Сегодня бабушка стирку затеяла. Посреди двора корыто поставила и в огромных кастрюлях воду накипятила, а мне помогать не разрешила. Строго-настрого велела отойти в сторонку, чтобы, "не приведи бог", я кипятком не обварилась. «Потом мне развешивать бельё поможешь, будешь прищепки подавать» - сказала. Села я и стала наблюдать, как бабушка стирает. Из корыта пар валит, а бабушка руками бельё по стиральной доске туда-сюда трёт – «вжик-вжик, вжик-вжик». Посидела я немного и заскучала.
- Хочешь, бабушка, я тебе книжку почитаю, чтобы не скучно стирать было?
- Ну, почитай,- согласилась бабушка. - Это тебя в садике читать научили?
- Нет, - говорю,- бабушка Дина научила, я же в садик не хожу.
- Как же «не хожу», если мама ещё два года назад писала, что вам место дали.
- Нам место дали, но мы его обратно отдали. Я один раз в садик сходила, и мы его вернули. Не нужно нам это место, очень оно ужасное.
- А что же, там помещение больно старое? Или кормят плохо?
- Что ты, бабушка! В садике очень хорошее помещение,со столами, шкафчиками и кроватями. И игрушек много. И кормят очень вкусно: супом, кашей и киселём с булочками. Но там всё нельзя! Бегать нельзя, кричать нельзя, со стульчиков прыгать нельзя, за шторой прятаться тоже нельзя. А ещё в садике не гулять ходят, а на прогулку. На прогулку – это парами за ручки, и тоже все нельзя – ни на оградку залезть, ни за калитку выйти. Только в скучные хороводы играть можно. А после обеда спать заставляют: ты спать не хочешь, а тебя все равно укладывают, и не спать нельзя! И ещё, бабушка, - перешла я на шёпот, - там на горшок садятся прямо все вместе! Ужас просто! Когда не хочешь - садись, а когда хочешь – самому нельзя! Вот как тебе это нравится?
Бабушка даже стирать перестала и спрашивает тоже шепотом:
- Ты, может, Мила, чего выдумываешь? Или чего не поняла?
- Как это не поняла, бабушка? Я там целый день мучилась! А больше туда не пошла. Утром, когда меня папа стал будить, я сказала, что мне там не понравилось, и я больше в садик ходить не буду.
- И что? - удивилась бабушка. - Родители позволили? Папа же столько за этим местом в очереди стоял. Как же они тебе разрешили?
- А я очень строго сказала: «больше! я в э-тот сад-дик! Не! Пой! Ду!» Ну, и ещё, правда, немного поорала и ногами потопала, чтобы они уж точно все поняли. И папа сказал: «Не хочет, пусть дома сидит! А каждое утро мне этот ор выслушивать некогда». И ушёл на работу.
- Это ты, значит, такие капризы родителям выставляешь! Лупить тебя надо, как сидорову козу!
- Да ты что, бабушка! Разве можно детей лупить? Разве детей бьют, если они ни в чем не виноваты? Ты что, злая, бабушка?
- Да разве же, детка, детей от злости бьют? Детей воспитывают, чтобы воли много не брали, старших слушались? Разве ребёнка воспитаешь, чтобы ни разу не ударить?
Очень я удивилась и задумалась, чтобы понять, как это можно драться «не от злости». И стали мне от этих дум страшные мысли в голову приходить.
- А вы что, моего папу били, когда он мальчиком был? – спрашиваю.
- Ну, случалось, конечно. Где я хлопну, где дед ремнём поучит, а как без этого.
Представила я, как бабушка моего папу хлопает, а дед его ремнём учит и почувствовала, что не люблю больше ни бабушку, ни деда. Вот они какие, оказывается,- маленького папу лупили как сидорову козу. И что это за коза такая? Нет, не буду спрашивать. Не хочу больше вообще с бабушкой разговаривать. Не нужна мне её сидорова коза. Пойду, лягу на кровать и больше вообще не встану, пока родители не приедут.
Пошла в комнату, легла на кровать и очень расстроилась. Так мне жалко стало маленького папу. Поплакала даже. Бабушка в комнату заглянула, но с кровати меня не погнала, сказала только:
- Ну, полежи маленько.
И ушла. А я заснула. Разбудил меня дед. Зашёл в комнату и удивился.
- А ты чего это лежишь, Мила? Заболела что ли?
- Не заболела я, говорю, - дедушка. Просто знаться с вами больше не хочу, раз вы детей бьёте! А если ты и меня вздумаешь ремнём воспитывать, то я заору! Сам знаешь, как я орать умею, не рад будешь.
У деда рот открылся от удивления.
- Так,- говорит, - лежи пока, а я пойду с бабушкой поговорю.
Они очень долго и очень громко разговаривали.
А потом пришёл Старенький Деда. Сел рядом и головой покачал:
- Ты чего это, Милка, такую кашу заварила?
- Ничего я не варила, - отвечаю, - это бабушка сегодня на обед гречку варила.
- Да какую гречку! Дед с бабкой из-за тебя поссорились. Чего тут у вас стряслось?
И я ему рассказала, что бабушка меня хочет, как сидорову козу лупить, но я всё равно не дамся. И что папу моего они били, и что нельзя человека бить за то, что он просто не хочет в садик ходить, или вообще чего-то не хочет. Мы с дедушкой долго бабушку уговаривали с нами в город съездить, на каруселях покататься, а она не захотела. Мы же её не били, а поехали вдвоём. И что я больше с кровати не встану, пока родители не приедут, и что я теперь не люблю бабушку и дедушку.
Прадед меня слушал и вздыхал, а потом говорит:
- Ты, Милка, на бабушку не обижайся. Ишь, губы надула, а главного в ней не поняла. Бабушка очень добрая, ласковая и терпеливая. Одного меня снести, сколь терпения надо! А она ничего, папаня, да папаня. А то, что она детей своих иногда шугала, так чего там ладошкой нахлопаешь? Так, видимость одна. Это она просто свою линию воспитания проводит. Так заведено - строжиться, чтобы дитё из-под отеческой воли не выходило и беды не натворило. Вот гляди, Жорка соседский ни мать, ни отца не слушался, а они ему всё спускали. Мать - учительница, всё говорила: « нельзя детей бить, непедагогично, вишь, это». Вот он пьяный-то человека и убил. А пороли бы вовремя, так не пил бы с самой школы, и беды бы столько не сотворил. Что, скажешь не правда моя? Я своего тоже лупцевал бывало.
У меня от удивления чуть сердце не остановилось.
- Ты дедушку бил?
- А то! Несколько раз было дело. А вот послушай. Было деду твоему тогда лет двенадцать. Мы с братом в поле работали, а его Люба – жена моя, мать ему, послала нам еду отнесть. Пошёл он, а по дороге почти всё съел. Принёс пустой тормазок, да кваса чуток. А мы голодные, весь день косили. Можно разве так? Спусти ему, он так и будет только о своей пользе, да о своем пузе думать. Не по-человечески это. Отходил прутом, конечно. А что было делать? Уж поздно вечером Люба сама еду принесла. Колька домой пришёл, сознался, что голодными нас оставил. Повинился. Значит, понял. А то ещё, уже постарше был, залез на сеновал с папиросой. Это же додуматься надо! Уронил папиросу, сено и вспыхнуло. Ладно ещё, что сообразил и охапку горящую вниз сбросил, а то ведь мог спалить всё сено. Оставил бы скотину без корма. Так я ему всыпал и за то, что курит, и за сено, конечно. Что? Не согласная ты со мной?
И хоть поняла я, что виноват был маленький дедушка, но «согласной» быть у меня никак не получалось.
- Ты бы объяснил, ему, Деда, что курить нехорошо! Он бы и не стал!
- Эээ! - протянул прадед. – А то я не объяснял! И объяснял, и грозился - ничего не помогло. Только вот ременная передача и научила.
- Что же тебе совсем дедушку не жалко было, когда ты его этой ременной передачей учил?
- Как не жалко! Жалко, конечно! Но наказывал-то для его же пользы!
Совсем я запуталась. Вроде бы, получается, что правы Деда с бабушкой. Но какая же это польза – наказание?! И зачем бить, если не злишься?! И если бьёшь, то разве жалеешь? И кто вообще эти ремни придумал? Носили бы брюки на подтяжках, как мой второй дедушка Тарас, не было бы тогда этой ременной передачи! И ещё много всяких мыслей в моей голове перемешалось.
Решила я, что пока мама с папой не приедут, буду, на всякий случай, вести себя хорошо. И пошла помогать бабушке бельё развешивать, прищепки ей подавать.