Царевич Алексей. Заклание агнца

 
Царевич Алексей. Заклание агнца.


***
Пришел день, и царица Наталья Кирилловна Нарышкина решила Петра женить. Поначалу царица Наталья в своих мечтаниях так высоко вознеслась, что стала подыскивать Петруше в жены не просто хорошую девушку из своих доморощенных невест, а только из заморских принцесс да королевен. Но заграница к сватовству Нарышкиных отнеслась холодно. И в том ничего не было удивительного! Ведь Европа самодержцев Романовых никогда за царей не принимала! Как были они для всего европейского света боярами, так ими и остались.
А если принять во внимание, что Петр хоть и величался царевичем, а по крови и происхождению был всего лишь внуком полуграмотной   лапотной девки Евдокии Стрешневой и сыном такой же по достоинству и достатку дворянки Нарышкиной, то устроить его счастье могла только какая-нибудь боярская дочь.
Нарушая общепринятую традицию девичьих смотрин, Наталья Кирилловна выбрала невесту сама.  Ею оказалась тихая, скромная и правильно в древнерусских традициях воспитанная Прасковья Илларионовна Лопухина. На удивление матери, Петр ее выбор не оспаривал.
Прасковья и в самом деле была пригожа лицом и ладная станом. Но как бы хороша ни была Прасковья, а Петр посчитал не лишним внести кое-какие изменения в ее нынешний облик. И преображать свою будущую половину он начал с ее простонародного имени Прасковья, годного, по его глубокому убеждению, только для бедных холопок, да сенных девок. В итоге, под венец последняя царица государства Российского пошла не какой-то там никчемной Парашкой, а Евдокией - Дунькой, получив это имя в честь бабки жениха, которая по своей дворянской бедности вынуждена была до замужества служить в одном из богатых домов столицы обыкновенной прислугой.

                ***
В феврале 1690 года Евдокия родила долгожданного первенца – сына и наследника Алексея Петровича. Но не было в сердце Петра крепкой отеческой любви к сыну.  Не способен был Петр и к проявлению таких тонких человеческих чувств, как нежность и снисходительность. Плохо воспитанный, избалованный    матерью и няньками, рано подпавший под дурное влияние Кукуя, Петр был плохим отцом и плохим мужем. И Евдокии было невероятно трудно с этим смириться. День ото дня она все нетерпеливее и настойчивее требовала, чтобы муж оставил своих кабацких друзей, потешные забавы и, соединившись с семьей, жил и вел себя сообразно своему чину и достоинству.
Но Петр, мало любя Евдокию, не обращал на ее слезные мольбы никакого внимания. И постепенно частые ссоры, взаимные упреки и жизнь врозь сделали свое черное дело. В записках князя Куракина этот период жизни Петра и Евдокии описан всего лишь одной строчкой: «Любовь между ними была изрядная, но продолжалась разве токмо год!».
В мае 1692 года с судостроительной верфи Переславля в воды одного из самых больших и глубоководных водоемов европейской равнины с чудным названием – Плещеево озеро был спущен первый корабль из «потешной» флотилии Петра. За ним последовали второй, третий и так более нескольких десятков парусников. А в июле Петр вызвал в Переславль весь Двор, дабы каждый мог стать свидетелем и участником праздника - большого феерического шоу, устроенного царем в честь спуска на воду всей флотилии. Около сотни парусных кораблей, оснащенных артиллерией и укомплектованных экипажами, как большая стая белокрылых чаек, мерно покачивались на мелкой ряби озера. Фантастическое зрелище стоило того, чтобы быть увиденным! Ничего подобного никому из присутствующих никогда прежде видеть не приходилось! Петр ликовал! Невольное удивление вызывал у гостей праздника и весь судостроительный комплекс, который располагался чуть поодаль от озера на высоком холме со звучным названием – Гремяч.

                ***
Со смешанным чувством восторга и удивления следили за разыгравшимся на воде боем и близкие царю люди – матушка Наталья Кирилловна, сестра Наталья Алексеевна и жена Евдокия Федоровна с двухлетним сыном Алексеем. Никто из них так до конца и не понимал живущего рядом с ними человека, который будучи главой страны и главой семьи продолжал, как малое и шаловливое дитя, предаваться жестоким и грубым забавам.
Здесь в Переславле Евдокия впервые узнала, что у мужа есть другая женщина –  разбитная и бойкая немочка Анна Монс. Узнать об этом теперь, когда в семье появился второй ребенок – сын Александр, больной и слабенький мальчик, значило потерять всякую надежду на то, что у семьи есть будущее.  Не испытывая ни малейшего угрызения совести, Петр, который терпеть не мог женских слез, даже не попытался оправдаться перед супругой, а, признав, что данный факт и многие другие имеют место быть, объявил Евдокии о своем решительном желании с ней развестись.
И он действительно немедленно бы расстался с ней, если бы не вмешательство Натальи Кирилловны. Не одобряя многих поступков сына, но проявляя к нему нежную материнскую любовь и заботу, она потребовала, чтобы Петр никогда более не помышлял о разводе, не обижал Евдокию и жил с ней согласно данной при венчанию клятве. Не смея причинить матери боль, Петр дал ей слово, что исполнит ее волю и сохранит семью.  Казалось, что мир между супругами восстановлен.
Но это нелегкое и горькое для обоих примирение стало последним в печальной и короткой истории любви Петра и Евдокии!
Не сблизило их и общее горе -  сначала в 1692 году смерть младенца Александра, а потом в 1693 - и новорожденного Павла.  И хоть внешне все в царском семействе оставалось по-прежнему, и она все еще величалась царицей и проживала вместе с сыном Алешей в Кремле на отведенной ей половине, но весь Двор знал, что супруги в одной опочивальне никогда вместе не спят.

                ***
Смерть матери, которая в последнее время часто болея, молила сына приехать в Москву и принять из ее слабеющих рук власть, Царство и заботу о жене и сыне хоть и застала Петра средь шумного застолья, но не была для него совершенно неожиданной.   Знал он все и о физических недугах матери, и о ее страстном желании видеть его подле себя, но не откликнулся, не приехал, не попрощался с ней перед вечной разлукой.
Зато совсем иначе переживало странную и внезапную болезнь сорокадвухлетней царицы ее окружение. Спокойное, не отмеченное никакими бурными событиями и потрясениями недолгое царствование Натальи Кирилловны отличалось веротерпимостью к исповедникам старых обрядов и вселяло надежду на реставрацию разгромленной восточными лжеиерархами Русской церкви.  Но, быть может, правление царицы Натальи потому и оказалось таким коротким, что она мешала определенным кругам, к которым принадлежал и сам Петр, довести разгром Русской церкви до конца. Как бы там ни было, но только одна мысль о том, что на смену царицы Натальи Кирилловны придет ее безумный сын, пугала обывателей до чрезвычайности. Угадывая в Петре прямую угрозу всему русскому – нравам, обычаям, традициям, духу и вере, они обращали свои взгляды в сторону его благочестивой супруги Евдокии Федоровны Лопухиной.
Но именно с Лопухиных Петр и начал свою непримиримую борьбу с древнерусскими пережитками, патриархальным домостроем и православным вероисповеданием!
Еще не имея четкого плана действий в отношении жены и сына, но удовлетворившись первой пролитой кровью ненавистных ему Лопухиных, Петр, очертя голову, окунулся в новую наспех придуманную авантюру, открывшую следующую главу в его сумбурной биографии – главу Азовских походов.

                ***
В 1697 году Петр собрался в поездку по западным странам. Не придумав ничего лучшего, он назвался урядником Петром Михайловым. Привычка рядиться в чужое платье так пришлась в свое время царю по сердцу, что незаметно для себя самого стала его второй натурой.
Поездка царя в Западную протестантскую Европу была воспринята в России, как открытое предательство национальных интересов, которые веками вращались в сфере культурного и торгового взаимообмена с Востоком.  С княжения Великого Московского князя Василия II Темного, который в 1438 году отказался подписывать Флорентийскую унию о единении двух церквей – православной и католической под эгидой Папы Римского, ни один правитель России с визитами вежливости в католические страны Европы не наведывался. Таково было принципиальное дефиле России на мировом подиуме. Одним словом, на протяжении более двух с половиной веков Москва демонстративно поворачивалась к Западу спиной, не решаясь разорвать пуповину с порабощенным турками Востоком.
Однако, если смотреть правде в глаза, дела на Востоке складывались из рук вон плохо. Православное вероисповедание, вытесненное турецким султанатом из государственного сектора на задворки империи, да к тому же сильно разбавленное иудейскими, католическими, исламистскими и прочими религиозными мировоззрениями, давно потеряло свою девственность. В это нелегкое для Востока время он вряд ли мог служить для России эталоном чистоты и претендовать на роль лидера в православном мире. Но по инерции Москва, не понимая того, что она и есть современный центр православного сообщества, продолжала   оглядываться на Восток, не решаясь сделать ни одного самостоятельного шага. 
Впрочем, и католицизм на Западе переживал не лучшие времена, распадаясь, подобно карточному домику, на многие самостоятельные конфессии, братства, ордена и прочие церковно-монашеские союзы.

                ***
Однако прогрессивно мыслящие современники Петра, предвещая стране неизбежную гибель, в том случае если она и дальше продолжит плутать в непроходимых дебрях заповедной старины, вместе с тем не разделяли его стремления вытолкать Россию на столбовую дорогу западного либерализма против ее желания.  А в том, что Петр именно это и намеривается сделать, сомневались очень немногие.  К тому же весь образ жизни царя, его окружение, отношение к семье и Церкви открыто демонстрировали его отход от общепринятых традиций. Особенно сильное противление Петровским новинам вызревало в среде консервативно настроенной старомосковской знати.
И Петр это чувствовал!
Более того, он подозревал, что центральной фигурой, притягивающей к себе всех инакомыслящих и не согласных с выбранным им курсом, а таких было большинство, является его супруга - царица Евдокия Федоровна Лопухина.
Впрочем, недовольство народа молодым государем сформировалось не вдруг, а накапливалось в обществе с тех самых пор, как он завязал тесную дружбу с немцами Кукуя и, подражая им, сбился с правильного пути. Но пока были живы патриарх Иоаким и царица Наталья Кирилловна, им удавалось сглаживать особенно острые углы Петрова характера и удерживать его от необдуманных поступков. И хотя недоверие общества к юному царю крепло день ото дня, оно сдерживалось уверенностью, что царствование молодой царицы Натальи Кирилловны будет долгим и ровным. Но, очевидно, внешнее спокойствие давалось Наталье Кирилловне нелегко и, в конце концов, внутреннее напряжение, связанное с ее постоянной тревогой за судьбу сына, подорвало ее здоровье.  Этому способствовали и долгие отлучки Петра из Москвы, и несвойственное его возрасту увлечение «потешными» забавами, и неспособность взять на себя ответственность за семью и за Царство, а также патологическая привязанность сына к Преображенскому, где он и оставался.  Что и говорить, странностей в повадках и поведении Петра Алексеевича было много, и потому к нему с опаской и подозрением относились все, кто в той или иной степени его наблюдал.

                ***
Внезапная смерть царицы Натальи Кирилловны переменила в отношении к Петру многое – его боялись, его проклинали, его глухо ненавидели, но ему вынуждены были служить.  Раздражало московскую элиту в Петре буквально все: и то, что он рядился в немецкое платье, и то, как мало он чтил святые русские обычаи, и особенно то, с какой легкостью преступал царь законы совести, нравственности и морали.  Не было ничего в облике Петра из того, что отвечало бы традиционным представлениям общества о главе государства и отце семейства. И уж совсем не поддавалась никакому объяснению, и потому не могла найти оправдания, стойкая и не проходящая с годами любовь Петра к иностранцам и иностранщине.  Ведь это именно они чужеземцы сформировали не только чужеродный стиль его поведения, но и чужеродное протестантское мировоззрение.  Ревностно относилась старомосковская знать и к тому, что с приходом к власти Петра в стране установился режим особого благоприятствования европейцам – они занимали ведущие посты в правительстве, получали вдвое большие жалованья и пользовались различными привилегиями. Но все бы эти несуразности Москва бы с радостью простила Петру, списав на грехи его молодости, если бы он одумался и взялся за ум.  Ан, нет! Не изменил Петр своего образа жизни и после смерти матери. Он, как и прежде, оставался жить в Преображенском и наведывался в Москву только по большим семейным торжествам и церковным праздникам.
Многие исследователи кипучей жизнедеятельности Петра, стремясь хотя бы в малой степени разбавить то острое чувство досады, которое невольно охватывает душу при более пристальном вглядывании в эту во многом противоречивую личность, наделяют его всевозможными превосходными эпитетами. Даже глумливое и балаганное игрище – «всешутейший и сумасброднийший Собор», позорящий Русскую Поместную Церковь, они умудряются оправдать, находя в нем следы древнерусского национального эпоса, восходящего своими корнями к языческому прошлому России. Легко вписываются в их пространные рассуждения и жестокие, ничем неоправданные «нептуновы» и «марсовы» потехи царя, которые, по их мнению, великий Петр устраивал не забавы ради, а во имя высокой цели -  обучить своих шкиперов и пехотинцев военной науке.
Жаль только, что сам Петр никогда так не думал. В одной из своих многочисленных записей, выполненной на смеси трех языков, из которых он ни одного толком не знал – польском, немецком и плохом русском, царь без задней мысли признался, что в потехах его ничего кроме обычной игры не было.
Существует и еще одно сохранившееся до наших времен откровение Петра о том, что более всего на свете он «любил плавать по морям, строить корабли и запускать фейерверки», а после знакомства с Европой к этому списку добавились еще и маскарады.

                ***
Не имея к управлению государством ни малейшей охоты, Петр, желая целиком посвятить себя любимым занятиям, передоверил Царство человеку и вовсе в этом многотрудном деле неопытному и в высшей степени жестокому – князю Федору Ромодановскому. И наконец, к уже сказанному, остается добавить следующее! Что в сложившейся на тот момент расстановке политических сил в стране, симпатии высшего общества, Церкви и народа принадлежали не природному государю Петру Алексеевичу, а его благочестивой супруге Евдокии Федоровне Лопухиной.    Именно она отвечала всем тем требованиям, к которым ее обязывало положение русской царицы и матери наследника престола Алексея Петровича.
Понимая это, Петр видел в Евдокии не бывшую супругу и женщину, которую разлюбил, а своего идейного врага, противника, знамя, вокруг которого консолидировались все, не разделяющие его взгляды силы. И надежды этих сил были обращены на царевича Алексея.
Возвращаясь в 1698 году из дальней и долгой зарубежной поездки домой в Россию, Петр приказал Федору Ромодановскому приложить все усилия к тому, чтобы склонить Евдокию к добровольному пострижению. Испытывая к жене глубокую личную неприязнь, он видел в ней и серьезную угрозу своему правлению. Впрочем, по описанию современников, сама Евдокия мало походила на человека способного противостоять грозному супругу, а тем более вступать с ним в открытую борьбу за власть. И, быть может, ей и не нужно было этого делать! Одно только то обстоятельство, что она была законной женой царя и матерью наследника, превращало ее в одну из главных фигур при Дворе, вокруг которой и формировалась оппозиционная официальной власти партия. Заточить ее, подобно Софье в монастырь, значило обезглавить оппозицию и обезопасить свое царствование.
Однако выполнить приватное поручение царя самолично «князь и кесарь» Ромодановский затруднился. Нелегко ему было встревать в непростые отношения между супругами еще и потому, что родной брат царицы Евдокии – Авраам Федорович Лопухин был женат на его дочери и, следовательно, приходился ему зятем.  Так что, пусть хоть и косвенно, но царица Евдокия Федоровна также являлась членом его семьи - большого и родовитого клана Ромодановских-Лопухиных.
Однако приказ царя нужно было исполнять, и Федор Юрьевич перепоручил это непростое и щекотливое дело родственникам царя - боярам Тихону Стрешневу и Льву Нарышкину. Выбор исполнителей оказался удачным. Два самых злобных и мстительных недруга бояр Лопухиных были несказанно рады свести счеты со своими главными соперниками при Дворе. Но никакие разумные доводы, льстивые речи и грозные запугивания с тасканием за косу и битьем щек не заставили Евдокию добровольно отказаться от света, сына и иных мирских радостей. Обнаружив в молодой женщине невероятную твердость характера и силу духа, ее истязатели приуныли. 

                ***
Пришлось Федору Ромодановскому самому браться за исполнение царского поручения.  Но чувствуя себя в высшей степени неловко и испытывая сильное противодействие со стороны семьи, князь вынужден был оставить царицу в покое.
Только покоя в душе царицы уже давно не было. Да и желание супруга прекратить с ней всякие, даже формальные отношения, ее не удивило и не застало врасплох.  Напротив, с того самого дня, как Натальи Кирилловны не стало, Евдокия, прекрасно понимая всю сложность своего положения при Дворе, жила в постоянном ожидании трагической развязки своего неудачного замужества. Ведь ни для кого не было секретом, что Петр, избегая ее общества, не просто уклонялся от исполнения супружеских обязанностей, а проводил все свое свободное от кораблестроения время в Немецкой слободе, в постели бесстыдной иноземки Анны Монс. Хотя что касается интимной стороны жизни Петра, то, обладая исключительной невоздержанностью и неразборчивостью в связях, он никогда не мог удовольствоваться одной женщиной.
 Взять силой любую из приглянувшихся ему по случаю красавиц, грубо измять, сломать, использовать и бросить было для Петра делом обычным.  Истории известно немало отвратительных подробностей из целой серии амурных похождений Петра Первого, включая и инцест, который имел место быть между царем и его близкими родственницами.

                ***
31 августа 1698 года Петр сам встретился с Евдокией. Имея одним единственным намерением договориться с ней о разводе тихо, по-семейному, не привлекая к этому событию внимания сторонних людей, он хотел, чтобы жена, зная его, как человека свободного от моральных принципов, увидела, что он свободен и от всех тех стереотипов, которыми она себя окружила. Это была встреча двух совершенно разных людей!  Она – яркая выразительница традиционного образа жизни и мышления огромного числа русских женщин и он – злостный отступник от устоявшегося в патриархальной Руси образа жизни и мышления огромного числа мужчин. Она – хранительница завещанной отцами и дедами старины и он – воинственный разрушитель любых проявлений закостенелых и изживших себя суеверий. Это были два разно полюсных мира, которые никогда в принципе не могли совместно сосуществовать!  Но если Петр, как человек нового времени, желал быть свободным и в личной жизни, то Евдокия, верная заведенному исстари порядку, готова была нести тяжкий жребий безрадостного и несчастливого замужества до конца своих дней. В итоге, более чем четырехчасовая беседа супругов завершилась, как того и следовало ожидать, унизительным для обоих выяснением отношений, взаимными претензиями и упреками.
Петр настаивал на своем праве жить свободно - как и с кем ему хочется, а Евдокия, призывая его одуматься, требовала, чтобы он вернулся в лоно семьи и правил страной и домом так, как-то и подобает делать царю и рачительному хозяину.
Взбешенный бабским упрямством и твердолобостью супруги, Петр отказался от мысли договориться с Евдокией о разводе миром и предпринял попытку постричь ее в монахини насильно.

                ***
Однако и эта попытка царя оказалась неудачной! Она встретила, кто бы ожидал, твердый и решительный протест в лице слабого и немощного патриарха Андриана. Несмотря на свой преклонный возраст и тяжелую болезнь, последний архипастырь Древней Руси нашел в себе мужество и смелость для того, чтобы не убояться грозного правителя и не спасовать перед ним.
Ведь по существующим на ту пору церковным порядкам, Евдокия могла быть насильственно пострижена в монахини только по двум причинам, первая из которых -  ее неспособность к воспроизводству жизнеспособного потомства и вторая – наличие неоспоримых доказательств ее супружеской неверности.  Но ни в одном из двух упомянутых пороков благочестивую царицу Евдокию нельзя было заподозрить. Напротив, для всего Царства она являла собой яркий пример подлинного материнства и супружеской верности.
Но Петра уже невозможно было остановить!
Не встретив в лице патриарха Андриана поддержки и должного понимания, царь решил действовать в обход церковных уложений.  И первое, что он сделал – это с помощью своей родной сестры Натальи похитил шестилетнего Алексея у матери.
Кстати, не лишним будет заметить, что Кремль, который с незапамятных времен был известен всему свету, как главная резиденция русских правителей, в царствование Петра Первого утратила свое историческое значение и превратилась в пансионат для престарелых тетушек Петра и старых дев – его сводных сестер. Особое место в этом закрытом от посторонних глаз бабьем царстве принадлежало младшей сестре царя – Наталье Алексеевне. Будучи моложе брата всего лишь на один год, она долгое время оставалась для него единственным верным другом и близким по духу человеком. Это во многом благодаря ее стараниям счастливый на первых порах брак Евдокии и Петра сначала дал трещину, а потом и вовсе распался.  Ревнуя брата к невестке и опасаясь в один из дней оказаться в тени ее достоинств, Наталья не упускала из вида ни одного невинного проступка Евдокии. 
Вообще в отношениях сестры и брата Нарышкиных можно было разглядеть немало странностей. Так наиболее докучливые исследователи личной жизни Петра убеждены, что не одной только братской любовью были связаны эти двое, что угадывается в их родственной близости и четкий интимный след. Быть может не случайно бедная Наталья Кирилловна, без всякой видимой на то причины, спешно женила не достигшего совершеннолетия Петра на девице более зрелой и тремя годами старше его.
Более чем подозрительными в русле этих рассуждений выглядят и уклончивые отказы Петра, да и самой Натальи, высокородным иностранным соискателям ее руки и сердца. И это в то время, когда царь буквально из «кожи лез вон» для того, чтобы встать вровень с лучшими королевскими домами Европы. Вот и приходилось Наталье Алексеевне вместо устройства своей собственной судьбы заниматься разрушением семейного счастья брата.

                ***
Но, чтобы там между сестрой и братом наедине не происходило, а лучшей помощницы, чем Наталья, для сведения счетов с Евдокией Петру было не сыскать!  Именно ей царь и поручил выкрасть ребенка. И пока Наталья в дорогой царской карете увозила царевича Алексея из Кремля к отцу в Преображенское, другой экипаж - простой и непрезентабельный на вид без должного выезда и без свиты мчал во весь дух растрепанную и зареванную царицу в Суздаль в Покровский женский монастырь.
 Вырвав жену таким варварским образом из устроенного и привычного для нее мира, разлучив с сыном и посадив на хлеб и воду в одной из уединенных келий монастыря, Петр рассчитывал сломить ее сопротивление и заручиться согласием на добровольный постриг.
Но добиться от Евдокии желаемого так скоро, как Петру того хотелось, оказалось совсем непросто. Более полугода в полном неведении о судьбе своего единственного ребенка провела Евдокия Федоровна в монастырской тюрьме, не получая ни единой весточки от родных, ни единой копеечки из казны на свое содержание. Справиться со своим горем, вынести все тяготы одиночества и при этом не умереть от голода помогли несчастной государыне жалостливые и сочувствующие ей всем своим бабьим сердцем   монахини.
Постепенно Евдокии даже стало казаться, что Петр навсегда позабыл о ней!
Но, нет! Майским днем 1699 года в Суздаль в Покровский монастырь неожиданно для всех его обитательниц прибыл окольничий царя - Семен Языков. Он должен был убедить царицу не противиться воле мужа и принять постриг добровольно.  А для того, чтобы Евдокия была посговорчивей, царь приказал Языкову не только со вниманием отнестись к выдвигаемым ею требованиям, но и оставить царице надежду, что некоторые из них будут удовлетворены.
Прошла ни одна неделя, прежде чем опальная государыня призвала в свою келью иеромонаха Иллариона. Понимая всю тяжесть и бессмысленность своего нынешнего положения, Евдокия, вступив с Семеном Языковым в переговоры, выразила согласие принять монашество. Однако при этом она настояла на том, чтобы ее пострижение носило тайный характер. Сознавая, что большего от келейной затворницы не добиться, Языков, уведомив о том царя и получив от него одобрение, проследил за тем, чтобы   процедура пострига была исполнена   безотлагательно и по всем правилам.
Выполнил свою часть договора и Петр. Он отменил все ранее установленные запреты, связанные с содержанием Евдокии, и, потеряв к ней последний интерес, забыл о ее существовании.  И это уже было неплохо! Потому что вскоре между Суздалем и Москвой установилась регулярная почтовая связь, а вместе с ней в монастырь стали постоянно поступать деньги, посылки, письма от родственников и среди них тайные грамотки с весточками о любимом сыночке Алешеньке от сводной сестры царя - Марии Алексеевны.
Жизнь Евдокии Лопухиной начала приобретать новый смысл!

                ***
В 1704 году после шести недель непрерывной бомбардировки Петру удалось овладеть Нарвой. И то только после того, как весь шведский гарнизон был почти полностью истреблен.  А еще через четыре года, одержав крупную победу над одним из самых лучших шведских генералов - Левенгауптом, потерявшим в бою под деревней Лесной всю артиллерию и боезапасы, Петр заставил Карла ХII понервничать. Завоевав выход в Балтийское море, Петр готов был остановиться и завершить войну. В конце концов, он получил то, что хотел – море! Но Карл ХII, считая свои неудачи на фронте временными, категорически отклонил предложение русской стороны начать переговоры о мире.  Впрочем, отказ Швеции – это ее дело!  А Петр, давая понять всему миру, что Балтийское побережье – русская территория, заложил в устье реки новый град и назвал его в свою честь - Питер!
Казалось, что после стольких усилий фортуна улыбнулась Петру. Ан, нет!  Победа под Нарвой каким-то мистическим образом совпала с крупным поражением царя на любовном фронте.
В 1702 году Петр узнал, что его любимая Аннет, ему не верна.  Это случилось при взятии крепости Шлиссельбург, где утонул сопровождавший Петра в шведском походе саксонский посланник Кенигсек.  Выловив утопшего из воды и доставив незадачливого немца на берег, ныряльщики обнаружили в карманах его брюк любопытные любовные письма. Их тут же передали царю. И можно себе представить, какую бурю чувств пережил Петр в тот самый момент, когда, читая эти адресованные Кенигсеку письма, узнавал в них руку и слог своей возлюбленной. Не в силах справиться с охватившим его гневом, Петр, обвинив Анну во всевозможных злоупотреблениях, приказал посадить ее в тюрьму.

                ***
Первая встреча русского царя-плотника Петра и мариенбургской крестьянки Марты случилась в знаменательном 1702 году.  Тяжело переживая предательство и измену своей постоянной возлюбленной Анны Монс, Петр будто с цепи сорвался, устраивая одну безобразную оргию за другой.  И хоть сам царь на передовой не был и в жарких боях со шведами не участвовал, но успехи русской армии в Северной войне отмечал победами на личном фронте.
Первым, кто открыл победный счет в начале 1702 года был 17-тысячный корпус Б.П. Шереметева, именно он наголову разбил вдвое меньший отряд шведского генерала Шлиппенбаха, завладев небольшой деревушкой под городом Дерптом. Эта незначительная по меркам Северной войны победа имела огромное моральное значение – она придавала войскам уверенность в том, что шведы не так страшны, как о них говорят. И действительно, менее чем через полгода русские завладели сразу двумя крепостями в Лифляндии: одной - у мыса Менза и второй - под названием Мариенберг. Одним из трофеев, захваченных в Мариенберге фельдмаршалом Шереметевым и была восемнадцатилетняя пышнотелая блондинка Марта Скавронская.
О поведении Марфы в русском становище история сохранила немало пикантных подробностей. Да и кто не знает, что все представительницы слабого пола, приписанные к армейскому обозу, являются объектом пристального внимания мужчин.  Что уж тут говорить о Марте? Дебелая, пышнотелая, она пришлась по душе самому боярину Шереметеву. Но генерал был уже не настолько молод, силен и бодр для того, чтобы владеть Мартой безраздельно.  Вот потому и смотрел он сквозь пальцы на все ее любовные похождения. Среди бессчетного числа ухажеров Марты значился и царский любимец Александр Меншиков.

                ***
Высоко оценив профессиональное мастерство мариенбургской прелестницы, Меншиков отнял ее у Шереметева. Но и ему самому долго попользоваться молодой прелестницей не довелось. Хотя, как знать, быть может, угодливый Александр Данилович особенно и не старался сохранить Марту для себя, а готовил ее в качестве подарка преподнести своему царственному другу.  Зная ненасытную натуру Петра, Меншиков был уверен, что царь не пропустит мимо себя и эту юбку. Меншиков сам и представил Марту царю, предварив их встречу скабрезными комментариями.  Впрочем, желание угодить Петру и преподнести ему столь необычный подарок возникло в голове Александра Даниловича не случайно.
Была у Меншикова одна, но очень высокая мечта – получить в жены родную сестру царя Наталью Алексеевну. Одно только и смущало бывшего дворового конюха, что хоть он и фельдмаршал, а породой своей до царского зятя не дотягивает.  А потом и вовсе уразумел Александр Данилович, что мечтал напрасно, что связывает брата и сестру нечто большее, чем простые родственные чувства. Да и сам Петр только укрепил его подозрения, когда, никак не объясняя свой отказ, посоветовал поискать невесту в других домах.
Потеряв надежду породниться с самим царем, Меншиков выбрал себе в жены одну из самых хорошеньких и богатых фрейлин царевны Натальи - княжну Дарью Арсеньеву. Выбрать то выбрал, а вот с женитьбой не очень торопился. Привычка быть всегда рядом с царем то в роли соратника, то компаньона, а порой и просто собутыльника и интимного друга, заронила в сознание Меншикова навязчивую идею -  сравняться с Петром в родстве. Нередко, выступая в роли докучливой свахи, он предлагал царю в жены то одну из своих сестер, то родную сестру Дарьи – Варвару Арсеньеву.
Но Петр, понимая, какова истинная причина заботы Меншикова о нем, не торопился с выбором и, продолжая свою игру, с удовольствием пользовался услугами и той, и другой женщины.
Появление Марты в жизни Петра спутало все «карты» Александра Даниловича. И хоть обычай обмениваться девицами был между друзьями в большом ходу, Меншиков очень скоро заметил, что привязанность тридцатилетнего Петра к восемнадцатилетней красавице крепнет день ото дня.  А вскоре Петр, окончательно присвоив Марту себе, поселил ее в Преображенском дворце.  Бедный Александр Данилович! Если бы он только мог себе такое представить, то, скорее всего, не поделился бы ею с Петром, а отдал на растерзание солдатне.

                ***
Порицая царя за многие безрассудные поступки, образ жизни и отношение к вере, Церковь, тем не менее, не могла себе позволить открыто критиковать правление Петра, дабы не подтолкнуть народ к мятежу против власти «законного» государя.   Не могла она вступить и в тайный сговор с теми, кто желал его физического устранения.
Достаточно вспомнить в этой связи патриарха Никона, который, будучи отлученным от Церкви и заключенным в Ферапонтов монастырь по сфабрикованному против него царем Алексеем делу, отклонил предложение Степана Разина бежать из заточения и примкнуть к восстанию против антинародного правления Романовых.
Последовательно выступая за тесное сотрудничество со светской властью, Церковь одновременно занимала твердую позицию в вопросах сохранения гражданского мира в стране.  И надо заметить, что до Романовых согласие между Церковью и Царством было настолько гармоничным, что в глазах всего мира, именовалось не иначе, как «симфонией».               
Но, допустив по трусости и душевной лености в 1666 году раскол Церкви, священники и представить себе не могли, что следующий царь – Петр Алексеевич окажется безбожником и поставит под угрозу само существование Православной Церкви.
 Впрочем, в первые годы царствования Петра духовники, продолжая плыть по течению, легкомысленно полагали, что молодой Петр нагуляется, перебесится и возьмется за ум. Но чем старше и опытнее царь становился, тем труднее им было заниматься самообманом. Петр открыто тяготел к иностранцам, к немецкой культуре, к западному образу жизни и протестантскому вероисповеданию. Нельзя было не понять, что выбранное царем направление в устройстве царства Московского таит в себе прямую угрозу разрушения русского традиционализма, национального самосознания и православного вероучения. А вместе с пониманием происходящего в среде радикально настроенного священства возникла и осознанная необходимость объединиться и всеми доступными средствами противостоять   антирусским устремлениям Петра.

                ***
Прошло совсем немного времени, и в истинных намерениях царя разобрался и «экзарх» Стефан Яворский, который на первых порах службы расхваливал царя на все лады, наивно полагая, что чем громче он восхваляет славные дела Петровы, тем скорее займет престол патриарха.  Когда же они выяснили позиции друг друга в отношении установления в стране протестантизма, то Стефан проявил себя более консерватором, чем Петр ожидал.  Зато московские священнослужители, обретя в лице местоблюстителя единомышленника, смягчились и, отбросив в сторону прежнюю неприязнь, признали Яворского за своего.
Получив в лице Стефана сильную поддержку и защиту, Церковь и сочувствующая ей старомосковская знать стали связывать все свои чаяния и надежды с законным престолонаследником - царевичем Алексеем.  Но прозревая будущее православной Руси под рукой Алексея и вступив в тайный сговор против Петра, они вовлекли в него и ничего неподозревающую и мечтающую только о возвращении на Царство, Евдокию.
Но время шло, а в отношениях между Царством и Церковью все оставалось по-прежнему. Петр, держа руку на пульсе проблемы, далее своих намерений не продвигался.   Не было никаких конкретных планов относительно отстранения царя от власти и у оппозиции. Исключая всякую возможность насилия, Церковь, ссылаясь на то, что царь тяжело болен и подвержен частым приступам неизлечимой болезни, пребывала в ожидании его скорой кончины. 
И в самом деле, вопреки широко растиражированному в кинематографе и художественной литературе образу богатыря, в жизни Петр был далек от идеала физически крепкого и здорового мужчины. Высокого роста, сухопарый, со слабым торсом и узкими плечами Петр страдал той же самой болезнью, что и все Романовы – подагрой. Вот только досталась она ему не по наследству, а была приобретена на строительных судоверфях, где стоя по колено в ледяной воде, Петр зачастую собственноручно выводил свои корабли в открытое плавание. Но, несмотря на всю серьезность заболевания, царь, всякий раз обманывая нетерпеливые ожидания своих противников, справлялся с приступом, выздоравливал и возвращался к любимому делу.

                ***
Подвергаясь со стороны Петра постоянной атаке, подрывающей нравственное здоровье нации, Церковь благоразумно решила взять воспитание царевича Алексея под свой незримый контроль,  для чего  внедрила в его окружение своих людей. 
Впрочем, сам царевич был слишком юн для того, чтобы   понимать в эпицентре каких противоборствующих сил он -  восьмилетний мальчик оказался.  Единственное, что угнетало его душу и доводило порой до отчаяния – это нескончаемая разлука с любимой матушкой. Окруженный с первых дней жизни любовью и заботой многочисленных нянек и тетушек, которые никогда своих собственных детей не имели, Алексей рос добрым, чутким и ранимым ребенком. Жалея свою дорогую матушку и всем существом ей сострадая, он всякий раз трепетал от страха при каждой новой встрече с грубым и жестокосердным отцом.  Не чувствуя со стороны родителя   любви ни к себе, ни к матери, Алексей считал его главным виновником ее частых слез и глубокой печали.  Чувство обиды на отца, которое возникло в его душе с того самого момента как он стал осознавать себя, не развеялось с годами. Алексей не любил своего родителя.
Да и Петр не любил своего первенца. 
Досадуя и гневаясь на жену, он одновременно раздражался и на сына.  Мало способствовали их сближению и частые, долгие отлучки Петра из дома, а в последствие и из страны. Предпочитая вольный и независимый образ жизни, Петр не изменил своим привычкам даже тогда, когда женился и стал отцом.  С первого дня своего рождения Алексей, полностью предоставленный заботам матери, проживал с нею в Кремле, тогда как отец   оставался жить вдали от них в своем новом дворце, расположенном в селе Преображенское.

                ***
 Сюда, силой вырванный из привычного и безопасного окружения близких людей, и был доставлен Натальей Алексеевной насмерть перепуганный и зареванный «Олешенька», как ласково называли его няньки и мамки. Здесь, в Преображенском, впервые столкнувшись с неумолимой жестокостью    отца, он узнал о печальной судьбе своей матушки и стал невольным свидетелем отвратительных сцен расправы над стрельцами. Перестала для Алексея быть секретом и личная жизнь отца. Да и как можно было этого избежать, если Петр, желая превратить маменькиного сыночка в настоящего мужика, нарочно выставлял ее напоказ.
Но Алексей – Олешенька, воспитанный матерью в большой любви к Богу, боялся греха и верил, что за каждым дурным поступком следует искупление.  И потому, сохраняя в своей целомудренной душе божий свет, он оставался благочестив и внешне, отказываясь всякий раз от усвоения отцовой науки. Присущие Алексею с самого раннего детства такие редкие качества, как сдержанность и стыдливость, претили развращенному и невоздержанному Петру и нередко приводили его в ярость. И тогда от глубокого внутреннего раздражения у него начинала трястись голова, а на лице появлялись искажающие его обычное выражение судороги. В такие минуты мальчик чувствовал себя вдвойне несчастным – от чувства вины и пережитого ужаса.
Отсутствие элементарной привычки владеть собой и уметь сдерживаться придавало «большим и блуждающим глазам» Петра страшное, а порой дикое выражение, отчего у многих его не слабых духом сподвижников перехватывало дыхание и возникала нервная дрожь.  Так что, можно себе представить, какой ужас испытывал восьмилетний Алексей, встречаясь взглядом с этими обезумевшими от злобы глазами родителя.
Ничего не сделав для того, чтобы сродниться с сыном и обрести в нем родственную душу, товарища, а в будущем наследника, Петр всем сердцем ненавидел в Алексее   все те качества, что были заложены в его характер матерью.

                ***
Непросто складывались отношения юного Алексея и с его родной теткой Натальей Алексеевной.  Считая ее охотной исполнительницей злой воли отца, он не доверял ей, а с годами и вовсе назвал Наталью главной виновницей тех сложных и непоправимо запутанных отношений, которые сложились между его родителями. Впервые он заикнулся о том в тот же день, как оказался в Преображенском. Размазывая по щекам горькие слезы и вырываясь из жестких рук отца, он криком кричал, надеясь вымолить у батюшки прощения для матери, что это все она - царевна Наталья Алексеевна «намутила на царицу».
Не мог в ту минуту восьмилетний Алексей понять своим детским умом, что его любимая матушка-царица Евдокия, да и он сам, тяжким грузом висят на душе отца, угрожая утопить все его начинания в ветхозаветной тьме и дикости.   Избавиться от этого тяжкого груза значило навсегда отвернуться от постыдного прошлого, значило обрести свободу в выборе настоящего.  И, первое время, отлучив Евдокию от света, Петру казалось, что ему удалось это сделать, но чем больше он присматривался к сыну, тем отчетливее осознавал, что тот маленький враг, который уже сформировался в его детской душе, вырастит вместе с ним.
 Но еще надеясь, что Алексея можно переделать на свой манер, Петр поручил надзор и заботу, связанную с его воспитанием, сестре Наталье. А сам, увлеченный стрелецким розыском и казнями, на какое-то время о нем забыл. Так, по крайней мере, Олешеньке казалось. Но на самом деле Петр просто выдерживал паузу, потому что не знал, что делать с ним дальше.

                ***
Первой мыслью, которая после долгих раздумий пришла ему на ум, была мысль о том, а не отправить ли Алексея учиться за границу. Полный самых восхитительных впечатлений о Западе, Петр готовился отправить в Европу получать образование первую группу отроков. И тут венский Двор, заглядывая в долгосрочную перспективу, дал понять царю, что надеется увидеть среди   молодых дарований и царского сына.
Однако, чем дольше длилось расследование причин стрелецкого бунта, тем тверже у царя становилась уверенность в том, что главной мишенью мятежников был не Лефорт, а только он, он один – Петр, что это его стрельцы хотели отстранить от власти.  Но более всего задевало Петра то, что, чиня ему измену, старая кремлевская гвардия рассчитывала вернуть на трон Софью только до того момента, пока его сын Алексей вступит в возраст совершеннолетия.   
 И тут было над чем поразмыслить! Но чем дольше думал царь, тем меньше оставалось у царевича шансов выехать из страны за кордон и получить хорошее европейское образование. Встретить в маленьком мальчике – своем родном сыне, которого он толком и не знал, соперника Петр был в тот момент решительно не готов, но, на всякий случай, решил, дабы не искушать судьбу, что правильнее всего будет держать его при себе. Необходимость такого решения была продиктована и еще одним немаловажным событием, которое при иных обстоятельствах Петр, возможно, просто проигнорировал.  Опасаясь зловредного влияния Запада на не окрепшую и не возмужавшую душу наследника, ревнители православия во главе со Стефаном Яворским пришли в страшное смятение.  Подняв новую волну нападок на царя, они привлекли на свою сторону и Восточную церковь, которая в лице патриарха Досифея Иерусалимского дала Петру ясно понять, что она не одобряет его плана отправки царевича в Вену.

                ***
Вмешательство Вселенской Церкви в судьбу Алексея, оказалось весьма кстати и послужило своего рода оправданием того, что заставило царя переменить решение и заменить обучение за границей приглашением в Москву немца Нейгебауера, который и должен был заниматься воспитанием и образованием наследника.
Однако выбор царя оказался не особенно удачным: Нейгебауер хоть и был широко образованным человеком, но ладить с приближенными к царевичу людьми совершенно не умел, да и не старался этому учиться. Особенно не заладились и выражались в столкновениях самого грубого свойства его отношения с Никифором Вяземским и Александром Меншиковым. Не желая подчиняться указаниям Меншикова, которому был поручен контроль за воспитанием царевича, вспыльчивый, как порох, Нейгебауер нередко переходил от слов к крепким тумакам и оплеухам. Само собой разумеется, что такое непедагогичное поведение учителя не могло привить Алексею хороших манер.
Дальше - больше!
 В 1702 году в Архангельске, где в это время вместе с отцом на судостроительной верфи находился и Алексей, в новом крупном столкновении Нейгебауера с Вяземским, иноземец разразился такой грубой бранью против всего русского, что Петр в припадке ярости едва не вытряс из него душу.
Новый наставник царевича барон Гюйссен хоть и оказался полной противоположностью своего предшественника, но как педагог и воспитатель тоже мало в чем преуспел.  Да и вряд ли в образовании царевича что-то могло сложиться по-другому! Желая приучить сына к труду и привить ему любовь к кораблям и военному делу, Петр, всякий раз вмешиваясь в процесс обучения, отрывал царевича от занятий и повсюду таскал его с собой.
Так, по возвращении из Архангельска, Алексей в 1703 году в звании солдата бомбардирской роты штурмовал крепость Ниеншанц, в марте 1704 вместе с Гюйссеном проследовал в Петербург, а оттуда отправился в Нарву принять личное участие в осаде неприступной крепости. Наконец, в начале 1705 года царевич и вовсе лишился своего воспитателя, который, выполняя приватное поручение Петра, отбыл на свою историческую родину. Какого рода было это поручение, Алексей узнал много позже.

                ***
Впрочем, окажись на месте Гюйссена кто-либо другой, то и он едва ли смог в столь необычных условиях вложить в голову наследника глубокие и фундаментальные знания! Все, что Алексею удалось перенять от своего учителя – это отрывочные сведения по истории, географии и кое-что из области математики и геометрии. Чуть больших успехов царевичу удалось достичь в области языкознания, и к моменту расставания с Гюйссеном он довольно сносно говорил на польском и немецком языках.
Утратив к дальнейшему воспитанию и образованию сына и тот немногий интерес, который у него на первых порах имелся, царь на какое-то время о нем забыл.  Но это и понятно. Продолжая сожительствовать с Мартой-Екатериной, он прижил с ней двух незаконнорожденных сыновей.  А, как известно, дети любимой женщины – любимые дети. Им все – любовь, внимание и забота отца! Другое дело Алексей, которому на ту пору исполнилось тринадцать лет и который, лишившись опеки родителя, стал легкой добычей для всех тех, кто стремился распространить на него свое влияние.   
Заполнить образовавшуюся вокруг наследника пустоту в первую очередь поспешили ближние и дальние родственники царевича по материнской линии – Лопухины. А вслед за ними и все те другие, кто, желая оградить его от дурного влияния отца, надеялись склонить на свою сторону. Приблизившись к молодому государю на безопасное расстояние, эти люди поддерживали в душе Алексея слабую надежду на встречу с матерью и укрепляли веру, завещанную отцами и дедами. Но и Александр Данилович Меншиков не дремал! Не выпуская царевича из вида, он изо всех сил старался угодить царю, для чего, прививая Алексею вкус к настоящей мужской жизни, вовлекал его против желания в шумные игрища, забавы и попойки.

                ***
Помимо большого числа близких и дальних родственников, принадлежащих к известным фамилиям Колычевых, Нарышкиных, Лопухиных, Троекуровых и других, в близкое окружение царевича вошло и немало представителей Церкви. А это и Благовещенский келарь Иван Афанасьев, протопоп Алексей Васильев, священник Леонтий Григорьев, духовник царевича – протопоп Верхоспасского собора Яков Игнатьев и многие иные священнослужители, включая и местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского.
Но Петр, занятый проблемами Северной войны и одновременно борьбой с собственным народом, не замечал тех сложных и скрытых взаимоотношений, которые связывали его старшего сына со всеми этими людьми.
Победа русской армии под Полтавой в 1709 году всполошила всю Европу. Виданное ли дело, чтобы дикая и необученная военному искусству русская орда наголову разбила непобедимую армию величайшего полководца своего времени Карла ХII?! Но факт оставался фактом и с ним приходилось считаться!   Приходилось отныне считаться и с Россией, которая, выйдя из дремучего небытия, окунулась в большой и сложный мир европейской политики. Вознаграждая себя за долгие годы упорных трудов и ратные подвиги, Петр, внося праздник в личную жизнь, в 1709 году в Троицком соборе тайно обвенчался с Мартой–Екатериной, имеющей на ту пору двух прижитых вне брака дочерей: годовалую Анну и новорожденную Елизавету.

                ***
Однако, как ни старался царь возвысить во мнении своей семьи репутацию   женщины, с которой он планировал связать свое будущее, это ему не очень удавалось! Это только со стороны «климат» внутри царского семейства, связанный с появлением Марты-Екатерины, выглядел вполне умеренным, но каждая из кремлевских женщин не любила ее по-своему. Особенно ярко это проявлялось в поведении сводной сестры царя - Марии Алексеевны. Тайно переписываясь с Евдокией и, ни минуты не заблуждаясь относительно подлинных намерений Марты, она поспешила предупредить опальную государыню о том, что видит в немке и ее потомстве прямую угрозу наследнику - царевичу Алексею.
И надо признать, не ошиблась, потому как вскоре отношения между отцом и сыном Романовыми стали заметно ухудшаться.
И причина для этого была самой банальной. Начиная с 1705 года, Петр обрадованный рождением сразу двух сыновей, которые следовали один за другим, утратил к старшему сыну и тот немногий и недолгий интерес, который время от времени проявлял. Однако несмотря на то, что его незаконнорожденные дети вскоре умерли, Петр уже никогда более не приближал к себе Алексея.
О том насколько царь был суров, неласков и холоден с сыном ярко свидетельствуют наблюдения очевидцев. Как следует из рассказа австрийского посла Плейера, Петр не только приказывал своим приближенным обходиться с наследником без всякого уважения к его сану, но ничего не предпринял даже и тогда, когда Меншиков в лагере под Ниеншанцем, раздраженный медлительностью Алексея, схватил его за волосы и повалил на землю. Оставив без внимания наглую выходку своего любимца, Петр дал ему повод и в будущем относиться к царевичу без должного почтения.
Подобная манера поведения царя имела только одно объяснение. Петр надеялся, что в законном браке с Екатериной у них еще народятся здоровые и жизнеспособные сыновья, которые будут наравне с Алексеем обладать правом наследования престола. Унижая таким образом Алексея перед подданными, Петр тем самым нивелировал его положение при Дворе и перед всеми теми, кто связывал с ним свои надежды.

                ***
Впрочем, в военном лагере под командованием Меншикова Алексей пробыл недолго. Вернувшись в Москву вместе с отцом в 1706 году и приняв участие в ряде семейных торжеств, он так и остался в столице, поступив под негласный надзор тетки Натальи Алексеевны. Сам же Петр в конце года отбыл из Москвы в Западную Украину в местечко со странным и вязким названием Жолква, где вместе с вызванными туда генералами собирался обсудить стратегический план ожидаемого генерального сражения с Карлом ХII.
Почувствовав себя, впервые за последние пять лет, по-настоящему свободным человеком, Алексей, опираясь на помощь новых друзей, решился на смелую и рискованную поездку к матери в Суздаль.
Встреча этих двух некогда очень близких и очень дорогих друг другу людей после восьми лет вынужденной разлуки была радостной и печальной одновременно.  Сетуя на свою горькую участь, на снедающую душу тоску по прежним счастливым временам, мать и сын не смогли обойти молчанием и то, что тревожило их более всего -  страх за свое будущее. Отныне, когда вопрос о новой женитьбе царя, оставался лишь вопросом времени, каждый из них жил в предчувствии скорой беды и поджидающей на каждом шагу опасности. И даже то чудесное пророчество игумена Досифея о том, что Евдокия еще будет царицей, которым она поделилась с сыном, послужило им обоим слабым утешением. Оба понимали, что вернуться в Москву в прежнем величии, она сможет только в том случае, если править страной будет Алексей. А пока Петр оставался у власти, о таком счастливом развитии событий не то чтобы говорить, а даже думать было слишком рискованно.
Но как бы ни был Алексей осторожен, а сохранить свой визит к матери в тайне ему не удалось. И выдали его не чужие люди, не враги, а родная тетка -  Наталья Алексеевна. В гневе Петр, который ни в ком не видел столько вреда для сына, как в матери, приказал ему спешно явиться в Жолкву.  Истории не известны подробности этого свидания, но потому как царевич никогда более не искал возможности увидеться с матерью, можно предположить, что жестокость наказания во много раз превосходила степень вины.

                ***
 В Москву царевич вернулся только в октябре 1707 года.  Впервые ему была отведена роль правителя. Ожидая нападения шведов на Москву, Петр доверил Алексею надзор за укреплением старых и возведением новых оборонительных укреплений.  И хоть противнику не довелось подвергать их артиллерийскому обстрелу и проверять на прочность, Петр остался доволен качеством выполненных работ. В следующий раз, удерживая сына на некотором отдалении от себя, он посылает Алексея в Малороссию и поручает ему провести рекрутирование пяти полков для предстоящего генерального сражения под Полтавой. И с новым заданием Алексей справился отлично. Все: и сбор новобранцев, и их экипировка, и военная подготовка были проделаны царевичем   в срок и по всей форме. Так что в Сумы к отцу он привел уже готовые к бою полки.
Как отмечают некоторые современники Петра, царевич Алексей был «не только не глуп, но даже умен, с примечательным рассудком». С большой охотой, наряду с важными государственными заботами, Алексей вернулся и к прерванным в 1705 году занятиям науками: арифметикой, историей, немецкой грамматикой, французским языком и географией.  Это случилось сразу, как только его давний учитель Гюйссен возвратился в 1708 году из-за границы.  Известно так же, что с помощью какого-то приезжего инженера, которого Гюйссен отыскал в Москве, Алексей приступил к изучению фортификации, о чем тут же в одном из своих писем и поспешил сообщить отцу.
Однако, проведя лето 1709 года в Москве, Алексей уже осенью был затребован отцом в Киев в действующую армию для того, чтобы принять участие в походе против шведского корпуса Станислава Лещинского. Но вскоре планы Петра неожиданно поменялись и он, не вдаваясь в объяснения, приказал Алексею спешно собираться и отправляться в Дрезден.

                ***
Причину внезапных перемен, произошедших в настроении родителя, Алексей узнал, находясь за границей. Как оказалось, все то время, что он, просиживая в Москве, заучивал немецкие склонения и постигал премудрости математики, его учитель Гюйссен, следуя указаниям отца, подыскивал ему в Вене подходящую невесту. Выяснилось и то, что первоначально Гюйссен пытался сосватать за Алексея старшую дочь австрийского императора, но, почувствовав некоторую уклончивость в его ответе, не растерялся и обратил свой взор на его племянницу -  принцессу Софию-Шарлотту Бланкенбургскую - девицу менее знатную, но более сговорчивую. Однако и в этом случае семья, прежде чем согласиться на брак дочери с сыном русского царя, выразила желание сначала своими глазами увидеть царевича, а затем какое-то время, год или два, иметь возможность его наблюдать. Считая дело почти слаженным, Гюйссен дал знать о том Петру.
Пытаясь быть полезным русскому царю в его намерении породниться с Австрийским императорским домом и тем самым загладить свою вину перед ним, в переговоры вмешался польский король Август II. Его протекция плюс неослабевающий магнетизм Полтавской победы Петра над непобедимыми шведами сделали свое дело и, несмотря на коварство и интриги венского двора, сватам удалось договориться. Политический и военный альянс России с Западом был закреплен еще и брачным контрактом.
Однако сам Алексей обо всех этих приготовлениях, связанных с обустройством его личной жизни, ничего не знал.  И даже, прибыв в декабре 1709 года в Краков и оставаясь там до апреля следующего 1710 года, он по-прежнему полагал, что главная цель его поездки – это получение полного и системного образования в европейском университете.
И пока Алексей Петрович, совмещая приятное с полезным, изучал архитектурные особенности и убранство церквей и монастырей Кракова, австрийский дипломат граф Вильчек, имеющий честь быть лично знакомым с царевичем, красочно излагал в своих донесениях австрийскому императору все, что могло его заинтересовать в характере и внешнем облике восемнадцатилетнего наследника русского престола.

                ***
Так из наблюдений Вильчека следовало, что Алексей, будучи юношей роста выше среднего, хоть и имел широкие плечи и хорошо развитую грудь, но из-за узкой талии и маленьких ног выглядел слабее и моложе, чем многие его сверстники в этом возрасте. Лицо царевича было продолговатым, лоб высокий, а большие глаза с умным и выразительным взглядом – карие. Прямые каштановые волосы Алексей, не нося парика, всегда зачесывал назад и, оттого они в беспорядке спадали ему на плечи тонкими и непокорными прядями. Голос у царевича был грубый, цвет лица смугло-желтый, а походка настолько быстрая, что мало кто из его приближенных за ним поспевал.  Не преминул Вильчек отметить и то, что царевич, имея дурную привычку сутулиться, выглядел даже и при хорошем росте нелепо и неуклюже. Особую угрюмость его лицу придавала и некая присущая его характеру меланхолическая задумчивость и молчаливость, отчего царевич часто казался окружающим скрытым, боязливым и подозрительным до мелочности. Зато с другой стороны, и это качество Алексея Петровича так же не ускользнуло от внимания Вильчека, царевич был в высшей степени любознательным, и его нередко можно было видеть с какой-нибудь новой книжкой в руках, из которой он старательно делал лишь ему одному и ведомые выписки.
Говоря о приближенных царевича, Вильчек особенно отметил неплохо образованного князя Трубецкого и господина Головина, но при этом не преминул указать, что из них двоих большим влиянием на царевича пользуется Трубецкой, хотя и не всегда в благоприятном смысле. По мнению Вильчека, князь слишком рано начал обращать внимание царевича на его высокое положение, как наследника великого государства.
Однако в Кракове дальнейшие пути царевича Алексея и графа Вильчека разошлись. Посетив в марте 1710 года Варшаву и нанеся визит вежливости польскому королю Августу, царевич Алексей продолжил свой путь через Дрезден в Карлсбад.  Посетив проездом Саксонию, он позволил себе взглянуть на горные копи, а в Дрездене осмотреть местные достопримечательности. Здесь в нескольких километрах от Карлсбада в местечке Шлакенверт и произошла его первая встреча с Софией-Шарлоттой.

                ***
Узнав только теперь о том, что ему уготована роль жениха, Алексей произвел на невесту вполне благоприятное впечатление, но к самому известию о предстоящей женитьбе отнесся без воодушевления. И напрасно дружки царевича, пытаясь поднять ему настроение, уверяли Алексея, что вопрос о браке открыт и что он состоится только в том случае, если молодые понравятся друг другу, но он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что никакого права выбирать у него нет. И когда в августе 1710 года в прессе появились первые сообщения о том, что брак царевича Алексея и принцессы Софии-Шарлотты – дело сговоренное, Алексей не мог сдержать охватившую его ярость.
Но как бы Алексей Петрович ни досадовал на довлеющий над ним диктат отца, а Шлакенверт он покидал в более-менее умиротворенном расположении духа. Понимая, что отец никогда не позволит ему жениться по собственному выбору и, тем более, на девице русских кровей, он постарался найти в этой женитьбе что-то приятное и для себя.  И вскоре в Москве его воспитатель Алексей Игнатьев смог узнать из письма, написанного Алексеем, что княжна София-Шарлотта «человек добр и лучше ее мне здесь не сыскать». Но ни о какой любви между молодыми в письме не было сказано ни слова.
В Дрездене, где царевичу предстояло продолжить свое образование, Алексей хоть и вел уединенный образ жизни, но, благодаря своим близким людям Вяземскому и Афанасьеву, очень скоро освоился и, напиваясь «по-московски» в стельку, с радостью предавался «телесному и духовному» соитию с местными проститутками. Как следовало из регулярных отчетов Трубецкого и Головина, которые они отправляли фельдмаршалу Меншикову, царевич, проявляя завидное усердие и прилежание, на исходе 1710 года с Божьей помощью окончил курс геометрии, выучил стереометрию, французский, а также обучился французскому политесу.
В конце сентября 1710 года, навестив Шарлотту в Торгау уже в другой, более дружеской и непринужденной обстановке, Алексей еще раз не без удовольствия отметил доброту и благонравие своей избранницы.  И вскоре по возвращении в Дрезден, предварительно уведомим о том Петра, сделал принцессе предложение руки и сердца.
В январе 1711 года, получив официальное разрешение отца на брак, Алексей   отправился в немецкий городок Вольфенбюттель к родителям невесты для того, чтобы обговорить детали предстоящего торжества, а заодно принять личное участие в составлении брачного договора. Когда же осенью 1711 года все необходимые формальности, связанные с процедурой оформления и заключения брака, были соблюдены, молодые отправились в Торгау, где шумно и весело отпраздновали свадьбу. На торжествах, связанных с бракосочетанием сына, присутствовал и только что вернувшийся из Прутского похода Петр.
А на четвертый день празднеств, когда уставшие от танцев и выпитого вина гости еще не успели разъехаться по домам, Петр приказал сыну отправляться в Торн и заняться заготовкой провианта для русской армии, которую он планировал задействовать в походе на Померанию.

                ***
Неудачи Прутского похода, подорвав и без того слабое здоровье Петра, вынудили его изменить все ранее намеченные планы. Посетив в августе 1711 года с коротким визитом польского короля Августа II, он прямиком отправился сначала на немецкие курорты - Карлсбад и Торгау для лечения, а оттуда, совершая обратный путь домой, завернул в немецкий городок Вольфенбюттель на свадебные торжества, устроенные по случаю женитьбы царевича Алексея Петровича на свояченице австрийского императора – принцессе Софье-Шарлотте.
Но еще накануне похода к Азову и далее к Пруту, Петр 2 марта 1711 года успел осуществить проект большой государственной важности – учредить в Петербурге новое правительственное учреждение со странным иностранным названием Сенат. По задумке царя Сенат должен был заменить старый и уже изживший себя чиновничий аппарат, называемый Боярской думой.
Но в отличие от обюрократившейся Думы, где боярский чин приобретался долгой выслугой лет и был пожизненным, даже если пожалованный столь высоким званием ничем иным, кроме как породой и похвастаться не мог, члены Сената подобного служебного иммунитета не имели. Это, во-первых. А во-вторых, заработав однажды свой портфель умом и сообразительностью, любой сенатор вынужден был и впредь постоянно оправдывать оказанное ему царем высокое доверие.
Однако если созданный в спешке Сенат не имел ни малейшего представления о том, каковы его полномочия и чем он, собственно говоря, должен каждый божий день заниматься, то отставному боярскому сословию, выброшенному Петром на свалку истории, не нужно было объяснять, что установленный царем новый порядок означает их верную смерть. Так одним росчерком царского пера 2 марта 1711 года в стране была установлена новая форма государственного правления – абсолютная монархия!

                ***
  Но было бы большой ошибкой думать, что старейшая родовая аристократия, простоявшая во главе Царства не одну сотню лет, безропотно отойдет от власти и удалится на покой. Усматривая в Петре реальную угрозу своему былому могуществу и влиянию, бывшие бояре стали искать сближения с младшим братом опальной царицы Евдокии – Авраамом Федоровичем Лопухиным. Некая предопределенность в признании Авраама Лопухина лидером тайной оппозиции присутствовала с самого начала заговора. И не только потому, что он обладал многими выдающимися качествами, был хорошо образован и умен, но и потому, что располагал большими возможностями при Дворе. Будучи свояком царя, родным дядькой царевича Алексея, а главное зятем всемогущего князя-кесаря Федора Ромодановского, Авраам был единственным из Лопухиных, кого Петр не трогал.  Такие разветвленные родственные отношения позволяли Аврааму запросто встречаться с племянником и быть вхожим во многие знатные дома города. Ежеминутно рискуя своей головой и всем задуманным делом, Авраам Федорович, несмотря на строжайшие запреты царя, регулярно поддерживал переписку с сестрой и архимандритом Досифеем. Надежным прикрытием Аврааму, до поры до времени, служил давний сподвижник Петра, а ныне тайно примкнувший к оппозиции его тесть Федор Ромодановский.
Скрытность и конспиративность церковно-боярского заговора долгое время успешно осуществлялась благодаря тому, что выбрав в качестве своей постоянной резиденции Зимний дворец в Петербурге, Петр, с детства ненавидящий старообрядческую Москву, баловал ее своими наездами крайне редко и только по большой надобности.  Впрочем, год от года количество визитов царя в первопрестольную неуклонно сокращалось. Да и какая в том была необходимость, если из всех служебных ведомств в Москве оставались только Военный, Артиллерийский, Адмиралтейский да Посольский приказы. Утратив статус столицы, Москва лишилась и всех правительственных учреждений.

                ***
Как следовало из первых фраз мартовского Указа Петра, правительствующий Сенат был «определен» для управления государством только на время «отлучек наших». То есть создавалось впечатление, что царь задумал этот громоздкий бюрократический аппарат, как учреждение вахтовое, правомочное что-либо решать только во время его отсутствия в столице. Но на практике оказалось, что Сенат принадлежал к числу самых долговечных творений Петра и был упразднен вместе с властью Романовых в 1917 году!
Не сразу, а только с третьей редакции Петру удалось определить и должностные обязанности членов Сената, которые сводились в основном к наблюдению за правосудием и расходованием денежных средств. Но, чуть позже, в ведение этого учреждения были переданы и иные дела, связанные со взиманием налогов, набором рекрутов и контролем за новостройками государственного значения.
Проводя большую часть своей жизни на полях сражений и за границей, Петр, передоверив управление Царством чиновникам, оставил за собой дорогое его сердцу интендантство –  обеспечение армии и флота    материальными, финансовыми и рекрутскими ресурсами.   Прошло совсем немного времени и Сенат, стараниями бюрократов, из правительственного учреждения превратился в фискальное.
Кстати, указ о создании Сената одновременно предусматривал и введение в обиход новой и никому ранее неведомой должности с иностранным названием – фискал.  Давая некоторые разъяснения об обязанностях фискалов, Петр без всяких обиняков указывал, что главная их задача заключена в доносительстве, а для этого они должны «над всеми делами тайно надсматривать и проведывать про неправый суд, сбор казны и прочее». Получая жалованье в виде половины штрафа, взимаемого с провинившегося, фискал освобождался от всякой ответственности за ложный донос.
Учреждение Сената с огромным штатом фискалов как нельзя лучше отвечало образу жизни и мыслей Петра, бездумно копирующего понравившееся ему за границей те или иные новшества.  Не имея никаких собственных идей, пригодных для создания русской самобытной системы государственного управления, он позаимствовал у шведов уже готовый вариант, где король воюет, Сенат правит, а народ их кормит. 

                ***
Осуждая второй брак Петра на Екатерине, который был публично оглашен в Петербурге в Исакиевском соборе в 1712 году, Стефан не утерпел и в день тезоименитства царевича, назвав Алексея Петровича «единою надеждой России», пустился в громогласные обличения мужей, оставляющих своих жен, не хранящих постов и притесняющих Церковь.  О каком муже говорил Яворский в свое проповеди, было настолько очевидно, что Петр, уже в который раз выйдя из себя, приказал Яворскому впредь своих проповедей не произносить! Но стоило только Церкви замять один скандал, связанный с местоблюстителем, как вспыхнул другой, причиной которому послужили протестантские настроения царя.
Поводом к очередному недовольству Стефана послужило появление в окружении Петра нового лица родом из Киева – Феофана Прокоповича, того самого, чей панегирик в честь победы Петра под Полтавой привел царя в благостное расположение духа.  Известно о Феофане немногое, а именно то, что родился он в 1681 году в купеческой семье. Получив образование к Киево-могилевской академии, Феофан отправился в Рим в иезуитскую коллегию святого Афанасия, где во имя любви к наукам принял католичество. Прослушав полный курс обучения и приобретя большую начитанность в богословских и литературных трудах, Феофан настолько ловко и выгодно рекламировал окружающим свою ученость и широту взглядов, что обратил на себя внимание самого Папы Римского. Впрочем, не имея намерения и дальше жить на чужбине, Феофан оставил Рим и вернулся в Киев. Легко сменив одну сутану на другую, он, вновь обратившись в православие, занялся преподаванием риторики, философии и богословия.  Причем, будучи известным вольнодумцем, он на все лады воспевал в своих лекциях русского царя-реформатора, который с корнем вырывал сорные ростки древнерусского православия.

                ***
Случайная встреча Петра и Феофана в Киеве не ограничилась коротким знакомством и имела продолжение в 1711 году.  Рассчитывая на скорую и блистательную победу над турками, царь предусмотрительно взял с собой в поход и талантливого панегириста, чтобы тот в великую минуту торжества, смог в своей бравурной речи достойно осветить триумф и доблесть победителя.
Но когда ожидаемый успех обернулся для русской армии позорным окружением, а сам Петр и все его войско едва избежали пленения и рабства, Феофану было вовсе не до хвалебных гимнов.  Вволю нанюхавшись пороху, познав голод и жажду, истоптав до дыр походную обувь и едва не оглохнув от рева и грохота снарядов, Феофан молился только об одном, чтобы остаться живым и вернуться в свою альма-матер к прерванному учительству. Но, когда его молитва дошла до неба и турки разжали клещи, в которых долгих три дня удерживали русских, Петр не отпустил Прокоповича от себя.  Рассмотрев в нем того самого нужного для подлого дела человека, которого так долго искал, царь не только позаботился о его будущей карьере, назначив игуменом Братского монастыря и ректором Киевской академии, но и щедро вознаградил за все перенесенные в походе страдания.
Однако столь внезапный и стремительный взлет по карьерной лестнице не пошел Феофану на пользу. Признавая за профессором Прокоповичем талант блестящего оратора и публициста, сослуживцы явно сторонились его, осуждая за откровенные симпатии к протестантизму и чрезмерное духовное свободомыслие. 
Выступая с высоких трибун с резкой и бескомпромиссной критикой распространенного в обществе понятия о превосходстве Церкви над Царством, Феофан находил это утверждение старым и нежизнеспособным. Петра радовало правильное направление мыслей Прокоповича.  Давно нуждаясь в единомышленнике с корнями из духовной среды, Петр в 1716 году вызвал Прокоповича из Киева в Петербург, определив его на первых порах в должность проповедника-публициста. Феофан обязан был разъяснять деятелям Церкви как необходимость проведения церковной реформы, так и действия правительства, предпринимаемые в этом направлении.  Иными словами, Феофан должен был внести в умы священников душевную смуту и разрушить их духовное единение во взглядах на будущее Русской церкви.
Но, злобно и едко высмеивая сторонников и защитников «старого» толка, Феофан встретил в лице Стефана Яворского сильного и достойного противника.
 Видя единственное спасение от монаршего абсолютизма Петра в его устранении от престола, Церковь в лице радикально настроенного духовенства, примкнула к боярской оппозиции. Не остался в стороне от назревающего, как нарыв, заговора и царевич Алексей, который был втянут в опасный водоворот скрытого противоборства двух властных структур – Церкви и Царства против своей воли.

                ***
В 1714 году, после длительного пребывания за границей, Алексей Петрович вместе с супругой - принцессой Софьей-Шарлоттой вернулся в Россию. Подчиняясь воле отца, молодые поселились в Петербурге рядом с Петром и Екатериной. Обе женщины на тот момент были беременны. Разочарованный в своем старшем сыне Петр с нетерпением ожидал появления на свет мальчика. Отношения между Петром и Алексеем осложнялись с каждым новым днем.
Сохранилось более 40 писем, отправленных царевичем Алексеем из-за границы своему духовному наставнику Якову Игнатьеву в Москву.  Характер этой переписки, изобилующий многими таинственными намеками, предостережениями и недосказанностью, не оставляет никаких сомнений в том, что Алексей панически боялся своего родителя. Скрытность в письмах доходила до того, что адресаты вместо привычного литературного слога широко использовали «цифирную азбуку».
Боязнью и подобострастием проникнуты и все известные письма царевича к Петру. Еще задолго до его отъезда за границу, вскоре после того, как царь в бешенстве едва не пришиб сына за поездку к матери в Суздаль, друзья не на шутку стали опасаться за его жизнь.
В попытке угодить грозному родителю, Алексей обустроил свой малый Двор по образу и подобию большого царского Двора, окружив себя шумной и пестрой компанией. Демонстрируя отцу свой обновленный на западный манер образ мыслей и свободный от дремучих предрассудков образ жизни, царевич даже попытался, забавы ради, устроить нечто похожее на «всепьянейший» и «всешутейший» собор, наградив друзей безобидными кличками, такими как Корова, Молох, Грач, Бритый и другие.  Однако, как оказалось, скрывать свою истинную суть и играть роль достойного сына Алексею удавалось ценой большого внутреннего напряжения. Но о том знали лишь очень немногие близкие ему люди. Большую помощь в укреплении его духа и воли оказывал царевичу духовник Яков Игнатьев. Мягкий, глубокий и богобоязненный царевич никогда не расставался с Евангелием, предпочитая шумным пирам, маскарадам и парадизам спокойный и созерцательный образ жизни. Однако лишенный такой возможности и не имея сил противостоять деспотическому давлению родителя, он нередко искал утешения в алкоголе, постепенно превращаясь в загульного и беспробудного пьяницу.

                ***
Ничего не изменила в отношениях отца и сына и их новая встреча после долгой разлуки. Испытывая все тот же животный страх перед отцом, царевич, опасаясь, что тот заставит его изложить полученные им за границей знания на бумаге, причем немедленно, предпринял отчаянную попытку прострелить себе руку. Мучимый страшными душевными переживаниями, Алексей не единожды сознавался духовнику в том, что желает родителю смерти.  Понимая всю глубину личной драмы своего духовного сына, Яков Игнатьев, беря тяжкий грех на душу, доверительно отвечал: «Бог тебя простит! Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много».
Истории известны и чистосердечные признания самого Петра, который в своих откровениях и без малейшего в том раскаяния признавался приятелям, что не только бранил сына, но и «даже бивал его и сколько лет, почитай, не говорил с ним».
Лишенный постоянной поддержки протопопа Игнатьева, наезжающего в Петербург крайне редко и только по делам службы, Алексей близко сошелся с другой не менее примечательной личностью – Александром Кикиным.  Будучи когда-то в числе сторонников царя, Кикин имел неосторожность проштрафиться и попасть в опалу. Задетый немилостью Петра за живое и не умея подавить в себе досаду и злость на царя, Кикин очень скоро превратился из его единомышленника и друга в заклятого врага, примкнув к свите царевича.   Большое влияние на Алексея оказывала и его родная тетка Марья Алексеевна, которая, несмотря на все запреты сводного брата, продолжала поддерживать тайную связь с Евдокией Лопухиной. В числе близких и особо доверенных лиц царевича находился и его родной дядя по матери Авраам Федорович Лопухин.
В этих людях Алексей имел не только поддержку, но и черпал свои силы.
                ***
Впрочем, Петр, избегая неловких встреч с сыном и занятый возобновлением войны со Швецией, бывал в Петербурге нечастым гостем, а потому многое из того, что составляло смысл и образ жизни наследника, ускользало от его внимания.  Родные и близкие царя, не успевая следить за всеми его передвижениями, порой и не знали, где он в настоящий момент находится - в Ревеле, в Риге или командует флотом, одерживая свою единственную морскую победу при Гангеуде.  Появляясь в Петербурге всегда неожиданно, он в суете текущих дел и феерических празднеств успевает заметить только одно, что царевич, так и не усвоив немецкие нравы, большую часть времени проводит в праздном бездействии, блуде и беспробудном пьянстве. Но упрекая сына в никчемности и лености, Петр, на самом деле, кривил душой. Ведь это он сам своим собственным к нему пренебрежением, недоверием и ревностью исключил Алексея из всех сфер государственного управления, где бы он мог себя должным образом проявить и быть полезным отечеству.
Подозревая, что боярство и духовенство связывает свои надежды с будущим царствованием Алексея, и, опасаясь его, как соперника, Петр сделал все возможное, чтобы устранить сына со своего пути.
Наступил 1715 год, 12 октября.  В семье Алексея Петровича родился первенец. Новорожденного мальчика назвали Петром. А через несколько дней мать ребенка - принцесса Шарлотта, не справившись с осложнениями послеродовой горячки, оставила сиротами двух малышей: годовалую дочь Наталью и грудного младенца Петра. Алексей встретил оба этих события с одинаковым равнодушием.

                ***
А объяснялось подобное его состояние тем, что первые теплые и добрые чувства царевича к жене давно развеялись, уступив место рутине, семейным скандалам и отвратительным сценам ревности. Не могла милая, чуткая и правильно воспитанная принцесса, делая вид, что не замечает амурных похождений своего супруга, мириться с положением обманутой жены. Впрочем, личная жизнь царевича Алексея и в самом деле во многом повторяла беспутную жизнь отца. Не имея перед глазами положительного примера, невольный участник бесстыдных забав и содомских оргий, до которых Петр был большой охотник, превратили Алексея в жалкое подобие государя.  Даже новая пассия царевича - темная, необразованная, но грудастая и пышнотелая чухонка Ефросинья была по роду занятий и низости происхождения копией последней зазнобы царя - Марты Скавронской.
Петр злился на Алексея, но в его отношения с женой не вмешивался. Да и какие убедительные доводы в защиту святости брака он мог привести, если и сам был не без греха.  Бросив и удалив от Двора свою первую жену – Евдокию Лопухину, он на протяжении долгого ряда лет путался сначала с иноземкой Анной Монс, а потом женился на мариенбургской потаскухе – Марте Скавронской.
Повторяя семейную историю своего отца, Алексей уже давно добивался от Шарлотты развода, требуя, чтобы она вернулась на свою историческую родину.  В состоянии тяжелого опьянения, распуская руки и теряя контроль над собой, царевич во всеуслышание заявлял, что это Трубецкой и Вяземский навязали ему жену-чертовку. Сотрясая воздух вульгарными ругательствами и забывая об осторожности, он грозился посадить своих недругов на кол. «Близкие к отцу люди, - едва ворочая языком, говорил он, - будут сидеть на кольях. Петербург недолго будет за ними».
Когда же верные и преданные ему люди одергивали Алексея и предостерегали от опасности быть услышанным наушниками отца, царевич, входя в раж, кричал с не меньшим остервенением:
- Я плюю на всех, -  и уже сбавляя обороты, завершал, - здорова бы была мне чернь!
Чувствуя за собой большую поддержку в лице духовенства, Алексей, пренебрегая опасностью быть раскрытым и выданным государю, нередко, будучи в изрядном подпитии, заявлял:
- Как будет мне время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиереи – приходским священникам, а священники – горожанам, они тогда меня владетелем и учинят.

                ***
В близких друзьях Алексея ходили и многие знатнейшие сановники Москвы и Петербурга, даже и те, кто открыто состоял в ближайших сподвижниках его батюшки. Скрывая свою связь с царевичем и опасаясь, что о том станет известно фискалам, а потом и самому царю, Яков Долгорукий прямо предупреждал Алексея об опасности их встреч. «Пожалуй, ты ко мне не езди, - просил он царевича, - за мной смотрят другие». В друзьях наследника значились и князь Дмитрий Голицын, и Борис Шереметев, и четыре брата Нарышкиных, и даже давний сподвижник Петра князь-кесарь Федор Ромодановский. Не одобряя брак царя на женщине низкой, грязной, с богатым «полковым» прошлым, он не хотел признавать ее государыней.  Своим человеком в окружении отца, царевич считал и Бориса Куракина, который будучи женатым на Анне Лопухиной – родной тетке царевича, выказывал ему искреннее сочувствие и проявлял большую заинтересованность в его судьбе.
А судьба царевича во многом зависело от того, какого пола ребенка произведет на свет его мачеха – Екатерина Алексеевна.
И вот, спустя неделю после кончины Шарлотты, а именно 28 октября 1715 года царица Екатерина Алексеевна разродилась долгожданным мальчиком, которого счастливый отец в очередной раз назвал Петром.  Радости царя не было предела! Да и как ему было ни радоваться, если после смерти малолетних Петра и Павла в 1707 году, Екатерина, едва ли не каждый год беременная, всякий раз одаривала его одними дочерьми. Екатерина, Анна, Елизавета, Наталья, Маргарита и вот, слава богу, Петр! Однако к моменту рождению сына из пяти дочерей царя в живых остались только семилетняя Анна и шестилетняя Елизавета.
Появление в семье царя мальчика представляло для династии и Царства серьезную проблему, но более всего оно осложняло жизнь старшего сына Петра -  царевича Алексея. Так если до рождения младшего Петра, царь, не имея иного наследника, вынужден был мириться с присутствием в своей жизни нелюбимого сына от первого брака, то после 28 октября он дает своему раздражению полную волю. И первое, что он делает, это ставит Алексея перед выбором: либо тот берется за ум и вместе с ним продвигает начатое им дело, либо заявляет о своем отречении от престола.
Но каждым своим словом Петр лукавил!

                ***
Отдалив сына от себя, престола, от управления государством, царь не оставлял ему никакого иного выбора, кроме как объявить свету о добровольном оставлении Царства и удалении в монастырь.
 И тут возникает естественный вопрос. 
А могло ли подобное заявление царевича, если бы оно состоялось, в полной мере удовлетворить Петра? Думается, что нет!  Ведь отречься от престола и постричься в монахи не значит умереть! И Петр не без оснований опасался, что духовники и боярская элита, вызволив Алексея в один из дней из келейного небытия, сначала расстригут его, а потом возведут на Царство. А затем из Суздаля вся в белом явится опальная царица Евдокия, и престол окажется в руках Алексея. Не Петра! Нет! Алексея! И что тогда? Что будет с Катей – с Катериной, с детьми?   Петр старался о том глубоко не думать.
Вот и получалось, с какого боку ни зайди, а только мертвый царевич был Петру не опасен! Понимали это и все те, кто видел в Алексее единственную надежду отечества.
Понимал это и сам Алексей Петрович!
Понимал, но как избежать опасности - не знал! А потому, прислушавшись к рассуждению друзей, что клобук «не гвоздем к голове прибит» и что духовенство охотно избавит его от пострига, принятого по принуждению, «ни за какие вины», царевич объявил отцу о том, что согласен отречься от престола и принять монашество.
Но Петр, готовый к подобному заявлению сына, разъярился и потребовал невозможного, чтобы Алексей переменил свой нрав! Переменить нрав?! Разве не этого добивался Петр от наследника всю свою жизнь? Жестоко. Властно. Без любви. То приближая к себе, то отталкивая. И вот теперь, когда пришло время выбора, время исповеди перед собственной совестью, Петр колебался. Но и сам выбор и та исповедь, которая стояла за ним, были ему одинаковы страшны. И царь, давая себе отсрочку, в начале 1716 года покинул Россию.

                ***
Мучимый острейшими приступами подагры, которые с возрастом одолевали его все чаще, Петр, направляясь на воды, сначала рассчитывал побывать в Данциге на свадьбе своей племянницы Екатерины Ивановны с герцогом мекленбургским и только потом через Штеттин проследовать в Пирмонт для лечения.
Время, которое с отъездом Петра появилось у царевича Алексея, он мог бы с пользой потратить на благо Царства, но, не имея никакого конкретного поручения от отца, растратил его на кутежи и пьянки в дурной компании. Однако вместе с первым письмом от отца в сентябре 1716 года безмятежному ничегонеделанию наследника пришел конец.  Требуя от сына еще раз все обдумать и дать окончательный ответ, Петр писал: «дабы я покой имел в моей совести, чего от тебя ожидать могу? Буде первое возьмешь, - продолжал Петр, - то более недели не мешкай, ибо еще можешь к действиям поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши, куда и в какое время и день. … ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».
Не имея ни малейшей охоты поспевать к военным действиям, а более всего встречаться с отцом и снова быть униженным и прилюдно битым, Алексей в то же самое время противился и отвергал всякую мысль о пострижении и удалении от мира. Помощь в принятии решения пришла к Алексею с той стороны, откуда он ее менее всего ожидал. Как бы это странно ни выглядело, но в роли советчика рядом с Алексеем оказался давний любимец и близкий приятель Петра -  князь Александр Меншиков.
Каким образом ловкий и хитрый лис Меншиков вкрался в доверие к наследнику и внушил ему сладкую мысль о побеге, документально не установлено.  Еще труднее предположить, что идея побега исходила от самого Александра Даниловича! Разве мог он, зная крутой нрав царя, осмелиться действовать в обход его распоряжений или, что еще хуже, проявлять личную инициативу в деле государственной важности, каковым является вопрос о престолонаследнике. Прослужив Петру верой и правдой едва ли ни четверть века, знал он и ту цену, которую ему придется заплатить, если вдруг на него упадет, хотя бы тень подозрения. И, тем не менее, многие исследователи биографии царевича Алексея склонны именно Меншикова обвинять в том, что он подтолкнул его к роковому решению.  Что же касается летописных свидетельств данного эпизода в жизни царевича, то они излагают его туманно или вовсе обходят молчанием. Скорее всего, перебрав на одной из веселых пирушек лишнего, Алексей сгоряча сболтнул, что сбежит от отца, а Меншиков, прозрев в этой сорвавшейся вдруг с языка случайной мысли прямой путь наследника к собственной гибели, укрепил его в этом намерении. Он знал, что гибель Алексея более всех иных вариантов устроила бы царя.
Как бы там ни было, а, прихватив с собой Ефросинью и объявив всем, что собирается к отцу, который на ту пору покинул Пирмонтский курорт и находился в действующей армии, Алексей 26 сентября 1716 года выехал из Петербурга.

                ***
О том, что царевич отправляется за границу, знали многие. Впрочем, он ни от кого этого и не скрывал, а скорее, наоборот, с удовольствием оповестил о том даже Сенат.  Но в то, что он едет не к отцу, а бежит от него, были посвящены только очень близкие ему люди.  Из домашних в курсе всех планов царевича были его камердинер Иван Афанасьев Большой, да Федор Дубровский, из родственников - Авраам Лопухин, из друзей - Яков Долгорукий, Кикин и те немногие, кому он особенно доверял.
И надо же было такому случиться - в Любаве Алексей неожиданно встретился с возвращающейся из-за границы с лечения теткой Марией Алексеевной. Но, опасаясь открыться даже ей, царевич, напустив в глаза слезы, расплакался и посетовал на то, что «уж и себя не знает от горестей». Но к моменту расставания вдруг передумал и, наклоняясь к ее уху, невнятно прошептал, что был бы «рад куда скрыться». Утешая племянника, Мария Алексеевна сообщила ему, что из духовных лиц очень многие на его стороне, а это и архиерей Дмитрий и Ефрем, и митрополит Рязанский, и многие другие. «Петербург не устоит за нами, - добавила она, вспомнив пророчество Евдокии, - быть ему пусту!».
Тут же в Любаве Алексея встретил Кикин, который сообщил, что нашел для него надежное укрытие в Вене и что австрийский император расположен к нему и примет, как родного сына.
Только по прошествии нескольких недель, когда царевич так и не прибыл в указанное отцом место, в России начался настоящий переполох, связанный с розыском исчезнувшего наследника.
Побег Алексея стал большой тактической ошибкой заговорщиков, так как переводил процесс преемственности власти из семейной плоскости в разряд политических преступлений, угрожающих государственной безопасности.

                ***
В конце 1715 года, после великих семейных торжеств, связанных сначала с рождением внука, а потом сына, Петр серьезно заболел и по рекомендации врачей должен был пройти курс водолечения на курорте знаменитого французского городка Пирмонта. Однако к целебным водам Пирмонта, будучи в крайне тяжелом состоянии, царь вместе с сопровождающей его супругой, продвигался медленно. По настоянию пользующих его докторов Петр даже прервал свое путешествие и более, чем на два месяца задержался в Гданьске. Общая картина течения болезни была такова, что предполагала самый худший вариант развития событий. Опасаясь за свою жизнь, Петр вынужден был вплотную заняться вопросом престолонаследования. Имея горячее желание завещать Царство своему младшему сыну Петру и его матери Екатерине, царь тяготился старшим сыном и мучился в поисках подходящего варианта его устранения.  Отсюда проистекало и настойчивое адресованное к Алексею требование определиться с выбором будущего, и бесконечное число придирок, которыми Петр буквально терроризировал сына.  Но все это царь проделывал не напрямую, глядя ему в глаза, а подло и трусливо излагал в письмах, нагнетая общий психоз. Подобной тактики в свое время Петр придерживался и в отношениях с Евдокией, когда тоже в письмах из-за границы поручал князю Ромодановскому добиться от нее согласия на развод. Так ни с его ли молчаливого одобрения главный надзиратель царевича – Меншиков проспал побег своего подопечного?!

                ***
Зато Петр не дремал, и с первыми признаками облегчения, возлагая большие надежды в скорой войне со шведами на датского короля, поспешил в Данию. В мае 1716 года ему удается добиться от Фредерика IV согласия на высадку военного десанта в «самую Швецию», чтобы силой оружия принудить ее к миру.
Довольный успехами переговоров Петр возвращается к главной цели своей поездки за рубеж и держит путь в Пирмонт. Но тихая и размеренная жизнь простого обывателя наводит на него невероятную скуку.  И выдержав всего лишь три недели санаторного режима, который включал в себя питье минеральной воды, дневной сон и пешие прогулки с осмотром французских ландшафтов, Петр возвратился к привычному образу жизни.  Из Пирмонта он снова направляется в Данию, где вдруг узнает, что еще две крупных морских державы - Англия и Голландия, раздосадованные разбоем шведских пиратов на Балтийском море, выразили свою готовность поддержать Северный союз и выступить в войне против Швеции на стороне России. Впрочем, внезапная перемена, произошедшая в политических настроениях двух военно-морских хищниц, ничего общего с лирикой, как-то симпатии к Петру или к России, не имела, а диктовалась исключительно их экономическими интересами. Лишившись возможности беспрепятственно вывозить из России по морю такие крайне необходимые для флота товары, как мачтовый лес, пеньку и смолу, Англия и Голландия несли большие убытки.  Желание возместить их и вернуть захваченный шведами торговый путь, было тем единственным мотивом, который подвиг их примкнуть к военно-морской коалиции стран Северного союза.
В конце концов, когда все спорные вопросы, возникшие во время многосторонних переговоров, были успешно разрешены, ровную гладь угрюмого и холодного Балтийского моря перекрыла огромная армада кораблей четырех союзных держав - России, Дании, Англии и Голландии. Командовал объединенным Балтийским флотом русский царь, которого европейские монархи, принимая за равного себе, удостоили титула - Петр Первый.

                ***
Но, как оказалось, радость Петра, связанная с успехами русского дипломатического корпуса, и гордость за свой флот, которые он выказывал слишком открыто, оказались преждевременными.  Никто из стран – участниц Северного союза и не думал воевать всерьез. Будучи человеком прямым, грубым и не восприимчивым к частой перемене погоды на политическом небосклоне, Петр, веря союзникам на слово, замечал вокруг себя только желаемое и шел к намеченной цели напролом. Однако на четвертый день войны, когда вместо боевых обстрелов по противнику в воздух было выпущено множество холостых залпов, а капитаны дружественных держав выказали явное нежелание подчиняться главнокомандующему Петру Первому, он понял, что союзники к войне не готовы и всячески избегают открытого столкновений с противником.
 Полный провал военно-морской компании, подготовленной с такими невероятными трудностями, привел Петра в бешенство.  В этом состоянии его и застало письмо Меншикова с сообщением о том, что Алексей покинул страну и его настоящее местопребывания неизвестно. Полное многих неясностей письмо, между тем, содержало подробный отчет о событиях, предшествующих его отъезду.  И как ни странно, но в ответной корреспонденции царя не нашлось ни единого гневного слова в адрес Александра Даниловича, содержался один только наказ - разыскать и возвратить немедленно.  Но, и это тоже странно, долго искать Алексея не пришлось! Да и мест в Европе, где бы он мог укрыться от преследований отца, было немного.  Если исключить страны Северной коалиции, которые активно взаимодействовали с Петром, то оставалась только Австрия. А если вспомнить, что покойная жена царевича являлась родственницей австрийского императора, то один только венский Двор и мог служить беглецу надежным убежищем. Так что арифметика поиска была до чрезвычайности проста! Отправив по следу пропавшего царевича опытных сыщиков, царь без особого труда восстановил не только всю картину побега, но и те немногие хитрости, к которым Алексей прибегал, чтобы не быть узнанным. Более всех в поисках наследника отличился князь Веселовский.

                ***
И как бы ни был царевич изобретателен в попытке сбить преследователей с толку, но ему не помогли ни накладные усы, ни окрашенные в другой цвет волосы.  Пронырливый Веселовский установил и то, что Алексей подолгу в одном экипаже не засиживался, и то, что весь путь от Петербурга до Вены, он, сохраняя инкогнито, сначала представлялся русским офицером Коханским, а позже – польским кавалером Кременецким. Под этой фамилией он и подкатил 10 ноября 1716 года ко дворцу австрийского вице-канцлера Шенборна.
Теперь, когда в деле о побеге царевича все окончательно прояснилось, Петр не спешит вновь обрести блудного сына, а отправляется в Голландию, надеясь хотя бы там найти дипломатические подходы к завершению войны со Швецией. Сюда же по вызову царя пребывают и видные представители русского дипломатического корпуса - Петр Андреевич Толстой и Петр Павлович Шафиров. Проявив большую выдержку и гибкость, им удается установить дружеские контакты с французским Двором.  В попытке спасти своего давнего союзника Швецию от неминуемой катастрофы, Франция соглашается на роль посредника в мирных переговорах.
Последняя новость окрыляет Петра!
В приподнятом настроении он покидает Амстердам и 27 апреля 1717 года появляется во французском городке Дюнкерке. И пока русские дипломаты в большой секретности от союзников договариваются с правительством Франции о дальнейших совместных усилиях, направленных на восстановление мира со Швецией, Петр наслаждается осмотром парков и фонтанов Версаля, посещает королевскую мануфактуру по производству гобеленов, монетный двор и иные достопримечательности.  Успех переговоров превосходит самые смелые его ожидания! Но не только дипломатические усилия Франции заставили Карла ХII сложить оружие и начать переговоры о мире.  Потеряв большую часть своего войска и опустошив королевскую казну до последней кроны, он вынужден был внять здравому смыслу и прислушаться к   мнению Франции.  В итоге, окончательный мир России со Швецией был установлен только в 1721 году, уже после смерти Карла ХII.
Успешное сотрудничество политических и дипломатических кабинетов двух стран - России и Франции в направлении прекращения долгой, длиною в двадцать лет войны между Россией и Швецией развязало Петру руки. Но из Парижа Петр проследовал не домой, как намеривался в начале, а отправляется подлечиться на французский курорт   Спа, где принимает известные своими целительными свойствами местные минеральные воды. От постоянного нервного напряжения, длительного пребывания в седле и излишеств в напитках и яствах царь снова почувствовал себя больным.

                ***
В свой любимый Петербург, после двухлетнего отсутствия, Петр возвратился только в октябре 1717 года.  А в январе следующего 1718 года, ожидая возвращения Алексея, укатил по накатанному санному пути в Москву. Именно здесь, в старой столице, которая время от времени использовалась царем как лобное место для порки, для показательных кровавых месс, свершаемых над своими врагами, он решил с корнем вырвать, навсегда истребить из сознания сторонников праотеческой старины сладкую мечту о реставрации Русского царства.
А это значило, что судьба Алексея была Петром уже решена!
Полагая, что болезнь Петра обострилась и плохо поддается современным методам лечения, противники царя надеялись, что живым из-за границы он уже не вернется. Зато сторонники государя, чья жизнь напрямую зависела от его жизни и от его доброго здравия ожидали его возвращения с нетерпением.
 И если первые, надеясь остановить запущенную Петром европеизацию страны, мечтали возвести на Царство единственную свою надежду - царевича Алексея, то вторые, опасаясь быть низвергнутыми и призванными к ответу за чинимые ими беззакония и произвол, готовы были пойти на все, чтобы этого не допустить.
Обе стороны готовились к схватке не на жизнь, а на смерть.
Сегодня, обращаясь взглядом в прошлое, трудно себе представить, какие именно из нововведений отца продолжил бы развивать Алексей, а что было бы отброшено им за ненадобностью. Вполне вероятно, что царствование Романовых-Лопухиных было бы более стабильным, но менее успешным.  Возможно, что Церковь получила бы редкий шанс преодолеть раскол!  Быть может Алексей, будучи по-европейски широко и всесторонне образованным, сумел бы отделить зерна от плевел и сохранить в самобытной русской культуре то самое ценное, что идет от души русского человека, что собственно и является его душой. Ведь не за то же, что Петр строил корабли и завоевывал для России море, ненавидел русский народ царя, а за то, что он вместе со старым «рухлом» вытряхивал из русского человека и его душу. 
Но у истории свои пути, свои промыслы!

                ***
Впрочем, первое время казалось, что побег царевича завершится удачно.  Во-первых, он смог беспрепятственно преодолеть весь путь из Москвы в Австрию, а во-вторых, венский Двор принял наследника русского престола со всеми приличествующими его сану почестями. К тому же для Европы бегство принцесс и принцев от своих коронованных родственников было явлением привычным. И то, что царевич, опасаясь за свою жизнь, попросил убежища у   своего августейшего родственника - австрийского императора, выглядело вполне по-семейному.  Тем более, что в доверительной беседе с вице-канцлером Шенборном, Алексей прямо заявил, что царь, настраиваемый против него царицей и князем Меншиковым, склоняет его к отказу от престола и вслед за тем к добровольному пострижению.  Признался Алексей и в том, что, не имея охоты к солдатчине, готов был проявить себя в управлении государством, но не получил такой возможности. И самое главное, Алексей понимал и потому не заблуждался относительно тайных намерений отца, в отношениях с которым, до того дня, как царица родила сына, если и не было любви, то и вражды тоже не водилось.  Открывая многие подробности своей личной жизни, царевич с горечью признавался, что отданный на воспитание и под надзор Меншикова, он проводил большую часть времени в праздном бездействии. Более того, принуждаемый Алексашкой к питью и, не имея возможности ускользнуть из-под его контроля, он вынужден был, расстраивая свое здоровье, принимать участие в отвратительных оргиях, пирах и пьянках.  Много нелестных слов сказал Алексей и о мачехе, которая поддерживая дурные наклонности отца, лестью и лаской добивалась от него исполнения любой прихоти. Поверить в правдивость переживаний молодого государя вице-канцлеру было нетрудно – Европа не только была наслышана о дурных манерах и наклонностях русского царя, но и имела возможность их не однажды наблюдать.
Выслушав горестную историю жизни наследника русского престола, Шенборн изложил ее императору, а тот, в свою очередь, донес информацию до ближайших советников.  Обсудив причины, побудившие царевича покинуть отечество и искать пристанища на чужбине, совет принял решение   предоставить Алексею Петровичу, как законному наследнику русского престола, охрану, защиту и надежное убежище. Таким убежищем оказался для Алексея Тирольский замок Эренберг, где он и должен был тайно пребывать под видом государственного преступника.

                ***
А то, что царевич не солгал ни единым словом и относительно общей нестабильности в стране, венский Двор знал и без него. По многим поступающим из России сообщениям, наследника действительно поддерживала значительная часть духовенства, боярства и даже отдельные гвардейские и солдатские полки. Интересным, с этой точки зрения, можно считать письмо некоего проживающего в Петербурге иностранца Плейера, который доносил, что оставшиеся в России друзья царевича пребывают в постоянном беспокойстве за его судьбу, что в обществе чувствуется всевозрастающее напряжение, особенно в солдатских полках.  Докладывал Плейер и о том, что солдатня, доведенная жестокой рекрутчиной до отчаяния, готова встать на сторону Алексея, освободить его мать - царицу Евдокию и не впустить Петра в Россию. Одним словом, писал Плейер, «здесь все готово к возмущению!»
Но и посланные по следу царевича ищейки зря времени не теряли. Установив точное местопребывание беглеца, Веселовский - русский дипломат при венском дворе, выхлопотав в марте 1717 года личную аудиенцию у австрийского императора, вручил ему собственноручное послание Петра. Не желая ссориться с императором и огульно обвинять его в укрывательстве сына, царь решил поиграть с ним в кошки-мышки.  Описывая долгий перечень событий, Петр как бы, между прочим, известил его и о том, что царевич Алексей «незнамо куды скрылся», но вместе с тем он давал понять адресату и то, что знает, где это «куды» находится.
Но австрийский Двор, заняв уклончивую позицию и делая вид, что русские беды его не касаются, тянул время. Когда же через месяц под давлением неопровержимых доказательств имперское правительство вынуждено было снять маску и перестать притворяться, австрийский король Карл VI сообщил Петру, что царевич находится в его владениях, что с ним все в порядке и что его жизнь вне опасности. Однако, изобилуя многими любезностями, письмо не содержало главного ответа: выдаст Вена царевича или нет. И пока между Москвой и Веной шла интенсивная переписка, австрийские дипломаты, спасая царевича от разъяренного отца, перевезли его, в условиях строжайшей секретности, из Эренберга в Неаполь.

                ***
Но вскоре и новое местопребывания царевича стало известно Петру.  Больше всех на этот раз повезло Алексею Румянцеву! Это он, опасаясь царского гнева, ни на минуту не выпускал из виду крепость Эренберг и все происходящие на ее территории передвижения.  Не имея более охоты сдерживать себя, Петр сухо, по-армейски прямо заявил в очередном послании императору, что располагает исчерпывающей информацией обо всем, что касается его сына, начиная со дня его отъезда и заканчивая Неаполем. Письмо Карлу VI должен был вручить один из опытнейших и хорошо известных на Западе дипломатов Петр Толстой.
Понимая, что дальнейшее препирательство бессмысленно и что оно умаляет авторитет страны, венский Двор позволил Толстому и Румянцеву встретиться с Алексеем.  Но предварительно они должны были пообещать, что в отношении царевича не будет применено никакого насилия. А это означало, что Алексей может покинуть Австрию только по доброй воле.
Но уговорить насмерть перепуганного царевича вернуться к отцу оказалось не так-то просто. И Толстому потребовалось немало изворотливости для того, чтобы, придумывая при каждой очередной встрече новую ложь, войти к наследнику в доверие и вырвать от него согласие на отъезд.  Ручаясь царевичу своей головой в том, что отец не только готов простить его, но и готов позволить ему после добровольного отречения от престола жить частным образом в своих имениях вместе с Ефросиньей, Толстой добился своего. Алексей начал собираться в дорогу.
Путь от Неаполя до Москвы в сопровождении надежной охраны и пригляда со стороны Толстого и Румянцева обоз царевича преодолел за три с половиной месяца.  Но весть о том, что отец встречает его не в Петербурге, а в старой столице, славной кровавым террором и жестокими стрелецкими казнями, лишило Алексея сладких иллюзий о примирении с отцом и будущем семейном счастье. 

                ***
Первая встреча отца с сыном после почти двухлетней разлуки состоялась 3 февраля 1718 года в присутствии большого скопления придворных вельмож, сенаторов, генералитета и духовенства. Впервые за последние восемь лет москвичи увидели и самого царя, и его наследника не врозь, как обычно, а вместе.
Зная о слабоволии сына и отсутствии в его характере крепкого внутреннего стержня, Петр был уверен, что одним своим видом заставит Алексея говорить и выдать имена всех тех, кто толкнул его на столь дерзкий поступок.  Едва сдерживая себя от желания в ту же самую минуту унизить, избить, растоптать сына, а вместе с ним и тех других, кто за ним стоит, Петр, не оставляя царевичу надежды на прощение, подступил к нему с главным вопросом: - «Зачем не внял ты моим предостережениям? Кто мог посоветовать тебе бежать?»
Покупаясь на обещание отца сохранить ему жизнь и отпустить вместе с душенькой Ефросиньюшкой на волю, Алексей готов был во всем признаться при условии, что их разговор будет происходить с глазу на глаз и сохранится в тайне. Однако вскоре сломленный морально и физически он не только выдал всех своих друзей, а это Яков Долгорукий, Борис Шереметев, Дмитрий Голицын, Борис Куракин, Александр Кикин, но и многих других, кого трудно было заподозрить в заговоре. В общей сложности в застенках Тайной канцелярии после «задушевного» разговора Петра с сыном оказалось более 130 человек, большая часть которых составляла знаменитую плеяду «птенцов гнезда Петрова». Но и после того, как имена заговорщиков были названы, а манифест об отречении подписан и предан огласке, несчастный царевич продолжал содержаться в застенке.
Обнаружив с помощью Алексея невидимые нити заговора, о размахе которого Петр и помыслить не мог, он отсылает в Петербург к Меншикову одного курьера за другим. Царь требует, чтобы все петербургские сообщники царевича были взяты под стражу, закованы в цепи и доставлены в пыточную избу Преображенского.  Среди арестованных оказывается и бывший соратник Петра, а ныне пособник царевича – Александр Кикин. По приказу Петра, Меншиков начал пытать его прямо в Петербурге, а затем полуживого доставил царю.

                ***
Подозревая, что царевич утаил большую часть правды о заговоре, Петр встретился с сыном на следующий день 4 февраля во второй раз и предложил ему честно ответить на целый ряд вопросов, имеющих прямое отношение к происходящему.  Угрожая Алексею жестокой физической расправой, Петр, наконец-то открыто, не скрывая своей ненависти к сыну, предупредил его, будто врага: - «А ежели что укроешь, а потом явно будет – на меня не пеняй!».  Понимая, что он попал в ловушку, из которой ему на волю никогда живым не выйти, Алексей в исступлении оговаривал себя более, чем был виноват на самом деле.
Так отвечая на вопрос царя: «Пристал бы он к бунтовщикам при жизни отца?», Алексей не стал запираться и выложил начистоту: «А хотя б и при живом прислали по меня, когда бы они сильны были, то б мог и поехать!»  Не скрывал царевич и того, что, когда до него дошла ложная весть о восстании в России против власти Петра, он был рад и, ликуя, потирал руки.  Желая хоть как-то досадить отцу, он, отвечая на вопрос: «Что бы он делал, если бы ему посчастливилось стать самодержцем всея Руси», не задумываясь, признался, что непременно бы вернулся к старым порядкам, к старой столице и людям, придерживающихся старых русских обычаев.
14 июня без надобности, без острой необходимости перенесший ни одну пытку и тяжелейшие физические истязания Алексей был перевезен в Петропавловскую крепость и помещен в Трубецкой раскат.
Лицемерно оправдывая себя тем, что он не может «сам свою болезнь лечить», Петр попытался заставить Церковь определить Алексею наказание, но его попытка не увенчалась успехом.  Давая Петру разъяснения о том, что решение вопроса о виновности Алексея находится в юрисдикции гражданского суда, а окончательный вердикт – казнить или помиловать выносится исключительно по воле самого государя, Церковь отказалась участвовать в позорном и по преимуществу постановочном судилище.   А чтобы царю было неповадно и впредь обращаться к ней с подобными предложениями, она предусмотрительно подкрепила свой отказ соответствующими примерами из Библии и Священного писания.

                ***
Понимая, что на этот раз ему не удастся, прикрываясь как некогда чужими именами, остаться в тени, Петр передал дело на доследование в Сенат.  Признаваясь во всем и в том, чего от него уже и не требовалось, весь в синяках и кровоподтеках Алексей, еле стоя на ногах, с упрямством обреченного повторял, что он добивался бы «наследства даже и вооруженной рукой, и при помощи цесаря».  Сделанное Алексеем заявление, лишив Петра рассудка, заставило его с еще большей жестокостью истязать приговоренного к смертной казни сына. Не выдержав пыток, Алексей назвал новые имена. В их число попал и родной дядька Алексея – Авраам Лопухин.
За долгие годы правления Петра семейство Лопухиных, начиная с пострига Евдокии, подвергалось постоянным притеснениям и   физическому истреблению. Достаточно вспомнить старших дядьев Евдокии – Петра Большого и Петра Меньшого, пытанных и казненных царем самолично по надуманным обвинениям.
Из всех оставшихся в живых Лопухиных наибольшим влиянием при дворе пользовался младший брат опальной царицы - Авраам Федорович Лопухин, женатый на дочери большого и очень важного на Москве человека - князя Федора Ромодановского.  Замещая молодого Петра во время его первого путешествия на Запад, Ромодановский не просто управлял страной, он носил титул «великого государя», а его дочь – Феодосья, соответственно, титул «великой цесаревны».
Но не только близкое родство с князем обеспечивало Аврааму спокойное и безоблачное существование вне подозрений царя. Обладая недюжинным умом и многими талантами, Лопухин вполне бы мог занять одно из первых мест в ряду выдающихся деятелей Петровой эпохи, но неподходящая фамилия, с одной стороны, и твердая приверженность к традиционной старине, с другой, навсегда развели его с царем.
Получив в Италии прекрасное образование и имея неплохие навыки корабельного строительства, Авраам, тем не менее, никогда не привлекался царем к созданию флота.  Не желая видеть в лице Авраама живой упрек и постоянное напоминание о противной всему его существу Евдокии, Петр, отдаляя от себя Лопухина, успешно использовал его на иных видах службы в приказных ведомствах Москвы.
Считая царицу Евдокию невинно пострадавшей и изгнанной с престола не по церковному закону, Москва, почитая ее государыней, с особым уважением относилась и к ее брату. Влияние Авраама Лопухина на Москве среди родовитого боярства и духовенства не имело себе подобных.   Считался с ним даже такой верный и испытанный соратник Петра, как князь Ромодановский.

                ***
Но и на Авраама нашлись анонимные жалобщики, которые в 1708 году, рассчитывая остаться неузнанными, подбросили Петру подметное письмо. В нем они обвиняли боярина Лопухина в том, что он забрал на Москве большую силу, всем завладел и правит суд по своему разумению.  Авторы доноса, сетуя на то, что в Москве без царя порядка нет и что жены боярские немецких платьев и париков не носят, перечисляли и другие, более серьезные вины боярина. Так главная провинность Лопухина, по мнению жалобщиков, заключалась в том, что Лопухин и его сродники укрывают беглых крестьян, а не выдают рекрутам, как того требует закон.
Но тогда царь, не желая ссориться с Ромодановским, оставил этот донос без рассмотрения. Зато теперь, вымещая на Лопухине всю накопившуюся за долгие годы ненависть, он пытал и мучил его с особым пристрастием.  Не мог царь простить Аврааму и того, что тот, будучи близок к царевичу и зная не только мельчайшие подробности его побега, но и место его тайного прибежища, не заявил о том даже и тогда, когда поиски беглеца уже начались. Плохую службу сослужило Аврааму и сделанное им под нескончаемыми пытками признание в том, что все эти годы, несмотря на строжайшие запреты царя, он поддерживал регулярную связь с Суздалем и вел постоянную переписку со своей опальной сестрой.
Следствие установило и то, что Авраам Лопухин и его многая родня, принимая на веру тайное пророчество игумена Досифея, ныне митрополита Ростовского, о том, что «быть Евдокии царицей», объединило вокруг себя всех недовольных царствованием Петра.
Вытянув из Лопухина плетьми и клещами все известные ему сведения о заговоре, правительственный Сенат приговорил его осенью 1718 года к смертной казни колесованием.  В устрашение иным заговорщикам казнь опасного государственного преступника Авраама Лопухина состоялась 8 декабря 1718 года в новой столице России – в Санкт-Петербурге.  Ради такого «торжественного» случая царским палачам пришлось даже позаимствовать у Адмиралтейства длинный железный шпиль. Водрузив на него отрубленную голову казненного, палачи выставили ее на площади Съестного рынка рядом с исковерканным и переломанным на колесе телом Авраама, надеясь, что она будет наводить ужас на всех злоумышленников.
Вместе с Авраамом Федоровичем Лопухиным по делу царевича были привлечены и подвергнуты «пытошному дознанию» двое его сыновей - Федор и Василий, родная сестра - княгиня Анастасия Федоровна Лопухина, в замужестве Троекурова, и их родственник - Степан Иванович Лопухин. Не пощадил Петр и свою бывшую жену Евдокию.  В спешном порядке она была доставлена из Суздаля в Москву и мучима наравне со всеми остальными в Преображенской пыточной избе.

                ***
В отличие от царевича Алексея, за которым в исторической литературе закрепился штамп человека слабого духом и телом, но который даже под страшными пытками ни единым словом не обмолвился о своей матери, Авраам Лопухин оказался не на высоте. Предоставив следствию новые, ранее не выявленные обстоятельства заговора, он надоумил царя привлечь к делу и свою бывшую жену Евдокию. Предполагая, что бегство царевича за границу не обошлось без ее участия, Петр отправил в Суздаль с розыском капитана - поручика лейб-гвардии Преображенского полка                Г.Г.Скорнякова-Писарева. В именном Указе, выданном порученцу, сказывалось: «Ехать тебе в Суздаль и там в кельях бывшей жены моей и ея фаворитов осмотреть письма, и ежели найдутся подозрительные, то по тем письмам, у кого их вынул, взять за арест и привести с собою купно с письмами, оставя караул у ворот».
Внезапный приезд в Суздаль царского курьера из Москвы застал инокиню-княгиню в кельях Покровского монастыря врасплох. И она как была в телогрее и повойнике, так и предстала перед капитаном-поручиком. Осмотр сундуков, произведенный командиром гвардейцев на скорую руку, выявил, что в них и в помине нет никакой монашеской одежды, зато довольно много дорогих и разнообразных по расцветке кунтушей, платьев и платков. Удалось Скорнякову-Писареву обнаружить в   царицыных сундуках помимо нарядов и «мехового рухла» две весьма любопытные бумаги, при виде которых царица оробела и даже попыталась вырвать их из рук капитана.
Внимательно изучив подозрительную находку, курьер прочитал на одной из них следующее: «Человек ты еще молодой. Первое искуси себя в поте, в терпении, в послушании, воздержании брашна и пития. А и здесь тебе монастырь. А как придешь достойных лет, в то время исправится твое обещание».
Прозрачность письма не оставляла сомнений в том, что адресовано оно было царевичу Алексею.
Исполненный служебного рвения капитан, возбужденный удачным началом розыска, продолжил поиски в надворной Благовещенской церкви, которая, примыкая к келье Евдокии, имела в нее крытый проход.  Найденная на жертвеннике в алтаре «таблица», в которой инокиня Елена упоминалась, как «благочестивейшая великая государыня Евдокия Федоровна», навела Скорнякова-Писарева на мысль, что дело в Суздале нечисто.  Завершив едва начатое расследование, Писарев повез Евдокию Федоровну в Москву.
Всего по подозрению в заговоре против Петра в Суздале было арестовано 45 человек.
Напуганная до чрезвычайности Евдокия еще с дороги написала царю покаянное письмо, в котором чистосердечно призналась, что хоть в 1698 году и была тайно пострижена в монашество, но, через полгода, сняв постриг, переоделась в мирское платье и с тех пор   жила в монастыре вольно. Умоляя Петра простить ее, она   клятвенно обещала, что до самой смерти своей будет молить Бога за него и примет иночество с покорностью.
Но если слезные мольбы и помогли Евдокии избежать верной смерти, то пыточные дознания ей пришлось перенести наравне с остальными узниками. Доставленная в Москву с первой партией арестантов, она   была передана в руки преображенских палачей. Среди арестованных заговорщиков оказался и дослужившийся до генерала Степан Глебов, которого выдала следствию завистливая сводня Каптелина – черница из того самого монастыря, в котором отбывала изгнание опальная Евдокия.


                ***
Считая, что гордость и упрямство только усугубят ее страдания, Евдокия скоро призналась Петру в своей давней любовной связи с Глебовым.  В покаянной записке царю, она, не щадя ни себя, ни своего бывшего возлюбленного, писала: «Я, бывшая царица, старица Елена … со Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что с ним блудно жила, в то время как он был у рекрутского набору, и в том я виновата, писала своею рукою я, Елена».
Глебов подтвердил показания Евдокии, но отказался покаяться и просить у государя прощения. Он любил Евдокию и теперь в ее несчастье.
Но царь, не доверяя показаниям своей бывшей жены, приказал палачам поработать над генералом с особым усердием. И палачи расстарались - они пытали и жгли Глебова огнем и раскаленным железом, заламывали   руки на дыбе, секли по обожженной спине кнутом.  Но все было напрасно! Признавая свою любовь к Евдокии, генерал начисто отрицал свое, да и ее участие в заговоре против царя. А ведь он знал немало и мог, избегая невыносимых истязаний, выдать свою возлюбленную мучителям. Но он не сделал этого и до последнего дыхания защищал жизнь царицы.
Как следует из записок некоего иностранного наблюдателя по фамилии Вильбуа, Глебов настолько стоически держался на допросах, что даже «среди ужасных пыток, которые он терпел по воле и в присутствии царя шесть недель кряду», он не проговорился, чем и уберег Евдокию от тяжелейших испытаний.  Истерзанный и изувеченный палачами до неузнаваемости, Глебов был посажен на кол, установленный посреди Красной площади. Но и в тот момент, испытывая непреодолимое отвращение к царю, он запекшимися от крови губами произнес: «Ты сколь жесток, столь и безрассуден».
Петр не казнил Евдокию.
Ее открытое признание в том, что в 1698 году она действительно была пострижена с именем Елена, имело для Петра огромное значение.  И оно стоило того, чтобы сохранить ей жизнь!  Ведь официального развода со своей первой женой царь из-за противодействия со стороны Церкви не имел, а значит, не мог жениться во второй раз! Вернее, мог, но при условии, что первая супруга добровольно оставила мир и приняла монашеский постриг.  И если бы вдруг Евдокия, проявив стойкость, заявила, что была принуждена к пострижению Петром, то второй брак царя в глазах мировой общественности был бы признан незаконным, а объявленный наследником 3 февраля 1718 года малолетний Петр Петрович, сын Екатерины и Петра, незаконнорожденным.  Но у Петра уже были двое незаконнорожденных детей, дочери Анна и Елизавета, которые появились на свет задолго до того дня, когда Петр и Екатерина обвенчались.
Именно по этой причине все хлопоты царя об устройстве брака его младшей дочери Елизаветы с Людовиком XV зашли в тупик. Известно, что регент Франции Филипп Орлеанский счел этот союз недостойным дома Бурбонов. 

                ***
Таким образом, оставляя Евдокию в живых, царь в первую очередь видел в ней живое доказательство законности своего второго брака и рождения сына – Петра.  Правда, вскоре после описываемых событий малолетний Петр умер, а царь, не желая более ничего знать и слышать о Евдокии, выбрал ее новым местом заточения монастырь-тюрьму на Новой Ладоге, приказав надзирателям держать государственную преступницу на хлебе и воде в холодной камере без окон. Из всех слуг, что ей дозволено было иметь, при ней неотлучно находилась только карлица Агафья. Но ничто: ни северный холод, ни горькие печали, ни суровые надзиратели, ни долгое одиночество не сломили несчастную государыню. Проявив невероятную силу духа и жизненную стойкость последняя русская царица - Евдокия Федоровна Лопухина не только пережила своих мучителей, но и вышла на волю.
Правда, вскоре после смерти Петра в 1725 году в ее судьбе изменилось немногое. Пришедшая к власти Екатерина, не питая к ладожской узнице ни сострадания, ни жалости перевела старицу Лопухину в Шлиссельбург и, не без некоторой издевки, поместила ее в тесную, сырую и холодную камеру с небольшим оконцем, обращенным в сторону Алексеевского равелина, где при весьма загадочных обстоятельствах погиб ее единственный сын Алексей. Выйти на волю горемычной узнице Шлиссельбурга, содержавшейся в крепости без права встреч и переписки, удалось только после смерти Екатерины и воцарения родного внука - Петра Алексеевича в 1727 году.
Она поселилась в Москве в Новодевичьем монастыре в знакомых ей с детства палатах, а позже перебралась в Воскресенский монастырь в Кремле. Пообещав Петру «до самой своей смерти молить Бога за него», она никогда более не снимала своего иноческого платья, отказавшись после смерти внука в 1730 году занять царский престол. В августе 1731 года старица Елена в возрасте шестидесяти двух лет тихо скончалась в своей келье, оставив о себе в народе печальную, но достойную память, как о последней русской царице.
Объединяя Суздальский и Московский розыск в одно дело, Петр так и не сумел установить связь Алексея с «бородачами», как он презрительно называл противников церковной реформы.

                ***
Будучи непримиримым борцом со староверием, с древнерусскими обычаями и домостроем, Петр – прагматик видел в «больших бородах» не просто закоренелых консерваторов, а обыкновенных бездельников.  Зная, что православная Церковь отчаянно противится его нововведениям и живым словом проповеди воздействует на умы и сознание людей, царь прилагал немало усилий для того, чтобы лишить священство такой возможности.  Но до тех пор, пока Церковь, обращаясь к общественности, выступала от первого лица и имела на это право, он был бессилен ей что-либо запретить или что-либо навязать против ее воли.  Вот потому Петр так и симпатизировал протестантизму, что при этом вероисповедании роль Церкви в делах государства формальна.  Только монарх, один в двух лицах, глава государства и одновременно глава Церкви самодержавно решает, что правильно для страны и что полезно для общества.   Вынашивая в уме навязчивую идею о превращении православной Церкви в протестантскую, Петр давно подыскивал в духовной среде подходящего человека, который бы, возглавив Церковь, умело повел ее заданным фарватером.
 А для этого ему сначала нужно было вырвать из неувядающего сада Церкви ее самый здоровый цвет, ее совесть, ее надежду и своих самых стойких противников, которые смутили   душу Алексея   сладкой мечтой о престоле.
И такие враги нашлись! 
Первым, кто предстал пред суровым судом царя, был широкоизвестный в московских кругах провидец и пророк, ныне Ростовский митрополит, а в прошлом суздальский игумен – Досифей (Глебов).
Его выдал палачам не выдержавший жестокого допроса сын генерала Степана Глебова – Андрей.  Рассказав под пытками, что его отец состоял в крепкой дружбе не только с ризничим Суздальского Покровского монастыря – Петром, но и с ключарем и духовником опальной государыни Федором Пустынным и с митрополитом Ростовским Досифеем, он вручил Петру в руки ту самую недостающую нить заговора, о которой так мечтал.  Пытаясь избежать еще больших мучений, Андрей предал все, о чем, мужественно перенеся бесчеловечные истязания, умолчал его отец.  Припоминая о том, что встречи отца с духовниками носили тайный характер, он обмолвился и о «цифирных письмах», которые были у них в ходу.

                ***
Все названные Андреем Глебовым духовные лица были арестованы и переданы в руки палачей.  Не выдержав бесчеловечных истязаний, Досифей признался во всем: и в переписке с бывшей царицей, и со сводной сестрой Петра – Марией Алексеевной и с Авраамом Лопухиным. Харкая кровью, митрополит не утаил и того, что, желая Петру смерти, неоднократно пророчествовал, что царь в скором времени умрет и что «быть царевичу Алексею на царстве».
Из допроса церковников выяснилось, что помимо названных лиц, был у Евдокии Федоровны и еще один доверенный человек - юродивый богомолец Михайло Босой, который под видом странника доставлял бывшей царице весточки и подарки от родственников из Москвы.  Имея редкую возможность беспрепятственно передвигаться по стране, не вызывая у встречных никакого подозрения, юродивый постоянно держал царицу в курсе всех московских дел.
Большую подмогу следствию в установлении причастности Церкви к делу царевича, оказала и обнаруженная сыщиками переписка Алексея с русскими архиереями. Так в поле зрения дознавателей попали митрополит Крутицкий Игнатий Смолой, митрополит Киевский Иоасаф Кроковский, протопоп Яков Игнатьев и другие.
Судебное разбирательство над священниками, изменившими государю, было поручено Архиерейскому церковному суду.  Остро реагируя на предъявленные   духовникам обвинения, зачитанные Петром Толстым перед соборной аудиторией, митрополит Досифей заявил: «Только я один попался… Посмотрите, и у всех что на уме!? Извольте пустить уши в народ, что в народе говорят?»
Но, что говорят в народе, Собор в данный момент не интересовало.  Не имея возможности оспорить предъявленные суду доказательства измены, совершенной Досифеем, Собор вынужден был отлучить митрополита от Церкви.  В итоге он был расстрижен, лишен священства и с мирским именем Демид распят на дыбе на следующий день после Собора по приговору гражданских властей. Вместе с ним были казнены и расстриженные Собором протопопы - Федор Пустынный и Яков Игнатьев.
Избежать несмываемого позора «извержения» из духовного сана и последующей жестокой казни удалось только двоим священникам - Киевскому митрополиту Иоасафу, он умер от сердечного приступа по дороге в Москву, и Крутицкому Игнатию Смоле.  По старосте лет он был пощажен и изгнан со своей кафедры на покой в Нилову пустынь.

                ***
Против местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского следствие не выявило каких-либо конкретных улик, но Петр знал, что партия Алексея принимала его за своего и рассчитывала, что именно он снимет с царевича монашество, если его пострижение состоится.
Стараясь придать Суздальскому делу широкую огласку, Петр распорядился о том, чтобы в стране был напечатан и распространен «Манифест» или сделано объявление с освещением всех обстоятельств раскрытого заговора.  Основой для публикаций должны были послужить материалы розыска. Изданный вскорости «Манифест» был зачитан в столовой палате при членах Освященного собора, при министрах, людях духовного и гражданского звания, а также в присутствии Царского Величества.  Тираж «Манифеста» составлял 1940 экземпляров и расходился в лавках по цене 4 алтына.
Впрочем, в царствование Петра II – внука Евдокии Федоровны Лопухиной Верховный тайный суд, издав Указ о восстановлении чести и достоинства царицы, потребовал под страхом смерти изъятия всех порочащих ее имя документов. Изданные царем «Манифесты» от 5 марта 1718 года разыскивались, изымались и немедленно уничтожались.

                ***
Что же касается самого Петра, то успешно завершив Суздальский и Московский розыски, он пробыл в состоянии покоя и семейного счастья очень недолго, потому что уже в следующем 1719 году объявленный наследником четырехлетний Петр Петрович скончался, как и все рожденные до него в семье мальчики. И даже то, что Екатерина снова была беременна, и повитухи пророчили ему рождение наследника, более не радовало   Петра.  Да и какой толк был ему от этих беременностей, если все сыновья Екатерины рождались слабыми, болезненными и нежизнеспособными.  А Екатерина, едва успев оплакать смерть Петра последнего, родила снова сына, и он снова был назван Петром. Кстати, в семье Екатерины и Петра это имя давалось уже третьему наследнику, но и он, повторив судьбу своих братьев, носил его недолго.  В 1723 году трехлетний Петр   умер.
Со смертью последнего ребенка вопрос о престолонаследнике вновь приобрел особую остроту. В поисках достойного приемника Петр какое-то время внимательно присматривался к своему девятилетнему внуку Петру – сыну казненного царевича Алексея.  Но внешнее сходство с родителем и опасение, что он своими убеждениями схож с отцом, отвратили от него царя.
Что же касается двух дочерей Петра – Анны и Елизаветы то, испытывая к ним самые нежные отцовские чувства, он никогда не видел в них продолжательниц своего дела. Девочки казались ему слишком податливыми и хрупкими для того, чтобы твердой волей и жесткой рукой вести корабль государственного управления намеченным курсом.

                ***
Не имея более никого из родных по крови, на кого бы стоило обратить внимание, Петр стал подумывать о том, что единственный человек, кому он может завещать Царство, это его бесценная Екатерина. Трудно поверить, что он и в самом деле так высоко оценивал таланты своей подруги. Скорее он готов был пойти на такой шаг от безысходности. Да и не Царство он собирался ей оставить, а людей, которым верил, с которыми прошел трудный жизненный путь, с которыми начинал переустраивать страну.  Но одно дело вести людей за собой и совсем иное передоверить их другому поводырю.  Мало кто из близкого окружения царя почитал в Екатерине царицу. Зная истинную цену этой случайной в жизни Петра женщине, многие из верных его соратников стыдились того, что призванные на службу к государю, вынуждены преклонять голову и перед ней – иноземкой с запятнанной репутацией.  Впрочем, Петр   никогда не разбирался в тонких психологических нюансах человеческой души и, воспитав целую плеяду выдающихся деятелей своего времени, он ошибочно полагал, что они продолжат его дело и без него - при любом из его наследников. Возможно, так бы все и случилось, но только не при Екатерине! 
А Петр, чувствуя, что болезнь набирает силу, торопится и в 1723 году, подготавливая почву, опубликовывает «Манифест», в котором на все лады восхваляет мудрость и государственные заслуги супруги.  Правда, из всех деяний Екатерины Алексеевны, он только и смог вспомнить   одно единственное — это ее участие в проигранном туркам Прутском походе.  Однако нимало не смущаясь скудностью ее действительных заслуг перед отечеством, Петр, называя Екатерину в «Манифесте» помощницей государя, все остальные ее успехи изложил весьма туманными и расплывчатыми фразами.
Но какое это имело значение, если в мае 1724 года Петр своими собственными руками возложил на голову Марты императорскую корону, превратив тем самым «даму из-под солдатской телеги» в первую русскую императрицу.

                ***
Но лично для Петра акт коронации Екатерины имел чисто политическое значение – она была супругой императора, а значит, равной ему по достоинству.  А в остальном в их семейной жизни, как считал Петр, все должно было оставаться по-старому – он имел право заводить любовные романы на стороне, а императрица заботиться о рождении здорового потомства.  Но Петр ошибался и в этом случае! Очень скоро в отношениях Екатерины к супругу наметилось явное охлаждение. И она уже не всегда, как прежде, отвечала на его письма, отчего Петр, упрекая жену за молчание, в полном недоумении вопрошал: «Пятое письмо пишу тебе, а от тебя только три получил, для чего не пишешь?».
О том, что в жизни Екатерины появился другой мужчина, Петр узнал осенью, вскоре после возвращения с очередного лечения, которое он принимал на Марциальных водах – первом открытом им курорте в России, расположенном недалеко от нынешнего Петрозаводска.
И уже 8 ноября 1724 года тридцатилетний красавец Вильям Иванович Монс, брат Анны Монс, был арестован и через неделю казнен. В отношениях Петра и Екатерины наступил тяжелый период. И хоть на публике они все еще появлялись вместе, но это было не более чем данью традиции, этикету и внешним приличиям. Не желая выносить сор из избы, царь распорядился ни в материалах следствия, ни в приговоре, вынесенном по делу Монса, имя Екатерины не упоминать. Да и в вину бедняге Монсу вменялось не соблазнение императрицы, а многие совершенные им на службе злоупотребления, которые в иных обстоятельствах легко бы сошли бедняге с рук.
Расследуя совершенные Монсом преступления, дотошные дознаватели расстарались и обнаружили   целую группу лиц, которая многие годы, путая свой карман с казенным, обворовывала государство. И каково же было удивление царя, когда ворами оказались те самые выдающиеся деятели государства, которых он считал своими верными товарищами и сподвижниками. А это - Меншиков, Головкин, Измайлов, Волынский и многие другие, кому он собирался доверить дело всей своей жизни!
Потрясенный до глубины души, преданный и обманутый царь, желая избежать позора и насмешек со стороны противников, приказал убрать имена изменщиков из материалов расследования преступной деятельности Монса!  В воздухе запахло грозой!

                ***
Но Петр не спешил метать грома и молнии! Пережив страшный душевный надлом, утратив веру в тех, кто еще вчера был ему так близок и дорог, он, презрев строгий запрет врачей, касающийся употребления спиртных напитков, очертя голову ударился в загул.  Благо, что и подходящий повод для   пьяного веселья сыскался. Памятуя о том, что со смертью Федора Ромодановского «всешутейший и всепьянейший собор» лишился Папы, Петр объявил 19 декабря 1725 года днем выборов. Потратив неделю на избрание нового предстоятеля, толпа с певчими, шутами, карлами и карлицами числом около двухсот человек выкатилась на улицы Петербурга, наводя ужас на добропорядочных горожан.
Беспробудное пьянство, кутежи и беспрерывные ночные оргии не могли не сказаться на здоровье царя.  Новый приступ мочекаменной болезни, настигший Петра в самый разгар веселья, оказался сильнее обычного, и уже 1 января 1725 года врачи, уложив Петра в постель, не гарантировали его выздоровления.  И действительно, как ни старались лекари поднять августейшего пациента на ноги, а помочь ему уже ничем не могли.
Промучившись в неотступной горячке до 27 января, Петр, так и не сделав никаких распоряжений относительно наследника, скончался.
Смерть царя   оказалась, как нельзя, кстати! Она уберегла многих бывших соратников Петра от ожидаемого с минуты на минуту ареста, а страну от нового кровавого террора.

                Отрывки из документальной повести
                "Последний акт "симфонии"", опубликованной на
    Amazon.com    https://ridero.ru/books/poslednii_akt_simfonii/