Заканчивается первая неделя нового года. Весь день идёт снег. Валит, как будто где-то там, вверху, беззаботные жители, населяющие небесные сферы, распороли пуховую перину и методично, не торопясь, высыпают её содержимое на холодную и грешную землю. Светло и безветренно. Сцена готова к постановке рождественской сказки.
Зима перекрашивает в цвет истины всё окружающее и замедляет ход времени, давая возможность нам, всем, кто не впал в спячку, пройти путь очищения, осмысления, покаяния, перед весенним буйством, чтобы ступить в новую жизнь просветлённым и закалённым ожиданием тепла и любви. Зима учит смирению и умению ждать, не теряя надежду. Она ставит перед выбором: преодолеть пространства вслед за уходящим теплом или остаться, презрев грядущую стужу. Оба варианта хороши. Тем, кто впадает в спячку, этого не надо: они безгрешны и по-своему счастливы.
Я с детства не люблю зиму. Скучную, холодную и тоскливую. Однообразную в пейзажах. Монохромную. Неласковую. Я также не люблю лето, или, скажем, осень. Волнует и насыщает эмоциями момент перехода, смены, наиболее ощутимого движения. Начало весны – хмель воздуха, новые надежды, пробуждение, радость переживших мороз и веселая суета вернувшихся на родную землю. Раннее лето – настоящее тепло, ещё не ставшее удушающей и пыльной жарой; радующее глаз голубое, бездонное небо и соскучившиеся по солнцу обнажённые тела на пляже. Или трезвая, самоуверенная ранняя осень, щедрая, сдержанно торжественная, ещё не состарившаяся и оттого не ставшая вздорной и плаксивой. Первый снег, долгожданный, ещё не набивший оскомину, апофеоз чистоты и новизны, надежд и самому себе данных обещаний по перемене внутреннего и внешнего в преддверии нового года; весёлые предпраздничные хлопоты. Сегодня – Рождество, последний зимний праздник. Дальше – холод, вьюга и скука. Зимняя рутина.
Торчу на работе. Холодно, офисный климат-контроль в положении "выходной". Экономим тепло. В офисе ещё несколько таких же, как я, нездоровых энтузиастов, утомлённых затяжными выходными. В бухгалтерии что-то печатают, жужжит и щелкает кофейная машина, негромко играет спокойная, убаюкивающая музыка у кого-то на компьютере, создавая фон, который приглушает остальные звуки, делая их не такими резкими и царапающими слух. Музыка в гулком коридоре нашей конторы и снег за окном – сейчас явления одной природы.
Изредка слышен разговор и короткий смех – это переводчики, Денис и Наташа, у них служебный роман, застывший в фазе между искрой и пожаром и чётко локализованный в пределах офиса. Уходя с работы, каждый из них живёт своей комфортной, одинокой и независимой жизнью. Остальной пипл катается на лыжах или верблюдах, клеит обои, расслабленно дремлет перед телевизором в растянутых трениках и майке, потребляя ТВ-продукт, идентичный натуральному; кто-то проводит время в хорошей компании, иначе говоря, бухает.
С утра разбираю бумаги, набрасываю план на приближающиеся будни, когда новый год будет уже не праздником, а хронометрическим фактом. Двигаюсь, как механическая кукла, что-то пишу, что-то планирую. Перекладываю бумаги, половина из которых за прошлогодней ненадобностью уходит в мусорную корзину. Я бы мог это сделать в первый же рабочий день, причём с тем, что сегодня заняло полдня, справился бы за час. Мелкие рабочие планы составятся сами собой, сто раз переменятся и как-нибудь реализуются. Мой поезд пока мчит, его движение предрешено. Переключение стрелок мне неподвластно. Я лишь могу дать гудок или два, накормить пассажиров, выгнать похмельного кондуктора, похвалить проводницу или ввести обязательную гимнастическую пятиминутку. Но по большому счёту я всего лишь один из механизмов, часть этого поезда и должен следовать рельсам и расписанию, соблюдать остановки и следить за пополнением запасов угля и дыма. В общем, работай свою работу, если хочешь ехать дальше сытым и обутым. Итого – не блестяще, но типично и вполне сносно.
Личные планы – другое дело. Следующий Новый год я могу встретить в ином амплуа, радикально изменив свою анкету: место жительства, семейное положение, статус и, как следствие, взгляды на жизнь, круг общения, обязанностей и интересов и, вероятно, привычки. Что-то порадует, а что-то разочарует. Я не хочу торопить события, но не перенесу остановки. Начало отсчёта времени грядущих перемен лежит в уже списанном в архив прошлом году. И пока всё совсем неплохо.
Но… Мой стремительный бег, азартная погоня за атрибутами устроенной жизни, достойными настоящего мужчины, в последнее время длится как будто по инерции. Не мной придуманные, но занимающие всё большее место в моих мыслях цели и ориентиры: статус, положение в человеческой стае, наличие красавицы-жены, "упаковка" в виде солидного списка движимого и недвижимого имущества, активов и пассивов – всё это приходящее извне давление среды, плата за членство в клубе современных, успешных горожан, и всё это отдаляет меня от самого себя. От себя настоящего. Одиночки и скорее наблюдателя, чем деятеля. Идеалы истлевают, становятся антиквариатом, дорогим сердцу, но бесполезным и неприменимым в нынешнем раскладе артефактом. Суетное вытесняет вечное. Что это? О чём моя песня? Нервы, здравое сомнение, неуверенность, признак слабости, рефлексия? Зачем я оглядываюсь назад? К чему эта ретроспекция? Следствие последних месяцев и дней, насыщенных событиями; ускоряющегося бега времени; нарастающего напряжения, требующего выхода?
Сегодняшний ватный, вязкий день путает мысли и заметает все дороги. Движение вперёд невозможно, пути отступления перекрыты. Оттого, наверное, я то мечусь, как хищник в клетке, по просторному кабинету, то шагаю вокруг стола для совещаний, как арестант на прогулке. Пространства открыты, но пути не проложены. И сейчас и здесь вроде бы всё хорошо, но чего-то не хватает, сам не знаю, чего.
В моем "директорском" кабинете окна почти полностью составляют две смежные стены – южную и западную. Жалюзи сдвинуты к углам, чтобы дать дорогу скупому, мягкому свету этого пасмурного дня. Периодически выглядываю в окно, наблюдаю за хороводом невесомых зимних мотыльков. Но, несмотря на общее умиротворение в природе, монотонное кружение на улице и тишину пустого офиса, никак не могу сосредоточиться и успокоиться. Смотрю вокруг, будто запоминаю всё окружающее для будущих приступов ностальгии.
Беспорядочное кружение мыслей в голове никак не уляжется. Ничего не хочется, ни одна мысль не додумывается до конца. Из-за этого голова, как пыльный чердак, захламляется неисправными и бесполезными размышлениями. Подкрадываются сумерки. Бегущая строка заставки в мониторе компьютера тщетно пытается ободрить и призывает меня цитатой классика гранжа не грузиться по пустякам: "Oh well, whatever, never mind*". Сам классик, видимо, для этого и выстрелил себе в голову из Ремингтона.
Я сел за стол. Достал чистый лист бумаги. Слишком много вопросов. Нужно, прежде всего, решить два. Два человека, два центра масс, которые изменяют мою траекторию: Татьяна и БГ. Любовь и карьера.
Зазвонил телефон. Короткие и частые трели, первая линия, – межгород.
– Здравствуй, дорогой Александр Сергеевич! С праздниками тебя, всеми сразу! Не ожидал застать тебя, так сказать, "на боевом посту"! – в трубке густой, как сироп, голос БГ. Вспомни хорошего человека…
– Здравствуйте, Борис Германович! Дела привожу в порядок, планы составляю в тишине, пока текучка не заела.
– Молодец! Болеешь, значит, за наше дело. Что ж, похвально. Скоро, скоро вышлем тебе подмогу, будет у вас новый командир. Присмотришь за ним, направишь, сдашь дела и, как договаривались, сюда, на передовую, я вопрос по тебе решаю, не сомневайся. Всё идёт по плану.
– Спасибо за помощь.
– Я чего позвонил-то… Как раз планы твои скорректировать. Тут проект есть интересный… Хорошо бы через сибирский филиал бюджетик провести. И сделать бы это в виде инициативы снизу. Мне светиться нежелательно, а у тебя с тамошним гендиром полное взаимопонимание… Между нами, он тебя побаивается даже. Надо бы туда подъехать, на месте порешать. А я подошлю своего человечка. Встретитесь с ним и обговорите, как лучше сделать. Он тебе скажет, на кого сибиряков сориентировать. Всем будет хорошо. Чисто внешне – всё пристойно. В случае чего, я прикрою.
– Большой проект?
– Почти десять в седьмой русских. Понял?
– Понял.
Сам же подумал: "Чего тут не понять: семь нулей, десять миллионов. Непонятно другое…"
– Чудненько! Я всё больше убеждаюсь, что не ошибся в тебе, – БГ незатейливо льстил.
– Когда ехать?
– Я позвоню. Думаю через пару недель. Праздники кончатся, все войдут в нормальный рабочий ритм. Затягивать тоже нельзя.
– Жду звонка.
– Удачи.
Неожиданный поворот… Германыч, похоже трудится не только на благо корпорации, но и себя не забывает. Ещё и чужими руками норовит жар загрести. Есть у меня варианты? Сейчас – нет. Нужен план "Б". На БоГа надейся, а сам не плошай – такой вот каламбур. Я не должен полностью зависеть от этого хитрого и опытного интригана. Я должен его переиграть. Вспомнилось шахматное название переговорной сибирского офиса.
Не успел я до конца додумать о внутреннем мире БГ и своём незавидном месте в этой истории – новый телефонный звонок.
На этот раз звонил мобильный. Высветился мой домашний номер. Значит, Татьяна.
– Привет! Ты где?
– На работе.
– Сегодня же праздник. Скоро освободишься?
– Через час.
– Я к тебе приеду?
– Что-то случилось?
– Я хочу, чтобы мы пошли к маме.
– Зачем?
– Рождество… Помнишь наш уговор? Может быть, поговорим с мамой?
– О чём?
– О нас. Мы же всё решили?
– Мы с тобой?
– Мы все.
– О нас… Это значит, я еду делать предложение?
– Можно и так сказать. Ты не передумал?
– Нет. Я всё решил. А ты? Готова?
– В нашем доме всё решает… – она поправилась, – решал… – затем вернулась к первоначальному варианту, – решает папа. Он сказал нам с мамой, что дал тебе согласие на наш брак. Ему было трудно говорить, жизнь покидала его, но ему это было очень важно.
– Вот как?
Тот августовский день снова прошёл перед глазами. И всё тогда сказанное и сделанное вернулось и вновь стало реальностью.
– Хорошо. Я за тобой заеду.
– А ты можешь прямо сейчас?
– Собираюсь и выхожу. Двадцать минут.
– Я тебя люблю. Приезжай скорее. И мамы ждут.
– Мамы?
– Я теперь их так зову.
С учётом разницы характеров и родственного единства противоположностей я бы определил этот дуумвират как двуликий Янус. Повелитель начал, бог договоров и союзов. И время как раз его – начало года.
Вышел на улицу. Машина – сугроб на колёсах. Полез в багажник за щёткой. Пока извлекал авто из снежных объятий, думал: "Рождественская сказка должна закончиться свадьбой героев? Пока не рассеялись чары феи Драже? Стало быть, женюсь. Не скажу, чтоб неожиданно. В последние дни матримониальными мотивами был насыщен воздух. О чем бы мы ни говорили, все начатые темы постепенно, с разным количеством итераций, достигали одного и того же резюме, впрочем, по правилам игры не озвучиваемого "пора". Когда-то этот момент должен был наступить. А теперь у меня всего двадцать минут".
Мы выбирались из застывшего белого города. Дороги ещё не расчистили, и снежная каша под колёсами сковала движение. Татьяна сидела, сложив, как прилежная ученица, руки на колени. В её напряженной позе чувствовалось нетерпение. Причём нетерпение, скорее вызванное желанием разрешить ситуацию вообще, нежели трепетным и вожделенным ожиданием праздника, счастья, восторга. Покорность. Пусть свершится то, что должно. На заднем сидении похрустывал целлофаном огромный букет.
– Надо было, наверное, надеть галстук? – я опустил стекло, закурил. – Такой торжественный и волнительный момент…
– Я не хочу никакой помпы. Всем всё понятно. Всё решено. Просто попьём чаю, я расскажу, какой ты замечательный. Мы поклянёмся любить друг друга до смерти. И я стану твоей навсегда. Без остатка. Без обмана, – она украдкой вздохнула.
Играем свадьбу. Или играем в свадьбу? Внешняя, торжественная часть празднества, наверняка, будет перенесена. До окончания траура. Если вообще состоится. Мне это не важно. А Татьяна летом, строя радужные планы, взахлёб, с горящими глазами говорила о белом платье, фате, колечках, голубях и прочих тортах-букетах.
В последней фразе Татьяны мне снова послышались нотки обречённости. Голос невесты должен звенеть от счастья, трепетать от нетерпения, а взор – светиться любовью, радостью. В наступившем сумраке заглянуть в глаза не получится, но боль и тоска, прозвучавшие в голосе, хорошо различимы.
– А ты сама хочешь этого?
– Да. Я тебя люблю.
– У тебя голос грустный. Мы можем подождать…
– Ты тоже невесел. А ждать я больше не хочу. И не могу.
– Я серьёзен и торжественен. Как первоклассник на линейке в ожидании первого звонка, – я решил, что надо как-то развеселить мою напряжённую невесту.
– Я действительно хочу… к тебе. Хочу стать твоей женой. Мы же будем жить долго и счастливо и умрем в один день? – она наконец-то улыбнулась. – Да?
– Обещаю. Долго и в один день.
Дом Шустова встретил нас ярким светом, колыханием занавесок и запахом сдобы – приметы близкого присутствия Веры Николаевны. Мы сели пить чай. Мамы были торжественны.
Вообще во всём происходящем чувствовалась уверенная хозяйская рука тётушки. Вера Николаевна вышла замуж поздно, за человека много старше её. Несчастная любовь в семнадцать лет закончилась болью разочарования и потерей неродившегося ребёнка. Потом долго ждала принца, придирчиво отбирала женихов, думала, сомневалась и в итоге к сорока годам, когда на горизонте замерещились знамёна старости, а страх одиночества стал более надёжным и разумным советчиком истосковавшемуся женскому сердцу, нашла хорошего разведённого мужчину. Её семейное счастье было недолгим. Она овдовела. Собственных детей с мужем они не нажили. И нерастраченный материнский инстинкт, и нежность, и ласку, и любовь она щедро изливала на попадающих в зону досягаемости детей знакомых и родственников. А тут родная племянница! Да ещё влюблена в такого приятного и отвечающего взаимностью молодого человека! Ах! Но невесёлые обстоятельства могут разрушить тонкую ткань нежных чувств. Вере Николаевне ничего не оставалось, как прекратить пущенное на самотёк и начать эпоху всеобщего благоденствия. Не задумываясь о последствиях и не вникая в детали. Кроме избыточной любви и нежности, тётка источала сохраненный каждой клеткой тела и души страх "засидеться в девках". Всё это перемножилось и превратило Веру Николаевну в шаровую молнию. В таких случаях говорят: "Эту бы энергию да в мирное русло".
Рассеянно поздравив друг друга с отошедшим на второй план Рождеством, мы мирно пили чай. Рождественская увертюра сыграна, пора переходить к первому и единственному акту и кульминации. Разговор ни о чём не клеится. Не за этим мы здесь, чтобы вести расслабленные светские беседы. Паузы стали затягиваться. Вера Николаевна весь вечер не могла сдержать улыбки, бросала то на Татьяну, то на меня загадочные взгляды: давайте уже начинать!
Что ж, начинаем! Моё "Второе я", обычно говорящее со мной холодным и неприятным внутренним голосом, безмолвствовало. Я был почти готов, но не мог сообразить как лучше: "дорогая" или "уважаемая". Или "дорогие"? Решил обойтись без преамбулы.
– Ольга Николаевна! Я и Татьяна давно любим друг друга! Мы хотим всю жизнь быть рядом. Я прошу у вас руки моей любимой и самой дорогой для меня на свете женщины! Я прошу, чтобы Татьяна стала моей женой. Я сделаю всё, чтобы она была счастлива!
Ольга Николаевна вздохнула, не очень убедительно изобразила приличествующее моменту удивление и сказала: "Дети мои… Я рада за вас. Конечно, если вы любите друг друга, будьте рядом. Иван Петрович тоже этого хотел… Таня?"
– Я согласна. Я люблю его, – и, глядя мне в глаза, повторила для меня: – Я тебя люблю. Да… Я согласна… Стать твоей женой.
Свершилось! Вера Николаевна промокнула уголком накрахмаленной салфетки слёзы радости и умиления и, выдержав краткую паузу, словно убеждаясь, что всё сказано, возражений и дополнений не поступило, сказала:
– Я хочу, чтобы вы в любых жизненных ситуациях берегли свою любовь, чтобы вы всегда были друг для друга лучшими и единственными. Я вам желаю от всего сердца долгих счастливых дней, полных радости. У нас сегодня с Олей пополнение в семье: у неё теперь есть сын, а у меня – племянник. Да? Оля!
– Да, – Ольга Николаевна, словно очнувшись, покорно согласилась с сестрой.
– Ольга Николаевна! – я решил, что нужно как-то ободрить тещу и выказать ей заслуженное уважение. Пафос и торжественность момента, созданные нашими совместными усилиями, накрыли волной, и у меня возникли ощущения, подобные полученным в кабинете профессора Шустова. – Татьяна замечательная, самая лучшая на свете девушка! Спасибо вам, что вырастили и воспитали такую чудесную дочь! В любых ситуациях можете рассчитывать на меня… Как на сына.
Это тронуло Ольгу Николаевну, она посмотрела мне в глаза долгим, внимательным взглядом. И кивнула: "Спасибо, Саша. Спасибо тебе". Спокойно, без пафоса и наигранности, в которую нас невольно втянула тётушка.
Слово опять взяла Вера Николаевна:
– Но, Саша, помните, что семейная жизнь – это нелёгкий труд. Как сказал Блок: "Жизнь прожить – не поле перейти", – от волнения путая Бориса Леонидовича с Александром Александровичем. – В любых ситуациях сохраняйте нежность и уважение. Любите, берегите, балуйте нашу Танечку. А мы с Олей будем смотреть на вас, нянчить внуков и радоваться на старости лет.
Ольга Николаевна снова кивнула с влажными глазами. Мы все помолчали, переглядываясь и неловко улыбаясь.
Я немного остыл, мысли прояснились. На мгновенье мне показалось, что мы все, вчетвером, ещё до конца не понимаем того, что произошло. Ещё я подумал, что Вера Николаевна подгоняет всех нас, торопит события, пытаясь ухватить кусочек чужого счастья, согреться у чужого огня за неимением собственного. И хотя это, скорее всего, искреннее движение во всю широту её огромного сердца, её улыбающееся лицо мне показалось маской.
Её сестра, теперь моя тёща, смиренно приняла свершившееся, не имея сил сопротивляться и не видя веских и, кроме того, оправданных чужим одобрением причин продолжать влиять на жизнь дочери, сообразуясь только со своим представлением о том, как и за кого подобает выдавать замуж профессорскую дочь.
Профессорская дочь, главная героиня рождественской сказки, уже неотвратимо движущейся к расставляющему точки финалу, моя ненаглядная, моя желанная, грустно улыбалась, скользя, едва касаясь быстрым и лёгким, как мотылёк, взглядом то озабоченного лица матери, в глазах которой навсегда поселился страх одиночества, то торжественного – тётушки, то моего. То вдруг её взгляд перепархивал на стоящие крестом четыре чайные пары с нарисованными крупными красными маками, слепящую белизной скатерть, бледные обои, темный провал камина, мещанских слоников на каминной полке, трепещущие занавески, часы с меланхоличным и трудолюбивым маятником, и – на новый круг: заметно постаревшее лицо мамы и далее, пока не начался антракт перед коротким финальным действием рождественской премьеры.
Сердцебиение утихло. А жаль… Мы все как будто украдкой (корень – красть), полагая, что наш мелкий грех нетерпения незаметен, по чуть-чуть собирали пальчиком крем с праздничного торта и с восторгом вкушения запретного слизывали. А теперь, когда пришло время торжественно водрузить тот самый торт на стол, он оказался зримо траченным нашим нетерпением.
Все умолкли. Дыхание занавесок; мелкие и размеренные шаги часов, как бьющееся сердце этого дома; ещё какие-то случайные звуки, издаваемые водой в радиаторах отопления, сквозняками в отдушинах; чуть слышные скрипы, щелчки неясной природы – дом живёт своей жизнью, вне зависимости от того, о чём мы думаем или говорим, хорошо нам или плохо, праздник у нас или будни. Эта отстранённость дома передалась нам всем. Как герои, только что совершившие беспримерный подвиг, мы провалились в сладостное опустошение, краткий миг полной неподвижности; миг нужный для того, чтобы время, спотыкаясь и опаздывая, достигло финиша, нагнав победителей, зацементировало свершение, сделав его историей, и, отдышавшись, начало новый отсчёт.
Я ждал, что Ольга Николаевна соберётся с духом и мыслями и дополнит своё благословение. Но она только смотрела грустными глазами на свою дочь и теребила суетливыми и чуть подрагивающими от волнения руками салфетку, расправляла безупречно ровную, накрахмаленную скатерть, касалась своих губ пальцами, закрывая рот, словно боясь что-то сказать, выдать тайну или расплакаться.
На этом наша помолвка перешла в практическую стадию. Тётушка решила не останавливаться на достигнутом, и раз уж она взяла управление на себя, то отступать и отступаться не собиралась. Остальным пришлось подчиниться. Мне стало казаться, что властный дух профессора вселился в Веру Николаевну, сумел ужиться с её активным и беспокойным духом и что теперь всё в надёжных руках. Вера Николаевна вынесла свой вердикт:
– Для свадьбы сейчас не время. Но если два любящих сердца хотят быть рядом, то к чёрту условности! Пусть молодые живут вместе. Мы не смеем им препятствовать или разлучать их! Они любят друг друга, и в этом нет ничего такого. Все сейчас так делают.
Церемонию решили оставить на начало осени. Должны пройти дни траура, а мы тем временем проверим свои чувства и характеры, образуем сплав, сообщив ему новые свойства, превосходящие качества исходных материй. Кроме того, это очень практичная и сохранённая на генном уровне традиция расы земледельцев – играть свадьбы после сбора урожая. Да будет так. Если… Ну, если не сподобимся на внуков (они же внучатые племянники) раньше назначенного. Дело молодое…
Итак, мы получили коллективное благословение. Обречённо-отрешённое на аверсе и восторженно-умилённое на реверсе.
Свадьбой героев сказки, как правило, заканчиваются…
_________________________
*Да ладно, по-любому не бери в голову (англ.)
Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/03/17/2219
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/04/25/1690