Предыдущую часть см. http://www.proza.ru/2018/04/05/1175
1907 ГОД
Елпидифор Тимофеевич тяжело ворочался на кровати, отирал потный лоб: душно, не спится. В молодости разве думалось о том, жара или холод на улице? Все торопился куда-то, не успеть боялся… Планов, впрочем, и сейчас хватает, задумалось вовсе большое дело: выкупить флот Волго-Донского пароходства. Старый купец почесал всклоченную бороду и довольно хмыкнул. Всем мерещится: он по старинке в смазных юфтевых сапогах ходит, а коли дело выгорит – станет одним из самых состоятельных людей России. Тогда и те, кто в сапогах, и кто в штиблетах лаковых под его дудку попляшут…
Тонкий пронзительный писк комара выводил из себя. Уж кажется и порошок из сушеной кавказской ромашки кухарка везде посыпала, и анисовым маслом на свечку капнула, а все без толку. Елпидифор Тимофеевич сел на постели, с размаху саданул себя по плечу, пытаясь прогнать писклявого кровопийцу, промахнулся и затосковал.
Подумалось: была жива Раиса Мефодьевна - и комары не так донимали. Все-то она умела. А с кухарки – какой спрос.
Хороша была Раиса в молодости. Не раз вспоминалось: пришел с отцом свататься, а она в сенях перед зеркальцем стоит, косу приглаживает, собой любуется. Сватов увидела, зарделась, словно маков цвет, убежала… Больше уж Елпидифор Тимофеевич ее такой яркой и не видал. Ситцевые платьица с красочными цветами на темные сменила, шали дорогие носила, да не пестрые, что к глазам ее так шли… Тосковала Раиса в городе. Ей бы с соседками на лавке посидеть, покалякать, семечками позабавиться, а в городе приходилось реноме держать… Может, от тоски и ушла рано. Мужу четырех детей оставила.
С дочками-то Елпидифор Тимофеевич справился: старшую за сына бумажного фабриканта замуж выдал, младшую – за Ваську Резанова, сына купца первой гильдии. Васька и в дело тестя вошел. А вот сыновья…
Когда младший народился, отец, Тимофей Иванович, покрутил усы и наказал: «Денег на образование внуков не жалеть!». Ну, не жалел, а что с того получилось?
Старший – без выдумки, но помощь в делах от него несомненная. Понемногу перенимает правление торговым домом в свои руки. Хотя лет восемь назад случилась история, о которой весь город судачил. И то сказать: желающих почесать языки всюду хватает, слухами земля полнится…
Увлекся тогда Петр. Женатый человек, почти тридцать стукнуло, а голову потерял точно мальчишка. Да было бы из-за кого! Артисточка какая-то из театра Мошонкиной… Что там промеж них было – неведомо, свечку не держал, спросить сына – посовестился. Но разговоры в коммерческом клубе пошли, дескать, Петр за благосклонность обещал певичке той дом подарить. Оно-то и ладно, да застал Елпидифор Тимофеевич невестку, Лидию: уксус пила, руки на себя потихоньку наложить хотела. Ну, уж этому не бывать! Грех такой старовер допустить никак не мог. Собрался и сам к той дамочке отправился.
Откуда пошел слух про артисточку – Елпидифор Тимофеевич до сих пор не знает, может, потому, что и пела Маргарита Никитична, и музицировала, и, слов нет, красивая была да себе на уме. Но в Книге купеческих гильдий купчихой значилась.
Может, познакомились они с Петром в театре Мошонкиной, куда публика ходила, демонстрируя себя и свои наряды более, чем смотрела на сцену, того отец у сына тоже не спрашивал, а вот что решила хитрая бабенка окрутить сына – понял. Петр-то весь в отца был, скуповат да прижимист, никакая блажь не могла заставить его из бюджета выйти: дом – не букет цветов полюбовнице. Да и «Торговый дом братья Черновы» - контора солидная, дочка одного из компаньонов - не нищая, чтобы у постороннего человека одолжаться, а что слух сама пустила, будто Петр ей дом дарит, так на то Бог ей судья. Такая уж она: на виду любит быть. Сам-то Елпидифор Тимофеевич, когда для семьи дом покупал, выбрал Малую Садовую, чтобы людям зря глаза не мозолить, а Маргарита Никитична, вишь, на главной улице, на Большой Садовой домину отгрохала, да еще говорят, сама указывала архитектору, каким чудесами разукрасить.
Правду сказать, все при Маргарите Никитичне было: и ум, и умение разговор вести. Вольностей вроде не допускает, а глаза дерзкие, порочные. Затянутая в платье грудь так трепещет, что и раздевать не надо. Елпидифор Тимофеевич с усилием глаза от груди оторвал, когда объясняться пришел. Да он вдовец, для него в том греха особого нет. Так и порешили с любительницей приключений. Пусть люди думают, что старик из ума выжил, а Петра - в покое оставят. Ну, не даром, конечно. Елпидифор Тимофеевич усмехнулся: дом – не дом, а голые статуи, карниз поддерживающие, точно на его деньги деланы.
То дело давнее, и Петр успокоился, и Лидия, слава Богу, простила. Теперь Николай отцу покоя не дает. С Ходынки все началось. Каким уж ветром туда Колю занесло, бог знает, но повезло: выжил. А как узнал, что Государь празднование не отменил после всего, что случилось – будто подменили парня. Такие крамольные речи произносить начал – страх, да и только. В девятьсот втором все по собраниям ходил, деньгами бунтовщикам помогал, а уж как своим издательством обзавелся – совсем разошелся: свободы подавай. Сколько ему говорено было: со свободой-то всяк дурак сумеет, а ты попробуй без свободы покрутиться да капитал нажить – и слушать не хотел. Маркса какого-то начитался: «Исторические законы - не правила грамматики, исключений не имеют...». У них там, во Франциях да Германиях, может, и не имеют, а в России всегда царь-батюшка все решал. Хотя, правду сказать, после январского расстрела в столице, после Цусимы народ словно с цепи сорвался. Бомбисты, террористы, либералы… В августе девятьсот пятого мальчишки, анархисты какие-то, подполковника жандармского Иванова убили. Так в обществе их даже не осуждали, лишь шептались: кто следующим будет. Все вдруг умными сделались: конституцию требовали. Ну, подписал царь Манифест о свободах, на следующий день еврейские погромы начались, а уже чем завершилось все в декабре – не приведи господь еще раз пережить. Елпидифор Тимофеевич вздохнул, поджал босые ноги (холодком потянуло) и перекрестился. Хорошо, удалось тогда Колю подальше отослать, да откупить от тюрьмы, а на следующий год издательство закрыли.
Сильный порыв ветра захлопнул раскрытую створку окна, прищемив штору. Елпидифор Тимофеевич поискал ногами чувяки, не нащупал и босиком прошлёпал к окну. На улице грохотало. Сполохи молний, осветив комнату, зависали на какое-то мгновение, и исчезали, чтобы через минуту вспыхнуть в другой стороне. Ветер бросал в окно струи дождя, и капли нагло тарабанили в стекло, точно явился сам полицмейстер. Откуда-то выскочил толстый рыжий кот, потомок того первого, любимца. Расширив зрачки, отряхнулся, обдав ноги хозяина холодными брызгами, зафыркал, нырнул под кровать и уже оттуда донеслось возмущенное мяуканье.
- Нечего шляться по ночам, - попытался усмехнуться Елпидифор Тимофеевич, да получилось невесело. Аккуратно поправил штору, закрыл окно, мгновенно ощутив навалившуюся духоту, вытер со лба пот. Сердце вздрагивало с каждым порывом ветра и колотилось так, словно не на улице - внутри старого купца громыхал гром.
Спустя полчаса дождь прекратился так же внезапно, как начался, а Елпидифор Тимофеевич продолжал сидеть на постели, прислушиваясь к тому, как неровно стучит сердце.
***
Антип с шумом прихлебывал из блюдечка чай и лениво поглядывал в распахнутую дверь дворницкой: успел с утра метлой намахаться. И то сказать: встал, едва рассвело. Ночная буря только что вывески не сбросила, а веток с деревьев наломала - впору то ли костер разжигать, то ли шалаши строить. И это в центре города, что уж на левом берегу реки творится – один бог ведает. Ну, да то не его забота.
В дворницкой пахло кислыми щами, чесноком, еще чем-то родным, деревенским: сеном ли, конскими кизяками… Запахи размягчали, настраивали на благодушный лад. Так бы сидел и сидел. Антип насупился: как назло, прямо напротив входа в дворницкую, в господском доме в подвальном этаже стекла побиты. Буря или воришки лезли, кто знает, но деваться некуда: надо подниматься и звать околоточного.
Оправил сатиновую рубаху, застегнул темно-синий двубортный жилет, нацепил черный кожаный картуз с лакированным козырьком и надписью «Дворник» на околышке, а тут и Ефрем Игнатьич – легок на помине.
- Позвольте-с доложить, ваше благородие, - хоть Ефрем Игнатьич иной раз и заходит в дворницкую чайку али водочки испить, да порядок никто не отменял.
- Что у тебя, Антип? - унтер-офицер Широков всю жизнь почти на одном месте прослужил, в карьере не продвинулся. Начальство морщилось: умен слишком…
-Извольте посмотреть, ваше благородие, - указал дворник на разбитые окна, - ввечеру этого не было, а за грозой да ливнем не усмотрел, - сдвинув картуз, виновато почесал стриженые «под скобку» волосы.
Присев на корточки, околоточный с дворником заглянули в разбитые окна. Большая комната почти до потолка завалена стопками с книгами, брошюрами.
- Николая Елпидифоровича доходный дом, - пробормотал Широков.
- Его-с, - подобострастно отозвался Антип, отряхивая широкие черные шаровары. – Прикажете жандармов вызвать? Как бы не политические книги были.
- Не суетись, сам сообщу, - околоточный нахмурился.
- Мы что же, люди маленькие, - согласился Антип, понимая, что награды за бдительность ему не видать.
***
Околоточный надзиратель и один из самых богатых людей в городе стоят нахмуренные друг напротив друга.
- Я тебя, Широкий, помню, это ты племянника, Петеньку, тогда найти помог.
Пятнадцать лет прошло, а купец вроде и не изменился, лишь растительности на голове поубавилось, да седина в бороде. Выпуклые глаза на круглом лице прежние: не злые, но жесткие. А как другими им быть при таких должностях: председатель биржевого комитета, председатель комитета донских гирл, член учетно-ссудного комитета ростовской конторы госбанка, почетный член окружного попечительства детских приютов, член попечительного совета Новочеркасского атаманского технического училища, бессменный гласный городской думы…
- В девяти комнатах, Ваше превосходительство, такие книги, и все – нежелательного свойства, - унтер-офицер обводит рукой подвальное помещение, в котором стопка на стопке сложены брошюры, книги, журналы. С возрастом околоточный ссутулился, усох.
- Может, договоримся, Широкий? Сам знаешь, я благодарным умею быть, - Елпидифор Тимофеевич закладывает руку за отворот пиджака, пытаясь достать кошелек, а заодно и погладить левую сторону груди: сердце опять щемить начало.
- Никак нет-с, ваше превосходительство, - вздыхает собеседник. – Прав не имею.
- Да и Антип доложит, - добавляет он, помолчав. – Пусть Николай Елпидифорович уезжает пока, а следствие пойдет своим чередом.
- И еще, извиняйте, ваше превосходительство, но моя фамилия - Широков, - унтер-офицер козыряет, выходит из комнаты, оставив Елпидифора Тимофеевича в растерянности. Вот, значит, к чему ночью сердце-то болело…
***
Следствие тянулось три с половиной года. Дело в шестидесяти восьми томах неопровержимо указывало на «возмутительные свойства» найденной литературы. Приговор гласил: три года тюрьмы за неуважение власти и призывы к ниспровержению государственного строя; но исполнение было отложено: началось новое следствие по уголовным делам, возбужденным за те же издания прокуратурами Петербурга и Тифлиса.
«Долгое заключение дополняет краткую издательскую деятельность», - шутили в журнале «Сигнал», который редактировал К.И. Чуковский.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2018/04/20/924
Иллюстрации: сверху- дом М.Н.Черновой (ростовчане называют его "Дом с кариатидами); элементы дома (после реставрации);
снизу - доходный дом Николая на Екатерининской ул.; дом Елпидифора Тимофеевича, фотография недавних времен.