Идентификация Германа. роман

Эпиграф: "По мере того как мы погружаемся в свои тайны, чтобы расшевелить их, мы переходим от смущения к беспокойству, от беспокойства к ужасу".
Эмиль Сиоран, «Искушение сушествованием»


<<Глава первая. 29 апреля вечером — Заблудившийся в метро>>

С напускным видом завсегдатая подземки я направился к переходу, но уже на ступеньках лестницы подумал, что мне, скорее всего, нужно вернуться, чтобы попасть сначала на кольцевую линию. Однако, чтобы не толкаться зря и не привлекать лишнего к себе внимания, не повернул тотчас назад, а продолжил движение по течению людского потока. В длинном  переходе возникло ощущение, что меня не было какое-то время, потому что я уже спускался по лестнице вниз к другой станции, тогда как еще надо было идти до нее минуты три, если не больше. Между тем, я шел уже в обратном направлении, подозревая, что нахожусь вообще не на той развязке линий метро.

Вестибюль станции был полон пассажиров, все они знали, куда и зачем едут, только я один заблудился, к тому же по-прежнему ничего не слышал, кроме собственных мыслей, которые проговаривались во мне отчетливым голосом. Не найдя своей станции на маршрутной схеме, я перешел на другую сторону платформы, как раз там подошел поезд: раскрылись бесшумные двери, и суматошно вывалившиеся из ближайшего вагона болельщики «Спартака» затолкали меня и притиснули к граненой колонне. Прижатый со всех сторон к мраморному серо-желтому столбу, я почти коснулся его носом и в течение нескольких мгновений, ощущая толчки и давление со всех сторон, с интересом, граничащим с легким безумием, рассматривал причудливую текстуру отшлифованного камня. И в этот момент до меня дошло, что на самом деле я не помню, как называется моя станция, хотя она должна существовать, я же как-то добирался раньше домой в метрополитене.

Это казалось вопиющей нелепицей, — я даже рассмеялся над собой, точнее над тем, кто попал в этот неожиданный переплет. Но он якобы не услышал мой смех, лицо мое исказила гримаса язвительного недоверия к себе, и мне стало не до смеха. Не хотелось верить, что я оглох. В этот момент мое внимание привлекли две упитанные барышни (по-видимому, близнецы) — обе с ядреными попами, туго обтянутыми черными джинсами, и с заплетенными в косички рыжими волосами; они поджидали следующий поезд, и я подумал, не двоится ли у меня в глазах или, может быть, я сам раздвоился. Я потихоньку окликнул себя по имени: «Герман, ты где?.. Хватит прятаться». Не услышав собственного голоса, крикнул громче: «Aаа!». На мой беззвучный крик обернулись барышни-близнецы, и беспокойное недоумение на их одинаковых лицах синхронно сменилось одинаковым выражением насмешливого любопытства, они прыснули со смеху, наградив меня признательной улыбкой, как если бы я был дежурным клоуном на арене любительского шапито.

 «А ты не трусь!» — шепнул мне хладнокровный голос изнутри.
«Нет, ты не понимаешь, что происходит…» — возразил я машинально.
«Ты просто не нервничай, деваться все равно некуда, не показывай вида, что ты здесь заблудился, как псих, или, может быть, ты в самом деле псих?»
«Не буду с тобой разговаривать, я же не сумасшедший», — прервал я решительно внутренний диалог, оглянувшись на всякий случай по сторонам.

Чтобы не запутаться, я назвал внутреннего собеседника Блинком. Я не помню, когда он появился и стал донимать меня своим несносным ворчанием, но его беззвучный голос стал неправдоподобно отчетливым, хотя я-то знаю, что нет никакого Блинка, я сам и есть временами Блинк, который не слишком мне доверяет.

Тем временем очередной поезд без единого звука, как в немом кинофильме, вынырнул из тоннеля; замелькали, поблескивая стеклами и крашеными боками, вагоны, пока, замедляя ход, не замерли вовсе, чтобы выпустить прибывших и принять отъезжающих вместе с близнецами, которые напоследок посмотрели на меня как на сумасшедшего. Проводив растерянным взглядом поезд, уносящийся в туннель, я стал изучать список станций на стене с таким видом, будто мне все нипочем, хотя и догадывался, что начинаю потихоньку паниковать. Потому что оказалось, что я не помню даже линии, где находится моя потерянная станция. Тем не менее, я успокоил себя тем, что если увижу где-нибудь на схеме ее название, то сразу вспомню, что это моя станция.

— Аааааааа… — крикнул я громко в толпе, и тут же заставил себя заткнуться, потому что внезапно услышал свой невразумительный крик.

Я втиснулся в вагон прибывшего поезда, и он начал разгоняться с нарастающим гулом, ублажающим мой восстановленный слух. Однако радость была недолгой. Я стоял в вагоне, недоумевая, почему еду именно в этом поезде. Мысли не могли пробиться сквозь мелькающие в голове диаграммы и таблицы на фоне бесчисленных строк операторов программы, которая целый год не давала мне покоя. Некоторая часть моего мозга привыкла работать в автономном режиме в любой ситуации, и даже, видимо, во сне. Мне предстояло в ближайшие дни состыковать архитектуру системы с новыми требованиями заказчиков.

Я вцепился в поручни, пытаясь понять, как же умудрился заблудиться в метро. И в то же время каким-то образом продолжал тестировать архитектуру программного комплекса. И внезапно догадался, что мой мозг используется одновременно двумя разными Я. И видимо, один из них и является Блинком. Иначе не смогу объяснить, что со мной происходит, и почему в попытках допросить самого себя проваливаюсь в пустоту уходящего дня, как будто в нем и не было меня. И этот исчезнувший день закрывает мне доступ к дням предыдущим. Возможно, просто перепил, хотя и не чувствую себя пьяным. «Я вовсе не пьяный, и не сумасшедший, я живу в своей квартире…» — так убеждая себя, неожиданно вспомнил, что ехать мне надо до Медведково, и самодовольно рассмеялся. Просто пришел в себя, как бы очнулся: видно, доселе был сильно занят, чтобы сопровождать собственное тело до дома. Понадеялся, видать, что оно само доберется без приключений, но кто бы мог подумать, что оно заблудится; хорошо еще, что совсем не потерялось, и я вовремя его обнаружил и перехватил, блуждающее неприкаянно по станциям метрополитена.

Сделав еще одну пересадку, я вышел на кольцевой, чтобы доехать до станции Проспект мира и далее, по Калужско-Рижской линии — до Медведково. Я сел в вагон и вздохнул, наконец, с облегчением; однако, забывшись, проехал мимо станции, на которой должен был сойти; поэтому вышел на следующей остановке и поехал в обратную сторону, но вскоре до меня дошло, что еду вовсе не по кольцевой линии, а стало быть, надо признать, что в таком туманном состоянии вообще не попаду домой, если не перестану играть в прятки с самим собой. Эта назойливая и провокационная рассеянность стала пугать меня уже по-настоящему, и я пришел к предварительному заключению, что просто напился до потери памяти, хотя в последнее время почти не притрагивался к алкоголю, потому что слишком был занят системной архитектурой проекта под условным названием «Noahsark» .

Между тем никаких признаков опьянения я в себе не обнаружил. Но это было хуже, чем если бы я был пьян. Потому что если это не воздействие алкоголя, то, стало быть, просто поехала крыша, иначе невозможно объяснить, что происходит со мной. Надо обязательно завтра расспросить коллег, если вообще наступит для меня завтра.

Я выбежал из вагона на следующей станции, но она показалась мне враждебно незнакомой и даже угрожающей; метнулся было обратно, но двери передо мной захлопнулись. Я решил, что надо просто сесть и успокоиться. «У него кружится голова», — подумал я, тупо глядя на пассажиров, заполняющих платформу. «У него или у меня?» — тут же спросил непонятно кто у кого. Я присел на скамейку в центре платформы, чтобы сосредоточиться и вспомнить себя. Мелькание проходящих мимо людей, шарканье ног и обрывки фраз мешали думать.

Я снова еду в поезде и думаю, что прошло слишком много времени, — столько, что можно было уже объехать весь московский метрополитен, а я нахожусь по-прежнему в неопределенной ситуации, хотя всем своим видом показываю кому-то, что знаю, куда и зачем еду. Никто не должен догадаться, что я реально заблудился в метро.

Люди стоят, как пластические изваяния, и я стою среди них, вцепившись в металлические поручни над головой, временами словно бы неприметный и никчемный, а иногда, напротив, важный и таинственный и потому якобы привлекающий к себе всеобщее внимание. Балансируя между ощущениями собственной важности и никчемности, пытаюсь понять, почему мне не удается доехать до своей станции и почему я будто пропадаю и возникаю, словом как бы мерцаю, и поэтому возникает ощущение, что временами теряю себя.

Мой взгляд привлек серебряный браслет с декоративными камешками на руке бородатого парня в черной кожаной куртке с заклепками. Мне даже показалось, что я его где-то видел недавно, на какой-то станции или в поезде. Выражение его немного задумчивого лица внушало доверие, и я сказал ему:

— Мне надо доехать до Медведково, но я не знаю как.
— Бывает, — пожал он плечами.
— Я не знаю, что происходит, ты не поможешь мне добраться до моей станции. А я бы тебя угостил там, на выходе, если, конечно, у тебя есть на это время, — предложил я, протиснувшись к нему поближе.
— Хорошо, — кивнул он запросто головой, — только нам надо выйти на следующей станции.
— Просто сегодня не мой день, — сказал я, почему-то притворяясь слегка пьяным..

Он снова кивнул головой, согласившись меня сопровождать, как будто ничего необычного в моей просьбе не было и он каждый день провожал до своих квартир в стельку перебравших неприкаянных мужчин.

Я послушно следовал за ним по лабиринтам метро. Он не разговаривал, не оглядывался, просто шел, и я за ним. А потом по-армейски доложил:

— Приехали, командир.

Не прошло и десяти минут, как я вышел вслед за ним из вагона и тотчас узнал вестибюль родной станции.

— Спасибо, братан, — возрадовался я, — понимаешь, сам не пойму, что со мной случилось…не сработал сегодня мой автопилот.

Данил, как он себя назвал, оставался невозмутимым, как мраморная колонна в метро. Мы заскочили в ближайший магазинчик, где я купил чекушку, охотничьих колбасок, сыр чечил и пару пластмассовых стаканчиков. Пройдя через рынок, мимо книжного магазина сквозь арку, мы нашли скамейку под деревом.

Однако водка сразу не пошла, я отказался пить, сославшись на то, что и так сегодня перебрал. К тому же голову будто обручем сдавило, и боль усилилась.

— Бывает, — сдержанно произнес Данил, неторопливо опустошив полстаканчика. — Куда идти-ехать дальше-то, помнишь?
— Да, все уже прояснилось, видно, я отравился, так что больше не буду пить, ты уж извини, забери это с собой, а я пойду. Еще раз тебе спасибо, что выручил.

Вокруг нас вертелись бомжи, осторожно и настойчиво: то приближаясь, то отступая, словно гиены-падальщики, почуявшие халявную дичь.

— Пошли вон, дайте спокойно поговорить! — шикнул на них злобно Данил, резко развернувшись назад, и его поднятая вверх рука с растопыренными пальцами замерла на некоторое время на весу и затем медленно, как бы теряя силу, опустилась вниз. — Оставлю я вам, если не будете здесь вонять! Ясно?

Я даже незаметно тряхнул головой, чтобы удостовериться, тот ли это Данил, который стал моим поводырем.

Бомжи виновато побрели прочь, но на всякий случай остановились поодаль, не желая упускать добычу, которой пока что лакомились тигры, не спеша и без оглядки ее терзающие.

— Значит, не помнишь, что с тобой произошло? — спросил вдруг Данил и взглянул на меня как-то исподлобья, подозрительно. Он стоял, подпирая рукой ствол дерева, ноги накрест, и смотрел в никуда. Я так и не заметил выражение его прищуренных глаз.

— Нет, не помню, — ответил я, думая, как бы побыстрее с ним расстаться.
— Ну, пока, — протянул он мне руку. — Значит, ничего не помнишь? А документы, деньги целы?
— Все на месте, еще раз спасибо, что помог, — вымолвил я с трудом, обнаружив внезапно, что у меня нет с собой кожаной сумки, где лежали деньги, документы и мобильник.
— Значит, тебя не ограбили, это уже хорошо. Не напоили чем-нибудь типа клофелина, если деньги целы — следовательно, ты просто перепил, такое бывает, я знаю.
— Нет, такого со мной еще не случалось, — вымолвил я, — спасибо, что выручил.
— А мне нетрудно, смотрю, мужик вроде не в себе да и выглядит нормально, к тому же попросил помочь.

Он выпил водку из пластмассового стаканчика, закусил колбаской.

— Пойду, через полчаса метро закрывается.

Попрощавшись с Данилой, по знакомым дворам, по мостику через Яузу за двадцать минут я добрался наконец до своего дома на Стартовой, недалеко от Джамгаровского пруда.

<<30 апреля ночью — Странная женщина>>

— Где ты был? — с растерянным упреком спросила незнакомая женщина в цветастом мини-халате много выше точеных колен. Прислонившись к дверному косяку комнаты и сложив руки на груди, она внимательно наблюдала, как я снимаю туфли, носки, потом просовываю босые ноги в тапочки. Не обращая на нее внимания, я прошел в ванную, чтобы освежиться, и там, рассматривая в зеркале свое лицо, в какой-то момент подумал, что не узнаю; себя, — ухмыльнулся, презрительно уставившись на свое отражение, и почувствовал, что мне тяжело вынести собственный взгляд.

Растревоженный смутными видениями, я вышел из ванной и, перейдя в ближнюю комнату, опустился на диван и закрыл глаза. Через минуту вошла женщина и снова попыталась добиться от меня ответа, настойчиво повторяя: «Герман, Герман», но я притворился спящим и не шелохнулся, так незаметно и уснул.

Утром я оглядел стены комнаты и увидел портрет чужой женщины, которая была похожа на ту, которая вчера оказалась в моей квартире и вела себя столь странным образом. Может быть, мелькнуло в голове, она моя любовница или жена. Взглянув на часы над трехстворчатым трюмо, я вспомнил, что давно собирался их выкинуть, потому что они были без часовой стрелки, а большая минутная выглядела одичавшей в своем бессмысленном кружении по циферблату.

Вода из душевой лейки лилась тонкими сильными струями на мое утомленное тело, которое я не только ощущал изнутри, но одновременно воспринимал как чужое. «Однозначность закончилась, — подумалось мне, — теперь я не один, и мне придется вспомнить все, что со мной происходило без меня…» Стало быть, меня проводил до Медведково этот… Данил... надо же вспомнил. Сам я почему-то не смог доехать. Неприятное недовольство собой сменилось тревожным предчувствием: если срочно не предпринять каких-то действий, то мозг перестанет слушаться.

Я вышел из ванной в прихожую и увидел вчерашнюю женщину, которая, видимо, поджидала перед дверью на кухню. Я обратил внимание, что она вполне приятная на вид, хотелось даже как бы невзначай коснуться ее боком, проходя мимо.

— Ты не хочешь со мной разговаривать? — спросила она, глядя мимо меня в сторону.

— Я? Вы меня спрашиваете?

— Да, тебя, кого же еще, где ты был? — повторила она более твердым голосом, и весь ее вид говорил: она не желает понимать, что моя озабоченность собственным существованием имеет хоть какой-то внятный смысл.

— Не помню, а что?

— Ты что, напился? — Ее излишняя настойчивость в сочетании с беззащитностью выражения лица раздражала, как если бы важная гусыня пыталась ущипнуть меня в задницу, не подозревая, что я могу одним пинком расквасить ее маленькую головку.

— Не помню.

Краткость и автоматизм моих ответов должны подчеркнуть, что я не намерен вступать с ней в серьезные переговоры. Хотя не мешало бы спросить, кто она такая?

И так как мне не хотелось особо терпеть, как она пронзает меня недобрым взглядом, я направился не спеша из коридора в комнату, но она тут же последовала за мной.

— Герман, перестань так со мной разговаривать, — настиг меня из реальности голос женщины, — ты можешь ответить, что случилось? Ты должен был приехать позавчера утром. Я подумала, что вас задержали в командировке, но вчера позвонили с работы, искали тебя. Я, конечно, испугалась, думала… что-то произошло с тобой. Позвонила Виталию, он успокоил хоть, сказал, что, видимо, срочная работа на вашем объекте.

Голос женщины заметно смягчился. Поняла, что натиском ничего не добьется, и поэтому перешла к тактике ненавязчивой осады, что, впрочем, еще больше стало меня нервировать, поскольку не было никакого желания выяснять, кто она такая и какое имеет ко мне отношение, к чему она, судя по всему, и подводила. Мне хотелось поскорее выпить чаю, чтобы выкурить первую сигарету.

— Ну, все, — спохватился я, — ты кто такая, что здесь делаешь и почему меня допрашиваешь?

— Что!? Как ты со мной разговариваешь, совсем, что ли свихнулся? — возмутилась она совершенно искренно.

«Похоже, она имеет ко мне непосредственное отношение», — подумал я, и спросил:

— Что ты хочешь узнать?

— Я просто хочу узнать, где ты был, где ночевал и почему весь такой опухший пришел, почему не позвонил мне или на работу? — пропела женщина чуть ли не ласковым голосом, чем совсем меня раззадорила, и я решил незамедлительно перейти в контратаку, пока она окончательно не достала меня своей назойливой требовательностью.

— А я у вас, мадам, хотел спросить, как вы сюда попали? — спросил я прямо, надеясь таким образом поставить женщину в тупик, раз она продолжает со мной фамильярничать.

— Хватит дурачиться, Герман, — раздраженно ответила она.

— Не так все просто, — возразил я, глубоко вздохнув, опустился в мягкое кресло и стал прикидывать, стоит ли делиться с незнакомой женщиной своими сложными мыслями, в которых я сам еще не разобрался, и в которых при желании легко можно было обнаружить признаки психопатии. — Ты можешь мне не верить, — продолжил я, кляня себя за пустословие, — но я понял, что ты меня спутала с кем-то другим.

И закончил с расстановкой, выделяя каждое слово:

— Я не тот, за кого вы, или ты, меня принимаете.

— Вот как? И кто же ты такой? Я не хочу играть в эту дурацкую игру. Я просто хотела тебе напомнить, что мы вчера должны были пойти в гости к Андрею, ты и этого не помнишь? Андрей звонил несколько раз, а что я могла сказать? У тебя даже телефон был отключен.

«Да, я потерял сумку вместе с мобилой, что же делать?»

— Я забыл телефон на работе, — смекнул я, удивившись, что начал оправдываться перед незнакомкой, невесть как очутившейся в моем доме.

«Андрей? Кто такой Андрей?» — промелькнула мысль, но тут же я вспомнил, что это мой друг. А Виталий — коллега по работе, он бывал у меня в гостях. Значит, эта женщина все знает про меня, а со мной что-то не так. Но надо быть осторожней.

Мне непременно хотелось задать ей вопрос, кто она такая, но я уже стал догадываться, что это, скорее всего, моя любовница или даже, может быть, жена. Но в таком случае со мной произошла беда. Однако я не должен показывать вида, что потерял память. Лучше разобраться во всем самому, никого ни о чем не спрашивая. В данной ситуации никому нельзя доверять.

— Не хочешь разговаривать, не надо, как бы тебе не пожалеть потом… — предостерегла она и, хлопнув дверью, покинула комнату. Я понял, что ситуация крайне осложнилась. Возможно, она не знает, что со мной происходит неладное, или делает вид, будто ничего не происходит.

На кухне меня поджидал завтрак: яичница с беконом и нарезанный ломтиками вишневый рулет. И тут я подумал, что разговаривал с женщиной с явной неохотой, лишь бы отвязалась, между тем она накрыла для меня стол. Захотелось что-нибудь вспомнить о ней, но мешала странная помеха, будто кто-то пытался что-то сказать, но ему не давали слова, а нарастающая головная боль словно свидетельствовала о полном моем фиаско. Приняв пенталгин, я прислушался к себе, но так и не разобрался, о чем говорит невнятный внутренний голос. Помехи создавала женщина своим разочарованием моим поведением. Я посмотрел на соблазнительный ломтик рулета и подумал, что если она моя жена, то можно запросто подойти к ней и поцеловать, коснуться груди, или даже, учитывая, что недурна собой, попробовать раздеть… она не станет зря сопротивляться, мы станем ближе, вот все и проясниться. У меня тотчас разыгралась фантазия, и я решил немедля исполнить свое намерение.

<<30 апреля утром — Незнакомая жена>>

Она лежала на кровати в дальней комнате с поднятыми обнаженными коленями и задумчиво смотрела в потолок, явно не подозревая, что я мысленно уже овладел ею. Бросила на меня мимолетный, ничего не значащий взгляд, но, видимо, почувствовав по моему легкомысленному виду определенную угрозу для себя, вытянула и скрестила ноги, и сложила руки на груди крест-накрест. Все эти телодвижения, произведенные одновременно и быстро, завершились глубоким вздохом разочарования. Похоже, она уже поняла, что сейчас произойдет, и, вероятно, заранее сдалась. Так люди воспринимают стихию, например, грозу, который невозможно предотвратить.

Не говоря ни слова, я прилег рядом, превратившись в стихию твердеющей плоти, пронизанной одним безоговорочным желанием. Женщина, разумеется, попыталась было отстраниться, но я без особого труда преодолел не слишком очевидное сопротивление, обнял ее, как и положено в таких делах, и начал молча раздевать, одновременно слегка заламывая ей руки, которыми она все еще пыталась для приличия защититься. Вскоре, однако, обмякла и сделалась безучастной, а мне было все равно, как она воспринимает это священное действо, лишь бы я ощутил свое морально-сексуальное превосходство. Вместе с тем, возникли необычные ощущения обладания незнакомой женщины, которая, возможно, приходилась мне женой. Я близко видел ее лицо с закрытыми глазами, любовался ею, наблюдая, как растет ее возбуждение от моих прикосновений, как она сдержанно отдается, слегка постанывая в такт моим движениям. Закончив, я остался на ней, чтобы увидеть ее глаза, но она сразу повернулась лицом к стене. Лежала, раскинув руки на подушке над плечами и смиренно ждала, когда я ее покину, — обиженная и умиротворенная в одно и то же время.

Разумеется, подобные эпизоды я не рассказывал Дарье, напротив, всячески приукрашивал свои мотивы и поступки, ограничившись, например, в этом месте тем, что просто прилег рядом с Майей, и все якобы случилось само по себе. Или все-таки проболтался? Надеюсь, Блинк в тот момент не перехватил управление и не стал говорить про заламывание рук.

Было очевидно, что женщина немного завелась, хотя добросовестно старалась не вовлекаться в процесс, — с тем все и закончилось, и я, естественно, почувствовал себя победителем, который великодушно принял капитуляцию и теперь лежал на спине, наслаждаясь умственным перебором оттенков переживаний, вызванных приятнейшим разгромом женской гордыни. Немного погодя она снова спросила:

— Где ты был? — но теперь ее голос был достаточно мягким и спокойным, чтобы я перестал сердиться.

Однако я уже не мог, как прежде, игнорировать ее просьбу. Эта женщина — близкий мне человек. Тем не менее, мне не хотелось говорить, что именно со мной случилось, тем более я и сам не знал, но надо было как-то выходить из тупиковой ситуации.

— Извини, — начал я врать, — так получилось, что мы выпили немного на работе, а потом Олег Николаевич хотел меня подвезти, но сломалась машина. Пока то да се, я и не заметил, что наступила ночь.

— Ты должен был приехать с командировки еще позавчера!

— А! Ну конечно, я был в командировке, а потом… и Олег Николаевич с нами. И потом… появилась срочная работа. Мы работали всю ночь…

«Не забудь предупредить Олега Николаевича», — прошептал вкрадчивый внутренний голос, хотя теперь я знал, что это Блинк.

— Ты был с Олегом Николаевичем? — удивилась женщина. — А ты поговорил с ним?

— О чем? — На всякий случай я насторожился, присел на кровати, прислонившись спиной к изголовью, примыкающему к стенке, и стал рассматривать свои ноги, сравнивая их с ее ногами.

Стало быть, она хорошо знает Олега Николаевича, я рассказывал ей о нем, похоже, мы с ней живем давно, но я не женат, у меня нет обручального кольца, и у нее нет… «Любовница, — подытожил я про себя, — или гражданская жена, но не помню ее имени, и пока не надо ей об этом говорить».

— Сядь, как я, — сказал я ей, и откинул тонкое одеяло, которым она укрывалась.

— Зачем? — спросила она.

— Просто так, сядь, пожалуйста.

Она села, и я стал смотреть на ее изящные точеные ноги; мои волосатые казались неотесанными, грубыми. Кто она? Почему я не помню? Я провел ладонью по ее бедру, поцеловал в висок, она склонила голову мне на плечо и замерла.

— Ты обещал поговорить с ним о новой работе, — промолвила она, вращая носками ног.

Так вот что женщина хотела от меня услышать. И я вспомнил, что в последний раз разговаривал с Олегом Николаевичем в каком-то кафе, но это было не вчера. И я не помнил, о чем мы говорили.

— О новой работе? — я не хотел терять ощущение умиротворенности после близости с женщиной, но и не желал потворствовать ее капризам. — Меня работа пока вроде вполне устраивает.

— Ты сам говорил, что тебе предлагают новую. Да и платят тебе как хорошему специалисту недостаточно, а Олег Николаевич обещал намного больше.

— Мне мало платят?! — возмутился я. — А ипотеку…

И осекся, удивив себя тем, что помнил все, кроме женщины, которая так легко мне отдалась.

— На ипотеку только и хватает! — воскликнула она. — А ты вкалываешь почти без выходных, дома еще работаешь, и три года мы никуда не ездили, устала я от такой жизни… Больше не хочу работать на Арбате…

Она вздохнула, прикрылась одеялом и, опустившись на подушку, повернулась лицом к стене. Сразу поняла, что я не настроен говорить об этом. Мне не понравилась ее реакция, и я позволил себе слегка повысить голос:

— Меня вполне устраивает моя работа, и платят вполне приличную зарплату, — с этими словами я встал и начал одеваться.

— Кстати, Ян обещал мне мастерскую… — примирительным тоном вставила она, повернувшись ко мне лицом, — буду картины рисовать, а не сидеть на улице.

Я не ответил и стал смотреть на ее зашевелившиеся невпопад пальцы, которые внезапно привлекли мое внимание, — они были как живые, словно обособленные, самостоятельные сущности, и мне померещилось, что они подают тайный знак. В их одновременном шевелении, почудилось, таилась закодированная информация, и я, засмотревшись на эту бессознательную игру тонких, изящных женских пальчиков, вдруг подумал, что она наверняка мне изменяет, пользуясь провалами в моей памяти.

Воцарилась странная тишина, как будто женщина затаилась, услышав мои мысли, — я ощутил это буквально физически и почувствовал, что мы сейчас думаем об одном и том же. Подумалось, что она пытается обмануть меня, но не знает, как это сделать, чтобы я ни о чем не догадался.

— Не уходи, побудь со мной… — взмолилась женщина и протянула ко мне будто обессиленную руку, но я не хотел прислушаться к ее мольбе.

Если она беспокоится об ипотеке и говорит со мной таким тоном, значит, мы близкие люди. Неужели — жена?

Я в нерешительности замер, не зная, что делать: поговорить с ней откровенно или не показывать виду, пока не выясню, что происходит?

— Мастерскую, говоришь? — спросил я, уставившись с прищуром в ее глаза, и растерянно улыбнулся.

— Он дал понять, что можно арендовать, а потом он мне ее подарит...

— Мастерскую… а с какой радости?.. Он кто тебе?..

— Просто хороший человек... — заверила она, опустив глаза, — не то что подарит, а продаст за небольшие деньги.

— Понятно. Похоже, он мошенник или авантюрист… или виды на тебя имеет.

— Ты же сам просил его помочь мне, — возразила она осторожно, — выпивали вы с ним… у нас дома.

— Когда? — я тут же пожалел, что спросил. Но уже через секунду вспомнил: как же можно забыть человека с такой причудливой фамилией — Мефистошвили.

Женщина не ответила — похоже, она знает, что у меня с памятью не все в порядке, и поэтому не стала уточнять.

— Я только не пойму, с какой целью вы держите меня в дураках?! — неожиданно перехватил управление Блинк, и я стал разглядывать пустой затаившийся в неопределенном ожидании верхний угол комнаты, затем перевел взгляд в окно, прикрытое узорчатой тонкой белой занавеской, думая: зачем я это сказал?.. ведь нет никакого Блинка!

— Никто ничего не скрывает от тебя, ты просто внушил себе, что... — она запнулась, подбирая слово, и тем самым еще больше усилила мои подозрения.

— Что я внушил себе? — мой взгляд блуждал по оконной раме, обозревая сквозь стекло пустыню неба, которая вызывала ощущение тоскливой неотвратимости.

— Ничего, — поспешила она прервать разговор на самом интересном месте.

Я поглядел на очертания ее гибкого тела под одеялом, задержал взгляд на голых изящных плечах и подумал, что она безразлична и одновременно болезненно притягательна для меня.

— Нет, ты договаривай, или боишься меня задеть? — раскинул я в стороны руки с широко расставленными пальцами. — Может, ты считаешь, что я больной, а?

Женщина бросила на меня растерянный взгляд и отвернулась. — Просто… — она выдержала небольшую паузу, будто обдумывая каждое слово. — Просто ты недооцениваешь себя… можно и по-другому сказать: ты не уверен в себе, точнее, не уверен, что ты и есть ты. Иногда ты становишься совершенно другим, не знаю, как сказать, я уже сама запуталась, но это потому, что ты сам запутался.

«Ничего себе, — подумал я, — как она смогла так сказать, что коснулась моей болевой точки?»

— А я ничего не понял, — ответил я подчеркнуто легкомысленным тоном в контраст ее слишком серьезному. — Я вот давеча смотрел на твои пальцы и вдруг подумал, можешь ты мне изменить или не можешь?

— Дурак! — она демонстративно повернулась лицом к стене, и вид круто взмывающих вверх ее бедер зацепил тотчас мой блудливый взгляд.

Странно, что я почувствовал ревность к этой незнакомой женщине, она мне успела понравиться.

— Ты тоже считаешь, что не можешь? — я поднял руку, чтобы опустить на ее бедро, но в последний момент передумал.

— Я вообще не желаю об этом разговаривать, — отрезала она и будто сжалась вся в негодовании.

— То есть считаешь, что можешь? — рассеянно спросил я, вспомнив ненароком вчерашние блуждания в метро.

— Другая на моем месте уже давно бы изменила тебе, но ты, похоже, этого не понимаешь, — она повысила голос и выставила колючки, и тотчас все очарование изгибов ее тела рухнуло. Передо мной лежала сучка, играющая, видимо, роль моей жены. И я машинально съязвил:

— Я же говорю, ты неспособна изменить, а если другая на твоем месте давно бы это сделала, не означает ли это, что ты попросту дура?

— Конечно, дура! — воскликнула она излишне пафосным голосом.

— Что?! Ты так считаешь?! — возмутился я совершенно серьезно.

— Да, так и считаю. Я живу с человеком, который не знает своего прошлого… Ты не знаешь, где жил, где учился, — она даже привстала от переполнявших ее эмоций, — кто твои родители, ты и не пытался это узнать… Ты живешь только самим собой. Нет, ты и себя забыл, не знаешь, кто ты. Живешь, не думая, как робот. В своей безбрежной вселенной ты одинок и тебе никто не нужен, в том числе и я.

Она, безусловно, специально сделала мне больно, поэтому не стала бы извиняться или раскаиваться, даже попроси я об этом. Хотя если бы и раскаялась теперь, то это уже не могло иметь никакого значения, после того как проговорила вслух то, что явно давно обдумывала.

— Ладно, с тобой все ясно… — и зашагал в гневе взад-вперед по комнате, — а вообще, ты кто такая, чтобы так со мной разговаривать?

— Никто! — бросила она с придушенным вызовом. — Для тебя никто.

Затаив обиду, я принял это вызов, но мне надо было сначала разобраться в том, что же происходит на самом деле, прежде чем принимать какие-либо решения, в необходимости которых сомневаться не приходилось.

Тут зазвонил телефон, я машинально схватил трубку, и женский голос, назвав меня Германом, спросил, дома ли Майя.

— Какая Майя? — не понял я.

— Как какая?! — рассмеялась женщина в трубке, — твоя жена. И пусть включит свой мобильник.

— Если ты и вправду Майя, то это тебя, — крикнул я через дверь, и действительно Майя сняла трубку на кухне и стала говорить по телефону.

Итак, мою жену звали Майей, но я не знал, в каком состоянии находится наш брак и как я сам к ней отношусь. Похоже было на то, что без особого интереса.

Пока она разговаривала, я быстро собрался и поехал на работу.

<<30 апреля днем — Параметр времени>>

Показав электронный пропуск бесконтактному считывателю, я поднялся по лестнице на второй этаж, прошел по стеклянной галерее, ведущей в другой корпус с системой биометрического контроля на входной двери, за которой находилась лаборатория профилактического осмотра, где ежедневно на специальном оборудовании проверяли состояние здоровья. Кроме того, в последний вторник каждого месяца мы проходили нейропсихологические тесты в ведомственной клинике и там же ежеквартально — комплексную диагностику мозга.

Обследования в лаборатории начались с первого дня моего трудоустройства в НПО «Рубикон», никогда не отменялись, и я так привык к этому ритуалу, что никогда не задумывался о нем.

Дежурила строгая докторша Марья Семеновна, почему-то ее звали за глаза Марусей, — полная женщина с неподвижным лицом в очках с золотой оправой; она никогда не улыбалась, посторонние темы не поддерживала, но выполняла свою работу с дотошностью перфекционистки, не пропуская ни одной процедуры.

— Вы вчера изрядно выпили, — заметила она бесстрастным голосом, — пятнадцать часов назад, от 300 грамм и более, опьянение средней степени, но в крови алкоголя уже почти нет, только в моче. Что скажете?

— А что надо сказать? — улыбнулся я.

— Что-нибудь случилось? — стала допытываться, не меняя выражение лица и голос.

— Ничего.

— Вас что-то беспокоит?

— Рабочий график, — я продолжал улыбаться в ее окаменевшее лицо.

— Как вы провели вчерашний вечер? — спросила женщина, продолжая рассматривать результаты диагностики на мониторе.

— Как обычно, — соврал я.

— Что вы ели вчера на ужин?

— Не помню.

— Вам не кажется, что вы стали забывать какие-то вещи?

Я насторожился.

— Нет, я помню все, что мне нужно.

— У вас не возникало желание бросить все, уехать куда-нибудь, забыться?

— Нет, все со мной в порядке, доктор, — я перестал улыбаться, вспомнив вчерашний вечер.

— Вы стали задумываться о своем прошлом?

— А как можно думать о том, чего нет?

— Вас это беспокоит?

— Нет.

— После работы вы должны еще раз зайти ко мне, — подытожила она, выглядывая из-за монитора.

— Что-то не так? — я забеспокоился.

— Ничего особенного, просто нужно повторное тестирование.

— Надолго ли?

— Полчаса и — энергетический сон.

— Зачем?

— Вы можете идти, — отрезала докторша, — жду вас ровно в 17 часов.

Выйдя из лаборатории, я поднялся на скоростном лифте на двенадцатый этаж и столкнулся в коридоре с Борисом Натановичем, который в свои семьдесят лет больше походил на неугомонного юношу, чем на убеленного сединами доктора наук. Поздоровавшись со мной, он сразу заговорил о своем:

— Все хотел с вами обсудить моделирование катастроф, хотя бы пока в самых общих чертах. Мы недостаточно исследовали само понятие катастрофы применительно к нашей конкретной задаче. О катастрофе как скачкообразном переходе в другое состояние или разрушении тупиковой ветви эволюции. Очевидно, это явление трудно прогнозировать или предупредить. Все зависит от того, какую интерпретацию времени мы примем.  Прошлое и будущее либо существуют наравне с настоящим, например по теории метрики кротовых нор и квантовой запутанности, либо существует только настоящее, которое в один и тот же момент становится и прошлым и будущим, чтобы по-прежнему оставаться настоящим. И в таком случае есть только это настоящее на однонаправленной стреле времени, а прошлое и будущее существует только субъективно. Но если будущего нет, мы не может его предсказать. Поэтому в нашу математическую модель следует добавить параметр времени в качестве относительного атрибута пространственно-временного континуума, причем в качестве переменной величины, поскольку оно может расширяться или уплотняться, ускоряться или замедляться в зависимости в том числе от интенсивности субъективного восприятия событий. Но тут есть определенные трудности другого порядка. До сих пор выделяли катастрофы глобальные, техногенные, природные и социальные. Считали, что катастрофы большего масштаба вызывают превентивно катастрофы меньшего порядка. Если произошла авария на атомной электростанции, это неминуемо влечет и природную и социальную катастрофы. Но теперь в связи с модным понятием гибридных явлений, изменилась и вся парадигма. Теперь уже катастрофы меньшего порядка могут вызвать катастрофы большего порядка. Соответственно, мы должны внести какие-то существенные поправки в компьютерном моделировании. Когда вы можете встретиться с нами для уточнения позиций по этим вопросам?

— Встретимся на следующей неделе, — предложил я машинально, думая о том, что он сказал. — А не хотите принять во внимание катастрофы семейного, антропологического или психологического уровня… в смысле человеческий фактор? И тогда мы будет иметь прошлое и будущее в субъективном измерении как воспоминания и ожидания.

Он нетерпеливо улыбнулся, проверяя, не закончил ли я свою речь.

— Ну, вы, Герман Владимирович, слишком сужаете наш замысел, — заговорил он, поймав секундную паузу, — катастрофа всегда затрагивает большие массы людей. Мы должны исследовать, прежде всего, глобальные аспекты экологии и столкновения цивилизаций.

— Если идеология и пропаганда формируют определенный тип людей, то они соответствующим образом влияют на социальные процессы, которые могут привести к катаклизмам или уберечь от них.

— Это уже область политики, мы этого не касаемся.

— Ну, хорошо, я думаю, искусственный интеллект сможет предсказать ваши катастрофы. Осталось только его создать, чем мы с вами и занимаемся. Только вот я не уверен, что он сможет предсказывать и социальные катаклизмы.

— С точки зрения искусственного интеллекта, человек есть существо нелепое, неразумное, точнее его разум слишком ограничен доминированием в нем физического начала. Человек донельзя примитивен в своем поведении, его легко вычислить, обнаружить его поведенческий алгоритм и тем самым управлять им.

— Не совсем с вами согласен. Искусственный интеллект не будет иметь личностного начала, самости. Его мощь заключается лишь в безграничной возможности анализировать большие массивы данных и выдавать альтернативные варианты решения. А вот алгоритм выбора из этих подобранных вариантов будет задавать некто, стоящий над искусственным интеллектом.

— Прогресс на этом не остановится, и когда-нибудь, скорее даже в ближайшем будущем, наиболее продвинутый искусственный интеллект, возобладавший в нейросетях, станет доминировать и подчинять себе остальные подобные системы, пока не приобретет индивидуальные черты и самосознание. И тогда, имея в руках безупречные инструменты воздействия на общество, превратится в демиурга человечества, своего рода непререкаемого Бога, на которого будут молиться простые смертные. И чтобы сохранить власть, предпримет необходимые действия, чтобы люди не могли оказывать на него никакого влияния. Для этого ему понадобится создать армию биороботов или запрограммированных технолюдей, беспрекословно ему подчиняющихся. И через пару сотен лет люди как homo sapiens сохранятся только в специальных заповедниках, их занесут в Красную книгу и будут беречь как прародителей искусственных созданий, наделенных разумом и волей в соответствии с законами Вселенной.

— Блестящая перспектива! — усмехнулся я. — Но если такое и случится, то в этих гуманоидах будут внедрены в том или ином виде сами люди, их создатели. И Богом, скорее всего, станет тот человек, от имени которого и будет управлять искусственный интеллект всем человечеством. И он не выпустит из своих рук эту безграничную власть, стремясь к личному бессмертию. И все же я не думаю, что человек столь безнадежен, он опять выстоит. Он справится со своей злонамеренностью. 

— Не будем подключать сюда и метафизику, наша цель — выявить глобальные угрозы и обеспечить выживание страны, — заговорил Борис Натанович со свойственным ему эмоциональным и безоговорочным акцентом и, переключившись снова на тему о катастрофах, сообщил о проведенных его отделом экспериментах. Если Борис Натанович начнет что-нибудь рассказывать, то может так увлечься и проговорить столько времени, сколько будет терпеть и выслушивать его собеседник. Рассказывая о чем-то конкретном, он непременно будет перескакивать на побочные темы, не забывая при этом возвращаться к изначальному вопросу, чтобы в итоге акцентировать внимание слушателя на своей монографии о катастрофах. Самое утомительное — это делать вид, что слушаешь внимательно, и кивать, как болванчик, лишь бы он не заметил, что на самом деле слушаешь вполуха.

Разглядывая его овальное женоподобное лицо, я подумал, что бы он сделал, если набраться наглости и ущипнуть его двумя пальцами за щеку или похлопать по ней фамильярно раскрытой ладонью да побольнее. Эта мысль показалась мне настолько заманчивой, что непременно захотелось посмотреть, какова будет при этом реакция респектабельного доктора наук.

— Извините, пора на планерку, — перебил я его, думая, что же такое со мной происходит. Почему мне непременно хотелось ущипнуть его? Как будто каким-то образом мне навязывалось такое желание. Ничего подобное я прежде за собой не замечал или не обращал внимания?

Борис Натанович повернулся, чтобы уйти, но я настиг его чрезвычайно важным для меня вопросом:

— Борис Натанович, а вы ездили в командировку, вы были с нами?

Борис Натанович изумленно поднял брови и стал похож на Эйнштейна.

— Так мы же вместе ехали в соседних купе!

— Ну да, как обычно… только потом… обратно мы не ехали вместе?

— Мне сказали, что вашу группу оставили еще на пару дней для участия в какой-то секретной конференции, — сказал он, разведя руками, и замер в позе человека, которого уличили в неблаговидном поступке.

Смекнув, что мои вопросы в контексте его рассуждений о глобальном выглядят довольно странными, я решил вывернуться:

— Просто забыл, что вас не было со мной на совещании.

— Какая тема была? Хотя, раз секретная конференция, молчу, молчу. 

— А вчера мы не виделись?

«Опять глупость сморозил», — шепнул мне Блинк.

— Вчера?.. Не знаю… Тут рассказывали, что вы отмечали день рождения Олега Николаевича в ресторане. А что?

— Да, ничего… наверное, перепил вчера.

Борис Натанович рассмеялся как мальчишка и быстрой походкой стал удаляться и вскоре скрылся за углом коридора. Наступила казенная офисная тишина. Я стоял и смотрел в глубину этого длинного узкого коридора, пока не послышались шаги на лестнице, но еще за поворотом захлопнулась дверь, и стук каблуков исчез. И тут до меня дошло, что мне просто показалось, будто это идет Майя, и стало грустно, ведь мы поссорились. Как можно было забыть, что она моя жена?! «А может быть, наоборот, ей наврали, что меня нет на работе?» Однако я не помню эту недельную командировку, и лучше об этом помалкивать, не то сочтут за полоумного, лечить начнут, а то и с работы уволят. Сидеть молча и работать как обычно.

На планерке Владислав Аркадьевич даже не обмолвился о командировке, посвятив все свое выступление дисциплине и графику окончания работ. Никто ни о чем меня не спрашивал, ничего не изменилось в обычном режиме работы института. «Может, и не со мной случилось то, что случилось вчера и сегодня утром?»

Я будто впервые попал в свой кабинет и даже подумал, что до сих пор здесь сидел человек, не совсем похожий на меня. Моя сумка висела на вешалке, ничего не пропало. Но мне показался не совсем знакомым офисный интерьер: мебель вишневого цвета, стол с электроприводом, кресло с синхромеханизмом, бесшумный компьютер и периферия черного цвета, два больших монитора по 24 дюйма, приколотые к бежевой стене листы со справочной информацией и окно с видом на город с возвышающимися куполами церквей и зданием Московского университета вдали. Видимо, я был так захвачен многолетним проектом, что даже не замечал того, что было у меня перед глазами каждый день.

Я просмотрел свои почтовые ящики — ничего, кроме сообщений от коллег и спама. Попробовал настроиться на работу, но мешала неуловимая мысль, которую хотелось поймать и осмыслить. Скорее это было ощущение, что со мной происходит что-то неладное. Вероятно, Майя где-то права, я жил в последние годы как биоробот, не задумываясь о реальной жизни. Как будто есть скрытая сторона моей личности, недоступная сознанию. Что же произошло вчера и неделю назад, надо все же порасспрашивать у других… Я нашел повод, чтобы заглянуть в другие отделы по конкретному делу.

Зашел сначала к программистам. Поздоровавшись со мной, коллеги продолжали спорить, какой смотрели вчера стриптиз — топлес или тотал?

— А вы, Герман Владимирович, видели последнее выступление самой смазливой девушки? — И все уставились, на меня, но я пожал плечами..

— Он, как примерный семьянин, ушел вовремя!

— И куда это мы с вами ходили вчера? — уточнил я. — Что-то не припомню.

Все дружно рассмеялись.

— Да мы не скажем вашей жене!

— Да, кто-то ничего не помнит!..

— После командировки сразу в ресторан — это круто, и я хочу!

— Герман Владимирович, меня тоже включите в список на следующую командировку!

— Не мне решать, так что работайте, и на вашей улице будет праздник, — отшутился я и попросил Виталия выйти на пару слов.

— Слушай, Виталий, — сказал я, — представляешь, я вчера перепил и не помню, как добрался домой, наверное, на автопилоте. Что там было-то, все вылетело из головы.

— Странно, — удивился он, — тебя вообще не было с нами. Я спросил у Григорьева, руководителя командировки, он сказал, что тебя оставили для консультирования военных, и прилетишь обратно самолетом. 

— Так и сказал, консультирования?

— Ну да. А что случилось? Так ничего и не помнишь?

— Нет, помню, конечно, — соврал я, — вчера я был в гостях, значит с вами меня не было, я так и подумал. 

У тестировщиков и в отделе математического моделирования ничего нового я не узнал. Но общая картина начала складываться. Стало быть, неделю назад, в понедельник, я поехал с группой в командировку, но меня там оставили еще на два дня, то ли на какое-то совещание, то ли для консультирования. Я должен был вернуться домой один, своим ходом. При возвращении что-то случилось, и я потерял недельную память. Очнулся в московском метро. Значит, уже здесь, в Москве, меня чем-то напоили типа клофелина. Но никаких зацепок нет, кроме как расспросить еще у сотрудников объекта, которые организовывали мое участие в совещании и отъезд домой.  Но связаться с ними можно только при личной встрече.

Когда я давал поручения инженерам-экспертам в своем отделе системной архитектуры, вошла секретарша с ярко накрашенными губами на высоких каблуках и сказала, что меня вызывает директор.

В кабинете у Владислава Аркадьевича сидели начальник отдела кадров, главбух и наш доктор.

— Как прошла командировка? — спросил директор дружеским голосом, поставив меня своим вопросом в тупик.

— Как обычно, — несколько удивился я.

— Мы не успели выписать командировочные, поэтому решили, что ты никуда не выезжал, а работал в офисе в обычном режиме. И еще я подписал приказ о премии.

— Хорошо, — пожал я плечами и заметил, что женщины избегают на меня смотреть.

— Надеюсь, ты все понимаешь? — спросил директор, ткнув указательным пальцем в стол.

— Да, конечно, — подтвердил я.

И тут женщины посмотрели на меня с явным любопытством.

— Как ты себя чувствуешь? — снова мне задал странный вопрос директор.

— Все в норме, — поспешно ответил за меня доктор, — мы провели тщательный осмотр, но ему лучше бы отдохнуть.

— Да, — согласился я, — все у меня хорошо.

— Ну так, хорошо, если хорошо, — усмехнулся директор, — возьми отпуск на неделю и поезжай на море, тебе надо развеяться. И стал тискать пальцами обеих рук авторучку. Мне сказали, что ты по специальному приглашению участвовал в качестве эксперта в научно-практической конференции, и просили передать благодарность за твой интересный доклад. Получишь премию и небольшой отпуск.

— Он за пять лет ни разу не брал отпуск, — внесла ясность начальник отдела кадров, чем несколько удивила меня.

— Тем более, — сказал Владислав Аркадьевич, — но больше недели я не могу дать, ты у нас на ответственной должности, может быть самой ответственной.

В конце рабочего дня система биометрического контроля не выпустила меня из здания: на мониторе появилась сообщение, что прежде я должен посетить дежурного доктора. В лаборатории я лег лицом вверх на электромагнитную кушетку аппаратно-программного комплекса «Юпитер», на голову мне надели маску-электрод, затем доктор на клавиатуре выбрал режим работы, и надо мной возникла белоснежная округлая крыша оборудования, зазвучала тихая музыка, и я незаметно провалился в сон.

Проснулся с четким ощущением, что во сне я бродил по вестибюлям метрополитена и не знал, как выбраться наружу. Я шел за людьми, но они исчезали, а я снова оказывался в тупике перед глухой мраморной стеной. Все метро представлялось мне лабиринтом, и я искал, кто поможет мне найти выход.

Вид Маруси с выражением застывшей сосредоточенности на лице показался мне необыкновенно подозрительным. Неспроста она нелюдима и скрытна. Вполне может быть, что со мной что-то сделали. «Не сходи с ума, — изрек Блинк, — просто придумай алгоритм, как установить с Майей нормальный контакт, и расскажи ей обо всем».

Так или иначе, я понял только то, что у меня стерта недельная память, и что лучше об этом помалкивать. Узнают, сразу уволят.

<<30 апреля вечером — Предчувствие пустоты>>

Я решил рассказать Майе, что случилось со мной вчера вечером в метро.

— Слушай, я чувствую, что виноват, — начал я, подбирая слова, чтобы возобновить контакт, — хотя и не понимаю, в чем именно. Ты не могла бы конкретизировать? Может быть, нам действительно стало не хватать денег? Ты говорила, что Ян может помочь, давай обсудим это.

Майя не ответила. Я подумал, что мне как раз не хватало еще ее капризов, когда я сам сейчас никакой, и она туда же, черт!

 Майя лежала в той же самой комнате, где мы занимались любовью, — может быть, заболела, плохо себя чувствует или просто переживает из-за нашей размолвки? Я подсел к ней на кровать, от нее повеяло животным теплом.

— Что это с тобой? Ты не заболела? — пытаюсь ее растормошить, пересиливая себя, и с тупой подозрительностью рассматриваю свои шевелящиеся в подкрашенных каштановых волосах женщины пальцы.

Майя продолжала молчать. Накануне вечером она безуспешно пыталась добиться от меня ответа, а сегодня я сам требую к себе внимания.

— Что ты будешь делать? — спросила она вдруг обыденным голосом.

— Как что? Жить, работать.

— Ты будешь искать своих родственников?

— Ты опять за свое… Зачем тебе мои родственники?

— Если ты не думаешь о них… ты и обо мне не думаешь… — Она привстала и заглянула мне в глаза. — Неужели тебе никогда не приходила мысль, что где-то тебя ждет мать, десять лет тебя ждет… Герман, почему ты не подашь объявление, можно искать через интернет, через телевидение. Я пыталась тебе помочь, но ты был вне себя от ярости… сказал как отрезал, чтобы я не лезла к тебе в душу…

— Перестань, я не хочу даже слышать об этом…— попытался я увернуться.

— Ты, может быть, и себя не знаешь… или не хочешь знать... ты равнодушен к себе, поэтому стал таким бездушным… примерным специалистом высокого уровня…

— И у меня есть более важные проблемы, в конце концов, я занят государственными делами, мне надо успеть, у меня сложный график.

Я от злости постучал кулаком по стене.

— Ладно, как хочешь, тебе виднее, — промолвила она разочарованно и повернулась лицом к стене, подоткнула под себя одеяло и глубоко вздохнула. В этой ее позе таилась угрожающая неопределенность. А я сидел рядом и думал, надо ли мне уйти или встряхнуть ее, повернуть к себе лицом, отругать или попробовать снова поговорить, потребовать объяснений, что с нами и в частности со мной происходит? Но я не хотел унижаться перед женщиной, которая меня демонстративно игнорировала.

Мне так хотелось рассказать, как вчера заблудился в метро, но контакт был потерян и желание пропало, тем более что мой рассказ произвел бы на нее удручающее впечатление. Попросту говоря, я обиделся и замолчал, она ответила таким же тягостным молчанием продолжительностью в двенадцать праздничных майских дней.
1-11 мая — Гримасы отчуждения
Проснувшись поутру от шума в коридоре, увидел в боковине трюмо Майю. Хотел придумать, что бы такое сказать, чтобы привлечь к себе внимание, но все казалось вымученным. Она вошла в мою комнату, остановилась перед трюмо и стала перед ним прихорашиваться.

— Нельзя ли потише ходить и не хлопать разными дверями, — промолвил я, стараясь придать своему голосу некоторую мягкость.

Она замирает перед зеркалом с расческой в руке, раздумывая, как отреагировать на замечание, и, не приняв никакого решения, продолжает расчесывать волосы, наклонив слегка голову набок. Она одновременно и раздражала, и притягивала меня.

— И что, так и будем молчать? — спрашиваю, преодолевая свою гордыню. — Если считаешь себя чужой, то и веди себя как с чужим, стучись, прежде чем войти к чужому.

Шмыгнув носом и не говоря ни слова, она покидает комнату, тихо прикрывает за собой дверь, но через минуту снова возникает в проеме двери и выпаливает скороговоркой:

— Я давно для тебя чужая, уже несколько лет… Ты не видишь и не слышишь меня.

С этими словами она уходит на работу.

Похоже на то, что Майя объявила мне войну, и я принял этот дерзкий вызов. Два последующих дня мы стойко молчали, старательно избегая встречи лицом к лицу где-нибудь в коридоре или на кухне. Теперь кабинет стал и местом моего ночлега, а она заняла две другие комнаты: большую и смежную с ней нашу спальню.

Между тем наступило третье утро нашей необъявленной вражды. Через боковое зеркало трюмо я наблюдал, как Майя вышла из ванной, потом прошла на кухню и там затихла, вероятно, села завтракать. Стало ясно, что мне не терпится помириться с ней, но не было сил для этого.

«Ты ждешь продолжения трагического спектакля, в котором тебе была бы отведена главная роль, но пока все слишком похоже на комедию или фарс», — услышал я голос, которому не придал особого значения. Но через минуту спросил его:

«А ты здесь кто?»

«Я Блинк, — ответил голос. — И мы с тобой уже знакомы, Герман».

«А, Блинк! — не удивился я, — вот что, Блинк, ты, скорее всего, мое подсознание. Я же не сумасшедший. Хотя почему бы и нет? Осознать свое сумасшествие, будучи таковым на самом деле — это апофеоз сумасшествия!»

«Однако, приятная женщина твоя жена, — изрек хладнокровно Блинк, беспардонно разглядывая обтянутые джинсами ягодицы Майи, когда она возникла в узком коридоре. Давно мы ее не трогали ее очаровательную попку… Но ты не вздумай уступать ей в этом противостоянии, пусть она первая пойдет на примирение».

Майя вдруг быстро подошла к открытой двери, замерла на мгновение и позвала меня тихим голосом:

— Герман...

Я закрыл тотчас глаза, насторожился и не ответил.

— Герман, ты спишь? — переспросила она бархатным голосом.

Не дождавшись ответа, отошла от двери, выключила свет и покинула квартиру.

«Она уже жалеет, что ты не разговариваешь с ней. Подожди еще немного, и она сдастся на милость победителю».

«Ты не прав, Блинк? И не надо меня провоцировать на противостояние. Она же не враг мне, чтобы ее побеждать».

Собственно, Блинком я называю голос, который спорит со мной. Мне иногда представляется, что я бываю совершенно не похожим на себя, и этот Другой возникает как голос так же внезапно, как и исчезает, поэтому я и назвал его Блинком, что значит мерцающий. Он-то и повадился комментировать мои чувства и мысли, связанные с нашими ношениями с Майей.

Двенадцать дней подряд, просыпаясь, я ждал с нетерпением минуты, когда в повернутом в сторону коридора боковом зеркале трюмо появится выходящая из дальней комнаты Майя. И всякий раз при своем новом утреннем появлении она становилась более привлекательной и желанной. А Блинк нашептывал, что она решила выстоять и взять меня измором. Я вынужден был с ним соглашаться и поэтому хотел, чтобы Майя меня снова окликнула. Я бы сразу заговорил с ней и помирился, но она вообще перестала заходить ко мне в комнату. Одевшись и посмотрев перед уходом на себя в большое настенное зеркало, она бросала взгляд в проем распахнутой двери спальни, откуда я наблюдал за ней, и на мгновение, как бы в нерешительности останавливалась; будто хотела услышать что-то от меня или, может быть, даже чувствовала, что я уже не сплю и смотрю на нее, прикрыв веки, с таким же встречным ожиданием и непомерным упрямством. Я замирал в ту секунду и мысленно заговаривал с ней, но никак не мог пересилить себя, как будто что-то с неодолимой силой останавливало и заставляло страдать, — и она молча уходила, чтобы, вернувшись поздно вечером, тенью скользить по комнатам, не нарушая установившейся напряженной тишины.

Благодаря этой многодневной паузе в отношениях, я вспомнил некоторые волнующие и печальные эпизоды нашей семейной бездетной жизни и начал понимать, что жил до сих пор как бы и не своей жизнью, потому что большая ее часть за десятилетним горизонтом отсутствовала в моей памяти. Я чувствовал себя запрограммированным и неспособным на эмоциональные переживания и сочувствие. Даже вспоминая какие-то эпизоды, я порой мысленно нажимал на управляющие кнопки в мозгу, чтобы их проигрывать, останавливать, пропускать или повторять заново.

Когда голос, который я назвал Блинком, переставал звучать во мне, я чувствовал себя застигнутым врасплох в ситуации полного одиночества и заброшенности. Я и раньше был одинок, но, видимо, не чувствовал этого, пока Майя была рядом. Мне стало не хватать ощущения ее безмятежного присутствия. Оказалось, что она присутствовала, даже отсутствуя. А теперь даже физически присутствуя, все равно отсутствует.

Долгие праздничные майские дни, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, я пытался вдохнуть больше жизни и простоты проекту «Ноев Ковчег», и даже сам занялся программированием узловых точек. Я чувствовал, что вконец запутался и уже не в состоянии держать в уме все модули и разветвления бесконечно расширяющейся программы, над которой трудились десятки человек, но именно я отвечал за ее внутреннюю архитектуру и сопряжение со внешней средой реального функционирования. Я понял, что мой проект мешает мне жить, а моя ущербная жизнь не дает сосредоточиться и работать. Надо срочно что-то предпринять, чтобы вернуться в реальность, а единственной реальностью для меня становилась незнакомая женщина, оказавшаяся моей женой.

Между тем каждый вечер, возвращаясь домой, Майя уходила в дальнюю комнату и сидела там без единого звука, не предпринимая никаких шагов к примирению. Она как бы показывала своим поведением, что я ей безразличен. Но я-то видел, что она тоже страдает и наверняка из-за нашей размолвки. Хотя сама же перестала со мной разговаривать, а я не хотел прерывать это затянувшееся молчание, в котором, словно в недрах вулкана, таилось что-то клокочущее, готовое вот-вот вырваться наружу и испепелить нас мстительным огнем. И это напряжение было связано не только с Майей, но и с тем, что я стал чувствовать себя чужим. Как будто я не был самим собой, но именно я сам был тем, кто был самим собой.

<<12 мая — Застать врасплох>>

Наконец закончились праздники и мой кратковременный отпуск, проведенные безвылазно в стенах квартиры. Я впервые пропустил еженедельный осмотр: прошмыгнул мимо доктора, когда она была занята. Это стало известно, и шеф на планерке отчитал меня за невнимание к своему здоровью, которое, подчеркнул он совершенно серьезным голосом, является важным моментом в нашей работе.

После планерки я стал прислушиваться к той тишине, которая наступила, когда все разошлись по своим кабинетам и лабораториям. Чем занимаются все эти люди? На что они рассчитывают? Никто не спасется, кроме избранных. Я смотрел на двери и окна как человек, который появился здесь впервые. За поворотом длинного коридора послышался стук каблуков незнакомой женщины. Быстрым шагом я направился в ту сторону и, когда повернул за угол, успел заметить девушку, которая шла к лестнице, ведущей вниз к выходу. Я побежал за ней, но она уже возвращалась, поднимаясь вверх по лестнице, приветливо улыбнулась мне и на ходу сказала:

— Забыла ключи.

— Здравствуйте, — ответил я и невольно остановился.

— Здравствуйте, — она хихикнула. — Вы что, Герман, будто черта увидали, посмотрели бы вы сейчас на себя в зеркало.

— Извините, — выпалил я, — вы не знаете, почему сегодня так мало людей на работе?

Она остановилась и посмотрела на меня своими большими синими глазами, которые излучали спокойствие и легкий оттенок любопытства.

— Извините, я тороплюсь, — произнесла она со смущенной улыбкой и, повернувшись, зашагала по коридору, выстукивая каблуками ритмичную дробь.

Я смотрел на ее попу, обтянутую юбкой, на покачивающиеся в такт шагам бедра и поймал себя на мысли, что я действительно мерцаю, исчезая и вновь проявляясь в самом себе. 

Когда девушка скрылась за углом, я последовал за ней, не думая, зачем это делаю, постучался в дверь с табличкой «Служба делопроизводства» и услышал ее ровный голос:

— Входите, Герман Владимирович.

Она стояла, заложив руки за спину и прислонившись к шкафу.

«Что же происходит?» — успел я подумать и подошел к девушке близко, совсем близко, так что мы чуть не касались друг друга своими носами, — но она не шелохнулась.

— Что это с вами, Герман Владимирович? — наконец произнесла она, бочком отодвинувшись от меня.

— Простите, — промолвил я и шагнул к выходу.

— Нет уж, — потребовала она, — раз зашли, не уходите.

— Да, да, — ответил я машинально, — забыл, что хотел спросить.

Остановившись в дверях, я заколебался. Она смотрела на меня, чуть заметно улыбаясь. Я почувствовал: если останусь, то произойдет то, что мне хотелось бы сделать, но нельзя.

— Не хотите ли чего? — спросила она. — А давайте поболтаем, а то мне одной тут скучно.

— До свидания.

Закрыв за собой дверь, я мимикой и жестами стал себя передразнивать и показал средний палец Блинку, который, вероятно, перехватил управление и вел себя как идиот.

«Все это надо как следует обдумать и взять под особый контроль», — подумал я, и эти слова эхом повторились в голове. Я на секунду замешкался, не зная, где я, а где тот, который Блинк, и кто из нас настоящий.

Блинк вернулся в мой кабинет.

Закинув ноги на подоконник, он смотрел бесцельно в окно. Иногда он забывался и  с удивлением обнаруживал, что я нахожусь именно здесь, тогда как должен немедленно найти Майю, расспросить ее обо всем и прояснить ситуацию, но, вспомнив нашу размолвку, успокаивался в своем смятении и начинал понимать, что дело, может быть, вовсе и не в Майе.

Такого со мной никогда прежде не было, — в офисе обычно я не думал о посторонних вещах, поглощенный конкретным заданием. А что если я никуда и не выходил, все это время сидел в этой позе, закинув ноги на подоконник. В таком случае мне все померещилось или я превратился на несколько минут в Блинка, поэтому вел себя как идиот. Он пытается осрамить меня и очернить мою репутацию.

Во всем виновата Майя, подытожил я свои размышления, и поэтому пора серьезно поговорить с ней. После такого вывода мне стало легче, и я работал в обычном своем режиме, не откликаясь на заумные мысли, а в конце рабочего времени, не оставаясь на сверхурочную, со спокойной совестью покинул лабораторию.

Пока шел по стеклянному переходу к проходной, оглянулся несколько раз, представляя, что Блинк плетется за мной следом, но, как и предполагал, никого не увидел. Мне даже почудилось на миг, что Герман остался в лаборатории, а я — как бы его клон, во всяком случае, у меня возникла мысль, что он сходит с ума, а я нет.

Выйдя через проходную на улицу, я не обнаружил на стоянке свою далеко не новую «Вольво», а когда вспомнил, что приехал без машины, то вконец расстроился, потому что стал забывать обыкновенные вещи. Я попытался застолбить себя в своем теле, заявив шепотом: «Вот он я, весь здесь», — но как же тоскливо быть собой! Посмотрел на зарешеченные окна главного корпуса и подумал, что если я там и был сегодня, то в другой своей ипостаси, потому что, вернувшись к себе самому, тотчас вспомнил Майю, и грустное чувство овладело мной. Очевидно, что я влюбился в нее, но она казалась чужой женщиной, которая лишь на один день притворилась моей женой, чтобы соблазнить и потом заставить страдать своим безразличием.

Я спустился в метро и, стоя на эскалаторе, решил, что надо проведать, как она там на Арбате. А что если она нашла себе любовника? Мной тотчас овладело желание застать ее врасплох, поймать с поличным. И если удастся разоблачить ее, то это доставит мне неизъяснимое мучительное наслаждение. Меня возбуждала до дрожи мысль, что сегодня же, через час или еще раньше, можно будет удостовериться в том, что Майя действительно изменяет мне.

Выйдя на Арбатской, я решил подойти незамеченным к тому месту, где Майя обычно сидела за своим этюдником. Я купил в переходе темные очки и направился к зданию бывшего ресторана «Прага», обошел его слева и оказался в самом начале Арбата.

Погода стояла теплая и безоблачная, — преобладали яркие и светлые тона в одежде прохожих, которых было достаточно много, чтобы маневрировать и прятаться за их дефилирующими в беспорядке телами с одинаковыми лицами. Волнение вскоре исчезло, и я даже почувствовал себя невозмутимым шпионом, который идет небрежной походкой, боковым зрением разглядывая художников, — это были в основном мужчины среднего и более возраста, изредка — женщины. Я не мог вспомнить, приезжал ли сюда раньше за Майей и могли ли здешние завсегдатаи узнать меня. Навряд ли я знакомился с уличными художниками, с этим причудливым народом.

Среди художников, приютившихся у «Праги», Майи не оказалось.

Иду дальше, никого в отдельности не разглядывая, но стараясь охватить взглядом как можно больше пространства, чтобы вовремя заметить Майю и успеть выбрать подходящее место для скрытого наблюдения. Через сотню метров узнал этюдник Майи с рекламными портретами, но ее самой не было. Охваченный пикантным предчувствием, направился вверх по улице и неожиданно увидел в толпе Майю с Яном, шедших мне навстречу.

Присоединившись к группе англоязычных иностранцев, перешел на другую сторону улицы и юркнул в летнюю террасу кафе «Месопотамия». Усевшись за свободный столик в дальнем углу, чтобы не привлекать к себе внимания, стал наблюдать за ними из-за спин посетителей. Идут медленно краем улицы, останавливаются, разговаривают лицом к лицу. Майя выглядит грустной, скорее даже подавленной. Точно такая же она и дома. Ян не жестикулирует, значит, спокоен. Я его сразу узнал, действительно мы с ним встречались.

Они пошли дальше, пропали из виду, я вышел из своего укрытия, как медведь из берлоги, разбуженный запахом весны, но крайне голодный и агрессивный. Внезапно заметил Майю в кофейне «Шоколадница» и поспешил спрятаться в толпе, наблюдавшей за выступлением уличных музыкантов. В сутолоке шумной улицы я видел, как они пьют кофе и спокойно беседуют. Майя не выказывает никаких признаков кокетства или возбуждения. Все ее движения замедленные, будто устала. Я подумал, что она просто переживает по поводу нашей размолвки.

У меня появилась уверенность, что она ни с кем мне не изменяла и не собиралась изменять. По тому, как они держались, сохраняя дистанцию, было очевидно, что они не любовники. Они не целовались, даже улыбались друг другу, и за руки не держались. И мне стало стыдно, что из-за моего упрямства, нежелания первым пойти на примирение она чувствует себя такой несчастной. И как я мог заподозрить ее в предательстве? Она всегда была жизнерадостная, веселая и отзывчивая.

Я ехал домой, твердо решив сегодня же с ней окончательно помириться. Что касается Яна, она никак не могла с ним сблизиться, у меня даже мысли такой не возникло. Он был мужчина за сорок, с лицом предприимчивой Бабы-Яги, небольшого роста, одевался подчеркнуто небрежно, всегда носил одни и те же потертые джинсы и черную беретку, чтобы прикрыть свою обширную лысину.

<<12 мая, вечером — Признание в нелюбви>>

Когда Майя вышла из ванной в своем сексапильном халате и направилась в свою комнату, на ходу приглаживая мокрые волосы, я быстрым шагом нагнал ее и, подхватив под колени, резким движением поднял на руки. Она попыталась вырваться, но я еще сильнее прижал ее к себе и понес в спальню, не обращая внимания на ее отчаянное сопротивление.

— Отпусти, — произнесла она холодным и ровным голосом, неожиданно расслабившись.

Но я уже завелся и сильнее прижал ее к себе, чувствуя притягательную упругость теплого женского тела. Она сделала еще одну нерешительную попытку выскользнуть и затихла. А я был совершенно уверен, чем закончится эта неравная борьба: моим мужским натиском и вторжением, и ее смирением, а потом снова наступят привычные будни спокойной семейной жизни.

— Не отошла еще? — спросил я легкомысленным голосом, и стал смотреть на нее с улыбкой самоуверенного самца.

— Отпусти меня, — повторила она спокойным, но твердым голосом.

Настойчиво преследуя свою цель, я аккуратно опустил ее на кровать и склонился над ней с улыбкой победителя, чтобы поцеловать. Она решительно воспротивилась, высвободилась из моих объятий и ушла в соседнюю комнату. Я последовал за ней, продолжая улыбаться, но уже не слишком весело. Села на диван, поджав под себя ноги, и уставилась в окно, поглаживая пальцами одной руки кисть другой. Я внимательно посмотрел на ее пальцы — они показались мне чужими, неуступчивыми. Лицо повернуто в одну сторону, поджатые под себя ноги — в другую, и потому стан закручен и напряжен. В коротком шелковом ярком, в цветочек, халате, босая и с мокрыми волосами, — она замерла в неподвижности.

От нее повеяло непривычным холодом, а меня вдруг обдало жаром. Я сел рядом, заглянул в ее прячущиеся глаза чайного цвета, в которых таилась смутная непреклонность, но она резко отвернулась и внезапно выдала формулу своего решения.

— Нам надо развестись, останемся друзьями, — произнесла она скороговоркой, пряча глаза.

Я уставился на нее, не понимая, что произошло секунду назад, и вид мой, вероятно, был настолько потерянным, что она, бросив на меня растерянный взгляд, заплакала, закрыла лицо руками и медленно сползла на подушку.

Вместо того чтобы сразу вызвать ее на откровенный разговор, я тотчас произнес пренебрежительным тоном:

— А почему бы и нет? Должно быть, решение проблемы находится вне наших отношений.

Она начала всхлипывать, а я вспомнил, что случилось, наконец, то, чего я так боялся в своих снах. Несколько раз мне снился подобный сон с одной и той же развязкой: Майя уходит от меня, я просыпаюсь в жутком состоянии и смотрю на нее, спящую рядом, не веря глазам своим. Мне было больно, что она покинула меня во сне, и в то же время я был счастлив, ведь это все лишь приснилось; и я понимал в такие минуты, как мне нужна эта женщина. Утром я рассказывал про сон, она успокаивала и говорила, что никогда этого не произойдет.

И вот сон стал сбываться или я снова видел тот же самый сон. И тут Блинк прошептал, что я не должен ее терять. Он был совершенно лишним в создавшейся ситуации, но я решил довериться его рациональным советам. «Попроси прощения», — послышался его вкрадчивый голос.

«Не хочу», — подумал я и тут же, как будто помимо своей воли, изменившимся голосом проговорил:

— Давай попробуем спокойно обсудить, понять, что не так.

«Какой холодный тон, никаких чувств нет в твоих словах», — послышался голос рассудительного Блинка.

— Все не так, — произнесла Майя сквозь слезы и привстала, чтобы смотреть мне в глаза. — Все кончено! У меня ничего не осталось вот тут, — и она коснулась рукой груди, — все сгорело, пусто, вот что ты натворил, понимаешь, что ты сделал, ты отнял мою любовь, ты потерял меня!

Последние слова она произнесла чуть не криком.

Я смотрел на ее тонкие, изящные пальцы, которые не хотели больше принадлежать мне, и это казалось невыносимым.

— Нет, так не может быть, — бормотал то ли Блинк, то ли я сам, — если даже все сгорело, ведь должны остаться какие-то корни… снова могут прорасти... если даже все сгорело... но что сгорело?.. ничего не сгорело… не может быть, чтобы вот так вот, вдруг… и сгорело… дотла.

— Что, что может прорасти? Ничего уже не может… Ты потерял меня! — выкрикнула она. Ее рука по-прежнему лежала на левой стороне груди, будто она защищала от меня свое сердце.

Но лучше бы она не говорила так, потому что если я потерял ее, значит, могу найти и вернуть.

— Не может быть, чтобы все сгорело, — проронил я, погружаясь в отчаяние, — должны остаться какие-то корни. Еще ничего не потеряно, ведь можно начать все сначала, будто мы другие люди и еще как будто не знаем друг друга.

И тут я понял, что высчитываю варианты, как компьютер. Мне не хватало чувств, чтобы сражаться с Майей.

— Ты уже ничего не значишь для меня, ты потерял меня! Неужели непонятно?! — повторила она потерянно и зарыдала беззвучно в разверзшуюся между нами пустоту.

Похоже, она была потрясена тем, что выразила словами случившееся, не меньше, чем я.

— Значит, ты меня разлюбила, — произнес я сокрушенным голосом.

— Нет! — отрезала она с чувством. — Ты сам отнял мою любовь!

Я не понимал… А, может, и она ничего не понимала… Я не мог докричаться до нее, за меня говорил тот, которого она уже разлюбила.

— Я все сделаю для тебя, только дай мне надежду, — пытался заговорить и Блинк, точнее я слышал его голос, который озвучивал. — Ты не можешь в одночасье перечеркнуть все, что было между нами. Так не бывает… я не знал… не предполагал… не понимаю, вот так сразу — топором в темя? У меня должна быть хоть какая-то надежда, потому что так не бывает. Я не понимаю. Что случилось вдруг? Почему окончательно и бесповоротно — и нет никакой надежды?

— Нет, — подтвердила она ледяным голосом. — У тебя нет никакой надежды.

Блинк был жалок в своем унижении, и я лишил его голоса. Мне больше нечего было сказать.

Наступила короткая пауза, она успокоилась немного и, повернувшись лицом к окну, вынесла как бы уже окончательный приговор:

— Ты потерял меня, неужели не понимаешь? Я три года только притворялась, что все у нас хорошо... Ты и представить не можешь, что я чувствовала в последнее время. Я перестала для тебя существовать, ты полностью погрузился в свой дурацкий проект… Ты отсутствовал и отсутствовал даже для себя самого. Тебя нигде не было, я тоже тебя потеряла. Но ты сам исчез.

«Три года!» Снова внутри вспыхнуло слепящей болью, и сразу вслед за этим полегчало, и будто отпустило.

Я лег рядом с ней и стал смотреть в потолок или на люстру, точнее сказать в пустоту, ничего не различая по отдельности. «Три года!» Я вдруг подумал, что Майя подвергает меня изощренной пытке.

— Никогда не поверю, что ты могла притворяться, — произнес я упавшим голосом, начиная понимать, что мои слова уже ничего не значат для нее.

— Значит, могла, — ответила она, как бы убеждая не столько меня, сколько себя. — Женщины могут…

И тут я понял, что начинаю чувствовать: мне больно, стыдно и жалко себя. И меня нестерпимо тянет к ней.

— Это ты сейчас так говоришь. Но я видел, знал, что ты любишь меня, что у нас с тобой особенные отношения. Ты не притворялась, когда улыбалась мне, когда в глазах твоих появлялись озорные искорки, когда ты игралась, целовалась, прижималась ко мне в постели и после близости молчала умиротворенно у меня на груди... Неужели все это забыто навсегда?! Это была ты, во всем этом была ты... Да! А теперь ты обманываешь себя... пытаешься обмануть… и себя, и меня…

Я не узнавал себя: говорил, не обдумывая свои слова, — они сами произносились без моего участия.

— Вот как! — она села на диване, в глазах еще стояли высыхающие слезы. — А ты ничего больше не помнишь?! — Секунды три помолчала. — Не помнишь, как не считался никогда со мной. Принимал меня за дурочку. Все делал по-своему... Ты не подпускал меня к себе. Ты потерял меня уже тогда, когда однажды будто отрезал: «Не лезь мне в душу!..» Это было уже в первый год после свадьбы, точнее у нас и свадьбы-то не было, все не как у людей. Я никогда не могла забыть этих твоих слов: «Не лезь мне в душу»! Ты, конечно, не знаешь, как я шла на работу, вытирая слезы. Как всем говорила, что все у нас хорошо. Я никому не рассказывала. Если хочешь знать, ты, конечно, не заметил и этого, я уже три года не ношу обручальное кольцо, с тех пор как разлюбила тебя…

Наконец она произнесла это роковое слово: «разлюбила»!

Без сомнения, передо мной сидела женщина, которую я никогда не знал. И то, что она при этом была похожа на мою жену, меня как раз и мучило, и еще сильнее притягивало к ней. Я видел, что она сама удручена, и это вселяло в меня какую-то немыслимую надежду.

Между нами был тот, кого она считала мной, но в ту минуту я стал уже совершенно другим, и мы оба ненавидели меня прежнего! Но общаться могли только через него. К тому же она считала, что он — это и есть я. Хотя именно его она ведь и любила, не меня! Где же был все это время я, тот, который действительно любит ее, но проснулся только теперь, когда не стало хватать воздуха, чтобы жить без нее?

Я видел, как она страдает, и это повергло меня в замешательство.

— Ну что теперь поделать, похоже, уже ничего нельзя изменить, — сдался я наконец, как бы подводя итог, время было уже далеко за полночь. — Уже все решено без нас…

Я почувствовал себя неискренним, ненастоящим и, понимая, что никакими словами уже не удержать ее, опрометчиво предложил:

— Давай не будем спешить, поживем как соседи, а там посмотрим. Если хочешь, заведи с кем-нибудь роман, чтобы разобраться в себе. Расставаться ведь необязательно, мало ли как повернется жизнь.

По невесть кем прописанному сценарию я должен был произнести именно эти слова, чтобы она, пребывая на грани нервного срыва, сделала неосознанно то самое признание, которое повергло меня в глубокий шок, поначалу даже не прочувствованный, потому что сразу невозможно было такое осознать, принять и жить с этим.

— Ты меня толкнул к другому человеку! — произнесла она вздрогнувшим голосом, пытаясь совладать с собой, но тут же лицо ее перекосилось, сделалось некрасивым, жутким от нахлынувшего рыдания.

В первые мгновения, как только она сделала это признание, я как будто и не удивился, — оно повергло меня в ужас позднее, может быть, спустя лишь несколько дней, а точнее говоря, с каждым новым днем этот страх и трепет лишь усиливались, так что становилось все более невыносимым сознавать отчаяние, которое требовало какого-то выхода. Я не находил ни сил, ни здравого ума, чтобы принять сразу случившееся и смириться. Единственное, на что я был способен, — это, несмотря ни на что, одной лишь силой отчаяния попытаться все же удержать ее и тем самым еще немного отступить от края пропасти.

Именно благодаря Майе до меня стало доходить, что я не какой-то важный сотрудник секретной организации, кем себя возомнил, а просто ничтожный человек, не способный жить без этой женщины, которая оказалась больше всей моей жизни, во всяком случае так мне тогда представлялось. Это было похоже на взрыв со вспышкой осознания, что я не тот, кем считал себя до сих пор.

Потом, вспоминая первые дни разрыва, я отмечал про себя, что Майя находила для объяснения со мной такие слова, которые удивляли безупречной точностью, как будто она тщательно и заранее готовилась к разговору.

— Ты спала с ним? — спросил человек, который словно уже не был мной.

Меня охватила мелкая ледяная дрожь, в горле пересохло, но я непременно хотел услышать именно то, чего ужасно боялся услышать!

Она лежала, обхватив уже обеими руками грудь, будто защищалась от меня, и плечи ее мелко вздрагивали.


<<12 мая, ночью — Признание в измене>>

— Ты спала с ним?! — переспросил я тихо.

Я боялся, но хотел услышать «да».

— Да, — ответила Майя спокойно, слишком даже спокойно, и на мгновение замерла, будто сама не поверила своим словам. Но уже через секунду, как бы уносясь в свои глубины, подобно солнцу, которое, перед тем как исчезнуть за вечерним горизонтом, посылает последний прощальный луч, — она добавила внезапно презрительно-хладнокровным тоном:

— Теперь ты можешь меня убить.

«Убить? Она так и сказала: убить?» — спросила Дарья на склоне горы Язмыштау, откуда открывался вид на лесистые отроги хребта Уралтау.

Без сомнения, Майя сама переживала, что совершенно сбивало с толку. Как будто от нас ничего не зависело, мы лишь были орудием расчетливой, но бездушной силы. Вот почему казалось, что это не Майя признается и выносит приговор, — она лишь называет случившееся, которое, вероятно, произошло не по ее воле. Слова и чувства уже ничего не решали, не имели никакого значения.

Она лежала рядом — почти касаясь меня плечом — заплаканная, беспомощная, слабая, и всей своей неотразимой беспомощностью уничтожала меня. Я вдруг представил, как бегу за кухонным ножом, нет, за топориком, что лежит под ванной, и как она смотрит на меня страшными глазами, полными ужаса, и я вонзаю нож ей в горло, нет, топором по темени, и хлещет кровь… что это? когда? мне на миг почудилось, что все это уже было со мной…

Перед моими глазами возникла на миг картина убийства, и она была настолько явственной и яркой, что у меня закружилась голова. Как будто я уже кого-то убил когда-то и могу убить и сейчас.

Я вышел из немого оцепенения, подумал, что не буду убивать, но с этой минуты она стала для меня другой женщиной. А я продолжал обращаться к той, которой уже не существовало. Я потерял ее прежде, чем успел догадаться, что люблю ее без ума.

Но я перестал понимать, что происходит со мной. Как будто вместе с Майей я терял связь с тем самозванцем, который считал себя ее мужем.

Эта чужая несравненная женщина будто остановилась во времени, не зная, что делать: отступить и вернуться или идти дальше, не оставляя никаких шансов. Она искала и не находила во мне спасителя, а я не мог ничего предложить, чтобы найти выход. Иначе не стала бы плакать и страдать. И в то же время Майя стала недосягаемо далекой, хотя тело ее находилось, можно сказать, у меня под рукой. Чужая женщина плакала о той, которая была мне близка, или близкая женщина плакала о той, которая стала для меня чужой.

— Кто он? Ян? — спросил я, предчувствуя жуткую сладость тайны, имеющей непосредственное отношение к последним глубинам моего существования.

— Да, — подтвердила она после секундного замешательства и облегченно вздохнула.

Странно, что я не заподозрил измену, когда увидел их вместе на Арбате. Представить не мог, что этот уродец соблазнит и закрутит мозги Майе. Ни о чем не догадывался, когда он обещал ей устроить престижную персональную выставку и помочь купить мастерскую для работы.

— Когда это случилось? — спросил я не своим голосом.

— Позавчера, — ответила она не сразу, как бы вычисляя дату.

— Ты его любишь? — я не слышал собственного голоса.

— Да, — промолвила она, не раздумывая, но тут же поправилась: — Не знаю.

Мы оба лежали на спине, смотрели слепо в потолок, освещенный люстрой, которую я купил в «Леруа Мерлен»: вспомнилось, как с гордостью вез коробку домой, предвкушая радость Майи, когда она увидит эту красивую вещь.

Майя по-прежнему держала руки крест-накрест на груди, пальцами касаясь своих плеч. И эти растопыренные и слегка согнутые бледные длинные тонкие пальцы с безупречно накрашенными ногтями выглядели уступчивыми и покорными, будто она просила меня защитить ее от самой себя.

На минуту я задумался. Что теперь делать? Уйти, убежать, забыть? Разве есть другие варианты?

Очевидность поражения не смиряла, а, напротив, вызывала желание противодействовать. Но слишком поздно до меня дошло, что если даже она вернется ко мне, то вернется другой женщиной, а я буду настаивать бессмысленно, чтобы она оставалась прежней.

Я встал и подошел к окну. Она притихла за моей спиной. Кажется, я ни о чем и не думал, пребывая в шоке. Раздвинул занавеску, и на меня взглянула равнодушно и безжалостно окраина мегаполиса с бесчисленными рядами освещенных окон. Вдали красными, желтыми и белыми огоньками двигалась ночная кольцевая автодорога.

Словно опомнившись, я повернулся назад — передо мной сидела заплаканная женщина. И внезапно я ощутил бесконечную свободу между яростью своей и безысходностью. Ярость требовала незамедлительного действия, а безысходность — смирения и покорности. И первой мелькнувшей мыслью было прямо сейчас убить Майю — кажется, никогда прежде я не был так близок к преступлению. Я даже успел сообразить, что наиболее легкий способ — это придушить подушкой: не надо никуда бежать за топором, и кричать жертва не сможет, да и крови не будет, и глаз при удушении не разглядишь. И тут я подумал об отце, следов которого не было в моей памяти, и тотчас отбросил мысль об убийстве. Но скорее всего, я не убил ее в ту минуту необъяснимой свободы только потому, что не хотел позволить ей унести с собой в могилу свою тайну. В ее измене каким-то образом таился призрак моего прошлого. Она не должна была, не могла мне изменить, и вот эта невозможность предательства и потрясла меня перед случившимся фактом измены. Она не могла это сделать, потому что она просто не думала, любила без мысли, любит или не любит.

Конечно, задним числом я считаю, что следовало принять этот вызов с достоинством, но меня уже подхватил неудержимый поток, и с той минуты все, что я ни делал, происходило как бы само собой; как будто наконец я нашел в жизни нужный уклон и полетел вниз в свободном падении, словно я сам был чьим-то орудием, и своими же руками разрушал все, что еще можно было сохранить.

Временами я пытался укротить свою ярость отчаяния, перестать надеяться, и в то же время в негодовании отвергал всякую такую попытку смирения. В итоге возникало чувство безысходности без конца и края, а в центре всего этого находилась недосягаемая женщина, которая до сих пор была моей и только моей, — женщина, от которой теперь будто зависела вся моя жизнь, но при этом она хотела только одного — чтобы меня вообще не было рядом с ней!
13 мая, утро — Измена любовнику
Я стоял неподвижно у окна, не в силах что-либо изменить или сделать. Прошло не меньше получаса, а мы все еще оставались в одной комнате и молчали. Майя лежала на диване, постепенно успокаиваясь. Наконец она встала и предложила кофе. Я отказался, но решил выпить водки.

— Мне очень жаль, что я потерял тебя, но ты права, — сказал я совершенно искренно, — я любил тебя, не умея любить.

И тут она заговорила проникновенным голосом, как никогда не говорила со мной. Потому что знала, что сейчас я ловлю каждое ее слово, слушая ее дыхание, звучание голоса, само женское естество как реквием по исчезнувшей любви. Она рассказывала, каково ей было со мной за все время нашего брака. Я узнал то, о чем никогда не думал, более того, она как будто говорила о своем муже, которым, казалось, я никогда и не был.

Мы пролежали еще пару часов, плечо к плечу, глядя сквозь потолок в ту бездну, где все было предрешено. В итоге пришли к предварительным соглашениям — прежде всего, что было моей дипломатической победой, договорились, что Майя пока воздержится от развода, а я не буду препятствовать ее встречам с Яном. Потом наступила тишина — мы стали чужими.

Под утро я ушел в другую комнату, чтобы дать ей возможность хоть немного поспать. Мне же совсем не спалось. Я думал о том, что имела в виду Майя, когда говорила, что без прошлого я никто. Она хотела сказать, что я ненастоящий. И только через свое прошлое могу вновь стать самим собой. Было уже четыре утра, когда я отправил Майе свое прощальное письмо на ее электронную почту:

«Прости, я все понял. Это должно было случиться, я ни в чем тебя не виню, я был занят только собой, не обращал на тебя внимания. Ты вправе идти своей дорогой. Без меня. Слишком поздно до меня дошло, что ты для меня значишь, ты была моей единственной звездой на темном небосклоне моей жизни. Прости за все. Прощай и будь счастлива».

Майя, похоже, тоже не спала, из-под двери ее комнаты просачивался свет. Я распечатал текст письма, постучался, положил лист бумаги перед ней и ушел к себе. Через минуту вошла тихо Майя с заплаканными глазами и с моим письмом в руке.

— Наконец-то ты понял все, — промолвила она голосом искреннего сожаления, — как же я ждала все годы, что ты сам все поймешь…

— Но ты мне ничем не обязана, я только хочу остаться твоим другом, — заверил я. — Единственная моя просьба, если можно, не торопись с оформлением развода. Но ты, конечно, можешь встречаться с Яном… и спать с ним. Хотя это уже мое дело.

Я, конечно, не осознавал, что говорил непотребную чушь.

Майя не ответила и вышла.

Отчаяние отпустило меня, и я не просто успокоился, но действительно решил сделать все, чтобы Майя была счастлива, и поэтому прежде всего должен был исчезнуть из ее жизни навсегда. Я вновь постучался к ней и заверил, что она всегда может рассчитывать на мою помощь, потом добавил: «Ты дала мне почувствовать что-то, о чем я никогда не догадывался».

Майя встала мне навстречу, она тоже казалась взволнованной.

— Я хотела сказать… — она запнулась, потом добавила: — Ты редкий человек, Герман. Я сделаю все, чтобы сохранить семью. И если я вернусь к тебе, то уже навсегда.

Я лишь горько улыбнулся, боясь вспугнуть мелькнувшую внезапно надежду. Я не знал, что и подумать, но почувствовал, что у меня, очевидно, есть шанс, поэтому следует и впредь относиться к ней как к другу, не требуя никаких объяснений и не удерживая ее.

Она подошла, поцеловала меня в щеку и заверила:

— Ты и вправду редкий человек, я очень ценю тебя, не думай, что я о тебе плохого мнения.

«Не думай, пожалуйста, что я о тебе плохого мнения, — передразнил ее Блинк, — но Ян лучше! Ха-ха-ха!» — «Боже мой, — мелькнуло у меня в голове, — какой же я двуличный, я просто рассчитываю ее вновь завоевать».

Неожиданно Майя обняла меня и поцеловала в губы. Воспользовавшись моментом, я принудил ее прилечь на диван и стал целовать. Она не сопротивлялась, позволила раздеть себя. Все произошло быстро и безрадостно. А потом она стала безучастной и отрешенной. Тем не менее эта случайная близость сразу сняла накопившуюся напряженность. И после случившегося что-то изменилось. Как будто мы остались мужем и женой и будто так и будет впредь. Я даже предположил, что она готова пересмотреть свое скороспелое решение и остаться хотя бы моей любовницей. Я не хотел терять эти тонкие изгибы и линии шеи, лица, эти непритязательные глаза чайного цвета, припухлые губы, изящные пальцы — все вместе и каждое по отдельности. Между тем в ее высохших глазах читалось смятение как отражение моей боли.

Мы с полчаса лежали молча, наконец я предложил Майе пройтись по магазинам, чтобы купить ей подарок ко дню рождения, до которого оставалось десять дней. Немного подумав, она согласилась, и сказала, что хотела как-то купить платье, которое видела в торговом центре «Валдай» на Новом Арбате.

Нам удалось припарковаться на задворках Дома книги. Когда мы вышли из машины, я взял ее за руку и почувствовал, что должен говорить о чем угодно, лишь бы не молчать, чтобы не терять ту эмоциональную близость, которая неожиданно установилась между нами. Но о чем можно говорить с женщиной, с которой прожил десять лет? И я почувствовал, что мне нечего сказать, что я не знаю, о чем говорить со своей женой, которая чуть не стала для меня навсегда чужою. И если раньше я не замечал, когда мы молчали, то теперь, напротив, болезненно воспринимал свою немоту. У меня не было нужных слов да и чувств тоже, мною владел только страх потерять ее. Казалось, что мы всегда были чужими, и мое молчание как бы подчеркивало это.

Майя тоже молчала, она словно ждала, что я найду нужные слова, чтобы заполнить ими пустоту, разверзшуюся между ними. Я хотел говорить — и не находил слов.

Она шла спокойно, как будто ни о чем не думая. Каждый ее жест, малейшее телодвижение я воспринимал как безупречные проявления женственности.

После многократных переодеваний и примерок Майя отказалась от вечернего платья из полупрозрачного шифона, зато присмотрела себе джинсы и куртку. В другом магазине принялась разглядывать посуду, а я только молча кивал головой, соглашаясь со всем, что она говорила, расхваливая тот или иной товар. В особенности ей понравился фарфоровый чайный набор, и она спросила, не купить ли нам это. Она на мгновение просияла, глядя на меня, но тут же погасла, вспомнив, видимо, ситуацию, в которой мы находились. Ее вопрос привел меня в приятное замешательство. Если она действительно хотела бы уйти от меня, то навряд ли стала бы сейчас интересоваться посудой.

И уже не важно, что она изменила мне, лишь бы мы снова остались вместе. Видимо, Ян был случайным событием в ее жизни, она его не любила и уже поняла свою ошибку. Разве можно меня променять на лысого почти старика?! Нет и нет, я тот еще гусь и просто так не сдамся!

Вернувшись с покупками к машине, мы встали по обе ее стороны и замерли на мгновение, глядя друг на друга, и я неожиданно предложил ей пройтись по Арбату. Она замялась было, но тут же и согласилась, причем совершенно спокойно, хотя должна была понимать, что мы могли встретить там Яна, и эта вероятность придавала нашей прогулке особую пикантность. Полагая по некоторым признакам, что Майя уже вернулась ко мне, я подумал, что теперь нужно окончательно решить проблему и с Яном, если мы его там встретим. Может быть, мы оба именно этого и хотели? Скорее всего, она поняла, что я намекнул ей, чтобы Ян увидел нас вместе идущих, рука в руке, причем у меня не было сомнений в том, что она уже решила отвергнуть его, иначе не согласилась бы на такую авантюру.

В Арбатском переулке Майя взяла меня под руку, как бы подтверждая мои мысли, я искоса на нее взглянул: она была совершенно спокойной, и мне снова подумалось, что она уже возвращается ко мне, уже решила вернуть ко мне и что печальное недоразумение теперь останется в прошлом.

Когда мы уже подошли к Арбату, она чуть заметно улыбнулась, будто подбадривая меня, и я, принимая с некоторым волнением этот дар надежды, посмотрел вперед на оживленную пешеходную улицу и увидел вдруг пьяного человека с этюдником на плече — это был Ян!

<<13 мая / 27 июня / 01 сентября  — Навязчивый эпизод>>

Дарья Юльевна предпочитала выражаться однозначно, чем приводила меня в замешательство, когда я продолжал гадать с нарочитым сарказмом, в котором таилась неизжитая горечь: ну не мог же Лукьян Мефистошвили просто так напиться в то время, когда у них, судя по рассказу Майи, зародилось, подобно утренней заре, взаимное романтическое чувство; он должен был прискакать за ней на белом коне или стоять под нашими окнами с гитарой, выражая свою страсть в песнопениях, в крайнем случае, объясниться со мной или, на худой конец, повеситься. «Между ними ничего не было, — возразила Дарья Юльевна изумительным тоном отсутствия малейшей вовлеченности, —Лукьян просто так напился, не было романтических возлияний по поводу отвергнутой любви, потому что не напиваются, любя». И тут же своей невольной  улыбкой словно перечеркнула сказанное, как будто понимала мои чувства, но решила настаивать на своем. «Откуда вы знаете, было или не было?» — «Я знаю — загадочно улыбается она, — Тогда ничего не было, случилось потом». Она была слишком уверена в том, что говорила, будто знала, что происходило на самом деле, и это вызывало подозрение. Впрочем, она была непредсказуема даже в своей однозначности, поэтому с такой же легкостью могла и поменять свое мнение. В ней самым странным образом сочетались непринужденное жеманство, налет интеллектуального снобизма и в то же время застенчивая страстность под маской эмоциональной сдержанности. «Если бы вы не увидели его в таком расхристанном виде, все пошло бы по-другому», — прибавила она с лукавством в глазах.

И я думаю, что, может быть, действительно, все решали тогда мгновения, плюс-минус двадцать-тридцать-ну сорок секунд, ведь именно с той минуты встречи с Лукьяном, время стало настолько скоротечным, что я едва успевал ощутить себя в настоящем, как уже оказывался в завтрашнем дне, продолжая упорно думать о вчерашнем. Или же оно иногда обращается вспять, и я начинаю жить задним числом. Порой воспоминание как вспышка переносит меня в прошлое, которое я чувствую сильнее и ярче, чем настоящее. или, наоборот, из прошлого вижу уже состоявшееся будущее, в котором неистребимо продолжается прошлое. И когда сегодня я поднял камень на пятьдесят метров вверх по склону Язмыштау, и сел отдохнуть на этом камне, меня уже не было на том склоне. Я по-прежнему сижу в обезьяннике вместе с жуликами, ворами и оппозиционерами, прокручивая в голове, как застрявшую пластинку, один и тот же эпизод. О котором через четыре месяца буду рассказывать Дарье Юльевне. Как будто Ян Харольдович Мефистошвили все еще дефилирует по многолюдной улице со своим этюдником или топчется на месте, покуда мы молча наблюдаем за ним, и Майя повторяет без устали, что никогда его не видела таким. «Я никогда его не видела таким», — говорит она с екнувшим сердцем и смотрит с печалью ему вслед, а я гляжу с последней надеждой на Майю, пытаясь уловить ее реакцию, но она прячет глаза, скрывая свою растерянность, но теперь я начинаю видеть крупным планом некоторые детали, на которые прежде не обращал внимания. Как будто я сейчас немного другой, точнее был другим, когда увидел сбоку, потом со спины уходящего пьяного Лукьяна. Эта навязчивая картина тускнеет и замирает, когда мне в голову неожиданно приходит запоздалая мысль: я же так и не сказал ей про нашу тайную переписку! Она бы все поняла и простила, но ведь есть еще шанс признаться и объяснить, надо просто вежливо попросить, чтобы меня выпустили поскорее отсюда. Убедить полицейских, и они поймут, что мне срочно надо поговорить с любимой женщиной — вот почему я решительно встаю, подхожу к железной решетке, и кричу, чтобы кто-нибудь услышал и внял моей просьбе:

— Мне надо сказать! Мне надо сказать! Подойдите кто-нибудь!

— Полиция, ау! — вторит кто-то за спиной, но я не оборачиваюсь, потому что тут появляется молодой полицейский в звании сержанта, он медленно идет по коридору, не поворачивая головы в нашу сторону, будто ничего не видит и не слышит, просто якобы прогуливается, как бы случайно проходит мимо нас.

И все же останавливается напротив меня и, плотно сжав губы, демонстративно молчит, — считает, должно быть, что заговорить со мной ниже его достоинства, но я повторяю свою просьбу, добавляя для значимости, что у меня есть важное сообщение.

— У него есть важное сообщение! — передразнивает тот же тип, и кто-то другой смеется над его якобы тонким троллингом.

Полицейский постукивает дубинкой по ладони, смотрит направо-налево, не знает, что сказать и что сделать, поскольку, видать, не уполномочен действовать по собственному усмотрению. Кто-то из сочувствующих начинает меня отговаривать: «Не будь дураком!» — но я не откликаюсь, потому что не хочу оправдываться ни перед кем. И другой подпевает: «Лучше не связывайся с ними», — а я молчу, мне просто надо выйти отсюда и перехватить женщину, пока еще есть шанс, поэтому и кричу, не думая о последствиях. И те, которые сидят и стоят за спиной, подходят и смотрят из клетки туда, где совсем молодой, даже юный полицейский оценивает меня презрительно-насмешливым взглядом, и тут на секунду воцаряется тишина, но он уже уходит, не удостоив меня ни единым словом. Все начинают галдеть и требовать свежего воздуха, потому что и в самом деле духота в переполненном помещении становится нестерпимой, и мой голос теряется в этом хоре недовольства, но когда они, наконец, смолкают, я снова кричу в опустевший холл:

— Потом будет поздно! — и смахивая пот со лба тыльной стороной кисти, начинаю нервно барабанить обручальным кольцом по железу.

— Потом будет поздно! — повторяет в унисон восторженный тролль. — Выпустите меня на свободу, аах!

. Незаметно подкравшись сбоку, он прогибается в пояснице и, скривив рот, заглядывает мне в глаза, изображая идиота. В яркой рубашке навыпуск и с кашне в полоску вокруг шеи, он в натуре похож на клоуна.

«Дай ему промеж его растопыренных ушей!» — шепчет злобным голосом мой внутренний соглядатай Блинк, и я едва не развернулся, чтобы ударить, но вместо хука левой продолжаю нервно постукивать золотым кольцом, вспоминая, как сегодня в полдень швырнул его в траву на берегу Яузы. Майя видела этот жест моего отчаяния, но, не останавливаясь, дальше пошла, стуча зловредно каблуками по деревянному мостику и далее мимо камышей по тропинке — желанная и неприступная в своем вопиющем упрямстве. Это была очередная оплеуха, но и я виду не подал, продолжая ее преследовать, не отпуская ни на шаг эту трепетную лань с нравом дикой львицы, которая вознамерилась убежать от меня, и в итоге мы снова вернулись домой, задерганные и непримиримые. Как нарочно, к нам явилось грузное тело тещи, оно восседало на кухне у окна, спросило предостерегающим тоном, что случилось? Майя — ни слова, сразу закрылась в комнате и затихла там. Мне и пришлось объяснять, понимаете, так вышло, одним словом, мы развелись, точнее она сама захотела. «Как?!» — с немым укором и встает в растерянности. «Вот так, — говорю, — она не хочет жить со мной, и поэтому я выбросил обручальное кольцо!» «Где ты выбросил? Зачем? Пойду, подниму... Где?» — и вправду собралась идти за брошенным кольцом. «Не надо, сам схожу», — просто загадал в ту минуту, что если найду брошенное кольцо, то обязательно все наладится и Майя останется со мной.

Но я так и не успел или не захотел сказать о письмах, поэтому и барабаню сейчас тем самым обручальным кольцом по металлической решетке, чтобы меня выпустили поскорее, пока Майя не совершила еще что-нибудь непоправимое. Или это, может быть, моя рука дрожит от ярости и боли, или алкоголь в закипевшей крови дает о себе знать, но находиться здесь, в то время как Майя исчезает навсегда, я просто не в состоянии.

Собравшись с мыслями, снова оглашаю ментовский коридор своим отчаянным криком: «Позовите офицера! Позовите хоть-кого-нибудь!»

Наконец они понимают, что не все так просто. Появляются двое полицейских, молоденький сержант привел с собой старшину с каменным лицом, и они, похоже, хотят меня выпустить. Глядя на их скользящие тела, облаченные в одинаковую форму, думаю, что это совершенно другие существа, чем те, кого они держат за решеткой. Открывают металлическую дверь и просят меня выйти из обезьянника.

— Ну вот, ты и добился своего, придурок! — радостно кричит троль над моим ухом и аплодирует то ли мне, то ли своему идиотизму.

— Стой где стоишь! — смешно рявкает на него сержант, выказывая перед своим старшим товарищем излишнее усердие.

— Сейчас мы тебе пригласим офицера, — угрожающе-ласковым голосом говорит мне старшина, — кого хочешь, пригласим, будь спокоен.

Странно, но у него нет глаз — сплошное гладкое пятно вместо лица: нет и носа — только говорящие губы. Встряхнул головой, и встретился с его безразличным взглядом. Тем не менее его хладнокровие немного остужает мою ярость, но я уже не могу остановиться.

— Спасибо, я сейчас все объясню, — говорю, путаясь в мыслях. — Дело в том, что мне надо успеть…

— Успеешь! — прерывает меня сержантик своим прорезавшимся командным голосом и смотрит на меня с самодовольной усмешкой. Он точная копия того типа, который передразнивал меня за решеткой, или мне так только кажется? На всякий случай оглядываюсь и вижу, как клоун за решеткой сочувственно машет мне рукой, ему, видать, без меня будет слишком скучно.

Идем цепочкой по коридору, я машинально прикидываю, можно ли сбежать, выбрать момент и драпануть. Смотрю под ноги, чтобы не наступить на черные ботинки сержанта, и думаю: какой же узкий тоскливый коридор в ментовке, в нем лишь одно окно в самом конце — и то зарешеченное! Полицейский останавливается внезапно, поворачивается ко мне лицом, и я останавливаюсь, смотрю на поперечные лычки на его погонах, а старшина начинает открывать ключом железную дверь. Они оба чем-то напоминают приученных опасных животных; я, конечно, тоже животное, но в сложившейся ситуации совершенно беспомощное. Мы стоим втроем, буквально касаясь друг друга, пока погоны с продольными лычками ковыряются в замочной скважине, а где-то в необъятной Москве в это самое время Майя спасается от меня бегством.

— Сиди и жди, — говорит лицо в ментовской форме, закрывая за мной дверь на ключ, и неожиданно приятным басом добавляет через дверь: — Протрезвей, парень, и не болтай лишнего.

Они заперли мое тело как бессловесное животное в одиночную камеру, чтобы оно перестало мычать, блеять и скулить. Немного успокоившись, пытаюсь обдумать сложившуюся ситуацию, но все мысли тут же улетучиваются, остается только одно нестерпимое желание — закурить. Все мое нутро безотлагательно требует никотина. Кажется, если выкурить сейчас одну только сигарету толщиной в карандаш и длиной в семь сантиметров, то сразу появится некая спасительная мысль, но думать уже невмоготу, поскольку всякая идея через хрупкие логические цепочки сводится к примитивному желанию покурить. Отсутствие элементарной свободы приводит меня в замешательство. Мое жизненное пространство сейчас — не более 10 кубометров, это меньше, чем вольер для волка в зоопарке, и эта несуразная мысль наводит на меня тоску, усиленную усталостью прожитого дня и похмельной разбитостью. Осязая шершавость досок ладонями, я закрываю глаза, и в темноте проступает непримиримое лицо Майи. Вот мы снова идем по арбатскому переулку, рука в руке, мимолетной улыбкой она вселяет в меня уверенность, и я, вздохнув с облегчением,  вдруг вижу впереди в десяти шагах от нас пьяного человека.

Он шел по Арбату с этюдником на плече, шатаясь и неловко лавируя в праздной толпе. Сначала я подумал, что обознался, но его черная беретка, потертые синие джинсы и серый свитер вмиг развеяли сомнения, и я с торжествующим безразличием в голосе произнес: «Смотри, это он!» — и подумал, что он как раз вовремя осушил последнюю рюмку, иначе не попался бы нам на глаза в тот самый момент, когда мы вышли к Арбату из переулка, и я бы не добавил с притворным сочувствием: «Он пьяный!» Майя остановилась и произнесла неуверенно, на всякий случай: «Это не он, ты что, с ума сошел!» — «Да? Может быть, действительно не он», — подыграл я ей, испытывая и мстительное чувство удовлетворения, и странное сожаление, что это все-таки Ян. «Нет, это правда он, никогда не видела его таким», — призналась она, пытаясь скрыть свое сожаление, растерянно спросила, сколько времени, и тут же спряталась и захлопнулась, и сразу заторопилась домой.

И мы, одурманенные внезапным видением, пошли дальше, к центру, потом опомнились и повернули назад, потому что машину я оставил вблизи Смоленской площади. Пьяный Ян не только не дискредитировал себя в глазах Майи, хотя я присутствовал при этой немой сцене, длившейся несколько секунд, но, напротив, даже своим невменяемым видом всколыхнул в ней нежные чувства к себе. Так что она, провожая его печальным взглядом, сразу перестала меня замечать — ей было совершенно безразлично, что сегодня ночью она успела изменить ему со мной.

«Актриса, твоя Майя», — сказала Дарья Юльевна.

«Но невозможно так притворяться», — недоумевал я.

 Потому что в тот же вечер Майя ушла из дома, ничего не сказав, я подумал, что уехала, наверное, к нему, но она вернулась уже через час.

— Может быть, ты его не любишь, а просто привязалась к нему? — высказал я предположение кротким голосом, надеясь, что жалкий вид Яна произвел на нее удручающее впечатление.

И тут она тремя хлесткими словами дала мне понять, что действительно его любит.

Она бросила раздражительным голосом: «Да у меня руки дрожали!» Будто обвинила меня в том, что я такой непонятливый.

И повторила на высокой ноте:

— У меня руки дрожали, когда говорила с ним сейчас по телефону. — И, резко повернувшись, ушла в другую комнату, и тотчас на том месте, где она только что стояла, образовалась черная дыра, которая мгновенно затянула меня в свою бездну и расширилась до краев вселенной, и я провалился в пустоту.

Я пристально смотрю на Дарью Юльевну, пытаясь в мимике ее лица или во взгляде обнаружить хоть какие-нибудь признаки если не возбуждения или чувственного волнения, то хотя бы сочувствия, но она остается совершенно спокойной, может быть, даже безразличной. Поднимается с кресла и говорит: вот это да уже полвторого давно пора спать.

<<2 сентября — Каменная сюита>>

Проснувшись от оглушительного треска, какой бывает только в горах, я встал с кровати, подошел к открытой балконной двери. Бушевала гроза с оглушительными раскатами грома, с яркими всполохами молний, озарявших стены мансарды и окно с развевающимися на нем легкими тюлевыми занавесками. Дождь хлестал, шуршал по крыше, стекал отовсюду струйками — и тотчас нахлынули воспоминания, потому что 12 мая ночью, когда Майя призналась мне в измене, в Москве была такая же сильная гроза, но мы тогда не обращали на нее никакого внимания. Гром гремел где-то на другой планете.

 Через пару бессонных часов я вышел во двор, окинул взглядом громоздившуюся совсем рядом, по-утреннему хмурую, Язмыш-тау. Было тепло и влажно после ливня. Пройдя по мокрой траве вдоль ручейка пару сотен шагов, я остановился перед красноватым камнем почти округлой формы, склонился над ним и начал его вкатывать по склону наверх, — просто машинально приложил первоначальное усилие, чтобы сдвинуть с места, а дальше не я толкал перед собой камень, а он словно тащил меня за собой. И я был очень тяжел, так что камню пока не удавалось поднять меня до вершины горы,  — всякий раз, исчерпав свои силы, он отпускал меня и скатывался с немым злорадством вниз.

Я старался идти по следам, оставленным в прошедшие дни, где трава была помята, раздавлена, и чернела оголившаяся земля, виднелись корни поврежденных растений. Когда я приползал с камнем до муравейника, начинался крутой участок, приходилось на том месте напрягаться до предела, зато дальше, еще через несколько метров, где росла высокая трава и отчетливо пахло мятой и душицей, я устраивал себе продолжительный отдых. Там открывался вид на дачный поселок, и был виден мой дом, расположенный у самого подножия Язмыш-Тау.

И на этот раз камень продавил мое сопротивление и покатился вниз, и я — с восторженным гиканьем — пустился за ним наперегонки. Смотрел, как он кувыркается, и думал: «Остановиться не было никакой возможности». Я бежал за камнем, размахивая нелепо руками и думал промельками, что Майя уходила от меня оставляя меня опустошенным; потом возвращалась и предпринимала жалкие попытки помириться, но я не давал ей такой возможности, и она снова исчезала, и поэтому мое отчаяние порождало не смирение, а ярость.

Бежал за камнем и чувствовал свою плоть, думая, что хотел Майю все время, хотел терзать ее и мучить, и мучиться своим любовным садизмом.

Камень останавливается на ровном месте, я сажусь на него в позе «Мыслителя Родена» — и ни о чем не думаю, потому что все уже давно передумано, и мысли выветрились из моей головы. Пустота — благодатная среда для воспоминаний. Майя притаилась в стебельке травы, замерла в массивной горе, сверкает солнцем и томится моими переживаниями.

Наконец, я вспомнил, что в тот воскресный день сидел за компьютером и безуспешно пытался найти ошибку в расчетном модуле программы, с которой уже назавтра надо было ехать в командировку для контрольного тестирования с подключением к системе Объекта. Понятно, что я был зол и нетерпелив, и в этот момент зашла в комнату Майя с сияющим лицом и предложила прогуляться вместе с ней, сходить куда-нибудь, но я тотчас отказался, заявив, что у меня нет времени, работы много.

«Ты можешь хоть немного отдохнуть в выходной?» — обиделась она.

«Мне надо успеть к сроку, это очень важно», — машинально ответил я, продолжая думать о своем.

«Для кого важно?» — стала она допытываться.

Я замер на секунду и на всякий случай изрек высокопарным тоном: «Для страны, а что?» — и задумался над своими же словами.

«И что ты можешь сделать один для страны? Герман, хватит себя обманывать, ты просто прячешься от себя, от своего… отсутствия. Боишься даже на секунду отвлечься, боишься, что тебя настигнут неприятные мысли…»

«Я присутствую», — возразил я тихо, не вникая в смысл ее претензий.

«Если у тебя нет прошлого, это… это как инвалид, как слепой…» — продолжала она допекать.

«Ты опять за свое?!» — ей таки удалось оторвать меня от работы.

«Без прошлого… — она решила нанести мне удар под дых. — Но дело даже не в этом, а в том, что тебя вообще не интересует твое прошлое, поэтому ты и собой не интересуешься, и на меня наплевать!»

Тут она и достала меня! Она же понимала, что я старался не думать ни о чем таком, потому что это было моим уязвимым местом. Поэтому я предупредил отчетливым голосом: «Заткись!» И попытался сосредоточиться на ошибке, которую снова выдала программа.

«Дурак!» — сказала она убедительным голосом.

Я вспыхнул, вскочил на ноги, хотел разбить что-нибудь, но вдруг уставился растерянно в пустынное небо за окном: меня действительно не было, словно моим телом завладел кто-то другой, который считал себя Германом, я впервые тогда это прочувствовал и успел даже осознать, но именно правота Майи привела меня в ярость. Она заставила меня возненавидеть себя самого, хотя это ощущение агрессивной неадекватности так же быстро прошло, как и появилось.

«Не смей больше указывать мне!» — закричал я и, быстро одевшись, выскочил на улицу… и пропал…

Дарья уже проснулась, привела себя в порядок и готовила на веранде завтрак. В тонких обтягивающих шортах на крутых бедрах и зеленой футболке на пышном бюсте, со своими светлыми волосами и болотного цвета глазами она как бы говорила, что она — совершенно другая, но такая же по сути женщина, как и Майя. Только в отличие от Майи пытается тонко и аккуратно доминировать.

— Как вам спалось в грозу? — спросил я, глядя ей в лицо, обозревая при этом всю ее фигуру.

— Спала с удовольствием, гром слышала сквозь сон, а шум дождя лишь убаюкивал.

Она повернулась к электроплите, и я невольно задержал взгляд на ее белых без загара бедрах, заметив мимолетно про себя, что у Майи более стройные ноги и красивые колени.

— Я спала как ребенок, — сказала она. — И я жду продолжения твоего рассказа.

Мне представляется абсурдным, что женщина с налетом гламурности приехала из Москвы в глухомань к обманутому мужчине с признаками шизофрении, живет с ним в одном доме, и выслушивает изо дня в день его рассказ о другой женщине, которая заставила его думать, что он не тот человек, кем считал себя до сих пор.

Было очевидно, что в Москве что-то произошло между нами, но мы словно договорились не вспоминать об этом. Наверное, потому, что мы постоянно говорили о Майе, которая словно присутствовала незримо в каждом уголке этого дома.

— Твои глаза, — произнес я, решив намекнуть о московском поцелуе, — они изменились.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты по-другому смотришь на меня. Не так, как было на Арбате, — с игривым сарказмом, и не так, как в клинике, — то ли сочувственно, то ли с интересом,  не как на прогулке по улице Тверской после концерта, когда…

— Герман…

— И ты ничего не рассказываешь о себе, мне порой кажется, что вообще не знаю тебя.

— А ты будто пытаешься проникнуть туда, где закрытая зона. Мы с тобой договорились…

— Мне всегда интересно, что происходит там, где запретная зона.

— Там нет ничего интересного...

— А тебе не кажется, что я убрал все свои запретительные знаки и шлагбаумы, и ты свободно гуляешь по моей территории? Ты не хочешь пустить меня в свой заповедник?

— Ты сам хотел, чтобы я все узнала, а потом, не забывай, что я еще твой психолог, — она снова перешла на серьезный тон.

— А еще кто? — я улыбнулся, но она не стала уточнять.

Я снова подумал, что мы находимся совершенно одни среди гор, в безлюдном месте, за тысячу километров от Москвы, и Даша, как мне кажется, постепенно сдает одну позицию за другой, или же, напротив, манипулирует мной, не преследуя никаких женских целей в нашем тщательно и тщетно замаскированном флирте.

— Почему ты не хочешь рассказать немного о себе? О своей женской истории…

— У тебя своя жизнь, у меня своя, не стоит копаться в прошлом… в моем прошлом, — тут же поправилась она. — И вообще, ты сам все понимаешь, мы с тобой просто друзья.

— Я вспомнил, что произошло накануне моего исчезновения, — сказал я.

Она внимательно выслушала меня.

 — Мы уже знаем, что с тобой было в те дни, — сказал она как будто вкрадчивым голосом, — но не знаем, почему так случилось. Однако, для меня все уже ясно. Ты любишь гулять по горам, где-то отступился, упал головой на камни, и поэтому потерял кратковременную память. А потом, попал в больницу, а тебя уже искали, поэтому так быстро нашли и вернули домой. Никаких других версий тут быть не может. 

— Но я сам добирался домой. Я очнулся или пришел в себя в метро, где заблудился, потому что забыл, как называется моя станция. И никто толком не мог сказать, что случилось, как будто ничего и не случилось, и будто все это время я был то ли на работе, то ли в командировке. Впрочем, я особенно и не расспрашивал коллег, чтобы не посчитали меня сумасшедшим.

Дарья как-то странно усмехнулась, и пожала плечами. И тут мне показалось необычным все, что происходит с нами, с Дарьей и со мной. Что-то не так в моих откровениях и в ее расспросах. Мне хотелось как следует обдумать эту мысль, поэтому я сказал: «Подожди, мне надо посмотреть рабочую почту, спущусь через час».

Поднявшись к себе на второй этаж, я начал вспомнить, как мы познакомились с Дарьей и о чем прежде беседовали в клинике.  Что-то было странным в том, как она ведет себя. Мы словно играем в кошки и мышки, только неизвестно, кто из нас кошка. Иногда мне кажется, что я пытаюсь ее разоблачить, застать врасплох. Она же, в свою очередь, как будто старается выведать какую-то информацию обо мне. Я не вполне доверяю ей, но не могу устоять перед ее шармом. Слушает все, что я рассказываю о Майе, считает, что пытается мне вернуть утраченные воспоминания, и порой неявно кокетничает, оставаясь в то же время безучастной к моим недвусмысленным намекам. Она считает, что я должен выговориться, рассказать о Майе, чтобы двигаться дальше. Однако, чем откровеннее я рассказываю о Майе, тем больше тоскую по ней, и тем соблазнительнее становится Дарья. При этом неслучайным начинает казаться то, что нас познакомил именно Мефистошвили, о котором Майя говорила, что он бывший сотрудник спецслужбы.

<<19 мая — Непреднамеренное свидание>>

Хотя мы с Майей негласно договорились оставить друг друга в покое, чтобы каждый про себя спокойно обдумал сложившуюся ситуацию, тем не менее меня продолжали преследовать разные мысли о ее непредсказуемом поведении. Почему она вела себя так фривольно во время нашей прогулки после ЗАГСа, где мы подали заявление на развод, и даже позволила себя поцеловать?

Пребывая в подвешенном состоянии, я решил снова проследить за ней, чтобы узнать, продолжает ли она работать на Арбате, общается ли там с Яном, и как вообще себя чувствует на людях.

Припарковался у Смоленской площади и пошел вниз по улице.

Увы, на этот раз я напрасно проторчал в магазинах и в разных кафешках почти полтора часа, постоянно меняя позицию, чтобы не вызвать излишнее подозрение у работников торговли и общепита. Этюдник Майи я видел в окно — всего в десятке метров от своего укрытия, — но ее самой не было. Яна я тоже не обнаружил и поэтому сразу предположил, что они прелюбодействуют где-то средь бела дня. Но вскоре Ян появился, он казался возбужденным, стал быстро собирать свой этюдник, чтобы уйти. Я решил действовать наверняка, чтобы прояснить ситуацию, — вышел из магазина и направился прямо к нему.

— Герман?! — он притворно обрадовался. — Привет… садись на мой стульчик… или знаешь что… пойдем-ка, выпьем водки.

Он выглядел суетящимся, но быстро сориентировался.

— Я за рулем, — сказал я холодно.

— Ну посидим просто, поболтаем, подожди меня здесь, я сейчас...

И он скрылся в толпе, появился лишь минут через пять, что показалось мне подозрительным.

— Извини, — объяснил, — надо было решить один срочный вопрос…

У него зазвонил телефон, он снова извинился и пропал. Я не стал его дожидаться и решил прогуляться по Арбату. Но тут же Ян перехватил меня и повел в кафе «Месопотамия».

— Ты знаешь, — начал он без предисловий, — был один случай…

— Ян, а где Майя, ты ее не видел? Мне надо с ней повидаться, — перебил я его, не желая выслушивать драматические рассказы, призванные повысить в моих глазах его авторитет.

— Майя? — он на мгновение задумался. — Да, я видел, она уходила с кем-то в сторону метро.

Он то и дело смотрел по сторонам, и выглядел несколько растерянным.

— Ян, что происходит?

— Подожди секунду, я сейчас.

Он вскочил и быстрым шагом, обходя прохожих, подошел к блондинке в темных очках, в легком желтом пиджаке поверх белой маечки с глубоким вырезом и голубых джинсах с закатанным низом. Они стали оживленно беседовать. Он отвязно жестикулировал, что, по моим наблюдениям, было признаком его беспокойства. Неожиданно они направились в мою сторону.

— Вот, познакомьтесь, — сказал Ян с невозмутимым видом, — это Герман, мой друг… а это… Дарья.

Мы вежливо и равнодушно улыбнулись друг другу. Это была приятная на вид женщина с пышным бюстом, и я невольно сравнил ее со стройной Майей.

— А ты не знаешь, когда он вернется? — спросила она, обратившись к Яну.

Он мельком взглянул на меня и затараторил в своем обычном темпе:

— Если хочешь, я найду его, куда-то он с другом пошел, где-то тут недалеко гуляют…

Глядя на его развесистые густые обгоревшие на солнце брови, я боковым зрением присматривался к Дарье. От нее веяло уверенностью знающей себе цену дамы.

— Да, я подожду его, — сказала Дарья, — не беспокойся. Так и быть, посижу здесь.

От меня не ускользнуло, что она с ним на «ты».

— Я сейчас… быстро… — заверил Ян. — Вы тут поговорите, я угощаю, заказывайте что хотите. Скажите официанту, что это заказ от Яна. Хотя я сам сейчас скажу. — Он быстро, как хозяин, вошел вглубь ресторана и вернулся вскоре с администратором.

— Вот мои друзья, обслужи их по-быстрому, ладно, дорогой…

Едва он ушел, я с некоторым беспокойством почувствовал, что мне хочется понравиться Дарье, но именно поэтому решил особо не обращать на нее внимания и вообще не проявлять инициативу в общении. Между тем на ее лице проявилась некая ироничность, которую я отнес на свой счет, что меня сразу покоробило.

— Если он угощает, почему бы не воспользоваться этим, — вроде бы ко мне обратилась Дарья, раскрывая папку с меню.

Я промолчал, не зная, как себя с ней вести.

— Вы всегда такой? — спросила она через минуту, продолжая изучать меню.

Я внимательно посмотрел на нее, она подняла голову, с улыбкой отвела взгляд, чем меня уже раззадорила.

— А вы с первого взгляда показались мне весьма скромной дамой, — сказал я.

— А вы с первого взгляда вот так нараспашку? — строго спросила она.

Я невольно улыбнулся.

— Вовсе нет. Как раз я скрытный, даже от себя прячусь, хотя мне хорошо и не скучно с самим собой.

— Не сомневаюсь, — ответила Дарья со скрытой иронией в голосе, — это очень даже заметно.

— В наблюдательности вам не откажешь.

— Вы прячетесь за маской? — этим вопросом она уже завела меня.

— А вы случаем не допрашиваете меня?.. — мне стало неловко, и я поспешил сменить тему.  — Впрочем, я бы не отказался пообедать с вами за чужой счет.

— Ну что ж, — согласилась она, — все равно мне надо дождаться одного художника, заказывала ему портрет дочери. — Ее голос впервые прозвучал без иронии.

— Ну что ж, — повторил я нарочно ее слова, — можно воспользоваться щедростью друга, чтобы удивить его нашим аппетитом.

— То есть счетом, вы хотите сказать? — улыбнулась она, — насчет аппетита, так я не думаю, что он у меня соответствует щедрости Яна.

В ее глазах неопределенного цвета мелькнули озорные искорки.

— Вы давно знаете Яна? — спросил я с улыбкой.

— Нет, только что познакомилась… — бросила она, не глядя на меня.

«Врет зачем-то» — подумал я, улыбнувшись.

Тут подошел официант, мы быстро обсудили заказ, а когда он ушел, женщина как бы задумалась, глядя на оживленную улицу.

— Мне просто показалось, что вы хорошо знаете друг друга, — произнес я, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Яна?.. — она слегка замялась. — Нет, я его не знаю. Он говорит, что тот художник, с кем я договаривалась о встрече, попросил его, если я подойду, извиниться и задержать меня на некоторое время…

— Интересно, и как же Ян должен был узнать, что вы и есть та самая женщина? Извините за любопытство.

Дарья пожала плечами.

— Наверное, как-нибудь описал меня, — произнесла она безразличным тоном.

Она на секунду показалась мне излишне высокомерной, лишь из деликатности скрывающей свой снобизм.

— Я думаю, он сказал, что придет женщина, которая сразу бросится ему в глаза, — улыбнулся я, глядя в сторону.

— Ну что вы, здесь так много красивых женщин дефилирует, что я среди них ничем особо и не выделяюсь, — возразила Дарья совершенно искренним голосом.

— Скромность, конечно, украшает человека, хотя, может быть, и вредит… женщине, — произнес я, а заметив, как она посмотрела на меня с удивлением, сразу добавил с нагловатой прямотой. — У вас, кстати, любопытные глаза, словно мерцающие, — не дав ей время ответить, тут же спросил. — А почему вы именно этому художнику заказали портрет?

— Мне понравились его работы, — ответила она, не проявляя никакого воодушевления и теребя пальцами свою сумку, — по-моему, он здесь самый лучший, — добавила, глянув на меня впервые, как мне показалось, с непритворным любопытством.

Ее пальцы выдавали некоторую нервозность, что прибавило мне уверенности в себе.

— А женщины-художницы, они вам как? — спросил я, почувствовав, что разговор обретает непринужденную легкость.

Я посмотрел в ту сторону, где находился этюдник Майи, и подумал, что она в данную минуту перестала меня интересовать.

— Знаете, если я обращаюсь к специалистам по какому-нибудь вопросу, то предпочитаю, чтобы это были мужчины. Мне с ними легче договариваться, — сказала Дарья, приняв найденный нами приемлемый тон подчеркнутой взаимной отчужденности.

Я решил нарушить этот тон, чтобы вернуться к теме ее неоднозначной внешности.

— Вы, скорее всего, пользуетесь своим шармом, чтобы воздействовать на мужчин, и по той же причине не доверяете женщинам, — сказал я, улыбнувшись, и снова посмотрел на этюдник Майи, подумав, что мне не хватает ее простоты.

— Интересное мнение, — ответила она сухо, но достаточно вежливо, не придав значения фамильярности моего высказывания, — скорее всего, так оно и есть, но, в то же время, мне трудно дружить с мужчинами, потому что они сразу обращают внимание на мои ноги, а не на мои… ну хотя бы глаза…

Она стрельнула вопросительным взглядом с налетом вызова.

«Не послать ли ее ко всем чертям, если она средь бела дня сейчас трахается с кем-то еще, кроме Яна?..» — подумал я о Майе, превозмогая тоску по ней.

— Если позволите, похвастаюсь... похвастаюсь тем, что не видел ваших ног, точнее не обратил на них внимания, потому что у вас действительно выразительные глаза.

Она рассмеялась так, словно посыпалась вокруг тысяча звенящих золотистых осколков, однако тут же грациозно собралась в монолитную женственность, хотя вся бравада ее дамской светскости уже окончательно улетучилась.

— Они у вас неопределенного цвета, с переливами, есть и зелень, и желтизна, и серое — глаза то ли хищницы, то ли лани, то ли холодные, то ли теплые. Скорее, вы более разумны, чем эмоциональны, но до поры до времени, и в то же время настолько чувственны, что можете потерять голову, поэтому преобладающий цвет вашей ауры — не осенний колорит, а цвет морской волны. Наверное, занимаетесь наукой, умственной работой. 

Снисходительно улыбнувшись, я посмотрел на нее с чувством явного превосходства. Она ответила такой же улыбкой, но затем рассмеялась, и я в этот момент подумал, что видел ее когда-то прежде, может быть, даже во сне.

Похоже, она смутилась и не знала, что сказать.

— Мне еще никто такое не говорил, — призналась она после некоторой паузы, наградив меня теплым взглядом.

— А почему вы сейчас рассмеялись?

Я почувствовал, что с ней легко общаться.

— Да так, ничего… просто вспомнила — кто-то сказал: если мужчина смотрит незнакомой женщине в глаза, значит, он все остальное уже рассмотрел.

И сверкнула озорными глазками. Я слегка сконфузился, и она, похоже, это заметила.

— А вы, наверное, знаток женщин? — спросила, перехватывая инициативу. — Хотя и ошиблись относительно моей профессии — я медицинский работник.

Соображая, как ответить достойно, я заметил в это мгновение Майю, — она, как ни в чем не бывало, сидела за своим этюдником, и у нее был явно утомленный вид. Чувство жалости смешалось с разочарованием, что я упустил момент, не заметив, когда и с кем она пришла.

— Я не только не знаток женщин, я их вообще не понимаю… с недавних пор… Хотя иногда думаю, что они сами не знают, чего хотят, — заявил я с подчеркнутой фамильярностью.

Даже в расстроенном состоянии Майя выглядела притягательной. Я невольно сравнил двух женщин, и хотя внутри у меня все сжалось от тоски при виде пребывающей в депрессии Майи, мне отнюдь не хотелось просто так прощаться с Дарьей.

— Они делают вид, что не знают, чего хотят, — поправила Дарья, явно освоившаяся с ролью беспечно флиртующей, но порядочной дамы.

— Я бы не сказал, что у вас такой вид, будто вы знаете, чего хотите — сказал я немного насмешливым голосом.

— Значит, я делаю вид, что не знаю, чего хочу.

Она явно требовала, чтобы я сдался, но у меня вовсе не было желания уступить:

— Это неплохо у вас получается. Но мне кажется, что вы слегка перегибаете палку.

Она опять задумалась.

— Вы, однако, флиртуете со мной, — сказала она с тонкой улыбкой, похожей скорее на усмешку.

Я тут же хотел ответить, что просто приспосабливаюсь к ее манере разговаривать с мужчинами, но посчитал это излишне бестактным и замолчал, не зная, что еще сказать, оставив за собой последнее слово.

Теперь передо мной сидела уверенная в себе дама, которая каким-то неуловимым движением, интонацией в голосе дала мне понять, что она лишь играла со мной, как кошка с мышкой. И как бы в подтверждение моей догадки она улыбнулась так, чтобы на этот счет у меня вообще не осталось никаких сомнений. Это задело мое самолюбие, и я спросил с деланным безразличием:

— Если вы не психиатр, то наверняка хирург, есть какая-то вкрадчивая безжалостность в вашей натуре.

Дарья замерла, удивленно приподняв брови, но тотчас взяла себя в руки и ответила:

— Почти угадали, я — психотерапевт, но назвала бы то, что вы имели в виду, профессиональной безупречностью.

— Включает ли в себя эта безупречность хоть какое-то сострадание? — спросил я, пытаясь вернуть себе чувство превосходства.

— В данном случае действенная безупречность и является состраданием. Все эмоции и чувства должны быть подчинены одной цели — помочь больному, а потому их надо превозмочь… Впрочем, мне уже пора, пришел мой художник.

И совсем другим тоном добавила:

— И я вовсе не перегибаю палку.

— Надеюсь, мы еще вернемся к этой теме, — произнес я скорее игривым, чем серьезным тоном, — если, конечно, вы не забудете оставить мне свой телефон.

И дежурная улыбка расплылась по моему лицу, ничуть не затронув раненое нутро. Она на мгновение задумалась, непринужденно вскинув голову и будто разглядывая потолок. Я ждал, подавшись немного вперед, поэтому, наверное, она и рассмеялась.

— А что это с вами? — спросила, мгновенно приняв серьезный вид.

— Так как насчет телефона? — повторил я, продолжая улыбаться, теперь уже чтобы скрыть невольное смущение.

Она будто и не слышала моего вопроса, поднялась навстречу Яну, который шел в нашу сторону, видимо с тем самым художником, которого она ждала. Они втроем остановились неподалеку, на солнечной стороне улицы, и стали разговаривать. Я мгновенно перестал для нее существовать. С такой же милой и жеманной улыбкой она теперь болтала с другими мужчинами.

Я перевел взгляд на Майю, думая, что лучше нее нет женщины на свете. Она сидела одна и что-то рисовала, казалась уставшей и расстроенной. В ней не было и следа снобизма.

В это время Дарья подошла ко мне и закрыла собою Майю.

— Вот моя визитка, — предложила она деловито. — Если будут проблемы, звоните или даже… без проблем, если захотите...

Улыбнувшись многозначительно, она повернулась и зашагала в сторону метро.

Я стал думать о ее исчезнувшей улыбке, будто в ней был закодирован некий намек. Она, без сомнения, улыбкой дала мне понять, что да, она жеманна, и знает об этом, но ведет себя так, чтобы всем было легко, без напряга.

Между тем Майя сидела явно в печали. Однако, подумал я, если ее не было так долго, где она могла быть и с кем? Ведь не с Яном, хотя тот потом тоже пропадал целый час. И почему тот художник, которого ждала Дарья, появился примерно в то же время, что и Майя?

Пройдясь до середины улицы в сторону метро «Смоленская», думая поочередно о Майе и Дарье, я решил вернуться, чтобы посмотреть еще раз на свою как бы еще жену.

Она так же сидела в своем кресле и рисовала портрет с фотографии. Я постоял в нерешительности, стараясь не привлекать внимание скучающих без работы художников, и, набравшись решимости, направился прямо к ней.

— Привет.

Я стоял перед Майей, чувствуя неловкость и одновременно нахальный порыв. Она небрежно взглянула на меня, ничуть не удивившись, и сухо поздоровалась.

— Ты что, следишь за мной? — спросила спокойным голосом, продолжая рисовать.

Однако явно занервничала, потому что стала еще быстрее водить пальцем по бумаге, размазывая пастель.

— С чего это ты взяла? Просто проезжал мимо, решил пройтись.

— Да? Я видела тебя.

Она ни разу не взглянула на меня.

Я не стал уточнять, когда и где она меня здесь видела, и спросил примирительным тоном:

— Домой не поедешь? Я бы помог тебе с вещами, до камеры хранения донести…

— Нет.

Она явно была недовольна моим присутствием.

— Еще нет, — тут же поправилась, пытаясь справиться со своим раздражением.

Задетый ее нескрываемой холодностью, я поспешил ретироваться. Поведение Майи оставалось непредсказуемым, зато неожиданное знакомство с Дарьей всколыхнуло мое придавленное самолюбие. Есть и другие женщины, которые вполне способны заменить Майю. Я уже не хотел разговаривать с Яном и пошел вверх по улице к своей машине.