Как я уже говорил, очерки, вошедшие в эту книгу, написаны о хороших людях. Негодяи, встречавшиеся на моем пути в более чем достаточном количестве, в нее не допущены. Они появляются в ней минимально и, как правило, без указания имен. Они для меня порода животных, индивидуальные свойства отдельных особей мне не интересны, и я не собираюсь в них копаться. Я пишу о людях близких и очень близких, о дорогих и очень дорогих, о тех, кто мне помогал и очень помогал. Эти очерки вдохновлены добрыми и благодарными чувствами ко всем, о ком в них говорится.
Но лишь один из них пробуждает во мне стремление признаться, что он вызывал во мне чувство, которое я в состоянии выразить лишь словом «влюбленность». Это Ефим Григорьевич Эткинд. Меня познакомила с ним известная переводчица с французского Александра Львовна Андрес, женщина редкого ума и чутья, дружба с которой перешла ко мне, можно сказать, по наследству. Мой дед и ее отец были самыми популярными врачами, практиковавшими в Харькове, и мне не раз доводилось видеть рядом в газете «Южный край» объявления доктора Андреса и доктора Фризмана. Думаю, что если бы не она, мы бы с Эткиндом все равно пересеклись: слишком много моих дорог вели к нему. Но благодаря ей, наши с ним отношения стали доверительными с первых встреч. Сыграли, вероятно, свою роль и такие качества Ефима Григорьевича, как острый ум, проницательность и мгновенная ориентация в людях.
Началось с того, что я отдал в сборник «Мастерство перевода» свою статью «Прозаические автопереводы Баратынского». Это была первая попытка анализа материала, которого до меня и, насколько я знаю, после меня не касалась рука человека. Дело в том, что Баратынский во время предсмертной поездки в Париж по просьбе общавшихся с ним французских литераторов перевел прозой два десятка своих стихотворений. Как известно, во французской литературе прозаический перевод стихов – это правило, а стихотворный рассматривается как исключение. Поскольку при автопереводе граница между переводом и переделкой стирается, эти произведения представляли собой интереснейший материал, до анализа которого почему-то ни у кого не доходили руки.
Как раз тогда Александра Львовна передала Эткинду даримую мной ему книгу о Баратынском, и в первом письме, полученном мной от него, были две темы: книга и статья.
"Глубокоуважаемый Леонид Генрихович,
прежде всего – большое и самое сердечное Вам спасибо за Вашу прекрасную книгу о Баратынском, которая, по-моему, первое серьезное и глубокое слово об этом великом поэте. Мне бы очень хотелось познакомиться с Вами и подробнее поговорить – многие из Ваших идей мне близки и очень привлекают своей современностью. Не говоря уже о том, что Ваша книга написана точно, ярко – и с какой-то особенной щеголеватой скромностью.
Ваша статья об автопереводах Баратынского обсуждалась на заседании редколлегии «Мастерства перевода», и было решено ее печатать. Только вот о чем мы хотели Вас просить.
В таком виде она – для другого издания. При переводе из стихов в прозу Б. меняет форму своих вещей, и при этом сказывается понимание им различий между законами этих двух разных словесных искусств. Вот на этой идее и надо бы построить статью. Дело для нас не именно в Баратынском, а в интереснейшей теоретической проблеме, которая Вами не развернута, – Вы же имели в виду другой тип издания. Интересует ли Вас такой поворот темы? Если да, то размер статьи может быть доведен до 0,75-1 листа, и чем скорее Вы ее завершите, тем лучше. Нам бы нужно ее иметь примерно к 1 декабря.
Пожалуйста, напишите, принимаете ли Вы мое предложение.
Сердечно приветствую Вас.
Ваш Е. Эткинд."
Разумеется, я выполнил все его рекомендации, и вскоре статья была напечатана. С этого времени я стал постоянным гостем в уютной квартирке Эткинда на улице Александра Невского. Я жадно пользовался каждой возможностью его увидеть и каждой минутой, проведенной в его обществе. Однажды, когда мы беседовали в его кабинете, его жена Екатерина Федоровна пригласила нас обедать. Я, как на грех, перед приходом к нему поел и был совершенно сыт. Но мне так не хотелось прерывать наше общение, что я перешел в кухню и сел за стол. Конечно, я насилу поклевывал предложенные мне блюда. Под конец Екатерина Федоровна сказала мне: «Ну, и плохой же вы едок!». Ефим Григорьевич отозвался: «Зато хороший человек. Так часто бывает наоборот…».
Эткинд был безумно занятым человеком, О нем говорили: его беда в том, что он берет на себя в десять раз больше, чем он может, а может он только в пять раз больше. Поэтому трудно оценить по достоинству его постоянную готовность читать мои статьи и делиться своими замечаниями, которые всегда были прицельно точны, конкретны и конструктивны. Читал он и мою «Иронию истории», и это нас еще более сблизило, потому что почти в том же 1968 году он сам вызвал скандал не менее, а скорее, еще более громкий, чем я.
Он подготовил для «Библиотеки поэта» двухтомник «Мастера русского стихотворного перевода», куда впервые после многих лет умалчивания были включены Гумилев и Ходасевич. А в его вступительной статье была такая фраза о причинах расцвета советского перевода в 1930-1950-х годах: «лишенные возможности до конца высказать себя в оригинальном творчестве, русские поэты стали плодотворно трудиться в переводческой области». Когда весь 25-тысячный тираж (т.е. 50 000 экземпляров книг!) был уже напечатан, в партийные инстанции поступил донос, и произошло в точности то же, что с «Новым миром» из-за моей «Иронии истории»: весь тираж пустили под нож.
Были опасения, что «Библиотека поэта» вообще прекратит свое существование, их разделял и сам Эткинд, сказавший мне тогда, с грустью пожимая плечами: «Я торпедировал ;Библиотеку поэта;». Но серию не уничтожили, а, как и в «Новом мире», поснимали головы руководству. Немедленно был отстранен от должности заместитель главного редактора Б. Ф. Егоров и заменен И. Г. Ямпольским, а через несколько месяцев потерял свое место и бессменный многолетний главный редактор В. Н. Орлов. Двухтомник перепечатали, криминальную фразу исправили, нежелательных поэтов исключили.
Во время очередного визита на улицу Александра Невского этот «исправленный» двухтомник был мне подарен. Держу его в руках и перечитываю надпись, сделанную на первом томе:
"Дорогому Леониду Генриховичу Фризману
с надеждой на лучшее будущее,
несмотря на иронию истории.
Е. Эткинд. 8 января 69 Ленинград."
Я тогда еще не все знал. Я помнил, конечно, о том, как в ходе суда над Бродским, осужденным «за тунеядство», Эткинд и привлеченный им Владимир Григорьевич Адмони выступали в качестве экспертов и стремились отвести эти обвинения и спасти молодого поэта. Через моих новомирских друзей до меня доходили слухи о связях Эткинда с Солженицыным и о помощи, которую он оказывал писателю в хранении будущей книги «Архипеллаг ГУЛАГ». А Александра Львовна рассказала, что во время обыска у какого-то неизвестного ей человека, кагэбэшники изъяли «самиздатский» пятитомник сочинений Бродского с предисловием, которое читал и на котором оставил свои пометы Эткинд. А пометы были такого рода. Автор писал «… при нашем полуфашистском строе». Эткинд спрашивал на полях: «Почему ПОЛУ?»
Но самые непредвиденные события развернулись через много лет. Автор этого предисловия, молодой историк Михаил Хейфец был в 1974 г. приговорен к шести годам лагерей и ссылок. Отбывая срок в лагере строгого режима, он сочинил и передал на волю (а далее в Париж) две свои книги, получившие высокую оценку Солженицына, который писал автору; «Я всегда внимательно читаю Вас и желаю Вам литературных успехов <…> Я рад, что Вы так ярко описываете современный ГУЛАГ – да не угаснет эта память вовеки!» После отсидки в лагерях Хейфец эмигрировал в Израиль, стал там уважаемым профессором и в качестве такового приехал в Харьков, да не просто в Харьков, а в Харьковский национальный педагогический университет им. Г. С. Сковороды, где работал ваш покорный слуга.
Наш ректор Иван Федорович Прокопенко распорядился устроить ему встречу со студентами и проводить эту встречу поручил… МНЕ! Резоны этого выбора мне никто не объяснял, но, видимо, он счел, что раз гость из Израиля, то ему будет сподручнее общаться с евреем, а других евреев в поле зрения не нашлось. Представьте себе, какие чувства испытали мы оба, когда выяснилось, что мы, так сказать, «братья по Эткинду», который рассказывал мне о нем, а ему обо мне.
Естественно, Миша (мы моментально вывели из употребления наши отчества) побывал у меня дома и подарил мне три томика своих мемуаров: «Место и время», «Путешествие из Добровлага в Ермак» и «Украинские силуэты». Поскольку так получилось, что темы разговоров определял я, говорили мы преимущественно об Эткинде. Он рассказывал о визите нашего общего друга в Израиль, о прочитанной им блестящей лекции о «Реквиеме» Ахматовой, о том, как они узнали о смерти его жены Екатерины Зворыкиной, о его втором, более продолжительном пребывании в Израиле, когда он прочел там курс лекций по русской поэзии «серебряного века». Запомнилась его фраза: «Я аккуратно посещал курс и оценил блеск его преподавательской мощи…».
Вернусь к событиям, предшествовавшим расправе властей с Эткиндом, срок которой неумолимо близился. При всей своей занятости, при обилии обязательств, которые он на себя брал, да и неприятностей, которые на него валом валились, он постоянно помнил о моих проблемах и предлагал свое участие в их решении. Я не мог устроиться в Харькове на работу по специальности – он выспрашивал своих знакомых в разных городах, куда меня могли бы пригласить. Я изыскивал возможность публикации переводов сонетов Шекспира, сделанных Финкелем, – он добавлял к своему письму такой постскриптум: «Не пришлете ли Вы мне копию всех сонетов Шекспира Финкеля. Я им тоже могу дать ход – напр. – в устном альманахе ;Впервые на русском языке;». Не одобряя моих намерений сделать предметом своей научной работы литературное мастерство Маркса и Энгельса, тем не менее интересовался моими отношениями с Институтом марксизма.
Приведу еще одно письмо Эткинда, полученное позднее. Я тогда готовил для издания в серии «Литературные памятники» книгу Рылеева «Думы», мне удалось найти несколько новых текстов, в частности окончательную редакцию думы «Видение Анны Иоановны».
"Дорогой Леонид Генрихович,
Я Вам не писал, чтобы уже это письмо с Вами не разошлось, а теперь Вы наверняка в Харькове. Поздравляю Вас с интереснейшими находками в связи с Рылеевым – какой Вы удивительный молодец! Спасибо Вам и за оттиск, и за известие о рецензии Ю. В. Манна (который заочно мне очень симпатичен – я совсем с ним не знаком). Что, именно Вы загнали «Юности»?
Тут жара – невыносимая. Амур же ледяной, и купаться можно, только желая ставить рекорды. Что я и делаю, хоть и страдаю: пока доберемся до него по зною…
Простите, что в Москве я так худо реагировал на Ваш звонок. Потом у меня были угрызения совести. Но поверьте в уважительность моих причин.
Неизменно Вам преданный.
Е. Эткинд."
Небольшой комментарий к вопросу Эткинда о том, что именно я «загнал “Юности“». Работая над «Думами», я наткнулся на «дело» харьковского студента Владимира Розальона-Сошальского, который после разгрома восстания декабристов продолжал писать и распространять произведения «зловредного содержания», за что был арестован и покаран. Этот сюжет уже освещался в литературе, но мне удалось разыскать в фондах Третьего отделения подлинное дело, отражавшее участие в нем Бенкендорфа и присутствие на допросах Николая I, что позволило дополнить уже известное кое-какими юридическими и психологическими деталями. Я написал о нем очерк, который так и назвал «Обычное дело» и отправил его в «Юность». Там материал попал к В. Ф. Огневу, который его поначалу горячо одобрил, но в конце концов прислал мне такое письмо:
"Дорогой Леонид Генрихович!
К сожалению, письмо мое огорчит Вас. Долго-долго готовил я Ваш очерк к «беспроигрышному», 12-му номеру «Юности», заявил заранее, сдал, получил все визы, но Б. Н. Полевой, сказав, что «прочитал с удовольствием», снял статью. Мотивы даже в письме высказать не могу. Как-нибудь при встрече.
Я говорил с «ЛГ», «Неделей» и «Новым миром». Все готовы познакомиться. Но слово за Вами. Если Вы дадите «добро», покажу очерк тому, кому Вы разрешите. Все-таки я тут у редакций под боком, а яичко дорого к святому дню.
Жду Вашего решения. Весьма огорчен, что не «Юность» опубликует этот отличный – во всех отношениях – очерк.
Ваш Вл. Огнев.
1 октября 1975 г."
«Мотивы», которые Огнев не решился высказывать в письме, у такого стреляного волка, как я, никаких сомнений не вызывали: боязнь аналогий между действиями Третьего отделения в 1820-х гг. и гонениями на самиздат в 1970-х. Не то удивительно, что мой очерк бесконечно мурыжили и отвергали, а то, что, пролежав под спудом восемь лет (!), он в конце концов все-таки появился в 1983 г. в альманахе «Прометей».
Рассказ о роли, которую сыграл Эткинд в моей жизни, был бы не полон, если бы я не напомнил о том, что когда я определялся с темой докторской диссертации, именно его слово, его воздействие оказали на меня решающее влияние. Подробнее речь об этом идет в другом очерке, а здесь скажу, что он неколебимо стоял на том, чтобы я писал об элегии. Он повторял вновь и вновь, словно вбивая мне это в душу: «Кому же, как не вам…». Правда, его формулировку темы я изменил существенно. Он предлагал – «История русской элегии». Мой окончательный вариант стал «Русская элегия в эпоху романтизма». Меня интересовали не только элегия как жанр, но и романтизм как мироощущение. Я стремился показать соответствие жанрового своеобразия элегии мировоззренческим устоям романтизма.
И вот последнее письмо, которым Эткинд ответил на отправленную ему мной книгу «Жизнь лирического жанра». Поражает, как напряженно он работал, как высок был его творческий настрой, когда у него уже земля уходила из-под ног.
"Дорогой Леонид Генрихович,
не обижайтесь на меня – я Вам не отвечал не по злой воле не по небрежности или, упаси бог, неприязни, просто я не хотел писать общие слова, не прочитав внимательно книгу, а прочесть – уж простите, ради бога, – еще не успел. У меня перерыв после безмерно нагруженного 1 семестра, я живу вот уже месяц в Комарове и сочиняю книгу «Стихи и люди», а в это время запретил себе всякий контакт с действительностью. Вашу книжку я вожу с собой в портфеле и читаю в поезде, но еще не кончил. Мне кажется, она прекрасна, однако подробнее – отдельно напишу. Скоро ли Вы приедете в Ленинград? Мы давно не беседовали, а есть о чем. «Стихи и люди» писать бесконечно трудно, это чужой жанр, я этого делать не умею, а когда научусь, книга будет уже окончена и испорчена навсегда.
Ваш Е. Э.
15 февраля 1974 г."
Через два месяца после того, как он отправил мне это письмо, 25 апреля 1974 года состоялось заседание Совета института, на котором он был уволен и одновременно лишен профессорского звания. «Технология» изгнания Эткинда из страны хорошо известна и описана им самим в книге «Записки незаговорщика». Его не выдворили насильно, как это сделали с Солженицыным, но предупредили, что ни одна написанная им строчка не будет напечатана и что он не проведет ни минуты в общении с какой-либо аудиторией.
Об этом, разумеется, сообщили радиостанции всего мира, и десяток европейских университетов тут же пригласили его на работу. Но принять какое-либо из этих предложений ему не разрешили. Он был вправе пересечь границу только для воссоединения с родственниками, живущими в Израиле. Поскольку никаких родственников у него там не было, КГБ нашел их сам. Как рассказала мне Александра Львовна, прощаясь с ней, он сказал, что получил приглашение «от какого-то не то Мойше, не то Маши», а улетел в Париж и работал в Сорбонне.
После прихода к власти Горбачева бывшие изгнанники, сначала понемногу, а потом все активнее стали возвращаться на родину и восстанавливать членство в творческих союзах. Как я слышал, Эткинд не вернулся полноценно, но стал бывать в Ленинграде и печататься в российских журналах. Так случилось, что в четвертом выпуске «Вопросов литературы» за 1995 год была напечатана и его статья «Иванов и Ротшильд», и написанная мной в соавторстве с В.Кошкиным статья «Исчисление души, или Коллективный анализ как метод литературоведения».
Так я узнал, что он жив, а он – что жив я… В том, что он меня не забыл, у меня никаких сомнений нет. Но установить с ним прямой контакт мне не удалось. Письмо, которое я ему послал, он, видимо, не получил. И неудивительно: я ведь его отправил «на деревню дедушке». Пытался найти Александру Львовну Андрес, единственного человека, который мог мне помочь, обращался к П. Р. Заборову, видному специалисту по французской литературе, хорошо ее знавшему, но он сообщил мне о ее смерти.
По доходившим до меня сведениям, Эткинд до последних дней сохранял присущую ему энергию и творческую плодовитость.
В октябре 1999 г., во время пушкинской конференции в Париже, он сделал прекрасный доклад, был остроумен, подвижен и бодр, а в ноябре его не стало.
Позднее я прочел в мемуарах Б. Ф. Егорова скорбные строки о том, что мой кумир «умер вдали от родины» и «что дочери похоронили его урну на сельском кладбище в Бретани рядом с прахом его верной жены Екатерины Федоровны Зворыкиной, в том краю где растут герценовские дубы, где окрестные крестьяне хотели избрать Е. Г. своим мэром…»