслимые, барьеры преодолимы, если в них есть истинный смысл. Ну, или почти все…
Через час у нас отходил поезд. Чудесный дом на море, владельцы которого так и остались для меня инкогнито, ждал нас и обещал долгожданный и заслуженный отдых. Анджело научил меня, что каждая работа должна быть вознаграждена, шоколадкой ли, премией, кубком или хорошим кино, иначе, ты превратишься в загнанную лошадь. Сумки были собраны накануне, но в суматохе последних минут я вдруг вспомнила кое о чем. Безуспешно перевернув все ящики на кухне, я вытрясла все, что было в косметичке и аптечке. Будильник громким стуком напоминал о том, что время сборов истекает. Анджело появился в дверях, осмотрел погром, устроенный мной, улыбнулся, подошел и обнял за плечи: «Пойдем, не ищи, вчера я их выбросил».