Глава четырнадцатая. Война. Часть первая

Андрей Федотов Из Беларуси
Глава четырнадцатая. Война. Часть первая.

«По костям, как по вехам! Засеяли мир мы костями
Из края в край.....»
«Песнь мертвых» Р. Киплинг

"Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово "отрезали",  и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе."Обошли! Отрезали! Пропали!" - кричали голоса бегущих".
"Война и мир" Лев Толстой



Пролог

Как случилось, что война для нас началась столь неудачно?
Я изложу свою версию этого трагического для нашей Родины события, которая основывается не на каких-либо вновь открытых секретных документах, но на (не хочу писать претенциозно — на анализе) осмыслении ставших доступными материалов, в итоге сложившихся, как в мозаичном калейдоскопе, в некий узор, который вы, уважаемый читатель, при желании вправе заменить своим, — стоит только повернуть в руке картонную трубу, изменив угол отражения подвижных кусочков зеркала.
Одна тысяча девятьсот тридцать девятый год. Годом раньше Германия осмелилась ударить прикладом в, казалось, непоколебимую конструкцию Версальского договора, и она к всеобщему удивлению зашаталась и стала рассыпаться как мираж посреди пустыни.
Это здорово приободрило немцев, национальный дух которых двадцать лет оставался запечатанным каменной печатью с заклятием: «Здесь 11 ноября 1918 года смирилась преступная гордыня Германской империи, побежденной свободными народами, которые она стремилась поработить», находившейся за тысячу километров от рейха в Компьенском лесу, близ Парижа.

Где тот камень, что запечатал душу моего народа: в Вашингтоне или в Кремле?

Если заклятие понимать как Божий суд и наказание, то Германия была наказана без снисхождения: на двести шестьдесят девять миллиардов золотых марок, что было эквивалентно ста тысячам тонн золота.
Германская нация, стиснув зубы, двадцать лет ждала возможности реванша.
Похоже, в 1939 году этот момент наступил.
Напротив, во Франции и Великобритании никто не был готов и не желал снова лезть в грязные и вонючие окопы ради того, чтобы воспрепятствовать Германии вернуть себе Саар и Рурскую область, захватить Судетскую область Чехословакии, а затем, после самопровозглашения суверенитета Словакией, захвата Польшей Тешинской области, а Венгрией - Закарпатья, присоединить к рейху остатки Чехии в составе Богемии и Моравии.
Да, уважаемый читатель, это именно Польша по сговору с Германией в сентябре 1938 года отхватила кусок чехословацкой территории, оправдывая свои действия воссоединением силезских поляков с исторической Родиной.

(Как тут не вспомнить про соринку в чужом глазу и бревно в собственном.)

Когда под аккомпанемент немецких военных маршей стала рушиться Версальская система, это вызвало невероятный переполох в дипломатических и правительственных кругах Европы: все кинулись в официальные и секретные переговоры, ища подтверждения прежних и заключения новых союзов. Переговоры велись по всем, зачастую - прямо противоположным, направлениям. Каждая сторона старалась перехитрить другую.
Если оценивать международное положение СССР, то оно было весьма напряженным: с Востока угрожала агрессивно-самоуверенная Япония, а с Запада - фашистская Германия и недружественные Великобритания и Польша.

Великобритания – первая по могуществу колониальная империя, над которой никогда не заходило Солнце, покоящаяся на броне королевского военного флота, последовательный и коварный ненавистник России, а затем-СССР.

"Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет"
35-й и 37-й премьер-министр Британской империи Генри Джон 3-й виконт Палмерстон
 
«Британия и Германия — вот два столпа, способные поддержать порядок в Европе и не дать распространиться большевистской заразе».
60-й премьер-министр Британской империи Невилл Чемберлен

Польша - извечный и фанатичный соперник России, когда в 1938 году чехословацкое правительство обратилось к СССР с запросом об оказании военной помощи, в ответ на заявление СССР о готовности стать гарантом территориальной целостности Чехословакии при условии, что польское правительство разрешит проход частей Красной Армии через польскую территорию, заявила, что никогда не позволит сделать этого, а в случае нарушения советскими ВВС польского воздушного пространства будет безжалостно сбивать нарушителей.
Германия вела одновременный дипломатический зондаж Польши и СССР, увлекая первую обещаниями способствовать возвращению в ее состав всей правобережной Украины до самого Черного моря в обмен на строительство экстерриториального автобана между разделенными «польским коридором» Западной и Восточной Пруссией и изменение статуса «вольного города Данцига»
Однако, польское правительство явно не собиралось ради обещанного журавля в небе расставаться с синицей в руке, — доходами за транзит немецких грузов по польской территории.
Когда Польша, закусив удила (так как безоглядно полагалась на обещанную помощь Франции и Англии), решительно отказалась рассматривать германские предложения, Германия взяла курс на радикальное решение вопроса.
Гешефтмахер и фюрер германского народа А.Гитлер – главный зачинщик европейского беспорядка, при этом много рассуждавший о «мировом порядке», расплывчато величая его «новым», имевший склонность к иррациональному мышлению, решил толкнуть Германию в следующую авантюру: войну с Польшей, чем перепугал весь прусский генералитет вермахта, начавший было подумывать о смещении «безумного Адольфа», так как весь расчет предстоящей военной компании строился лишь на его уверенности в неготовности правительств Великобритании и Франции бросить свои народы в новую мировую бойню.
И как в этот момент поведет себя СССР?
Советскому правительству не предложили только звезд с неба в обмен на обязательства «воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами» (статья  I Договора о ненападении между Германией и СССР), а так же «если одна Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу» (статья II, там же).
Очень часто можно услышать из уст современных отечественных историков, что Сталин продемонстрировал свою заурядность, «купившись» на обман Гитлера, который теперь столь очевиден.
А как поступили бы вы, ведя необъявленную войну с сильнейшей армией Восточной Азии, ведь бои на Холхин-Голе к этому времени еще не закончились, и о том, что Япония решит обратить свой меч против США — станет известно лишь два года спустя?
Как поступили бы вы, будучи уверенным, что начнись война с Германией, не только никто не придет на помощь, но та же Великобритания предпримет очередную попытку захватить Русский Север и Кавказ с их ресурсами?
И наконец, не сделай Сталин правильный выбор, немецкие войска в сентябре 1939 года стояли бы в сорока километрах западнее Минска.
При этом по секретному Протоколу Советский Союз всего лишь получал обратно территорию, которая по Версальскому договору (линия Керзона) должна была принадлежать России, но была потеряна в результате неудач в войне с Польшей в 1919-1921 годах.
Кстати, секретный Протокол уже в день его подписания перестал быть секретом для правительства США, которое не замедлило поделиться полученной информацией с правительствами Франции и Великобритании.
Но «верные союзники» оставили правительство Польши в счастливом неведении относительно решения ее ближайшей судьбы.
Необходимо обратить внимание на следующий важный факт, о котором, как правило, умалчивают критики Сталина: Красная Армия перешла советско-польскую границу в день, когда польское правительство покинуло свою агонизирующую страну, перебравшись в Румынию, а французская и британская армии наблюдали за катастрофой, постигшей их союзника, из-за укреплений линии Мажино.

Прошло полтора года.

Навряд ли мы сможем когда-либо получить однозначный ответ на вопрос: было ли искренним предложение о присоединении СССР к Тройственному пакту ( Германия - Италия - Япония), сделанное Гитлером Молотову в ходе его берлинского визита в ноябре 1940 года.

Предложение, которое могло изменить весь ход мировой истории.

В феврале 1945 года Гитлер,  размышляя в узком кругу доверенных лиц о неиспользованных возможностях, высказал сожаление о том,что он и Сталин "могли бы создать ситуацию,при которой стал бы возможным длительный период согласия".

Известно, что уже после победного завершения войны Сталин неоднократно сетовал: "Вместе с немцами мы были бы непобедимы".

Этих двух личностей будто притягивало друг к другу.

"Мы теперь всегда будем вместе. Раз один - то, значит, тут же и другой. Помянут меня -сейчас же помянут и тебя!"
Булгаков "Мастер и Маргарита"

Но именно Сталин своей приземленной прагматичностью, которая в конечном счёте и помогла одержать победу, сделал невозможным возможный союз.

Сталин неуступчиво требовал Болгарии,  контроля над устьем Дуная и проливами.

Гитлер видел в этом угрозу единственному источнику нефти, которым для Германии являлись румынские нефтепромыслы,  и предлагал Сталину в обмен на гарантии нейтралитета Турции поход к Индийскому океану.

Стороны не нашли взаимопонимания.

И тогда Гитлер отдал команду на подготовку плана "Барбаросса".

К весне 1941 года отношения между СССР и Германией обострились до опасной черты.
Германия, вопреки договоренностям о разграничении сфер влияния, закрепленным пактом Молотова -Риббентропа, активно наращивала свое военное присутствие в государствах, которые СССР относил к сфере своих интересов.
 
Можно себе представить бессильную ярость Сталина, когда 2 февраля 1941 года Болгария дала разрешение на размещение германских войск на своей территории, а через месяц объявила о присоединении к Тройственному пакту.

К тому времени германские войска стояли в Финляндии.

В апреле 1941 года в скоротечных компаниях были разгромлены Югославия и Греция,  с Крита изгнаны англичане.

В своем выступлении перед выпускниками военных академий 5 мая 1941 года Сталин впервые вернулся к воинственной риторике, направленной в адрес Германии.

«В вооружении германской армии нет ничего особенного. Сейчас такое вооружение имеют многие армии, в том числе и наша. А наши самолеты даже лучше немецких. Да к тому же у них появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство, головокружение от успехов. Военная мысль не идет вперед, военная техника отстает не только от нашей, но Германию в отношении авиации начинает обгонять Америка».
«Мы до поры, до времени проводили линию на оборону- до тех пор,пока не перевооружили нашу армию,не снабдили армию современными средствами борьбы.А теперь,когда мы нашу армию реконструировали,насытили техникой для современного боя,когда мы стали сильны - теперь надо перейти от обороны к наступлению ".

Можно только гадать: был ли переправлен Гитлеру текст этого выступления,хотя участникам приема, а присутствовали не только военные,но и руководители оборонной промышленности, науки,деятели искусства, было запрещено вести записи,но 15 мая 1941 года воздушную границу СССР,  не имея на то разрешения,пересек германский самолет Ю-52, который беспрепятственно долетел до Москвы и сел на летном поле Центрального аэродрома.
Этим спецрейсом Сталину было доставлено личное послание Гитлера, в котором тот объяснял размещение большой массы германских войск у границ СССР необходимостью их подготовки к вторжению в Англию вне досягаемости английских ВВС. При этом он сетовал,что у части офицеров и генералов сильны проанглийские настроения. И в этой обстановке нельзя исключить попытки отдельных генералов спровоцировать вооруженный конфликт с СССР, чтобы таким способом спасти Англию от неминуемого разгрома.
В заключительной части письма Гитлер писал:

"Убедительнейшим образом прошу Вас не поддаваться ни на какие провокации,которые могут иметь место со стороны моих забывших долг генералов. И, само собой разумеется, постарайтесь не давать им никакого повода. Если же провокации со стороны какого-нибудь из моих генералов не удастся избежать, прошу Вас, проявите выдержку, не предпринимайте ответных действий и немедленно сообщите мне о случившемся по известному Вам каналу связи. Речь идёт всего об одном месяце. Примерно 15-20 июня я планирую начать массовую переброску войск на запад с Вашей границы. Искренне Ваш, Адольф Гитлер".

Сталину ли объяснять, что собственные генералы могут оказаться заговорщиками?
Кроме того, Сталин, не без основания, был убежден,  что Британия во имя собственного спасения будет всеми силами пытаться спровоцировать военный конфликт между Германией и СССР.

Сталин поверил Гитлеру и с этого момента отметал все доклады и разведдонесения о готовившемся нападении, объясняя их британской дезинформацией.

Но поскольку его собственные генералы были настолько тупыми и не пособными понять уровень особых доверительных отношений между двумя великими правителями и продолжали приставать с рожденными в их бестолковых головах планами отражения инспирируемого англичанами германского нападения, то Сталин был вынужден потревожить Гитлера напоминанием о его обещании к 15 июня начать переброску войск на запад.

Ждать пришлось недолго: 13 июня был получен ответ, который снял все вопросы.

Гитлер писал:
"К сожалению, распространяемые англичанами слухи о неизбежном конфликте между нами, очень отразились на настроении войск. Этому, если быть откровенным, способствовал и официально объявленный Вами призыв более миллиона резервистов.
В связи с этим,я убедительно прошу Вас сделать какое-либо официальное заявление, опровергающее английские домыслы и дающее понять моим доблестным солдатам, что они с той же уверенностью, что и летом прошлого года, могут повернуть свои штыки на запад,не страшась за безопасность своих тылов.
Признаюсь, что опасаюсь своих генералов даже больше,  чем англичан, и поэтому снова обращаюсь к Вам с просьбой не давать им никакого повода даже пытаться сорвать план,который я считаю целью своей жизни. Искренне Ваш, Адольф Гитлер "

Имеется свидетельство Г.К.Жукова, подтверждающее достоверность этого письма.

Уже в 18 часов того же дня по радио было зачитано известное заявление ТАСС,  на следующий день перепечатанное газетами всего мира, кроме германских.

А чтобы собственные горе-полководцы, не дай Бог, не сорвали обещанную переброску германских войск, 16 июня во все приграничные округа была передана директива,согласно которой впервые за два месяца командном составу разрешалось увольнение с вечера пятницы 20 июня до утра понедельника 23 июня.

С четверга 19 июня до понедельника 23 июня в авиационных и танковых частях разрешалось произвести 24-часовые регламентные и парковые работы.

Сотни тысяч советских граждан: военных и гражданских, не знали, что они уже принесены в жертву политической игре, главные фигуры в которой пребывали на недосягаемой высоте, с которой люди представляются условными цифрами, складывающимися в многозначные числа боевых и трудовых армий, восполняемых и не восполняемых потерь.

Третья неделя июня на Украине выдалась теплой, с частыми грозовыми дождями.
Тучи, тяжело груженные дождем, градом и молниями, воздушной армадой двигались по растревоженному небу, перекатываясь крупнокалиберной артиллерийской канонадой по дубравам и садам, полям и лугам, рекам и ставкам, хуторам и местечкам, совершая неожиданные маневры, обходы и окружения.
Пирамидальные тополя, омытые недолгими, но обильными ливнями, только к ночи переставали трещать вздыбленными к небу ветвями, серебрясь в бледном свете занесенного "подвысь" серпа Луны.
И только тихая и теплая ночь накрывала успокоительным компрессом из белого, невесомого тумана оглушенную громом, побитую градом и прожженную молниями притихшую землю.

Группа учеников Первой образцовой школы имени К.Либкнехта — участников школьного литературного кружка уже неделю гостила на родине великого русского писателя Н.В.Гоголя.
Меркулов-первый попал в поездку благодаря ходатайству за него классного руководителя Карпенко Николая Васильевича, сменившего в пятом классе Кузнецову Марию Николаевну.
Николай Васильевич вел уроки по русскому языку и литературе и был ревностным почитателем писательского таланта своего великого тезки.
За год своего руководства классом, в котором учился Меркулов-первый, он успел присмотреться к своим питомцам и сделал для себя определенные выводы.
Меркулов-первый благодаря не прекращавшимся занятиям словесностью под руководством строгой Марьи Сергеевны, не дававшей поблажек своему подопечному, не имел проблем с обоими предметами и даже стал ходить в любимчиках классного руководителя, который проявлял свое благосклонное отношение исключительно в форме повышенной требовательности.
Меркулов-первый, по правде сказать, не любивший Гоголя за сумеречную пелену безысходности, укутывающую его произведения, на одном из школьных вечеров с большим успехом прочитал подготовленный с Марьей Сергеевной отрывок из «Мертвых душ» - знаменитые и незабвенные строки «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда «ч..т побери всё!» - его ли душе не любить ее?...» - и уже с этой минуты был признан учителем своим единоверцем.
Александра и бабушка Елизавета Лукинична, особенно радовавшаяся налаживанию школьных дел внука, с легким сердцем отпустили его в эту не близкую поездку.
До Полтавы добирались двое суток по железной дороге.
Вначале доехали до Москвы, где сделали пересадку, задержавшись в столице на восемь часов, за которые успели побывать на Красной площади и покататься на метро, не пропустив ни одной из двадцати шести действовавших подземных станций. Чтобы не повторять слова восхищения, когда-либо и кем-либо произнесенные или написанные о красоте Московского Метро, отмечу только, что Меркулову-первому более всего понравилась недавно открытая станция «Маяковская», на которой в ту поездку он побывал впервые. И впоследствии, слыша вылетевшее из чужих уст популярное в 40-50-х годах выражение «шик-модерн», он неизменно представлял стильную, светлую и воздушную станцию «Маяковская».
Приехав в Полтаву, они взяли в проводники учителя местной школы, носившей имя Гоголя, Тараса Ондриевича Домеша – краеведа и историка, с которым Карпенко Николай Васильевич списался заранее, и двинулись по маршруту Полтава-Диканька-Великие Сорочинцы-Васильевка-Миргород.
Автор бывал на Украине лишь проездом, поэтому считает нескромным пытаться описывать украинскую природу, давно занявшую достойное место в произведениях литературных классиков.
Кто напишет про нее лучше автора «Полтавы»?

«Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо, звезды блещут….»

А посему продолжим свое повествование, строго придерживаясь фактов.

Воскресный день 22 июня застал наших экскурсантов в Миргороде, куда они прибыли накануне и за оставшееся до ночи время успели осмотреть все достопримечательности местечка, описанного в повести «Как поссорились Иван Никифорович с Иваном Ивановичем».
На своем месте была только знаменитая миргородская лужа, которая по прихоти городского начальства была обсажена по берегам молодыми тополями, которым «один ч..т где расти», и на том основании гордо именовалась озером. Впрочем, если вновь обратиться к известной повести, то можно сделать вывод, что преувеличение достоинств знаменитой лужи – было наследственным психозом всех миргородских градоначальников.
Успенская церковь, на паперти которой Иван Иванович снисходительно поучал баб-нищенок, успела сто лет тому назад сгореть. А построенная на ее месте каменная церковь, знаменитая росписями, выполненными столичными богомазами, и чудным керамическим иконостасом, была к тому времени заколочена и опечатана красной сургучовой печатью.
И если бы не Тарас Ондриевич, ни за что бы не найти того места, где некогда стояли дома Ивана Ивановича Перерепенки и Ивана Никифоровича Довгочхуна, ибо в Миргороде, незаметно вместе с населением пережившим эволюцию из старорежимного, захолустного, мещанского местечка в город-курорт общесоюзного значения, куда для поправки здоровья направлялись передовики-ударники физического и умственного труда, все хаты, выглядывавшие опрятно выбеленными стенами из-за яблоневых, грушевых, черешневых, вишневых и сливовых куп и пышных зарослей огороднины, были одинаково похожими на запамятовавших свой почтенный возраст, усердно пользующихся румянами и пудрой, по-хохляцки бойких бабулек.
Единственным ориентиром для нахождения достопамятного места являлся упомянутый в повести дуб, осенявший своею широкой кроной камышовую крышу дома Ивана Ивановича, за минулые сто лет поднявшийся еще выше и раздавшийся еще шире.
В бывшем владении Ивана Ивановича теперь помещалось отделение Народного комиссариата связи, и на уютной галерейке, окружавшей строение, где, согласно воле писателя, предавался созерцательному времяпровождению прежний хозяин, рядовые советские граждане пережидали полуденный солнцепек или непогоду, терпеливо дожидаясь, когда Ганка-почтальонка откроет контору для приема и выдачи почтовых отправлений, бандеролей и посылок.
В немногих сохранившихся сарайчиках и пристроечках, как вы помните, окружавших дом Ивана Ивановича, теперь хранились служебный велосипед Ганки и ее же брезентовый плащ, в который она облачалась летом в случае дождливой погоды, отправляясь в ежедневный утренний обьезд уличных почтовых ящиков; рассохшаяся деревянная кадка с красной глыбой окаменевшего сургуча и тупым топором, с помощью которого от глыбы откалывались куски меньшего размера; пустые дерюжные мешки; покрытые тонким слоем бархатной пыли и мышиным пометом фанерные посылочные ящики; перевязанные крест-накрест бичевкой запыленные кипы бланков и регистрационных книг; свернутые в рулоны порыжелые и помятые агитационные плакаты, призывавшие миргородцев принять участие в выборах депутатов в местные Советы и Верховный Совет СССР, которые Ганка не смела ни выбросить, ни спалить в печи; просяные веники и накрученный на древко кумачовый флаг, вывешиваемый в праздничные дни; в отдельном сарайчике хранились куча угля-антрацита, которым зимой топилась печь-голландка в помещении почты, а также плита в Ганкиной комнатке, отгороженной от конторы дощатой перегородкой, и оплетенная ивовыми прутьями двухведерная бутыль с керосином для заправки семилинейной лампы на случай отключения электричества; в соседнем сарайчике хранились лопата, грабли, тяпки, лейки, ведра, при помощи которых Ганка усердно ухаживала за цветником, занимавшим пространство от здание почты до забора, отделявшего его от улицы, а также собственным огородом, бывшим тут же, при почте, удовлетворяя этим неуемную хохляцкую привычку – во что бы то ни стало приукрасить, выставить напоказ, выкинуть коленце, удивив соседей и вовсе посторонних людей.
Соседствовавший дом Ивана Никифоровича не сохранился, сгорев в пожаре, случившимся во время смутного периода многократной смены государственной власти на Украине из-за взрыва самогонного аппарата, продукт деятельности которого одинаково ценился солдатами запасных батальонов императорской армии, гайдамаками Центральной Рады, кайзеровскими солдатами, сечевыми стрельцами Петлюры, красногвардейцами и революционными матросами Троцкого.
После окончательного установления Советской власти пепелище еще некоторое время стояло заброшенным, пока к десятилетнему революционному юбилею на нем не было поставлено двухэтажное деревянное здание, получившее название «Селянскiй дом» и служившее временным приютом для представителей колхозной бюрократии, вызываемых в районный центр для получения директив и указаний.
По случаю горячей летней поры селянам в городе делать было нечего, в результате чего затосковавший от безлюдья и тишины «Селянскiй дом» охотно принял под свой кров шумных и жизнерадостных гостей из далекого волжского города.
Переночевав в по-спартански непритязательных комнатах, сохранявших оставленную прежними постояльцами стойкую комбинацию анонимных запахов, из которых уверенно можно было распознавать дух крепкого тютюня, и позавтракав в соседней чайной тающим во рту творогом, сметаной, такой густой, что воткнутая в нее ложка сохраняла вертикальное положение, и еще теплым пшеничным хлебом с румяной хрустящей корочкой, бодрые путешественники отправились на городской пляж, самоорганизованный на песчаном берегу пополненного дождями, медлительного Хорола.
Вдоволь наплававшись, они обсыхали на мелком белом песке, подставляя щедрому на ультрафиолет украинскому Солнцу не успевшие загореть спины.
Оба учителя, искупавшись всего один раз и дождавшись, когда на высохшие трусы можно было натянуть белые парусиновые брюки, отправились на железнодорожный вокзал покупать билеты на обратный путь до Полтавы.
К их удивлению вокзал был переполнен народом, как будто добрая часть пятнадцатитысячного населения Миргорода внезапно решила сняться с обжитого места и пуститься «куда глаза глядят».
Крикливый бабий гомон верховенствовал над всеми другими звуками и был заглушаем только грохотом тяжелогруженых товарных составов, продолжавших без задержки катиться на запад в соответствии с условиями Советско-Германского торгового соглашения.

«Разрешить Наркомвнешторгу из особых запасов произвести поставку в Германию во исполнение договора: меди – 6000 тонн, никеля - 1500 тонн, олова - 500 тонн, молибдена - 500 тонн, вольфрама - 500 тонн».
(Выписка из решения Политбюро ЦК ВКП(б). П33/176 от 03.06.1941)

Только благодаря хохляцким упорству, изворотливости и бойкости языка не лезшего в карман за шуткой-прибауткой и метким словцом Тараса Ондриевича, билеты были куплены на местный поезд, курсировавший между Миргородом и Полтавой, отправлявшийся в 3 часа пополудни.
Вспотевшие и ошалевшие от круговерти разгоряченной толпы, от споров, препирательств, брани, увесистых толчков корзинками, заплечными мешками, узлами, чемоданами, что было особенно ощутимо, если чемодан угадывал приложиться углом, и даже локтями, Николай Васильевич и Тарас Ондриевич с облегчением выбрались на немощеную пристанционную площадь и направились к голубому деревянному киоску с резными колонками и заманчивой вывеской «Пiво-воды», чтобы остудить холодным и пенистым напитком свои разгоряченные внутренности.
За этим спасительным и приятным занятием их и застало выступление по радио председателя советского правительства Вячеслава Молотова с сообщением о начале войны с Германией.
В один миг стих многоголосый гул вокзальной толчеи, и тогда стала слышна бодрая петушиная перекличка в миргородских дворах, на которую хрипло откликался красно-черный петух, запихнутый в дорожную корзину, забытую возле вокзальной колонки.
Николай Васильевич и Тарас Ондриевич возвращались к ничего не знавшим ребятам по удивительно преобразившимся улицам Миргорода: опустелым и притихшим, ошарашенным событием, о котором последние два месяца говорили почти не таясь, и которое все равно оказалось неожиданным.
Попавшаяся им навстречу женщина, спешившая куда-то, с раздражением указала на раскрытое окно, из которого рвался на улицу разудалый голос Клавы Шульженко, исполнявшей музыкальный хит предвоенного года – песню «Андрюша».
- Тут такое горе, а этим все ни по чем! Ни стыда, ни совести у людей нет!
К удивлению Николая Васильевича, Тарас Ондриевич с готовностью сошел с тротуара, перешел улицу и, подойдя к дому, принялся стучать в запертую калитку. Хозяева на стук отозваться не спешили, и всегда веселый и добродушный Тарас Ондриевич с непривычным для него строгим и сосредоточенным выражением лица стучал кулаком в калитку все настойчивее и сильнее.
Когда из-за отодвинутой в сторону занавески одновременно «по пояс» высунулись парень с девушкой, Тарас Ондриевич, стащив зачем-то с головы свой дорожный, потертый на сгибах, соломенный капелюх, сказал им неожиданно тонким, «обиженным» голосом:
- Война началась, а вы фокстроты играете. Стыдно, молодые люди!
И пошел прочь с развевавшимися седыми волосами, со смятым капелюхом в руке.
Девушка с парнем исчезли также разом, как и появились, и было слышно, как пронзительно взвизгнула оцарапанная иголкой пластинка, оборвав песню на слове «печали».
Николай Васильевич подумал: как это странно, что война может начаться не стрельбой и не разрывами бомб и снарядов, а наступлением давящей, мертвой тишины.
Еще ему бросилась в глаза перемена, в краткий миг произошедшая с Тарасом Ондриевичем: тот как будто внезапно постарел, ссутулился, став ниже ростом, суровые складки и глубокие морщины выступили на его прежде гладком и улыбчивом лице.
От этого еще сильнее сжала сердце тревога за страну, за оставленную без мужа и отца далекую семью, за ребят, за которых он отвечал, за предстоящую дорогу, которая, как он предчувствовал, будет нелегкой.
Собрались в считанные минуты, то и дело поторапливаемые явно обеспокоенным Тарасом Ондриевичем, и сразу направились на вокзал, хотя до отправления поезда было добрых два часа.
Тем не менее, придя на вокзал, они нашли нужный им состав уже поставленным на запасной путь, еще без прицепленного паровоза, но с полными пассажиров вагонами. Вагоны были двухосными, без санитарных удобств, с деревянными жесткими полками, рассчитанными на размещение семидесяти пассажиров. Такие вагоны назывались «дачными» и приходились пра-дедушками современным пригородным «электричкам».
Разместились кое-как: указанные в билетах места были уже заняты, и было очевидно, что спорить по этому поводу бессмысленно.
Николай Васильевич и Тарас Ондриевич рассадили ребят по разным вагонам, иногда занимая последние свободные, самые верхние – багажные полки.
В вагонах было жарко и душно, потому что кем-то была дана строгая команда «окон не открывать», но люди сидели молча, без ропота недовольства, почти не шевелясь, отрешенно глядя в пол прямо перед собой или, осторожно повернув голову, будто совершая что-то запретное, поглядывали сквозь мутные вагонные стекла на мчавшиеся по главному пути военные эшелоны с укрытыми новым, зеленым брезентом танками, пушками, тракторами, зарядными ящиками и походными кухнями на платформах, охраняемых мотающимися из стороны в сторону, вооруженными винтовками с примкнутыми штыками часовыми, с теплушками, в приоткрытых дверях которых мелькали любопытные лица остриженных «под ноль» красноармейцев и гривастые лошадиные морды, равнодушно жующие казенный овес.
Когда смолкал грохот промчавшегося мимо станции очередного эшелона, в душных вагонах становились слышны бравурные звуки маршей, непрерывной рекой лившихся из жестяных раковин громкоговорителей, сменяемых бодрыми, вселяющими уверенность в победе песнями "Нас не трогай", "Если завтра война", "Броня крепка и танки наши быстры".
Ну,что же: песни как песни. Вот только когда грянул знакомый мотив "Эх, Андрюша, нам ли жить в печали" лицо Тараса Ондриевича почему-то перекосилось как от зубной боли.
Как это ни покажется невероятным, но вовремя подошел и был прицеплен к истомленным ожиданием и духотой вагонам локомотив – архаичная, но вполне еще работоспособная «овечка».
Дежурный по станции, торопя отправление, дал сразу подряд три свистка и помахал снятой с бритой головы промокшей от пота фуражкой. Очевидно, этот неуставной прощальный жест был предназначен индивидуально кому-то, находившемуся в последнем отправленном по расписанию составе, пассажиры которого еще не назывались «эвакуированными».
Когда поезд, лязгнув столкнувшимися буферами, без свистка тронулся с места, через загородку, отделявшую пассажирскую платформу от железнодорожных путей, маханули пять молодых парней, предварительно подсадив бывшую с ними девушку, и бросились догонять медленно набиравший скорость состав, не обращая внимания на дуплетный свист дежурного по станции и линейного милиционера.
Догнав состав, они по очереди запрыгнули на открытую площадку последнего вагона, подхватив туда же свою спутницу.
Путь между Миргородом и Полтавой поезд преодолел вместо обычных трех – за одиннадцать часов, делая частые  остановки на разъездах для пропуска встречных составов.
Первые две остановки были встречены пассажирами с большим энтузиазмом, добрая половина которых при первой же оказии, попросив вторую половину присмотреть за своими вещами, кинулась в подступавшие к самым рельсам кусты, придерживаясь, однако, неписанного правила этикета, учитывающего физиологическое различие мужчин и женщин.
Вернувшись к вагонам, повеселевшие пассажиры стояли кучками возле открытых тамбуров, через которые в спертую атмосферу вагонов залетал снаружи свежий воздух, взбаламученный промчавшимся по главному пути очередным военным эшелоном.
Впрочем, кое-где вопреки приказу начали опускаться оконные рамы, принося дополнительное облегчение не решившимся на вылазку пассажирам.
Смельчаки в полной мере пользовались своими дивидендами, с наслаждением куря папиросы и трубки, обмениваясь короткими репликами, заводя ни к чему не обязывавшие дорожные знакомства.
На второй остановке, истощив свое терпение, вагоны покинула более осторожная половина пассажиров.
Дальше поехали веселее, коротая время за рассуждениями о нагрянувшей войне, единодушно не сомневаясь в победе над фашистами и расходясь во мнении только относительно ее сроков.
Многолетнее воспитание в народе уважительного отношения к Красной Армии, всесторонняя пропаганды ее непобедимости, непоколебимая вера в международную смычку рабочего класса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», наконец, эшелоны с красноармейцами и вооружением, весь оставшийся день и всю ночь грохотавшие мимо их мирного состава, давали повод оптимистам высказывать самые смелые прогнозы.
Если и были среди пассажиров затаившиеся пессимисты, то они предпочитали из осторожности помалкивать.
Пять парней и девушка, самовольно проникшие в поезд, ехали в одном вагоне с Меркулов-первым и несколькими его товарищами.
Молодые люди, оказавшись студентами-практикантами Харьковского сельскохозяйственного института, будущими агрономами, весь путь горячо обсуждали план: немедленно по возвращении в институт через комитет комсомола записаться добровольцами в действующую армию.
По их расчетам война должна была закончиться не позднее, чем через месяц, поэтому они спешили, чтобы после победоносного окончания войны успеть вернуться к сбору урожая в колхозы, где проходили летнюю практику.
Меркулов-первый был целиком захвачен их боевым энтузиазмом и, конечно, не понимал, что рассуждения хотя и молодых, но уже вполне взрослых людей строились исключительно под впечатлением, оставленных фильмами «Если завтра война», «Истребители», «Эскадрилья №5», «Танкисты», «Моряки», и по сути своей мало чем отличались от рассуждений его школьного друга и одноклассника - "рыжего" Натана.
Свесив головы с багажной полки, Меркулов-первый и его обретенный в поездке приятель Вовка Киселев, бывший старше его на год, жадно слушали разговоры разгоряченных студентов и отдали бы все на свете, чтобы последовать их примеру.
Поэтому, когда Вовка Киселев заговорщицким шепотом предложил Меркулову-первому не возвращаться домой, а при первой возможности бежать на фронт, тот немедленно согласился.
Правда, Вовка предложил взять в компанию своего дружка-однокласника Шурку Яблочкина, который, по мнению Меркулова-первого, мало подходил для предстоявших им героических подвигов, но ему пришлось уступить, согласившись не лишать Шурку представившейся ему возможности зарекомендовать себя с лучшей стороны.
Посреди ночи поезд осторожно, на ощупь втянулся на полностью затемненный полтавский вокзал и остановился в каком-то тупике.
Некоторое время пассажиры продолжали оставаться в вагонах, словно не веря, что поездка уже закончилась, возможно, ожидая чьего-либо распоряжения о дальнейших действиях, которое все не поступало, и тогда они на свой страх и риск стали спрыгивать с подножек в аспидную темноту и, стараясь держаться группами, стали пробираться, спотыкаясь о рельсы и стрелки, к зданию вокзала.
Станция была забита грузовыми и военными эшелонами, поскольку ее технические возможности и кадры не были рассчитаны на троекратное увеличение суточных объемов перевозок, все из которых были срочными и требовали немедленного пропуска.
Путь пассажиров, прибывших из Миргорода, к зданию вокзала оказался весьма не прост: от занявших все станционные пути составов их отгоняли грозные окрики часовых и злая брань распаленных авралом железнодорожников, пытавшихся навести порядок в охватившем станцию хаосе.
Неизвестно, сколько времени им пришлось бы плутать в темноте, если бы их не арестовала милиция, доставившая всех под конвоем в линейное отделение НКВД, находившееся в здании вокзала.
После расспросов и проверки документов их отпустили.
Тарас Ондриевич, торопливо попрощавшись со своими подопечными, поспешил домой, где его ждали жена, семья старшего сына и незамужняя дочь.
Здание вокзала оказалось переполненным застрявшими в Полтаве пассажирами, так как за сутки через станцию не было пропущено ни одного пассажирского состава.
По этой причине группа вчерашних экскурсантов устроилась дожидаться утра на открытом воздухе, в привокзальном сквере, лавки которого тоже были заняты спящими людьми.
Шурка Яблочкин тот час был посвящен в тайну предстоящего побега. Надо сказать, что при этом он не выказал особенного восторга, а, наоборот, стал задавать неуместные вопросы, чем очень раздосадовал Меркулова-первого, вслух усомнившегося в смелости рассудительного и осторожного товарища, после чего тому ничего не оставалось, как, собравшись с духом, согласиться бежать на фронт вместе с ними.
Сообщники, решив воспользоваться способствовавшей осуществлению их замыслов темнотой, под предлогом посещения вокзальной уборной отправились на поиски подходящего эшелона, который должен был привезти их прямо на войну.

Вскоре они нашли такой эшелон.
Вероятно, состав перевозил на фронт кавалерийскую часть, так как из закрытых деревянных вагонов слышался глухой перетоп копыт и лошадиное фырканье. А часовой, охранявший две открытые платформы, груженные тюками прессованного сена, одну из которых они выбрали своей целью, был вооружен коротким кавалерийским карабином и шашкой.
О большем нельзя было и мечтать! Мчаться в атаку на пулеметной тачанке! Заменить раненого в бою пулеметчика и косить врагов длинными очередями из грозного «максима»!
Оставалось незаметно пробраться на платформу и спрятаться между тюков.
Случай им помог.
Из темноты к составу шагнули три фигуры: две –  взрослые, третья – поменьше.
«Да вот же он! Максим, я их привела» – послышался звонкий девчоночий голос. Часовой сделал быстрый шаг навстречу, но, словно натолкнувшись на невидимую стену, остановился. Тогда трое шагнули ближе к нему. «Сынок» - услышали беглецы тихий женский голос. «Мама, не подходите. Нельзя. Я на посту». В ответ послышались сдерживаемое женское рыдание и неразборчивое, приглушенное бормотание мужчины, пытавшегося ее успокоить.
Меркулов-первый, сообразив, что нельзя терять ни секунды, согнувшись, и стараясь не зашуметь, опрометью бросился в беспроглядное жерло проема сцепки второй платформы с соседней теплушкой, рискуя удариться в темноте головой о железные части вагонов. Затаившись на секунду-другую и убедившись, что его уловка осталась незамеченной, он ощупью влез на буфер,  оттуда перелез через борт платформы и забрался под край брезентового полотнища, сверху прикрывавшего сено от дождя.
Тихо брякнула цепь сцепки, затем с легким шорохом через борт платформы перевалилась темная фигура Вовки Киселева. Меркулов-первый схватил его за плечо и потянул к себе, под брезент.
Раздался железный скрип отодвигаемой двери теплушки, на который немедленно отозвался преувеличенно громкий окрик часового «Проходите. Здесь стоять не положено»! Вслед за этим послышался звук цокнувших о платформу подкованных сапог выпрыгнувшего из вагона человека и его голос, строго спросивший:
- Часовой, вы с кем сейчас разговаривали?
- Виноват, товарищ батальонный комиссар. Разрешите доложить: мамаша с отцом и сестренкой пришли проститься.
- Это вы, Бренко?
- Так точно, товарищ батальонный комиссар.
- Что же вы, товарищ Бренко, устав нарушаете? Нехорошо. Тем более - вы комсорг эскадрона, должны для остальных бойцов во всем примером быть.
- Виноват, товарищ батальонный комиссар. Готов понести наказание.
После короткой паузы первый голос уже обычным тоном спросил.
- Вы, что же - местный?
- Так точно, местный.
- Где же ваши родные?
- Вон там, за кустиком спрятались.
- Если бы обстановка позволяла, я бы попросил командира эскадрона тебя сменить, чтобы дать по-людски с родными попрощаться. Да, скоро отправляемся. Так что…
- Я понимаю, товарищ батальонный комиссар.
- Ну и добре. Пойду, что ли, я за тебя попрощаюсь, успокою их, чтобы не волновались.
- Спасибо, товарищ батальонный комиссар.
- Ладно.
Через некоторое время снова раздались шаги, и первый голос задумчиво произнес:
- Все матери одинаковые. Им сколько времени не дай на прощанье – все будет мало. Пришлось пойти на обман: сказать, что отправимся не раньше девяти утра. А то бы не ушли. Ты уж, Бренко, меня извини...Но не вздумай с поста уйти. За это во время военных действий — трибунал.
- Не уйду, товарищ батальонный комиссар. Не беспокойтесь.
- Я об одном беспокоиться обязан, что бы тебя и других бойцов в боевом настроении до фронта довезти, нацеленными на победу над врагом, коварно нарушившим границу нашей социалистической Родины. Понял?
- Так точно, понял.
- А раз понял, то исполняй устав как положено. А я пойду - остальные посты проверю. Кстати, тут еще пацан какой-то крутился — он, часом, не твой братишка?
- Нет, товарищ батальонный комиссар, у меня одна сестренка — Зойка.
- Смотри повнимательней.
- Есть — смотреть внимательней.
Вот так судьба, а часто жизнь человека зависят от самых немудрящих, на первый взгляд, действий, но уже необратимо отделивших его от товарищей, не нашедших в себе решимости на поступок: правильный или опрометчивый, разбираться – бессмысленное занятие.
Поступок – это своего рода стрелка, переводящая движение на новый путь, уводящий в неизвестность.
Тогда как, у большинства людей жизнь – это передвижение по проторенному маршруту, имеющему несколько заведомо предусмотренных остановок.

Уже к вечеру новых суток эшелон с кавалерийским полком, миновав стороной Киев, домчался до Житомира, где встал под разгрузку.
Не успели беглецы вылезти из своего укрытия и оглядеться, как были замечены, арестованы и приведены к замполиту полка батальонному комиссару Жилову, который, сидя на трех, поставленных один на другой, защитного цвета ящиках, руководил разгрузкой эшелона, поскольку командир полка полковник Сабиров вместе с начальником штаба капитаном Кожевниковым тотчас же по прибытию эшелона на станцию отбыли за получением боевой задачи в штаб 36 стрелкового корпуса, который должен был находиться в городе.
Батальонный комиссар Жилов (обычно, люди малознакомые, произнося его фамилию, делали ударение на букву «и», что было ошибкой) оказался человеком лет тридцати пяти, с зачесанными назад волнистыми русыми волосами, открывавшими высокий из-за ранних залысин лоб. Залысины компенсировались пышными «буденовскими» усами, которые на молодом лице замполита казались бутафорскими. Серые глаза замполита глядели одновременно строго и весело.
Был он в полной строевой форме: в командирской коверкотовой гимнастерке с синими петлицами, на которых поблескивали по две рубиновых шпалы и золотой подкове со скрещенными клинками, с красно-золотыми нарукавными шевронами и красными звездами, в синих галифе, заправленных в начищенные хромовые сапоги, перетянутых в подъемах ременными креплениями маленьких шпор, в необмятой сбруе новых, скрипучих желтых плечевых ремней, командирском ремне с лучистой пятиконечной звездой на пряжке, на котором увесисто повисла пистолетная кобура. Венчали эту восхитительную, воинственную красоту шашка с плетеным кожаным темляком и портупеей и висевший на груди в кожаном футляре бесполезный для штабной работы полевой бинокль.
Жаль, что утро было по-летнему солнечным и теплым, лишая повода накинуть на плечи косматую бурку и тем самым добиться совершенного апофеоза.
За спиной батальонного комиссара Жилова трое красноармейцев-кавалеристов заканчивали выводить белой краской на кумачовом полотнище надпись, от которой сердце в груди начинало учащенно биться, а в горле становилось щекотно как от пузырьков шампанского: «ДАЕШЬ БЕРЛИН».
«Арестанты», не смотря на напряженность момента, глядели на батальонного комиссара с жадным восхищением и тайной надеждой, пускай не сразу, получить право носить такую же форму, шашку и карабин.
Единственное, за что было обидно: легендарные «буденовки» были заменены на лишенные героического прошлого обыкновенные фуражки.
Батальонный комиссар Жилов с напускной строгостью повел допрос:
- Докладывайте, кто такие. Может, вы вражеские шпионы или диверсанты, а?
Меркулов-первый, имевший опыт общения с бойцами и командирами Красной Армии вследствие своего постоянного участия в праздничных концертах, дававшихся комсомольской и пионерской организацией школы в подшефной воинской части, опередил замявшегося с ответом Вовку Киселева:
- Товарищ батальонный комиссар, разрешите доложить.
- Разрешаю. Выкладывай. Только - не врать.
- Мы не шпионы и не диверсанты. Мы члены пионерской организации и учащиеся советской школы. Меня зовут Борис Меркулов, а это - мой школьный товарищ Владимир Киселев. Вот наши документы…Вовка, доставай свой билет.
После этих слов Меркулов-первый вытащил из кармана брюк свой ученический билет и подал его батальонному комиссару Жилову.
Вовка Киселев поспешил сделать тоже самое.
Батальонного комиссара Жилова удивило содержание обоих документов, он даже, не удержавшись, присвистнул и вопросительно посмотрел на стоявших перед ним пацанов.
- Эй, пацаны, так ведь ваша школа отсюда у ч..та на куличиках. Как это понимать? Вы что же: четверо суток в нашем эшелоне прятались? Ну-ка, отвечайте, как на духу.
Тут надо пояснить, что кавалерийский полк, в котором батальонный комиссар Жилов служил замполитом, в мирное время стоял в Вологде и, получив за две недели до начала войны приказ на передислокацию в Киевский особый военный округ, был в пути пятые сутки. Эшелон с полком не заходил в родной город Меркулова-первого, но это, по мнению батальонного комиссара Жилова, не могло помешать отчаянным головам перехватить его в пути, добравшись до соседнего города, имевшего с Вологдой прямое железнодорожное сообщение.
Меркулов-первый этого, конечно, знать не мог, поэтому, немного замявшись, решился сказать правду:
- Нет, мы этой ночью в ваш поезд забрались.
- Этой ночью? На какой станции? А ты чего молчишь, будто язык проглотил?! – неожиданно обратился батальонный комиссар Жилов к до сей поры скромно молчавшему Вовке Киселеву.
Шмыгнув носом и конфузливо потупившись Вовка Киселев еле слышно произнес:
- В Полтаве.
Батальонного комиссара такой ответ не удовлетворил:
- Чего мямлишь, говори громче.
Вовка Киселев враз охрипшим голосов повторил:
- В Полтаве.
Батальонный комиссар Жилов обратился к красноармейцу, приведшему арестантов:
- Где их задержали?
- На платформе с фуражом, товарищ батальонный комиссар.
Батальонный комиссар Жилов живо обернулся к красноармейцам, крепившим полотнище с боевым девизом к древку:
- Замполитрука Бренко, ну-ка, подойдите сюда.
Красноармеец с четырьмя треугольниками на петлицах отделился от товарищей и встал сбоку от батальонного комиссара Жилова.
- Товарищ Бренко, вы несли караульную службу у платформ с фуражом этой ночью?
- Я, товарищ батальонный комиссар.
- Как же вы допустили проникновение в эшелон этих двух подозрительных личностей?
Меркулов-первый вспомнил все, чему они были свидетелями на ночном вокзале и, желая спасти младшего командира Бренко от грозившего ему сурового наказания, а также себя с Вовкой Киселевым, рискнул вмешаться:
- Товарищ батальонный комиссар, разрешите доложить: мы на платформу забрались со стороны товарняка, который стоял на соседнем пути. С той стороны было совсем темно. Из-за этого часовой нас и не смог увидеть.
Батальонный комиссар Жилов не смог утаить пляску озорных огоньков в весело прищуренных глазах.
- Видал, Бренко, как они тебя выгораживают? Кроме вас двоих кто еще эшелоне прячется? Помнится, еще один паренек около эшелона крутился. Небось, ваш дружок? Что, мне бойцов посылать его искать, или сами скажите?
- Мы не знаем. Мы вдвоем. Он с нами не поехал.
- Выходит, струсил? Ну-ну. А теперь скажите-ка мне, орлы, как это вы в такое время за тридевять земель от родного дома оказались?
- Мы со школьным литературным кружком ездили на родину Гоголя.
- Гоголя? Это, который «Мертвые души» написал?
- Да, он самый – Николай Васильевич Гоголь.
- Знакомый автор. Ведь, я из-за него чуть на вступительном экзамене в академию не срезался. В тот год нас, кавалеристов, много поступало, так, экзаменаторша Альтшуллер Софья Иосифовна, надо сказать, чрезвычайно строгая женщина, для проверки правописания дала нам диктант из этих самых «Мертвых душ». Там есть место, где он про коней написал. Надо признать, здорово написал: как наяву видишь – мчится по дороге аллюром «три креста» тройка коней. Вот, если бы еще ее в тачанку запрячь! Но тогда пулеметов еще не придумали.
Меркулов-первый подумал, что надо ковать железо, пока горячо.
- Товарищ батальонный комиссар, я этот отрывок наизусть знаю. Можно прочитаю?
- Валяй. Мне даже приятно будет вспомнить. Изо всей группы мне да еще двоим Софья Иосифовна «удовлетворительно» за диктант поставила, а это, попадись на кого другого, считай – твердое «хорошо», а то и все «отлично».
Меркулов-первый никогда еще не читал с таким вдохновением.
Бойцы, бросив возиться со знаменем, собрались кучкой за спиной батальонного комиссара Жилова, с боков подошли еще красноармейцы. Слушали очень внимательно.
Когда Меркулов-первый закончил, раздались одобрительные голоса.
Батальонный комиссар Жилов согласно кивнул головой:
- До Качалова еще не дорос, но не исключаю, что в будущем вполне можешь соответствовать. А хотите, пацаны, я с первого раза угадаю, зачем вы в эшелон забрались? На войну решили отправиться. Так?
Тут оба «добровольца» заговорили наперебой, уверяя батальонного комиссара Жилова в своей готовности выполнять любые поручения и принести много пользы, будучи принятыми в полк.
Батальонный комиссар Жилов и собравшиеся вокруг них бойцы слушали их горячие уверения и клятвы с веселыми и добрыми улыбками.
- Ну, на словах-то вы герои, а что вы конкретно умеете по военному делу?
Меркулову-первому - усердному ученику дяди Бори, было чем похвалиться:
- Я могу на коне скакать, умею из винтовки «трехлинейки» и «нагана» стрелять, гранату «бутылку» бросаю на сорок метров, в противогазе - запросто километр пробегаю.
- Гранату на сорок метров? Это ты, поди, брат, заливаешь? Хвалиться, я вижу, ты горазд.
Бойцы дружно рассмеялись.
Хотя главным оружием батальонного комиссара Жилова считалось «слово», сам-то он словам не очень доверял.
- Вот мы сейчас и проверим. Товарищ Сергушов, приведите Монтаньяра.
Через минуту красноармеец-коновод подвел оседланного пятивершкового каракового жеребца.
Батальонный комиссар Жилов с удовольствием встал, положил на ящики командирский планшет, привычным движением одернул гимнастерку и с нежной улыбкой подошел к своему коню, который стал губами хватать гладившую его храп руку.
- Ну, что, дурашка, застоялся? Сейчас я тебя промну. Экий баловник.
Сказав это, батальонный комиссар Жилов снял с шеи ремень бинокля, не глядя, передав его коноводу, одним движением взлетел в седло и тронул коня с места рысью, удерживая его трензелями от перехода в галоп, лавируя между грудами снаряжения, загромождавшими пространство между вагонами и соседним путем.
Проскакав рысью вдоль эшелона, оба неторопливо вернулись к ожидавшей их оживленной толпе бойцов, воспользовавшихся поводом сделать перекур.
Ловко спрыгнув с лошади, батальонный комиссар Жилов одобрительно потрепал своего Монтаньяра по коротко обстриженной холке и, обернувшись к Меркулову-первому, предложил:
- Так, говоришь – умеешь на коне скакать? Вот тебе конь, покажи свое умение. А мы посмотрим.
Пожалуй, в другое время Меркулов-первый не рискнул бы сесть на Монтаньяра, который, не удовлетворясь короткой разминкой, вел себя беспокойно: переступал ногами, всхрапывал и беспрестанно взмахивал хвостом. Но сейчас он не мог отказаться.
Когда Меркулов-первый приблизился и принял из рук батальонного комиссара Жилова повод, Монтаньяр, навострив уши, повернул к нему голову, сморщил складками верхнюю губу, отрывисто фыркнул и оскалил зубы.
Но Меркулов-первый хорошо помнил наставления дяди Бори, что поддаваться на подобные угрозы ни в коем случае нельзя и действовать надо спокойно, но решительно.
С первого взгляда он сразу понял, что сам конь и регулировка стремян для него неудобно высоки, и именно посадка в седло, пожалуй, будет самым серьёзным для него испытанием: дотянуться с земли носком ботинка до стремени нечего было и думать. Оставалось надеяться, что батальонный комиссар Жилов в случае чего выручит его.
Успокаивающе похлопывая по вздрагивающему боку ни секунды не стоявшего на месте коня, Меркулов-первый проверил, туго ли натянута подпруга. Подпруга прилегала к брюху коня плотно. Что же, во всяком случае, он не съедет вместе с седлом под брюхо лошади.
Он обеими руками взялся за крылья седла и, чуть присев насколько это позволяла длина вытянутых рук, резким толчком ног и одновременным рывком рук прыгнул на бок Монтаньяра, успев при этом махом перекинуть правую ногу через круп коня.
Через секунду он был в седле.
Монтаньяру такой способ посадки показался оскорбительным: зло оскалив зубы и прижав к затылку уши, он весь подобрался и, словно желая выскочить из-под седока, рванулся с места в галоп.
К счастью Меркулов-первый успел вставить ступни ног в стремена и практически встать в них почти на выпрямленных ногах, что спасло его от неминуемого «выноса» и позорного падения.
Конь мчался вдоль состава, не разбирая пути, иногда делая задними ногами так называемого «козла», перепрыгивая через груды снаряжения, штабели ящиков и разгоняя в стороны врасплох захваченных бойцов.
Меркулов-первый не пытался сдерживать удилами впавшую в бешенство лошадь, а, пригнувшись к лошадиной шее, что есть силы сдавливал шенкелями ее бока, гнал ее вперед, не давая времени на изобретение какой-нибудь каверзы.
Так они миновали состав и уже мчались в сторону выходных семафоров, регулировавших движение поездов в сторону Львова.
Там, в хитросплетении стрелок и путей Монтаньяр неминуемо должен был поломать себе ноги, убиться сам и убить, или покалечить своего седока.
Но тут из-за поворота, не снижая скорость хода перед станцией, выкатился состав, локомотив которого без передышки подавал короткие, тревожные гудки.
Эти звуки, походившие на рев охваченного страхом великана, достигли сознания потерявшей голову лошади, заставили ее насторожить уши и приостановить свой бешеный скок.
Меркулов-первый тотчас воспользовался этим: что есть силы натянул правый повод, без жалости давя железными трензелями на нежные десны коня, стал заворачивать его назад.
Подгоняемый паровозными гудками Монтаньяр послушно завернул в обратную сторону и снова помчался вдоль состава, стараясь уйти от нагонявшего поезда. Но теперь конь шел размеренным махом и прыгал через препятствия, повинуясь командам Меркулова-первого, заправски действовавшего шенкелями.
Они успели благополучно доскакать до толпы красноармейцев, собравшихся вокруг батальонного комиссара Жилова, который принял переброшенный через голову остановленного общими усилиями Монтаньяра повод и обнял спрыгнувшего на землю Меркулова-первого, как раздался оглушительный визг и скрежет паровозных тормозов, заставивших всех оглянуться, а Монтаньяра в испуге попятиться, струной натягивая повод.
Визжа и скрежеща намертво схваченными тормозными колодками колесами, поезд юзом продолжал ползти по рельсам соседнего пути мимо кирпичного строения багажного отделения, паровозной водокачки с металлической рукой водоотводной трубы, длинного и приземистого здания вокзала, застывших на месте кавалеристов, пока его локомотив не испустил дух, окутавшись облаком выпущенного пара, и не замер в неожиданно воцарившейся тишине.
Внешний вид поезда был необычен: его зеленые деревянные бока были во многих местах продырявлены и посечены, так что желтая щепа торчала наружу, окна были без стекол или угрожающе щерились острыми осколками, торчавшими в рамах, не было видно ни пассажиров, готовившихся к высадке, ни проводников, обычно стоявших с сигнальными флажками в открытых в тамбур дверях, ни машиниста с помощником в окне паровозной будки.
Казалось, что в поезде вообще не было людей.
Это обстоятельство вызвало в душе невольных зрителей тревожное предчувствие неизвестной, но близкой опасности.
И тут бойцы и командиры услышали непонятный звук, который шел от странного состава: казалось, он тихо стонал, невнятно бормотал с причитаниями, жалуясь на что-то.
От этого звука у всех мороз прошел по коже, а Монтаньяр, дрожа всем телом, храпя и дико выпучивая налитые кровью глаза, пятился назад, волоча за собой державшего его в поводу бойца-коновода Сергушова.
Батальонный комиссар Жилов в одиночку шагнул к странному поезду. Поднявшись на подножку ближнего вагона и просунув сквозь выбитое стекло руку, он открыл дверь и вошел в тамбур. Он отсутствовал недолго. Появившись в проеме вагонной двери, батальонный комиссар Жилов не стал спускаться вниз, а, ухватившись одной рукой за поручень, другой принялся расстегивать на горле воротник гимнастерки, что получилось у него не сразу. Постояв немного, словно ныряльщик перед прыжком в воду, он зовуще махнул бойцам рукой и, не дожидаясь, снова скрылся внутри вагона.
Бойцы, подчиняясь команде, настороженно приблизились к вагону и по одному стали подниматься в тамбур. Еще несколько человек толпились перед вагоном, дожидаясь своей очереди, как из недр вагона на площадку выскочили два бойцов, расталкивая всех, спрыгнули на щебёнку и, упав у колесной пары на четвереньки, начали исторгать содержимое своих желудков.
Собравшиеся у вагона красноармейцы еще смущенно смотрели на это неприятное зрелище, как на площадке показались пятившиеся спиной вперед бойцы, неся в руках что-то тяжелое.
Это тяжелое было человеком. Оно было женщиной. С безвольно мотавшимися голыми руками, с запрокинутой и болтавшейся на неестественно вытянутой шее простоволосой головой. В платье, перемазанном чем-то красным.
Стоявшие перед вагоном бойцы растеряно расступились перед носильщиками этой страшного груза и молча наблюдали, как тело, не смотря на проделываемые им нелепые движения, несомненно, мертвое, было положено на перепачканный и замусоренный станционный щебень.
Батальонный комиссар Жилов, в одиночку вынесший из вагона тело убитой девочки-подростка, приказал командирам четырех сабельных эскадронов распределить взводы по всему составу, а командиру санитарного взвода развернуть пункт приема раненых.
Страшная работа закипела.
Оказалось, что в поезде были только женщины и дети – члены семей военнослужащих и советских работников, эвакуированные из Львова в первый день войны.
Как успел рассказать, перед тем как потерять сознание, приведший состав, раненый пулей навылет помощник машиниста, - за Новоград-Волынским на поезд налетели германские самолеты и расстреляли его из пулеметов, убив кочегара и тяжело ранив машиниста, который тоже вскоре умер от потери крови.

Когда один из бойцов, помогавший выносить раненую молодую женщину, упал в обморок, Меркулов-первый, подошедший к вагону вместе с бойцами, инстинктивно ухватился за неловко повисшее плечо и помог донести раненую до перевязочного пункта, где командир санитарного взвода военфельдшер Вася Трофимов, в мирное время сачковавший в медпункте, и чей врачебный опыт ограничивался лечением фурункулов на ягодицах новобранцев, лихорадочно вспоминал основательно подзабытые азы полевой хирургии.
Вася Трофимов, испытывавший катастрофическую нехватку помощников, вызванную тем, что приписанные к санитарному взводу штабные писаря оказались сплошь слабонервными интеллигентами и хлюпиками, боявшимися одного вида крови, с радостью ухватился за имевшего невозмутимый вид Меркулова-первого и оставил его своим помощником.
Но Вася Трофимов весьма заблуждался, полагая, что хладнокровное спокойствие Меркулова-первого объяснялось твердой волей и не впечатлительным воображением последнего.
На самом деле, психологический шок, испытанный Меркуловым-первым при виде окровавленных, изувеченных людей, вызвал защитную реакцию психики, отгородившую его сознание от происходящего.
Все команды, которые подавал ему Вася Трофимов: помочь уложить раненую, придержать часть тела, требующую перевязки, - он выполнял механически, не давая отчета своим действиям, смотря, но, как бы, не видя.
Вася Трофимов этого не знал и не мог нахвалиться на своего помощника, громогласно пророча ему в будущем карьеру врача-хирурга.
Впрочем, вскоре к ним прибыла подмога, состоявшая из вызванного начальником станции медперсонала железнодорожной поликлиники.
Всего из вагонов вынесли убитыми девятнадцать взрослых и семерых детей. Раненых было гораздо больше. Не все из них имели пулевые ранения: некоторые были ранены осколками вылетевших стекол, другие имели переломы и ушибы, полученными при падениях, когда машинист пытался сбить прицел у вражеских летчиков резким торможением и разгоном состава.
Но самым страшным был не вид мертвых и раненых людей, а звуки, испускаемые живыми и, в большинстве своем, уцелевшими людьми: истерические вой и смех, рыдания и душераздирающие крики, смешавшиеся в жуткую, сводящую с ума какофонию.
Врачи и санитарки бегали от одной женщине другой, тщетно пытаясь остановить поток нечеловеческих звуков, пока не догадались начать развозить раненых и искалеченных по городским больницам, уже переполненным гражданскими и военными, пострадавшими от начавшихся бомбежек города.

Первая немецкая бомба, сброшенная на Житомир в 09.15 22 июня 1941 года, попала прямехонько в новый универсальный магазин «Люкс», торжественно открытый за 15 минут до этого, погребя под его развалинами более ста человек из числа персонала и первых покупателей.

Во второй день войны немцы снизили активность своих налетов на город. Вероятно, у них были другие, более важные, цели.
Тем не менее, воздух был наполнен несмолкаемым гулом авиационных моторов. В небе, между редкими белыми облаками роем вились, кувыркались, сновали вверх-вниз стаи маленьких кургузых «ястребков». Иногда они все разом бросались в одном направлении, и в опустевшее небо начинала лупить,целясь в тихоходные облака, зенитная батарея, развернутая на площади рядом с вокзалом.
К этому времени вернулись командир и начальник штаба полка с оптимистичными сведениями о том, что в районе Львова наши механизированные корпуса крушат танковые части противника, прорвавшиеся на нашу территорию. Сам 36 стрелковый корпус выдвинут во второй эшелон контратакующих ударных группировок фронта для прикрытия Житомирского направления. С учетом складывавшейся обстановки полк получил приказ поступить под оперативное руководство командира 228 стрелковой дивизии полковника Ильина и немедленно выступить ночным маршем в район города Дубно, где по поступившим сведениям противник выбросил парашютный десант с целью посеять панику и нарушить управление войсками. По прибытии на место полку предписывалось войти в связь с частями 228 стрелковой дивизии и совместными действиями окружить и уничтожить вражеский десант.
Пропела кавалерийская труба «сбор».
Полк построился поэскадронно.
Топотали, фыркали нетерпеливые кони, позвякивали стременами.
Шевелились шеренги взволнованных бойцов, неожиданно для себя заглянувших в жестокий и, отнюдь, не героический лик войны.
Память подсказывала: уже видели это.
Где? В кинохронике с испанской войны. Там тоже были женщины и дети, убитые фашистами, которые теперь напали на нашу страну.
Душа жаждала скорейшей команды «Направо руби!»

Батальонный комиссар Жилов не забыл про Меркулова-первого.
Молча выслушав панегирик, произнесенный в его честь Васей Трофимовым, посуровевший батальонный комиссар Жилов, положив тяжелую руку на плечо Меркулова-первого, спросил его, как будто первый раз видел:
- Тебя как звать?
- Борис. Борис Меркулов.
- Хороший ты парнишка , Борис Меркулов. Взял бы я тебя в полк. Да видишь, какая она штука – война? У тебя, поди-ко, дома родители остались?
- Бабушка и мама.
- А отца, что ли, нету?
- Нет.
- Тогда ты сейчас своим родным особенно будешь нужен. Время военное, трудное. Бросать женщин одних негоже.
- А вы?
- Что –мы?
- У вас ведь то же родные есть.
- Мы – люди военные. Наше дело – воевать. А твое дело – учиться, чтобы сделать нашу страну еще сильнее и непобедимей. Чего нос повесил? Не горюй – придет и твое время.
Меркулов-первый ничего не ответил, только вздохнул глубоко и горько.
Батальонный комиссар Жилов, обернувшись, поискал глазами своего коновода.
- Сергушов, подайте мой бинокль.
Получив кожаный футляр с биноклем, батальонный комиссар Жилов надел ремень на шею Меркулова-первого.
- Это тебе мой подарок на память. Ну, мне пора. Дай руку.
Батальонный комиссар Жилов крепко пожал руку Меркулова-первого.
- Напоследок к тебе просьба: видишь, сколько людей в беду попали? Помоги им, чем сможешь. Договорились?
- Договорились.
- А теперь – прощай, Борис Меркулов.
- До свидания, товарищ комиссар. Возвращайтесь с победой.
- В этом не сомневайся.
Вспугнутыми птицами полетели команды: «Полк! Садись! Поэскадронно! Правое плечо – вперед! Рысью – марш!».
Тронулись сабельные эскадроны.
Впереди командир, его заместитель и замполит. За ними горнист. Следом – знаменосец со свернутым по-походному и убранным в чехол полковым знаменем и двумя ассистентами по бокам. Дальше – походной колонной полк. В первом ряду замполитрука первого эскадрона Бренко с развернутым кумачовым флагом, на котором зовущая к победе надпись «Даешь Берлин».
Прошли пулеметные тачанки, прошла санитарная двуколка с младшим лейтенантом медицинской службы Васей Трофимовым, приветственно, а, может быть, ободряюще помахавшим Меркулову-первому рукой, прошли полевые кухни и повозки обоза.
Проводив взглядом последнюю повозку, скрывшуюся за поворотом, ведущим к Киевской улице и дальше, через разбитый бомбами центр – к Станиславскому шоссе, Меркулов-первый оторвался от своих безнадежных переживаний и, словно очнувшись, огляделся вокруг.
Лихорадочный пульс работы железнодорожной станции Житомир не ослабевал, а, кажется, даже усиливался с приближением ночи, заставляя ее действовать с предельным напряжением сил, пропуская и принимая все прибывавшие и прибывавшие эшелоны.
Главной пружиной этих действий была директива Народного комиссара обороны СССР маршала Тимошенко за номером 3, которая предписывала 5-й и 6-й армиям Юго-западного фронта концентрическими ударами разгромить наступавшую группировку противника и к 26 июня овладеть районом города Люблин, как известно, находившимся на оккупированной Германией польской территории.
Но все подвозимые огромные массы войск и вооружения бросались в сражение поспешно и зачастую наугад, так как командование Юго-западного фронта не удосужилось на третий день войны организовать правильную воздушную разведку и строило свои планы, и принимало поспешные решения по отрывочным и часто - противоречивым донесениям, поступавшим от угодивших в самое пекло боев частей.
А самое главное – командование фронта опасалось своего тылового (московского) руководства куда более, чем наступавшего с фронта противника. И имело для этого весьма веские основания.
Свистки маневровых паровозов, растаскивавших составы, звон сталкиваемых буферов, окрики сцепщиков, шипение пара, беспорядочная разноголосица и толкотня одновременно выгружаемых частей, которые тут же уводились в неизвестных направлениях, чтобы не стать мишенью для вражеской авиации, команды бойцов-зенитчиков, устанавливавших батарею 37-миллиметровых пушек-автоматов – все поневоле занимало потрясенный последними событиями мозг Меркулова-первого новыми, спасительными для него впечатлениями.
Уже были развезены по городским больницам раненые и нуждавшиеся в медицинской помощи пассажиры; погружены в две подошедшие бортовые полуторки и увезены накрытые брезентом на городское кладбище, едва успевавшее в последние три дня принимать свежих покойников, убитые; обезглавленная «сороконожка» поезда, за неимением времени заниматься ее восстановлением, была задвинута в глухой, заросший лебедой и лопухами тупик, а отделенная голова «сороконожки», получившая несколько пробоин от попадания в паровой котел 20-ти миллиметровых снарядов из бортовых пушек немецких истребителей, но, тем ни менее, считавшаяся способной управлять любой - другой «сороконожкой», была отбуксирована для поправки в паровозное депо.
Между тем, пассажиров львовского поезда, не попавших ни в число раненых, ни в число убитых, нигде не было видно, и Меркулов-первый, помня свое обещание, данное батальонному комиссару Жилову, отправился на их поиски.
Впрочем, ему не пришлось никого расспрашивать, потому как, едва выбравшись на вокзальный перрон, заполненный снующими повсюду военными, он столкнулся нос к носу с Вовкой Киселевым, который сам разыскивал его.
Меркулов-первый так ему обрадовался, что даже не стал расспрашивать, где тот был все это время.
Оказалось, что все уцелевшие пассажиры были собраны в зале ожидания, расположенном в правом крыле здания вокзала, где начальник политотдела станции вместе с начальником линейного отделения милиции составляли списки людей, чтобы обеспечить их питанием и проездными документами при желании следовать дальше на восток.
Делясь с Меркуловым-первым этой информацией, Вовка Киселев не сознался, что, почувствовав нервную взвинченность сгрудившихся вокруг представителей власти женщин, сутки назад потерявших все, кроме детей: дом, даже если это была всего лишь комната в коммуналке; немудреное имущество, которое вместе с ними кочевало по служебным и съемным квартирам и изредка пополнялось новыми и от этого особенно милыми сердцу вещами; мужей, оставленных в смертельной опасности, самих побывавших на волосок от смерти, при этом имевших самое смутное представление о ближайшем будущем, он струсил и не решился встать в очередь на регистрацию.
Надо сказать, что к этому моменту у обоих: у Вовки Киселева намного раньше, а у Меркулова-первого буквально в тот самый момент, когда он вновь встретил своего товарища, остро напомнившего ему школу и дом на рыночной улице, - желание попасть на войну без всякого сопротивления уступило место желанию поскорее вернуться в мирную и безопасную жизнь.
Когда они вошли в гулкое и по вечернему сумеречное помещение зала ожидания, так как электрическое освещение вокзала вторые сутки было отключено, занятого лежавшими и сидевщими на скамьях и прямо на полу женщинами и детьми, оказалось, что регистрация закончилась и только три женщины, окружив железнодорожника и милиционера, продолжали задавать им вопросы относительно организации обещанной помощи.
Ребята остановились в двух шагах от беседовавших, ожидая удобного момента, чтобы обратиться с просьбой внести их в списки желавших эвакуироваться на восток.
И тут неожиданно раздался громкий и резкий голос, от которого они оба вздрогнули. Обернувшись, они увидели худую, как щепка, женщину с узким и злым лицом, с  тонким и подвижным, как у мыши, носом и двумя тусклыми оловянными каплями вместо глаз, стоявшую, уперев руки в бока, и смотревшую на них с необъяснимой злобой.
- А вы откуда взялись?! Чего вам здесь надо?! Решили к нам примазаться? Товарищи, имейте в виду – эти двое не имеют к нам никакого отношения. Товарищ милиционер, их надо забрать в отделение и выяснить – кто они такие.
Все находившиеся в зале невольно обернулись в их сторону.
Одна из женщин, стоявших рядом с железнодорожником и милиционером, невысокая и тонкая, с восточным смуглым лицом и живыми черными глазами, обернувшись и бросив быстрый взгляд на Меркулова-первого и его товарища, слегка нахмурив широкие брови, двумя темными мазками расходившиеся от переносицы к вискам, звонким голосом прикрикнула на бдительную гражданку:
- Как вам не стыдно! Эти мальчики все время были с нами, помогали перевязывать раненых. Поэтому они имеют полное право находится здесь на таких же правах, как и вы.
В ответ бдительная гражданка, прищурив и без того маленькие, мутные от злости глазки, прошипела:
- А ты чего здесь раскомандовалась? Жена врага народа.
У смуглолицей под кожей разгорелся румянец, а голос стал еще выше:
- Мой муж – бригадный комиссар Мирзоев полностью реабилитирован Военной Коллегией Верховного Суда как честный советский гражданин и восстановлен в правах и в воинском звании, с возвращением боевых орденов. Это известно всем. Он сейчас воюет с фашистами. Поэтому я прошу вас выбирать выражения, иначе…
- Что «иначе»?
- Иначе можно ответить по закону за клевету.
- А арестовывали твоего муженька не по закону?
- Это была ошибка.
Мутные глазки превратились в колючие иголки.
- А-а-а. Вон как! Значит, по-твоему, советский суд судит людей несправедливо?
У смуглолицей потух румянец, а голос стал серым и шершавым как шинельное сукно.
- Я этого не говорила. Моего мужа оклеветали нечестные люди, но после в этом разобрались, и правда победила. Правда всегда побеждает.
- Это мы еще поглядим!
У смуглолицей в глазах мелькнули и исчезли огоньки.
- Вы что же – подвергаете сомнению справедливость советской власти?
У узколицей гражданки лицо побурело, слово она подавилась, не рассчитав размеров куска. (Согласитесь, такое бывает). Из-за недостатка воздуха она смогла лишь хрипло выдавить «Ах, ты паскуда!»
В перепалку вмешался милиционер:
- Гражданка, попрошу не нарушать общественный порядок и предупреждаю по поводу оскорбления. Иначе я буду вынужден принять к вам меры. Так, что давайте не будем усугублять и без того непростую обстановку. Идите на свое место и успокойтесь.
Узколицая гражданка повела на него своими акульими глазками и, помедлив пару секунд, неохотно повернулась и пошла прочь, бормоча себе под нос «Сговорились, сволочи».
Но никто уже не обращал на нее внимания.
Смуглолицая, вновь обретшая звонкий голос, подозвала Меркулова-первого и Вовку Киселева.
- А вы куда едете, мальчики?
Меркулов-первый без утайки, но не вдаваясь в подробности их бегства на войну, рассказал кто они и откуда, в качестве доказательства предъявив оба ученических билета.
Милиционер бегло просмотрел и вернул документы, затем, открыв обыкновенную ученическую тетрадку «в клетку», карандашом записал в нее их фамилии.
Уже убирая тетрадку в брезентовую сумку, висевшую на боку, на тонком ремешке, спросил у Меркулова-первого:
- Малый, откуда у тебя полевой бинокль?
Засмущавшись от гордости, Меркулов-первый пояснил:
- Это мне кавалерийский батальонный комиссар подарил.
Милиционер, заговорщески понизив голос, посоветовал:
- Лучше сними его и спрячь - от греха подальше. А то, ведь, разные люди бывают (При этом он повел головой в ту сторону темного зала, где затаилась узколицая гражданка). Время сейчас такое, что…как бы чего не вышло.
Время уже давно было такое, что везде мерещились шпионы и диверсанты.
Послушайся Меркулов-первый мудрого совета доброхотливого милиционера, тогда, возможно, он избег бы многих неприятностей.


Эпилог
На третьи сутки марша кавалерийский полк остановился на ночевку в дубраве близ сельца Нечепайка.
Этих трех суток хватило на то, чтобы весь личный состав полка был охвачен страстным желанием: скорее встретиться в бою с врагом и расплатиться с ними сполна за горе людей, на которое успели вдоволь насмотреться конники во время похода.
На всем их пути на запад навстречу им шел, густея, поток людей, как стаи птиц, вспугнутых лесным пожаром, покинувших родные гнезда.
В основном, это были многодетные еврейские семьи, ехавшие на допотопных фурманках, которыми правили бородатые апостолы в порыжелых от пыли сюртуках, коротких, лоснящихся на коленях штанах и широкополых шляпах; шедшие пешком молодые и старые еврейки, толкавшие перед собой тележки, тачки и детские коляски, с наваленным на них скарбом, и ничего не имевшие, кроме мешка за спиной и не по-детски терпеливых детей, державшихся за руки, подолы и лямки мешков.
Их сняла с места и погнала в неизвестность вошедшая в кровь и душу бездомного народа готовность при первой опасности бросить кров и предаться спасительной дороге, уповая на милосердие всемогущего Бога.
Шли молча, без слез и жалоб, будто боясь привлечь к себе внимание.
Но это не спасало их днем от по-спортивному азартных немецких летчиков, расстреливавших на выбор запоздало пытающихся укрыться людей с «бреющего» полета, как не спасало ночами от вдруг появившихся шаек грабителей, рассчитывавших поживиться золотом и драгоценностями, которое, как они полагали, уносили с собой пустившиеся в бега «жиды».
В результате обочины дорог и придорожные перелески там и сям были отмечены неубранными телами жертв как первых, так и вторых.
Правда, пускались в спасительное бегство не все: некоторые, веденные в заблуждение советскими средствами массовой информации, замалчивавшими факты преследования евреев в гитлеровской Германии, оставались, рассчитывая на пресловутую немецкую культуру.
Были и другие, поразительные случаи. Например, тринадцатилетний львовянин Исхак Рабин, помогая соседям грузить вещи на грузовик, в результате очутился в Самарканде. Его семья, переживая, что рассеянный Исхак вернется и застанет дом пустым, решила дождаться его возвращения и в результате была расстреляна спустя три месяца.

Ранним утром боевое охранение, выставленное у дороги, задержало и доставило к командованию полка гражданского мужчину лет тридцати пяти, внешний вид которого и поведение вызывало подозрение: его гражданская одежда не соответствовала явной выправке военного. Когда его подвели к полковнику Сабурову, он автоматически принял строевую стойку, но затем встал в положение «вольно», отставив правую ногу в сторону, при этом левая рука скользнула по бедру, привычно отыскивая эфес отсутствовавшей сабли.
Драгунский поручик Лев Гонсевский, отпрыск старинного шляхетского рода, успевший получить за оборону Варшавы высшую боевую награду «Виртути Милитари», два года скрывавшийся под чужим именем, уходил от немецкой оккупации на восток, не имея, в сущности, четкого плана действий. До него доходили глухие слухи о якобы начавшемся формировании советским правительством польских частей из военнослужащих польской армии, попавших в плен в 1939 году.
Но, испытывая жгучую ненависть к немцам и видя в них, на тот момент, главного врага польской нации, он был готов вступить добровольцем в Красную Армию и сражаться в ее рядах простым солдатом.
При этом он совершенно не задумывался о том, что его национальность и офицерское прошлое могут помешать ему исполнить задуманное и, более того, вызовут недоверие к его желанию сражаться с общим врагом.
Остро переживший горечь национального унижения, он с чувством горького разочарования, как собственную беду, наблюдал грозные признаки поражения Красной Армии, которые были заметны опытному глазу искушенного бойца.
Особенно его раздражало неумение советских командиров грамотно использовать отличную боевую технику, которая во множестве стояла на обочинах дорог, вышедшая из строя, брошенная и взорванная из-за отсутствия горючего, и только в последнюю очередь - разбитая немецкой авиацией.
То, что командир, перед которым его поставили, повел допрос распоясанным, оставаясь в нательной рубахе, что, по мнению поручика Гонсевского, свидетельствовало о выказываемом пренебрежении, не улучшило его настроение.
Паспорт с вклеенной фотографией поручика Гонсевского не заинтересовал красного командира, который равнодушно передал его стоявшему рядом с ним комиссару с красными звездами на рукавах гимнастерки.
Последовавшие за этим вопросы были, по мнению поручика Гонсевского, бессодержательны и глупы.
- Поляк?
- Так, естем полякем.
- Офицер?
Поручик Гонсевкий не стал отпираться.
- Так, поручник полку драгунув.
- То- то,смотрю,  шашку нашариваешь.  Меня не проведёшь.
Полковник Сабуров ничего не слышал о планах советского правительства относительно формирования польских частей, но в Гражданскую войну, будучи восемнадцатилетним конармейцем, воевал с белополяками в этих же самых местах. Кроме того, за время трехдневного марша бойцы и командиры успели наслушаться самых невероятных слухов о парашютистах и переодетых диверсантах. Поэтому стоявший перед ним переодетый польский офицер не мог быть никем иным, как ненавистным и коварным врагом.
- С каким заданием послан в наш тыл?
- Не разумем тэго пытання.
- Сразу перестал понимать? Говори: кто тебя послал и с какой целью?
То, что с ним заговорили на «ты» и бесцеремонный тон вопросов показались поручику Гонсевскому оскорбительными. Он гордо вскинул голову и презрительно сморщил тонкие аристократические губы.
Почувствовав, что командир «перегнул палку», и толку от этого не будет, на помощь пришел комиссар.
- Куда вы шли по дороге?
- В място Здолбунов.
- Зачем?
- Выходзил од германцев.
- Где сейчас по вашим сведениям находятся немецкие воинские части?
- В поближу, в мясте Мизоч.
Комиссар достал из планшета сложенный лист карты, развернул, провел пальцем, показал найденный кружок с надписью «Мизоч» командиру.
Глянув в карту, тот скептически хмыкнул:
- Не может такого быть. Впереди нас стоит девятый мехкорпус. Будь так, мы бы слышали звуки боя. Врет поляк.
Комиссар с сомнением взглянул на поручика Гонсевского.
- Вы уверены в своих словах?
- Так.
Комиссар повернулся к командиру:
- Возможно это тот самый десант, который нам приказано уничтожить?
- Не исключено.
Комиссар испытующе посмотрел в глаза поручика Гонсевского и, не скрывая недоверия, спросил:
- Немцы, которых вы видели, сброшены с самолетов, парашютисты?
- Не. То есть регулярна едностка войскова. Змоторизована пиехота.
Командир насмешливо покрутил головой.
- Врет, что блины печет.
Батальонный комиссар Жилов был согласен со своим командиром и уже не ради получения сведений, а чтобы подтвердилась ложь стоящего перед ними очень подозрительного человека, переспросил:
- Значит, вы утверждаете, что немецкие регулярные части уже стоят в Мизоче?
Видя, что ему не верят, поручик Гонсевский постарался в короткий ответ вложить всю свою убежденность в правоте сказанного.
- Так.
И после короткой паузы себе на беду добавил:
- Нажаль Чарвона Армия валчит жле.
И для ясности повторил по-русски:
- Плохо воюе.
Клянусь милостью Божьей Матери Ченстоховской, он произнес это с чувством искреннего сожаления.
Но полковника Сабурова эти слова больно задели за натянутую до последнего предела струну души, истерзанной всем увиденным во время похода.
- Насмехаешься, белополяк, офицерская сволочь?!
Тут он вспомнил единственное слово по-польски, которое двадцать лет назад крепко засело в его молодую, тогда - без единого седого волоса голову.
- Курва, твою мать.
Поручик Гонсевский побледнел от оскорбления и плюнул прямо на сапог красного командира.
Полковник Сабуров рубанул воздух рукой.
- Расстрелять.
Поручика Гонсевского поставили спиной к сосне. Три бледных бойца с кавалерийскими карабинами встали в пяти метрах перед ним.
Как это не покажется странным, но поручик Гонсевский не испытывал к ним ненависти. Он жалел их, видя, как ходили ходуном взятые на руку винтовки.
Первый залп не убил его, а только ранил: одна-единственная пуля попала ему под левую ключицу.
Он с досадой хрипло сказал:
- Сконшиче шибче.
Подошедший взводный забрал карабин у одного из бойцов, проверил наличие патрона в патроннике и, встав в короткую шеренгу, скомандовал «Цельсь…Залпом…Огонь».
Поручик Гонсевский неторопливо опустился на мягкую хвою, усыпавшую землю вокруг сосны, также получившей две пули, ранки от которых скоро затянулись смолистой живицей и не помешали дереву и дальше тянуться в небо, к Солнцу.
Ранение от пули, попавшей драгунскому поручику Гонсевскому в его отважное и пылкое сердце, в отличие от сердечной раны, полученной предвоенной весной 1939 года от неприступной красавицы Эльжбеты Волкович, оказалось смертельным.

Выступивший с бивуака полк, вскоре был остановлен донесением передового боевого охранения о том, что из расположенного на пути села Залесье к ним навстречу выдвигается автоколонна.
Ехавший впереди полка полковник Сабуров, съехав на обочину, приостановил коня и, поднявшись в стременах, поднес к глазам бинокль.
Из-за облака пыли, поднятого колонной, ему была видна лишь головная машина, в открытом кузове которой смутно просматривались плечи и головы сидящих рядами бойцов. Еще раз проведя биноклем вдоль пыльного хвоста, протянувшегося до окраинных домов села, и обратно, он на мгновение увидел фигуры своих конников из передового охранения, спокойно сближавшихся с головной машиной.
Опустив бинокль на грудь, полковник Сабуров с улыбкой на слегка вспотевшем от постепенно набиравшей силу жары лице повернулся к батальонному комиссару Жилову, который в отсутствии собственного бинокля, всматривался в приближавшуюся колонну, как былинный Илья Муромец с картины Васнецова «Три богатыря», приставив руку козырьком ко лбу.
- Я же говорю – девятый мехкорпус.
Он, видно, хотел еще сказать что-то шутливое и тем самым поднять настроение комиссару и самому себе, так как расстрел польского офицера оставил неприятный осадок у обоих, хотя каждый старался убедить себя в правоте совершенного поступка, но сухая пулеметная очередь опередила его.
Полковник Сабуров повернулся, стараясь определить направление, откуда прозвучали выстрелы, но батальонный комиссар Жилов с побледневшим лицом уже указывал рукой вперед, откуда доносились короткие, следовавшие одна за другой пулеметные очереди.
В окуляры бинокля полковник Сабуров увидел, как мигают вспышки выстрелов над кабиной головного грузовика и как валятся в дорожную пыль бойцы и кони передового охранения.
Вспыхнувшая в груди слепая ярость накрыла волной все остальные чувства и мысли, и вместо того, чтобы принять единственно верное на тот момент решение: положить спешенных конников в цепь под прикрытие огня имевшихся двенадцати станковых пулеметов и далее действовать сообразно складывавшейся обстановке , вместо этого полковник Сабуров, выхватив из ножен шашку, повел полк в сабельную атаку.
Полк еще только расправлял вправо и влево от дороги крылья атакующих эскадронов, когда с остановившихся машин, ставших видными из-за медленно оседавшей пыли, спелым горохом посыпались серо-зеленые фигурки солдат.
С дороги, перевалившись через обочины, выдвинулись низкие и тяжелые коробки бронетранспортеров, из которых, как цыплята из-под наседки, выскочили автоматчики, а пулеметчики развернули хоботы пулеметов MG-34, позднее получивших у красноармейцев прозвище «пила Гитлера», в сторону приближавшейся галопом по-прежнему тесно сомкнутой кавалерийской массы.
Все было кончено в пять минут.
Батальонный комиссар Жилов, придавленный тушей мертвого Монтаньяра, раненный двумя автоматными пулями в грудь, был жив и, чувствуя, как горло все выше заполняется теплой и соленой кровью, пытался из последних сил, опираясь на локти, приподнять выше плечи и голову, когда сбоку к нему подошел,наступив рубчатой подошвой короткого сапога на смятое полотнище со сломанным строем белых букв, немецкий унтер-офицер и выстрелом из «парабеллума» в голову добил его.
Его окликнул шедший следом солдат:
-Курт, кто это был? Офицер?
-Судя по нашивкам - политкомиссар.
-А- а- а. Тогда туда ему и дорога. Постой! Это что? Смотри, валяется их знамя.
-Брось, Вилли. Это обыкновенная тряпка с большевистской пропагандой. Зря старался: она ничего не стоит.
-Наплевать. Я не расстраиваюсь, дружище. Если эти русские и дальше будут продолжать в том же духе, у нас у всех хорошие шансы отличиться и заслужить награду.
-Да, дьявол побрал бы этих русских. Умудриться за пять минут положить больше тысячи человек!
-Похоже, ты их жалеешь,  Курт?
-К черту жалость, Вилли. Только у меня не укладывается в голове,  как можно так воевать. Они - идиоты.
-Да,при таком умении воевать,пожалуй, их хватит ненадолго. Я слышал, как майор говорил с офицером из штаба дивизии, что мы покончим с русскими не позже августа. Стой, Курт! Этот русский еще живой.
-Разве это русский? Посмотри, это настоящий монгол! Говорю тебе, Вилли: мы вступили в Азию. Недаром говорят, что история повторяется. Ты только представь: Александр Македонский! Персия! Индия! Битва цивилизаций. Поверь, у меня дух захватывает,когда я начинаю думать о масштабах нашего похода.
-Фюрер сказал,что мир затаит дыхание,узнав о нашем броске на Восток. Да, Курт,нам здорово повезло принять участие в этом походе. Будет что рассказать своим детям. Но как мы поступим с этим монголом?
-Жаль, что нет камеры, чтобы его сфотографировать. Придется его прикончить.
  Раздается одиночный пистолетный выстрел. Оживленно переговариваясь, солдаты уходят дальше.

Продолжение следует