Мне не нравится наш дом. Даже не так. ЭТОТ дом. Мне не нравится ЭТОТ дом. Наверное, здесь никогда не было порядка. Все разбросано, пыльно, неуютно. Да еще и холодно. Днем еще куда ни шло, а ночью зуб на зуб не попадает. Еще меня достала моя башка.
Не знаю, какой сегодня день, забыл у жены спросить. Завтра опять забуду, наверное. Напишу, что понедельник - с понедельника все начинается. И, кажется, сентябрь. Какое число? Пусть будет первое. Дети идут в школу. Ха-ха! Только не здесь! На полке в пыли нашел старую тетрадь, почти чистую, пузырек с чернилами и перьевую типа ручку. А-ха-ха! Буду от скуки писать дневник. Хочу есть. Блин, просто с ума схожу от голода.
***
2 сентября, вторник.
Ушла. Как она тихо уходит, это ж надо так. Просто как кошка. Вот странно, я читаю вчерашнее (или не вчерашнее?) написанное мной и ничего не помню. Когда писал? Утром или после обеда? (клякса) Как же неудобно писать этим пером! Первобытный строй какой-то. Пусть сегодня будет вторник, второе сентября. Что у меня с башней? Жена сказала, что я ударился головой. Обо что, не сказала. Ни шишки, ни шрама, а память отшибло напрочь. Вот дела... И выйти никуда нельзя - она сказала, что потом меня не найти, заблужусь, память барахлит. Жрать охота. Голова кружится. Обошел дом, полистал книги - все старье какое-то. Телека нет. Не забыть бы спросить жену, где телек.
***
3 сентября, среда.
За окном лупасит солнце. А я, когда проснулся, встал и грохнулся прямо около кровати. Потом вроде отошло, поднялся. Хожу. Куда жена всю еду прячет? Обыскал весь дом - ни крошки нигде. Ну, помню, что ел... Точно! Ел! Большую миску картошки... Или капусты? Вот черт, не помню. Ну хоть воды попить. Вода есть в кувшине на столе. Пей, хоть залейся, муженек. Хоть бы хлеба кусочек оставляла. Где она целый день шляется, а? Говорит, на работе. Прям вот с петухами и до сумерек - что за работа? У меня жена и сумерки - как сумерки и лампа. Это я помню. Солнце заманчиво так светит... Но нет, не пойду. Да и голова кружится.
Во время обыска нашел альбом со старыми фотками. Меня там нет. И детей. И, что прикольно, жены. Чей это альбом, интересно, надо бы у жены спросить. Я вот вчера, судя по записям, собирался про телек узнать, но вечером забыл. Напишу себе здесь памятку:
СПРОСИТЬ ГДЕ ТЕЛЕК И ЧЕЙ АЛЬБОМ!
4 сентября, четверг.
Интересно, сколько мы женаты? Вроде молодые еще, а я что-то совсем к ней ничего... Сегодня, на рассвете, проснулся, она лежит рядом: тело гладкое, белое, как мрамор, волосы волной на подушке, лицо бледное, правда. Грудь крепкая, будто и не рожала. А у меня нестояк. Видать, сильно я головой приложился. Спросил, пока она одевалась, а дети где? Странно так посмотрела на меня, усмехнулась и сказала, что у родителей. У каких родителей, говорю, глядь, а ее и след простыл. Утром шел сильный дождь, я даже повеселел - этот шум от дождя немного разбавил глухую тишину в доме. Сил нет на то, чтобы побродить по дому, лежу, слушаю, как стучат капли по окнам, шуршат по крыше потоки воды, как ветер подвывает в щелях. Попробовал вспомнить детей... (клякса) Тужился долго. Ха-ха-ха! Не вспомнил ни-чер-та! Сколько их? Мальчики, девочки, как зовут. Не забыть спросить у жены:
КАК ЗОВУТ НАШИХ ДЕТЕЙ! ГДЕ ТЕЛЕК!
не знаю какой день (неразборчиво)ся (клякса) я проспал сутки (неразборчиво)лся уже когда жена пришла с (неразборчиво)ты (замазано) пусть будет 5 се(неразборчиво)я пишу (неразборчиво)мяти (клякса) Она (замазано) завтра (неразборчиво) еще.
6 с-ря.
тяжело писать хочу есть еще си(неразборчиво) спать
хочу на сол(неразборчиво) (замазано) оно рядом за (клякса)
7 с в
едва пишу есть пить никого она ее еда не наед аю сь
она же (фиолетовые полосы, кляксы почти за каждым словом)
8 (неразборчиво)
(неразборчиво)
(неразборчиво)
***
Пока Варвара готовила ужин, он от нечего делать осматривал комнату. Тетрадка валялась на полу возле неприбранной кровати, на первой странице аккуратным детским почерком, почему-то чернилами, - примеры по математике, под ними амебой расплылась фиолетовая клякса. Вадим Петрович улыбнулся, полистал тетрадь и вдруг посерьезнел. Он посмотрел в сторону печи - Варвара возилась к нему спиной - и стал внимательно читать.
Глубокой осенью поселковые дороги опасны и непредсказуемы: достаточно легкого заморозка после дождя накануне и можно слететь в кювет на раз-два - а для зимней резины еще рановато. Вадиму Петровичу не хотелось приключений. В быстро опустившихся сумерках ехал осторожно, не превышая сорока в час. Светлое пятно от передних фар подпрыгивало вместе с ним на ухабах. На выходные Вадим Петрович решил смотаться в деревню: давно не был у матери, совесть замучила. Эту дорогу он помнил с детства - по ней вместе с друзьями-приятелями бегал в школу. С тех пор многое изменилось, конечно, появилось новое шоссе, скоростное, но оно уходило далеко, в сторону от деревни, на несколько километров. Вадим Петрович решил сэкономить бензин и заодно проехать по старым местам.
В самом узком отрезке пути он едва не наперся на поваленное дерево, перегородившее грунтовку. И не объехать в этом месте - с двух сторон поджимает сосновый лес. Вадим Петрович раздраженно поцыкал и дал заднюю - где-то недалеко он заметил сверток направо, в сторону старого карьера. Объезд, конечно, займет еще время (сэкономил бензин, называется), но надрываться, чтобы стащить дерево с дороги, не хотелось. И без того спина - проблемная зона. .
Там, куда он вскоре свернул, очевидно, давно никто не ездил. Скорее, это была старая просека, а не дорога. Зато без ухабов. В темноте лес казался сплошной стеной, сдавливающей просеку с двух сторон. Вадим напрягся, поглядывая по сторонам, в ожидании просвета, чтобы выбраться на открытое пространство и сориентироваться, куда ехать дальше.
Когда в свете фар откуда ни возьмись мелькнуло перекошенное от страха лицо, он успел вывернуть руль вправо, но все равно наезда избежать не удалось. Он выскочил из машины на дрожащих от волнения ногах, посмотреть, кого сбил. На земле лежала молодая еще женщина: бледное лицо, одежда не по погоде - белое платье с коротким рукавом, сандалии на босу ногу. Крови на ней не было. Вадим повернул ее к себе, коснулся лица - холодное, как лед. Она неожиданно открыла глаза, слабо улыбнулась и сделала движение, намереваясь встать. Вадим Петрович засуетился, стал извиняться, помог подняться, отряхнул подол. Оказалось, что она не получила никаких повреждений, а вот старенькая девятка не заводилась, хоть убей. Варвара - так звали женщину, потянула его погреться к себе - тут, мол, недалеко.
Они шли по темной заросшей высокой травой тропинке. Белое платье в темноте мелькало впереди, словно фонарь. Вскоре среди зарослей появился деревянный добротный дом. В одном его окне мерцал свет, похоже, как от свечи. Где-то вдали подвывала собака, в воздухе, свежем от легкого морозца, пахло неприятно, то ли жженой шкурой, то ли падалью.
Внутри показалось холодно и неуютно: слабый свет единственной лампы в бесцветном абажуре, сиротливо свисающей с давно не беленного потолка, падал на ободранные стены, на лохмотья паутины по углам, на железную кровать с грязно-белой периной. "Плохая хозяйка, хоть и симпатичная", - подумалось Вадиму. Но деваться некуда - ночь на дворе, пешком далеко идти. Поутру можно попробовать завести машину еще раз. А если не выйдет, придется до места добираться на одиннадцатом номере.
Варвара поставила на стол горячий казанок - парок из него приятно щекотал ноздри ароматным духом. "Кушайте", - мягко и тихо сказала женщина и села напротив, подперев белой рукой щеку. В тени от скудного света лампы ее глаза показались глубокими бездонными колодцами, откуда едва мерцал отблеск - то ли усмешки, то ли слезы. Вадим Петрович вдруг заколебался. Он почувствовал, как тошнота подступает комком к горлу, извинился и быстро вышел из дома на свежий воздух. Варвара тенью последовала за ним, постояла рядом молча, потом открыла дверь и кивком пригласила вернуться. "Да-да, сейчас, немного отдышусь, что-то нехорошо мне..." - сказал Вадим Петрович и, когда Варвара притворила за собой дверь, решил вернуться к машине. Сначала он шел быстрым шагом, а потом неожиданно для себя побежал, потому что на него нашла жуть: записи незнакомого человека крутились в голове, и Вадим Петрович почему-то сразу решил, что речь именно о Варваре. Хрен знает, чем она накормит. Дело темное, место странное. Ну их.
Позади себя он слышал, как ломятся ветки, будто кто-то огромный спешит его догнать. Вскоре Вадим Петрович осознал, что сбился с пути и бежит невесть куда. Он остановился отдышаться и, ужаснувшись, понял, что вернулся к тому самому дому. Рядом с ним кто-то мягко сказал "Вадим", он оглянулся и увидел Варвару. Мороз продрал спину Вадима Петровича. "Пойдемте, - сказала Варвара и потянула его за рукав, - ужин стынет". Он дернул было рукой, но ощутил вдруг, что рука, за которую его держала женщина, онемела. Вокруг в темноте что-то трещало и шумело, подбираясь все ближе и ближе. Вадим юркнул в открытую в очередной раз для него дверь и послушно сел к столу. Под присмотром Варвары он покрутил ложкой в казанке и сделал вид, что ест: долго жевал, чтобы Варвара видела, потом поблагодарил и сказал что очень хочет спать.
Хозяйка извинилась и сказала, что другой постели нет, так что она ляжет тут же, рядом. "Вы не обидитесь?" Вадим Петрович попытался улыбнуться в ответ трясущимися от страха губами - рука отошла, как только он переступил порог дома, но ужас давил грудь, так что пришлось держать себя в руках, чтобы Варвара ничего не заметила. Он снял только куртку, лег и сразу отвернулся от Варвары, чтобы не смотреть, как она раздевается.
Сухую тишину ночного мрака на кусочки ломало нечто, настойчиво постукивающее по крыше, по стенам так, что стекла окон тихо дребезжали. Сквозняк заскользил по лицу и неприкрытым плечам мертвецким холодом. Вадим Петрович осторожно потянул со стула рядом с кроватью куртку, накрылся ею с головой и уснул.
Пробуждение было не из приятных - занемела рука, заледенел бок, свело шею. Вадим Петрович с трудом сел, протирая слипшиеся веки, спросонья не соображая - где это он?
Спал он, казывается, на голой земле на дне широкого и глубокого оврага. На еще розовом рассветном небе уже поблескивали лучи холодного осеннего солнца.
Кряхтя, разминая затекшую руку, Вадим встал и осмотрелся: среди корявых низеньких деревьев и сосенок овраг, то тут, то там торчали деревянные кресты - затянутые порыжелым от ночного морозца мхом, покосившиеся, кое-где утопленные наполовину в землю почерневшие от времени. Всего восемь штук.
"Что за чертовщина?" - сказал вслух Вадим Петрович, оглядываясь в поисках той самой тропинки, по которой ночью его привела сюда... Стоп! Кто его привел сюда? И как? Он же лег спать в доме?
Откуда-то в ноздри ударил запах падали, да такой острый, будто под носом протащили труп кошки. Ругая себя за любопытство, Вадим Петрович все же пошел на запах. И среди малинника наткнулся на невысокий, но свежий могильный холмик: крупные комья красной глины, вместо креста - сосновая лапа, на верхушке которой висела обмякшая от сырости черная бейсболка.
Ясен пень, надо делать отсюда ноги, да поскорее. Но куда? Если сориентироваться по солнцу - в какой стороне, предположительно, его деревня и просека, по которой он ехал, - выходило, что надо двигаться на противоположную сторону оврага, где кромка леса нависала нестройным рядом кривоватых сосен над высокой стеной рыжего суглинка. Небо быстро затягивалось тучами, того и гляди посыпется холодный ноябрьский дождь.
Вадим Петрович блукал в поисках просеки довольно долго - до наступления сумерек. Мобильный сел, ни позвонить, ни время узнать. Выбрался он не на просеку, а на опушку, скорее всего, с другой стороны леса, потому что местность показалась незнакомой. Дальше расстилалось поле, заросшее низким сорняком. Там, на опушке, стояла грязная черная ауди, брошенная, видимо, достаточно давно, судя по тому, как увязли колеса в земле. Потоптавшись рядом с машиной, он ничего другого не придумал - обернув курткой руку, разбил окно и сел в чужой автомобиль. Захлопнул дверь. Посмотрел - бензин вроде есть. В бардачке нашел початую пачку сигарет и зажигалку на приборной панели. С жадностью выкурил три подряд, захотелось пить. Когда шарил в бардачке, оттуда выпала фотография: упитанный мужчина средних лет в черной бейсболке держит на руках маленького ребенка - то ли мальчика, то ли девочку, рядом с ним полноватая светловолосая женщина, перед ней девочка лет десяти. Улыбаются. Поставил фотку на панель. Пошарил под сиденьями, нашел пластиковую полторашку - на дне немного воды. Выпил. На поиск дороги сил не нашлось. Вадим Петрович перебрался на заднее сиденье, свернулся, как смог, калачом и задремал.
... Улица молчалива, тиха. Темно - ни одного фонаря не горит, только окна кое-где поблескивают. Она ждала его, как всегда, у калитки. Темный платок на седых волосах, на плечах старенькая отцова куртка. "Мама!" - шагнул к ней с объятиями. Но она отступила на шаг назад - глаза испуганные, сделала рукой жест типа "сгинь, отойди". И тут же из темноты выступил высокий темный силуэт:
- Здоров, сосед! Наконец-то, хоть будет с кем выпить!
- Здравствуйте... - Вадим посмотрел на мужика: лицо вроде знакомое, но кто, как зовут, чей он, не вспомнилось, - и протянул руку.
- Гриша я. Рядом тут живу. Ну, пошли что ль в хату. Тамарк, организуй-ка нам чего на закусь, - развязно-фамильярно бросил мужик через плечо соседке. Вадим от такой наглости опешил, тормознул, повернулся к матери, открыв рот, чтобы спросить ее, что за странный тип. Но оттуда, где только что стояла мать, несколько черных птиц, шурша крыльями, разлетелись в густую тьму ночи.
Взвизгнула дверь, на крыльцо упала желтая полоска света. Гриша высунулся из приоткрытой двери и крикнул:
- Вадик, ты идешь или нет? Мать тебе вон картоху жарит. Давай, мы тебя ждем.
В доме все было как и прежде, как давным-давно. Те же занавески на окнах, те же ходики - тик-так, тот же фикус в кадке. Те же фотографии-портреты на стене над кроватью: батя в гимнастерке - белобрысый, молодой, каким взяла его сыра-земля во время военное; бабка с дедом-усачем (сколько помнил себя Вадим, боялся он этих дедовых усов, хоть и не видал никогда деда живым); мать без единой морщинки, косы на груди. У Вадима защемило в груди, навернулись слезы. Он шмыгнул носом. В комнате под тусклым светом единственной лампы стол топорщился тарелками со снедью. Гриша деловито наливал по стопкам водку, раскладывал хлеб. Мать молча возилась у печи: что-то выметала из устья, постукивала емком.
- Давай, сосед, садись. Давно тебя ждали. Для начала примем за приезд по маленькой.
Вадим послушно взял стопку, налитую по края, поднес ее было ко рту, и вдруг почувствовал приступ тошноты. Знакомое чувство... когда тошнит не от проблем с желудком, а от страха. Опрометью Вадим выскочил из дома на крыльцо. Тьма, казалось, подступила еще ближе, стала плотной и осязаемой - как глина, налипая на лицо, на руки, на грудь... Вадиму стало тяжело дышать. Он сделал пару шагов от дома и дальше идти не смог. Позади взвизгнула дверная пружина:
- Ну, оклемался, паря? Возвращайся, выпьешь, и все как рукой.
У Вадима заныло в голове. Забилась жилка на виске, зашевелилась какая-то забытая мысль. Вот как будто и помнишь, а как будто и забыл напрочь. Он потоптался и неохотно вернулся в дом. Мать все так же спиной к нему возилась у печи. По дому плыл сладкий дух пекущегося хлеба. "Мамочка моя" - подошел Вадим к матери обнять ее сутулые узенькие плечи, но она быстро повернулась к нему и, юркнув взглядом в сторону соседа, беззвучно сказала: "не ешь, уходи".
- Что вы там застряли, - недовольно сказал Гриша, - стынет же все. Сколько тебя ждать, Вадик. Садись.
Вадим сел. Опрокинул стопарик, дождался, когда Гриша пригнется над тарелкой, захрустит капустой, и выплюнул водку себе на грудь. Сделал вид, что ест, стучал ложкой по тарелке, жевал. В тени от лампы глаза соседа запали в темных впадинах, поблескивая оттуда то ли усмешкой, то ли слезой. Он явно ждал вопроса. И Вадим Петрович не стал юлить:
- Что не так со старым карьером?
Залоснившиеся Гришины щеки расплылись в ухмылке, крякнул стул под массивным туловищем:
- С карьером? С ним все в порядке... А что ж тебе мать разве не рассказывала? А, Тамарк, не рассказывала сыну про заброшенный карьер? - Гриша повернулся в сторону печи, от которой не отходила мать Вадима, будто привязанная невидимой веревкой, и покачал осуждающе головой, - а-а, не говорила... Но бабка Вадикова уж точно говорила, - и посмотрел выжидающе на Вадима Петровича.
И тут Вадим вспомнил.
И бабку Нюру в черной юбке с вечно подоткнутым с одной стороны подолом, и душный июльский вечер, и скамейку под раскидистой вишней, и друзей своих - Пашку и Ваську, в коротких латаных-перелатаных портках на помочах, и себя самого - конопатого и вихрастого. Вспомнил, будто заглянул в окно, так ясно, будто это было вчера: бабка, шамкая беззубыми челюстями, скрипуче рассказывает пострелАм очередную страсть-мордасть про "дореволюцию", ее дочь, Тамарка, возится в хате с тестом. Стрекочут кузнечики, зудят над ухом комары, в сарае вскрикивают беспокойные наседки, по пыльной поселковой дороге, взбивая пыль, промчалась темно-зеленая полуторка груженая доверху зерном, вдалеке рычат трактора...
Недалеко от их села, на хуторе, жила семья. Старшой, дед Силантий, еще при Столыпине получил большой земельный надел. Местные голодранцы перед ним шапки ломали - пособи, отец родной, дай работу. А как случилась Революция, так перестали перед ним кланятся. Пока хитрый Силантий продавал деревенским зерно задешево, его терпели. Да еще и за дочь, красавицу и умницу Варвару - она учила деревенских детишек грамоте, так как до революции успела закончить три класса гимназии в городе. Но однажды в село приехали комиссары с маузерами, в кожанках, в картузах с блестящими козырьками, в хромовых сапогах. Кто позвал их в деревню суд чинить, никто не назвался. Так и наступил конец Силантию и его семье: отвели всех в глиняный карьер, откуда деревенские глину брали - хаты мазать, да полы в хатах править - и расстреляли. Деревенские же испугались, промолчали, не стали заступаться. Убитых потом похоронили там же, на месте казни. А Варвару не нашли. То ли увезли ее комиссары в город, то ли бросили в другом месте.
С той поры захирело прежде многолюдное село - кто в город подался, кто от тяжких болезней помер, кто на войне страшной сгинул. В Великую Отечественную даже немчуры поганые боялись нос в эти леса сунуть. А после войны про старый карьер пошли сказки, что пропащее там место, гиблое. И перестали рядом с карьером и пахать и сеять, по грибы туда ходить.
А напоследок вспомнил Вадим и то, зачем он здесь: ехал-то он на могилу матери. Уж лет десять как не был. Поди, заросло там все травой выше головы. Кладбище рядом с деревней, а деревни самой давным-давно нет. Остались несколько домов-развалюх с заколоченными окнами.
***
Что-то обжигающе холодное мазнуло по щеке, и Вадим Петрович, вздрогнув всем телом, открыл глаза. Из масляной черноты глубокой ночи, обступившей его единственное убежище, к нему тянулась белая женская рука:
- Вставай, Вадимушка, пойдем в дом. Время твое пришло.
Варвара! Она заглядывала в разбитое окно машины и снова пыталась дотянуться до Вадима. Белое платье, мертвенно бледное лицо - спокойное, даже отрешенное. Он судорожно дернулся и отодвинулся в угол машины. Потом, спохватившись, быстро заблокировал все двери, уворачиваясь от ловящей его руки.
- Отойди, нечистая! - дав петуха, вскричал Вадим Петрович, - Что тебе от меня надо?! Что я тебе сделал?! Уйди! Брысь!
Варварина рука цепляла за рукав, как Вадим ни вжимался в дальний от нее угол.
Не зная, что делать, он сдернул трясущейся рукой ботинок с ноги и стал отбиваться от руки ботинком. Ей, видимо, надоело, и она выдернула ботинок из его рук.
- Ну, раз добром не хочешь... - прошелестело из темноты и Варвара исчезла. Вадим заметался по салону: "Что же делать... Что же делать..." Не прошло и минуты, как в непроглядной тьме забелело платье, рядом с ним двигалось что-то крупное, черное.
- Вадик, хорош дурью маяться, выходи, - послышался знакомый голос, пипикнул замок и двери открылись, - машина-то моя...
Дверь ауди распахнулась настежь, нечто темное, темнее самой ночи, поползло к ногам Вадима Петровича. Он почувствовал как ледяные тиски сжали его щиколотки и невидимый Гриша потянул вон из машины. Не помня себя от ужаса, Вадим изо всех сил цеплялся за чехол, за спинку сиденья, но чувствовал, что скоро его выдернут. Внезапно его озарила идея.
- Гриш, а Гриш, - задыхаясь от борьбы, прохрипел Вадим, - как девочку твою зовут-то?
На секунду рывки прекратились. Видимо, Гриша задумался.
- Какую девочку?
- Дочку твою старшую!
- Я... не... нет у меня никого... - донеслось из темноты. Черная масса снова зашевелилась, и по ногам Вадима Петровича заскользили струйки холода.
- Еееесть, ееесть! - закричал он, - на фотографии ты с детьми стоишь! Сам посмотри!
- Дай, - выдохнуло басом, из тьмы высунулась что-то, похожее на ладонь.
Вадим потянулся к приборной панели - взять оставленную там фотку, и тут его рука зацепила зажигалку. "Да!" Он судорожно схватил ее и зажал в кулаке. Фотку быстро всунул в черную ладонь. Наступила тишина. Вадим нервно дышал, ожидая реакции.
- Я не помню... - глухо сказал Гришин голос, - и ты не помнил бы... Теперь поздно... Живьем пойдешь.
По спине Вадима Петровича покатились мурашки:
- Отпустите вы меня, Бога ради! Что я вам сделал? На что я вам? Хрис...
- Замолчи! - оборвала Варвара (Вадима дергать перестали, хотя щиколотки по прежнему сжимали ледяные руки), - твое время пришло.
- Какое время? Куда пришло? - спросил Вадим Петрович.
- Ты последний. Заберу тебя и успокоюсь... - глухо молвила Варвара, и Вадима снова потянули из машины. Когда его практически вытащили из салона, ему вдруг в голову пришла отчаянная мысль: он отпустил руки, прекратив сопротивляться, и защелкал зажигалкой. И, как только вспыхнул голубой язычок, метнул зажигалку в салон. Огонь сразу схватил чехол, небольшое зарево осветило Вадима, и тьма, тянувшая его прочь от ауди, отпустила.
- Ага! - истерично закричал Вадим, - Агааа! Вот вам, суки! Идите к себе в могилу!Идите к черту!
Он стал выхватывать из салона кусочки горящего чехла, не обращая внимание на ожоги, и разбрасывать вокруг себя, приплясывая, выкрикивая ругательства голосом, срывающимся на визг.
Он не заметил, что тьма, отступившая было, не ушла - беззвучно окружила горящий автомобиль плотным черным кольцом...
***
К наспех выкопанной яме ее волокли за волосы, бывшее когда-то белым платье грязными клочьми едва прикрывало израненное тело. Не сопротивлялась - знала, что конец... Страх замолк, внутренности терзали только жгучие боль и ненависть... Из остатних сил дернулась, выплюнула землю, прохрипела:
- Будьте вы прокляты, ироды! Не дам вам покоя, ни вам, ни детям вашим, ни внукам вашим... Всех заберу... всех...
***
Дым и зарево горящей ауди в ночи разглядели с трассы и вызвали пожарку. МЧСники приехали скоро. На месте происшествия обнаружили догорающий остов автомобиля, возле него пожилого мужчину в невменяемом состоянии: он лежал на земле полураздетый и босой, свернувшись калачиком, пряча между ног обгоревшие до мяса руки, трясся и невнятно бормотал, ни на что не реагировал. Вызванные из города оперативники недалеко от опушки, на лесной просеке, нашли автомобиль потерпевшего с документами, в исправном состоянии. Поскольку допросить мужчину не удалось, его отправили на скорой в соответствующее учереждение.
***
Клен за окном не хочет кутаться в снежную пелену - трясет ветвями, машет высохшими редкими листьями, качается: нет-нет, не хочу, не хочу, мне холодно. Но снег настырно сыпется и сыпется на черную вязь его ветвей. Скоро ночь, снова придет сон, снова будет страх. Не хочу-не хочу! - кричит рот, хочется вывернуться с кровати, но руки и ноги скованы - не уйти от сна. Кто он? Как зовут? Утром помнил - Вадим, а после обеда кто? Кто басом говорил из его рта? Кто похабно смеялся над санитаркой? Вадим так не умеет. А ночью кто он? Кому снятся его сны? К кому приходит каждую ночь боль и смерть? Не хочу-не хочу! Пустите! Но тихо в комнате, тихо и темно, только клен мечется за окном - может, помочь хочет, да стекло не пускает.
***
Один за другим падали на дно оврага: батя, Костик, маманька, Ванечка. За младшего поспорили - нужно ли, но порешили и его. И Коленька упал к своим. Снопиком. "За чтоооо, душегубы вы лютые?!" - вопила так, что уши у самой заложило. Руки связаны. Смотрят на нее, гадко смеются, трогают. Повалили тут же, задрали платье... Ооох, страшно, больно! "Лучше убейте!" - закричала, кулаками били по лицу, по бокам, рот заткнули тряпкой, завоняло машинным маслом. Трое - те, кто расстреливал - по очереди насильничали, двое в стороне курили, отворачивались. Потом все сели в машину и уехали.
Лежала в траве неподалеку от оврага, в разорванном платье, что батя на последней ярморке купил, испоганенная, избитая, в крови девичьей, но живая. Куда ей теперь? Кто поможет схоронить родненьких? В рыданьях не услышала скрип колес: подъехала телега, а в ней свои, деревенские: дядя Василий, Корней-Безлошадник, да дед Хромченка, местный пьяница. Привстала, в слезах к ним руки протянула - убилиии, убилиии батю... всех... Но мужики смотрят на нее не так, безжалостно, гадко, ухмыляются... Неужто и они? "Паскуда! Тварь!" - бил вожжами по разорванному на спине платью дядя Василий, после каждого удара удовлетворенно оглядывал свою работу, отирая пот с шеи, с дородного лица, знаменитых на всю деревню пышных пшеничных усов. После... Комиссары не мучили ее так, как эти...
К наспех выкопанной яме ее волокли за волосы, бывшее когда-то белым платье грязными клочьми едва прикрывало израненное тело. Не сопротивлялась - знала, что конец... Страх замолк, внутренности терзали только жгучие боль и ненависть... Из остатних сил дернулась, выплюнула землю из опухшего кровавого рта, прохрипела:
- Будьте вы прокляты, ироды! Не дам вам покоя, ни вам, ни детям вашим, ни внукам вашим... Всех заберу... всех...