Блуждая по интернету в поисках нужной информации, я неожиданно наткнулся на часть под номером 18 книги Владимира Молотникова о Пастернаке – «Борис Пастернак, или Торжествующая халтура». С Молотниковым мы, не поладив в отношениях, прервали общение года три назад и с той поры, сознательно избегая с ним контактов, на его страницу на сервере «Проза. ру» я не заглядывал. Но от судьбы не уйдешь. Бегло пробежав по открывшемуся тексту, я увидел там промелькнувшей несколько раз свою фамилию. Пришлось ее (эту часть) прочитать. Разумеется, читал я поначалу не все подряд, а лишь те страницы, на которых моя фамилия и я сам были задействованы. Читал я и удивлялся и тому новому, что появилось в оценках Молотниковым моих работ о Пастернаке, и по-прежнему крайне негативному его отношению и к написанным мною книгам и ко мне самому – их автору. Ниже я излагаю свои впечатления от прочитанного. У меня в разные годы вышло три книги о Пастернаке. Вот что он о них сказал.
«Работы Сафонова заслуживают серьезного и обстоятельного анализа, вместе с тем свободного от излишнего деликатничанья».
Никто, кроме Молотникова, не сказал бы о моих книгах так. В них я просто перечисляю примерно около двухсот встреченных мной в текстах «Доктора Живаго» очевидных грамматических, смысловых, событийных и других огрехов, не вдаваясь в литературоведческие премудрости, о которых пишут профессиональные литераторы. Мои книги достаточно просто прочитать, анализировать в них, по сути, нечего. А вот «излишнее деликатничанье», о котором Молотников тут вдруг заявил, меня насторожило. Опыт общения с Молотниковым у меня есть, и я знаю, во что может вылиться его заявление о том, что «излишне деликатничать» в разговорах по поводу моих работ он не будет. Общение без деликатничанья в понимании Молотникова означает, что оппонента, если он его по каким-то причинам не зауважал, он может огорошить словами, которых тому, возможно, даже слышать не приходилось.
Заявив о том, что «Работы Сафонова заслуживают серьезного и обстоятельного анализа…», Молотников тут же к такому «анализу» и приступил. Правда, понятие «анализ», он понимает очень своеобразно: как право провозглашать свои, не подлежащие обсуждению мнения. Ну что ж: почитаем и посмотрим, во что этот его – Молотникова (без деликатничанья) «анализ» на этот раз выльется. Но прежде – несколько слов о самом Молотникове.
Менталитет у Молотникова особый. Если как оппонент ты оказался ему чем-либо не по нраву (достаточно просто не согласиться с его мнением) то – держись за землю: на ногах тебе не устоять. Оппонирующего ему дилетанта он запросто может огорошить, например, такой фразой: «Не пытайтесь выглядеть глупее, чем вы есть на самом деле». Нагрубить он может любому, не придавая значения тому, кто перед ним, мужчина или женщина. Со всей свойственной ему обстоятельностью Молотников настойчиво внушал мне, что я невежда, что знаний у меня явно недостаточно, что говорю я о ненужных мелочах, и он вообще не понимает, зачем я пишу свои книжки. И здесь он тоже, говоря обо мне, продолжает налегать на слова: «невежда, ничего не понимает, говорит слишком часто и много» и др. в таком же духе. Зачем ему нужно на протяжении уже нескольких лет загонять, как он выражается, «в лужу», да еще и хвастать этим, далекого от заносчивости дилетанта я понять не могу. Я был бы счастлив, если бы он вообще забыл мое имя, перестал его упоминать в своей книге и освободил меня от необходимости отвечать на его грубые атаки на меня и мои книжки.
Правда, за прошедшие годы в сознании Молотникова произошли кое-какие положительные сдвиги. Если раньше он вообще категорически отрицал значимость моих книг, в которых я писал о примитивности текстов Пастернака, то здесь он, наконец, признал их полезность. «Но к осознанию того, что роман («Доктор Живаго») написан халтурно и безграмотно, с массой смысловых, грамматических и событийных (в том числе и исторических) ошибок эти книги были шагом более чем серьезным». Процитировав мои замечания к одному из фрагментов пастернаковского текста, он сказал о моих работах еще и так: «Повышенное внимание к анализу «Доктора Живаго», проделанному простым читателем (простой читатель – это я. – В.С.) выглядело бы странным, едва ли ни нарочитым, если бы – к позору и поношению профессионального пастернаковедения – работы Сафонова не оставались единственной попыткой, хоть как-то разобраться с качеством литературного текста».
Но эта, вроде бы, состоявшаяся победа рассудка над самолюбием оказалась у Молотникова лишь минутным озарением. О моих книгах с сотнями примеров разного рода пастернаковских ляп, Молотников вскоре опять заговорил так, словно никакого просветления у него не было и ничего подобного тому, что вы только что о них прочитали, он не говорил. Итак, Молотников приступил к «серьезному и обстоятельному анализу» книг Сафонова. Забыв о том, как он только что оценивал мои книги, Молотников сразу же влепил мне (именно за эти самые мои книги) мощную оплеуху.
«Дилетант склонен к погоне за количеством и с неизбежностью оказывается в плену грибоедовской формулы: «числом поболее, ценою подешевле». Эти слова Молотникова ни понять, ни оправдать, невозможно. Какого рода огрехи я извлекал из текстов «Доктора Живаго», он в течение прошедших лет, наконец, вроде бы, как мне показалось, понял, и результаты моей работы даже оценил. Но, оказывается, понял он далеко не все и не так, как надо. Ведь не сошел же я с ума, чтобы из обнаруживаемых в текстах «Доктора Живаго» многих сотен огрехов, выбирать именно те, что были «числом поболее, но ценою подешевле». Огрехов в пастернаковском романе в разы больше того их количества, которое я в своих книгах привел. Так, что никакой «погони за количеством» у меня тут не было и в помине. Выбирал я, разумеется, не то, что «ценою подешевле», а, совсем наоборот, наиболее выразительные по своей нелепости пастернаковские ляпы. И диапазон этих ляп я старался представить во всей их многовариантной красе: от совсем простых (однословных) до предельно объемных, когда автор превращал в очевидную чушь грандиозные исторические события. И как увязать эти его (Молотникова) слова с его же заявлением о том «что мои книги были шагом более чем серьезным к осознанию того, что роман «Доктор Живаго» написан халтурно и безграмотно, с массой смысловых, грамматических и событийных (в том числе и исторических) ошибок». Откуда вдруг взялось это – «числом поболее, ценою подешевле?
Молотников делает порой довольно забавные констатации. Явно в укор Сафонову, он заявил, что огрехов, какие тот накопал в романе Пастернака, не двести, а «в три-четыре раза больше», т.е. почти тысяча. Написал он об этом себе же в поношение. Такое количество сотворенных автором в его романе очевидных огрехов, свидетельствует о том, что написать что-либо путное Пастернак вообще не мог. Это недоступно его прискорбно-примитивным умственным (назовем их писательскими) возможностям. Если невежественный Пастернак не мог многие сотни раз сказать, как надо, о предельно простых вещах (ни с одним автором такого еще не случалось) а писал вместо этого очевидную чушь на уровне школьника-двоечника, то предположить возможность отражения им в его романе «точной реальности определенного периода эпохи», можно лишь по очевидному недоразумению. Если портной не может сшить простых трусиков, то как можно ожидать от него, что он сошьет хорошую пиджачную пару? Годы проходят, а Молотников все никак не может уразуметь этой простой истины. Все переполняющие «Доктора Живаго» огрехи, и большие и малые – одного и того же поля ягоды, являются следствием общей писательской несостоятельности сотворившего этот нелепый роман автора. Молотников не был бы Молотниковым, если бы, сказав в адрес Сафонова несколько слов одобрения, он тут же не наградил его очередной серией грубых (таков уж его менталитет) оплеух. Не поддающаяся объяснению заносчивость этого «на новенького» пытающегося с ходу внедриться в литературоведение историка потрясает воображение. Для разбора и оценки работ Сафонова о Пастернаке он, почему-то, выбирает из его книг не существенные и обстоятельные комментарии к текстам Пастернака, их там более чем достаточно, а именно те, которые сам называет мелкими и мельчайшими, оценка коих явно не может быть хотя бы как-то соотнесена с общей значимостью его работ. Придравшись к какому-нибудь моему далеко не самому существенному замечанию, он говорит об этой одинокой горошине так, словно дает обобщенную оценку сразу многим сотням моих замечаний о ляпах в текстах «Доктора Живаго».
И еще такая деталь. Существует у литераторов правило: если ты оцениваешь работы какого-либо автора, то не переноси своих эмоций на его личность. Молотников же большой любитель это делать, и запросто может сказать так.
«Владислав Сафонов не профессионал. Он – заинтересованный любитель, деятельный дилетант. От ребенка, сказавшего, что король голый, он отличается, пожалуй, только тем, что говорит часто и много. Слишком много. И это многословие нередко оборачивается против него».
Чтобы сказать так, ума не надо. Ум нужен, чтобы так не говорить.Сказать подобное об авторе, приоритет которого в разоблачении примитивности текстов пастернаковского «Доктора Живаго» на фоне полувекового со дня его публикации молчания об этом профессиональных пастернаковедов, Молотников только что сам провозгласил, выглядит более чем странно и нелогично. И, главное, никаких примеров в обоснование этого своего противоречащего и истине, и даже ранее выраженному его собственному мнению о работах Сафонова, он не привел. Своими ничем не оправданными наскоками Молотников может запросто превратить единомышленника в шарахающегося от него с ужасом оппонента.
Историк в нем радикально преобладает над литературоведом. Но и тут тоже случаются порой странные оказии. Мою подсказку о том, что Пастернак перепутал Октябрьскую революцию с Февральской и наговорил и о той, и другой целую кучу чудовищной чепухи (неплохая тема для историка) он не только оставил без внимания, но даже попытался оправдать написавшего эту невероятнейшую чушь автора. Но тема революций Молотникова совсем не заинтересовала. Зато по поводу какой-нибудь не стоящей внимания однословной ерунды в моих замечаниях он мог устроить мне грубый разнос с устрашающими выводами. Но я уже почти девяносто лет говорю по русски и о примитивности текстов пастернаковского «Доктора Живаго» могу судить вполне доказательно. А сугубо литературоведческих тем в своих книгах я касаюсь в основном со ссылкой на литераторов, об этом уже говоривших. Зачем же повторять то, о чем вполне обстоятельно и с пониманием дела было уже сказано раньше. Пишу я лишь о том, о чем профессионалы молчали и продолжают молчать сейчас.
С оценкой А. Гладковым «Доктора Живаго», я выразил полную солидарность и даже привел в одной из своих книг довольно объемную выдержку из его критических замечаний об этом романе. Молотников же пишет обо мне так, словно я понятия не имею о недостатках романа, о которых писал Гладков, поскольку пишу только о несовершенстве его текстов. Разумеется, ему невдомек и то, что знаком я и с категорическим неприятием «Доктора Живаго» В. Набоковым, и с его мотивацией этого неприятия, и с замечаниями о Пастернаке Василия Ливанова. Молотников постоянно силится внушить мне непостижимость для меня, в силу моего «невежества», понимания истинных недостатков романа «Доктор Живаго», о которых говорит он, и что, по его мнению, копаюсь я в очевидных мелочах, т.е. не там, где надо. А копаюсь я именно там, где надо, так как «официальное пастернаковедение», по его же(Молотникова) словам, о том, о чем я сейчас говорю, молчит со дня этого романа творенья. С первых наших контактов Молотников настойчиво внушает мне, что уровень моих знаний явно недостаточен для того дела, которым я занимаюсь. С какого, например, панталыку он вдруг сделал в своей книге вот такое обо мне заявление.
«Досаднее всего то, что лихие вторжения В. Сафонова в сферы, выходящие за пределы его разумения, которые он практикует в критическом, что ли, запале, отчасти девальвируют значение обнаруженных им несомненных ляпов. Дают косвенный повод не воспринимать его работы всерьез».
Что это за таинственные сферы, выходящие за пределы моего (Сафонова) разумения? И сколько же из сотен сделанных мною замечаний об очевидных огрехах в текстах Пастернака, Молотников счел вторжениями в эти сферы? Подобные высказывания должны быть хотя бы как-то мотивированы, иначе они превращаются в необоснованную деструктивную говорильню. Молотникову, видите ли, досадно, что неуважаемый им дилетант вторгается в сферы, куда он в силу своего обнаруженного у него Молотниковым невежества, не может быть вхож. Но тут Молотников явно перегнул свою карающую дубинку, забыв о том, что мои книги, в которых приведены сотни недоразумений, ошибок и нелепостей в текстах «Доктора Живаго», которые он гневно сейчас бичует, он сам совсем недавно назвал «более чем серьезным шагом вперед к осознанию и т.д.» Теперь от этого своего заявления, он, не объяснив тому причины, по-существу, отрекся и объявил, что выявление мной в пастернаковском романе сотен огрехов было никому не нужным занятием,так как для того, чтобы доказать низкий уровень владения автором романа языком, вполне хватило бы и полудюжины (а не сотен, как у меня в моих книгах) тому примеров. И невдомек этому ученому, что жалкие полдюжины пастернаковских несообразностей не дадут результата и вызовут у зашоренных пастернаколюбов лишь иронические улыбки. Подумаешь, шесть огрехов! У кого таких огрехов нет? Отмахнутся они от этой полудюжины как от ничего не стоящего пустяка. Проверено на практике: если читая о пастернаковских ляпах, они видят, что этим ляпам нет конца, то их спесь улетучивается, как дым от сигареты. Из яростных оппонентов они сразу же превращаются в молчаливых истуканов.
Набоков более полувека назад сказал о том, что «Доктор Живаго» написан бездарно. Но кто сейчас помнит о сделанном без уличающих доказательств этой бездарности, его заявлении. Никак не мотивированные слова Набокова могут быть легко опровергнуты, например, так: «– А я думаю, что не бездарно, а талантливо и даже гениально». Поскольку доказательств ни тому, ни другому утверждению не приведено, читатель останется наедине с собственным мнением, если оно, разумеется, у него сложилось. И как вообще можно не понимать того, что автор, в текстах которого обнаружено шесть огрехов, и автор, сотворивший их шесть сотен, отличаются один от другого, как небо от земли. Да, редактор, очевидно, мог бы устранить большинство этих огрехов, но делать из невежды умника он не уполномочен и даже, можно сказать, не имеет на то права.
Литературоведческого глубокомыслия Молотников так и не нажил и, говоря о моих книгах, преимущественно копается в какой-то мелкой ерунде. С одной стороны он настойчиво обвиняет Сафонова в излишнем количестве демонстрируемых им огрехов в текстах Пастернака, а с другой то и дело упрекает его в том, что он чего-то там у него не разглядел, не заметил, не понял и об этом не сказал. А того, что Сафонов поставил перед собой конкретную задачу и эту задачу решил, ему удержать в своей памяти никак не удается. Постоянно уличая дилетанта в непрофессионализме (что для профессионала само по себе весьма неприлично), он, в то же время, делает в его адрес замечания явно провальные, стыдные для маститого, каким он себя числит, профессионала. Об этом мы еще будем говорить дальше. Порицая дилетанта, он ставит ему в пример работу профессионалов, но не в целях оказания ему помощи или совета, а чтобы подчеркнуть его неумение, как они – профессионалы работать. Таковы уж особенности (на это постоянно натыкаешься) его менталитета.
Вот этой, о которой говорится ниже, идеей он преследует меня со дня нашего первого контакта на «Проза.ру» и здесь ее опять повторяет.
«Огрехи, охотой за которыми увлечен Владислав Сафонов, несомненно, присутствуют в романе. И в огромном количестве. Но они лежат на поверхности. Их обнаружение и описание не представляет особого труда. При должном внимании и усердии с этой задачей справится любой читатель, достаточно хорошо владеющий великим и могучим. А в свете того, что косноязычие Пастернака, его неумение выразить простейшую мысль – давно уже не секрет, во всяком случае, для сообщества литературоведов и историков литературы, научная ценность все возрастающей груды примеров того, что и так очевидно, невелика».
Эти свои дежурные, постоянно повторяемые им слова, Владимир Молотников навязывает мне уже не первый год, продолжая убеждать в том, что демонстрируемые мной огрехи в текстах Пастернака лежат на поверхности и обнаружить их по силам любому читателю, владеющему и т.д. (не буду повторяться). Да, косноязычие Пастернака уже давно не секрет, но не секрет лишь для тех, кто сам способен это его косноязычие обнаружить, например, для Набокова. А что касается других литераторов, критиковавших роман Пастернака, например, Гладкова, Ливанова, Урнова и всех тех, начиная с Твардовского и кончая Фединым, кто еще в советские времена вели о нем разговоры, то имеются серьезные сомнения в том, что они вообще обратили внимание на несовершенство пастернаковских текстов. Ведь никто из них об этом ни тогда, ни потом не сказал ни одного слова. Варлам Шаламов, довольно обстоятельно разбиравший «Доктора Живаго», дал ему почти восторженную оценку. А вот того что, как утверждает Молотников, должен заметить любой грамотный читатель, он почему-то тоже не разглядел. Не обнаружил «лежащих на поверхности» огрехов в «Докторе Живаго даже академик Д.С.Лихачев. И был он, конечно же, не единственным академиком, прочитавшим этот пастернаковский роман. Подавляющее большинство наших читателей, о которых говорит Молотников, в том числе и «достаточно хорошо владеющие великим и могучим», и ныне числит Пастернака в русской литературной классике. А ведь все они знают русский язык и могли бы, как пишет Молотников, «при должном внимании и усердии», разоблачить этого безграмотного «гения». Но никаких признаков таких разоблачений не наблюдалось раньше и не происходит сейчас. Утверждает Молотников то, чего не было и нет, и в ближайшем будущем явно не предвидится. А то, что происходило и сейчас происходит, вокруг имени Пастернака находится в полном противостоянии с тем, что он утверждает. Число публикаций авторов, славящих творчество Пастернака, давно уже перевалило на второй миллион и продолжает неудержимо расти. И ни один из этого миллиона не заметил у Пастернака огрехов, которые, по мнению Молотникова, может заметить «любой читатель». А если и появляются одинокие критики, то их выступления, как правило, тонут в массе хвалебных отзывов и остаются незамеченными. Случаются и такие курьезы. Критическая статья Д.Урнова – «Безумное напряжение сил» - начинается словами: «Крупнейшее произведение Пастернака…» После таких вступительных слов дальше ее можно уже и не читать. А роман Пастернака – как вышел из рук автора с тьмой ужасающих огрехов, так до сих пор, вопреки тому, что упрямо твердит Молотников, с этими огрехами пребывает и переиздается в своем первозданном виде в который уже раз. Ни один редактор новых его изданий даже пальчиком их (этих огрехов) не коснулся. И, если не исправил, то хотя бы сказал о них, поскольку их в романе не счесть и не увидеть их, казалось бы, просто невозможно. Но и этого тоже не случилось ни разу. Редакторы не замечают даже очевидных опечаток в текстах пастернаковского романа. На чем же строит Молотников (прости его Господи) свои утверждения?
А простые читатели огрехов в романе Пастернака вообще не замечают и бывают очень удивлены, когда им их продемонстрируешь. Что касается сообщества наших литературоведов, то Молотников, по явному недоразумению, отнес их к числу тех, кто осознал «косноязычие» Пастернака. Все они единодушно славят его, как классика русской литературы, и слышать не хотят о его якобы бездарности. Попробуйте хотя бы в одном нашем толстом журнале появиться с критикой «Доктора Живаго». Получите крутой – от ворот поворот, да еще и лягнут вас при этом довольно основательно, как это случилось со мной в журналах «Знамя» и «Вопросы литературы».
Мастерами слова становятся не сразу. Начинают этот путь все одинаково с уроков чистописания в школе. Для того, чтобы писать хорошо, надо знать не только грамматику. Чувство языка должно быть отменным, иначе получатся сотни нелепиц, как у Пастернака. Пастернак не освоил даже азов, выбранного им для творчества языка. Писал он, как это подтвердил Молотников, «с массой смысловых, грамматических, событийных (в том числе и исторических ошибок)». Выявлению таких ошибок и посвятил свои работы Сафонов. Но Молотников, вопреки тому, что он говорил раньше, теперь считает эти его работы, по существу, ненужными: редактор запросто исправит все обнаруживаемые Сафоновым огрехи и их не будет. Но он также считает возможным устранить рукой того же редактора и все «чудовищные провалы в описании точной реальности определенного периода эпохи», отраженного в романе. После чего их тоже не будет.
Представьте себе ситуацию: есть совершенно бездарно написанный роман, в котором нет и признаков отражения «точной реальности периода эпохи», о котором автор пишет, и есть сотни других, потрясающих своей нелепостью огрехов, превращающих, по оценке Набокова, этот роман в грандиознейшее «ничто». И тут появляется «умный» редактор, берет в руку перо все это правит и превращает очевидное «ничто» в грандиозное великолепие. Современное литературоведение таких безобразий просто не допускает.
Исправлять очевидные нелепости в неграмотно написанных текстах должен (если он, разумеется, может это сделать) сам автор, а не редактор, как это считает возможным Молотников. Но внести такие поправки в текст романа Пастернак был явно не в состоянии. С замечанием В. Шаламова о том, что язык его героев не соответствует их социальному статусу, он согласился, но оставил все как оно и было, так как написать как надо ему было не по силам.
Молотников до сих пор, уже который год, продолжает пребывать в наивной уверенности в том, что редактор может и чуть ли не должен привести в приличный вид любой бездарно и безграмотно написанный текст. «А иначе за что ему платят?» В отношении грамматики, стиля и даже смысловых несуразностей опытный редактор, по его мнению, в состоянии исправить и привести в приемлемый вид «почти любой текст». В своей памяти он даже хранит примеры такой работы редакторов. И невдомек ему, что делать из невежды гения редактор совсем не вправе. Да и кому и зачем это нужно? Редактировать тексты, написанные предельно неумело, редактору считается позволительным лишь в одном случае. Вот как говорит об этом Руфина Белкина.
«Нас учили в институте, что редактор не должен писать за автора. Но не всегда получается соблюдать этот принцип. Автор может быть хорошим специалистом в своей области. Кладезем информации. И нужно помочь ему этой информацией поделиться». Примером такого кладезя может служить А. Солженицин. Пастернак, очевидно, таким кладезем не был. И прежде чем приступать к правке многих сотен несуразпых огрехов в его романе, редактор должен хорошенько подумать: а стоит ли вообще это делать? Ведь весь его (Пастернака) бездарный роман является одним грандиозным огрехом. И, кроме сотен перечисленных и еще большего количества не перечисленных Сафоновым нелепиц, редактору придется переписать еще и все то, о чем говорили Набоков и Гладков. Ведь сам автор, в силу своей несостоятельности, сделать это просто не сумел бы, даже при наличии подсказок со стороны редактора. Улучшать и доводить до совершенства авторские тексты редактор может лишь, работая с адекватно мыслящими авторами, а не безграмотными невеждами вроде Пастернака. Таково общее правило, а частности могут быть любыми. Надеюсь, что рано или поздно это правило дойдет до сознания Молотникова. Редакторов учат тонкостям профессионального редактирования, пониманию языковых трудностей, а не выискиванию в авторских текстах грамматических, смысловых и событийных нелепостей. Правка нелепостей, смысловой и событийной чуши вообще никем, кроме, разумеется, Молотникова, никогда не имелась в виду. Ни в одном руководстве по редактированию литературных текстов об этом не найдешь и слова. Такие книги редактированию вообще не подлежат и возвращаются сотворившему их автору-грамотею. Пастернак являет собой единственный в мировой практике пример автора, выпустившего в свет роман с многими сотнями совершенно недопустимых в литературных произведениях примитивных огрехов.
Наступило время познакомиться с результатами проведенного Молотниковым «серьезного анализа» моих работ о Пастернаке. Вы помните сколько мощных, полных иронии восклицаний в адрес Сафонова сделал в 18 части своей книги этот воинствующий историк литературы. Сейчас он все объяснит и докажет, что наносил мне свои оплеухи не просто так, а по очевидным моим заслугам. Заранее трепещу от ужаса, ожидая критики моих «лихих вторжений в сферы, выходящие за пределы моего разумения». Из сотен моих замечаний в адрес текстов «Доктора Живаго» Молотников выберет, конечно же, наиболее ярко рисующие мое невежество. Свой «разнос» Молотников предварил такими словами, характеризующими отличие дилетанта от профессионала:
«Вольно или невольно он (дилетант,т.е. я. – В.С.) начинает видеть смысловые ошибки там, где их нет, т. е. ПРИПИСЫВАЕТ их автору. Или, в силу недостаточности знаний об описываемой в «Докторе Живаго» действительности и истории публикации романа, а также по причине отсутствия умений, необходимых для квалифицированного анализа художественного текста, усматривает ошибку не в том, в чем она на самом деле состоит».
Интересно было бы узнать: где же это я так набезобразничал? Но немного терпения: сейчас узнаем.
Итак, Молотников приступает к разбору дилетантских текстов Сафонова. Сейчас он нам покажет, каким должен быть квалифицированный анализ таких текстов. Я сохранил нумерацию сделанных им замечаний.
«Разберемся, как все это проявляется у Сафонова.
1. Зря он (Сафонов. – В.С.) пускается в анализ того, как Пастернак описывает внутренний мир Миши Гордона или впечатление пассажиров от местности, в которой остановился поезд. В этих случаях критика выглядит притянутой за уши. Данные пассажи и нам не сильно нравятся, но явных провалов тут нет. Все то, что кому-то представляется надуманным, лишним и весьма несовершенным по исполнению, кем-то другим будет объявлено гениальным проявлением творческой свободы».
Вот такой неожиданный по смыслу словесный кульбит сделал тут Молотников. Если ему поверить, то критиковать нельзя вообще ничего. То, что тебе кажется «несовершенным по исполнению, кем-то другим может быть объявлено гениальным». Слава богу, катастрофической разницы в наших (моей и Молотникова) оценках текстов Пастернака нет. Нам обоим (и мне, и ему) не нравятся нелепые пастернаковские пассажи. А вот надо ли говорить о них или нет,и как говорить, каждый должен решать для себя сам, и не поучать другого, как это постоянно делает Молотников.
2. «Слово ПУБЛИКА не просто допустимо, оно свойственно лексике эпохи. Даже в современном русском языке, помимо значения посетители, зрители, оно имеет еще одно значение: общество, лица, объединенные по каким-либо общим признакам. А в то время в этом значении оно употреблялось сплошь и рядом».
Объясню смысл этих слов Молотникова. Пастернак в своем романе назвал публикой пассажиров, вышедших из поезда. На мои возражения против применения к пассажирам выражения – «публика» (не в театре же это было!), Молотников ответил приведенными выше словами. Можно, конечно, сделать умное лицо и поговорить о «лексике эпохи». Но имеет тут значение лишь одно: как в те времена проводники обращались к пассажирам поезда. А называли они их, конечно же, пассажирами, а не публикой.
3. "Переезд – это часть дороги". Молотников процитировал здесь эти мои слова, чтобы задать вот такой вызывающий недоумение вопрос: "И в том случае, когда дорога идет параллельно железнодорожному полотну и продолжается после переезда? Таких дорог в России и поныне многие тысячи километров, переездов – сотни, а то и больше. Нет никаких сомнений, что имеются в виду как раз такая дорога и переезд".
Вопрос Молотникова звучит совсем не к месту. На дорогах, идущих параллельно железнодорожному полотну, переездов не делают. Зачем они там нужны, ведь путей они не пересекают? Так же забавно Молотников комментирует и мои слова о впечатлениях смотревшего из окна вагона поезда Миши Гордона, ехавшего с папой в Москву и авторский текст о том, как солнце освещало пассажиров и поезд во время его вечерней стоянки. В словах Молотникова явно читается ирония в мой адрес. Но иронизировать тут должен я, а не Молотников, так как понял он ситуацию и с переездами, и с солнышком, освещавшим поезд и пассажиров, совсем не так как было бы надо.
Переезд, как ты ни напрягай свои извилины, – это все-таки часть дороги, пересекающей железнодорожное полотно. Сворачивать с нее к переезду не надо: она напрямую к нему ведет. А вот с дороги, идущей параллельно полотну, (разумеется, если это нужно) свернуть к переезду придется обязательно. Причем свернуть – не на целину, как это получилось у Пастернака (съехав с дороги), а на другую дорогу, идущую к переезду, т.е – с одной дороги – на другую. Чтобы это стало понятно, в текст Пастернака надо внести небольшую поправку. Проще всего было бы убрать из его фразы слова «с дороги» и тогда обозы просто сворачивали бы к переезду и все претензии к авторскому тексту по этому поводу сразу бы и отпали. В следующем абзаце Молотников продолжает бичевать, как ему кажется, мои, но, как и в предыдущем случае, опять не мои, а собственные его кривотолки.
4. «Критик (это я – Сафонов. – В.С.) не обратил внимания на то, что в авторском тексте «садящееся солнце» светит «из-за деревьев станционного сада". (Почему же не обратил? По каким это признакам Молотников так решил? Обратил, конечно же. Но какое это имеет значение? Солнце стояло низко, ниже того уровня, где начинается у деревьев листва и во всю светило мочь на поезд и пассажиров. Деревья этому никак не мешали. А что еще нужно?– В.С.). Поэтому он (опять я – Сафонов. – В.С.) наделяет Пастернака уверенностью, что «солнце на закате шарит лишь по низам и освещает у людей только их ноги». (И совсем не поэтому, а потому что именно так про ноги написал Пастернак. Молотников тому невозможному, что Пастернак написал про колеса, почему-то поверил, а про ноги – поверить не захотел и вдруг заявил: – В.С.) Если не говорится обо всей фигуре, из этого совсем не следует, что освещены только ноги.(Но из этого не следует и того, что освещена вся фигура. Если ты не согласен с автором, то опровергни его, а не приписывай его словам какой-то другой, не им, а тобой придуманный смысл. А Молотников поступил именно так: придумал словам Пастернака свое объяснение. Прочитаем то, что он сочинил. – В.С.) Как бы это объяснить попроще… (Объясняйте, Владимир. Но это объяснение нужно только вам одному, а мы подождем, потерпим пока вы произнесете очередное свое «не то».– В.С.) «Ага. Солнце красит нежным светом стены древнего Кремля», написал Лебедев-Кумач, но из этого не вытекает, что оно не красит, ни башни, ни звезды на них, ни брусчатку Красной площади, ни – Господи, прости! – мавзолей. (Нарисовал тут Молотников картинку совсем не похожую на ту, какую изобразил Пастернак в своем романе. У Лебедева-Кумача изображено утро с довольно высоко стоящим солнцем. А у Пастернака – уже не утро, а вечер с солнышком, опустившимся почти до самой земли. В условиях города, у древнего кремля такое солнце могло бы освещать только звезды на его башнях. Чудить изволите, господин Молотников. Читаем то, что он (Молотников) написал дальше – В.С.) Картина, предстающая перед глазами мальчика, освещена неравномерно. (Молотников тут опять допускает ошибку. Картину вечерней стоянки поезда мы видим глазами не мальчика, а автора. Из поезда Миша Гордон выходил, очевидно, только в сопровождении своего папы. Но, ни папы, ни мальчика на этой картинке автор не изобразил, значит, их там не было. Дальше Молотников сказал так. – В.С.) Лучи закатного солнца не пробиваются сквозь завесу перепутавшихся крон, и верхняя часть (очевидно, пассажиров. – В.С.) затенена. А вот стволы прохождению света не препятствуют, отсюда более яркая освещенность ног».
Стволы прохождению света, конечно же, препятствуют. Они, наверняка, отбрасывали тени и на поезд и на пассажиров. Но солнце светило не через стволы, а между стволами. В итоге у Молотникова получилось довольно смешно: опроверг он не автора, а самого себя, согласившись в итоге с автором в том, что у пассажиров солнцем были освещены только их ноги! Так зачем же было устраивать эту смешную многословную разборку с привлечением Лебедева-Кумача и обвинениями Сафонова в том, что он на что-то там «не обратил внимания" и наделил Пастернака не тем, чем надо было его наделить и сочинять предложение, в котором все происходит не так, как у автора, а наоборот. Оно, это предложение («Если не говорится о всей фигуре, то это не значит, что освещены только ноги».) так ведь в тексте Молотникова и осталось. Но Молотников даже не заметил устроенного им недоразумения и продолжил комментировать происходящее все так же уверенно и с тем же своим апломбом.
«Прихотливое, точно подмеченное сочетание света и тени. Как раз на такие пейзажно-жанровые описания Пастернак был большой мастак. (Молотников тут на минуточку из бичевателя Пастернака превратился в его хвалителя. – В.С.). И в том, что солнце светит «под колеса вагонов», а не под, как того хотелось бы критику, их днища, нет ничего предосудительного, если учесть, что все видится глазами впечатлительного ребенка, склонного к образному мышлению. (В работе солнца, действительно, ничего предосудительного нет и быть не может. Предосудительными могут быть лишь невразумительные об этом разговоры.Я уже говорил о том, что картинка с колесами и освещенными солнцем ногами пассажиров видится глазами не ребенка, а автора. Когда Пастернак изображал что-либо увиденное глазами ребенка, он об этом говорил. А вот дальше Молотников пишет то, чего не было и не могло быть: про «кусочек пространства под окружностью колеса» и о том, что солнце светило под колеса вагонов, а под сами вагоны («под их днища») почему-то не светило. Чушь ведь несусветная. – В.С.) Между рельсом и окружностью колеса есть кусочек пространства. (Нет там никакого видимого глазу кусочка пространства. Молотников его придумал. – В.С.) Мальчик замечает солнечный свет в этом зазоре, и у него возникает образ солнца, светящего под колеса. Сафонову это чуждо и непонятно".
Вот таким бестолковым видит Молотников в этом эпизоде Сафонова. Да, Сафонову все то, что наговорил тут Молотников, не только «чуждо и непонятно», но и представляется очевидной нелепицей. А наивным мальчиком, увидевшим забавный «кусочек пространства» под колесами вагонов , тут, к стыду своему, оказался сам Молотников. Ведь ни одному мальчику на свете идея увидеть кусочек пространства под колесами вагонов прийти в голову просто не может. И, если бы этот кусочек пространства под колесами даже был, то, чтобы увидеть его, ему (мальчику-Молотникову) пришлось бы лечь плашмя, животиком вниз, на землю и попытаться обнаружить его с помощью хорошо увеличивающей лупы. Но и тогда разглядеть этот кусочек пространства ему вряд ли бы удалось.
Молотников, которого наличие в этом мире дилетанта Сафонова явно раздражает и не дает ему покоя, придумал для него еще и вот такую оплеуху. – В.С.) «В ответе, полученном им (Сафоновым. – В.С.) от редакции «Вопросов литературы», в частности, отмечается: «Вы плохо понимаете образ…» Не в обиду будет сказано, определенная доля истины в этом утверждении присутствует».
Последние слова Молотникова представляют собой очевидную его сделку с собственной совестью. Молотников ведь прекрасно знает, что редакция «Вопросов литературы» фанатично пристрастно оценивает творчество Пастернака и не признает за истину ни одного критического высказывания в его адрес, в том числе и тех, которые о нем пишу я, и, разумеется, тех, что пишет о нем сам Молотников. Используя в укор Сафонову доводы явно неискренних в своих оценках пастернаколюбов из «Вопросов литературы», Молотников поступает, скажем об этом мягко, предельно некорректно. И не стыдится почему-то этой своей некорректности. Таков уж его, я уже говорил об этом не раз, менталитет.
5. «Не станем заострять внимание на том, что Сафонов по неопытности и сердечной простоте не в силах вообразить, как именно тесноту коридора можно превратить в источник кокетства, хотя и порекомендуем проконсультироваться у изобретательных обольстительниц. Не заметим и прелестную нелепицу, примечательную своей ложной рассудительностью: «теснота скорее являлась местом».
Наконец, начинает прорисовываться сфера, которая выходит за пределы моего (Сафонова) разумения. Спасибо Молотникову за то, что оставил незамеченной мою «прелестную нелепицу», и заострять на ней внимания не стал. Но его советом я вынужден пренебречь, хотя и завидую его опытности в вопросах, касающихся кокетничанья дам в вагонах поездов дальнего следования, и его сердечной непростоте. Я ведь не возражаю против кокетничанья дам в вагонах. Мне не понравилось лишь то, что именно теснота вагонных коридоров служила «источником» этого их кокетства. Теснота коридоров могла лишь мешать им (петербургским дамам) кокетничать, лишая их возможности выглядеть так как им бы хотелось. Я и сейчас склонен так думать. Но настаивать на своей претензии не буду и соглашусь с умным профессионалом. Отдаю я должное и благородству Молотникова, не ставшего заострять внимания на моей неопытности и сердечной простоте. – В.С.) Сафонов полагает, что Пастернак перепутал Оренбург с Петербургом, а в поезде, который, по его мнению, следует из Оренбурга в Москву, «седеющих дам из Петербурга» быть не могло, и это – «очередной конфуз автора». На самом деле, это конфуз дилетанта, мало что смыслящего в реалиях тогдашней России. Во-первых, специального поезда Оренбург-Москва в 1903 году не было. Оренбург – станция на пути следования поездов, идущих из Туркестанского генерал-губернаторства. Во-вторых, самый короткий путь из этих мест в Петербург – как раз через Москву. Дело в том, что в то время, помимо мостов в верхнем течении (этот маршрут долог и неудобен), через Волгу существовал только один железнодорожный переход: Александровский мост около Сызрани. (Что было известно любому культурному русскому человеку, ибо стало одной из важнейших причин поражения России в русско-японской войне: мост попросту не справлялся с многократно возросшим объемом грузоперевозок, а возможность диверсии, которая парализует его работу хотя бы на пару месяцев, была непреходящим кошмаром русской контрразведки.) В данном случае критика Сафонова чем-то напоминает холостой выстрел: шум есть, а толка никакого».
На самом деле выстрел был не холостой. Это было прямое попадание в историка литературы Молотникова, оценивающего художественный роман, как документальный трактат о «реалиях тогдашней России». Молотников обнаружил у автора романа несоответствие движения поездов расписанию тех времен, и сделал еще ряд заявлений о тогдашних реалиях, вообще никакого отношения к роману не имеющих. Сафонов же говорил не о «реалиях России тех времен», а о петербургских дамах, о которых писал Пастернак. Затянувшиеся в бесконечность разговоры Молотникова о петербургских дамах (историки в таких вопросах – большие знатоки) я цитировать дальше не буду. Разоблачать сочинявшиеся по этому вряд ли стоящему внимания поводу Молотниковым его звучащие порой вульгарно претензии к автору мне просто не интересно.
Давайте теперь, зная о том, что сферой, выходящей за пределы разумения Сафонова, является кокетничанье дам в тесноте вагонных коридоров, еще раз прочитаем сочиненный Молотниковым упрек Сафонову за его лихие вторжения в эту сферу. «Досаднее всего то, что лихие вторжения В. Сафонова в сферы, выходящие за пределы его разумения, которые он практикует в критическом, что ли, запале, отчасти девальвируют значение обнаруженных им несомненных ляпов. Дают косвенный повод не воспринимать его работы всерьез».
Самое замечательное в словах Молотникова – употребление им здесь во множественном числе слова «сфера», словно Сафонов только и делал, что лихо в них – эти находящиеся за пределами его разумения сферы вторгался. Приемчик не из красивых, но Молотников позволяет себе порой и не такие передержки.
6. «Соскочил вместо соскочили. Пафос критика, дескать, такие ошибки допускают только школьники-недоучки, а «великие писатели» таких ошибок не делают», совершенно неуместен. Не исключено, что это – всего лишь оплошность М. К. Баранович, которая не допечатала одну букву. Или – так и оставшаяся не выправленной описка самого Пастернака. Если гранки не вычитывались, подобные казусы неизбежны. Исправить эту промашку – секундное дело».
Я безусловно согласился бы с доводами Молотникова, и счел их вполне убедительными, если бы то что он тут сказал, относилось к произведению адекватно мыслящего автора. Но к произведению, написанному таким автором, я, очевидно, вообще не стал бы писать замечаний. Но в романе Пастернака подобных и других совершенно нелепых ошибок многие сотни, поэтому избавлять его от одной из них, приписывая ее кому-то другому, просто смешно. Тем более, что фразу, в которой эта ошибка была мною замечена, сам Молотников назвал «истинным кошмаром. Апофеозом халтуры».
«Владислав Сафонов запальчиво убеждал нас, что «устранить… сотни несуразиц в тексте «Доктора Живаго» это значит переписать роман полностью заново... От текста самого Пастернака, может быть, останется лишь небольшая кочерыжечка». Явный перебор. Неубедительная попытка выдать желаемое за действительное».
«Как видим, устранение или исправление несомненных, а не надуманных или за уши притянутых «стилистических, грамматических и смысловых огрехов» и близко не грозит «Доктору Живаго» той катастрофой, которую пророчит ему Сафонов в случае квалифицированной редакторской правки, Главка сократится на 2-3%, а работы для опытного редактора – много, если на полдня».
Это утверждение о процентах Молотников сделал, показав как он исправил бы нескладно написанный кусок текста, в котором Пастернак рассказывает о случившейся неприятности в поезде, в котором папа и сын Гордоны ехали в Москву. Огрехи, допущенные автором в этом тексте далеко не адекватны всем тем безобразиям, которые Пастернак в огромном количестве сотворил в своем романе. Можно было бы для такого разговора найти и совсем иные фрагменты, где исправление пастернаковских огрехов потребовало бы не частичной правки текста, а полного его переписывания на многих страницах. И тогда этот процент оказался бы совсем не таким, каким его объявил Молотников.
Интересно, о каких это «за уши притянутых «стилистических, грамматических и смысловых огрехах» Молотников тут вдруг заговорил? Мои книги, в которых я цитировал пастернаковские огрехи (повторю это еще раз) Молотников совсем недавно оценивал не притянутыми за уши, а как «более чем серьезный шаг в осознании халтурности и безграмотности» текстов пастернаковского романа". Не начал ли Молотников путать меня с кем-то другим?
И разве Сафонов где-нибудь и когда-нибудь говорил о том, что исправлению у Пастернака подлежат только те огрехи, о которых он написал? Сафонов перечислил только часть от общего их количества, содержащегося в романе, и предупреждал об этом в своих книгах. Сам же Молотников заявил, что их, таких огрехов, в романе не двести (примерно о стольких написал Сафонов), а «в три-четыре раза больше». А это значит, что на каждой странице романа их могло быть по два или три. А ведь некоторые из них требуют исправления не двух-трех предложений, а нескольких страниц. А, если к этому добавить еще и безобразия, о которых говорил Гладков, о его замечаниях Сафонов писал в своей книге, то переписать потребуется все. А увеличится или сократится роман в объеме после такой, возможной только, по мнению Молотникова его правки, одному лишь богу известно.
И еще один пример забавного «глубокомыслия» Молотникова. Он привел цитату из «Доктора Живаго», по поводу которой я высказал свои замечания.
«Ловеласничанье Комаровского где-нибудь в карете под носом у кучера или в укромной аванложе на глазах у целого театра пленяло ее (Лару. – В.С.) неразоблаченной дерзостью и побуждало просыпавшегося в ней бесенка к подражанию».
Оценил эти слова Пастернака Молотников, на удивление, странно.Эта фраза почему-то показалась ему очень непростой.
«Разобраться с этой фразой современному читателю не так-то просто. Да и не всякому критику она по зубам. Например, Сафонов ничего не понял, перепутал, превратив все, что только можно, и разразился очаровательной в своей нелепости критикой».
Мощно сказано, не правда ли? Но давайте прочитаем «нелепость» , которую сказал об этой фразе Пастернака Сафонов.
«Дерзость, совершающуюся на глазах у «целого театра», нельзя назвать неразоблаченной. Да и не могла Лара позволить себе такой дерзости. Дерзила она, не «на глазах», а укрывшись от посторонних взоров в глубине укромной ложи, так же, как делала это в карете, прячась за спиной кучера. Соблазн пленявшей Лару дерзости в том и заключался, что зрители были рядом, но не видели ее «ловеласничанья» с Комаровским. Обидел Пастернак свою героиню, приписав ей порочащую ее нескромность: «на глазах у целого(!) театра». Я не думаю, что обидел он ее сознательно».
Да, эти слова мои и я от них не отрекаюсь и «очаровательной нелепости» в них не нахожу. Наконец, стало полностью ясно, что под сферой, выходящей за пределы разумения Сафонова, Молотников имел в виду «кокетничанье» и чем-то родственное ему «ловеласничанье», в чем сам Молотников считал себя большим докой и, в то же время, наговорил об этом кучу чепухи, читать которую и смешно, и даже стыдно (за него самого, разумеется).
Разговор на эту предельно простую тему он увел в неведомую даль, сделав в том числе и вот такое забавное заявление: «То, чего не понял незадачливый романист (Пастернак. – В.С.) и в чем не разобрался недостаточно внимательный и сведущий критик (Сафонов. – В.С.) отлично поняли переводчики, по эротической литературе знающие, какие амуры происходят в укромных аванложах или в закрытых каретах между стареющими сладострастниками и молоденькими девушками».
Создать подобный конфуз мог только Молотников. Автор (Пастернак), оказывается, не понял того, что он написал в своем романе, критик не понял того, что написал автор, да, похоже, и самого себя тоже, и только Молотников и переводчики все поняли, как надо. Смешнее ведь не придумаешь. И поняли эту ситуацию переводчики, по его (Молотникова) мнению, не наученные жизнью, а потому, что читали эротическую литературу. И это тоже – смешнее смешного. Но и переводчики, как выяснилось, тоже ничего не поняли. Комаровский не был «стареющим сладострастником», каким они его увидели, был он подобно Карлсону, который живет на крыше, «мужчиной в самом соку». Стыдно путаться в таких очевидных вещах. Под ловеласничаньем Комаровского (нет тут никаких недоступных пониманию сложностей) следует понимать то, что он распускал руки и лез к Ларе с ласками, пытаясь совратить ее на сожительство с собой, что ему вскоре и удалось сделать.
До расстегивания Ларой ширинки у Комаровского мог додуматься только сам Молотников. И о петербургских дамах он говорил так же вульгарно. Не буду цитировать его скользких выражений про «дам или не дам».
Обнаруживая в «Докторе Живаго» сотни мелких, на уровне пятиклассника, и совсем не мелких, а крупных и совершенно позорных (Молотников их в укор Сафонову таковыми считать не хочет) смысловых, грамматических и событийных огрехов, Сафонов хотел показать, что Пастернак безнадежно невежественный и безграмотный автор и ожидать от него отражения в романе «точной реальности эпохи» просто смешно.
Собирался Молотников устроить Сафонову разнос, а устроил его по всем им же самим выбранным моим замечаниям к текстам Пастернака,себе самому. На том и расстанемся с этим самоуверенным и наивным профессионалом с уже не в первый раз выражаемой надеждой на то, что встретиться с ним нам больше не придется.Профессиональная подготовка у Молотникова – вроде бы и неплохая, а вот рассудок оказался слабоват даже для того, чтобы вступать в пререкания с дилетантом. Обосновать свои грубые выпады против этого дилетанта (понять невозможно: зачем это ему вообще было нужно?) он не смог ни по одному, им же самим придуманному поводу. А дилетант потерял интерес к непродуктивному общению с этим сомовлюбленным и сверх своих возможностей умничающим «профессионалом» практически навсегда.
Молотников в своей книге адресовал мне как-то выражение: «Горе от ума». Но, «Не лучше ль на себя, кума, оборотиться».
Когда читаешь то, что Молотников написал о Сафонове, то не можешь поверить, что весь его состоящий из крутых противоречий калейдоскоп оценок создал один и тот же человек. Легкость в мыслях у него просто необыкновенная, как у известного гоголевского героя. Неспособен он координировать то, что произносит и частенько говорит то так, то наоборот. Да и книга о Пастернаке – у него выглядит такой же лохматой. Обещал написать о романе «Доктор Живаго», чтобы его изъяли из школьных библиотек, а написал ой-ой-ой сколько о чем только можно, и об авторе тоже, вывернув наизнанку его биографию. Не чурался и того, чтобы порыться у него в постельном белье и даже сказать о том, с кем он спал или пытался переспать. Признак ума - не сказать все, что можешь, а вовремя остановиться. Разговоры Молотникова о Пастернаке - явно не для школьников и не по теме, им самим объявленной. Говорить о чем-либо с ним, упертым в собственную великость, не имеет смысла. Нужны, как выяснилось, годы, чтобы до его сознания дошли очевидные вещи.
Вступать с Молотниковым в полемику, как это у нас уже однажды случилось, я не буду. Он с прежним усердием будет говорить не по делу, а доказывать, что он умный профессионал, а я невежда с недостаточным объемом знаний и занимаюсь недоступным моему пониманию делом. Но знания должны соответствовать уровню мышления того, кто их накопил, чего у Молотникова явно не наблюдается. Говорит он порой грандиозные «не то» о совершенно очевидных вещах, напрашиваясь на оценку, какую у нас принято давать ученым, чей рассудок их учености катастрофически не отвечает. Чтобы осмыслить идею, которой я руководствовался, затеяв писать свои книги о Пастернаке, ему понадобились годы. Но полностью отделаться от чуши, которую он говорил о них раньше, ему так и не удалось. На это ему, очевидно, понадобится еще сколько-то лет.
На опубликованную на «Проза.ру» новую главу к моей книге – «Миф о Марселе Прусте не может жить вечно» – Молотников откликнулся такой репликой: «Нечто невообразимое, к тому же с некоторым привкусом юдофобии».
Значит, опять не понял! Так кто же из нас двоих невежда? Тот, кто сумел разглядеть то, чего никто из профессионалов разглядеть не сумел,или тот, кому все это разжевали и в рот положили, а он опять ничего не понял?
В стереотипы Молотникова реалистическая оценка незаслуженно (по недоразумению) в писательском мире воспетой прустовской эпопеи – «В поисках утраченного времени» явно не укладывается. Еще бы! Ведь ее (эту эпопею) хвалил сам Набоков и тьма других писателей. А тут вдруг какой-то невежда Сафонов выступает всем им поперек. А то, что самые большие ошибки совершают самые великие умники (вспомним Маркса и Ленина), ему, очевидно, до сих пор неведомо. («Ярче солнца светят факелы, Уводящие во тьму». И.Губерман). И тут ему тоже, очевидно, потребуются годы, чтобы докопаться до истины. А, если докопается (может ведь и не докопаться), то, не исключено, что и сам захочет написать о Прусте, как это у него случилось с Пастернаком. Материала там хватит на десятерых.
А юдофобией Молотников называет любой, даже самый здравый разговор, об антисемитизме, очевидно, считая его (антисемитизм) поделкой антисемитов, а не откликом нормально мыслящих людей на выпестованный иудейской религией менталитет евреев.
Антисемитизму ведь тысячи лет. Не может сохраняться так долго нечто возникшее на пустом месте без очевидных на то оснований. О менталитете евреев лучше всего говорят сами евреи. Я бы, например, не осмелился сказать так, как говорил и не единожды о своих сородичах еврей Губерман. Но говорил он не как антисемит, а как просто умный человек, оценивающий реалии жизни такими, какие они есть. Молотникову такого понимания жизни, увы, не дано. Даже в этом очевидном деле разобраться он пока не сумел. Но будем надеяться…