Люба Шерман – толстая женщина лет шестидесяти сидела на перроне вокзала, на который она девчонкой прибыла с родителями из Башкирии, куда они попали, убегая в войну от немцев. Они бежали из местечка Ильинцы, что под Винницей. Бывшие ильинецкие, пока могли, старались держаться вместе. Сейчас жизнь их уже разнесла, но на единичные события отъездов и похороны они все же собирались.
В город, на вокзале которого она сейчас сидела на одном из своих чемоданов, они попали тоже через ильинецких, которые написали в Башкирию, что здесь тепло, как на Украине, и есть асфальт. Ильинецкие сказали правду - асфальт Люба увидела прямо на перроне, когда жарким весенним днем они вышли из вагона поезда, которому некуда было дальше идти.
Вокзал находился в верхней, более близкой к горам, части этого азиатского поселения. В свое время царские офицеры по чьей-то догадке основали вдоль торгового пути ряд фортов, чтобы местные, балуясь на дорогах, сдавали оброк в казну империи. Офицеры спланировали улицы, устроили арыки по обеим их сторонам, посадили деревья. Ветер с гор беспрепятственно дул жаркими месяцами с апреля по ноябрь, принося прохладу ледников в раскрытые окна саманных построек. Империя как-то обустроила быт на раскаленных камнях Азии, подвела к поселению железную дорогу и зажила своей отдельной от местных жизнью. Два этих мира существовали на естественных для обеих сторон началах, не мешая друг другу.
От вокзала к городу, который расположился перед ним чашей своей тоже залитой в асфальт Привокзальной площади, вела широкая каменная лестница. Раньше Люба асфальта не видела, а только знала, что мать Моше обмазала им корзинку перед тем, как пустить ее по воде Нила с младенцем, которого она спасала от приказа фараонова. Моше увидел асфальт и был спасен сам, а потом спас и народ. От асфальта, солнца и жаркого воздуха Любе стало тепло внутри, она улыбнулась. Ощущения той первой встречи почему-то в ней остались. Тогда они спустились со своими тюками от вокзала по лестнице вниз в город, где она прожила.
Час назад, по той же лестнице, она поднялась, опять прошла с вещами через здание вокзала и теперь сидела на перроне. Шел слабый снег, таявший на одежде и под ногами. Небо было хмурое. Ильинецкие вместе с родственниками бегали по перрону, перенося кучу семейных пожитков под снегом в темноту вагона, а Люба в оренбургском платке, съехавшем на воротник ее пальто, смотрела то на город, то на суету вокруг. Ее когда-то черные кудрявые волосы за время, проведенное между визитами на перрон, заметно поредели и стали серыми от седины, сейчас они еще и намокли от таящего снега, что совсем не придавало им пышности. Она сидела тихо, руки ее лежали на коленях. Отец подошел к ней со спины, от вокзала. Он подошел, назвал ее по имени тихим через хрипоту голосом, прервав то, что хотел сказать, то ли кашлем, то ли дрожью. Это было уже слишком - она заплакала. Тех лет, что Бог дал здесь, оказалось как обычно мало. Жизнь оставалась, пока чемодан не унесли в вагон и поезд не отправился с перрона. Люди вокруг кричали, суетно бегая с вещами, тепловоз громыхал, дымил и свистел, подгоняя их в дорогу.
Царя, как и Иосифа прекрасного, уже давно на этом свете не было, но империя, которой он прирезал эти земли, все еще то ли выдыхала перед очередным расширительным вдохом, то ли рушилась. Метрополия на всякий случай собирала в себя все, что можно вывезти. Куда-то пропали офицеры вместе с танками и солдатами. И до того небогатая жизнь превратилась в нищету, а организованная крикливая активность местных привычно грозила погромом. Человек не может знать, что будет, но зять все же решил ехать. Для продажи дома, нужно было другое время, а сейчас уже можно было хоть что-то пока унести в руках.
На старом еврейском кладбище у озера со странным названием Сорока, где ударение на букве “а”, оставались родители и муж. Там же похоронен мой дед и сестра Белла. Мы с бабкой ходили туда, как она это называла, “поливать цветы”. Никаких цветов не было – кладбище густо заросло кустами и деревьями, через которые люди с трудом протискивались к стоявшим без оград могилам, но воду из ближайшего арыка я приносил. Те годы, что прошли здесь не были ни богатыми, ни спокойными. Жизнь была привычно трудна, но иной ни родители, ни родственники, да и никто из знакомых не знали. За водой ходили через дорогу на колонку, а по остальным надобностям посещали дворовый сарай на две двери. Бабка на сэкономленные гроши от грошей своей пенсии по потере кормильца (деда), покупала на рынке весной двух индюшат и кормила их до декабря распаренной с хлебом перловкой, засовывая ее в раскрытые мною клювы птиц и проталкивая затем рукой сверху по шеям в желудки. Перловку ели и мы с бабкой – бабка по доброй воле, а я из-за бабкиной нищеты, искусно прикрываемой предлогом о подготовке меня к службе в армии. Одного из индюков бабка продавала, а тушкой другого мы ненадолго улучшали наш обычный рацион. Власть, не очень любившая остальное население, не делала исключения и для евреев. Младенцев обрезали только, если ее всевидящее око отвлекалось вдруг на более важные предметы, скудный пасхальный седер проходил за тщательно закрытыми занавесками, а на Амана в Пурим кричали тихо. Настоящая жизнь наружу не выходила, традиция хранилась по возможности, теплота жила глубоко внутри и наружу из домов не прорывалась. Молодежь и работники средних лет посещали официальные собрания и участвовали в демонстрациях на центральной площади города с флагами и транспарантами, восхвалявшими тогдашних правителей. Читали не учения мудрецов, а газеты, издаваемые властями, чаше, чем дом собрания, посещали стадион, болея общинной компанией за местную футбольную команду.
Людям казалось, что прежде, включая и времена фюреров и вождей, они уже достаточно долго и преданно исполняли Завет. Ефрейтор и современная цивилизация смогли быстро, легко и безнаказанно приучить мир к достоинствам простого рационализма. Великие, хоть и разные, истории и культуры не защитили ни сторонников прогрессивных идей, ни их жертв от гениальности создателей газовых камер и добросовестности печных мастеров. Избежавшие и случайно выжившие вынуждены были бежать из лепрозориев, оставшихся на месте их душ. Основу любой цивилизации составляет морально здоровое население. Все эпохи достаточно любят душевное спокойствие, чтобы для сохранения общественных приличий уметь изолировать во тьму небытия свидетелей своих безобразий. Судить человека просто - непросто человеку во всем этом жить.
По иудейским праздникам, знавшие Тору и Талмуд старики собирали общину в синагогу. Члены партии и комсомола украдкой у порога покрывали головы носовыми платками и молча слушали, хотя и не всем понятные, но знакомые с детства мелодии молитв, согревавшие их грешные души. Община жила обычно - как везде и всегда уже не первое тысячелетие, мирясь с тем, что есть, и стараясь поскорее забыть в знании все, что было. Конечно, в Машиаха верили, но в эпохи богданов хмельницких шабтаи цви пока еще являлись чаще. Рассказы о существующей сейчас где-то богатой жизни воспринимали и слушали с радостью, как чистую правду, не умеющую быть действительностью. Люди жили, скорее, кормили, чем воспитывали своих детей, пытались обеспечить им светское образование, которое, как им казалось, может дать шанс выбраться из постоянной нищенской суеты. Хотелось, чтобы уже детям обещания Завета стали не только далеким прошлым. Так же жила и Люба.
С платформы можно было видеть только здание геологоуправления да часть привокзальной площади. Сразу же после войны ильинецкие засобирались назад на Украину, но центральные власти затеяли очередную чистку населения, рассеяв космополитов по окраинам. В город навезли композиторов, режиссеров, ученых, художников и даже деятелей партии. Куда попали космополиты иных специальностей и были ли таковые, никто не знал. Боясь поторопиться и пропасть в небытие из Украины, ильинецкие, взвесив все за и против, решили повременить с возвращением. Местные власти, получив ссыльных, повели себя мудро, построив для композиторов театр оперы и балета, университет, институты и академию наук – для ученых, а режиссеры начали ставить спектакли в новом драматическом театре рядом с памятником героям Гражданской войны в центре дубового парка. Как себя чувствовали в азиатском окружении прибывшие из столиц деятели культуры не известно, но этот этап их жизни сильно изменил уклад и быт не только местных правителей, но и остальных жителей горного края. Центр стал формировать местное правление из получивших высшее образование детей здешних баев. Научив их новой технологии господства над племенами и народами мира, метрополия получила на время надежных друзей в свою империю. Остальное население тоже потянулось к очагам знаний. Край не богатых населением гор и степей безупречной экологии постепенно превратился в край городов, сел, гидростанций, фабрик и не очень полезных для здоровья заводов.
Люба училась на истфаке. Сосланные ленинградские профессора ровными голосами рассказывали в тиши университетских аудиторий о цивилизациях, государствах, правителях. Студенты, кто хотел, старались впитать, записать и запомнить все, чего не было в газетах и книгах, издаваемых “политиздатом”. Перед Любой открылся иной мир – в нем жили цари и ремесленники, ученые и поэты. Даже рабы в этом мире были не покорными забитыми жизнью существами, а героями, боровшимися за свою свободу с оружием в руках. Жизнь этих людей была интересна и полна событиями. Они сами выбирали свой путь и сами строили дороги, по которым шли и дворцы, в которых жили. Этот мир, оказывается, существовал когда-то, его даже можно было чуть-чуть увидеть, если порыться в земле. Летом студенты ездили в горы на раскопки и находили черепки глиняной посуды и утварь былых эпох. Мы с моим приятелем Колей Кузьминым, наслышавшись рассказов об этих раскопках, разрыли как-то холм во дворе его дома. Покойный Колин дед был прислан в наш город министром. Ему был положен собственный дом с большим двором. Во все времена занятые заботами об общественном благе министры любых государственных образований всегда пользовались большими удобствами, чем остальное население, но стандарты комфорта определяются эпохой, и в те времена часть из удобств была доступна только “на дворе”. Полуметровый холм, разрытый нами, был насыпан рабочими, водрузившими на его вершине персональный туалет семьи министра. В золе этого холма мы с Колей и решили найти историю мира. Даже в летнюю жару запах успеха и славы сильнее мирских запахов тлена, сопутствующих любым раскопкам. Колины родители были на работе, бабка ушли на базар – времени у нас было достаточно, раскопав холм до выгребной ямы, мы нашли полусгнивший женский чулок и осколки зеленого бутылочного стекла.
Окончив университет, Люба пошла работать в школу учителем. Работа ей нравилась. Она, как могла, рассказывала ученикам про то, что время - это доказательство постоянства Закона. Люба умела видеть историю в запахах азиатских базаров, зное палящего солнца и журчании городских арыков. После войны людям особенно хотелось жить. Они почему-то поверили, что могут сами что-то решать, ведь испытаниями военных лет они заслужили это право, и тот, кто вершит справедливость на этом свете, на их стороне. Неуемный энтузиазм взял верх над здравым знанием того, что было, есть и будет. Энергии этой иллюзии хватило на Любину молодость. Пока груз опыта не придавил ее своей безнадежностью, хотелось лететь по времени, творя историю. Денег не хватало ни на что. Люба постоянно штопала и чинила одежду, платья себе и дочкам шила сама, торговалась за каждую копейку, покупая картошку, помидоры и яблоки на базаре. В выходные, после получки, они ходили в кинотеатр в центре города. Дочки ели пирожное “корзиночки” и пили шипучий лимонад. Крупные пузырьки газа прилипали к стенкам граненых стаканов. Осенью солили огурцы и помидоры, посыпая их крупной солью и перекладывая дубовыми листьями. Зимой воздух коптился угольным дымом печек, топившихся в каждом из домов. По воскресеньям Фима вставал рано, варил картошку, раскладывал на блюде селедку и будил всех к завтраку.
Сидя на перроне, Люба торопилась вспомнить все, что было. С ее памятью без запахов, звуков и домов города многое неизбежно уйдет. Нужно еще успеть запомнить что-то важное, прежде чем поезд увезет ее. Как остановить калейдоскоп прошедшего на нужном кадре? Сознание присутствия на собственных похоронах стучало в висках, мешая сосредоточиться. Зять, свесившись с подножки, крикнул:”Мама, идите в поезд, он сейчас пойдет”. Люба встала с чемодана. Отец попросил меня нести вещи, а сам взял Любу под руку и повел ее вдоль перрона. Загрохотали сцепки вагонов, и, издавая клубы дыма, поезд засвистел и пошел от города к степи. Километров через сто тепловой локомотив заменят электровозом. Мы с отцом пошли по жиже таявшего под ногами снега домой.
Через полгода на расплавленном июльским солнцем асфальте перрона меня будет встречать брат. Отец умер от рака, когда мой поезд еще шел по Казахстану. Денег на самолет не было. Я опоздал. Ильинецких в городе стало меньше. Каждый живет свою жизнь, другой для него никем не предусмотрено. Ответа на вопрос “how do you do” от нас не ждет никто.