Два старшие генерала ссорятся,
с подчиненных перья летят.
Из письма А.С. Грибоедова к Бегичеву С.Н.
Генерал-адъютант, граф И.Ф. Паскевич приехал на Кавказ в лучшую пору своей жизни; ему было только сорок пять. За ним следовала уже громкая репутация, приобретенная в великих войнах.
В Тифлисе находился прибывший с Кавказской линии командующий Отдельным Кавказским корпусом А.П. Ермолов, занятый необходимыми, по тогдашним военным обстоятельствам, распоряжениями.
В войска Отдельного Кавказского корпуса стали прибывать ссыльные декабристы, встретив здесь теплый прием со стороны «ермоловцев», так как такой пример подавал сам генерал. В последствии декабрист М.М. Пущин вспоминал, что когда по прибытии на Кавказ они с П.П. Коновицыным явились для представления Ермолову, то застали у него в кабинете своего старого товарища – полковника Н.Н. Раевского, который, не стесняясь присутствия командира корпуса, бросился обнимать разжалованных в солдаты приятелей. «Тогда, - пишет Пущин, - и Ермолов, вставая, сказал: «Позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири…».
Для многих декабристов путь к свободе лежал через отличия в боевых действиях, - это давало способы быстрейшего служебного продвижения для сосланного на Кавказ и приближало перспективы снятия кары. Известно о хлопотах Грибоедова по переводу поручика Л.-гв. Финляндского полка А.А. Добринского в полк, которому предстояло участие в боях.
Грибоедов не мог сообщить Добринскому, с которым находился под арестом на Главной гаупвахте, о всех своих хлопотах в обычном почтовом письме и искал оказии, с тем, чтобы послать письмо в секретном порядке.
«Любезный товарищ по заключению, - писал он Добринскому, - не думайте, что я о вас позабыл. Вы до сих пор не имели от меня никаких известий единственно по неимению верной оказии для посылки вам хоть нескольких строк. Сразу по прибытии моем в Тифлис я говорил о вас с главнокомандующим, и он принял ходатайство мое о вас самым удовлетворительным образом. Затем, когда Паскевич перед своим отбытием в Елизаветполь поручил мне от его имени похлопотать перед Алексеем Петровичем за Шереметева, который разделяет вашу печальную участь, я снова получил ответ, что он не находит никаких затруднений для того, чтобы сделать представление кому следует о переводе вас обоих в один из полков, назначенных для действий против неприятеля. Еще недавно, когда я сопровождал его до Сертичали, он вновь мне повторил, заверяя, что я могу быть совершенно покоен на ваш счет, что он не предвидит больших препятствий к тому, чтобы переменить вам полк, ни со стороны начальника главного штаба, ни даже со стороны его величества, чье намерение состоит в том, чтобы те, кто, как вы, лишь частично были замешаны, могли бы воспользоваться нынешней войной, чтобы полностью и с честью снять с себя временную опалу.<…> Сейчас же, как только генерал Ермолов вернется, я пристану к нему с Вашим делом, насколько мне бог даст жара и красноречия, и немедленно дам Вам знать о последних решениях, которые он примет. Прошу Вас, доверьтесь моей счастливой звезде. <…> » (Перевод с французского, 9 ноября 1826 г.).
Сосланный на Кавказ Петр Бестужев рассказывал, как встретил у Грибоедова своего брата, также сосланного по делу декабристов, Павла Бестужева. Грибоедов принимал братьев Бестужевых, Петра и Павла; его квартира оказалась местом, где они смогли, не сговариваясь, встречаться. Но этим не ограничивалось дело. Грибоедов не только принимал Бестужевых, но еще чем-то активно помогал им, недаром Петр Бестужев писал о Грибоедове: «Общий друг и благодетель наш», а Грибоедов называл Петра Бестужева своим «приемышём», то есть приемным сыном.
Грибоедов предпринимал шаги и для облегчения участи лучшего своего друга, Александра Бестужева, наиболее близкого ему среди всех братьев Бестужевых. «Грибоедов взял слово с Паскевича мне благодетельствовать, - пишет А.А. Бестужев, - даже выпросить меня из Сибири у государя. Я видал на сей счет сделанную покойником записку... благороднейшая душа! Свет не стоил тебя... по крайней мере я стоил его дружбы и горжусь этим».
По прибытии узнал, что для действий против персидских войск и восставших жителей Талышского и Ширванского ханств командующим Отдельным Кавказским корпусом А.П. Ермоловым сформированы два отряда: один против Елизаветполя, под начальством В. Г. Мадатова, другой — против Эривани.
5 –го сентября 1826 года около полудня Паскевич выехал из Тифлиса в Елизаветполь. «Пред отправлением своим под Елизаветполь, Паскевич явился к Ермолову; Алексей Петрович, придавший ему двух отличных генералов, Вельяминова и Мадатова, начертал карандашом на своем предписании диспозицию войск на случай сражения. Ермолов, по причине малочисленности войск, советовал ему строить войска в двухротные каре, причем начертил карандашом подобного рода каре на своем предписании, которое должно ныне храниться в кавказском штабе», - пишет Д. Давыдов.
10 –го сентября, утром, Паскевич въехал в Елизаветполь, сопровождаемый Нижегородским драгунским полком, и , не останавливаясь в городе, прямо проследовал в лагерь, расположенный в версте за городом.
Сражение произошло 13-го сентября, персы были совершенно разбиты. 14-го числа, вечером, Паскевич занял оставленный персами лагерь при Куракчае, а 15-го, утром, выслал авангард к реке Тертеру.
В донесении, как государю, так и Ермолову, Паскевич, излагая ход Елизаветинской битвы, говорит: «…неприятель атаковал меня в четырех верстах от Елизаветполя в числе 15-ти тысяч регулярной пехоты и около 20-ти тысяч кавалерии и иррегулярной пехоты».
Из донесения командующего Отдельным Кавказским корпусом А.П. Ермолова государю императору Николаю I о первых победах над персами: «…Персидская армия, под начальством Аббас Мирзы, двух сыновей его и зятя, в числе 15 т. регулярной пехоты, 20 т. кавалерии и иррегулярной пехоты, при 25 орудиях артиллерии, атаковала Графа Паскевича в 7 верстах от Елизаветполя; но по кратковременном сражении, они совершенно разбиты и обращены в бегство. Неприятель потерял пленными 110 ч., 9 офиц., 2 лагеря, 4 знамя, 3 орудия, 1 фалконет и 80 зарядных ящиков; с нашей стороны убиты храбрый Полковник Греков, 2 офицера и 43 рядовых; раненных 1 Штаб-Офицер, 8 Обер-Офицеров и 240 рядовых».
Под впечатлением полученных донесений император Николай I пишет Паскевичу письмо, в котором отмечает его роль в сражении: « …я уверен, что, еслиб не ваши старание и умение таких последствий не было б, и - зная это послал я вас».
За письмом последовал весьма лестный рескрипт с выражением особого монаршего благоволения, а перед тем, тоже при рескрипте «в память одержанной над персиянами победы», препровождалась Паскевичу шпага, украшенная алмазами, с надписью «за поражение персиян при Елизаветполе».
Победа торжественно праздновалась и в самом Петербурге. Отбитые в сражении знамена возились по улицам столицы при звуках труб, и император Николай, в память того, что первые известия о вторжении персиян и первые донесения о их поражении получены были в Москве, в дни коронации, отправил эти трофеи в дар первопрестольному городу и приказал там же хранить и все другие трофеи, которые будут взяты в течение персидской войны,– знамена в соборах, пушки на кремлевской площади. Это была первая военная победа в царствование Николая I.
Ермолов быстро отодвигался на второй план; между ним и Паскевичем отношения обострялись, а вскоре приняли и вовсе враждебный характер.
Грибоедов же оказался между двух огней. Те, кто знали, как любил Грибоедова Ермолов и сколько сделал ему добра, обвиняли его в неблагодарности, двоедушии и честолюбии и требовали, чтобы он открыто встал на сторону Ермолова.
К ним принадлежал и Давыдов, любивший и уважавший Грибоедова, теперь же возмущавшийся его поведением. В его "Записках в России цензурой не пропущенных", изданных в Лондоне в 1863 году, этому событию посвящено немало горьких слов: «После непродолжительного содержания в Петербурге, в Главном штабе, Грибоедов был выпущен, награжден чином и вновь прислан на Кавказ. С этого времени в Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича (в чем я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко сблизился с Ванькой-Каином, т. е. Каргановым, который сочинял самые подлые доносы на Ермолова. Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нем у государя. Грустно было нам всем разочароваться на счет этого даровитого писателя и отлично острого человека, который, вскоре после приезда Паскевича в Грузию, сказал мне и Шимановскому следующие слова: "Как вы хотите, чтоб этот дурак, которого я коротко знаю, торжествовал бы над одним из умнейших и благонамереннейших людей в России; верьте, что наш его проведет, и Паскевич, приехавший еще впопыхах, уедет отсюда со срамом».
Положение Александра Сергеевича было, действительно, двусмысленное, если смотреть со стороны. Но он был искренен в своём поведении. Он любил Ермолова и сохранил это чувство на всю жизнь; однако, теперь видел лучше некоторые недостатки и ошибки своего героя. С Паскевичем он давно был в дружеских отношениях и также искренно признавал его достоинства. Обвинения в честолюбии были несправедливы. Меньше всего дорожил Грибоедов в это время карьерой; при первой возможности он готов был бросить Кавказ. О своих переживаниях он делится в письмах к своему близкому другу Бегичеву.
Из письма Грибоедова к Бегичеву от 9 декабря 1826 г.:
«Милый друг мой! Плохое мое житье здесь. На войну не попал: потому что и А[лексей] П[етрович] туда не попал. А теперь другого рода война. Два старшие генерала ссорятся, с подчиненных перья летят. С А[лексеем] П[етровичем] у меня род прохлаждения прежней дружбы. Денис Васильевич этого не знает; я не намерен вообще давать это замечать, и ты держи про себя. Но старик наш человек прошедшего века. Несмотря на всё превосходство, данное ему от природы, подвержен страстям, соперник ему глаза колет, а отделаться от него он не может и не умеет. Упустил случай выставить себя с выгодной стороны в глазах соотечественников, слишком уважал неприятеля, который этого не стоил. Вообще война с персиянами самая несчастная, медленная и безотвязная. Погодим и посмотрим.
<…>
Буду ли я когда-нибудь независим от людей? Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и может статься наперекор судьбы <…>»
Из письма Грибоедова к Бегичеву от 11 декабря 1826 г:
«Сармат мой любезный. Помнишь ли ты меня? А коли помнишь, присылай мне свою Пчелу даром, потому что у меня нет ни копейки. Часто, милый мой, вспоминаю о Невке, на берегу которой мы с тобою дружно и мирно пожили, хотя недолго. Здесь твои листки так ценятся, что их в клочки рвут, и до меня не доходит ни строчки, хотя я член того клуба, который всякие газеты выписывает.
<…>
Отчего вы так мало пишете о сражении при Елисаветполе, где 7000 р[усских] разбили 35000 персиян? Самое дерзкое то, что мы врезались и учредили наши батареи за 300 саженей от неприятеля и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов, но это обстоятельство нигде не выставлено в описании сражения».
Пререкания между Паскевичем и Ермоловым настолько уже обострились, что в армии и между жителями стали образовываться две партии: «Утверждали, что в армии партия Паскевича составлялась из 2-й пехотной и 2-й уланской дивизий и Донских казачьих полков; а партия Ермолова – из сводного гвардейского полка, 21-й, 22-й и резервной дивизий Кавказского корпуса».
В письме к начальнику Главного штаба, барону И. И. Дибичу Паскевич пишет, что не может оставаться с Ермоловым и просит отозвать его с Кавказа: «… мне нельзя остаться с генералом Ермоловым. Я и так вделался болен будучи беспрестанно им огорчаем. Но и для самой пользы службы мне нельзя остаться: он будет мешать всем моим операциям, подвозу жизненных припасов во время не будет, как то было нынешней Компании; от чего все военные действия могут остановиться. Уловки ухищрения меня приведут в положение, что я не в состоянии буду действовать; для пользы самой службы я не могу здесь остаться; заклинаю вашего высокопревосходительства пользою службы Государя Императора меня от сюда вызвать. Как Ермолов может терпеть кого при себе которой ему мешает; он луччше все нарушит. Государь Император найдет другова который угодит Генералу Ермолову: но я не могу; я думаю, что самое лучшее средство меня взять от сюда, ибо он совершенно объявил противу меня; и даже в Самых реляциях хочет затмить мое имя; не упоминает его; я имею дело с самым злым и хитрым человеком» (11 декабря 1826 г.).
Для улаживания отношений Дибич был командирован в Тифлис. Ермолов, узнав об этом, пишет ему: «Милостивый государь барон Иван Иванович. В коротких словах дам себя выразуметь вашему высокопревосходительству: рад душевно, что вы едете сюда и знаю сколько облегчены будут мои действия» (19 февраля 1827 г.).
По дорогое, в Екатеринограде, Дибич обращает особое внимание на Кабардинский полк, в котором состояла на службе значительная часть того Черниговского полка, который под начальством Муравьёва-Апостола ознаменовал себя сумасбродным мятежническим предприятием в южной России при вступлении на Престол Николая Павловича. «Нижние чины бывшего Черниговского полка, - доносит он государю , - ведут себя смирно и за ними имеется надлежащее наблюдение».
По приезду в Тифлис Дибич пишет в своих донесениях государю, что «пагубный дух вольномыслия и либерализма разлит между войсками» корпуса Ермолова. Не остался без внимания и факт благосклонного приема Ермоловым сосланных на Кавказ и разжалованных в рядовые декабристов, которые были даже «званы на некоторые офицерские обеды».
По поводу отношений между Ермоловым и Паскевичем в письме государю Дибич отмечает: «Говоря на счет сношений с генералом Паскевичем, генерал Ермолов старался отклонить сей предмет, но наконец говорил, что Паскевич кажется ему характера не довольно твердого и под влиянием других, ибо не всегда ровно с ним обходится; что он, как полагает г. Ермолов, надеялся после него командовать; но он, г. Ермолов, привыкнув исполнять высочайшую волю, не мог решиться при приезде г. Паскевича сказаться больным, как бы может быть сделали на его месте другие; что после генерал Паскевич стал требовать от него все бумаги и приказы, которые он отдает, и отвергнул предложение его, чтобы сообщать оные от дежурства Ермолова дежурному штаб-офицеру Паскевича; и что он, Ермолов, не почел себя в обязанности давать ему отчет в бумагах по управительной части. Я ему на сие сказал, что ваше величество зная г. Паскевича еще более, нежели мне он известен, изводили препоручить мне ручаться за него, что при деликатном обхождении он будет вернейшим помощником. Генерал Ермолов отвечал, что он повторяет, что рад моему приезду, надеясь, что я разграничу отношения долженствующие быть между ними с учреждением новых штабов, и уверен, что устрою так, что будет безобидно для звания его.
После сего предварительного с генералом Ермоловым (разговора), отправился я в свою квартиру, где нашел караул лейб-гвардии гренадерского полка в отличном порядке; тут же были Иван Федорович Паскевич и весь генералитет с штаб и обер-офицерами здешнего гарнизона. После первых приветствий с собранными офицерами, в коих я нашел, сколько по виду судить можно, лица довольные и совершенное приличие, отпустив их и потом прочих собравшихся, остался наедине с генералом Паскевичем. Объявив ему препорученное вашим величеством, что он принял с известивши вам чувствами, он повторил мне, при вопросе о получении последнего моего письма, о невозможности ему служить с генералом Ермоловым; что повтора при дружеских моих вопросах о действительности всех причин, сначала ими огорчился, но потом с благородностию уважил мои резоны, оставаясь однакоже непоколебимым и уверяя меня, что я точно чрез неделю разделю непременно его мнение на счет фальшивости генерала Ермолова и неспособности, которую он показывал и показывает как при военных действиях, так и при управлении войсками и в крае здешнем» (21 февраля 1827 г.).
Не пользуясь доверием государя, который вел мимо его конфиденциальную переписку с Паскевичем, Ермолов решился писать государю. Известное письмо Ермолова от 3 марта 1827 года:
«Ваше императорское величество. Не имев счастия заслужить доверенность вашего императорского величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить ваше величество мысль, что при теперешних обстоятельствах дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способности, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности вашего императорского величества поставил и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решительности, хотя природа и не совсем отказала мне в оной. Деятельность моя охлаждается той мыслию, что не буду я уметь исполнить волю вашу, всемилостивейший государь!
В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею однако же просить об увольнении меня от командования кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми; но устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить вашему императорскому величеству меру сию, как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целию моих действий. Вашего императорского величества верноподданный генерал-от-инфантерии Ермолов».
Судьба Ермолова была решена. 27-го марта 1827 года он был освобожден от всех должностей. Уведомляя Ермолова об отставке, Николай I писал ему: «По обстоятельствам настоящих дел в Грузии, признав нужным дать войскам, там находящимся, особого Главного начальника, повелеваю Вам возвратиться в Россию и оставаться в своих деревнях впредь до моего повеления».
При увольнении Ермолова от службы ему было назначено около четырнадцати тысяч рублей бумажками пенсиона.
28-го марта последовал Высочайший указ Правительствующему Сенату:
«Ген.- адъют. Нашего Паскевича, назначив на место ген.-от-инф. Ермолова командиром отдельного Кавказского корпуса, всемилостивейше повелеваем ему быть главноуправляющим гражданскою частью и пограничными делами в Грузии и в губерниях Астраханской и Кавказской на том праве и с теми преимуществами какие имел его предместник.
Подписано «НИКОЛАЙ».
Через несколько дней после вступления в должность главноначальствующего в Грузии Паскевич пишет Нессельроде: «При вступлении моем в новую должность я нужным почел удержать при себе и употребить с пользою тех из чиновников, служивших при моем предместнике, на способности и деятельность которых можно положиться, в том числе Иностранной Коллегии н.[адворного] с.[оветника] Грибоедова. С 1818 года он был секретарем при Персидской миссии, сюда назначен в 1822 году к главноуправляющему для политической переписки, ...с некоторым успехом занимался восточными языками, освоился с здешним краем, по долговременному в нем пребыванию, и я надеюсь иметь в нем усердного сотрудника по политической части».
4–го апреля Паскевич предписывает надворному советнику Грибоедову принять в своё ведение заграничные сношения с Турцией и Персией, т. е. исполнять те же обязанности, что и при Ермолове: «Вступив в звание главноуправляющего в Грузии, предписываю вам принять в ваше заведывание все наши заграничные сношения с Турцией и Персией, для чего имеете вы требовать из канцелярии и архива всю предшествовавшую по сим делам переписку и употреблять переводчиков, какие вам по делам нужны будут».
Обстоятельство это заставило Ермолова с грустью заметить: «И он, Грибоедов, оставив меня, отдался моему сопернику». Если в словах этих и слышится некоторый укор, но, тем не менее, Ермолов не переставал питать прежнее расположение к бывшему своему подчиненному, которого, в последнем случае, могло достаточно извинить одно уже то обстоятельство, что он состоял в родственных отношениях к Паскевичу. При всем том Грибоедов нисколько не изменил в душе безграничной преданности к своему благодетелю, сохранив ее на всю жизнь непоколебимо.
Помимо дипломатической миссии, возложенной на него Паскевичем, он стал чаще интересоваться культурно-хозяйственным развитием Закавказского края. В письме к Булгарину Грибоедов обращается с просьбой прислать ему новое и подробное статистическое описание Южной Франции, Германии или Тосканской области Италии, чтобы извлечь из него таблицы для рассылки окружным начальникам: «Пришли мне пожалуйста статистическое описание, самое подробнейшее, сделанное по лучшей, новейшей системе, какого-нибудь округа южной Франции, или Германии, или Италии (а именно Тосканской области, коли есть, как края, наиболее возделанного и благоустроенного), на каком хочешь языке, и адресуй в канцелярию Главноуправляющего на мое имя. Очень меня обяжешь, я бы извлек из этого таблицу не столь многосложную, но по крайней мере порядочную, которую бы разослал нашим окружным начальникам, с кадрами, которые им надлежит наполнить. А то с этим невежественным чиновным народом век ничего не узнаешь, и сами они ничего знать не будут. При Алексее Петровиче у меня много досуга было, и если я немного наслужил, так вдоволь начитался. Авось теперь с божиею помощию употреблю это в пользу» (16 апреля 1827 г.).
22-го апреля в Тифлисе Н. Н. Муравьев вступил в брак с С. Ф. Ахвердовой. Вечером Грибоедов «без приглашения» приехал на их свадебный ужин…
Из записок Н.Н. Муравьёва-Карского:
«<...> нас обвенчали 22 апреля 1827 года.
Мы выехали из церкви вместе и приехали в дом к Прасковье Николаевне, где она уже ожидала нас с Алексеем Петровичем, Мадатовою и Чавчавадзе. За ужином присутствовали только вышеозначенные лица и приглашенные еще Мазарович с женою. Грибоедов приехал без приглашения. Вечер был скучный. Алексей Петрович засел играть в вист; жена моя была в большом замешательстве от столь быстрого переворота в жизни ее. В первом часу ночи разъехались, и я пошел с женою наверх в приготовленные для меня комнаты. <...>
Накануне выезда своего Алексей Петрович, прощаясь со мною в квартире младшего Вельяминова, отвел меня в сторону и предупредил меня, чтобы, невзирая на доверенность, которую ко мне оказывали, я никому из вновь прибывших не верил и, обращаясь со всеми по долгу службы, лично вел бы себя осторожно: ибо они показывали мне доверенность свою только но необходимости, которую во мне имели. Он предупредил меня, чтобы я не полагался на получение скоро места начальника штаба, которое мне обещали, потому что Паскевич для сего выписывал одного генерала из России, который должен приехать, и прибавил, чтобы я наблюдал за сим и вел бы себя согласно с сим и что я неминуемо сам замечу намерения их. Я благодарил его за совет, но не мог ничего заметить до самого приезда графа Сухтелена, о коем я узнал в Аббас-Абаде за несколько дней до приезда его в армию.
Я, помнится мне, тогда же сообщил слова Алексея Петровича Грибоедову, спрося его, справедливо ли сие; но он мне отвечал таким голосом, будто Паскевич не имеет сего в виду, что я более не мог бы усумниться в искренности намерений Паскевича относительно меня, если бы совершенно верил Грибоедову, который о сем, кажется, давно уже знал <...>»
На 24 –е апреля был назначен поход на Эривань. Но эти предположения оказались неисполнимыми. Без сорокадневного продовольствия двинуться в неприятельские земли было нельзя, а транспорты оказались неготовыми.
Чтобы исполнить волю Государя Императора, Паскевич двинул в Эриванскую область авангард, под начальством генерал-адъютанта Бенкендорфа; занял Эчмиадзин и обложил Эривань, а между тем приказал разрабатывать в том направлении дорогу, чрез хребты: Ахзебиук и Безобдал.
А вновь назначенному главнокомандующему пришлось пробыть в Тифлисе до половины мая.
После замедлившихся приготовлений к военным действиям, Паскевич предпринял, наконец, поход на Эривань, выехав из Тифлиса 12-го мая, окруженный блестящим конвоем из пятисот человек грузинских и армянских князей лучших фамилий.
Со штабом главнокомандующего отправляется в поход и Грибоедов.